В Киеве всё спокойно

Поэтому она не испугалась и даже не расстроилась, а почувствовала какое-то расслабляющее облегчение от того, что все наконец закончилось. Впервые в жизни она испытала неведомое ей до сих пор ощущение свободы. Все теперь было позади. Осталось лишь выбросить ключи от своего дворца и забыть их кандальный звон. Но расслабляться было рано. Почти сразу же Альбина сориентировалась и поняла, что свет горит не в ее квартире, а на этаж выше. На шестом этаже, над ней. Осознав это, она не обрадовалась, ‒ повода не было.

Так, ничтожными пустяками судьба напоминает о себе, предупреждая о будущем. Но мало кто обращает на эти знамения внимание. Да и как можно понять, что она хочет этим сказать? К чему эти намеки, если ей вздумалось предупредить о чем-то, пусть говорит прямо, а не морочит голову своими предзнаменованиями, отмахнулась Альбина.

Глава 15

Захвативший Мишу похититель оказался намного опаснее прежних.

Он был настолько жутко сосредоточенно молчалив, что Мише даже в голову не пришло возражать против того, что его куда-то везут, тем более сопротивляться этому. Очерет привез Мишу на дачу к одному из оппозиционных режиму президента Кучмы местных предпринимателей. С начала выборной компании «для его же блага», он был взят под стражу и заключен в следственный изолятор. Очерет на время «одолжил» ключи от его дачи из вещественных доказательств.

Очерет считал, что большинство обычных воров и спекулянтов сейчас начали называть себя «предпринимателями», воры же мастью покрупнее, придумали для себя название «олигарх». Вполне приличное название, но эта игра слов могла ввести в заблуждение только их самих. Куда отнести Розенцвайг, он пока для себя не решил, не исключено, что она не подпадала ни под одну из этих рубрик. Возможно, так и было, а быть может, и нет. Очерет никогда не делал упрощенных, скоропалительных умозаключений и вообще отрицательно относился к альтернативе, полагая, что при ней нет степеней свободы.

Не проронив ни солова, Очерет завел Мишу в дом, запер дверь и, вывернув ему руки за спину, надел на него наручники. Затем он отвел Мишу в подвал и усадил его на металлический стул. На уровне груди он примотал Мишу широкой липкой лентой к спинке стула, той же лентой накрепко прикрепил его ноги к ножкам стула.

– Должен вас уведомить, что есть кое-что похуже смерти, и я вам это устрою, – глухим голосом произнес он. – Сейчас я буду вас пытать. Я знаю, вы боитесь боли, а вам будет очень больно… – медленно и страшно сказал незнакомец, пристально разглядывая Мишу.

Миша, не отрываясь смотрел, как расширились аспидной черноты зрачки его мучителя, и становились все больше, и больше, будто стремились раздаться во все глаза.

– Прошу вас, никуда не уходите, – коротко бросил он и куда-то ушел.

Невыразимая тоска охватила Мишу. Нет ничего хуже бессилия. Минут через пятнадцать, которые показались Мише пятнадцатью годами, незнакомец вернулся, держа за ручку железный ящик с инструментами. С нарочитой медлительностью он расстелил на полу перед Мишей газету «Киевские ведомости» с оторванным углом и аккуратно разложил на ней: садовые ножницы с кривыми острыми лезвиями, клещи, несколько отверток, шило и молоток. Сладостный трепет ужаса приподнял волосы у Миши на голове. Затем он снял с Миши туфли и носки, как тисками сжал его стопу и защелкал над пальцами садовыми ножницами.

– Я умоляю вас, пожалуйста! Не делайте мне больно! – вскрикнул Миша. Его охватил невыносимый всепоглощающий ужас, какой испытывает человек перед лицом страшной мучительной смерти. – Я отдам вам все, что у меня есть, я сделаю для вас все, что вы хотите, только не делайте мне больно, пожалуйста... – тихо попросил он. В ответ, его палач лишь молча сверлил его черными дырами глаз.

– Я расскажу вам все, о чем вы спросите, но вы же ничего не спрашиваете… – содрогаясь всем телом, искал и не находил, чем бы заинтересовать своего мучителя Миша.

– Это другой разговор, – наконец отозвался тот. – В таком случае, у вас есть шанс выйти отсюда живым и невредимым. Но, чтобы вас отпустить, вам ничего нельзя повреждать, – разъяснил он и положил на газету ножницы.

Вдруг он схватил молоток и слегка ударил Мишу по пальцу на ноге. Миша закричал страшно, это был крик не человека, а смертельно испуганного животного. Чуть позже он сообразил, что кричал больше от испуга, чем от боли.

– А вот мизинчик вы уже и повредили, – ласково сказал и сокрушенно покачал головой его мучитель. – Не лгите мне, иначе мне придется вам много чего повредить, а с повреждениями я не смогу вас отпустить. Вы меня понимаете?

– Да… – сдавленно прошептал Миша. Больше всего на свете он хотел одного, чтоб это поскорее кончилось, безразлично как.

– Тогда расскажите мне, со всеми подробностями, каким образом Розенцвайг планирует переправить партию антиквариата и коллекцию картин Черниговского художественного музея за рубеж? – чрезвычайно медленно и раздельно проговорил, допрашивающий его незнакомец и навел на него свои ужасные глаза.

Ничего не скрывая, Миша рассказал ему то, немногое, что он знал о Напханюке, а также о запасном варианте. О том, что в случае, если не удастся договориться с Напханюком, Розенцвайг планировала вывезти антиквариат по второму каналу, с дипломатической почтой. Но он не знал, ни названия посольства, ни имени дипломата. И самое главное, Миша не знал и даже не догадывался, где Альбина это все хранила. Хоть Миша и не надеялся на это, но садюга-похититель ему поверил. Он, молча собрал орудия пыток и не попрощавшись, ушел.

Если проанализировать и обобщить суть внутренних механизмов предательств, то можно прийти к выводу, что большинство из них совершается не намеренно, а по слабости характера. В самом худшем, что случается в жизни, повинны не зло и жестокость, а чаще всего слабость. Уходя, рассуждал про себя Очерет. Мотивы любого предательства, как правило, просты, с некоторыми незначительными вариациями. И хотя все случаи предательства по-своему уникальны, в них, как и в самих изменниках, много общего. Трусость и эгоизм – движущие силы предательства. Очерет много об этом размышлял, непроизвольно сравнивая себя, человека чести, с предателем. С одним из тех, жалких, уронивших себя ничтожеств, запутавшихся в липкий паутине измены.

По этому вопросу он располагал богатым фактическим материалом, которого хватило бы для того, чтобы написать на эту тему основательную монографию. Он даже название для нее придумал: «Анатомия предательства». Он бы мог ее написать без труда, точнее, не напрягаясь. Но он не видел в этом смысла, ему не для кого было ее писать. Размышляя над темой предательства, у него всегда возникал один и тот же вопрос: «Через что может переступить предатель, чтобы остаться собой?» Ответ всегда был неизменным: «Через все, кроме самого себя». И вне связи с этим, он, будто глядя со стороны, отметил, что в последние годы люди стали для него безразличны и безлики, как лишенные лица манекены, и даже внутренняя речь его изменилась, теперь она постоянно была пропитана желчью цинизма.

Миша сидел на железной кровати с плоским слежавшимся тюфяком, прикованный за руку наручниками к литой чугунной спинке, и размышлял над своей жизнью. Новая беда обрушилась на него, дичайшая по своей нелепости и чем-то напоминающая кошмарный сон. Эх, кто бы мне сказал, что это всего-навсего сон… А может, нескончаемым сном до этого было его прежнее существование? Будто в сумерках вечерних, не ведая ни радости, ни горя, сгоревшей спичкой он лежал на обочине, наблюдая, как мимо с шумом проносится жизнь. Налетевший ветер подхватил его и понес так быстро, что явственно виднеется конец его полета. Неужели мне суждено умереть, так и не узнав, зачем я жил?

Да, плохи дела, в погреб его еще не запирали. И надо бы хуже, да не бывает. Что ж, чем хуже, тем лучше. Как-нибудь так… Он не знал что делать, и был совершенно потерян. В дальнем конце подвала под потолком горела, упрятанная за проволочную решетку лампочка. «Любопытно, зачем эта решетка? ‒ подумал Миша. ‒ Должно быть от мух, чтобы не гадили». Он снял носок и, как мог, обмотал им натертое браслетом наручника запястье. Барахтаясь в зыбучем болоте отчаяния, он медленно погружался в глубокую прострацию.

Веки его отяжелели, и он ненадолго забылся тревожным полусном. Через некоторое время он увидел, как из темных углов подвала бесшумно вылезли маленькие злые зверьки и молча, окружили его кровать, почесываясь и что-то терпеливо выжидая. Где-то неподалеку в машине сработала сигнализация, прерывистый вой сирены вспугнул их, и они бросились врассыпную, оставив на бетонном полу мокрые следы от своих проворных лап, по форме напоминающие кленовые листья.

Миша вздрогнул озябшими плечами и окончательно проснулся. Сколько продолжался его сон, он не знал, часы у него отнял Нюмич. Все было по-прежнему, только сильно сушило во рту. Он тщательно вытер губы пальцами и постарался смочить рот слюной, но ее не было. Хотелось пить. Он увидел, стоящую на полу подле кровати трехлитровую стеклянную банку с водой, но дотянуться до нее было невозможно, не позволял наручник. Что это, случайность или очередная пытка? И тут Мишу осенила спасительная идея, ведь эти металлические кровати разбираются! Если отсоединить спинку от сетки, то, удерживая ее в руках, можно будет отсюда выбраться.

Он вскочил и без труда выдернул из пазов спинки металлическую раму с натянутой на нее панцирной сеткой. К его удивлению, спинка даже не пошатнулась, а продолжала стоять, как стояла. Присмотревшись, он увидел, что ее ножки приварены к отрезку стального рельса, вмурованного в бетонный пол подвала. Судя по ржавчине на сварочных швах, его похититель давно подготовил эту кровать ‒ «колыбель революции» для своего пленника. А что, если их было несколько? И, где они теперь?

Неожиданно для себя, он тихо запел любимый романс Сандомирского: «Где вы теперь, кто вам целует пальчики?..» Но, вспомнив о своем мизинце, у него пропало желание петь про пальчики. Тем не менее, после запетой песни ему стало легче. Он еще долго стоял так, ни о чем не думая. Потом он устал и собрал кровать, подложил под спинку сбитую в блин засаленную подушку без наволочки, неспешно уснастил тем же носком ноющее запястье, поудобнее устроился в кровати и задумался. Он думал о лете.

Что может быть прекраснее лета в Херсоне? Желто-горячие абрикосы в бархатистом изумруде листьев, в коричневых сотах янтарный мед, млеющая нега солнечных полдней, дышащая тягучими ароматами нагретых зноем трав, песни сверчка в подступающих сумерках, исполненные необычайно нежной тоски, задумчивое затишье вечеров, когда сердце в упоении замирает и томится. А закаты! Их дивную прелесть не передать словами, это надо видеть.

Ну что́, казалось бы, слова?.. Слова и голос, – больше ничего. Взять, к примеру, те же абрикосы. Выглядят они, бесспорно, изысканнее, чем, скажем, картошка либо какие-нибудь другие корнеплоды. Но наивным людям не понять, что поэтизировать можно самые обыденные предметы, открывая их новый смысл, возвышающий их до небес, как бы ни презирали их поборники изысканного вкуса. Хотя бы и ту же картошку. Да, с большим бы удовольствием отведал бы сейчас молодую отварную картошку с маслом и зеленым лучком. Ему захотелось есть. Это его расстроило, но ненадолго.

А что за чудо утро на Днепре! Тусклая ртуть воды синеет сквозь туман, и зелень вокруг вся окутана туманом. Туман бывает таким густым, что его можно зачерпывать горстями и держать на ладонях. И вот, неожиданно, средь непробудного сна тишины сквозь гущу тумана, словно Oriflamme[25] пробиваются первые лучи восходящего солнца, и потоки жидкого золота падают с неба, и пространство вокруг фантастически разрастается и нежная синева неба зарождающегося дня смутно проявляется в вышине.

Миша вырос почти у самого Днепра и в Киеве жил недалеко от него, но он забыл уже, когда последний раз видел Днепр. Для живущего у реки, река нечто обыденное. Когда река рядом, к ней привыкаешь, и перестаешь замечать ее красоту. От этого он снова расстроился и, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, он начал думать о том, что большинство наших мыслей не связаны с удручающей действительностью. И это действительно так. Бо́льшую часть своей жизни я провел в мечтаниях, следовательно, я самый счастливый человек. Убедив себя в этом, он с удовлетворением отметил, что пить ему больше не хочется.

Глава 16

Наступил декабрьский вечер.

Снега не было. Земля лежала голая и замерзала на ветру. Солнца тоже не было, уже пятую неделю. Вокруг была одна лишь пыль, и пыли было в избытке. Эта зима ничем не отличалась от обычной зимы, – на Марсе. Налетами дул северный ветер, наполненный колючей ледяной порошей. Над Городом колыхался багрово-оранжевый смог, своим отвисшим чревом касаясь крыш высотных домов. Это мерзкое марево дышало чем-то зловещим и постоянно менялось. Наливаясь демонической силой, оно, то разгоралось заревом вселенского пожара, то, тускнея, обагрялось цветом крови. В такие вечера количество самоубийств в Киеве возрастало втрое.

* * *

Этим вечером Очерет и Мусияка продолжали слушать и «документировать» Розенцвайг, сидя над ее головой в квартире сто шестнадцать. Несколько минут назад они подслушали и записали ее телефонный разговор с каким-то иностранцем. Он звонил ей из телефонного автомата, как удалось выяснить, находящегося на Крещатике. Говорили они по-английски. Уличный шум сильно мешал, и разговаривали они слишком быстро. Чтобы ничего не упустить, Очерет для контроля прослушал запись, но ничего нового не услышал.

В коротком разговоре иностранец предложил Розенцвайг привезти ему завтра в семь часов вечера весь груз. Адрес не назывался, но было сказано, что груз надо доставить в то же место, что и раньше. Розенцвайг согласилась. Иностранец напомнил ей о том, что согласно их договоренности, необходимо привезти с собой задаток, и повесил трубку.

– Вы не могли бы перевести, о чем они говорят? – спросил Очерет у Мусияки.

– Ничего не могу понять, слишком быстро говорят, – прослушав запись и, спрятав глаза, ответил Мусияка. Самоуверенный до наглости, он никогда не мог взглянуть прямо в глаза собеседнику.

– Завтра отдам эту кассету переводчикам, может они того… – и Мусияка со значением покрутил растопыренными пальцами у виска.

Так, этот жест, явно заимствованный у Останнего, отметил Очерет, а это, как минимум, подпадает под статью о незаконном копировании.

‒ Переведут, – нашелся Мусияка.

Все ты понял. Не годится обматывать старших по званию, подумал Очерет. Это равносильно самовольному выходу из строя, так недалеко и до измены родине. За это полагается небольшое взыскание… Во время их суточных бдений Мусияка проговорился о том, что в совершенстве владеет английским языком. Не зря говорят, что длинный язык может навредить шее.

Эта информация не должна попасть к Последнему из генералов, принял решение Очерет. Пора брать инициативу в свои руки. Пришло время «взвесить» твои заслуги перед родиной, вынес он свой приговор. Упиваясь ядом безверия, Очерет не замечал, что в своем цинизме перешел границу дозволенного. Дозволенного? Кем, дозволенного? Тем непостижимым началом, которое отличает человека от животного.

Очерет зашел в туалет, некоторое время постоял там и спустил воду в унитазе. Потом он вошел в ванную, отвинтил кран в умывальнике и достал из настенного шкафчика заранее приготовленную капроновую веревку. Он неслышно подошел к двери комнаты, где сидел Мусияка и, поглядывая на него в приоткрытую дверь, сделал петлю, повесил веревку на дверную ручку, достал из кармана электрошокер и снял его с предохранителя.

Лучший способ действия против неприятеля – скрывать от него свои намерения вплоть до их реализации. Наблюдая за Мусиякой, сформулировал про себя основное положение оптимальной тактики Очерет. Мусияка сидел к нему вполоборота с полуоткрытым ртом и о чем-то усердно размышлял. На столе перед ним на полиэтиленовом пакете были разбросаны засохшие шкурки от вареной колбасы, надкушенные куски хлеба вперемешку с горелыми спичками и окурками.

‒ Та-ак, ты оставил после себя беспорядок, за это тебя убить мало, ‒ с суровой укоризной прошептал Очерет.

Провинности Мусияки возрастали с каждой минутой, хотя он об этом не догадывался. Запустив пальцы в волосы, он долго чесал голову, его длинные, до плеч, засаленные лохмы были давно не мыты. Эти волосы были неплохим камуфляжем, похожие прически носят члены определенных молодежных группировок. «А может, тебе насильственным путем изменить пол и ориентацию?» – глядя на него, раздумывал Очерет.

Затем Мусияка вырвал из головы длинный черный волос и взяв его двумя руками, начал чистить зубы, протягивая волос взад-вперед между зубами. «Давай, вычищай, чистые зубы тебе сегодня пригодятся», ‒ пробормотал Очерет. Прикрыв контакты электрошокера носовым платком, он подошел сзади к Мусияке, приставил шокер ему к затылку и дал разряд. Сухой щелчок с характерным электрическим скрежетом громко протрещал в тишине.

Взяв под мышки обмякшее тело Мусияки, Очерет подтащил его к двери и, склонившись над ним, любезно предложил:

‒ Дай-ка, я тебе галстук завяжу, ‒ аккуратно надев ему на шею петлю, Очерет постоял, рассматривая Мусияку сверху.

‒ Ну, как? Не жмет? ‒ заботливо осведомился он.

Мусияка начал приходить в сознание, он открыл глаза, и хоботком вытягивая толстые губы, пытался что-то сказать. Тонкая нить слюны с каплей на конце, дрожа и поблескивая, свесилась у него изо рта. Перекинув веревку через верх дверей, Очерет рывком потянул ее на себя и повесил Мусияку на дверях, закрепив конец веревки на дверной ручке с противоположной стороны дверей.

Мусияка делал отчаянные попытки высвободить шею из петли, но координация движений была нарушена. У него получались только беспорядочные судорожные взмахи руками, и что он ни делал, как ни сжимался в комок, подбрасывая колени до подбородка, как ни вытягивался дрожащей струной, пытаясь хоть на цыпочках дотянуться до спасительного пола, все его усилия были тщетны. На фоне белого полотна двери, как на экране, его хаотические телодвижения напоминали пляску, подвешенной на нитке марионетки.

– Как это у тебя получается танцевать, не касаясь пола ногами? – наблюдая за Мусиякой, спросил у него Очерет. Без интереса, лишь бы поддержать разговор.

Мусияка судорожно сучил ногами, его пятки отбивали чечетку на двери. Он все отчаяннее извивался и дергался, пытаясь освободить шею из петли.

‒ Повесившись, надо мотаться, а оторвавшись, кататься, ‒ склонив голову к плечу, назидательно посоветовал Очерет Мусияке, словно тот был слабоумным.

Мусияка из последних сил боролся за жизнь, но все было напрасно, его руки бессильно повисли вдоль туловища. Очерет знал, что без посторонней помощи из петли еще никому не удалось освободиться. Поэтому, как он поставил себе в заслугу, проявляя гуманность, он не стал связывать Мусияке руки.

– Тяжело убивать своего ближнего, – безучастно произнес Очерет. – Еще тяжелее, когда твой ближний убивает тебя. Но я добрый, придется тебе все простить. Посмертно.

Показал пример христианского всепрощения Очерет. Мусияка в знак признательности громко выпустил кишечные газы.

‒ Прекрасно, ‒ обронил в ответ Очерет. ‒ Человек, сделавший такое, способен на многое.

При всем своем благорасположении к Мусияке, Очерет не удержался, чтобы слегка его не пожурить, заметив, что даже в последнюю минуту, Мусияка умудрился проявить свою подлую сущность: он нарочно сделался тяжелее, чем был на самом деле, и Очерету пришлось приложить немало усилий, чтобы его подвесить.

Когда конвульсии закончились, Очерет принес из кухни табурет и опрокинул его у ног трупа с вытянутыми, как у балерины носками. Затем он вынул из магнитофона кассету с записью разговора и положил ее к себе в карман. Он все делал методично, не торопясь, чтобы ничего не упустить.

Он набрал номер мобильного телефона Хоменко. Тот ответил сразу, будто поджидал, когда Очерет ему позвонит. Хоменко принялся поспешно и многословно рассказывать о том, как он тяжело и почти смертельно заболел и как у него открылась, то есть обострилась, боевая рана, в смысле, травма, но боевая… В связи с этим он вынужден был взять больничный лист для того, чтобы… «Вернее, с тем, чтобы затем не было после ни у кого никаких претензий и, чтобы никто не клеветал, что он здоров… Потому что он знает, что на него клеветают, от этих клеветаний даже здоровый может заболеть и помереть…» ‒ не замолкая, канючил Хоменко. Очерет оборвал его на полуслове, строго отчеканив:

– Ваш больничный лист аннулирован. Генерал Останний приказал вам выздороветь. Слушайте новый приказ: «Опергруппе снять наблюдение за Розенцвайг. Всем быть на связи и отдыхать по домам, до моего особого распоряжения». Повторите.

Когда Хоменко, заикаясь и путаясь, повторил приказание, Очерет, на манер генерала, пролаял в трубку: «Выполнять!» Бросив напоследок взгляд на широко раззявленный рот Мусияки с высунутым сизым языком, и посмотрев на лужу мочи под его ногами, Очерет ровным, лишенным каких-либо оттенков голосом, произнес:

‒ Вот и все твои заслуги перед родиной. Как и у каждого из нас… ‒ и навсегда покинул квартиру сто шестнадцать.

Глава 17

В кармане халата Альбины что-то шевелилось.

Первое, о чем она подумала, ‒ у нее в доме поселился полтергейст! Полный бред. Еще немного, и начнут мерещатся приведения. Это пульсировал в вибрационном режиме мобильный телефон. Альбина сообразила, что происходит, только после того как он принялся противно пищать по возрастающей. Все нет времени подобрать подходящую мелодию. Когда оно у меня будет? На дисплее обозначилось имя того, кто звонил.

– Это я, – очень тихо прозвучал в трубке голос Склянского.

«Мог бы и не говорить», ‒ с облегчением и радостью подумала Альбина. Этот телефон предназначен только для него, и они оба об этом знали.

– Я вас разыскивала. У вас неполадки с телефоном?

– Нет. Не мог до него добраться. Попал в больницу.

– В какой вы больнице?

– Октябрьская.

– Ни слова больше! Держитесь, я сейчас буду.

Октябрьская городская больница, в прошлом старейшая больница Киева имени Цесаревича Александра Александровича, располагалась на склонах летописного Клова. Альбина о ней читала в справочнике по достопримечательностям Киева. Она была открыта в 1875 году на средства, собранные жителями Киева, которые собирались ими в течение десяти лет.

Стремительно шагая, Альбина неслась по бесконечно длинному коридору больницы. Какая-то санитарка с сердитыми воплями погналась за ней. Альбина остановилась и взглянула ей в глаза, у той сразу пропала охота орать. С бледного, на удивление похорошевшего лица, на нее глянули широко раскрытые глаза разъяренной Багиры. Душевные переживания укорачивают наши дни, но, быть может, только тогда мы и живем? Криво ухмыляясь, повелительница тряпок отступила.

Зеленые деньги универсальной отмычкой открывают любые двери. Дверь реанимационного отделения не исключение. Склянский лежал на функциональной кровати, прозрачная трубка капельницы заканчивалась иглой в его иссохшей, почти детской руке. Он очень изменился, черты лица заострились, серую кожу прорезали глубокие морщины, ввалившиеся глаза глядели страдальчески. Альбина впервые заметила, что перед ней лежит дряхлый старик. С усилием шевеля пепельными губами, он едва слышно прошептал:

– Простите, Your majesty[26]. Годы…

– Меньше слов, берегите силы. Время еще не пришло. В этот раз ей ничего не достанется… Поверьте, я вам ручаюсь, – твердо сказала Альбина.

Склянский хотел кивнуть и… ‒ не смог. В знак согласия слегка прикрыл глаза. Он силился ей что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил губами. Его руки, лежащие поверх одеяла, начали двигаться, худые пальцы медленно и непрерывно перебирали и теребили одеяло, словно искали что-то и не находили.

На экране, стоящего возле кровати монитора, сильно упростился рисунок кардиограммы, пронзительно начал пищать зуммер. К Склянскому неторопливо подошел врач, его лицо закрывала маска. Он что-то коротко сказал медсестре, та открыла сейф, достала оттуда флакон и набрав в шприц прозрачную жидкость, ввела ее в резиновую манжетку капельницы. Зуммер умолк. Врач ушел.

Альбину покоробило безразличие персонала, хотя она и понимала, что это результат опыта помноженного на компетентность, но от этого было не легче. Склянский спал, его дыхание было спокойным, размеренным, щеки слегка порозовели и, что особенно ее обрадовало, на его лице появилась едва заметная умиротворенная улыбка. В просторном реанимационном зале Альбина сразу выделила молодую сноровистую медицинскую сестру и отозвав ее в сторону, убедительно сказала:

– У меня к вам предложение. Здесь лежит близкий мне человек, ему нужен особый уход. Вы не могли бы взяться за это? Я буду платить вам двести долларов в неделю. Оплата вперед. Вот первый взнос, – согласно кивнув, медсестра взяла протянутые деньги.

Примерно такой же разговор состоялся у нее и с заведующим отделением, только сумма увеличилась до тысячи долларов. Настоящие деньги говорят по-английски. Здесь все это понимают, даже те, кто ни бельмеса не смыслит в английском. Обоим она оставила номер своего мобильного телефона, растолковав, что в случае необходимости звонить ей надо сразу, в любое время суток.

Выйдя из отделения, Альбина оглянулась на больничный корпус. Рядом с ней под окнами стояла худенькая девочка лет семи-восьми. Маленькая, сутулая и чем-то озабоченная. Ее тоненькие ноги в застиранных коричневых чулках в рубчик были обуты в большие, не по ноге, старушечьи войлочные боты. Возле нее на сыром асфальте дорожки стояла потертая сумка из пластиковой мешковины в синюю, белую и красную нитку. Она бережно прижимала к груди что-то завернутое в детское одеяльце.

– Мамочка! Смотри, кого я тебе принесла, – тоненьким голосом радостно крикнула она, глядя вверх.

«Неужели, притащила сюда ребенка?» ‒ содрогнулась Альбина. В окне третьего этажа белело лицо женщины, кутающейся в тюремный, мышиного цвета халат. Девочка слегка развернула сверток и подняла его вверх, чтобы мать увидела завернутого в одеяльце котенка. Альбина взглянула на девочку, на ее бледное до прозрачности лицо, сияющие восторгом глаза, и у нее защемило сердце. Ей почему-то подумалось о своей босой душе.

Отчего ж ей быть босой? Обуви у нее хватает, туфлей и сапог, одних комнатных тапочек более двадцати пар. Вполне достаточно. Странные ассоциации иной раз вызывают совершенно бессмысленные жизненные явления.

* * *

Глубоко задумавшись, Альбина шла по Крещатику.

Серый потолок неба, нависая, довлел над ней, не давая выпрямиться в полный рост. Городской транспорт стоял, ни такси, ни частника найти не удалось. Мобильный телефон ее шофера не отвечал. Лишь бесстрастный голос компьютера твердил, что в настоящее время связь с абонентом отсутствует. От Октябрьской больницы она пешком дошла до Крещатика.

Вся проезжая часть главной улицы столицы была заполнена палатками протестующих. На синих биотуалетах, установленных на тротуаре, жители палаточного городка укрепили таблички: «Кабинет Кучмы» или ‒ «ЦВК»[27]. Украина восстала против режима президента Кучмы. Все вокруг пестрело оранжевыми лентами. Этим «померанцевым» цветом протестующие назвали свою революцию. В круизах по Средиземному морю Альбина много раз видела померанец. Ей знакомо было это вечнозеленое, цвета надежды на лучшее, дерево, она даже пробовала на вкус его оранжевые, горькие, несъедобные плоды.

Правящий президент Кучма на свое место приемником назначил социально близкого себе кандидата по фамилии Янукович. Все украинские средства массовой информации наперебой доказывали, что он дважды несудимый. Янукович был мелкий вор, промышлявший кражей шапок у прохожих, теперь же, президент Кучма назначил его уважаемым профессором и более того, ‒ новым украинским академиком.

Вспомнился ей Бернс. Когда Янукович получил все возможные должности и звания, ему осталось только оправдать доверие президента Кучмы. Он уверенно подтасовал голоса избирателей и выиграл выборы. Все у него уже было куплено и, торжествуя, он по главному правительственному телевизионному каналу обозвал украинский народ быдлом. Это заявление составило событие дня, затмившее собой все остальные, и обсуждалось на все лады, от кухонь и общественного транспорта, до программ новостей телевидения.

В итоге, все сделали вид, что ничего не произошло, и молча, утерлись. Видно «проффесор», так Янукович написал о своем ученом звании в анкете, когда баллотировался на пост президента, в своих определениях бывал не так уж далек от истины. Стало быть, годы, проведенные в тюремных университетах, не прошли для него впустую. Ничего другого от этого народа Альбина не ожидала. Жизнь на Украине окостенела в своей презренной трусливой покорности.

Но тут не обошлось без вмешательства космического разума, неожиданно появился неопознанный летающий объект, по-научному: «НЛО», который круто изменил ход Украинской истории. Вскоре НЛО опознали, оказалось, этот летающий объект был летающим продуктом, точнее куриным яйцом, которым какой-то мальчишка запустил в Януковича, тот с перепугу упал и долго прикидывался убитым, сработал многолетний опыт кражи шапок. В последующем события развивались классически, по Андерсену. У всех будто пелена с глаз упала, и стало видно, что король голый. Вся Украина поднялась и вышла на майдан Незалежности, началась революция против режима Кучмы.

Грязно-серый дым костров и полевых кухонь поднимался над майданом. Среди толпы Альбина увидела Оксамытного в окружении четырех громадных телохранителей. Оксамытный стоял, надувшись, скрестив руки на груди, как Муссолини, и слушал крики выступающих с эстрады ораторов. Обострившимся взглядом Альбина заметила, как его обвисшие щеки вздрагивают в такт рокоту громкоговорителей.

Его караульщики прилежно сторожили тело своего хозяина. Окружив Оксамытного с четырех сторон, они, как роботы вертели головами по сторонам. В этой усердно функционирующей группе было что-то смехотворное. Ей вспомнились облетевшие весь Киев слова одного из прежних его охранников, слетевшие с языка в нужный момент: «Я не с ним!..»

Большая голова Оксамытного едва доставала до уровня груди его телохранителей, а одному из них, баскетбольного роста великану, он вообще был не намного выше пояса. Жизнь причудлива, как сон, в ней лилипуты управляют гулливерами. В последнем телефонном донесении Назарий Шуфрич под секретом сообщил ей последнюю жареную новость: из достоверных источников стало известно, что у Оксамытного наследственный сифилис. В устах мерзавца даже правда выглядит ложью, вспомнив об этом, покачала головой Альбина.

Иногда толпа дает возможность уединиться, ‒ в толпе легко быть никем. Потерявшись в тысячеглавой толпе, Альбина слушала и не слышала, усиленные мощными динамиками пламенные призывы и не менее пламенные, зажигательные песни. Высосав из нее все силы, То, что повелевало всем этим, насытилось и отпустило ее. К ней вернулось восприятие действительности, заглушив в голове тупую боль от нерешенных вопросов. Невольно прислушавшись, она расслышала, что все время распевается какая-то одна и та же, множество раз повторяемая припевка. Точнее, не припевка, а какой-то негритянский речитатив, в котором повторяется всего несколько слов, что-то наподобие того, что «вместе нас много, поэтому нам за это ничего не будет».

Разобрала она наконец, то, что скандировала толпа. Это причитание, похожее на зомбирующее заклинание, напомнило ей их детский бунт в пионерском концлагере. Пионервожатые, ненамного старше самих пионеров, только и делали, что придумывали наказания для своих поднадзорных, одно, унизительнее другого. Начался бунт, который закончился предательством и поражением.

На лагерной линейке, где отряды были выстроены в каре, Альбину торжественно исключили из Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина. В то время в ее рядах состояло двадцать миллионов членов, убытия одного из них, никто не заметил, как в песне: «Отряд не заметил потери бойца…» Для нее же, это было потрясением. Тот, кто через это прошел, не может остаться прежним. И она уже никогда не смогла быть такой, как была, ‒ «как все». Наученная горьким опытом, Альбина никогда больше не вступала в борьбу ни за чьи права, кроме своих собственных.

Еще подростком она недоверчиво относилась к народным массам, особенно, к толпе. Ей непонятно было, почему разумный, воспитанный человек, попав в толпу, превращается в скота. Когда же Альбина лучше узнала жизнь, к народу, ‒ этому панурговому стаду, она не испытывала ничего, кроме презрения. Прошли годы, десятки лет, не осталось ни пионерского лагеря, ни пионервожатых, ни тех, кто помнил об этом, но зло, которое они в ней посеяли, укоренилось в ней навсегда. Да, вместе их много, они ничего не умеют, ничего не помнят, и не хотят ничему учиться, их удел ‒ прыгать на граблях.

Вдоволь наслушавшись революционных пісень[29], Альбина пошла по Крещатику в сторону Бессарабского рынка. Она хотела дойти до бульвара Тараса Шевченко и там поймать такси или маршрутку, чтобы добраться до Виноградаря и, наконец, укрыться в стенах своего дома.

Из многих выступающих на майдане ей запомнился один, весь седой с белыми казацкими усами старик. Поднявшись на помост и сжав в руке микрофон, он от волнения не мог ничего сказать, лишь полной грудью вдыхал воздух. Видно, никак не мог надышаться… Из толпы его вначале подбадривали, а потом начали кричать: «Говори или слазь!» Вдруг он сорвал с головы фуражку и занес ее в сжатом кулаке, и бас его громом раскатился над майданом.

– Эти!.. Которые заграбастали все, решили, что у них теперь все в кармане. А мы… Нас, для них как будто нет! Для них мы невидимые, как микробы. А мы им сказали: «Нет, злыдни! Это вы микробы, это вас не видно, а мы есть и будем!»

Проходя мимо палаток, разбитых на проезжей части Крещатика напротив Центрального универмага, Альбина увидела Хрюкина. Он вышел из кабины подъехавшего микроавтобуса и начал помогать протестующим выгружать картонные коробки с продуктами. С коробкой в руках он обернулся к Альбине, и его тонкий, бледный, как папиросная бумага профиль с четкостью старинной гравюры проступил на мышастом фоне людского множества. Альбина прошла мимо, не окликнув его, будто чужая на пиру жизни.

Из-за огромного сгустка людей, образовавшегося в связи с ограждающими тротуары турникетами, Альбине долго не удавалось перейти через узкую улицу Богдана Хмельницкого, пересекающую Крещатик позади универмага. До чего же долго было переждать этот нескончаемый поток людей, которые зачем-то шли и шли на майдан Незалежности. Когда она все же преодолела это препятствие и пошла по тротуару мимо Центрального гастронома, ее внимание привлек беснующийся, как ведьмак на шабаше Григорьев.

Яростно размахивая руками, Вячеслав Александрович отчитывал своих продавцов, в отдельных «ключевых словах» доходя до пронзительного визга. Вчетвером они неровной шеренгой выстроились перед ним, понуро опираясь на палки и костыли. Из обрывков выкрикиваемых проклятий Альбина поняла, что Вячеслав Александрович вразумляет своих работников, что красть у него, это все равно что отнимать кусок хлеба у бедных слепых детей, «которые вообще ничего не видят, но обо всем знают…»

Чтобы подешевле откупаться от ненасытной столичной милиции, он набрал себе продавцов из инвалидов, на одно место по два, но платил этим двоим, как одному. На нескольких наспех сколоченных прилавках инвалидная команда Григорьева продавала важнейшие аксессуары померанцевой революции: оранжевые флажки, шарфики и кепки, и самое главное и незаменимое для любой революции – оранжевые резиновые пузыри, надутые воздухом. Торговля шла нарасхват.

Альбина не стала подходить и здороваться ни с одним из своих партнеров по бизнесу, а пошла дальше. На дорогах вставшей на дыбы истории каждый выбирает свой путь. Сквозь завесу окутавшей ее усталости ей подумалось, что она как река, которая никуда не течет. С пытливым вниманием она присматривалась к явлениям динамично меняющейся жизни и не находила в ней для себя места. Быть может, она не поспевала за временем? Нет, вряд ли. Она равнодушно относилась к бутафории избирательных баталий и эзотерическим приемам манипуляции толпой. Альбина была убеждена, что все, что людно, всегда несамостоятельно, и она бы никогда не стала заложницей толпы. Попасть в зависимость к толпе все равно, что стать рабом рабов, что может быть унизительнее такого рабства?

Она видела, как человеческий разум на майдане затмевают примитивной верой в оранжевое или голубое – цвета двух конкурирующих кандидатов в президенты. Без сомнения, отрезвление от этого «двуцветия» наступит скоро, и все увидят, что лучше не стало. На руководящих постах останутся те же. Все та же челядь, проституирующие временщики, и стоя на трибунах рядом с вождем революции, они будут лизать руки новому хозяину, взахлеб ругая прежнюю власть, с которой воровали так же, как будут воровать с новой.

Альбине вспомнился плакат на одном из деревянных щитов возле палаточного городка. На нем были две фотографии претендентов на пост президента Януковича и Ющенко, и подпись под ними: «Чужой против Хищника. Кто бы ни выиграл – мы проиграем». Эти выборы напоминали Альбине широко разрекламированный по телевидению видеоклип «Дикі танці»[30], она считала их борьбой за очередное добровольно избранное рабство, а политику и проституцию, – синонимами. Впрочем, все это ее совершенно не интересовало.

Неожиданно из кармана дубленки зазвучала «Сороковая симфония» Моцарта. Соль-минор, она ассоциировалась у нее со скоротечностью молодости. Это была мелодия ее второго «рабочего» мобильного телефона. Альбина узнала голос заведующего реанимационным отделением.

– Альбина Станиславовна, приготовьтесь к худшему. Ваш родственник скончался. Мы ничего не могли сделать. Примите мои соболезнования.

– Он ушел легко? – бесстрастным голосом спросила Альбина.

Она стояла, будто неживая с остановившимися оловянными глазами и думала, что если бы она была там, вместе с ним, рядом, он бы не умер. Она была уверена в том, что не дала бы ему умереть. Но, это уже было из сферы «если бы»…

– Да, – уверенно ответил он. – Мне необходимо вернуть вам ваши деньги.

– В этом нет необходимости. Вы их заработали, они ваши. У меня к вам необычное предложение. Не взялись бы вы организовать похороны моего знакомого? У него никого нет. На расходы я вам дам две тысячи долларов.

У Альбины было кому поручить эти хлопоты. Погребальный сервис в Киеве достиг своего апогея. Белой плесенью на каждом углу белели объявления с адресами «фирм» по оказанию ритуальных услуг. Но она не хотела, чтобы тело Склянского кромсал нож прозектора и заведующий отделением ей мог в этом помочь. Так, по крайней мере, она обосновывала себе это предложение.

– Я могу этим заняться, – подумав, ответил он. – Но сумма, которую вы предлагаете, слишком велика.

Ей тоже пришла в голову та же мысль. Эта сумма действительно была несоразмерно велика. Любой патологоанатом за десять долларов, а то и просто за бутылку поддельного коньяка выписал бы ей, не вскрывая, справку о вскрытии. А приличные похороны одинокого человека обойдутся не дороже ста долларов. Все это она знала.

– Достаточная, – твердо возразила она. – Я хочу, чтобы его похоронили достойно. Ничего особенного, просто достойные похороны и поминки для нищих с кладбища. Они там всегда есть. Пусть они его помянут, он был такой же, как и они… – нищий, подумала она. – Человек, – вслух произнесла Альбина. – И еще, нельзя ли сделать так, чтобы его не вскрывали?

– Я постараюсь, – найдя объяснение подоплеки ее пропозиции, с облегчением согласился заведующий.

– Постарайтесь, пожалуйста. Деньги вам принесут в течение часа.

Наши ряды редеют, улыбнулась Альбина, чтобы не заплакать. Не время для слез! Прикрикнула она на себя, для грустных воспоминаний в запасе вся жизнь. По мобильному телефону она дала указание продавцу своего магазина срочно доставить две тысячи долларов в Октябрьскую больницу. Но ее продолжала преследовать мысль о том, что этой несообразно большой суммой, презренными деньгами, она хочет откупиться перед кем-то. Перед кем? Перед собой! Да, перед собой, за смерть Склянского. И она прогнала от себя эту Мысль, но та, не отставая, брела за нею следом, осуждая ее.

Она стала оправдываться, объяснять ей, что Склянский ее подвел и умер в самый неподходящий момент… Это уже было в духе заявлений местных политических лидеров, народных избранников, и эта подлая привязавшаяся к ней Мысль чуть было не плюнула ей в лицо! Тогда она придумала отговорку, что этой суммой она хочет разбудить совесть у заведующего отделением, у этого хлыща, чтобы совесть его угрызала за то, что он не спас ее Склянского. Но Мысль ей не поверила. Альбина и сама знала, что он сделал все, что мог, она же не сделала ничего. А Склянский, не задумываясь, жизни бы не пожалел, защищая ее. Нет на свете страшней наказания, чем нечистая совесть.

И тогда, остановившись посреди Крещатика, карандашом по хрусталю она ударила в сердце вопросом: «Сделала ли она все, чтобы не дать умереть своему единственному… ‒ верному до гроба рыцарю?» И звонкий хрусталь отозвался в ответ расколотым горшком. И тогда она почувствовала, что впервые в жизни у нее произошел разлад с собой.

* * *

Под конец Альбине повезло.

Ей удалось втиснуться в переполненный микроавтобус маршрутного такси, и она продолжила свой путь домой. Это был настоящий «микро», горбатый недоносок чуть выше обычного автомобиля с бортовым номером 420. Набившиеся в него, как шпроты в банку, люди, ехали стоя в полусогнутом состоянии.

Один водитель чувствовал себя вполне вольготно, изображая из себя Шумахера, он неожиданно с пробуксовкой срывался с места, рычал двигателем и визжал тормозами, бросая свою набитую до отказа колымагу из стороны в сторону. Подолгу замирая в бесконечных пробках, согнутая в три погибели Альбина, считала минуты до окончания своего мучительства. На видном месте за спиной у шофера висел плакат, на ярко-красном фоне большими белыми буквами был написан простой и доходчивый стишок.

На стекла были наклеены такие же, изготовленные типографским способом белым по красному плакаты с призывом-напоминанием «Не забудь заплатить!» На свисающем с потолка металлическом поручне красовалась та же красно-белая надпись «Место для удара головой». Водитель оказался не только Шумахером, но еще и садистом, он всю дорогу своим магнитофоном насиловал пассажиров блатными песнями самого низкого пошиба.

Когда терпению Альбины пришел конец, и она решила дальше идти пешком, водитель выключил магнитофон и включил радиоприемник, настроенный на местную FM-станцию. Диктор по телефону разговаривал со всемирно известным певцом, заслуженным и народным, лауреатом всех возможных премий, да к тому же, еще и Героем Украины. Из-за отсутствия героев, теперь это звание стали присваивать понравившимся артистам.

– У вас есть возможность на две недели поехать в Италию, быть членом жюри конкурса итальянской песни. Спонсоры все оплачивают и проезд, и проживание, и суточные. Но есть одно условие: по требованию организаторов конкурса там, на сцене надо будет выполнить три задания. Вы согласны?

– Ну, не знаю… Смотря, какие задания.

– Первое задание: надо будет спеть что-нибудь а капе́лла, без инструментального сопровождения. Сможете?

– Да, смогу.

– А что вы будете петь, они хотят знать заранее?

– Ну, конечно же, «Рэвэ та стогнэ Днипр шырокый».

– Хорошо, так и пишу: «Рэвэ та стогнэ…» А второе задание: надо будет рассказать какую-нибудь смешную историю. В вашей артистической деятельности, наверное, случались какие-то смешные эпизоды?

– Да. Бывало…

– А вы не могли бы об одном из них мне рассказать, а я им его краткое содержание по факсу отправлю.

– Ну, вот, например, на моих гастролях в Дрогобыче во время концерта в зале упала люстра. Но, не на голову зрителям, а в проход, так что никого не задела. Зрители сперва испугались и разбежались кто куда, а потом были очень довольны.

– Так и пишу: «Были очень довольны…» А третье задание у них какое-то странное. Они хотят, чтобы вы на сцене исполнили какой-нибудь акробатический номер.

– Номер?..

– Ну да. Чтобы вы сделали шпагат там, или сальто.

– Как же я сделаю сальто? Мне уже за шестьдесят лет…

– Очень жаль, тогда вы не сможете поехать в Италию.

– Нет, постойте, дайте подумать. Вот! Я могу на сцене помидорами жонглировать.

– Нет, помидорами нельзя. Не поймут…

– Ну, я еще могу по сцене колэсом пройтись. Это подойдет?

– Нет, «колэсом» тоже нельзя, надо шпагат сделать или хотя бы сальто.

– Ну, я попробую… Пишите, что сделаю.

– А что вы будете делать, шпагат или сальто? Или и то, и другое?

– Нет, что-то одно пишите, два я делать не буду. Что они, в самом деле? То одно предлагают, а то и то, и другое… Или это вы предлагаете и то, и другое?!

– Нет, что вы, как можно… Я вас просто разыграл!

– Шо? Мэнэ?! Та я!..

Глава 18

Наступило утро.

Усилился шум транспорта. Дворник по живому скреб асфальт. Тихон стряхнул с себя остатки дремы и сразу ощутил пробирающий до костей мозглый холод. Он не был робок к стуже, когда-то давно, в другой своей жизни, до монастыря, он не раз засыпал на земле в желтой луже зловонной мочи. Но в последние дни этой затянувшейся до зимы осени постоянное ощущение всеохватного телесного хлада медленно и нещадно изводило его.

Он сел в своей постели, поставив одну ногу на бетон лестничной площадки, и привычными узлами стянул сыромятный ремешок, закрепив самодельный протез на культе другой ноги. Как всегда, потребовалась определенная сноровка, чтобы подняться со своей «перины», расстеленного на трех деревянных ящиках, сложенного вдвое толстого листа картона.

Удержав баланс на одной ноге, он относительно прочно укрепился на двух, расправил плечи и с хрустом потянулся. Но крепатура, сковавшая его, не проходила, ныли все кости, каждый сустав, особенно донимала, ворочавшаяся каждое утро боль в пальцах отрезанной ноги. Одно утешало, стоит расходиться и все пройдет.

Упершись уцелевшей ногой в пол, он наклонился и взялся за ледяной металл ступени сварной лестницы, ведущей на крышу, и не обращая внимания на то, что ознобило ладони, тридцать раз отжался. Сразу стало легче. Как и положено истинно религиозным людям, Тихон прятал веру глубоко в душе и о Боге вспоминал лишь в редких молитвах. Он постоял, припоминая слова, и произнес вслух молитву своему покровителю, святому Владимиру:

Это была единственная молитва, которую ему удалось выучить. Больше всего в монастыре его тяготил беспрестанный, ежедневный и ежечасный процесс молений, этого бездумного механического причитания.

С облегчением закончил Тихон, довольный, что сегодня ему удалось вспомнить все слова. Теперь он мне поможет. «Куда ж ему теперь деться, раз он мой святой и я его об этом попросил», ‒ пошутил он. Ему вспомнился монастырь. Тихо и незаметно текла жизнь в иноческой обители, дни и ночи, месяцы и годы смешались и растворились в постоянном труде и молитве. «Главнейшее делание монашествующих есмь молитва». Молились в монастыре непрерывно. В шесть часов утра начинался общий братский молебен – Правило, потом шла Божественная литургия, и так без конца, весь день.

После службы насельники обители отправлялись на утреннюю трапезу, где разговор шел в основном о том, кто главнее: Ангел или Архангел, Серафим или Херувим. Лишь изредка выяснение «кто кого главней», сменялось спором сотрапезников о том, кто кого поборет: слон или кит, или что находится внутри земли, ‒ провертеть бы в земле дыру, да посмотреть, что там делается? Все они верили в нечистую силу, чертей, леших, домовых и прочих мелких бесов, но за столом речи о них не заводили. Боялись. Особенно остерегались «греховной бездны», хотя и не могли объяснить, что это такое, ответствуя: «Сие есть необъяснимо», но находились знатоки, которые втихомолку говорили, что на дне ее «черти мечутся».

После трапезы братия расходилась на послушания, так назывался назначенный для каждого определенный вид монастырской работы. Монахи трудились в трапезной, на просфорне, в мастерских, на огороде, на хоздворе, где имелось подсобное хозяйство, и еще… ‒ не упомнишь уже, где. Но, где бы они ни трудились, везде не прерывалась молитва. Без молитвы и благословения игумена в монастыре не совершалось ни одно дело, поэтому труженикам всегда сопутствовала благодать Божия. Этот мертвящий ритуал выматывал из Тихона все кишки, вызывая закономерный вопрос: надобно ли благословенье, чтобы дышать? Например, благословение на вдох? И если да, ‒ то надо ли такое же благословение на выдох?

Это подспудно вызревшее брожение было вызвано тем, что кроме общего Правила, Тихону, за его непокору, было назначено исполнять и дополнительное Правило. Так, поднявшись раньше всех ото сна и став пред святыми иконами, он должен был трижды прочитать молитву «Отче наш» ‒ в честь Пресвятой Троицы. Потом песнь «Богородице Дево, радуйся», также трижды. В завершение, один раз Символ Веры «Верую во единого Бога».

Только совершив такое Правило, он мог заниматься своим делом, на которое был поставлен. Во время же самой работы или по дороге к ней, он должен был тихо читать «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». А ежели в это время его окружали другие, то занимаясь своим делом, он должен был повторять в уме: «Господи помилуй», ‒ и так до обеда. После обеда, исполняя свою работу, он снова должен был трижды читать «Отче наш», трижды «Богородице» и один раз ‒ «Символ Веры».

Когда однажды, не удержавшись, он не то чтобы возроптавши или возомнившись и уж никак не злонамеренно, спросил, зачем все эти попугаем повторяемые молитвы? Ему смиренно, однако ж, со всей строгостью объяснили, что повторяя их можно достигнуть надлежащей меры христианского совершенства. Что Враг рода человеческого, злостно ухищряясь, использует отвращение человека к молитвам, возбуждая у него стремление «к чему-то стихийному, спонтанному, бесформенному и нерегулярному...» Тогда Тихон усомнился, не чрезмерны ли в отправлении ритуалов его пастыри? На них хоть и духовный сан, но они-то всего лишь люди.

Однако не только в этом Тихон проявлял свою вредоносную греховную строптивость. Одним из самых почетных послушаний в обители было клиросное. Отец Иоанн не раз говорил, что Матерь Божия особенно благоволит к певчим. У всех, кто поступал в монастырь, проверяли музыкальный слух, после чего способных, обучали пению и чтению на клиросе. Проверяли голос и слух и у Тихона. Его, как наиболее одаренного, хотели даже направить учиться на регента-псаломщика в Черниговское Епархиальное духовное училище.

Но он наотрез отказался, это было не его. Послушание входило в число основных и неукоснительных правил монастыря. Но, несмотря на увещевания, чтоб он обуздал свою гордыню и сошел с тернистого пути греха «дабы не погряз в пучине бедствий, безобразия и пороков», и неоднократно накладываемые епитимьи, Тихон продолжал упорствовать в своей «превредной непокоре» и переломить его не удалось.

Заканчивался день в монастыре вечерним богослужением в храме и тем же, уже келейным молитвенным Правилом. Но и после этого в обители никогда не прерывалась молитва. Братия, попеременно, сменяя друг друга днем и ночью, круглосуточно читала Неусыпаемую Псалтырь. И лилась тихая молитва к Богу: за живых и за умерших, за обитель, за град Чернигов, за страну, и за весь мир.

«Любящий Бога – забудет себя», – сказано в Писании, только это Тихону никогда не удавалось. Он утешал себя тем, что Иоанн Креститель тоже знал свою судьбу, но вопросом выбора не маялся, да и претензий к Богу не предъявлял, невесело шутил он. Бог испытывает того, кого выбирает. Тихон знал, что будет дальше. Все было плохо и должно было стать еще хуже. Но все замыслы злобы и коварства ничтожны пред всемогуществом Промысла Божия, и приводят они только к осуществлению Его святой воли. А уж в этом, он не сомневался.

Тихон неспешно последовательно начал собирать свою постель. Он снял и прислонил к стене лист картона, поставил один на другой деревянные ящики. Они пахли яблоками, такой запах могла иметь только антоновка. Последним, по прежним перегибам, он в несколько раз сложил картон. Все это он задвинул в угол лестничной площадки и отправился на рынок «Виноградарь» в надежде согреться и поесть.

* * *

Декабрь вступал в свои права.

Становилось все холоднее. Длиннее и темней стали ночи. Солнце не появлялось. Вечером пошел снег с дождем, а ночью ударил мороз. Тихону не спалось, холод сегодня был ни тот, что всегда. Он понял, что в этот раз ему с ним не справится. Среди ночи ему пришлось покинуть лестничную площадку и отправиться на поиски более теплого пристанища.

Остановившись у крайнего подъезда, он решил попытать счастья в подвале, может там, возле труб парового отопления удастся согреться и скоротать ночь. Он увидел, как мимо прошла Розенцвайг и направилась в сторону рынка «Виноградарь». Тихон не стал ее останавливать и не пошел за нею следом. Он знал, что это произойдет не сегодня. Все слова были сказаны и свой выбор она сделала.

Глядя на падающие с неба снежинки, Альбина подумала, что на душу ей падает снег, намело сугробы. И тут же усилием воли отмела от себя эти декадентские мысли. Альбина направлялась в казино «Cherry», находящееся невдалеке от ее дома, там службой безопасности руководил Антоныч. За охрану своего бизнеса Альбина платила ему твердую ставку, плюс премиальные за реальные действия. Ему этого было достаточно, но Антоныч не мог сидеть без дела, в нем жила властная потребность действовать, жизнь без приключений, без смертельного риска была ему в тягость. Постоянное пребывание на острие конфликта было для него такой же потребностью, как ежедневный прием пищи.

То, чем он долгое время занимался, было не просто служба, это стало образом его жизни. В той, прошлой его жизни, все имело другую цену и смысл. Антоныч так и не смог вернуться с войны, он тосковал по ней. Жизнь на войне полна тревог и лишений, порой невыносимо тяжкая и, в то же время, пьяняще захватывающая. Изнывая от бездеятельности, Антоныч не находил себе места от скуки. Такие долго не живут, война рано или поздно их сожрет. Зная об этом, он оттягивал свое возвращение на войну, без которой уже не мог.

Антоныч был еще не стар годами, но обременен разрушительным опытом и воспоминаниями. Он мало спал, бессонница изводила его. Долгими ночами делать было нечего, со всех сторон его обступала тишина и перед глазами оживала череда пережитых событий. Он помнил их настолько ярко, словно все произошло вчера. Каждый раз повторялось одно и то же. Вначале виделись лица мертвецов: друзей и врагов, они стали навсегда неразлучны. Потом вспоминались обрывки отдельных ситуаций. Зажмуривая глаза, он пытался прервать поток кровавых картин, но это не помогало. Они начинали мелькать, вспыхивая в мозгу, как при вспышках блица, теряя всякий смысл, оживляя в памяти ужас пережитого.

Антоныч не любил мертвецов, за его спиной их было немало. Он их не боялся, но не любил, потому что их нельзя было убить еще раз. Это его раздражало, и на него накатывала тоска и подозрительность. К некоторым из них он питал такую лютую ненависть, что был готов собственными руками вырыть из могил их трупы и жечь им волосы, чтобы их души метались в аду. Особый счет он имел к бойцам спецподразделения «Buffalo». Один африканский загар этих белокожих парней приводил его в ярость. Как от вина, голову ему кружили слова: «Бей их! Гадов…»

Гораздо хуже был сон. Вернее, леденящие кровь видения, которые он не способен был описать словами, и самое страшное, это запах горелого человеческого мяса, от которого не было спасения в его кошмарах. Бесконечное время ночей следовало чем-то занять. Алкоголь не годился, он вытворял с ним жуткие вещи, и Антоныч вынужден был от него отказаться. Тут кстати поступило предложение от давнего знакомого возглавить службу безопасности в казино, и он согласился.

О характере человека многое можно узнать по его рукопожатию. Альбина помнила, как при их знакомстве основательно поизносившийся, но сохранивший военную выправку Антоныч, железной хваткой стиснул ей руку, и как непроизвольно приподнялась его бровь, когда в ответ он почувствовал не менее твердое рукопожатие. Это не было проявлением неотесанности, то была первая проверка, которую она выдержала. Был и второй тест, после которого у него не возникало желания ее проверять. Можно было бы без этого обойтись, потому как уже в первый раз Альбина в высшей степени учтиво его предупредила, сказав:

‒ В следующий раз, когда будете подавать руку, спрячьте, пожалуйста, когти…

Антоныч был выше среднего роста, тонкий в поясе и широкий в плечах, но без излишней мышечной массы. Телосложением он больше напоминал акробата, чем борца, скорее гибкий прут, чем кувалда. Двигался он, как на пружинах, точность движений у него удачно дополнялась силой и ловкостью. Заметная сухощавость фигуры придавала его облику неприятную суровость. У него были прямые черные волосы, четкой чеканки мужественное лицо, какое можно увидеть на античных геммах и внимательные, темно-серые с коричневыми вкраплениями вокруг зрачков, глаза. За невозмутимо спокойной маской лица в его глазах нет-нет, да и мелькали всполохи сдерживаемой беспощадной свирепости.

Каждый человек представляет собой личность с определенными индивидуальными особенностями. Вместе с тем, в мыслях и поступках людей много общего, повторяемого в стандартных ситуациях. Антоныч не вписывался в это правило, у него был совершенно неординарный образа мышления. При общении с ним Альбину не покидало ощущение, как будто она, опасно балансируя на краю, глядит в бездонную глубину колодца.

Антоныч с осторожностью и даже с подозрением относился к незнакомым людям. Если же человек ему нравился, он и тогда не спешил открываться, но его смуглое лицо время от времени преображалось белозубой улыбкой. Глаза его не улыбались никогда. Эту странную улыбку Альбина не раз сравнивала с улыбкой тигра. Его чрезмерная осторожность соответствовала не менее чрезмерной инцидентоспособности, он никогда не уклонялся от любых опасных мероприятий.

Альбине импонировала его жестокость, понятная ей самой. Она ценила его осторожность, она и сама была постоянно начеку. Осторожность – главная составляющая настоящей смелости. Альбина встречала в своей жизни смелых людей и была убежденна, что бесстрашия нет, есть недооценка опасности, иначе говоря, глупость или недомыслие.

К Альбине Антоныч относился с большим уважением, с каким никогда не относился к представителям мужского пола. Он одобрял методы ее борьбы с вымогателями, был наслышан и о том, как она решает конфликты, возникающие при транспортировке антиквариата. Слухи об этом эхом разносились в их окружении. Но скорее, дело было не в этом, жестокости вокруг хватало с избытком. Антоныч уважал ее за ум, храбрость и решительность, с которыми она вела свое дело. Эти качества редко сочетаются у мужчин, еще реже они встречаются у красивых женщин. Знавший толк в людях Антоныч, умел это ценить.

Казино «Cherry» серой гармошкой растянулось у подножья большого восемнадцати этажного дома. Через дорогу от него скрытно ворочался в колеблющемся сумраке никогда не засыпающий рынок «Виноградарь». У входа в казино гостеприимно приоткрыл железную пасть банкомат. Над дверями ослепительными молниями металась вывеска: «Casino», донимая ночи напролет жителей многоэтажек.

Каждую ночь подгулявшие завсегдатаи казино отмечали свои выигрыши или проигрыши оглушительным салютом, который часто переходил в перестрелку. Участь проживающих рядом с казино жителей Виноградаря была незавидной. При всем том, Альбине нравился Киев – город, который никогда не спит, с его шумом и суетой днем и продолжающейся до рассвета, никогда не затихающей ночной жизнью. Альбина любила ночь, ‒ время хищников и похожих на них людей. Нет, она никогда бы не смогла жить в селе.

Ей вспомнилось, как много лет назад она приехала в одно из сел Полтавской области, где по сведениям Сандомирского, у селян сохранилась старинная мебель и другой антиквариат из разграбленного во время революции панского дома. Ехать было необходимо, притом срочно, из этого села к Сандомирскому попало сразу два подлинника передвижников: Васнецова и Маковского. Альбина приехала на неприметном сером «Москвиче», на случай удачи прихватив грузовую машину с тентом.

Она хорошо помнила ту поездку, первое дело, предложенное ей Сандомирским. Когда-то роскошное дворянское имение было сожжено и разрушено до основания, как и весь старый мир «насилья». Уцелел только наполовину вырубленный тенистый сад с заросшими крапивой и полынью остатками цветочной оранжереи, да обнаженные кирпичные развалины прежних фундаментов, останки «дворянского гнезда». Этот беззащитный старый сад задел ее за живое, настолько он был живописен в метафоричности своего разорения.

У заборов застыли селяне, внуки и правнуки грабителей помещичьей усадьбы. «Вот и встретились коллеги», ‒ подумалось Альбине. Увидев ее, одни, оцепенели, у других, словно в беззвучном крике разинулись рты, и те и другие, выпучив глаза, не отрываясь, глазели на нее. Это было тупое деревенское любопытство. Так, расставив ноги, бессмысленно пялится на тебя корова, отправляя естественную надобность. Периодически они покашливали и переглядывались с затаенной неприязнью и осуждением. Неряшливые старики, старухи на раскоряченных ногах, с пустыми, немигающими глазами.

Многовековой рабский труд, утеснения местных магнатов и советские репрессии провели естественный отбор: уцелели самые криводушные и лукавые. Их обветренные красные лица напоминали застывшие маски, но в неподвижных глазах таилась ненависть ящуров. Альбина знала, какую оголтелую ксенофобию питают деревенские к городским. Ее всегда поражала та пещерная злоба, с которой они смотрят на чужих. Не оборачиваясь, она чувствовала, как они, стоя позади нее, пучат глаза, обмениваются взглядами и злобно сопят. Она бы могла написать и защитить диссертацию на тему: «Идиотизм деревенской жизни» или «О скотской сущности селян». Могла бы, да для кого писать?..

Но, так ли необходим селянам их каждодневный однообразно изнуряющий труд? Жизненно необходим. Они и работают день и ночь. Работали бы и по воскресеньям, и по праздникам, но религия запрещает. И соседи неусыпно и ревностно следят друг за другом, чтобы никто ни дай бог не работал в воскресенье или в церковный праздник. Зачем им это? Чтобы не умереть с голоду? Нет, отнюдь нет, ‒ чтобы не думать. Физический труд ‒ злейший враг мысли. Работа занимает их мысли, вернее, избавляет от них. Таким способом они борются с беспросветной деревенской скукой.

Обделенные внутреннем миром, если у них забрать еще и отвлекающий труд, они, как мухи, передохнут от скуки. В ожидании смерти, не зная, чем себя занять, они изнуряют себя работой. Черный труд для них спасение от самих себя. Но, для них ли одних?.. Святой Серафим Соровский каждый день таскал на плечах мешок с камнями. «Зачем?», ‒ спросили у него. «Томлю себя, чтобы не утомиться от самого себя», ‒ доходчиво разъяснил метод борьбы с одуряющей скукой своей подвижнической жизни Серафим. Вот так-то, а имя Серафим означает Сияющий Ангел… Нет, она бы никогда не смогла жить в селе.

Антоныча в казино не было, еще не пришел. В просторном полутемном зале все, как и везде: зеленые столы, и пластиковый фонтан посредине. Освещены только игральные столы, а высокого потолка будто и нет, будто вместо потолка над забредшими сюда искателями счастья распростерла крылья владычица Ночь. Игроков мало, час пик для игры еще не настал. Альбина любила игру и с удовольствием играла в карты и в другие азартные игры. Играя, она разговаривала с Судьбой. В наш стремглав летящий в никуда век у каждого свой допинг: кофеин, никотин, алкоголь, деньги, власть, слава. О наркотиках она никогда не упоминала, слишком многих из тех, кого она знала, из-за них не стало. Каждый сам для себя выбирает способ релаксации, но перебор здесь чреват зависимостью, ‒ не слабее наркотической.

Среди безотрадной повседневности каждый ищет свой источник адреналина, одни, играют в войну, другие – в теннис. Охота же поиграть на деньги, на первый взгляд, невинное увлечение. Определение «азартный человек», не обидное прозвище, а наоборот, в нем подразумеваются качества соревнующейся личности, а не упрямство дикаря, в азарте алчности, растерявшего остатки разума. Здоровое чувство азарта помогает в достижении поставленной цели и одновременно позволяет еще и выиграть какую-то сумму денег. Но тут, как со спиртным, необходимо знать меру. Страсть к игре легко переходит в болезнь, завладевающую сознанием манию и, если у игромана отобрать его единственную радость, заставив отказаться от игры, его жизнь будет лишена смысла, поскольку она безнадежно пуста.

В последние годы преферанс из досуга Альбины был вытеснен более «остропсихологическим», с ее точки зрения, покером. Немало времени она провела и за столом, магнетизируя наматывающий круги шарик рулетки. Она хорошо знала блеск и нищету казино. К чему всю жизнь работать, копить жалкие крохи на свое маленькое счастье? Приходите к нам в казино, и вы за вечер станете сказочно богатым! Люди всегда ищут короткую дорогу к счастью, к сожалению, такой дороги нет.

В былые времена она и сама играла в заграничных и в нелегальных, а потом уже, и в легальных одесских казино, и играла превосходно, не прижимисто, а рискованно. Она никогда много не выигрывала и очень редко проигрывала, придерживаясь золотого правила: играй, пока везет, и останавливайся, когда удача, как попугай у известного пирата, слетает с твоего плеча. Иными словами, играй, но не отыгрывайся, остановись, – пока ты в плюсе.

Не теряя благоразумия, она поднимала ставки, когда везло и у нее хватало силы воли выйти из игры, когда начинала проигрывать. Поэтому Альбина никогда не проигрывала больше той суммы, с которой могла безболезненно расстаться. Острота и невыразимая увлекательность игры зависит от степени риска. Нельзя сказать, что ее не захватывала игра, не волновали ее перипетии, не привлекали сопутствующие победе напряженные переживания, делающие победу еще более желанной, но, мобилизуя волю, она всегда вовремя останавливалась. Впрочем, не всегда… Проигрыш ‒ выигрыш, но какая же ослепительная радость, когда крупье объявляет именно тот номер, на который поставила.

Рулетку не зря относят к абсолютно азартным играм, в отличие от карт, при игре в рулетку ничего не зависит от опыта или способностей игрока. Поддавшись азарту, при игре в рулетку легко проиграться до нитки. Как и в любой игре, здесь необходима воля и расчет. Естественно, в заведениях, где ставки делают в гривнах, не проиграешь столько, сколько можно оставить в долларовых казино. И хотя все понимают, что у казино нельзя выиграть (разве что, купив его), игроки делают свои ставки, а когда им еще время от времени выплачивают деньги, они уже не могут остановиться. Большие выигрыши на ее глазах встречались крайне редко, и она была уверена, что это не более чем случайность. Поэтому она, никогда не стремилась сорвать банк в казино, хотя и не отказалась бы от этого. Счастье не выиграешь в рулетку, возможность найти свое счастье зависит от способности восприятия мира.

Альбине нравилась торжественно-напряженная, но отнюдь не шумная обстановка залов казино. Женщины в вечерних туалетах, мужчины, одетые, как для театра. Проявлять эмоции здесь не принято. Внешние проявления чувств, со всем многообразием эмоциональных оттенков в казино можно прочесть по рукам. Она любила наблюдать за жизнью рук над зеленым сукном, как по-разному они делают ставки, берут выигрыш, или переживают напряженное ожидание итога игры. Руки над столом, как живые существа характеризуют своих хозяев. Насколько же они разные, с вялыми, как варенные макароны пальцами либо с изящно порхающими над столом кистями пианистов, но чаще всего она видела здесь беспокойно мечущиеся руки с пальцами, сведенными в когтистые лапы, мало похожие на человеческие.

В казино «Cherry» собиралась не только преуспевающая элита, но и самая разношерстная публика, совершенно разные люди, как по возрасту, так и по уровню доходов. Вот кто-то, явно с расположенного рядом базара, разжился на несколько сотен гривен, и он уже тут как тут, играет, чтобы выиграть свой миллион. Женщин меньше, чем мужчин, но играют они не менее азартно, делают солидные ставки и переживают результат игры не менее экспансивно, чем мужчины. Для некоторых игра в казино представляет собой целый ритуал, где первейшее значение придается удаче. Они приходят сюда в одной и той же приносящей удачу одежде, и если случайно попадают в казино не в своих «фартовых» туфлях, готовы ехать на другой конец Киева, чтобы переобуться, а без приносящего счастье амулета вообще не сядут за стол.

Альбина разработала свою классификацию игроков казино, разделив их на три категории. К первой, она относила тех, кто пришел сюда отдохнуть; для вторых – главное выигрыш; и третья категория, это игроки, для которых игра – смысл их жизни. Эти последние и есть постоянные клиенты, за счет которых живет казино. Они одержимы игрой, для них игра, это наркотик. Когда у них заводятся деньги, они приходят в казино и сидят здесь сутками напролет. В пылу азарта все отходит на задний план, и пока остается хоть доллар «на кармане», они не останавливаются. С помощью изматывающей игры они убивают время, забывая о быстротечности жизни, словно отпущенный им век и без того не слишком краток.

Как и везде, наряду с типичными случаями, здесь встречаются исключения. Есть игроки, которые приходят сюда выпустить пар. Если у них нет возможности погоняться вокруг дома с топором за женой или хотя бы обхамить подчиненного, при очередном проигрыше весь свой негатив они выплескивают на крупье.

Некоторые приходят сюда для поддержания своего собственного социального статуса, они могут проиграть значительную сумму, сохраняя внешнее спокойствие. Встречаются и одиночки, для которых игра в рулетку равнозначна «русской рулетке», идя на риск, они не думают о выигрыше, для них важен процесс, когда все висит на волоске и в жилах через край плещется адреналин. Чем-то они напоминали Альбине любителей прыгать с парашютом, которые знают, что у них есть шанс вместо парашюта надеть обычный рюкзак.

За столом с рулеткой сидят четверо игроков. Особенно примечателен один пожилой господин в помятом коричневом костюме с розовой лысиной и гривой седых волос позади нее. Возбужденно переживая очередную неудачу, он с досадой ударил двумя кулаками по столу. Затем стал поспешно записывать в блокнот выпавший номер и цвет, достал карманный калькулятор и лихорадочно стал что-то вычислять. С удовлетворением закрыл блокнот и снова сделал ставку, поставив все свои жетоны, для надежности осмотрев пустые ладони. На этот раз он рискует всем. Колоритный тип, понятно, играет «по системе».

С тех пор как более трехсот лет назад французский математик и философ Блез Паскаль изобрел рулетку, не прекращается поиск системы, с помощью которой можно выигрывать больше, чем проигрываешь. Пока это никому не удалось, но надежда жива. Как сказал Бенджамин Франклин: «Тот, кто живет одной надеждой, умрет голодным». Похоже, он не ошибался, не зря его портрет тиражируют на известной всему миру зеленой бумажке.

Надежду питают постоянные сообщения о том, что наконец, открыт секрет рулетки, и выигрыш теперь гарантирован. Каждый изобретатель из кожи вон лезет, рекламируя свою формулу выигрыша, естественно, не открывая ее, прежде за это надо заплатить. Если же задать вопрос, почему автор изобретения не воспользуется своей формулой сам, можно получить самый невероятный ответ, он у него подготовлен заблаговременно. Но, он никогда не скажет, что его формулой может воспользоваться только доверчивый простак.

Белый шарик из слоновой кости, подпрыгивая и громко постукивая, носится по массивному вращающемуся кругу, перепрыгивая из одной нумерованной лунки в другую. Этот незабываемо дробный стук, лихая чечетка на ребрах рулетки, одно время ей постоянно слышался в тишине. Плясать ему осталось еще секунд пять-десять, после чего он попадет в одно из гнезд и остановится. Никому еще не удалось постичь последовательность этих «попаданий», приносящих одним победу, другим – поражение. Кто-то бросил свои жетоны на «красное» уже после того, как крупье запустил шарик по кругу. Обычно так делают для того, чтобы исключить возможность плутовства со стороны крупье.

Ставки сделаны, господа! Вот и все, шарик остановился. Крупье своими граблями сгребает «салат», приличную кучу жетонов тех, кто проиграл, быстро в уме проводит расчет. У него сложная работа: все видеть и слышать, быстро считать и везде успевать. Крупье сложил жетоны в стопку и подвинул их белогривому Лобачевскому, тот схватил их дрожащими пальцами и, уронил. Поспешно, на ходу подбирая жетоны, он чуть ли не вприпрыжку направился в сторону кассы. Крупье презрительно провожает его взглядом, ветеран казино сделал вид, что позабыл о полагающихся в таких случаях чаевых.

Боковым зрением Альбина заметила, что кто-то беззвучно появился и стал с нею рядом. Это был Антоныч, как всегда собранный и молодцевато подтянутый. Серебристый отсвет люминесцентных ламп поблескивал на его зачесанных назад иссиня-черных волосах. На нем был великолепно сидящий смокинг, сверкающий пластрон туго накрахмаленной сорочки с черным пунктиром пуговиц, и разуметься бабочка. Вне всякого сомнения, он был самый импозантный мужчина в зале, а возможно, и в Киеве. Для Альбины это было без разницы. Поздоровавшись, она приветливо справилась, как идут дела в казино, хотя это ее нисколько не интересовало.

– Налаживаю работу, – кратко рассказывал, будто рапортовал он. – Черные с базара торговали здесь наркотиками. Пришлось выдворить, были трения. Они и теперь продолжаются, но уже с местным криминалом. Потрошат выигравших чуть ли ни на выходе. Одного крупье пришлось уволить, присваивал выручку. Другим – занимаемся, за девять месяцев они с напарником не известно сколько украли. Много текущих проблем, особенно мелкого мошенничества. В общем, не скучно, – пытливо всматриваясь ей в глаза, закончил Антоныч.

Погоди, сейчас скажу, зачем пришла, вздохнув, подумала Альбина. Иногда ей казалось, что его глаза видят обратную сторону вещей.

– Склянский умер, – просто сказала она. – Инфаркт миокарда, похороны завтра в двенадцать.

Антоныч помолчал, он никогда не перебивал собеседника, всегда выжидая, не скажет ли говоривший что-нибудь еще. Альбина почти физически ощутила, как он со всех сторон обкатывает ею сказанное.

– Мне очень жаль. Примите мои соболезнования, – не выразив на лице никаких эмоций, ровным голосом произнес он. – Все наши будут. Что требуется от меня? – в его глазах, как всегда, мелькали искры недоверия. Альбина поняла, что он догадался о том, что она пришла не только за этим.

– На похороны никому приходить не надо. У нас серьезные неприятности. Какие именно, пока сказать не могу. Все должны быть в полной готовности. На связь с вами я буду выходить только по этому телефону, – она протянула ему приобретенный накануне мобильный телефон. – Всем передайте, старыми телефонами пользоваться нельзя, их надо немедленно уничтожить, – закончив давать инструкции, собралась уходить она.

– Смерть Склянского с этим как-то связана? – не меняя интонации и пронизывая ее внимательным взглядом, спросил Антоныч.

Его волевое лицо с тонким прямым носом и резким разрезом губ не изменило своего выражения, но глаза!.. Впервые за время их знакомства в его, запавших в орбитах глазах, Альбина заметила смертную тоску. С головокружительной быстротой ориентируясь в происходящем, он видел и слышал раньше других, это до сих пор позволяло ему выходить из всех передряг. До сих пор.

– В какой-то мере, да, – подумав, ответила она. И кивнув на прощанье, пошла к выходу.

Она знала, что Антоныч провожает ее взглядом, что он ждет от нее более подробной информации, от которой будут зависеть его действия, а возможно, и жизнь. Но ничего больше, чем было сказано, она сообщить не могла. Нельзя нарушать принцип необходимой информации: каждый должен знать только то, что ему необходимо знать.

И сопоставив все последние события в ретроспективе, она пришла к более точному ответу на его вопрос. Смерть Склянского напрямую связана с тем, что происходит. Ей отчего-то подумалось, что предвидеть долгосрочные последствия своих действий невозможно, выиграв мелочь, можно проиграть все.

Глава 19

Что-то происходило.

И происходило что-то странное, чего Альбина не могла понять. Оказалось, в прихожей в кармане дубленки пронзительно пищал «Nokia». Она о нем забыла. В очередной раз перестраховываясь, для связи с Антонычем она приобрела не только новую SIM-карту, но и новый мобильный телефон другой всемирно известной фирмы. Звонить на номер старого «Nokia» мог только покойный Склянский. Но на дисплее светился номер неизвестного ей мобильного телефона.

– Госпожа Розенцвайг, за жизнь Шеина не далее как завтра утром вы должны вручить нам триста тысяч долларов. Они вам больше не понадобятся, так как груз, который должен был переправить Напханюк, вы должны отдать сегодня, в течение двух часов, – голос в трубке был ей незнаком, он был чугунно-глухой и отрывистый, гораздо серьезнее того, первого. Сердце ее забилось сильней и чаще.

– Или он вам больше знаком под фамилией Проскуратов? – и, не дожидаясь ответа, тот, говоривший из далекой пустоты, продолжил. – Небезызвестный вам Напханюк, он же Проскуратов, приказал вам долго жить. После того как мы получим весь груз, включая картины Черниговского художественного музея, я вам позвоню и сообщу, куда доставить деньги. Вы отдадите нам триста тысяч долларов, а мы возвратим вам живого и невредимого Михаила Шеина. Предупреждаю, никаких неожиданностей, за каждым вашим шагом следят. Одно необдуманное движение, и Шеина не станет. Ваше решение? Я жду три секунды.

Альбина хотела потребовать, чтобы ей дали поговорить с Мишей, чтобы она могла убедиться, что он еще жив, чтобы потянуть время, чтобы успеть обдумать услышанное. Но вместо этого сказала:

– Через дорогу от Кирилловской церкви начинается улица Копыловская, в доме № 2 (она назвала квартиру), стоят шесть картонных коробок из-под телевизоров и один рулон с картинами. Ключ от квартиры через два часа будет в почтовом ящике, – с безупречной выдержкой объяснила Альбина.

Это спокойствие дорого ей стоило, сердце ее колотилось в груди.

– Никаких неожиданностей не будет, ручаюсь. Свои обещания я выполняю. Если это для вас не затруднительно, пожалуйста, не времените со вторым звонком, – попросила она.

Она не продумала, как обычно, не взвесила и не рассчитала этих слов, сказанных мимо воли. Потеря власти над ситуацией топором нависла над ней.

– Что ж, проверим, – прозвучало в ответ, а затем частые гудки.

* * *

Времени осталось в обрез.

Альбине надо было срочно достать из тайника антиквариат и картины. Быстро собираясь, она позвонила по городскому телефону своему шоферу и приказала ему через полчаса быть с машиной у ее подъезда. Она редко пользовалась своим «Мерседесом» с тонированными стеклами, используя его для представительских целей либо для перевозки особо дорогостоящего антиквариата. Она не любила эту машину. Черный «Мерседес», как и черная кожаная куртка в комплекте с бритым черепом были обязательными атрибутами местных бандитов.

Несмотря на этот общеизвестный факт, «Мерседес» здесь являлся предметом поклонения, показателем достатка и преуспевания, поэтому он был необходим для бизнеса. Чтобы получить за вещь максимальную цену, покупатель должен знать, что продает ее не малоимущий. С волками жить – поневоле будешь рядиться в волчью шкуру, и ей на трейлере привезли из Германии новый, в упаковке, «Мерседес». Сейчас он как раз пригодился, она решила использовать свою машину для отвлекающего маневра.

Альбина вышла из квартиры черным ходом, он выходил в соседний подъезд. Спустившись в подвал, она открыла замок на окованной жестью двери и, освещая путь фонариком, прошла в конец своего длинного дома. Выйдя из дверей крайнего подъезда, она осторожно осмотрелась и не заметила ничего подозрительного.

Слежки за собой она не опасалась, поскольку вышла она из дальнего подъезда, и ее трудно было бы узнать в каштановом парике и дымчатых очках-хамелеонах в модной оправе. На ней была джинсовая куртка «Аляска», бежевые вельветовые джинсы и кроссовки. В этом молодежном наряде она выглядела лет на двадцать моложе. На проспекте Правды она остановила частника, и за десять долларов он в течение семи минут домчал ее на Подол до Куриневского парка.

Она вошла во двор старого четырехэтажного дома № 2 на улице Копыловской. Это был небольшой грязный двор и выкрашенный выцветшей краской дом. В проплешинах облупившейся штукатурки стен там и сям выглядывала кирпичная кладка. В этом доме на подставное лицо ею была приобретена двухкомнатная квартира. Об этой квартире не знал никто, даже Миша.

Подъезды этого дома были похожи на входы в норы, чтобы в них попасть приходилось спускаться по выщербленным от времени каменным ступеням на глубину человеческого роста. Альбина быстро вошла в подъезд и поднялась на третий этаж, открыла и заперла за собой на ключ и задвижку деревянную дверь, оббитую потертым коричневым дерматином, и оказалась в своем секретном хранилище.

По внешнему виду это была заурядная двухкомнатная квартира, меблированная бывшей в употреблении мебелью из комиссионных магазинов. Все в ней, включая столовую посуду, погнутые вилки и сточенные ножи, было изношенным, не один год послужившим. На стенах проложена устаревшая наружная электропроводка: провода в матерчатой изоляции были натянутые на фарфоровые изоляторы, похожие на катушки от ниток. Квартира как квартира, таких много на Подоле. Но это была лишь видимость, предназначенная для отвлечения внимания от главного.

В одной из комнат, с потемневшей позолотой наката на стенах, посредине стоял круглый стол, застланный ковровой скатертью украшенной бахромой, похожей на слежавшуюся паутину. Вокруг него и по углам были расставлены стулья с гнутыми спинками в серых лишаях облезшего желтого лака. К стене прислонился просиженный диван в ямах и буграх, с валиками по бокам, откидывающимися на оконных петлях.

На одной из двух полок спинки дивана, выстроились семь уменьшающихся в размерах мраморных слоников (полный набор), а на другой, лежали две морские ракушки (рапаны), память об отдыхе в Крыму. Напротив дивана, черно-белый телевизор на тонких паучьих ножках и застекленный сервант с разрозненными тарелками и чашками от уцелевших дешевых сервизов. Пустовато, зато все на виду и сразу видно, что здесь ничего не спрячешь.

В этой комнате была сделана фальшивая стена, Альбина называла ее «китайской стеной». Ее возвели настолько искусно, что заметить перепланировку комнаты было невозможно. Этому способствовало асимметричное расположение окон. После установки дополнительной стены расстояние между оконными проемами и простенками стало одинаковым, и пространственное восприятие комнаты никогда бы не натолкнуло на мысль о тайнике. Эта небольшая перепланировка обошлась ей в круглую сумму, делали русские умельцы, специально приглашенные из Питера. Но качество работы и гарантированная секретность, которой славилась эта фирма, стоили того. Многое в малом, ‒ питерские мастера знали секрет, как влить море в наперсток.

Альбина откинула боковые валики дивана, и он стал немного длиннее, а главное, почти ровным. Открыв встроенный платяной шкаф в углу комнаты, она сняла висевшие на деревянных вешалках поношенное женское пальто, коричневую куртку из болоньи с разошедшимся швом на плече и несколько пропахших нафталином шерстяных платьев. Внутри шкаф был обит картоном, окрашенным пожелтевшей от времени белой масленой краской. Если постучать по картону, раздавался тупой «бедренный» звук, словно за картоном была каменная стена, но за ним была звукопоглощающая прокладка и толстый дубовый брус. Нажав на скрытый запор, Альбина отодвинула перемещающуюся на роликах тяжелую заднюю стенку шкафа и вошла в узкий пенал схрона.

Прежде всего, она вынесла и бережно положила на диван скатанные в рулон картины, а затем по одной вытащила шесть коробок из-под телевизоров. Они были не очень тяжелые, но громоздкие, особенно неудобно было проносить их через узкое нутро шкафа. Чем-то этот процесс напоминал ей роды, хотя в этом деле она не имела опыта. Сняв три длинных, натянутых друг на друга толстых полиэтиленовых мешка, она развернула рулон с картинами. Здесь были уникальные произведения Черниговского художественного музея.

Ворам удалось похитить полотна итальянских, голландских, фламандских и немецких мастеров XVII-XIX веков, пользующихся всемирной известностью. Первой, из-под отягощенных страданием век, на нее взглянула «Анна Болейн за решеткой» кисти Карла Фогеля, полотно потрясающее по сюжету и живописной гамме. Проникнутое ясной радостью лицо жены английского короля Генриха VIII, освещенное струящимся откуда-то сверху неземным светом, и руки королевы-мученицы, прижимающие к себе через решетку золотоволосую девочку в момент ее прощания с дочерью перед казнью, никого бы не оставили равнодушным. Альбину всегда волновали произведения высокого искусства, но эта картина дарила ей радость воспоминаний, она ее хорошо помнила и хотела оставить ее себе.

Альбина наскоро просмотрела прекрасный образец классического итальянского пейзажа: «Неаполитанский залив» Йоганна Рауха с неизменными памятниками архитектуры, берегом моря и Везувием вдали. Сквозь рамки канонов классицизма видно насколько привлекает мастера тихая голубизна неба и солнце, вечно живая игра света и воздуха. В этой картине чувствовалась поэзия восторга, здесь каждый мазок пел. Что хотел сказать своим пейзажем Раух? Трудно сказать, много и ничего. Есть картины, которые просто-напросто существуют, они заставляют людей грезить.

Она еще раз посмотрела в задумчивые, отмеченные особой духовной глубиной глаза «Марии Комаровской» на авторском холсте выдающегося представителя живописи немецких романтиков Генриха Гольпайна. Он написал портрет Марии в 1854, в период своего пребывания на Украине. Глядя на этот, относительно не старый, но почему-то казавшийся ей старинным портрет, Альбина с восхищением отметила изысканно утонченную проработку деталей. Подобная тщательность характерна для работ немецкой школы.

Ей невольно подумалось, чем же фотография отличается от портрета? Задумавшись, она всматривалась в озаренное внутренним светом лицо женщины, пленившую живописца сто лет назад. Талант художника зиждется на своей, неповторимой, глубоко личной интерпретации увиденного, умении передать то, что не замечают другие. Художнику незачем изображать все с фотографической точностью. Тем и замечательна живопись, что в основе ее волшебства заключено абстрактное начало, живая эмоциональная компонента. И если говорить обобщенно, то фотография, это мастерство анализа, а портрет – искусство синтеза.

Из рулона выпало небольшое полотно, двадцать на тридцать сантиметров голландца Теодора Смитса «Натюрморт с клубникой», датированный 1657 годом. В полумраке комнаты на краю стола поблескивали налитые сладкой влагой ягоды клубники, насыпанные горкой в простую, незамысловато расписанную фаянсовую миску. А источавший сок, наполовину очищенный апельсин, до такой степени точно выписан, что при взгляде на него начинают бежать слюнки. Разбросанные по столу усатые креветки тоже удивительно хороши.

Альбина восторгалась богатством красок и реализмом изображения, все предметы были написаны совершенно явственно, гармонично дополняя друг друга, создавая впечатление потрясающей правды. От нечего делать такой натюрморт не соберешь и не напишешь. В нем звучала простая и откровенная радость жизни, сама неистребимая жизнь на века запечатлелась на холсте. Через руки Альбины прошло несколько сотен натюрмортов средневековых художников, но с этим, она бы тоже никогда не рассталась.

Ей нравилась картина «Развалины дворца Разумовского в Батурине» Лагорио, написанная в средине XIX века. Как близок ей был этот незатейливый, необыкновенно трогательный сюжет в своей безыскусственности линий. В нем художник блеснул мастерством владения светом и тенью. Светло-холодный отблеск заходящего солнца на треугольном фронтоне развалин замка с остатками обветшалой крыши, тайное волшебство камня, помнящего о былом, тонко переданная неотвратимость надвигающихся сумерек и вечная игра лучей заката в листве верхушек старых верб.

Ненавязчивое напоминание о неумолимом течении времени, заключительный аккорд жизни, звучащий тихим дуновением покоя и светлой умиротворенности. Есть красота, перед которой останавливаешься на ходу, не в силах пройти мимо. А есть красота, которая постепенно, чем дольше, тем больше овладевает тобой, запоминаясь навсегда. Это полотно относилось как раз ко второму варианту. Оно пострадало больше остальных, отслоившиеся пласты краски обнажили большие серые проплешины на самых видных местах.

Так продолжалось долго. Очередная, развернутая картина притягивала ее, а предыдущая, не отпускала. Наконец, свернув и упаковав картины, Альбина нашла коробку с меткой, где была икона Ильинской богоматери. В этой коробке в основном находились предметы церковной старины и православные святыни, ‒ беззащитные памятники поруганной веры. Было время, когда с риском для жизни их прятало духовенство, спасая от неминуемого уничтожения. Прежнее духовенство выродилось, теперь все шло на продажу.

Она принесла из кухни источенный до узкой вогнутой полоски стали нож с деревянной ручкой, разрезала упаковочную ленту и открыла коробку. Для того, чтобы достать икону ей пришлось вынуть из коробки филигранной работы золотую дарохранительницу в форме небольшой церковки с куполами и погнутыми крестами; золотой наперсный крест, осыпанный мелкими бриллиантами и крупными рубинами, символизирующими кровь и пот Спасителя; серебряный с позолотой потир XVI века, увитый лозой с листьями и гроздьями винограда. Это было творение удивительной красы, средневековому мастеру удалось передать каждый прожилок на листьях вплоть до торсионной извитости лозы. Внутри потира были упакованы четыре редкостные золотые панагии, богато украшенные самоцветными каменьями и эмалью.

В прочном пластмассовом контейнере, завернутые в вату, были сложены наиболее ценные произведения раннеславянских и византийских мастеров. Здесь была полностью целая, усыпанная жемчугами золотая диадема; два великолепных золотых проволочных браслета; ожерелье из литой бронзы с золочением и редкими ромбовидными подвесками; семь серебряных полусферических подвесок с ушками, орнаментованных зернью и сканью; и золотые колты древнерусского мастера XII века, изготовленные в технике перегородчатой цветной эмали. Каждый из этих предметов представлял собой верх изящества и совершенства. И это были не просто драгоценности, а сокровища человеческого разума.

Одиннадцать золотых шейных гривен V века до нашей эры работы греческих ювелиров были с ее родины. Их выкопали из кургана возле села Архангельская Слобода Херсонской области «черные археологи», и продали Альбине, к сожалению, без соответствующего сертификата… Золото, из которого тысячелетия назад изготовили эти гривны, было низкой пробы, но все они были разные, и каждая из них представляла художественную и историческую ценность. «Этих.… Ну, типа, ошейников и другой копанины было бы больше», ‒ рассказывал ей один из этих ценителей старины с откровенно бандитским обличьем. Но недоброжелательно настроенные туземцы посыпали раскоп и всю землю вокруг захоронения алюминиевой стружкой. «После таких дел, работать с металлоискателем стало невозможно, а вставать на лопату и рыть землю наудачу было не в кайф, мы и сбрились».

В увесистом холщовом мешочке позвякивала почти полная коллекция старинных русских орденов. Среди них затесалось два ордена Ленина. Сделанный из платины портрет-медальон Ленина и золотой корпус ордена не представляли особой ценности, и Альбина не стала бы переводить на них дорогостоящее место в коробке, если бы их владельцы, орденоносцы, не продали их вместе с орденскими книжками и партийными билетами. Такие «блоки» были в цене, на них всегда находились денежные покупатели.

Под мешком с орденами лежало рукописное Евангелие 1594 года. Воистину «перлом многоценным» ювелирного искусства XVI века являлся его серебряный позолоченный оклад, украшенный драгоценными и полудрагоценными камнями. Поле оклада имело оригинальное решение, оно было покрыто редко встречающимся прорезным орнаментом, состоящим из тонких изогнутых веток с листьями, цветами роз и гвоздик. По центру в овале помещался рельеф с изображением князей Владимира, Бориса и Глеба, первых и наиболее почитаемых отечественных святых. С высокой гармонией в художественном замысле объединились виртуозная «живопись в металле» с необыкновенно выразительной резьбой. В этой пышной и торжественной резьбе был запечатлен дух давно минувшей эпохи, это была история в ее подлинном материальном виде.

Внизу стояла вместительная черно-лаковая китайская шкатулка, приблизительно конца XVII, инкрустированная перламутром и золотой проволокой. Она была как новая. Радужные переливы перламутра на одеждах танцовщиц и старого мандарина, оттененные черным и желтым, составляли контрастную мажорную гамму и создавали иллюзию ожившей картинки. Непонятно, как эта шкатулка смогла так сохраниться, как она устояла против разрушительной силы времени? В ней было плотно уложено около тысячи ценных марок.

Альбина не могла отказать себе в том, чтобы еще раз не подержать в руках написанную темперой на доске и левкасе запорожскую икону XVIII века «Покрова богородицы». Ничто несравнимо с прикосновением, когда держишь такую вещь в руках, ее не забудешь. Вызывал восхищение уже один оклад мастеров серебряного дела: чеканка и искусная гравировка по серебру, оригинальное сочетание черни с позолотой. На переднем плане усатые запорожцы, во главе товарищества стоит кошевой атаман Петр Калнышевский, они молят: «Молимося, покрой нас честным твоим покровом, избави ото всякого зла». И Ее ответ, выполненный той же древнеславянской вязью: «Избавлю и покрою люди моя».

Изумляли лица запорожцев, каждое разное, выписанное с примечательным мастерством. Неизвестный иконописец изобразил их не фронтально, а в легком повороте вправо. Энергичной линией он уверенно вывел широкие славянские лица, крутые выпуклые лбы с лицевыми «движками», а мясистые, с широкими ноздрями носы и большие глаза усиливали впечатление крупности ликов. Удивительно выразителен был теплый взгляд их глаз и неплотно сжатые, говорящие губы. Поражала точность и экономичность письма, острота и плавность рисунка. В создании формы отсутствовали резкие переходы. Тем не менее, мазок отличался энергией и уверенностью. Большого мастера всегда можно узнать по смелости мазка, расставляя акценты, он умеет экономить внимание, направляя его на то, что действительно важно.

И фронтально, над ними, с распростертыми руками фигура богородицы со слегка склоненной головой. В ее лице было что-то хорошо знакомое, часто встречаемое в народных характерах, милых и скромных, и вместе с тем, достойных и смелых. Безмятежность юной женщины и твердая вера в победу добра в полную силу звучали в сюжете. И багряная покрова с зеленым подбоем – цвета, олицетворяющие благородство и надежду, поддерживаемая ангелами распростерлась над казаками, защищая их сверху.

И, наконец, она извлекла прославленную икону Ильинской богоматери из Ильинской церкви Чернигова, древнейшего из городов земли Русской. К этому времени она уже многое о ней знала. Это была одна из немногих чудотворных икон, автор которой был точно зафиксирован в исторических документах. Образ богородицы исполнил в 1658 году монах Ильинского монастыря иконописец Григорий Дубенский, приняв монашеский постриг, он был наречен именем Геннадий.

Одухотворенный лик девы Марии с добротой и лаской взирал на Альбину. Мягкий овал лица, высокие, изящно подведенные брови и тот же спокойный нежный взгляд. В нем светилась чистая и всех объемлющая любовь, которая указана людям как прибежище во всех скорбях и невзгодах жизни. Весь ее облик дышал лучезарной женственной кротостью, оставляя незабываемое впечатление всесильности милосердия.

Ее лицо отличалось от той, которая жила когда-то в Палестине, скорее это было воплощение ее духовного образа, который художник стремился сделать понятным и близким людям своей земли и своего времени. Поэтому он не писал женщину с темным лицом, продолговатым носом с горбинкой, маленькими глазами с ориентальным разрезом и маленьким ртом. Исходя из ее восточного происхождения, именно такой мать человека, который был живым Богом среди людей, требовала рисовать иконописная византийская традиция.

На иконе была изображена ласковая и немного грустная красивая европейская женщина с большими глазами, переданными с необычайно трогательной эмоциональностью. Она держит на руках ребенка и одета не в царское убранство, а в простую, но красивую одежду. Должно быть, для украинца того времени это был образ идеальной женщины. Иконописец не мог не знать, что помещать изображение смертного там, где веками изображались лишь божества, считается великим кощунством. И все же, взявшись писать образ Пресвятой Богородицы, он переступил через статичность архаической схемы и изобразил ее в виде живой, узнаваемой женщины.

У каждой иконы своя биография, она неотделима от судьбы своего народа. Первое по времени чудо, в виде знамения, икона Ильинской богоматери явила через четыре года после ее создания. После смерти Богдана Хмельницкого для Украины начался тяжелый период, который вошел в историю под названием «Руина».

В разных регионах Украины одновременно правили три гетмана, каждый из которых клялся на библии защищать интересы народа, а на самом деле был ставленником либо польского короля, либо московского царя, либо крымского хана. Тогда, в апреле 1662 года, произошло невиданное чудо, свидетелями которого были все жители Чернигова: восемь дней из глаз Ильинской богоматери, как у живой («аки бы живой»), текли слезы. Она оплакивала украинский народ в ожидании предстоящих ему бед.

В своей «Летописи» Самийло Величко об этом чудесном событии рассказывает так: «Плакала тогда Пресвятая Дева, жалея православных христиан-украинцев, которые через невзгоды, разорения и междоусобицы одни – уже смертоносным оружием убиты, другие – из отчизны, бедолаги, в плен уведены, третьи – будут в плен захвачены, а четвертые – должны в отчизне головы сложить под руководством неистовых, властолюбивых и к междоусобию склонных вождей своих».

В том же 1662 году последовало нашествие татар на Чернигов. Они ворвались в Ильинский монастырь, уцелели лишь те, кто укрылся в пещере преподобного Антония Печерского, основателя монашества на Руси. Стоя перед иконой Ильинской богоматери, они как малые дети с сознанием своего бессилия молили Небесную Заступницу о помощи: «Пресвятая Богородице, помоги нам! Погибаем! Поспеши нам на помощь».

Святой Димитрий (Туптало) писал об этом: «Сила то Пречистой Девы, защищающая иноков, сарацинам вход в пещеру возбранила». Богоматерь не допустила варваров прикоснуться к своему образу. «И поразил Господь Бог паганов слепотою». После этого Черниговская Ильинская икона Божией Матери, так ее стали называть в народе, прославилась многими чудесами и дивными знамениями. Их описал в 1683 году в своей книге «Руно орошенное» святой Димитрий Ростовский, который закончил ее словами: «Конец книжки, но не чудесам Пресвятой Богородицы, ибо кто счесть их может?»

Душа православного народа чувствовала особое участие Пречистой Девы в исторической судьбе их Родины. В 1696 году на средства гетмана Ивана Мазепы была сделана большая серебряная риза, которая покрывала не только саму, ставшую к тому времени всенародной святыней икону, но и ее киот. На ризе был чеканный герб Чернигова, а вокруг в живописных медальонах были изображены события, связанные с жизнью Богородицы.

По свидетельствам современников, это был признанный шедевр ювелирного искусства. Во время коммунистического режима, в тридцатых годах прошлого столетия, когда стоимость серебра этой ризы стали считать больше ее художественной ценности, «слушали и постановили»: переплавить ризу на лом. С иконы содрали ризу, тогда же бесследно исчезла и сама икона. Судьба ее была неизвестна, среди коллекционеров ходили слухи, что все эти годы ее прятали верующие.

Вначале Альбина хотела лишь в последний раз взглянуть на смутившую ее, а затем овладевшую ее мыслями икону. Теперь же она почти физически воспринимала загадочный поток положительной энергии, исходящий от иконы. У нее возникло непонятное и ничуть не корыстное желание сохранить ее, спрятать икону в тайнике или взять и унести ее на своей груди. Ведь похитители могут не знать о существовании иконы, зачем же отдавать эту неземную красоту в их грязные лапы?

А что, если они о ней знают? Тогда это непредсказуемо может повлиять на освобождение Миши. И она положила икону обратно. Выставив все коробки посредине комнаты, и положив на них рулон с картинами, она заперла квартиру и бросила ключ в почтовый ящик.

Выйдя из подъезда и поднявшись по ступеням на поверхность земли, она сразу заметила стоящий неподалеку микроавтобус. Когда она входила, его там не было. За рулем сидел и смотрел на нее мужчина. Он был в солнцезащитных каплеобразных очках и в надвинутой на лоб черной бейсболке, над козырьком вышито золотом «NY». Не справившись с собой, Альбина шагнула в его сторону, он тут же завел мотор. Что я ему скажу? Задала она себе вопрос. Если он испугается и уедет, все может сорваться. Она развернулась и пошла со двора.

* * *

Второй звонок раздался не скоро, после десяти часов ночи.

– Госпожа Розенцвайг, – донесся тот самый низкий голос, он был глуховат и беден оттенками. – Завтра утром вы лично привезете триста тысяч долларов по указанному мною адресу, я сообщу его утром. Надеюсь, вам не надо напоминать, что об этом никто не должен знать. Не забывайте, за вами следят. Если вы выполните последнее наше условие, завтра же Шеин будет у вас. Вы все поняли?

– Да, я сделаю все, как вы сказали, но мне надо поговорить с Михаилом. Я должна быть уверена, что он жив, – твердо сказала она.

– Поговорить можно, – в трубке послышался шорох, шаги и радостный голос Миши. – Альбиночка, со мной все в порядке! Умоляю тебя, отдай… – его речь оборвалась, как будто ему зажали рот.

– Вы слышали? Он в полном здравии. До завтра, – в трубке зазвучали частые гудки.

Странный трепет пробежал по ее телу. Она знала, что окружена опасностью, что она одна во всем мире и никому она не нужна. Она почувствовала непреодолимую потребность куда-то бежать, искать помощи, найти поддержку. Это длилось недолго, и она нашла в себе силы взять себя в руки. Вдруг сердце ее затрепетало и забилось и заболело в груди. «Перестань, глупое!» ‒ прикрикнула она. Оно испуганно притихло, но продолжало тихо ныть, как потерявшийся в лесу ребенок.

Глава 20

Альбина готовилась к встрече.

До рассвета оставалось еще долгих три часа. Сколько часов прошло с момента звонка похитителей, она не заметила, они казались ей не зафиксированным в сознании прочерком во времени. Она ходила по пустыне комнат своей квартиры, ждала и не могла дождаться утра. Опущенные на окнах жалюзи из сверхпрочной стали, усугубляли гнетущее ощущение замурованного склепа. Неожиданно ей подумалось, что в груди у нее вместо сердца механические часы, и у них кончается завод. Сюрреалистические ассоциации, достойные Дали. Альбина очень не любила Сальвадора Дали, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Она пыталась составить хотя бы примерный план своих действий, но вскоре пришла к выводу, что не располагает практически никакой исходной информацией и за эти считанные часы вряд ли что-либо прояснится. Страх опасности всегда страшнее самой опасности. Незачем переживать по поводу того, что невозможно изменить, напрягать мозг полезно тогда, когда это ведет к результату.

Ни одна тщательно спланированная операция никогда не проходит точно по плану. Самые продуманные из подобных акций лишь на 50% развиваются в соответствии с предварительным планом, остальные 50% приходятся на непредвиденные обстоятельства, на тех, кто вмешивается в дело, специально или случайно. Предвидеть, чем обернется предстоящий обмен невозможно. Слепой случай вносит сумятицу во всё, он та гранитная скала, о которую разбиваются вдребезги ювелирно разработанные планы.

Нет, не так! Все непредвиденные случайности необходимо предусмотреть, вплоть до непредсказуемых. Надо просчитать каждый шаг, выверить каждое движение. Мудрость сильнее рока, храбрым сопутствует удача! Завтра, верней, уже сегодня, может возникнуть много неожиданностей. Даже после детального обдумывания, многие из них невозможно предугадать. Придется действовать по обстоятельствам. Следовательно, надо быть готовой к любому развитию событий. Победителем выйдет тот, кто будет держать инициативу и кому улыбнется удача. Кому достанется эта улыбка, покажет завтра. Точнее, уже сегодня.

Альбина достала из встроенного в стену сейфа тридцать пачек долларов, перетянутых желтыми резинками, по десять тысяч в каждой и сложила их для передачи похитителям. Она знала, что в случае обыска или грабежа сейф вскроют в первую очередь. Поэтому держала в нем небольшие суммы денег и подлинные, отвлекающие внимание документы, чтобы «помочь» интересующимся ею, сформировать на себя досье в выгодном для нее свете.

Пересчитывать доллары не было нужды, к деньгам она относилась серьезно, пожалуй, более серьезно, чем к чему бы то ни было. Она всегда предпочитала работать с наличными, они не оставляют следов. Главная неудобность наличных денег в сомнительности их происхождения. Эх, деньги-деньги, всюду деньги, господа! А без денег жизнь плохая, а без денег, никуда…

Раньше она думала, что погоня за наживой, временная необходимость. Не имея в наличии достаточных средств, невозможно начать независимую жизнь. Теперь ей стало ясно, что эта гонка овладела ею всецело, и она поняла, что нажива и есть ее жизнь, ‒ погоня за призрачной целью. Многие, достигнув вожделенной цели, теряют смысл жизни. Но Альбина была уверена, что это происходит с теми, кто на самом деле сам не знает, чего хочет. Она же знала, чего желает, но хотела ли она этого на самом деле? Теперь она сомневалась в этом. Одно было, несомненно, потерянные годы не вернуть, то, что не случилось, уже не произойдет. Никогда. Остается лишь гадать, есть ли в нашей жизни хоть какой-то смысл?

Она решила не привлекать к освобождению Миши людей Антоныча. Профессиональные солдаты, они умеют убивать. Им по плечу смертельно опасные операции, они не подведут, но могут наломать дров в тонком деле выкупа заложника. Передача денег – самый сложный этап. В ходе назначенной встречи можно попасть в лабиринт, наполненный неожиданностями, из многих возможных решений надо будет принять единственно верное, и от этого будет зависеть жизнь Миши, или ее, а то и их двоих. Предстоит мгновенно и с максимальной осторожностью действовать, все поступки должны быть просчитаны до мелочей, даже интонации в голосе при переговорах могут сыграть роковую роль.

Нет, это не их уровень. Их опасно брать с собой даже для прикрытия, лишние люди увеличивают вероятность неудачи. Если их обнаружат, Мишу просто убьют, этим и кончится их помощь. На карту поставлена жизнь Миши, кроме него у нее никого не осталось. Лишенная всех человеческих привязанностей, ради него она была готова на все. Если хочешь, чтобы дело было сделано правильно, сделай его сам. Эта азбучная истина здесь как раз кстати. Главную часть дела следует делать самой. В конце концов, это ей брошен challenge[31] и она подняла перчатку.

Открыв откидную доску палисандрового секретера, среди небольших ящичков для бумаг и всякой мелочи она отомкнула дверцу крайнего справа вместительного шкафчика и вынула оттуда шкатулку из шемогодской прорезной бересты. Под вырезанным в седой бересте узором в виде растительного побега поблескивала выцветшая зеленая фольга. То был цвет поблекшей надежды, а шкатулка, – единственный сохранившийся подарок отчима ее матери. Бережно открыв шкатулку, она достала из нее пожелтевший любительский фотоснимок, на нем была ее мать, отчим и она, маленькая девочка, посредине.

Альбина вынула из шкатулки плоский обоюдоострый стилет с короткой, на три пальца, рукояткой в виде полусогнутой женской ноги в черном сетчатом чулке и закрепила его скотчем на тыльной стороне левого предплечья. Это не более чем мишура, но при случае может пригодиться. Она понимала, что надежда на оружие делает человека слабее, невооруженному не на что надеяться, кроме как на самого себя. Но лучше взять с собой приправу, чем не взять, а после жалеть.