В Киеве всё спокойно

Виктор Гавура

В КИЕВЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Сумерки сгущались.

От разлившейся неподалеку Десны тянуло болотной тиной.

– Погнали! – дал отмашку Куцый

Оскалив редкие, похожие на пеньки зубы, он нажал на кнопку, болтавшегося на проводе звонка. Где-то в глубине музея задребезжал электрический звонок и смолк. Высокий старый дом, чернея впадинами окон, настороженно молчал. Куцый опять потянулся к звонку, но тут из-за двери раздался такой же, дребезжащий старческий голос.

– Музей закрытый! Вы что, не видите разве расписания? Поздно уже, завтра приходите. Завтра будет открыто, тогда и приходите, а теперь закрыто.

Планируя налет, Быря вместе с Куцым два раза приходил «на экскурсию» в художественный музей, расположенный в глубине парка на Черниговском Валу. Он помнил этого тощего говорливого старика, с какой-то прорезью на коже вместо губ. Быре запомнилась его порыжевшая от времени форменная фуражка, точь-в-точь, как у Иван Савельича, истопника в их детдоме. Старик так перетянул себя в поясе портупеей, что смахивал на большую букву «Х» с револьвером на боку. А револьвер-то у него настоящий, один к одному, как у одного злого, как собака, вертухая на крытой перед этапом.

– Открывайте сейчас же! Это я, Шинкаренко! Дежурный электрик, меня к вам из ЖЭКа прислали, – требовательно отозвался Куцый.

Сложив ладони рупором и вплотную прижав их к щели между створок дверей, он кричал, тщательно дозируя голос, чтобы со стороны никто не услышал.

– У вас на стене на втором этаже возле окна, где подвод электропитания, провода искрят, музей может загореться. Мне некогда тут с вами возиться, это не мой участок! Пойду сейчас спать, и горите тогда огнем со всеми потрохами.

– Подождите! Не уходите, пожалуйста. Мне по инструкции открывать нельзя, я должен позвонить сначала, – заволновался за дверью старик.

– Ну, не знаю… Если надо, тогда, звоните. Только поскорее, я не собираюсь тут под дверью ночевать, – подумав, недовольно согласился Куцый и, выждав короткую паузу, забарабанил кулаком в дверь.

– Дед, слышь, дед! Та, быстрее ты! Лестницу тащи живей, провода горят уже! Кажись, и внутри у тебя, в музее горит! Пожар, говорю, слышишь ты или нет?! Пожар!

Донеслись спускающиеся по лестнице шаги, щелкнул замок, с лязгом отодвинулся засов и дверь приоткрылась. Куцый рванул ее на себя, с прытью росомахи схватил старика за горло и втолкнул в фойе. Вдвоем с Бырей они свалили старика на пол. Быря быстро связал ему руки и ноги. Куцый отпустил горло старика только после того, как Быря заклеил ему рот скотчем. Отпустив горло, он тут же вытащил у него из кобуры «Наган». Они потащили старика вверх по лестнице на площадку, где был его пост.

Отодвинув стоящий у стола стул, Куцый подскочил к пульту на стене и защелкал тумблерами сигнализации, а затем, сдернув со щитка ключи, кинулся в сторону картинной галереи. Быря приостановился у стола на посту, взглянул на старика и захолонул… Старик не дышал. Он и сам чуть не сдох от такой непрухи. В гробину мать! Дед, божий одуван, доживал себе тихо, кому он мешал? Пахал на старости, ни от хорошей жизни подрабатывал, худющий весь, а они его приморили. Зазря!

Поцарапав ему кожу до крови, Быря содрал скотч со рта, тряс и теребил старика, что есть сил, припадая к впалому рту, вдыхал в него воздух, который тут же с пузырями соплей вырывался из носа. Что он ни делал, старик не дышал, лежал холодный, ни согреть его, ни поднять. Быря сел на пол рядом и, обхватив руками колени, смотрел на старика. Он бы все на свете отдал, чтобы старик ожил. Да нечего отдавать, чудес на свете не бывает.

Казалось, прошла вечность, как вдруг старик пошевелился! Он затрепетал бледными пленками век, сделал вдох и открыл глаза. Судьба не баловала Бырю, после детдома все у него шло на перекос. Но он бы покривил душой, если бы сказал, что на его долю не выпадали радостные минуты. Не часто, но они случались, и эта, ‒ была самой радостной из всех.

– Послушай, дед, лежи тихо и ничего тебе не будет. Крестом клянусь. Я даже рот тебе не буду заклеивать, вот только здесь, сбоку, прилеплю и все, а то кореш будет возражать. Полежи тихо, очень тебя прошу, – погладив старика по плечу, Быря побежал в сторону картинной галереи.

Куцый давно уже отомкнул дверь. Увидев, вбежавшего Бырю, он, молча, погрозил ему кулаком и продолжил полосовать картины. Как было договорено, чтобы не мешать друг другу, Быря начал вырезать картины из рам с противоположной стороны зала. В тишине было слышно только, как краска осыпается на пол. Острое лезвие обойного ножа быстро тупилось, и Быря каждый раз забывал выдвигать его из черенка, вспоминая об этом только тогда, когда нож начинал рвать и жевать полотна картин.

Поспешно сворачивая длинную картину в постоянно перегибающуюся в руках трубу, он не заметил в полумраке и задел, стоящий на колоннообразной подставке бюст. С оглушительным грохотом эта белая голова рассыпалась по паркету множеством осколков, и тут же под подбородок Быре уперлось дуло «Нагана».

– Ты, каз-з-злина! Бырь смоленный, засыпать нас хочешь?! – засипел ему в ухо Куцый и тут же попятился назад.

– Лады, лады… Бей посуду, я плачу, – примирительно прошептал Куцый, потирая уколотое место на животе.

Пока Куцый в три прыжка пересекал зал, Быря уже сжимал в руке рукоять финки и, если бы тот не перестал качать права, он бы точно его запорол. Не за козла, сам виноват, дал в штангу, ‒ за старика.

– Шабаш, дружаня. Пакуемся и валим? – ласково спросил-попросил Куцый.

С белых стен на Бырю глядели огромные пустые рамы. В тех безмолвно чернеющих четырехугольниках, не было ничего особенного, но не знающего страха Бырю пробрало. Проходя мимо лежащего на своем посту старика, Быря остановился и, отведя взгляд от его жалких, мигающих глаз, твердо сказал:

– Оставь волыну. Мы с нею спалимся, и деду за нее влетит больше, чем за картины.

– Как скажешь, – уступчиво согласился Куцый.

Он вынул из-за пояса револьвер и положил на стол. Пропустив вперед себя двухметрового Бырю, несущего на плече завернутый в узорчатый линолеум рулон картин, Куцый сказал ему вслед:

– Спускайся, я дверь в зал прикрою, а то свет отсюда с улицы могут увидеть.

Сделав несколько шагов по коридору в сторону картинной галереи, Куцый тихо вернулся, взял со стола револьвер, сунул его сзади под пиджак за ремень, и заспешил на выход.

Глава 1

Киев спал.

И Ему снились сны. До рассвета оставалось еще долгих три часа. Легкомысленные утренние сны снились и трем миллионам киевлян. В самом длинном девятиэтажном доме на проспекте Правды светились окна только лестничных площадок подъездов. Не видно было света и в окнах квартиры сто двенадцать на пятом этаже, хотя они и должны были бы светиться, потому что в ее просторной зале, объединенной из двух больших комнат, горели все лампы дворцовой люстры богемского хрусталя. Тысячи радуг сияли в гранях ее подвесок. Но из-за плотно занавешенных портьер, которыми служили средневековые гобелены с голубыми Адриатическим пейзажами, свет на улицу, как бы ни старался, пробиться не мог.

За большим прямоугольным столом, сервированным с изысканным шиком, расположилось четверо мужчин. Трое их них, пребывали в зрелом возрасте, четвертому, было около тридцати. Во главе стола сидела хозяйка квартиры сорокадевятилетняя Альбина Станиславовна, представительная натуральная блондинка, с подчеркнуто гордой осанкой и пышно взбитыми золотистыми волосами.

Держалась она очень прямо, выказывая каждому за столом одинаково приветливые знаки внимания. От нее веяло невозмутимой аристократической сдержанностью. Ее неторопливая речь, скупые, но красноречивые жесты, открытое скуластое лицо с ясным взглядом больших, широко поставленных жемчужно-серых глаз, весь ее облик указывал на твердую волю и душевное спокойствие.

Стол был накрыт, блистающей белизной, тяжелой льняной скатертью. По углам нежно-зеленых салфеток в кольцах серебряных салфетниц, виднелся рельефный, вышитый белоснежным шелком вензель с инициалами «АР», означавший: «Альбина Розенцвайг». Особенное очарование сервировке стола придавали нарядные букеты из живых орхидей в двух букетницах старинного китайского фарфора. Они стояли на противоположных концах стола так, чтобы не заслонять друг от друга сидящих. Место на столе приходилось использовать продуманно, поскольку сегодня он был сервирован большим банкетным китайским сервизом на шесть кувертов.

Главное в сервировке стола – красота и удобство. Здесь, как нигде, необходимо чувство меры, загроможденный стол напоминает базарный прилавок. Предметом гордости Альбины Станиславовны были, собственно, эти букетницы. Эти оригинальные творения были на две сотни лет старше самого сервиза и несколько не соответствовали ему, а быть может, напротив, подчеркивали его совершенство, ‒ это уж как кому.

На идеально равном расстоянии симметрично друг другу были расставлены шесть больших неглубоких тарелок, поверх которых были поставлены закусочные тарелки, а слева от них стояли меньших размеров пирожковые тарелки с расстегаями. Только что выпеченные, источающие необыкновенные ароматы расстегаи, просто таяли во рту. Они содержали разные начинки. Через отверстия сверху виднелись шафрановые ломтики отварной осетрины, розовые кусочки соленой лососины, рубленные крутые яйца со всевозможными мясными начинками, а то и крохотные шляпки маринованных грибов.

Каждому виду начинки соответствовала определенная форма этих незакрытых, «расстегнутых» пирожков: лодочка, елочка, саечка, калачик, карасик. Были среди них и московские, и даже мало кому известные, новотроицкие расстегаи. В миниатюрных серебряных чашечках были поданы яйца-кокотт с шампиньонным пюре. В хрустальных розетках на льду поблескивала красиво выложенная матово-темная зернистая икра, с заметной на глаз отличной разбористостью. Каждая икринка была целой и не смятой, свободно отделялась одна от другой, легко раскатываясь в дробь.

Столетний тонкостенный фарфор матово просвечивал, как хрупкая яичная скорлупа. Обращала на себя внимание грациозность форм посуды сервиза, а золоченый узор на белом фоне подчеркивал ее богатство. Круглые, продолговато-овальные и квадратные блюда с закусками были поставлены ближе к центру стола. Перед каждым прибором в два ряда стояли разновеликие рюмки, стопки, бокалы и фужеры в количестве пяти штук. Ближе к тарелке выстроились маленькие рюмки для крепких напитков, рюмки для мадеры или портвейна и фужер для минеральной или фруктовой воды. Во втором ряду, чуть отдаленнее, стояли высокие рюмки старого цветного стекла для белого столового вина и сверкающие бликами граней хрустальные бокалы для шампанского.

Удлиненные зеленые бутылки с коллекционными грузинскими винами и отделанные серебром хрустальные графины с тремя сортами водки и французским кальвадосом живописными группами расположились по средней линии стола. В центре, венчая стол, возвышался редкостной красоты графин многослойного стекла с рубиновым наслоением.

Украшением стола была любимая Шеиным сорока трех градусная «Старка» и армянский коньяк. Учитывая их исключительность, они были поданы в собственных бутылках. В заблаговременно откупоренные винные бутылки были вставлены фарфоровые пробки. Они были из другого, не уцелевшего до наших дней сервиза, на триста лет старше первого, но вполне гармонировали ему.

Чуть тронутые тонкой паутиной времени пробки были сделаны в виде фигурок гримасничающих обезьян. Среди них были и три знакомые тем, кто кое-что постиг в жизни. Своими крохотными лапками они показывали бестолковым людям, как можно уцелеть в этом безжалостном мире: «не вижу», «не слышу», «никому ничего не скажу». В свете люстры сверкало заново отполированное старинное серебро многочисленных щипцов, ложек и лопаточек для накладывания закусок, разных видов вилок и изысканной формы ножей с выпуклым витым орнаментом на массивных ручках.

Вся эта роскошь и великолепие с безумно высокой ценой воспринималось легко, как и должно приниматься все прекрасное. В нашей скоротечной жизни встречаются вещи, красоту которых не оценить в денежных единицах, хотя примитивные особи всегда норовят это сделать. Вселяет надежду то, что это им не всегда удается. Ведь до сих пор им не удалось оценить, купить и продать радугу, северное сияние и неземные колера морских закатов.

Если же окинуть взглядом эту парадную комнату в целом, то сразу было видно, что Альбина Станиславовна превосходная хозяйка. На каждом предмете лежал отпечаток изысканной заботливости женщины, любящей свое жилище. Несмотря на обширность и даже избыточную вместительность ее гостиной, она была уютна и со вкусом обставлена. Стены ее были обиты лазурным шелком с цветами жасмина в натуральную величину, разбросанными наугад.

Старинная мебель из ценных пород тропических деревьев при всей своей роскоши отличалась сдержанным благородством. Она была расставлена так, что каждый предмет мог быть должным образом оценен и рационально использован. Даже мозаичный паркет здесь был антикварным, из уцелевшего дворца известнейшего на всю Россию сибаритствующего царедворца.

В Киеве немало богатых домов, отделкой и интерьером которых занимались опытные дизайнеры, но ни в одном из них, не было такого утонченного шика, и вместе с тем, кажущейся простоты. Высокая образованность и тонкий ум хозяйки проявились здесь в таком равновесии, что видимая роскошь смягчалась требовательной дисциплиной чувства меры и воспринималась, как проявление изысканного вкуса.

Главным украшением гостиной были несколько старинных картин, приобрести которые почел бы за честь любой музей мира. Лишь одна из них была современная, выделенная среди остальных скрытыми от глаз индивидуальными светильниками, что придавало ей некое сияние, подобно драгоценному камню. Ее нахождение здесь представляло собой парадоксальное смешение старого с новым, техник и стилей, и всего остального прочего, но даже несведущему в живописи было видно, что это доподлинный шедевр, который непостижимым образом оттенял и чем-то дополнял полотна прежних мастеров.

Эта картина вносила разительный диссонанс в общий фон, подчеркивая совершенство старинных холстов, она была исполнена беззвучным криком, напряженными, горячими цветами напоминая о том, что приобрел и безвозвратно утратил современный человек. Крючьями истязателя, имя которому совесть, она делала еще горше горечь неизменно присущую красоте. В основе ее лежала вопиющая к небесам неправда жизни, что красною нитью прошила сюжет. В углу, над подписью гения была начертана его рукою размашистая надпись: «The World is Your!»^[1]

Место для шестого гостя, по правую руку от Альбины Станиславовны, пустовало. Сегодня ее античный нос с «греческой» горбинкой недовольно морщился чаще, чем обычно, и не только из-за яркого света люстры. Она вообще редко ее включала, предпочитая зажигать покрытые вековой патиной бронзовые настенные канделябры с великолепными подвесками из горного хрусталя. Древние считали хрусталь застывшей водой, льдом, замерзшим так сильно, что ему не дано уже растаять. Но еще больше ей нравился мягкий живительный свет горящих свечей в парных серебряных шандалах, украшавших пианино.

Люстру Альбина Станиславовна включала лишь тогда, когда надо было пристально наблюдать за выражением лица собеседника, тщательно фиксируя вазомоторные реакции в ответ на продуманные, наполненные затаенно-скрытым значением слова и фразы, многие из которых готовились заранее. По непроизвольно меняющемуся выражению лица, отдельным жестам, едва уловимым изменениям тембра голоса она воссоздавала внутреннюю суть человека, оценивая его возможности и прогнозируя поступки.

Сама же Альбина Станиславовна была женщиной с безупречным стилем и манерой держаться. Она всегда обдумывала линию своего поведения, при этом досконально владела не только своими чувствами, но и выражением лица. Постоянно сохраняя бдительность, чтобы не выйти из намеченной роли, она никогда не допускала, чтобы уста говорили одно, а глаза, другое.

По правде говоря, «Старку» и пятидесяти семи градусный коньяк «Ереван», оригинальные образцы которого достать среди океана подделок не проще, чем птичье молоко, Миша Шеин любил только на словах, не выпивая их за вечер и одной рюмки. Скорее, это была традиция, ‒ дань памяти его кумиру, незабвенному Роману Львовичу Сандомирскому. Он-то точно отдавал предпочтение именно этим крепким напиткам, а отдавши, устраивал свои небезызвестные оргии с мальчиками.

А Миша, если изредка и позволял себе что-нибудь выпить, то останавливал свой выбор на крем-ликере «Кизиловый», с крепостью не более двадцати градусов. Ну, а «Кизиловый» ликер отыскать было труднее, нежели птичье молоко. Во времена застоя, если поискать, «Кизиловый» можно было купить в обычном гастрономе. Теперь же, во всем СНГ с коммунистических времен осталось четыре аутентичные бутылки, и все они в надежном месте хранились у Альбины Станиславовны. Но подавать его время еще не пришло. «Кизиловый» дожидался своего часа, перелитый в драгоценный французский ликерный прибор семнадцатого века, состоящий из тяжеловесного хрустального графина с Дианой в окружении благородных оленей, и маленьких рюмок на коротких толстых ножках.

Альбина Станиславовна не без основания слыла отменной кулинаркой, предусматривающей не только отдельные нюансы, но и их оттенки. Она дала распоряжение Миле, своей вышколенной пятидесятилетней домработнице, подать ликер к английскому чаю, брюссельскому печенью, а главное, не далее как сутки назад собранной малине и крупной садовой землянике, редкостью в это время года.

Где же Михаил? В который уж раз задавала себе вопрос Альбина Станиславовна. Разуметься, он способен на легкомысленные поступки, беспорядок в голове священен, но он бы никогда не опоздал на эти судьбоносные «смотрины», обставленные в виде званого ужина. Поправив на плоской груди пышный волан розовой блузки от кутюр, Альбина Станиславовна незаметно вздохнула. Розовый цвет вызывает ассоциации незащищенности, подумала она. Красивая одежда – оружие женщины. Когда женщина красиво одета, она чувствует себя защищенной. Защищенной?.. От кого? От всех и, прежде всего, ‒ от мужчин.

Альбина Станиславовна находила, что приобретение дорогих и очень модных вещей еще не свидетельствует о вкусе и умении одеться. По ее мнению, одежда должна соответствовать возрасту и общему облику человека, а женская одежда, это вообще отдельная тема, огромная, как континент. Подбирать одежду для женщины надо в зависимости от особенностей ее характера, а главное, она должна гармонировать с внутренним ее содержанием, но для этого женщина должна уметь тонко чувствовать себя.

Чтобы вещь хорошо сидела и скрывала недостатки фигуры, необходимо начинать с выбора белья. Фасон бюстгальтера и пояса должны идеально соответствовать фигуре, а подобрать их бывает не так-то просто. И только после этого, осмотрев себя критически, учтя положительные качества, и недостатки своей внешности, избранным туалетом следует подчеркнуть все соблазнительные изгибы женского тела. Если же модная вещь не подходит к фигуре, а какой-то аксессуар не совпадает с остальными предметами туалета, то, как бы модно и дорого женщина ни оделась, безвкусица будет налицо, а этого Альбина Станиславовна никогда бы себе не позволила. В список ее недостатков не входил дурной вкус.

Истинная же элегантность не бывает без простой человеческой привлекательности и обаяния. По классическим канонам женщина может считаться нисколько не красивой, но если в ее походке, манерах, жестах, в одежде есть нечто, что составляет ее собственный стиль, успех ей обеспечен. Собственный стиль – это суть и неповторимость женщины, которую надо беречь даже от переменчивых требований моды. Параллельно размышляя обо всем этом и наблюдая себя со стороны, Альбина Станиславовна продолжила начатый, будто бы ничего не значащий, светский разговор. Ей часто удавалось быть здесь, и в то же время где-то, думая одновременно о нескольких, совершенно разных вещах.

– Скажите, пожалуйста, Николай Иванович, вы играете в карты? – поинтересовалась она у своего соседа слева, приветливо улыбнувшись ни к чему не обязывающей любезной улыбкой. Речь ее отличалась ясностью выражений и изяществом дикции, с хорошо выверенными паузами и интонациями.

– Бывает, – односложно ответил тридцатилетний атлет с коротко остриженной круглой головой. У него были грубые черты лица, плотоядные губы и толстая золотая цепь на толстой шее. Одет он был в черный кожаный пиджак, под ним, расстегнутая едва ли не до пояса, мятая черная рубаха.

– А какой игре вы отдаете предпочтение? – слегка поведя поднятым, но вовсе не задранным подбородком, с той же, неизменной учтивостью уточнила Альбина Станиславовна.

– В дурака… Играю, – отпив половину фужера водки и не стараясь унять громкую отрыжку, степенно ответил Николай Иванович и обвел окружающих тяжелым взглядом выпуклых свинцово-дымчатых глаз.

Через такие глаза в голову не заглянешь, подумала Альбина Станиславовна. Психологи утверждают, что первое впечатление о человеке на 55% зависит от визуальных ощущений, на 38% – от тона его голоса, и только на 7% – от того, что он говорит. Альбина Станиславовна была с этим согласна, но лишь отчасти. Эти наблюдения, без сомнения, достоверны, но они получены в условиях психологических лабораторий при общении с обычными людьми. Интересно, осталось бы тем же процентное соотношение и, что бы сказали психологи, если бы им пришлось работать в «полевых» условиях, составляя свое мнение об этом экземпляре?

– О, этого вполне достаточно. Вы не подскажете мне, кто в картах главнее, дама или валет? – сдерживая нарастающее раздражение, продолжила Альбина Станиславовна со своим обычным тактом и естественностью. Безмятежное состояние духа редко покидало ее.

– Дама, – небрежно бросил Николай Иванович, пережевывая осетровый балык. В воцарившейся тишине было слышно, как под его крепкими зубами трещат податливые осетровые хрящики.

– А вы не задумывались, почему?.. – с акцентуацией, как при разговоре с недоумком, кротко уточнила Альбина Станиславовна. Некоторые вопросы она конструировала с таким подтекстом и эмоциональным оттенком, которые подсознательно программировали и фиксировали ответ.

– Никогда. Я валет, но козырный и твои расклады, Альбинка Станиславовна, не катят, – через силу выговорил Николай Иванович, ворочая во рту, втиснутые туда четыре ломтика балыка.

Этот урод битый час запихивается одним балыком без хлеба и приданных к осетрине сливочного масла, лимона и свежих овощей, машинально отметила про себя не скупая в отношении еды Альбина Станиславовна. Ее раздражал этот новый украинский делец по фамилии Напханюк. Нельзя сказать, чтобы раздражал он ее уж очень сильно, потому как Альбину Станиславовну не могло задеть что-либо «очень», поскольку она уже давно стояла над всем. Она знала, что нельзя смешивать чувства с интересами дела, это мешает принимать правильные решения. Котлеты должны быть отдельно, а мухи?.. Мух, – ешьте сами.

Альбина Станиславовна получала душевное отдохновение при общении с людьми умными, в большинстве своем, они обладают врожденным тактом, ведут себя пристойно, не теряя чувство меры в поведении и поступках. В человеческих отношениях много всякого разного, в том числе и хорошего, ведь ничто не сравнимо с роскошью человеческого общения. Здесь же, была рабочая обстановка, только с подобными «напханюками» и приходится в последнее время общаться. Хочешь, работай, а не хочешь… Что́, если не хочешь? Ходи голодной. В свое время выбор она сделала, теперь приходится терпеть.

Терпеть?.. Но, ради чего? Этот вопрос она все чаще задавала себе. И такой ли уж голодной? Альбина Станиславовна давно обеспечила себя на всю оставшуюся жизнь, но никак не могла остановиться. Процесс стяжания денег, больших, легко достающихся денег, открывающих путь к неограниченной свободе, затягивал подобно водовороту, и освободиться из него было не проще, чем из петли. Человек – бездонный сосуд желаний, его не наполнить, если желания касаются только материального. А богатство, это еще не свобода, легко стать рабом своего богатства.

Всесторонне рассмотрев и подвергнув тщательному анализу внешность и поведение Напханюка, Альбина Станиславовна не нашла ни одной особенности его натуры, по которой сразу узнают друг друга настоящие люди. Как на личности, она поставила на нем жирный крест, как человек, он для нее был равен нулю, подобно неодушевленному предмету, он был пригоден только, как нужный механизм для задуманного ею плана.

У такого рода господ преувеличенное мнение о собственной значимости. Благоприятное стечение обстоятельств и родственные связи он принимает за свои выдающиеся способности. У него свой офис, поставленный на конвейер куриный бизнес и основное, ‒ у него есть возможность устроить чартерный рейс в любую точку Европы. Это главное, а прочие мелочи следует отбросить, решила Альбина Станиславовна.

Как-то непроизвольно зарифмовала Альбина Станиславовна и несколько раз повторила про себя привязчивую эпиграмму. Ритм этой фразы неотступно преследовал и исподволь кодировал ее, будто она была внушена ей чьей-то более сильной волей. «НЛП?»[2] ‒ мельком подумалось ей. Конечно же, нет! С досадой отмахнулась Альбина Станиславовна. Откуда у этого отпрыска Полифема подобные таланты? Уровень интеллекта у него не выше, чем у идиота. Самая большая ошибка считать кого-то глупее себя.

Что ж, Михаил, по всей вероятности, не придет. Решение, как всегда, придется принять самой. После четырех перемен блюд, когда гости вышли на лоджию покурить, она пригласила Напханюка в соседнюю комнату, взглянуть на свою коллекцию бабочек. Мало кому выпадала честь ее видеть. Ничего особенного эта коллекция не представляла. В плоской деревянной коробке под стеклом покоились пять засушенных бабочек. Только три из них имели цветные крылышки. Четвертой, была обычная капустница, если быть точным, капустная белянка. С годами она потеряла бо́льшую часть чешуек на своих полупрозрачных, бледно-желтых с черною каймой крыльях. А пятая, так та, вообще была похожа на большую моль.

Ничего особенного, но они были из детства. Альбина сама поймала каждую из них при памятных обстоятельствах в садах и степях под Херсоном, среди шелковистых трав и ромашек с множеством глядящих на нее желтых глаз. Это было самое драгоценное, что у нее осталось. Все остальные, дорогие ее сердцу вещи, документы, письма, фотографии при угрозе ареста в Одессе она предала всеочищающему огню. Сокровенные реликвии надлежит хранить в сердце, а не в доступных альбомах, где они беззащитны пред грязными лапами хамов.

Она не стала показывать, тем более давать в руки Напханюку своих бабочек, просто держала коробку в руках. Эту коробку в далекой юности ей смастерил Миша Шеин. А мотыльки, вернее, то, что от них осталось, хрупкие крылатые мумии, они были за нее, они давали ей уверенность, которая сегодня странным образом покинула ее. Напханюк тупо молчал, уставившись на Альбину Станиславовну неподвижным взглядом животного. По-видимому, этот плебейского вида остолоп обыкновенный дурак, подвела итог своим размышлениям она и, наконец, решилась изложить суть дела.

– Николай Иванович, у меня к вам есть деловая пропозиция, – непринужденно начала Альбина Станиславовна.

– Я так и знал! – перебил ее Напханюк, наслаждаясь своей проницательностью.

– Не взялись бы вы переправить небольшой груз из Киева в Лондон? – продолжила Альбина Станиславовна.

– Ну, и шо то за груз? – его сонные глаза проснулись. Искра мысли промелькнула в мутных бельмах и тотчас потухла. И снова его глаза приняли безразлично сонное выражение.

– Не важно. Вы обеспечиваете перевозку, а я оплачиваю вашу работу. Не беспокойтесь, оплата будет вполне…

– Э-э, нет! Так не пройдет, – с дерзостью, присущей выскочкам, прервал ее Напханюк. – Кота в мешке я не повезу. Шо там у тебя за груз?

– Ничего особенного. Вы же знаете, чем я занимаюсь. Так, безделушки, антиквариат, – глядя прямо в глаза Напханюку, холодно ответила Альбина Станиславовна. Она не собиралась посвящать его в цель своих намерений.

– Недурные у тебя безделушки! Ты мне их подкинь, раз они такие бросовые, – захохотал своей шутке Напханюк. – Сколько стоит весь твой груз в баксах? Говори или айда допивать, пора уже, котлы кипят. Зачем ты так поздно накрыла поляну? У меня ж с утра будет денежный клиент, а я с бодуна. Ну, так ты будешь говорить или нет?

– Никто точно не скажет вам, сколько стоят эти вещи, – тщательно взвешивая слова, вполне искренне попыталась ответить Альбина Станиславовна.

Она и сама не могла определить их точную цену, но знала ориентировочную, и она была более чем изрядная. Кроме того, ей было все равно, поздно ль или рано начался их ужин, было бы поменьше любопытных глаз, видевших их вместе. Впрочем, можно было бы все устроить и на нейтральной территории, но, как всегда, не хватило времени. Да и где обеспечат такой уровень, как у нее в доме? Этим званым ужином она втайне от своих партнеров прощалась с ними.

– Что, так много? – в очередной раз перебил ее Напханюк.

– Не в этом дело. Видите ли, это малоизвестные предметы старины, в связи с этим их трудно оценить. Не исключено, что их оценочная стоимость будет незначительная. Здесь, они ни для кого не представляют интереса. Даже если свершится чудо, и ими кто-то заинтересуется, то приобретет не скоро и вряд ли даст настоящую цену.

– Почему ж это, не даст? – лениво поинтересовался Напханюк.

Его лицо как будто заснуло. На такую рожу посмотришь, и самой спать захочется, по ходу разговора подумала Альбина Станиславовна.

– На Украине официальные расценки определяются в расчете на бедность населения, исходя из покупательных возможностей среднего гражданина. За границей, особенно в странах с высоким уровнем жизни, антиквариат стоит на порядок выше. Поэтому в Лондоне продать его будет выгоднее и быстрее. Но, подчеркиваю, прибыль от его продажи может оказаться небольшой, – с непоколебимой выдержкой объяснила Альбина Станиславовна.

– Какие проблемы? Покажи, шо там у тебя есть? Я тебе сразу дорогую вещь от барахла отличу. Давай, показывай, где оно тут у тебя? – и Напханюк стал рьяно оглядываться по сторонам.

Альбина Станиславовна отвела глаза и незаметно вздохнула. При всей своей выдержке и врожденной деликатности ее все больше раздражал этот знаток древностей, который занимался исключительно перевозкой куриных окорочков, забракованных к употреблению в Штатах. Ничего, кроме «окорочков Буша», он никогда не видел. Благодаря влиятельному родственнику в Кабинете министров, он имел беспрепятственный выход на аэрофлот и наводнял этой падалью Украину.

– Их здесь нет, – совладав со своими чувствами, спокойно ответила Альбина Станиславовна.

– А где они? – впервые проявил интерес Напханюк, его бельмастые глаза приняли вполне осмысленное выражение.

– Они хранятся у меня на складе, – сдержанно и веско ответила Альбина Станиславовна.

– Ну, так давай поедим туда, посмотрим.

– Нет, это сделать невозможно. Там сигнализация, и она включена, – с невероятным долготерпением объяснила Альбина Станиславовна, подумав, что хоть мозгов у человека и не видно, но если их не хватает, это заметно.

– Отключим, – танком наезжал Напханюк.

– Нет, ничего не получится. Все уже упаковано, распаковывать нельзя, вещи хрупкие, их можно повредить, – в который уж раз, как безнадежно глухому отказала она ему.

Только благодаря выдержке и присущей ей светскости Альбина Станиславовна сохраняла внешнее спокойствие. Напханюк впервые стал вызвать у нее какое-то смутное беспокойство.

– Распакуем. Чего там сложного, бумажки поразвертать, делов на три копейки.

Альбина Станиславовна поняла, что его не переубедить. Нет смысла продолжать это препирательство. Надо осторожно выйти из разговора, по возможности, отвлечь его от сказанного и срочно разрабатывать второй вариант. Она бережно положила коробку с бабочками на крышку бюро с трогательно тонкими, изогнутыми ножками. Похоже, Напханюк догадался о том, что переговоры окончены и не желая упускать выгодную сделку, пошел на попятную.

– Альбина Станиславовна, ты же знаешь, как я тебя уважаю… Я сам хочу тебе помочь, тем более, на таможне и тут, и там все схвачено, но я ж не могу своих подставлять. Может, у тебя там наркота, тогда и разговора быть не может. Я ж не буду пацанов подводить. Вообще-то, я бы мог рискнуть… Но, исключительно ради тебя и за нормальную предоплату. Давай так, ты даешь мне половину от реальной стоимости груза и мы договорились.

– Я никогда не занималась наркотиками. И вы это знаете, раз наводили обо мне справки у Шуфрича, – совладав с охватившим ее негодованием, с ледяным спокойствием отрезала Альбина Станиславовна.

Сорокалетний Назарий Шуфрич был обосновавшимся в Киеве мелким перекупщиком из-под Ивано-Франковска. Он был похож на увеличенный сперматозоид, маленький и вертлявый, с непропорционально большой лысеющей головой. Между двух полушарий щек располагались бесформенные губы и недоразвитый подбородок с едва намеченной ямочкой. Вдобавок ко всему, как и многие выходцы из западной Украины, он страдал пучеглазием и находился в постоянной ажитации. Шуфрич быстро разбогател на торговле подержанными вещами, поступавшими на Украину в качестве гуманитарной помощи. На рынках Киева он открыл сеть своих палаток под вывеской «Одяг з Європи»[3].

В последнее время этот мелкий махер[4] занялся более прибыльным бизнесом, торговлей изделиями из поддельного золота. Нанятые им люди (их называли золотари Шуфрича) торговали золотом прямо с лотков посреди столичных улиц. Лотки с «золотом Шуфрича» были выставлены даже в центре Киева возле Главпочтамта. Изделия эти были очень похожи на золотые, имели пробу, но через неделю после покупки кольца, цепочки и кулоны Шуфрича начинали зеленеть и ни скупка, ни ломбард их не принимали.

Из-за этого «озеленения» Назарий Шуфрич был неоднократно бит разными предметами. В последний раз его били стульчаком от унитаза на квартире у известного Народного депутата, о чем Шуфрич всем с гордостью рассказывал. Только ему мало кто верил, Шуфрич был патологически лжив, врал, как дышал. Когда он что-то говорил, его слюна разбрызгивалась во все стороны в радиусе нескольких метров. По этому поводу он однажды даже получил замечание от одного именитого члена Союза писателей, которое вскоре стало крылатой фразой. Искусник пера в назидание Шуфричу сказал: «Когда ты говоры́ш, нэ плюйся ротом!»

Не только из-за этой, летящей во все стороны слюны, Альбина Станиславовна никогда бы не пустила Шуфрича дальше дровяного сарая (если бы он у нее был). Нога Шуфрича, ни то что бы не переступала порог ее дома, а если б ей это хотя бы вздумалось, она бы оторванной повисла на проводах. Обладая сатанинской изворотливостью гада, Шуфрич всегда старался к ней подольститься, и названивал ей сам, сообщая последние сплетни. Она его терпела, как терпят праведники подле себя антихриста. Вернее, как приходится терпеть забегавших от неопрятных соседей тараканов. В ее деле свежую информацию необходимо было получать отовсюду, из всех, даже грязных источников. Хочешь – работай, а не хочешь?.. ‒ дальше ты знаешь.

– От, говнюк! Я ж просил его тебе об этом не говорить. Та плюнь ты на него и забудь, – с завидной легкостью вышел из щекотливого положения Напханюк.

– Послушайте, любезный Николай Иванович, попрошу вас заметить, у меня с вами был разговор об антиквариате. Этот разговор закончен, – произнесла Альбина Станиславовна с благородной учтивостью, пресекавшей всякую фривольность.

Хорошо владея собой, внешне она ничем не выразила обуявшего ее гнева. Когда Альбина Станиславовна бывала разгневана, она умела придать голосу тон, чрезвычайно сильно воздействующий на собеседника.

– Вы совершенно справедливо заметили, в самом деле, уже довольно поздно. Прошу вас к столу, – с благодушной властностью пригласила Альбина Станиславовна, стальной рукой в бархатной перчатке свернув разговор.

– Постой, Альбина Станиславовна, мы ж еще не обо всем договорились, – совсем другим тоном, с подкупающей покладистостью заговорил Напхаюк. – Куда спишишь? Та-а-акой жара… – ерничая, он искательно заглянул ей в глаза и улыбнулся простодушной белозубой улыбкой.

А он умеет быть обаятельным, подумала Альбина Станиславовна. Хотя для нее это не имело никакого значения, ее давно перестала волновать привлекательность противоположного пола. Выражение ее лица стало замкнутым, крупный рот с тонкой верхней и слегка выпяченной, надменной нижней губой был решительно сжат.

– Давай так, говори, что ты предлагаешь, и я на все согласен, – бесшабашно махнув рукой, сдался сломленный твердостью Альбины Станиславовны наскоро испеченный украинский предприниматель.

– После доставки груза в Лондон и прохождения таможенного досмотра вам вручат сто тысяч долларов, – оглядев Напханюка долгим изучающим взглядом, холодно и неохотно проговорила Альбина Станиславовна.

– Как скоро тебе это надо? – внимательно глядя ей в глаза, спросил Напханюк.

– В течение недели, – не отводя глаз, медленно и строго ответила Альбина Станиславовна. «А так ли он прост, как кажется?» – неожиданно подумала она.

– Может, дней через пятнадцать-двадцать? Давай, через три недели, ну, самое большее, через четыре, я все подготовлю и перевезу весь твой груз в лучшем виде. Согласна? – заискивающе заглядывал ей в глаза Напханюк.

Альбина Станиславовна понимала, что время для таможенного оформления груза, получения всех разрешающих документов и виз необходимо, но его не было. Неделя, и то долго, слишком горячим грузом она располагала, а за неделю всякое может случиться…

– Нет. Груз необходимо доставить в течение недели, не позже, – решительно возразила Альбина Станиславовна.

– Тогда в Лондон не получится, – с сожалением покачал бильярдной головой Напханюк.

– Стало быть, не судьба. Прошу вас простить меня за беспокойство. А теперь, Николай Иванович, милости просим к столу, – с видимым облегчением завершила переговоры Альбина Станиславовна.

– Нет, постой-постой! – наморщив широкий лоб, что-то лихорадочно прикидывал Напханюк. Заманчиво жирный кусок уплывал прямо из рук.

– Самое меньшее, через восемь дней я могу организовать переброску груза в Рим! – найдя подходящий вариант, обрадовался он, – Там, на таможне у меня есть надежный корефан, пропустит все, шо хочешь. Хочешь, тот же порошок, а хочешь, оружейный уран. Теперь говорят, лучше быть активным сегодня, чем радиоактивным завтра. Проверенный кадр, зовут его… Ну, тебе это знать не обязательно. Лондон, Париж, Махачкала, какая разница? Была б заграница! – взбодренный удачно найденным решением, гоготал он. – А на нашей таможне в Борисполе, совсем другой коленкор, вообще без проблем, пусть это тебя не волнует. У нас все схвачено, за все уплачено, – бесстыже улыбаясь, пьяно пропел Напханюк.

– Это удовольствие обойдется тебе в триста тысяч баксов, – сняв с лица улыбку, совершенно трезво выставил счет Напханюк.

Его сонный взгляд стал сосредоточенным, от самодовольного вида не осталось и следа. – Сто пятьдесят здесь, наперед, и сто пятьдесят там, после таможни. Согласна? – спросил он, глядя ей в глаза напряженным взглядом.

– Да, – подумав, с безукоризненным самообладанием ответила Альбина Станиславовна. Ее почему-то не удивили метаморфозы, происходящие с Напханюком.

– Вопрос о гарантиях обсудим отдельно, – как-то утомленно сказала она, хотя гарантии доставки груза были, пожалуй, самым важным аспектом предстоящего дела.

Жадность победила, удовлетворенно отметила Альбина Станиславовна, но эта очередная победа почему-то ее не радовала. Предложенная им сумма была приемлема. Хотя когда приходится платить, всегда кажется, что дорого. Но, чтобы хорошо заработать, надо потратиться. Без существенных затрат не бывает большой прибыли.

– Заметано! Но имей в виду, фирма веников не вяжет, чтоб не было после никаких отказов. Я подключаю больших людей, везешь ты груз или нет, а триста штук баксов ты мне заплатишь в любом случае. Только скажи мне габариты и вес груза. Надо ж теперь соображать, как разбираться с таможней, не должно быть никаких проколов при погрузке-разгрузке ни у нас, ни за кордоном.

Альбина Станиславовна не ожидала такой практичности от этого вахлака, поэтому вполне откровенно ответила:

– Это будет один контейнер, длинной два с половиной метра, высотой полтора и шириной, примерно, около метра, а вес, не более ста килограммов.

– Не-ет, так не пойдет, – как-то вроде наиграно, замотал круглой головой Напханюк.

Альбина Станиславовна почувствовала непонятный дискомфорт, у нее появилось неприятное ощущение, будто ее высшего комфорта туфли от Mario Di Donato начали ей жать.

– Такие габариты не пройдут. Могут возникнуть проблемы, там, за бугром, не у нас. Оно ж на ракету похожее. Сама знаешь, как мы с нашими ракетами засветились. По любому, придется распаковать. Не обижайся, это ж не от меня зависит, пойми. У них там такие козлы!

– Хорошо, тогда все будет в шести коробках, размером… Как из-под среднего телевизора, – она ненадолго задумалась, взвесив все на внутренних весах, прибавив, ‒ И еще, будет одно багажное место длинной два с половиной метра, нетяжелый сверток, рулон, наподобие ковра.

Жаль, могут повредиться ветхие холсты картин, с огорчением подумала Альбина Станиславовна. И так, когда вырезали картины из рам, невосполнимо уменьшился их размер, а при сворачивании, как ни старайся, с них всегда осыпается красочный слой. Надо срочно заказать для них жесткий футляр, что-то наподобие картонного тубуса. Зато в шести коробках поместится гораздо больше, чем в одном контейнере, утешала она себя. «Может, через этот «тубус» удастся заглянуть в будущее? – подумалось ей. ‒ Хорошее будущее – в трубе!»

– И сколько у вас в рулоне будет тех ковров? – вполне естественно уточнил Напханюк. Но было в его оправданном интересе что-то уж слишком чересчур... Нет, чего уж там, этот вопрос чертовски был похож на издевку! Его невинно заданный вопрос был подобен джокеру, о существовании которого всегда забываешь.

– Вы не находите, что задаете слишком много вопросов? – с расстановкой, которая была бы понятна последнему кретину, осведомилась Альбина Станиславовна.

– Нормалё-ё-ёк, – развязно протянул Напханюк, – Ну, так мы с тобой договорились? Да? – он вопросительно посмотрел ей в глаза.

Глаза ‒ ключ к прочтению мыслей. В его глазах она увидела нечто очень ее расстроившее. Это были разглядывающие ее глаза неглупого и даже очень умного человека. Он плутовато прищурился, выразительным жестом потер руки и громко загоготал.

Нет, это просто-напросто жлоб, успокаивала она себя. Общаясь с людьми, Альбина Станиславовна порой оценивала их на уровне интуиции. В некоторых случаях достаточно было малейших предпосылок: вскользь брошенного взгляда, случайного жеста, неосознанного вздоха в контексте разговора, а подчас, всего-то невольного перебирания ногами, чтобы она почуяла фальшь и, заподозрив опасность, предприняла ответные действия. Интуиция – это твой жизненный опыт, не облеченный в ясно сформулированную мысль, он безошибочно подмечает, казалось бы незначительные мелочи, которые позволяют предвидеть развитие событий.

Но сегодня она не хотела прислушиваться к своей интуиции. Альбина Станиславовна оправдывала свои действия тем, что если во всем полагаться на интуицию, это все равно, что бежать с завязанными глазами. Что ж, кто прав, она или ее интуиция, покажет время. Но, уже сейчас она бы многое отдала, если бы можно было переиграть все заново и не начинать этот разговор. Только отступать теперь было поздно. Легче всего создавать себе трудности, которые потом, ой как не просто преодолевать.

– Договорились, – с нарастающим недовольством собой, кивнула Альбина Станиславовна.

Как-то безучастно, почти механически, она констатировала, что он слишком много выпытал и, похоже, уяснил главное, то, что она не располагает временем. Воистину, мы редко раскаиваемся в том, что сказали слишком мало, зато часто сожалеем о том, что говорили излишне много.

Альбина Станиславовна пригласила гостей за стол. Мила подала горячее. У нее был удлиненно тонкий овал лица, очень белая нежная кожа и печальные глаза разумной козы. На ней было строгое темно-коричневое платье и элегантный кремовый фартучек из вологодских кружев. Ее выцветшие, когда-то золотистые волосы, скрывались под таким же кружевным кокошником. Одинокая Мила была кристально честна и безоглядно предана Альбине Станиславовне, но, удивительное дело, играя с ней в карты, она всегда жульничала.

Мила прошла долгую дорогу от Херсона до Киева. Ее трудовая жизнь началась сладко, рабочей карамельного цеха Херсонской кондитерской фабрике имени Войкова. В свой день рождения, в тот день ей исполнилось семнадцать, после второй смены она вышла за ворота проходной, где ее подхватила под руки ватага ребят с Военного. Она не раз видела их выступления в «клетке», летней танцплощадке в парке имени Ленина. Они всегда затевали драки с парнями с Забалки, где она жила. Городские окраины: Военное и Забалка, враждовали, сколько стоял Херсон.

Коля Цыган, играя глазами и улыбаясь, сказал: «Я чуть-чуть, только на полшишечки засуну…» К тому времени они затащили ее в парк Славы, примыкающий к стенам фабрики, повалили на спину, содрали с нее трусы и держали за руки и ноги. Потом они встречали ее после каждой смены, их становилось все больше. Как она ни просила, Коля Цыган только улыбался в ответ. И когда ей начало казаться, что без этих встреч она уже не может, все кончилось. Срок за убийство она отсидела от звонка до звонка. Коля Цыган теперь улыбался лишь ей и только во сне.

Мила внесла на большом серебряном блюде жареных перепелов с каштанами, украшенных веточками зелени петрушки и эффектно разложенными разноцветными гарнирами. Вид любой пищи должен быть привлекательным, приготовленное яство должно радовать глаз, сосредотачивая внимание на предстоящей еде, и самое главное, ‒ возбуждать аппетит.

При оформлении этого кушанья Альбина Станиславовна немало внимания уделила правильному сочетанию гарниров не только по вкусу и форме продукта, но и по цвету, раскладывая их так, чтобы они гармонически соотносились меж собой в цветовой гамме. На первый взгляд, в подготовке гарниров нет ничего сложного, надо только не забывать о цвете, запахе и вкусе. Цвет должен быть гармоничным, запах, приятным, а вкус – изысканным. Однако достичь этого сочетания не так-то просто. Зато насколько красиво, свежо и аппетитно все это выглядит. Угощениям ее стола могли бы позавидовать самые записные гурманы.

Что же касается самого блюда, на котором были поданы перепела, то когда Мила его внесла, Альбина Станиславовна перехватила удивленно-завистливый взгляд Оксамытного. Было чему удивляться и завидовать, это блюдо шестнадцатого века было из времен рассвета искусств, красоты и роскошеств. Его создал всемирно известный итальянский скульптор и ювелир, художник и авантюрист, проникнутый неукротимым духом свободы эпохи Ренессанса.

Впечатляло изящное литье и изумительной красоты чеканка, оттененная золочением, изображавшая сцены охоты на оленей, кабанов и птиц, охотников и охотниц с ружьями и арбалетами, и полных экспрессии преследующих дичь гончих. По цене это блюдо соответствовало «Кадиллаку», а может и целой колонны «Кадиллаков». По правде говоря, Альбина Станиславовна сама не знала цены доставшегося ей раритета.

Надменное лицо Оксамытного резко переменилось: взъерошенные щетинистые брови поползли вверх на башенный лоб, брезгливо искривленный рот непроизвольно приоткрылся, обнажив выступающие вперед верхние зубы. Оценил, удовлетворенно отметила про себя Альбина Станиславовна. Мог бы, мог и себе такое же позволить, да вот поди, достань хотя бы что-то подобное. Деньги, это еще не все, здесь не обойтись без удачи, найти такую вещь все равно, что откопать клад.

Заметив, что Альбина Станиславовна на него смотрит, Оксамытный любезно заулыбался. Его и без того маленькие, глубоко посаженые глаза, обрамленные редкими белесыми ресницами, тотчас утонули во множестве складок век, где не пойманными бегали колючие черные зрачки. Главной и тщательно скрываемой чертой его характера была непомерная зависть ко всему, что принадлежало другим.

Напханюк продолжал вести себя, как отлученный от плуга хам. Громко чавкая, он без устали обжирался. Разбирая жареную перепелку, он щелчком пульнул в сторону сидевшего напротив него Григорьева надгрызенный каштан. Но не попал, его снаряд заметался между тарелок и рикошетом едва не сбил хрустальный бокал. Жалобно зазвенев, бокал зашатался, как подбитая кегля в кегельбане, но устоял. Григорьев пронзительно ойкнув, подпрыгнул на стуле, едва не опрокинув стол и замер, в ожидании новых покушений на свою жизнь и здоровье. Напханюк ухмыльнулся и довольно рыгнул.

Своей внешностью и повадками Напханюк напоминал Альбине Станиславовне ее однокурсника, студента из ее группы по фамилии Гончаренко. Из-за тупости и лени в институте его называли Балбес. Ничего экстраординарного, среди будущих учителей таких было немало. Но на фоне общей серости Гончаренко выделялся каким-то особенным животным бездушием. Он не успевал ни по одному предмету, и его давно бы отчислили из института, если б не его мать. Она заведовала аптекой в областной больнице и снабжала нужных людей в деканате дефицитными лекарствами. Только благодаря своей матери он и «учился».

Чтобы хоть как-то подсобить своему дитяти в учебе, его мать заказала ему очки с простыми стеклами в круглой оправе. При общении с преподавателями на очередной пересдаче зачета или экзамена Балбес, как лучший ученик Станиславского, входил в образ и цеплял эти знаменитые на весь институт «велосипеды» себе на нос, отчего, конечно же, перевоплощался и выглядел еще более нелепым, чем без них. Но на некоторых педагогов его очки производили должное впечатление, и они, угрызаясь совестью, думали, что Гончаренко загубил свое зрение, изучая их предмет.

Однажды Гончаренко попросил у Альбины передрать ее конспект по диалектическому и историческому материализму и упорно его не возвращал. Подошло время сессии, и без наличия конспекта, толстой общей тетради в девяносто шесть листов в клеенчатом переплете, исписанной аккуратным почерком, Альбина не могла получить зачет.

Пришлось брать Гончаренко за шиворот и ехать вмести с ним за конспектом к нему домой. Он жил в отдаленном районе Херсона, который назывался Сухарное. Здесь обитали зажиточные частные собственники, домовладельцы и огородовладельцы, ‒ городские стяжатели сельского типа. От одежды Гончаренко постоянно исходило тяжелое амбре свиных экскрементов.

За высоким забором из серых некрашеных досок стоял вросший в землю утробистый, расползшийся вширь дом, в котором жил Гончаренко. Он состоял из нескольких пристроек, высоких и низких, с большими и маленькими окнами, без малейших претензий на симметрию. Вокруг скучилось множество хозяйственных надворных построек. Чуть в стороне отдельно стоял дровяной сарай и два хлева. К ним лепилось множество клетушек разнообразных форм и размеров, непонятного предназначения. Между ними, уходящими в землю кирпичными треугольниками, виднелись входы в погреба с амбарными замками на дверях.

Кроме свиней, семейство Гончаренко выкармливало кур, уток и гусей. Они во множестве разгуливали по большому загаженному двору, который казался тесным из-за наваленных где попало куч дров, досок и угля. С пронзительными криками под ногами сновали пятнисто-серые цесарки с яркими красными гребешками, поклевывая что-то на земле то там, то здесь. У приземистого, как и дом, сарая, стояли клетки с решетками из ржавой проволоки. Из их темноты, в ожидании своего часа, поблескивали влажными глазами кролики.

Войдя в дом через обширные сени, по бокам от которых были пристроены еще какие-то темные сенцы, они вошли в пустую проходную комнату, наполовину перегороженную рыбацкой сеткой. За ней бегало, порхало, пело, пищало и верещало множество птиц, от обычных уличных воробьев, синиц, чижей и снегирей, до большой, понуро сидящей вороны. Птичий помет корой устилал пол комнаты, запах был соответствующий. Кто-то здесь явно был неравнодушен к пернатым. Но, непонятно было, любил он их или ненавидел? Невольно замедлив шаг, Альбина заметила, как ворона, увидев ее, стала ее разглядывать с самым подозрительным видом. «У вас нет повода для беспокойства, ‒ мысленно успокоила ее Альбина. ‒ Я только заберу свое».

Гончаренко завел ее в комнату с маленьким подслеповатым окном и низко нависшим потолком. Именовал он ее возвышено: «мой кабинет», но из-за беспорядка она больше напоминала захламленный чулан. На искалеченном письменном столе (похоже, на нем не только рубили мясо, но и острили когти хищники), горой лежала всякая всячина: книги, мотки проволоки, флакон с разлившейся зеленкой, напильники, тетради, пожелтевшие таблетки, спирали высохшей изоляционной ленты, банка с вареньем, пучок пакли, наполовину вылущенный подсолнух, велосипедный насос, треснувшая ученическая чернильница, сапожная щетка, обрезки резинового шланга, белые черепки разбитой тарелки. Все это добро было пересыпано вермишелью.

По углам комнаты, в виде прикрас, стояли трехногие стулья, на них, вставленные одно в одно, прохудившиеся ржавые ведра. В развороченной постели на серых простынях валялись засохшие огрызки яблок, конфетные обертки и каблук от ботинка. На полу желтело какое-то пятно. Присмотревшись, Альбина разглядела, что это растоптанное вареное яйцо.

После долгих поисков, больше напоминавших археологические раскопки, с заметным сожалением возвращая Альбине ее конспект, Гончаренко неожиданно расщедрился.

– Хочешь, я тебе чаю сварю? – спросил он. – Только без сахара и заварки, – уточнил ингредиенты хлебосольный хозяин.

Альбина с удивлением взглянула на него.

– Я с вареньем сварю, – пояснил Гончаренко. – С вишен, без косточков, – лениво искушал Гончаренко.

Альбина благоразумно отказалась, вспомнив о сказочной Бабе Яге, которая, замыслив свое черное дело, припевала: «Покатаюся, поваляюся на Иванушкиных косточках, Иванушкина мясца поевши…» Когда Гончаренко провожал Альбину через двор до калитки, чтобы ее не растерзал привязанный на цепи волкодав, она увидела посреди вплотную подступающего к дому огорода, несколько стоящих в разброд покосившихся крестов.

– Что это за кресты? – поинтересовалась Альбина.

– Там дед с бабой похоронены и другая родня, тетка там еще, шуряк, который утопился, и не помню уже кто, – флегматично повествовал Гончаренко, поглядывая по сторонам и почесываясь.

– А почему их на кладбище не похоронили? – не удержалась Альбина.

– Туда ж везти далеко, – удивился ее бестолковости Гончаренко. – И место покупать надо. Им и тут хорошо. Там теперь картошка хорошо растет.

Напханюк запил очередного жареного перепела фужером водки. Незаметно вытер руки о скатерть, хотя не вынутая из кольца салфетка стояла перед ним. Но этот последний фужер оказался лишним. И до сих пор непонятно, что его больше подвело, то ли водка, то ли чрезмерное пристрастие к рыбе, а может, всему виною были годы, проведенные в Высшей школе КГБ? Кто знает. Каждый человек сложнее и проще, чем кажется. Собственно говоря, его можно было понять, миноги и впрямь были выше всех похвал. Напханюк расслабился, что отразилось на его расплывшемся квашнею лице, положил себе на тарелку несколько кусочков миноги в желе и полил их горчичным соусом.

Случайное попадание, отметила Альбина Станиславовна, наблюдя за сонным таблом этого удмурта. Любуясь глубиною темно-гранатовых оттенков «Мукузани», переливающегося в старинном лафитнике, она между делом заметила, что вместо столовой либо закусочной, Напханюк безошибочно выбрал рыбную вилку, взял ее левой рукой, а правой, нож для рыбных блюд, и принялся с аппетитом есть. А он правильно и, даже не без изящества, обращается с вилкой и ножом, хоть и не левша, констатировала Альбина Станиславовна. Это уже кое-что… Это может быть серьезно, мелькнула первая ее мысль, а может быть, и нет, успокаивала она себя. Хотя она уже предчувствовала, что теперь все будет очень серьезно.

Альбина Станиславовна на 75% была уверена в том, что совершила ошибку, которая ей дорого обойдется. Она подала условный знак Миле. Мельком взглянув на нее, Альбина Станиславовна отвела глаза и поправила серьгу. Через минуту Мила подошла к ней и, склонившись, прошептала ей что-то на ухо, указывая глазами на кухню, якобы приглашая ее за советом. Альбина Станиславовна извинилась перед гостями:

– Прошу прощения, господа, небольшая задержка с чаем, – и величественно прошествовала в сторону кухни. В ее тоне и в каждом движении зримо прослеживалась необычайная гордость.

Поднаторевшая в антикварных делах Мила сразу заняла наблюдательный пост за искусно замаскированным в стене соседней комнаты глазком с панорамным обзором. Лицом к ней сидел Напханюк, рядом с ним пустовало место Альбины Станиславовны и Шеина. Ближе к Миле, спиною к ней и лицом к сидящему напротив него Напханюку, сидел Григорьев. Он постоянно вертелся, периодически вздрагивая и дергаясь из стороны в сторону, при этом умудрялся своей узкой спиной с приподнятыми кверху плечами, закрывать Напханюка, порученного Миле под персональное наблюдение. У Милы в глазах уже рябило от его непоседливости. В его суетливости было что-то не приличествующее ни его возрасту, ни царившей здесь обстановке. Немало повидавшая за свои полвека Мила знала, что некоторым людям для их внутреннего спокойствия нужна внешняя суета, для других же, она хуже отравы.

Рядом с Григорьевым, напротив Альбины Станиславовны, сидел Константин Алексеевич Хрюкин, авторитетный знаток средневековой живописи, известный не только на Украине, но и за рубежом. Он обладал энциклопедическими знаниями по изобразительному искусству, тонко понимал живопись, и как никто другой, умел увидеть сильные и слабые стороны картины. В нем было что-то необычно возвышенное, подобно сказочному принцу он был необыкновенно щедр душой. Открывая доныне ни кем не видимую красоту неизвестных полотен, он будто освещал все вокруг, словно вдыхал жизнь в дремлющих бабочек и выпускал их на волю. Подобные люди жили в старые времена, теперь же они совершенно исчезли, выродились.

Константин Алексеевич принадлежал к старой русской интеллигенции, той истинной интеллигенции, которой никогда бы раньше и в голову не пришло делиться на русскую и украинскую. В свои пятьдесят шесть лет он выглядел намного старше всех сидящих за столом. У него были редеющие седые волосы, расчесанные на косой пробор, грустные, прозрачно-серые глаза и слегка загнутый вперед жесткий подбородок. На его бледном, словно обескровленном лице выделялся точеный нос с благородными линиями подвижных, изящно вырезанных ноздрей. Надолго запоминались его руки редкой выразительности и красоты. В его немногословной речи преобладали оригинальные суждения, средь которых, обычно в качестве заключения, внезапной вспышкой блистала убийственная ирония.

Одет он был в черный однобортный костюм. Лилейную белизну сорочки с воротником стойкой подчеркивали два тонких крыла галстука-бабочки. Опечалено о чем-то размышляя, он держал в длинных пальцах с броско прорисованными контурами фаланг, как цветок за стебель, узкий бокал с шампанским.

Из многих людей, с которыми Альбине Станиславовне доводилось вести дела, Константин Алексеевич был самый порядочный человек. За прожитые годы он полной мерой испил горечи из чаши разочарований, но не разуверился в людях, и ни разу не уронил себя бесчестным поступком. В личной жизни ему не везло, этот красивый, умный мужчина с очень изящными манерами истинно благородного человека, всю жизнь прожил одиноким.

Возле Хрюкина сидел шестидесятилетний Валентин Леонидович Оксамытный, потомственный киевский антиквар, признанный эксперт по старинным ювелирным изделиям, один из десяти самых богатых людей Киева. Серый костюм от Brioni молодил его на добрый десяток лет. На его однотонном темно-синем галстуке сверкала чудной работы платиновая булавка с крупным бриллиантом. Той же огранки солитер искрился холодными зимними отсверками на перстне, украшавшем мизинец его правой руки.

У Валентина Леонидовича был массивный, глобусом возвышающийся лоб, переходящий в лысину в обрамлении редких пегих волос. Снизу его лоб ограничивался всегда насупленными рыжими бровями, под которыми находился небольшой седловидный нос и несоразмерно маленькое, как бы сплюснутое, оплывшее жиром лицо с тяжелыми брылами щек. С его физиономии не сходило капризно-надменное выражение, лишь иногда оно сменялось снисходительно брезгливой гримасой. В узких кругах Валентина Леонидовича называли Приплюснутый.

В его маленьких голубых глазах светился недюжинный ум и острая наблюдательность. Валентин Леонидович старался казаться безобидным весельчаком. При общении со своими деловыми партнерами он прямо-таки лучился совершенно беззлобным простодушием, постоянно расплываясь в простецкой улыбке. На самом деле, он был себе на уме, с чрезвычайно высоким мнением о своей персоне. Предупредительный и неизменно доброжелательный, он был предельно злопамятен и мнительно недоверчив.

Вдобавок он страдал крайне болезненными приступами ревности к доходам и удачам всех, кого знал. В своей неуемной зависти Валентин Леонидович часто терял меру и доходил до исступления. Любой успех своего мало-мальски знакомого он расценивал как посягательство на свое собственное достояние и чуть ли не кражу. Он никак не мог смириться с тем, что кто-то может жить лучше, чем он. При его болезненном самомнении это было сущим наказанием.

Напротив Напханюка сидел самый старший из гостей, шестидесяти шестилетний Вячеслав Александрович Григорьев. Он был невысокого роста, щуплый, с приподнятыми к ушам узкими плечами. На лице каждого человека лежит след того, чем он занимается. Вячеслав Александрович не был исключением из этого правила. У него было похотливое сморщенное лицо, алчно бегающие бесцветные глазки и неряшливая мочальная бородка. Он не предавал значения своему внешнему виду и всегда носил один и тот же заношенный до грязного лоска серый костюм в полоску. Знавшие Вячеслава Александровича остроумцы, поговаривали, что его небезызвестный костюм никогда и не был новым, поскольку экономный Вячеслав Александрович купил его по случаю уже ношенным.

Под пиджак Вячеслав Александрович одевал неопределенного цвета женскую вязаную кофту, застиранную до желтизны, некогда белую рубашку и жеваный галстук цвета вспаханной земли. Из-под помятых рукавов пиджака торчали всегда грязные манжеты рубашки. Относительно стирки рубах Вячеслав Александрович имел свое собственное оригинальное мнение. Он неоднократно поучал своих домочадцев, что рубашки изнашиваются именно от стирок, а не от того, что их не снимают ни днем, ни ночью.

В свое время Вячеслав Александрович окончил шесть с половиной классов средней школы, и этого ему было вполне достаточно. То, что он не получил образования, ничуть его не смущало. В том возрасте, когда дети еще играют в фантики, Вячеслав Александрович уже отлично знал, сколько стоит каждая вещь, где ее можно купить и с выгодой перепродать.

Он крайне редко отвечал напрямик на поставленные вопросы. Если же его к этому понуждали, то отвечал в духе недоговоренности и двусмысленности, и никогда не сдерживал своих обещаний. Вместе с тем, он был хороший семьянин, отец семерых детей, не способный ни к какому труду. Но это тоже не такой уж большой недостаток.

Первая жена Вячеслава Александровича скончалась после очередного аборта, а вторая, из-за его разнузданной похоти, была убеждена, что Вячеслав Александрович если и способен что-то делать, то только детей. Он никогда и нигде не работал, и занимался исключительно спекуляцией. Называл он это красивым словом «коммерция».

С неизменной прибылью для себя Вячеслав Александрович торговал решительно всем, среди множества его гешефтов был и антиквариат. Он покупал и перепродавал все подряд, всюду посредничал, получая комиссионные, наводя мосты между спросом и предложением. К великому сожалению, не мог сполна посвятить себя любимому делу, много времени отнимало воспитание своих многочисленных отпрысков, которых он держал в страхе божием и взаперти.

Хотя Вячеслав Александрович, как отец многодетного семейства и не служил в армии, в своей семье он поддерживал армейскую и даже более того, военно-морскую дисциплину, более суровую, чем на царском парусном флоте. Когда его великовозрастный сын от первого брака Денис (Вячеслав Александрович называл его ласково: Деник) как-то забыл после обеда помыть свою тарелку, ему в течение недели (от субботы до субботы) еду выдавали на газетах.

От разносолов на столе Вячеслава Александровича слегка поташнивало. Месяц назад у него впервые в жизни случился легкий гипертонический криз. Вся медицинская общественность Киева была поднята на ноги, было выполнено множество инструментальных исследований и лабораторных анализов. Но, как провидчески и предсказал Вячеслав Александрович, пустоголовые киевские коновалы не способны были ничего обнаружить, кроме незначительного повышения артериального давления.

Один из маститых кардиологов Украины, профессор, член-корреспондент и директор НИИ имел даже наглость издеваться. Это «светило» заявило, что сердце у Вячеслава Александровича функционирует, как у молодого человека! После свалившегося на него несчастья Вячеслав Александрович начал прилежно соблюдать шабес, стараясь употреблять только кошерную пищу. Он легко мог себе это позволить, но до волчьего воя было жалко выброшенных на нее денег. Да и гипертонический криз, опять-таки, случился из-за этих самых денёг, «шоб их же ж побольше было́».

Альбина сама попросила привести к ней этого гоя, с полупоклоном Вячеслав Александрович елейно поглядывал на Напхпнюка, она еще с ним наплачется. Понятно, хочет с его помощью обойти таможню. Погоди, этот Сусанин тебя заведет... Чтобы хозяйка не заметила, что он в ее доме и куска хлеба не преломил, Вячеслав Александрович сотворил на своей тарелке видимый беспорядок, смешав салат из крабов с паштетом из гусиных печенок. Получилось очень неаппетитно. В довершение безобразия он полил все горчичным соусом.

Получившееся месиво напоминало что-то такое… Ну, очень знакомое, ‒ и совершенно не приемлемое за столом. Вячеслав Александрович с удовлетворением отметил про себя этот факт, блаженно полуприкрыв нижними веками тусклые пустоцветные глазки. Вячеслав Александрович славился умением перемешивать ложь с правдой и полуправдой так, что сам черт не отличил бы их друг от друга. Нечто похожее он устроил и на своей тарелке.

Между делом, он посчитал себе пульс и огорченно вздохнул. Вячеслав Александрович проверял свой пульс множество раз на день, при каждом удобном случае, при неудобном, тоже. «Альбина шикса[5], хоть и Розенцвайг, ‒ высчитывал про себя Вячеслав Александрович. ‒ Она сама напросилась, теперь будет иметь…» Представив себе некоторые подробности из того, что она «будет иметь», Григорьев сочувственно покачал головой с большими оттопыренными ушами и злорадно оскалил два ряда мелких острых зубов. Он знал о Напханюке то, чего не знали другие, и всегда был готов подгадить своим партнерам.

Выйдя из гостиной, Альбина Станиславовна сразу же сменила свою величавую поступь и пошла упругим спортивным шагом, легко ступая на полную ступню. Ее порхающая походка в сочетании с девичьей стройностью производили впечатление более чем высокого роста. Впрочем, ее рост и так был не мал, около ста восьмидесяти сантиметров.

Альбина Станиславовна прошла мимо горки красного дерева. С трех сторон она была остеклена толстыми хрустальными стеклами с широкими фацетами, в их гранях безучастно отражался желтый электрический свет. Экзотическими бабочками на полках горки притихла стайка старинных китайских вееров. Как много было тех, кто держал их когда-то в своих руках: целомудренных девственниц и извращеннейших эротичек, жен мандаринов и красавиц содержанок и, конечно же, волкоруких перекупщиков.

Обойдя богато инкрустированный овальный стол, ножками которому служили шесть изящных позолоченных изваяний, Альбина Станиславовна подошла к большому книжному шкафу. За его застекленными граненным венецианским стеклом дверцами поблескивали золотым тиснением кожаные переплеты старинных фолиантов с застежками и золотыми обрезами. Беззвучно провернув в замке бронзовый ключ, она плавно распахнула тяжелые дверцы и, вынув две книги, нажала неразличимую клавишу на правой внутренней стенке.

Также мягко и беззвучно ей навстречу выдвинулся небольшой потаенный ящичек с мобильным телефоном «Nokia», в памяти которого хранились пять наиболее важных совершенно секретных номеров. С закипающей яростью перебирая кнопки быстрого набора, Альбина Станиславовна активировала один из них. Склянский ответил почти сразу. Не вдаваясь в подробности, она обозначила задание.

– Похож на Идиота Полифемовича. Догадываетесь, кого я имею в виду? Да, Бунин писал, его в гимназии так называли. Припоминаете перл, из его эпохального произведения: «Бочком прошел незаметный Ленин…» Его «Джип» под моими окнами. Будет выходить через час-полтора с тремя нашими знакомыми. Надо выяснить, кто он есть на самом деле. В кратчайший срок. Постоянное наблюдение, двадцать четыре часа в сутки. Не мне вас учить. Оперативно подключайте нужное количество людей. Затраты пусть вас не волнуют, дело категории «Воздух»[6]. Оплата, как обычно, но премиальные в двойном размере, – и дала отбой.

Хоть ей и не хотелось, но пришлось-таки подключить к этому делу Склянского. «Никуда он от Склянского не денется», ‒ с облегчением подумала Альбина Станиславовна. ‒ Он его просветит, как на рентгене».

Поспешно собираясь, Склянский думал об Альбине Станиславовне, со сдержанной радостью напевая про себя.

Он знал, что оплату за работу и премиальные Альбина Станиславовна вручает в двух разных по цвету и весу конвертах, и вес конверта с премиальными, часто превосходит вес конверта с оплатой. Такова была причуда Королевы Роз. Так Склянский называл про себя Альбину Станиславовну. И оплата за работу, и премиальные его совершенно не интересовали.

А ветер гонит листья в стаи и в реке топит лодки. Эх, в вагон бы, да на полку! Но ехать некуда. Пропадать, наверно, здесь под березами, одинокому, как есть и тверезому. Когда подошла очередь надеть черную хлопковую куртку на гагачьем пуху, он на миг задумался, и снял, машинально одетую наплечную кобуру с пистолетом.

* * *

Поблагодарив хозяйку, гости поднялись.

Устоявшиеся правила стола предписывали уходить всем вместе. За весь вечер не было сказано ни одного тоста. Альбина Станиславовна сама об этом попросила, деликатно остановив уж было собравшегося начать витийствовать Оксамытного, начинавшего так пространно, что в конце, он забывал с чего начал. Это его ничуть не смутило и не задело, слишком хорошо и давно они знали друг друга. Остальные же, Хрюкин и Григорьев, знали Оксамытного не хуже, и приняли это с заметным облегчением. Во всяком случае, каждый из них обратил внимание на необычность завершившегося ужина, поскольку было в нем, много недосказанного.

Все они были давно знакомы с Альбиной Станиславовной, каждый из них имел о ней свое мнение, и относились они к ней по-разному. И каждый из них (кто был на это способен), относился к ней с уважением. Вследствие этого они со снисхождением закрыли глаза на некоторую натянутость сегодняшней обстановки и какую-то немотивированную напряженность хозяйки, что было ей не свойственно.

В передней наступил тот миг, когда хозяйка и гости обмениваются последними любезностями и благополучно расходятся. Но вышла небольшая заминка, пришлось дожидаться Напханюка. Он заперся в туалете и не подавал оттуда никаких признаков жизни. Уже неоднократно высказывалось предположение, не уснул ли он там, от трудов своих праведных.

– Как вам наш новый знакомый? – устав перебрасываться пустыми фразами, доверительно поинтересовалась Альбина Станиславовна у своих партнеров по бизнесу. В этом кругу она вполне могла себе это позволить.

Вячеслав Александрович первым, поигрывая замаслившимися глазками и сладко улыбаясь, поспешно поднял большой палец левой руки вверх. Двое других, молча, глядя ей в глаза, подобно завсегдатаям Колизея, опустили большие пальцы правой руки вниз. Pollice verso[7], с удовлетворением отметила Альбина Станиславовна. Не от этих двух жестов, отнюдь, ‒ они были закономерны, а от того, первого, который изобразил Григорьев, Альбина Станиславовна еще больше утвердилась в самых скверных своих предчувствиях.

Глава 2

В квартире сто шестнадцать тоже не спали.

На этаж выше сто двенадцатой квартиры, в квартире сто шестнадцать за столом друг против друга сидели двое мужчин и который уж час, молча курили. На каждом из них были надеты наушники, на столе в рабочем беспорядке были разложены многочисленные модули подслушивающей аппаратуры, тонкий шнур сверхчувствительного микрофона уходил в просверленный паркет. Беззвучно вращалась кассета магнитофона «Panasonic».

Когда Альбина Станиславовна закончила переговоры с Напханюком, капитан СБУ[8] Очерет посмотрел на часы, незаметно взглянув на своего визави лейтенанта Мусияку, и сделал пометку в блокноте. Мусияка, в свою очередь, сделал вид, что ничего не произошло. Мурлыча себе под нос какой-то напев, на одном из листков, позаимствованных им из блокнота Очерета, он тщательно вырисовывал шариковой ручкой скрипичный ключ.

«Все он слышал, не мог не слышать, не музыку же он слушает», ‒ подумал Очерет. ‒ Шифруется, но неубедительно, значит, подсадка. А ключ твой, сука ты скользкая, ключ соль первой октавы, этот разговор и есть соль всего дела». Капитан Очерет даже не догадывался, насколько точно он разгадал смысл рисунка своего подчиненного, которого ему навязали в напарники.

Эти двое, получив так называемое «генеральное задание», последнюю неделю проводила активную разработку Розенцвайг. По официальной версии она подозревалась в продаже экономических секретов Украины иностранному государству. Но это была лишь ширма, подобных секретов не существовало в помине. Впрочем, нет, возможно, какие-то и были, но все они уже давно перестали быть секретами и были проданы и перепроданы по несколько раз. Начальник Очерета генерал-майор Останний из агентурных источников получил информацию о том, что Розенцвайг за короткое время скупила у разных лиц большую партию очень дорогого антиквариата, и попросту хотел прибрать его к своим рукам.

Генерал не доверял Очерету, своему лучшему сотруднику и нетипичному офицеру службы безопасности. Генерал не доверял ему, поскольку знал о его проницательном уме и способностях, каких, он и представить себе не мог. Соорудив изощренную систему сдержек и противовесов, он многие годы мешал продвижению Очерета по службе. В органах безопасности легко манипулировать устными и письменными характеристиками на своих подчиненных.

Блестящего офицера разведки можно выставить полной бездарностью, а его личные и несомненные результаты оценить, как случайный успех. И напротив, тупицу и лентяя, незнающего азов работы «в поле» (на сленге сотрудников секретных служб это означает заниматься оперативной работой), и вообще неспособного работать с людьми, можно представить, как старательного работника, который не ищет легких путей. Проверить начальника нельзя, ведь абсолютно все если ни «совершенно секретно», то «государственная тайна».

Он и генеральские погоны получил только благодаря заслугам Очерета. Генерал знал, что они оба об этом знают, и первостепенное, он знал, что Очерету до самой подноготной известно, что собой представляет Останний. Генерал боялся и ненавидел самостоятельно мыслящих людей, трусость и карьеризм свились в нем в клубок с иезуитской хитростью и апломбом невежды. Он, как снайпер, следил за каждым шагом Очерета, дожидаясь когда тот совершит хоть малейшую ошибку, чтобы от него избавиться.

Но Очерет не давал ему такой возможности, пока не давал. Генерал давно уже завел на Очерета досье и накапливал на него компрометирующий материал. К большому огорчению Останнего, за многие годы его «собирательной» деятельности, компромата не удалось наскрести даже на выговор. Однако он не терял своей прыти, зная простую истину, что тот, кто работает, непременно когда-то ошибется. Знал об этом и Очерет. Знал и продолжал работать, как однажды запущенный вечный двигатель, черпая энергию в своей непреклонной стойкости, находчивости и выдержке.

Когда Очерет начинал свою работу в службе безопасности Украины, он был уверен в огромных интеллектуально-аналитических возможностях этой организации. Вскоре он разобрался, что это не так. Среди его сослуживцев, как и везде, преобладала посредственность, а то и вопиющая тупость. Стекавшийся отовсюду поток информации не поддавался анализу, для надежности его засекречивали и клали под сукно. В этом и заключалась основная работа большинства сотрудников.

В первое время он считал это издержками системы, которые можно и надлежит исправить. Понимание ответственности своего назначения окрыляло его, он продолжал трудиться сутками напролет, настолько ему нравилась его работа, он горел желанием все силы и жизнь отдать для успеха общего дела ‒ охраны безопасности своей Родины.

В этом нет ничего необычного, разведывательная работа всегда жизнь на службе. Уныние, эта язва, которая способна подточить дух любого из сотрудников спецслужб, никогда не посещало его. Любая задача ему была по плечу. Он обладал волей, решительностью и упорством, идя по скрытым, петляющим следам через все препятствия, которые расставляли ему его умные противники: агенты иностранных спецслужб и лидеры местных и международных организованных преступных группировок. Очерет непоколебимо верил, что нет ничего невозможного для сильной воли. Таких слов, как «это не может быть сделано», не существовало в его лексиконе. Долг и Честь не были для него пустым звуком. И был он светел, совсем не из тех, кто «отродясь оскорблен». Теперь же, его переполняла горечь разочарования.

Очерет был одарен творческим воображением и острым изобретательным умом. Время от времени у него появлялись блестящие идеи, о которых он докладывал своему начальнику генералу Останнему. Тот, в лучшем случае, выдавал их за свои. Но, чаще вовсе их отвергал, либо изменял их до такой степени, что они теряли всякий смысл. Очерет пробовал обращаться к вышестоящему начальству, но этим только испортил себе репутацию, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Он не привык к такому отношению к себе, это его удивляло и возмущало. За годы службы он выполнил немало трудных заданий, не раз рисковал жизнью. Служил он не за звания и ордена и, конечно же, не за деньги. Разведчик, который работает за деньги, это уже не разведчик, а проститутка, которая отдастся тому, кто больше заплатит. Он никогда не рассчитывая на бо́льшее, чем рукопожатие начальника или произнесенные спокойным голосом слова «чистая работа». Но он никогда не удостаивался подобной похвалы.

Беспощадно изматывая себя, Очерет без остатка посвящал себя работе. За что бы он ни брался, он все делал слишком хорошо, в этом и заключалась главная причина недовольства им начальства. Постоянный контроль своего начальника, придуманные им ограничения и регламентации сформировали у Очерета растущее чувство обманутости и несвободы.

Среди повсеместно творящегося беззакония он, скорее по инерции, продолжал служить неуважаемому государству с его скотоподобно тупым, продажным руководством. Недоумевая, почему вверх всегда пролезают такие люди, которым место глубоко в земле. Все чаще он веселил себя шуткой, что пора уже, как прославленные отечественные герои: Довбуш, Кармалюк, Котовский, – начать грабить разбогатевших воров, и… И все оставлять себе.

Во всем мире, во все времена считалось, что разведчик, это прежде всего, преданный своей Родине человек, который искренне верит в ее будущее. Очерет был уверен, что у его родины нет будущего. И если бы у него спросили, что он думает о службе в разведке, исходя из своего многолетнего опыта, он бы с чувством глубокого убеждения ответил: «В этой службе нет ничего хорошего, если вы ее не любите».

Обо всем этом догадывался генерал Останний. Он также знал, что не от него, Останнего, а от аналитических способностей Очерета, от его чутья и профессиональных качеств зависит успех задуманного им предприятия. Для подстраховки он приставил к Очерету никому не известного лейтенанта Мусияку, переведенного из провинциального Житомира в Киев в связи с повышением.

Младший лейтенант Мусияка досрочно продвинулся по службе и получил внеочередное звание лейтенанта за то, что предоставил в столицу компромат, касающийся совершенно неприемлемых высказываний о президенте Кучме, своего непосредственного начальника майора Кузьмука. Всему виной была, казалось бы, мелочь, не более чем ковровая дорожка. Но, это с какой точки зрения ее рассматривать. Как показало секретно проведенное служебное расследование, этот архичепуховый пустяк был похож на тщательно спланированную диверсию, направленную на подрыв авторитета правящего президента.

Уборщица Маруся Чепурная (кстати, что немаловажно, ее девичья фамилия была Пидколодна), которая единственная имела секретный допуск в кабинет майора Кузьмука, убирая вечером, по всей вероятности, предумышленно не расправила завернувшийся край главного украшения кабинета, протертой до основы ковровой дорожки. Доказать ее непосредственное участие в диверсии пока не удалось, но косвенное участие в ней она несомненно принимала. Поскольку на перекрестном допросе она показала, что располагала неоднократно проверенной информацией о том, что на следующее утро майор Кузьмук, как всегда, будет проводить свое еженедельное оперативное совещание.

Утром, ничего не подозревающий майор Кузьмук, расхаживая по кабинету, зачитывал своим подчиненным шифротелеграмму. С перепоя он торопился поскорее закончить оперативку и похмелиться. Наметив для себя эту, конечно же, секретную операцию, он не мог усидеть на месте и метался по кабинету, и дометался до того, что запнулся о роковую дорожку. Дальше события разворачивались трагически. Споткнувшись, он ударился больной головой о шифоньер и с горяча в тексте секретной телеграммы после фамилии президента Кучмы вставил вполне соответствующее ему нецензурное слово.

Кузьмук немедленно несколько раз кряду извинился, объяснив присутствующим подчиненным досадное недоразумение происками вездесущей оппозиции. Но слово не воробей, а мы не в Китае... ‒ как он об этом пожалел. Младший лейтенант Мусияка был свидетелем этого инцидента и не упустил свой шанс. Вряд ли его донос возымел бы какое-либо ответное действие, если бы Мусияка не был дальним родственником генерала Останнего, и по совместительству, его осведомителем.

Глава

3

Гости разошлись.

И теперь Альбина Станиславовна не сомневалась, что с Мишей Шеиным случилось беда. Она стояла у звуконепроницаемого окна своей квартиры. По специальному заказу его изготовили из тройного стеклопакета закаленного стекла. Прислонившись плечом к армированной стальным профилем раме окна, она уже не в первый раз задавалась вопросом, возьмет ли это стекло пуля из дальнобойной винтовки?

Как тихо вокруг, лишь тишина звенит в ушах. Одна единственная тишина. Тот, кто умеет слушать тишину, знает, что она наполнена звуками. Они вспыхивают и бледнеют, будто затухающий огонь на сосновых поленьях, и выгорают дотла, до чуть заметных контуров, напоминающих едва различимые, исчезающие тона на старой акварели.

Эх, краски… Колера! Какие здесь могут быть каски? Зимний пейзаж за окном был удручающе безотраден. Еще оставалось так много ночи, и так мало было утра. Альбина Станиславовна задумчиво глядела, как в предрассветных сумерках на фоне неба прорисовываются очертания однотипных девятиэтажек. Они становились все явственнее и отвратительней. Голые верхушки тополей напоминали изношенные дворницкие метлы. «Вот и пришла зима моей печали», – тихо прошептала она. Предрассветная тоска впилась в нее своими когтями.

По характеру Альбина Станиславовна была ни добрая и ни злая, она была безразличная и беспощадная, как природа. Была она необычайно скрытна и горда, всегда добиваясь безусловного уважения к себе. Как до странности высокомерная незнакомка на чужом празднике, Альбина Станиславовна вместе с любопытством к своей персоне, вызывала у людей какую-то необъяснимую робость. И никто никогда не осмеливался по-человечески сблизиться с ней. Да она и сама пресекала любые попытки сближения.

Подобные женщины встречаются редко, и почти всегда они слывут ледышками-недотрогами, своей неприступной гордыней отталкивая от себя людей. Однако иногда им на пути встречается тот, кто способен их понять, и они оставляют в его душе неизгладимый след, овладевая ею безраздельно и навсегда. Но не каждому дано увидеть огонь, пылающий в глыбе льда.

Хотя в силу своей деятельности Альбине Станиславовне и приходилось вести публичную жизнь, как она говорила «обозначаться», жила она весьма обособлено и даже замкнуто, как бы инкогнито. И никто по-настоящему ее не знал. В ней было что-то нездешнее, нечто такое, чему вряд ли можно найти разгадку.

Вероятно, эти черты характера сформировались еще в детстве. Ее бабушка, на руках с малолетней матерью Альбины, преодолев все бюрократические рогатки и границы, после войны приехала в Советскую Россию из Польши на розыски своего без вести пропавшего мужа. Найти его не удалось, его след потерялся в Катынском лесу в четырнадцати километрах к западу от Смоленска.

Там, весной 1940 расстрельные команды Народного Комиссариата Внутренних Дел уничтожили свыше четырех тысяч польских офицеров, цвет Польской армии. Их доставили в Катынь из Козельского лагеря, оттуда она получила от него последнюю весточку, всего несколько строк, в которых он просил ее беречь их Гадкого утенка. Бабушка все поняла, несмотря на письменные уверения главного хирурга Красной армии Бурденко, Алексея Толстого и других советских писателей, академиков и даже митрополита в том, что тысячи польских офицеров расстреляли фашисты. О том, что она узнала правду, пронюхали в НКВД и возвращение в Польшу ей было заказано. Ей неимоверно повезло, что ее оставили в живых.

Мать Альбины Станиславовны окончила Херсонский педагогический институт имени Надежды Константиновны Крупской. Той самой Надежды, подруги вождя пролетариев, которая своим распоряжением приказала изъять из библиотек книги Льва Толстого, Лескова и даже «Крокодила» Корнея Чуковского. Ее мать отличалась несвойственным взрослым детским простодушием и доверчивостью. Она была словно не от мира сего, ее открытая душа, тонкая лирическая грация привлекали к себе внимание окружающих.

В ней жила музыка, и эта необыкновенная внутренняя музыкальность каким-то образом проецировалась на ее внешность, от нее исходил свет душевной гармонии. На первом курсе она влюбилась в студента поляка, который спустя несколько месяцев ее бросил. От этой нигде не зарегистрированной связи родилась Альбина, дитя любви. Есть поверье, что у ребенка, зачатого в любви, больше шансов стать счастливым. Так ли это? Неизвестно. Альбина пока не нашла своего счастья.

После окончания института мать Альбины начала работать учительницей иностранных языков в Херсонской средней школе № 17. «Шкрабы» – школьные работники, так их тогда называли, получали ничтожную зарплату, на которую нельзя было прожить. Чтобы прокормить Альбину и свою, на глазах дряхлеющую мать, ей пришлось торговать своим телом в Херсонском порту. На этот шаг она решилась после того, как одна из доброжелательных соседок сообщила ей, что ее мать, бабушка Альбины, постоянно что-то ищет в мусорных баках.

Проститутка из нее не получилась, было всего два эпизода, которые окончательно ее сломали. После задержания и привода в милицию ее с позором выгнали из школы. Оказавшись в безвыходном положении, она согласилась на вербовку сотрудника КГБ Меркулова. После этого ей сразу предложили работу буфетчицы в Херсонском клубе моряков. Вскоре, по заданию своего куратора Меркулова, она вышла замуж за стивидора Херсонского морского порта Илью Давидовича Розенцвайга и сменила свою девичью фамилию и фамилию дочери, урожденной Гардзинской, на Розенцвайг.

Отчим имел взрывной темперамент и бывал довольно крут с окружающими, но был он человек широкий и обаятельный даже в своей вспыльчивости и отходчивости. Илья Давидович души не чаял в маленькой Альбине и всем сердцем любил ее мать, музыкальной тонкостью чувств она напоминала ему грустные мелодии Шопена. На его беду ее мать относилась к однолюбам и сколько жила, любила своего поляка, полонившего ее раз и навсегда. Кто сказал, что на свете нет настоящей верной любви? Она есть, ее трудно встретить, но легко узнать. Настоящая любовь всегда одна, все остальные, ‒ жалкие подобия той, Настоящей.

Своего отца Альбина не знала и самые светлые воспоминания в ее жизни были связаны с отчимом. Пришло время, и подозрения бдительных прозорливцев в сапогах и голубыми лампасами на галифе оправдались, и он подал документы в ОВИР на эмиграцию в Израиль. Все тянулось бесконечно долго, но он все-таки уехал. Следом за ним должны были ехать и Альбина с матерью и бабушкой. Уехать всем вместе не удалось из-за недоразумений с документами, которые неожиданно возникли перед самым отъездом.

Ныне, по прошествии лет, припоминая обстоятельства отъезда, Альбина вспомнила, что отчим не хотел уезжать сам, и не уехал бы, но подчинился приказанию бабушки. Она была главой семьи, и он слушался ее во всем. Бабушка как будто что-то предчувствовала и торопилась поскорее отправить зятя из Союза. Он знал о портовых делах что-то такое, с чем его нельзя было отпускать, но за ним стояли такие люди, что и не отпустить его было нельзя.

Мать Альбины к тому времени получила повышение и работала администратором в портовой гостинице «Моряк». За четыре дня до отъезда ее нашли мертвой у стен этой гостиницы, она выпала из окна с четвертого этажа при невыясненных обстоятельствах. Впрочем, обстоятельства быстро выяснили, оказалось, это был несчастный случай. Примерно через месяц пришло известие из Австрии, где их дожидался отчим, он погиб в Вене, тоже при невыясненных обстоятельствах. События отъезда их семьи из Советского Союза, ее родины, гибель самых дорогих для нее людей навсегда запечатлелись в ее памяти, оставив там незаживающую рану.

Двенадцатилетняя Альбина осталась вдвоем с бабушкой. Ее бабушка принадлежала к уважаемому, но обедневшему дворянскому польскому роду. До приезда в Союз ее жизнь протекала если не среди богатства, то в полном достатке. Она не просто ненавидела Совдепию, отнявшую у нее горячо любимого мужа, Родину, зятя и дочь. Чувство это мало походило на ненависть, скорее это было недоумение, непонимание человеком действий кровожадных зверей. Когда убили ее дочь, она не плакала. Она безмолвствовала. Скорбь ее была выше слез.

Бабушка и Альбина знали, на что пошла ради них их дочь и мать, знали они и о вербовке, среди этих троих не было секретов. Альбина догадывалась о причине смерти матери, но никогда не обсуждала это с бабушкой. Это была запретная тема и на то была причина. Альбина знала о предсмертном послании деда, ее бабушка не смогла выполнить его последнюю просьбу и не уберегла Гадкого утенка.

Это случилось летом, во время ее школьных каникул после восьмого класса. Под вечер, сильно проголодавшись, Альбина возвращалась с пляжа. Чтобы сократить свой путь домой, она пошла через двор большого дома, где жили работники областного комитета партии. Этот дом в Херсоне называли «обкомовский». Здесь, проходя мимо трансформаторной будки, она увидела бьющегося в эпилептическом припадке Мишу Шеина.

Он учился в параллельном классе и был самым красивым мальчиком в их школе. Она не испугалась, уже тогда она ничего не боялась. И дело было не только в ее врожденной, присущей их фамилии наследственной отваге. Жестокость и равнодушие вокруг странным образом изменили ее, сердце ее стало панцирным, увеличился болевой порог, и ничего более не трогало ее.

Альбина всеми силами старалась удержать бьющееся об асфальт тело. Ей нравился этот всегда аккуратно одетый, молчаливый, как и она, очень одинокий мальчик. До этого случая она никогда раньше с ним не разговаривала. Там же, за трансформаторной будкой дожидаясь темноты (его светло-серые брюки были черны от упущенной после приступа мочи), он рассказал ей, что его мать живет с ним, как с мужем.

Первый раз это случилось на Новый год, она была пьяна и все сделала с ним она сама, а потом это стало повторяться все чаще, и так уже полгода. Он думал, что не откроет этой страшной, грязной тайны никому на свете, и неожиданно для себя рассказал обо всем совершенно чужой девчонке. Она это поняла и оценила. Чужая исповедь всегда ноша, которой один человек делится с другим. Почему? Потому что не может идти дальше с этим один.

Миша чувствовал отвращение к себе и ко всему женскому полу, но с Альбиной он начал дружить. В их отношениях не было ничего чувственного, что могло бы возникнуть между двумя молодыми людьми. Это была дружба двух очень одиноких людей, далеких и холодных, как звезды на черном небе. Альбина любила Мишу самозабвенно и чистосердечно, как родная сестра.

Его мать опускалась все ниже. Это была статная, очень красивая тридцатилетняя женщина с коротко подстриженными черными волнистыми волосами. В чертах ее лица была какая-то двойственность. Строгие линии широких черных бровей и настороженно-серьезный взгляд больших светло-карих, миндалевидных глаз сочетались с необыкновенным разрезом сочных, чувственных губ. Это единение строгости с избыточной чувственностью магнитом притягивало к ней мужчин. Она никогда не была замужем и воспитывала Мишу одна.

По окончанию школы она закончила курсы секретарей-машинисток, после которых ее одну из выпуска направили на работу в Херсонский обком партии, где ее взял к себе секретаршей второй секретарь обкома. Он и был отцом Миши. Когда Мише исполнилось десять лет, второй секретарь был переведен на работу в Киевский горком партии, где ему по наследству досталась другая секретарша. Перед отъездом он устроил матери Миши однокомнатную квартиру в обкомовском доме в центре Херсона на углу пересечения проспекта Ушакова и улицы Кирова.

Мать Миши стала работать секретаршей у заместителя председателя Облисполкома. Зам председателя был большой придумщик, усадив мать Миши под свой письменный стол, он под конец рабочего дня по очереди вызывал к себе своих подчиненных и отчитывал их, распаляясь до белого накала, в это время она делала ему минет. Так продолжалось не долго, каких-то три-четыре года, после чего у него развилась стойкая импотенция.

Но придумщик на этом не угомонился, он стал подкладывать мать Миши в постель к разным людям, чтобы поменьше об этом знали, чаще к командировочным. При этом было одно условие, он должен был присутствовать или хотя бы подсматривать за ними. Кончилось все большим скандалом, мать Миши осталась без работы. Из обкомовского дома их выселили на край города в коммунальную квартиру, где она потихоньку спилась и одним утром не проснулась. Чего только не выделывает жизнь.

Альбина всегда поддерживала Мишу и помогала ему во всем. На похоронах его матери она была одна, не считая трех соседей алкоголиков. Уже с утра они набрались так, что не могли нести гроб, и Альбина, чтобы гроб матери не нес ее сын, сама нашла тех, кто это сделал. Миша не позаботился об этом, отнюдь не потому, что был потрясен потерей самого родного человека на свете, он был совсем лишен практической сметки.

Альбина, как и ее мать, закончила факультет иностранных языков Херсонского педагогического института, но она ни одного дня не работала учительницей. Подруга матери помогла ей устроиться переводчицей в Интурист, где она начала осваивать азы этой непростой специальности.

Бабушкины сказки о добре и зле, о верности и любви, трусости и отваге, – этого не забыть, не отнять. В разгаре была весна, когда она слегла. Как Альбина ее просила не умирать, но она была непреклонна и отвечала ей: «Нет, мне пора. Я буду с неба тебе помогать. А тебе я оставляю яблони в цвету и журавлей. Настанет день, и они на крыльях унесут тебя в теплые края». Слов нет, легких утрат не бывает.

После смерти бабушки, взяв в долг у всех, кто только мог дать взаймы, Альбина вручила несколько взяток и получила должность переводчицы на теплоходе, который совершал круизы по Черному и Средиземному морю. Это место было так же нереально получить, как и выиграть что-либо в советскую лотерею. В прежние времена, учитывая ее родословную, это было бы вообще невозможно. Но времена изменились, все гнило и распадалось раковой опухолью. Ответственные чиновники Одесского пароходства за небольшую сумму советских рублей готовы были выставить на групповой секс мать родную.

Как ей удалось уцелеть среди всеобщей проституции в пьяном угаре круизов, знала только она сама. Она избегала опасных ситуаций, всегда стараясь держать дистанцию, в этом ей помогало ее обостренное чувство собственного достоинства. Облаченная в одно лишь собственное достоинство, она умела внушать уважение к себе, но ее должность переводчицы предусматривала то, что она доступна каждому желающему.

Было все: и профессионально выполненные удары в пах, и разбитые бутылками головы, и газовые баллончики, даже стрельба по движущимся мишеням, но ни один мужчина не мог похвастаться тем, что обладал ее телом, о сердце, не могло быть и речи. Ее мотало от края до края, но она шла, не сбивалась с намеченного курса. Она быстро разобралась, насколько велик и страшен мир. И там, в тех удушливо-знойных круизах, Альбина составила и укрепилась в своем мнении о мужчинах, и о женщинах, тоже, вообще ‒ о роде человеческом.

Надежда на лучшее помогала ей преодолевать отчаяние безбрачия. Случалось, ей снилось, что она близка с каким-то знакомым мужчиной, хотя на самом деле у нее ничего с ним не было. После этого ее некоторое время преследовало ощущение, будто она связана с ним любовной тайной. Несколько раз она замечала, что это передавалось и мужчине. И стиралась грань меж тем, было ли это во сне или наяву, и ей казалось, что все это случилось с ней в действительности. Истинная любовь и секс неразделимы, они необыкновенно обогащают человека, наполняя его жизнь новым смыслом.

Все это она знала, но то, что ей пришлось пережить, было сильнее ее. Nivea non frigida[9], порой она сгорала от желания, ее изводило это неистовое, всепоглощающее чувство, но она не могла решиться на плотское соитие. Она так и не смогла побороть в себе зафиксированные в ее сознании представления о том, что мужчины способны только к физической близости. По ее мнению, мужчины, как лоботомированные, обделены духовностью и стремятся доминировать над женщинами потому, что иначе они вообще будут чувствовать себя недолюдьми. Ей так и не удалось познать стыд греха, ад любви, негу рая. Как каторжанин, прикованный к ядру, она влачила за собой свои обиды и унижения.

Она всегда знала, что не будет жить в этой стране. Эту землю, оскверненную чудовищными преступлениями, Альбина считала проклятой, и все свое время, весь темперамент не знавшей мужчины женщины она отдавала одной цели, накоплению денег и подготовке к эмиграции. Свою жизнь в Советском Союзе она расценивала, как пребывание на льдине, на которой она зарабатывает деньги для безбедной жизни на Западе. Именно там она и будет жить, а не здесь или в коммунистической Польше.

Перебирая свои воспоминания, Альбина тщательно обходила те, от которых на нее накатывала смертная тоска. Поэтому о поездке на родину в Польшу, где жила ее многочисленная, незнакомая ей родня, она никогда не думала. Впрочем, порою думала, но мысли эти вызывали у нее ассоциации, подобные тем, которые могли бы возникнуть, если бы ей предложили спуститься в разрытую могилу близкого ей человека.

Вообще-то Альбина нигде не чувствовала себя вполне дома. Есть люди, которых всю жизнь, снедая, гложет ностальгия по неведомой им отчизне. Они живут чужими в местах, где выросли, среди родных и близких. Неодолимый, унаследованный от перелетных птиц инстинкт поиска потерянной родины влечет их в дорогу. Вечные странники, они ищут ее всю жизнь и не находят. Но не бывает правил без исключений и порой случается чудо! И единицам из тысяч, их путеводная звезда однажды указывает верное направление, и они находят, что искали, ‒ то единственное, сразу узнаваемое место на земле, где их покидает горькое чувство сиротства, там они обретают покой.

С целью наживы Альбина бралась за все: от перепродажи дешевых, модных тогда четырехцветных шариковых ручек «Сaravel», до контрабанды золота и спекуляции валютой. Она организовала сеть сообщников, в которую вошла дюжина моряков торгового флота и более двух десятков одесских спекулянтов. Прибыль была и довольно значительная, но когда приходило время подводить баланс, соотношение прихода и расхода часто было не в ее пользу. Это несоответствие между отданной энергией и полученными деньгами создавало впечатление, будто ее карманы прохудились до дыр.

Всему виной были непрерывно возникающие проблемы, так называемые боевые потери, то конфискуют партию контрабанды, то арестуют спекулянта. Львиная доля барыша уходила на взятки, Альбина предпочитала называть их «комиссионными» или «представительскими». Профит всегда соседствует с убытками, это закон рынка. Дела шли неплохо, но и не так скоро, как хотелось бы. Процесс добычи легких денег был медленным и тяжелым, как непрерывный поденный труд на руднике. Об опасности она не вспоминала, она с нею сжилась.

Ее много раз вербовали, она дипломатично не отказывалась и не соглашалась, избегая прямого ответа, не давая никаких подписок и никакой информации. Она могла убить, легко, но не предать. Ничего не поделаешь, таков был дефект ее воспитания. Когда на нее начинали давить, она находила или покупала влиятельных людей, которые за нее вступались. И все обходилось, ей всегда сопутствовала удача. Когда сильно везет, надо быть в полной готовности ко всему. Постоянная настороженность была залогом ее спокойствия.

Человек всегда окружен множеством невидимых злых и завистливых сущностей, стоит отвлечься, ненадолго потерять бдительность, как со всех сторон навалятся беды и страдания, и ты, в лучшем случае, лишишься с мясом вырванных лет. Альбина всегда выходила сухой из воды, ей дьявольски везло, так считали многие. В пароходстве, да и в самой Одессе, где, как в маленькой Италии, все друг о друге знают, и сексот[10] на стукаче едет и осведомителем погоняет, за ней укрепилось прозвище Дама Туз.

Она знала причины своей непотопляемости, ее девиз был: «Расчет и Осторожность». Умение не выделяться для нее было вопросом воли и неволи. Внешне, она всегда была с людьми, внутренне, – никогда не сливалась с ними. Она удачно лавировала, обходя капканы и волчьи ямы, вырытые для нее конкурентами и ушлыми сотрудниками многочисленных Одесских правоохранительных органов. Ни одна из провокаций и запутанных многоступенчатых операций по ее изобличению не увенчалась успехом.

Альбина знала, так долго продолжаться не может, ‒ запас везения не бесконечен, и готовила отходной вариант. Отходной вариант всегда должен быть наготове, это было ее кредо. Все свои дела она проводила с предусмотрительной осторожностью в условиях строжайшей секретности. Но, как говорится, и на старуху, которой она, по сути, всю жизнь и была, бывает проруха. Ее подвели сразу несколько человек, в прокуратуре завели на нее дело и принялись плести лапти.

Сработала хитро проведенная многоходовая комбинация некого Плахуты, лейтенанта из ОБХСС. В то время в ходу была поговорка: «Теми, кто не доволен, у нас занимается КГБ, а теми, кто доволен – ОБХСС». С Плахутой получилась накладка. Не сдержавшись, Альбина довольно обидно щелкнула его по носу, разумеется, словами, вдогонку натравив на него его начальника по фамилии Сирабаба.

В бизнесе, как и в жизни, нельзя переходить на лица, тем более унижать человеческое достоинство. Этот урок Альбина запомнила навсегда. Тем более, что Сирабаба перестарался, а быть может, только дожидался повода, чтобы всыпать под завязку своему не в меру ретивому подчиненному. Никогда нельзя недооценивать разрушительную силу необдуманных действий.

Ей, как всегда, повезло, это время совпало с развалом Союза. Все жизненные ценности были смещены в сторону наживы, и не осталось ничего святого, ничего запретного, все стало доступным. За небольшую пачку зеленых денег Альбина купила в прокуратуре заведенное на нее дело. Следователь по особо важным делам, который под вечер вынес ей два увесистых тома, сказал, что материала с избытком достаточно на высшую меру.

До глубокой ночи на пустынном берегу Лонжерона она читала доносы и протоколы показаний на нее своих партнеров и жгла их, не испытывая при этом никаких враждебных чувств. Ничего другого она от них не ожидала и, наверно, она бы слегка удивилась, если бы кто-то из них поступил иначе. На рукописных и печатных страницах тех томов подробно описывались основные этапы ее «трудовой» деятельности, их больше не прочтет никто, кроме огня. Перед ее глазами проходила ее жизнь, и она сожгла ее, как и мосты за собой.

Небольшой костерок, напоследок вспыхнув, догорал сотнями багряных песчинок, а холодные звезды над головой разгорались все ярче. Над Черным морем красивые звезды. Когда-то она любила их считать. Однажды досчитала до трех тысяч сорока двух и сбилась. С тех пор она их больше не считала. Ей нравилась Одесса, море и одесситы, они отличались от всех своим не советским духом. Но следователь не солгал, оставаться здесь было нельзя.

Она продала свою двухкомнатную квартиру в Одессе и перебралась в Киев, где на проспекте Правды в живописном зеленом районе «Виноградарь» купила себе четырехкомнатную квартиру. Она планировала, впервые за многие годы, немного отдохнуть, параллельно с этим поправить свое пошатнувшееся материальное положение, а затем, не торопясь, заняться оформлением документов для эмиграции.

Альбина и раньше время от времени приезжала по делам в Киев. Со всем своим многолюдством, шумом и суетой он производил на нее удручающее впечатление проходного двора. После провозглашения самостийности вся экономическая и культурная жизнь теперь была сосредоточена в Киеве. Кроме того, здесь находились посольства всех иностранных государств, это и определило ее выбор.

Но, не прожив в Киеве и месяца, она неожиданно для себя заметила, что этот город неуловимо соответствует ее внутреннему состоянию, она увидела его другими глазами, и изведала колоссальную притягательность этого Вечного Города. Нигде и никогда ранее она не ощущала подобную, необъяснимо чу́дную ауру определенно ограниченного пространства, где она испытывала чувство полнейшего всеобъемлющего комфорта и душевного уюта.

И, тем не менее, Киев оставался для нее лишь последним этапом, трамплином перед Big jump[11]. Проблема с выездом теперь решалась легко, но уезжать она не торопилась, что-то малопонятное, казалось бы, едва ощутимо, но прочно, удерживало ее. Что же она хотела? Ничего, и в то же время, всё… Но, это так, навскидку.

Себе же она объясняла свое нежелание уезжать тем, что денег, заработанных во время круизов на спекуляции всем, что плыло в руки, надолго не хватит. Здесь же, в мутной воде всеобщей неразберихи, есть шанс сорвать большой куш, а затем эмигрировать во Францию, где она хотела жить. Порой человек страстно желает того, что на самом деле не является его желанием. И, как это можно понять? А вы думаете, я знаю, как.

Все вокруг на глазах менялось. В Киеве у Альбины не было знакомых, а главное, связей. Ее новые киевские партнеры крупно ее подвели, и деньги, добытые с таким трудом, пропали. Увы, мир нелеп и беспощаден. Ее обманули, как нынче говорят: «кинули», настолько пошло и примитивно, что первой ее реакцией было убить. Потом, несколько часов она неистово хохотала. В Одессе за подобное просто вырвали бы гланды через известный проход, здесь же, это было в порядке вещей.

В итоге, она сама себе вынесла свой вердикт: «Виновата сама». И те, кто это сделал, были на время забыты, но не прощены. Через два года один из них, пострадал от такого же примитивного обмана и, бросив семью на растерзание кредиторам, в одних домашних тапочках скрылся в неизвестном направлении. Второй, попросту умер с перепою, случайно захлебнувшись собственными рвотными массами. Альбина не умела прощать. Но, если бы она этого не сделала, разве она была бы сама собой? Едва ли.

Но все это было потом. Тот, первый ее год в Киеве был годом поражений и утрат. Альбина снова, как перед поступлением в пароходство, осталась ни с чем. И что же в сухом остатке? Ничего. Ничего, кроме ее самой, у нее не осталось, одни мечты в карманах. Она не знала, как ей быть дальше, с ее умом и ее амбициями. Альбина понимала, что она не такая, как все, и она не сможет жить их ничтожной жизнью. За деньги счастья не купишь, но они позволяют жить на совсем другом уровне. Одно утешало: если у тебя ничего нет, то и терять тебе нечего. Так она и крутилась в Колесе Всего Сущего, поднимаясь и падая, переходя от отчаяния к отчаянию, и далеко ей было еще идти до своего Освобождения. И не нашлось никого, кто бы ей подсказал, что воля наша в нас самих, так же, как и неволя.