В грозный час

Итак, война закончилась. Мы добили фашистского зверя в его собственном логове. В ночь на 1 мая над куполом рейхстага в Берлине взвилось Знамя Победы.

Вот уже более четырех десятилетий прошло с той поры. Над нашей социалистической Родиной — мирное небо. Казалось бы, череда прожитых послевоенных лет должна была бы как-то сгладить остроту пережитого в грозовые годы.

Но нет, память сердца жива! К нам, фронтовикам, она приходит довольно часто. Приходит подчас мучительной бессонницей, когда ноют к непогоде старые раны. Приходит, когда вчитываешься в чьи-либо воспоминания о войне. И тогда, вместе с автором идя по пройденным им дорогам, узнавая о подвигах незнакомых, но таких близких тебе по духу и судьбе людей, видишь и своих боевых друзей-товарищей, с которыми поровну делил и боль отступления, и радость побед.

Видишь живых и павших. Видишь людей и обелиски. Видишь, наконец, безымянные холмики, затерявшиеся в лесных чащобах или на изрытых воронками, обожженных войной полях. Ох, как много же их на земле России!

Да и только ли России? Ведь советский воин-освободитель прошагал чуть ли не через всю Европу, неся народам свет после непроглядной ночи гитлеровской оккупации. Терял боевых побратимов, ставил на братских могилах памятные обелиски.

А подчас лишь пробитая осколком каска на земляном холмике была памятником павшему герою. Потому что редки и скоротечны выдавались передышки между жестокими боями.

Но война есть война. Случалось, и холмики не вырастали над телами погибших воинов. Но память о них ложилась рубцом вечной боли на наши сердца.

Выше ужо упоминалось о том, что в тяжелейшем бою у деревни Крутицы без вести пропал комиссар нашего полка старший политрук Алексей Лазаревич Иванов. Нам долго не удавалось узнать что-либо о нем. Но однажды в наше расположение явился боец-пехотинец, бежавший из фашистского плена. Он-то и рассказал нам о последних минутах жизни старшего политрука А. Л. Иванова.

Дело было так. В самый разгар боя у деревни Крутицы, когда наш батальон оказался в исключительно трудном положении, комиссар полка решил во что бы то ни стало пробраться к нам, личным примером воодушевить бойцов и командиров батальона на новые ратные подвиги. Он, конечно, даже и не предполагал, что в тыл полка уже просочились группы вражеских автоматчиков. На одну из таких групп Алексей Лазаревич и натолкнулся при подходе к Крутицам.

Гитлеровцы решили взять его живым. Не ведая, что перед ними не рядовой боец, а комиссар — один из тех людей, которых они особенно люто ненавидели, а еще сильнее боялись, фашисты еще издали стали кричать ему:

— Эй, рус! Москва капут, сдавайсь!

Но в ответ старший политрук Иванов полоснул но гитлеровцам из автомата. Те тоже открыли огонь.

Пули щелкали по кустарнику, хлюпали по грязи. Алексей Лазаревич отполз от дороги, втиснулся в неглубокую канавку и оттуда вновь послал очередь в фашистов. И так на все их предложения: «Рус, сдавайсь! Москва капут» — комиссар полка отвечал свинцом.

Но вот опустели диски, в пистолетной обойме остались всего лишь два патрона.

— Один вам, другой — мне, — сказал вслух старший политрук А. Л. Иванов, тщательно целясь в долговязого эсэсовца, который был к нему ближе других.

Резким хлопком прозвучал выстрел — и фашист с маху рухнул на дорогу.

Теперь — последний патрон…

Комиссар полка уже поднес было пистолет к виску, но в этот момент раздалась близкая автоматная очередь…

Очнулся Алексей Лазаревич в каком-то сарае. Первое, что услышал, были стоны. С трудом разлепил веки и увидел лежавших вповалку на грязном полу наших бойцов. Многие из них были ранены.

Из-за неплотно прикрытой двери сарая доносились чужая гортанная речь, громкий самодовольный смех, пиликанье губных гармошек.

Значит, плен…

Попробовал встать, но острая боль опять опрокинула навзничь, и комиссар полка впал в забытье.

Сколько пролежал так, не помнил. Очнулся оттого, что в сарай вошел здоровенный, краснорожий эсэсовец. Равнодушным взглядом окинув раненых советских бойцов, он, выставив перед собой толстый указательный палец, сказал:

— Пук, пук! Стреляйт! — И загоготал утробным, екающим смехом.

— Сволочь! — послышался в ответ чей-то выкрик.

— Вас? — насторожился эсэсовец. Он, конечно, не понял смысла сказанного, но догадался, что бросили ему что-то оскорбительное.

— Показал бы я тебе, рыло фашистское, если бы не осколок в ноге, — снова прозвучал тот же голос.

Эсэсовец теперь, видимо, заметил говорившего и направился в угол сарая. Он не счел даже нужным обходить лежащих на его пути раненых, пер напролом, наступая коваными сапогами на людей.

— Не смей! — собрав в себе все силы, крикнул ему старший политрук А. Л. Иванов. — Не смей, мразь!

Крик получился тихим — во рту все спеклось от жажды. Но эсэсовец его услышал. Изобразив на свекольном лице удивление, он подошел к Иванову, постоял над ним, наблюдая, как тот в отчаянной ярости пытается встать, затем с силой ударил его ногой в живот.

Комиссар опрокинулся, но тут же сделал еще одно усилие подняться. Второй удар швырнул его навзничь. Затем эсэсовец в бешенстве рванул комиссара за ватник. Тот треснул, и на открывшемся рукаве гимнастерки фашист увидел пятиконечную звезду.

— О, комиссар! — опешил гитлеровец и кинулся к выходу, успев, видимо, заметить, как к нему сразу же угрожающе придвинулись раненые — все, кто мог еще хотя бы ползти.

Через несколько минут в сарай ввалилась целая толпа эсэсовцев. Во главе их был уже офицер. Они кинулись на старшего политрука Иванова, стали бить его прикладами, пинать сапогами. Потом сорвали с него одежду, выволокли на улицу и бросили в стылую дорожную грязь. Офицер взял документы комиссара, брезгливо морщась, открыл партийный билет, прочитал по слогам:

— Ифанофф…

Он, этот выкормыш гитлеровского рейха, не мог, конечно, знать, что на таких вот Ивановых вся наша Россия держится. Потому высокомерно глядел на зверски избитого, раненого комиссара, ожидая прочитать в его глазах мольбу о пощаде, смирение, страх.

Но увидел там только жгучую ненависть. А потом его слух резанул громкий комиссарский выкрик:

— Вы подохнете, подохнете как собаки! Красная Армия раздавит вас, смешает с землей!

— Что это он говорит? — спросил офицер у стоявшего рядом переводчика.

Тот несколько замешкался, боясь перевести слова этого распластанного посреди дороги человека.

И тут гитлеровский офицер увидел, что комиссар встает.

— Что он сказал?! — снова закричал эсэсовец, лихорадочно расстегивая кобуру пистолета.

— Он сказал… — переводчик опять запнулся. Но потом повторил только последние слова комиссара: — Он сказал, что Красная Армия раздавит нас, смешает с землей…

И тогда, выхватив из кобуры парабеллум, фашист торопливо разрядил его в комиссара А. Л. Иванова…

В этот момент на дороге показалась танковая колонна гитлеровцев. Эсэсовский офицер побежал навстречу ей и, размахивая руками, стал направлять головной танк на то место, где лежало тело комиссара.

…По дороге, грохоча гусеницами, прополз последний танк. Эсэсовский офицер направился прочь. Но нет-нет да и оглядывался назад — туда, где, как ему, видимо, казалось, мог восстать из праха комиссар Иванов.

Так погиб всеми нами любимый Алексей Лазаревич Иванов — коммунист и комиссар.

Удивительные все-таки бывают встречи! Об одной из них мне хочется рассказать особо.

В период работы членом Военного совета — начальником политуправления Сибирского военного округа довелось мне участвовать в одном совещании. Присутствовал на нем и председатель Новосибирского областного Совета народных депутатов Виктор Андреевич Филатов. Выдался перерыв, и мы заговорили с ним о предстоящей поездке в Москву на очередную сессию Верховного Совета РСФСР.

— Люблю бывать в столице, — признался Виктор Андреевич. — Я там вроде душой молодею. И память будто яснее становится. Нет-нет, — перехватив мой вопросительный взгляд, поспешил пояснить он. — В Сибири я живу уже почти три десятка лет. К ней прирос накрепко. Для меня, москвича, она уже родным краем стала. А Москву люблю не только как столицу нашей Родины, но еще и как город, который в трудную военную годину пришлось защищать с оружием в руках.

Я сказал Виктору Андреевичу, что и мне тоже пришлось защищать Москву.

— На каком направлении? — живо поинтересовался В. А. Филатов.

— На можайском.

— Случайно, не под Бородино?

— Именно там. Вместе с тридцать второй дивизией и батальоном курсантов Московского военно-политического училища.

— Вон как! Выходит, мы воевали с вами бок о бок. Я ведь был в составе батальона из военно-политического…

Перерыв короткий, и мы с Виктором Андреевичем в тот день так ни о чем конкретно не поговорили. Прерванный разговор состоялся несколько позже.

Вот что рассказал В. А. Филатов.

В 1941-м он, оказывается, был курсантом Московского Краснознаменного военно-политического училища.

— Мы тогда, — вспоминал Виктор Андреевич, — были молоды, энергия у нас била через край. Нам, например, казалось, что без нас врага никак не одолеть, поэтому-то и писали начальству рапорт за рапортом. Но всякий раз нам вполне резонно отвечали: «Учитесь. Всему свое время».

Но вот наступил такой момент, когда надо было отложить учебу и стать на защиту Москвы. В училище был срочно сформирован курсантский батальон. Меня зачислили во взвод связи.

Батальоном командовал майор Малыгин — кадровый военный, очень мужественный человек. Военкомом был назначен старший батальонный комиссар Черных — один из тех политработников, которые умеют повести за собой людей, вдохновить их на разгром врага.

Нас подняли по тревоге в ночь на 6 октября, вооружили легким стрелковым оружием и срочно отправили на можайское направление, где в то время положение было особенно критическим.

В бою юго-восточнее Гжатска я не участвовал. Там с танкистами восемнадцатой танковой бригады действовала лишь группа курсантов, входившая в отряд прикрытия. А вот близ Бородинского поля мы встретили врага, так сказать, лицом к лицу…

Помню, накануне боя, вечером, в батальоне состоялось партийное собрание. Повестка дня звучала кратко: «Не пропустить врага к Москве!» Смысл выступлений всех коммунистов тоже сводился к одному: «Будем драться с врагом до последней капли крови!»

На рассвете следующего дня на наши позиции обрушился удар вражеских бомбардировщиков. Вслед за ним начался сильный обстрел из пушек и пулеметов.

Нам, связистам, в тот момент досталось крепко. Только, бывало, устраним на линии одно повреждение, как майор Малыгин снова сердится: «Я опять без связи».

Что делать? Известно что: вылезай, связист, из траншеи — и вперед. Бомбы ли, снаряды ли — ползи вдоль нитки, ищи обрыв. Некоторые из моих товарищей-связистов полегли уже в то утро…

Но вот после бомбежки и артобстрела гитлеровцы пошли в атаку. Их было значительно больше, чем нас, к тому же они имели танки. Курсанты не дрогнули, встретили врага как положено, однако фашисты, несмотря на потери, продолжали наседать. Кое-где уже дело дошло до рукопашного боя. А в танки полетели бутылки с горючей смесью.

Кстати, гитлеровцы знали, что на их пути встали именно курсанты военно-политического училища, будущие комиссары, потому-то и не надеялись на легкую победу. И в самом деле, бой в районе Бородинского поля был жестоким, наши ряды таяли, но все же фашистам здесь пришлось на некоторое время задержаться. А тогда, сами понимаете, каждый час был дорог…

Потом были еще бои. До самого конца октября. Многие тогда из нашего курсантского батальона пали смертью храбрых.

Помню, с какой душевной болью встретили мы весть о гибели нашего любимого командира майора Михаила Тимофеевича Малыгина. Он тогда остался у деревни Сивково со взводом прикрытия, чтобы дать возможность другим курсантам выйти из-под удара врага. Конечно, он мог бы и не оставаться, а поручить кому-нибудь другому командовать отрядом прикрытия. Но остался. Видимо, поступить так ему подсказали совесть и долг коммуниста.

Много лет прошло с той поры. Многое уже выпало из памяти. Но события тех грозных дней под Москвой помнятся отчетливо. Я даже ясно вижу лица тех людей, с которыми в одной траншее отражал атаки разъяренного врага. Разве можно забыть, например, парторга нашего батальона Шнегина, который обычно находился в самом пекле боя? Или комиссара объединенного отряда Ефимова, который вместе с комиссаром семнадцатого полка имели Фрунзе полковым комиссаром Михайловым личным мужеством, страстным словом политработника воодушевлял на дерзкий прорыв вражеского кольца окружения? Нет, их нельзя забыть! Это были настоящие бойцы нашей партии.

Закончив рассказ, Виктор Андреевич Филатов на некоторое время замолчал, видимо все еще переживая минувшие события. Затем, улыбнувшись, продолжил:

— Ну а позднее мне пришлось уже в качестве комиссара батальона участвовать в боях под Москвой в составе триста двенадцатой стрелковой дивизии, сформированной на Алтае. Но те дни были уже радостными, потому что мы погнали фашистов от нашей столицы.

Виктор Андреевич прав. Когда началось наше контрнаступление под Москвой, нам было уже и веселее, и легче. Как же! Ведь мы гнали врага, освобождали советские города и села!

А вот до этого, в сентябре — октябре сорок первого…

Тогда мы отступали. С тяжелыми боями, изматывая фашистов на каждом рубеже. В те дни делалось все возможное, чтобы остановить врага. Например, на самых танкоопасных направлениях вкапывались вдоль дорог наряду с вполне исправными танками и такие, которые были способны вести огонь, но не могли двигаться.

Вот что по этому поводу писал впоследствии генерал армии Д. Д. Лелюшенко: «Размышляя над сложившейся обстановкой, вспомнил, что невдалеке отсюда до войны имелся танковый полигон, где я не раз был на учебных стрельбах, и что там, возможно, остались какие-нибудь танки. Для выяснения этого был послан офицер штаба армии майор Ефимов. Часа через два он возвратился с приятной вестью: на полигоне имеются 16 танков Т-28, вооруженных 76-мм пушками. Они хотя и без моторов, но с исправным вооружением. Немедленно был отдан приказ: тракторами буксировать танки с полигона, установить их в специальных окопах и использовать как неподвижные огневые точки на наиболее танкоопасных направлениях — на Бородинском поле и в районе Можайска, каждый танк обеспечить тремя боекомплектами снарядов…»

Сразу скажу, что эти танки доставили в те дни фашистам немало хлопот. Наши бойцы в шутку называли их «танковые корпуса», подразумевая под словом «корпус», естественно, не войсковое соединение, а броневую коробку с вооружением, но без мотора.

Кстати, это приводило подчас к забавным случаям. Расскажу об одном из них.

Во время работы над этой книгой я получил из Ленинграда бандероль с двумя магнитофонными пленками. Генерал-лейтенант в отставке В. Ф. Котов, бывший командир 18-й танковой бригады, сменивший на этой должности полковника А. С. Дружинина в марте 1942 года, записал на пленку любопытный случай, связанный как раз с использованием упомянутых «танковых корпусов».

«В октябре сорок первого года, — вспоминал В. Ф. Котов, — под Москвой сложилась крайне тяжелая обстановка. Враг сильными танковыми ударами таранил нашу оборону и, несмотря на отчаянное сопротивление советских войск, продвинулся вперед. Надо было во что бы то ни стало остановить его.

Советские воины дрались самоотверженно, не щадя жизни. Но им многого не хватало, в том числе и танков. И вот тогда я по приказу командующего армией занялся доставкой при помощи тягачей танков, которые были без моторов, но с вполне исправным вооружением. Мы подтаскивали их к передовой, где и вкапывали в землю вдоль дорог.

На каждый такой танк был сформирован экипаж из артиллеристов. И следует сказать, что во время осеннего наступления гитлеровцев эти экипажи уничтожили немало вражеской техники и живой силы.

Но вот в декабре началось контрнаступление советских войск. Мы продвинулись вперед. И как-то так получилось, что про вкопанные танки без моторов, оставшиеся теперь у нас в тылу, командование забыло.

Но вот прибегает ко мне однажды посыльный и докладывает, что меня ждет командир танкового корпуса.

— Давно? — спрашиваю посыльного.

— Наверное, с полчаса, — отвечает тот.

Бегу и чувствую неловкость оттого, что меня столько времени ждет старший начальник. Прибегаю в штаб, ищу глазами генерала, командира танкового корпуса. Но нигде его не вижу. А ко мне уже печатает шаг молоденький, совсем еще мальчишка, сержант и спрашивает, что делать с безмоторным, танком, вкопанным в землю и оставшимся теперь в тылу наших войск.

— А вы кто такой? — спрашиваю сержанта.

Тот улыбается и отвечает:

— Да я командир того танкового корпуса. Ну, этой самой коробки без мотора.

Здорово мы тогда смеялись. Долго потом об этом веселые разговоры ходили.

А если серьезно, то эти «танковые корпуса» в трудные октябрьские и ноябрьские дни сослужили нам хорошую службу…»

* * *

Героями не рождаются, ими становятся. Когда я слышу эти слова, то сразу же вспоминаю лейтенанта Козлова, его подвиг, совершенный на подступах к Кривому Рогу — у деревни Даниловка.

Но вначале о самом Козлове. К великому сожалению, память не сохранила ни его имени, ни отчества, ни биографических данных, даже коротких. Но вот закрою глаза и вижу его как живого — молодого, с простым, ничем не примечательным лицом.

Да и вел он себя как-то неприметно. Тихий, очень застенчивый, старавшийся не попадаться на глаза начальству, при встрече с которым он почему-то всякий раз терялся. Помнится, Лунев даже как-то сказал о нем с досадой:

— Ну и тюху-матюху прислали. Не командир, а красная девица. О чем ни спросишь — мямлит, краснеет, ничего толком не поймешь. Ох и хлебнет же с ним горя экипаж!

Как порой мы торопливы в оценках человеческих качеств!

Да, героем лейтенант Козлов не выглядел. Он обладал очень тонкой, легкоранимой натурой. И именно это — я уверен! — толкнуло его в бою у деревни Даниловка на подвиг, о котором потом долго говорили в нашем 1446-м самоходном артиллерийском полку.

А дело было так.

В те дни полк, как это случалось уже не раз, дрался с врагом у Даниловки в сокращенном составе. Буквально накануне три наших батареи по распоряжению комкора были отданы на усиление танковым бригадам.

Не ведаю, узнали ли фашисты о том, что им противостоял теперь значительно ослабленный самоходный артиллерийский полк, или это было простым стечением обстоятельств, но именно в тот день они предприняли против нас особенно ожесточенную танковую атаку. Больше того, в отличие от предыдущих атак противник бросил на этот раз в бой не только T-IV, но и несколько «тигров». А против них наши самоходки были тогда практически бессильны. Пробить толстую броню «тигра» они могли или с очень близкого расстояния, или ударив по уязвимому месту — в борт, в корму.

Зная это, мы начали выбивать из рядов атакующих в первую очередь средние танки. «Тигров» же подпускали поближе. А те, напротив, используя лучшие, чем у нас, качества своих орудий, открывали огонь по самоходкам еще издали.

Все ближе и ближе стальные боевые порядки врага… Но каждый пройденный метр все-таки дорого достается фашистам. Вот уже на поле боя пылает около десятка их средних танков. И наступает момент, когда кажется, что нервы у гитлеровцев не выдержат и они повернут назад. Некоторые их машины уже заметно сбавили скорость.

Но вот вперед вырываются «тигры». Под их прикрытием уже смелее ведут себя и T-IV. Мы усиливаем огонь. Но наши снаряды, попадая в «тигров», лишь высекают из их брони снопы искр.

Смотрю на Лунева. Тот заметно нервничает. Переводит взгляд на левый фланг и так вцепляется в край крышки люка, что белеют костяшки пальцев.

Тоже смотрю туда. На левом фланге горят сразу две наши самоходно-артиллерийские установки.

Фашисты, конечно, тоже заметили образовавшуюся в нашей обороне брешь. Вырвавшись из общей линии, на горящие самоходки сразу же пошел «тигр». Следом за ним — средний Т-IV…

Я не знаю, какие в тот момент мысли промелькнули в голове у лейтенанта Козлова, чья самоходка тоже занимала оборону на левом фланге полка. По словам членов экипажа, их командир, заметив, как вспыхнули от прямых попаданий стоявшие в соседних укрытиях две наши машины, сначала страшно побледнел. Но потом, заметив, что прямо на его самоходку на полной скорости несутся «тигр» и средний танк врага, взял себя в руки, весь как-то подобрался и приник к прицелу. Целился долго и тщательно. Потом выстрелил. И первым же снарядом поджег шедший за «тигром» T-IV.

Ударил и по тяжелому фашистскому танку. Попал. Но снаряд не пробил его толстой брони. Выстрелил еще раз. Результат тот же…

В боевом отделении самоходки на несколько секунд установилась гнетущая тишина. А «тигр» все ближе и ближе. Идет в лоб, борта не подставляет. Опытный, видать, механик-водитель сидит за его рычагами управления.

Но что-то все-таки делать надо. Иначе «тигр», уничтожив и их самоходку, прорвется через нашу оборону, увлечет за собой и другие танки. Они вон уже и так меняют направление движения, нацеливаясь на левый фланг…

— Ну уж нет! — вдруг вскрикивает лейтенант Козлов.

В его голосе звучит такая злая решимость, что все члены экипажа невольно оборачиваются к своему командиру. Они еще не слышали от него подобного тона. И лица такого не видели. Оно сейчас у лейтенанта будто окаменело, на скулах вздулись буграми желваки. И он уже не кричит, а цедит сквозь зубы:

— Не прорветесь, сволочи! За смерть наших товарищей!.. — Командует механику-водителю: — Запускай мотор! Выводи машину из укрытия! — И поясняет остальным вопросительно смотрящим на него членам экипажа: — Пойдем с «тигром» на сближение… Не сможем зайти с борта — тараним! — И снова — механику-водителю: — Слушать мои команды! Выполнять мгновенно! Вперед!

Самоходка выползает из укрытия и уже через несколько секунд, набирая скорость, несется на сближение с «тигром»…

— Нет, что он делает, что он делает?! — почти стонет Лунев, не отрывая взгляда от левого фланга. — Зачем покинул укрытие?! Да на чистом месте его «тигр» в два счета сожжет! — Кричит по рации: — Козлов! Козлов!!!

Ответа нет. Может быть, у Козлова рация вышла из строя? Или так увлекся, что…

«Тигр» и самоходка сближаются. Фашистский танк уже повел своим длинным стволом, выстрелил. Но не так-то легко попасть в советскую машину. Она мчится по полю зигзагами, заметно забирая влево.

— Не иначе с борта к «тигру» хочет зайти, — роняет, уже заметно остывая, командир полка. — Ишь, как маневрирует… Ловко, ловко у него получается… Вот тебе и тюха-матюха… Орел! Вон ведь зашел!

Самоходка лейтенанта Козлова и в самом деле уже зашла в борт «тигру». Тот растерянно поводит башней, но наводчик, видимо, никак не может поймать в прицел советскую машину. «Тигр» останавливается, потом начинает медленно разворачиваться. Самоходка тоже резко тормозит, одна из ее гусениц бешено рвет землю. Она разворачивается для прицельного выстрела. Ну, кто быстрее?

…Вот он, борт ненавистного «тигра»! Лейтенант Козлов наводит орудие чуть выше верхней части его гусеницы.

Увлекшись, он не видит, что орудие из развернутой башни «тигра» нацелено прямо на его машину.

Слившись воедино, гремят два выстрела. Что-то горячее толкает Козлова в грудь. Сраженный осколком, он падает на днище своей машины. И уже не видит, как через люки задымившего «тигра» в панике выскакивает экипаж, как остальные танки врага после гибели своего, казалось бы неуязвимого, стального собрата начинают пятиться, а затем и вообще поворачивают назад. Вслед им уже несутся самоходки родного полка, в чью героическую летопись его, Козлова, последний в жизни выстрел уже лег золотой строкой вечной памяти…

* * *

Начиная работу над этой книгой, я, естественно, задался целью как можно больше рассказать о танкистах и самоходчиках — тех людях, с кем рядом, подчас даже в одном экипаже, прошел по тяжелым дорогам войны.

Но уже в процессе работы пришло сомнение: а будут ли достаточно полными мои воспоминания, если я умолчу о бойцах и командирах других воинских специальностей? Например, о нашей славной «царице полей» — пехоте? Ведь мы поддерживали ее буквально в каждом бою, были свидетелями беспримерного мужества и героизма ее бойцов и командиров, особенно на полях Подмосковья в тяжелейшую осень сорок первого года.

Вспоминается хотя бы такой эпизод.

…В одну из ноябрьских ночей стрелковому батальону нашей бригады было приказано в самые короткие сроки совершить двадцатикилометровый марш и к рассвету выйти на исходный рубеж для атаки деревни Фомкино.

— Эту деревню фашисты превратили в очень сильный укрепленный пункт, — сказал комбриг, ставя задачу комбату капитану Г. М. Матисону и комиссару батальона политруку П. Н. Шерстову. — Там почти каждая изба — дзот. До нас эту деревню неоднократно пытался взять стрелковый батальон соседей. Но все его попытки оказывались безрезультатными. И вот если мы ее не возьмем сейчас, то в дальнейшем, когда будем наступать… — Тут подполковник Дружинин решительно взмахнул рукой, воскликнув: — А мы все-таки будем наступать, черт возьми!.. Так вот, когда мы будем наступать, Фомкино нам доставит немало хлопот. К тому времени фашисты постараются сделать из нее вообще неприступную крепость.

Провожая командира и комиссара батальона, А. С. Дружинин заметил:

— Нелегко вам будет. Но бригада верит в вас.

На рассвете стрелковый батальон, как и было приказано, занял исходный рубеж.

Комбат доложил подполковнику Дружинину о готовности к атаке.

— После артподготовки — вперед! — ответил комбриг.

Артподготовка длилась недолго. Когда она закончилась, капитан Г. М. Матисон повел батальон в атаку.

Едва наши цепи приблизились к деревне, как фашисты открыли по ним шквальный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Сразу же появились раненые, убитые. Пришлось залечь.

Но вскоре бойцы, ведомые комбатом, комиссаром батальона и представителем штаба бригады майором М. А. Власовым, вновь устремились вперед. И опять их встретила непроницаемая стена огня.

Четыре раза батальон бросался в атаку на Фомкино и к исходу дня все же выбил гитлеровцев из деревни. После этого комбриг приказал стрелкам занять оборону вдоль опушки леса в полукилометре от Фомкино.

Фашисты, взбешенные потерей столь важного для них опорного пункта, поставили перед собой цель во что бы то ни стало уничтожить оказавшийся по существу в их тылу советский батальон. Они повели на его позиции атаку за атакой. Так длилось целых две недели.

Наконец, чтобы все-таки сломить упорство батальона, гитлеровцы бросили в бой силы, вдвое превышавшие наши по численности, предварительно пустив в ход авиацию и артиллерию.

Это был самый жестокий бой, не раз переходящий в рукопашные схватки.

Особенно тяжелая обстановка вскоре сложилась на правом фланге батальона, где оборонялась рота лейтенанта С. М. Усольцева. Большая группа фашистских автоматчиков оказалась в тылу этого подразделения.

Тогда, отобрав с десяток бойцов, политрук роты З. X. Незаметдинов повел их в контратаку на прорвавшихся в тыл фашистов.

Но эти силы были слишком малы. И неизвестно, чем бы все кончилось, не приди этой горстке на помощь комиссар батальона П. Н. Шерстов, на свой страх и риск снявший с левого фланга взвод сержанта А. П. Барамурдинова…

Снова атака фашистов была отбита. Но и ряды нашего батальона сильно поредели. И тогда по приказу комбрига он оставил свои позиции, пробился и вышел к селу Шеино.

* * *

Юрьево…

Когда я встречаю в книгах или газетах название этого небольшого населенного пункта, расположенного северо-восточнее Звенигорода, перед глазами снова и снова встает образ комиссара стрелкового батальона политрука Петра Николаевича Шерстова, человека поразительного бесстрашия.

…Никто тогда не ожидал атаки противника из Воронине. Больше того, наша разведка доносила, что там все спокойно.

И вот во второй половине дня большие силы фашистов внезапно атаковали Юрьево. А там, как назло, оставался только штаб стрелкового батальона. Роты же согласно приказу командира 22-й танковой бригады, в чьем временном подчинении находился тогда батальон, уже покинули Юрьево и вышли в исходное положение для атаки противника в районе деревни Писково.

Первым фашистов, атаковавших без предварительной артподготовки, заметил политрук П. Н. Шерстов.

— Быстрее грузите штабные документы и рацию! — крикнул он красноармейцам вывода управления. А сам, заскочив в штаб, схватил висевший у двери свой верный ППШ и уже с порога позвал заместителя командира батальона Тисленко.

Младший лейтенант Ф. М. Тисленко, тоже, как и политрук, бийчанин, в этот момент хлопотал у саней, укладывая в них штабное имущество. Заслышав оклик комиссара батальона, поспешил к нему.

— Вот что, земляк, — сказал младшему лейтенанту Шерстов. — К батальону нам теперь дороги нет. Перерезана. Так что поскорее заканчивай погрузку и двигайся в сторону Павловской слободы. И никуда иначе, понял?! А мы постараемся, сколько можно, задержать здесь фашистов.

— С кем? — удивленно поднял брови замкомбата.

— С ними! — Комиссар кивнул на красноармейцев взвода управления.

Их было всего девять человек, девять бойцов, оставленных специально для погрузки имущества штаба. Он, политрук Шерстов, десятый. А гитлеровцев, даже по предварительным подсчетам, около сотни.

Выходит, один к десяти. Что и говорить, соотношение — хуже не бывает.

Ох, как же не хотелось младшему лейтенанту Тисленко оставлять в такой опасной ситуации своего комиссара! Поэтому-то он и попросил Шерстова:

— Разрешите и мне остаться, Петр Николаевич…

— Сейчас не время торговаться. Выполняйте приказ, товарищ младший лейтенант! — сухо отрезал политрук. И, обращаясь к красноармейцам взвода управления, скомандовал: — Товарищи бойцы, за мной!

От избы к избе, чтобы не быть преждевременно замеченными, группа политрука П. Н. Шерстова вышла к околице деревни, рассредоточилась. Бойцы залегли и стали ждать команды комиссара.

А политрук Шерстов не спешил. Он лежал за высокой поленницей и считал приближавшихся фашистов:

— …Сорок восемь… пятьдесят… пятьдесят три… Многовато, однако.

Гитлеровцы шли быстро. Метрах в трехстах от деревни они развернулись в цепь и только тогда застрочили из автоматов. Били наугад — вероятно, для собственного приободрения.

— А жидковаты господа фашисты на выдержку, — усмехнулся Петр Николаевич, поудобнее прилаживая свой автомат.

Тут к нему подполз один из бойцов группы, попросил:

— Товарищ политрук, можно, я рядом с вами буду?

Посмотрел на него Шерстов и понял: новичок, для него, может, это первый бой. Робеет, вот и жмется к нему, командиру. Что ж, на войне это естественно.

— Добро! — кивнул комиссар батальона. — Занимай позицию слева от меня.

Боец обрадовался, подполз к другому краю поленницы, выставил из-за дров винтовку и замер в ожидании.

А фашисты все ближе, ближе… Уже можно даже различить их лица.

Пора!

— Огонь! — скомандовал Шерстов и первым полоснул по вражеской цепи длинной очередью.

Вслед за комиссаром батальона открыли стрельбу и бойцы группы. Гитлеровцы сразу же залегли. Но вскоре, поняв, что перед ними лишь горстка советских воинов, которую можно уничтожить одним ударом, поднялись и вновь пошли в атаку, на ходу ведя сильный автоматный огонь.

Пули щелкали по бревенчатым стенам, откалывались и разлетались в стороны щепки. Одна из бань загорелась.

— Бить по флангам! — сквозь треск автоматных очередей прокричал бойцам политрук Шерстов. — Не давать им растекаться в стороны.

Он видел, что фашисты пытаются разделиться на две группы и обойти оборонявшихся. Огонь по флангам не позволял им сделать это. Они начали жаться к середине и продвигаться вперед, нарываясь на наши пули.

На выпавшем ночью снегу уже темнело с десяток вражеских трупов. Но фашисты все лезли и лезли…

— Отходить по одному! Быстрее! — приказал наконец Шерстов бойцам. Теперь он был уже уверен, что Тисленко успел вывезти имущество штаба.

Все бойцы группы по этой команде отошли. Рядом с Шерстовым остался только один — тот, что просился быть рядом с ним. Он лежал у другого края поленницы, деловито целился и посылал в сторону врагов пулю за пулей.

— Я приказал отходить! — повысил на него голос политрук Шерстов. — Или не ясно?!

Боец в ответ кивнул, неторопливо прицелился и сделал еще один выстрел. Потом вновь стал целиться…

— Отходи! Я приказываю! — крикнул комиссар батальона.

Только после этого боец стал отползать к избам, беспрестанно оглядываясь и повторяя:

— А вы, товарищ политрук? А вы?

Шерстов еще несколько минут вел бой в одиночестве, прикрывая отход своей группы. Только когда опустели диски, он, приготовив гранаты, тоже начал отходить в сторону Павловской слободы.

* * *

Потерей Юрьево наше командование осталось очень недовольно. А тут еще противник занял Абушково. Одновременно завязался бой в районе Писково, и батальон оказался в невыгодном положении.

Вечером того же дня политрука Шерстова вызвали к начальству. Там ему была поставлена задача во что бы то ни стало восстановить прежнее положение.

Восстановить положение… Но какими силами, если роты и все огневые средства поддержки батальона связаны тяжелым беем под Писково? Силой вот этих девяти бойцов из взвода управления? Правда, есть еще младший лейтенант Тисленко да начальник связи батальона старший лейтенант Лапшин. И все!

Но ведь сказано: «Во что бы то ни стало!» Значит, этими.

Одиннадцать человек. Ты, политрук, двенадцатый. Ты оставлял Юрьево, тебе и брать его.

Шерстов связался со штабом бригады. Попросил поддержки танками. Оттуда ответили:

— Высылаем вам два танка и два бронеавтомобиля. И чтобы к утру Юрьево было возвращено!

Атаку на деревню группа во главе с комиссаром батальона начала ночью.

Было темно, но противник все же довольно быстро обнаружил атакующих и открыл по ним пулеметный огонь. А вскоре из-за крайних изб ударили и две противотанковые пушки.

Конечно, сейчас трудно поверить, что столь малочисленной группе советских бойцов во главе с политруком П. Н. Шерстовым удалось отбить у врага деревню. Но это факт. После двухчасового напряженного боя она ворвалась в Юрьево.

Фашисты, пораженные мужеством атакующих, дрогнули и обратились в бегство.

В этом бою комиссар батальона Шерстов лично уничтожил пять гитлеровцев. Его героизм и бесстрашие вдохновляли и бойцов на подвиги.

А тем временем стрелковая рота под командованием лейтенанта В. Д. Демешенко атаковала противника в Абушково, но, встреченная сильным огнем, залегла. Тогда ей на помощь пришла разбившая фашистов под Писково рота С. М. Усольцева. Она скрытно обошла село с юга и ударила по гитлеровцам оттуда, откуда они меньше всего ожидали.

Абушково тоже стало нашим…

Я и сейчас помню их, героев тех ожесточеннейших боев. Среди них были и коммунисты, и комсомольцы, и беспартийные. Но все они сражались одинаково мужественно, горя одним желанием: защитить от врага Москву — нашу древнюю столицу. И они ее защитили!

Я вижу их живыми. Но многие из них, молодых, полных сил, падут потом в боях, «не долюбив, не докурив последней папиросы». Отдадут за Родину самое дорогое, что имели, — жизнь. Во имя жизни других!

Вот почему память о них не меркнет в ваших сердцах.