В колхозной деревне

1

На широкой дороге взвихрился серый столбик пыли и, кружась, побежал впереди лошади, как бы ведя её за собой.

«Вот так закружилась, завихрилась моя жизнь», — подумал Остапчук, следя за этим крошечным смерчем.

Ветер подул сбоку, согнал с дороги пыльный столбик, и он погас, рассыпался на озими.

Остапчук дёрнул вожжи. Лошадь мотнула головой.

Данилевский, сидевший рядом, засмеялся.

— Подходящий мотор! — Он покачал головой и сокрушённо вздохнул. — Чтоб у главного агронома не было машины! Вот и работай… А знаешь, припекает.

Остапчук взглянул на весёлое, улыбающееся лицо Данилевского, но ничего не ответил.

— Хорошо тут, — снова вздохнул Данилевский. — Красивые края… Впрочем, я больше степь люблю. Простор!

— Что степь, — откликнулся наконец Остапчук, — ровно, гладко. Не на чем глазу задержаться.

— Это правда, — охотно согласился Данилевский. Видно было, что ему всё нравится — и степь с её ширью, и этот дремлющий пруд в глубокой балке, и лес, поднявшийся на горизонте стеной словно для того, чтобы остановить неудержимый разбег полей. — Хоть неделю подышал свежим воздухом, — раскинув руки, сказал он. — Эх, не повезло мне!..

Остапчук взглянул на него и усмехнулся: с лёгкой душой человек вздыхает! С таким румянцем и вздохнуть можно весело. Он знал, что имеет в виду Данилевский, жалуясь на невезение, но об этом не раз уже говорилось, и Остапчук промолчал. Тем более, что ему-то самому повезло — он дышит свежим воздухом, он видит поле, лес, двойной синей каймой оттеняющий небосвод. В его распоряжении плохонькая лошадка серой масти и двуколка, именуемая здесь бедаркой. Главный агроном Привольненской машинно-тракторной станции может быть доволен своей судьбой.

— Я тебе удивляюсь, — словоохотливо продолжал Данилевский. — Какой-то ты… Погляди вокруг! Ну скажи, положа руку на сердце, ты рад, что сюда попал? Ведь это я подсказал тебе Привольное.

Остапчук повернул своё продолговатое обветренное лицо, посмотрел в глаза Данилевскому глубоким и немного усталым взглядом и сказал:

— Рад.

— Эх ты, — засмеялся Данилевский, и видно было, что ему жаль Остапчука за то, что у того не хватает души постичь окружающую его красоту.

Остапчук не был из тех, кто в сентябрьские дни первыми вызвались ехать на работу в МТС и колхозы. Он колебался, раздумывал и считал, что имеет на это все основания. Всего лишь полтора года назад его вызвали из района в областное управление сельского хозяйства. Секретарь обкома партии говорил ему тогда: надо освежить аппарат, надо укрепить его агрономами, показавшими себя на деле и знающими, как выглядит в натуре предплужник, как пахнет степь весной…

И вот опять его вызвали в обком на совещание агрономов. Теперь речь шла о машинно-тракторных станциях — там главный участок, там всё решается.

Не раз Остапчук всё взвесил, прежде чем сказать себе: еду. Первый, кому он сообщил о своём решении, был Данилевский. Тот улыбнулся и чуть свысока, даже с некоторым оттенком жалости, вот как сейчас, сказал громко, так, что не один Остапчук его услышал:

— Я не ждал, пока меня для этого вызовут в обком. — Дружески похлопав Остапчука по плечу, он уже другим тоном продолжал: — Ну что ж, рад за тебя. Знаешь что? Давай выберем соседние МТС. А? Чудесно! Посоревнуемся, чёрт побери, и через каких-нибудь три года приедем в столицу героями. А что ты думаешь? Если уж ехать, так ехать…

Остапчук уклонился от этой темы. Он сказал, что ему хотелось бы на Полтавщину: он родом оттуда. Они долго спорили у географической карты. Данилевского тянуло в степь — простор!.. Согласились на районе, раскинувшемся в лесостепи, и по сему поводу, возвращаясь домой, даже выпили по стакану вина в тесном подвальчике.

— Как всё это напоминает молодые годы, юношескую романтику, — сказал тогда Данилевский и, разглядывая вино на свет, вздохнул: — А нам уже под сорок… Тебе тридцать пять? И это немало. В пионеры уже не примут. Что ж, закатаем штаны и побежим за комсомолом… — Он снова вздохнул и покачал головой. — Одно только обидно: каждый областной писарь будет считать, что он умнее тебя. Он, видишь ли, вверху. Ну, это уж такое дело — и мы были вверху, и мы были умнее.

Накануне того дня, когда Остапчук уезжал в Привольное, Данилевский ходил злой и каждого в отделе спрашивал:

— Когда же меня выпустят из канцелярского плена? Опять обследуй, опять составляй докладные записки. Срочная командировка… И никому дела нет, что из-за этой командировки приходится на целый месяц откладывать отъезд в МТС.

Попрощались они тепло.

— Скоро увидимся, — говорил Остапчуку Данилевский. — Скоро!

Через месяц Остапчук узнал, что в соседнюю, Васильевскую МТС назначили другого главного агронома. В тот же день позвонил Данилевский.

— Что ты на это скажешь? — услышал Остапчук приглушённый расстоянием крик. — Пётр Миронович решил меня утопить… Ещё на месяц задерживает. Чёрт знает что! Не знаю, к кому и обратиться…

Точно вчера всё это было. Вихрем пронеслись дни. И вот — уже под майским солнцем — вместе возвращаются они с поля: Остапчук — главный агроном МТС и Данилевский — командированный сюда начальником областного управления со специальным заданием — собрать материалы для отчётного доклада об итогах сева.

Лошадь, мотая головой, трусит не спеша; катится, покачиваясь, высокая бедарка.

Между тем сизая туча, медленно проплывавшая над лесом, вдруг распростёрла крылья, заняла полнеба. Лихо свистнул ветер, вырвал из-под ног лошади длинную завесу пыли и потащил её вдоль дороги, сколько видит глаз. Гром ударил отрывисто, резко и сразу же, словно только этого и ждал, хлестнул в лицо крупными каплями грозовой весёлый дождь. Дождь на солнце, при синем небе, короткий и тем более рьяный в своём мальчишеском озорстве.

— Держись! — крикнул Остапчук, погоняя лошадь.

Данилевский натянул шляпу на уши и зябко поёживался под дождём, барабанившим по плечам.

— Чёрт бы побрал твоего директора! — крикнул он на ухо Остапчуку. — Неисправна, мол, машина… Наверно, пожалел.

Остапчук расхохотался.

Туча растаяла так же быстро, как и появилась. Гром прокатился над головой и ворчал уже где-то за прудом.

— Ну и душ! — поморщился Данилевский, стряхивая воду со шляпы.

Гроза как будто смыла многодневную усталость, — настроение Остапчука резко изменилось. Пригладил мокрые волосы, засмеялся и широко развёл руками.

— Зато дышится как. Озон!

Дорога круто свернула налево. Стало хорошо видно Привольное, с его садами, речкой, с ветряком на пригорке.

Словно почувствовав на себе чей-то взгляд, Остапчук оглянулся. Из лесной полосы на дорогу вышла девушка.

— Наталья Климовна! — окликнул он, останавливая лошадь. Затем покачал головой и шутливо прибавил: — Чтоб вас дождь намочил!

— Уже, — сказала девушка, на ходу расправляя мокрое платье. Она улыбалась и в то же время хмурилась, оглядывая себя. — Мокрая курица…

— Нет, орлица в весеннюю грозу, — продекламировал Данилевский и протянул руку. — Разрешите познакомиться…

— Бойченко, — сухо проговорила девушка.

Остапчук прибавил.

— Агроном колхоза «Луч».

— Слышал, слышал, — поспешно подхватил Данилевский, с любопытством вглядываясь в лицо Натальи. — Так вот почему вас боятся бракоделы. От таких глаз не скроешься.

— Вы к нам, Наталья Климовна? — перебил Остапчук.

— Да. Звонила — не дозвонилась…

— Садитесь. — Данилевский вскочил. — Пожалуйста. Как-нибудь уместимся.

Наталья ответила не ему, а Остапчуку:

— Тут близко… Зайду к Марии, потом к вам, Степан Иванович.

Данилевский вздохнул:

— Теперь я понимаю, что означают слова: лучшие из лучших поехали на село.

— А худшие остались там, у вас? — спросила девушка, метнув не слишком приветливый взгляд на улыбающуюся физиономию Данилевского. — И руководят лучшими?..

Мужчины рассмеялись. Мимолётная усмешка тронула губы Натальи.

— Язвительная особа, — покачал головой Данилевский, когда они немного отъехали. — Но глаза, глаза! Целый мир… Завидно!

Он многозначительно кашлянул и умолк. Остапчука передёрнуло. В показной деликатности спутника он своим тонким чутьём безошибочно распознал фальшь. Ни о чём, мол, не спрашиваю, но кое-что понимаю… Невысказанная пошлость тем больнее ранит, что на неё не ответишь.

Немного помолчав, Данилевский с мягкой заботливостью спросил у Остапчука, почему до сих пор не приехала его жена. Остапчук побагровел от злости.

— Я ведь говорил: квартира не была готова, — сдерживаясь, пробормотал он; хотелось сказать что-нибудь резкое, злое.

— Ах, квартира!.. Я забыл, — поспешно подхватил Данилевский и заговорил о невнимательном отношении к специалистам, о чуткости и о бездушных людях, думающих только о себе.

Остапчук не слушал. Меньше всего хотелось ему откровенно говорить о своих личных делах ещё и потому, что жена не раз, упрекая его, поминала Данилевского. «Если бы ты думал о семье, как он, то не стал бы кочевать». Напрасно Остапчук доказывал ей, что Данилевского не отпустили, что человека поставили в неудобное положение — вызвался ехать, а сидит в областном аппарате. Она ничего и слышать не хотела: ей надоело всю жизнь с ним воевать. Если бы он думал о жене и сыне, как… Для каждой женщины, вероятно, кто-нибудь из знакомых служит образцом хорошего мужа, и это страшное оружие применяется во всех случаях жизни.

Жена Остапчука не хотела переезжать в МТС. По этому поводу немало было уже сказано слов и даже пролито слёз. Пускай идут те, кто ещё не работал на селе. Он своё отбыл. В самые тяжёлые послевоенные годы. А теперь несравненно легче — пускай едут другие. Только получили квартиру, только устроились и — здравствуйте! — всё бросай… Нет, она не поедет. Пускай, как хочет, так и живёт. Володька привык к школе. Наконец, он должен знать, что у неё тоже есть своё дело. Детский сад, которым она заведует, теперь лучший в городе. Но разве он когда-нибудь считался с нею?..

В одном из писем Тоня писала, что Остапчук хочет быть похожим на героя из тех книг, в которых всё ясно, просто и легко. Автор дёргает своих героев за ниточку, и всё происходит так, как это положено по прописям. Хоть раз в жизни она хочет его переупрямить. Впрочем, пусть не думает, что она когда-нибудь от него откажется. Тут в скобках шли горькие слова: может быть, надоела, но как хочешь, а я своего Стёпу никому не отдам. Так и знай! Ты должен вернуться домой. Разве в управлении не нужны толковые люди? Она встретила Бондаренко, и тот сказал: «Остапчука все вспоминают и очень жалеют, что его нет». А мнение Бондаренко что-нибудь значит не только лишь потому, что он заместитель начальника. Остапчук и сам говорил, что это способный, вдумчивый работник.

Смеясь и кусая губы, читал Остапчук взволнованные и сумбурные письма жены, с десятками вставок между строчками («Купила Вовке новые башмаки, на нём всё горит»), с неожиданными приписками на полях («А как же будет с холодильником? И почём там мясо?»), и отвечал, как ему казалось, глубоко логичными и убедительными, а на деле такими же сумбурными, только, может быть, более ласковыми письмами. Какой он герой! Ничего похожего. Положительный герой уже произнёс бы длиннейшую речь и заявил бы, что такая жена ему, безусловно, не подходит. Она тянет его назад. Она не понимает его высоких стремлений. И даже не хочет считаться с тем, что электрохолодильником можно пользоваться и здесь, а мясо тут стоит почти вдвое дешевле. (Тут сбоку, в скобках, было приписано: «Тоня, родная! Всё это не твои слова. Знаю тебя, горжусь тобой. А слова эти — мякина. Отвеять их — какое зерно!») Так вот, если бы он был положительным героем, дело обернулось бы совсем плохо. Но он человек с тяжёлым характером (кому, как не ей, об этом знать!) и потому мирится с отсталой женой. Больше того — без своей Тони он жить не может, хотя, по правде сказать, с нею ему тоже не легко…

— Чёрт побери! — громко произнёс Данилевский, сопровождая свои слова протяжным вздохом. — Вот так незаметно и весна прошла. А мы её и не видели.

Остапчук оглянулся. Они ехали длинной и прямой улицей Привольного. Сады уже отцвели. Пышно распустилась сирень под окнами. Конец весне.

До сих пор весна для него была огромным клубком, в котором сплелись тысячи дел — боронование зяби и подкормка, нормы высева и акты о нарушении агротехники, сумасшедшие ветры, выдувающие из почвы влагу, и седые морозные утра, расплавленный подшипник на тракторе и мерная проволока, без которой невозможен правильный квадрат, чуткий сон в короткие ночи и дни, мчащиеся, как ошалевшие кони с крутого пригорка. Весна агронома.

Сирень цветёт? Пускай себе цветёт, — девичья утеха. А вот ячмень скоро пойдёт в трубку — это уже вернейшая примета, что лето и впрямь на пороге.

— Доехали наконец, — проворчал Данилевский, соскакивая с бедарки.

Остапчук сошёл вслед за ним, привязал вожжи и махнул рукой. В конюшню лошадь шла сама.

— Вот единственное удобство этого ультрасовременного транспорта, — усмехнувшись, сказал Данилевский. — Машину надо ещё в гараж заводить…

— Ну что машина, — в тон ему отвечал Остапчук. — Трясёт, воняет бензином. Ты ж хотел подышать весенним ветром!

2

Данилевский начинал нервничать.

Он собирался ехать ночным поездом. Нужно было уточнить ряд цифр, сведений, а Остапчук уже больше часу спорил с ним, и ни до чего они не могли договориться.

— Помнишь заведующего сельхозотделом в Щербаковке? — сказал Остапчук. — Мы всегда смеялись; весной он первым рапортовал об окончании сева, а потом умолкал на весь год. Кстати, как там сейчас?

— Там другой секретарь райкома, — нехотя ответил Данилевский.

— Ты хочешь сказать — более умный?

— При чём тут Щербаковка? — кривя тонкие губы, спросил Данилевский.

— А при том, что кое-кого больше интересует красивая сводка, чем суть дела.

— Это демагогия, — холодно бросил Данилевский.

Вошёл секретарь райкома по машинно-тракторной станции Гульчак, и Данилевский круто переменил тон.

— Удивительное дело, — улыбаясь, обратился он к секретарю, — мы спорим так, как если бы я сидел в МТС, а Остапчук в областном управлении… Я хочу разобраться и доказать, что вы в этом году сеяли лучше. А он со мной спорит. — Данилевский развёл руками и засмеялся. — Начнём сначала, и товарищ Гульчак нас рассудит. Главный агроном уверяет, что ранние колосовые сеяли не три, а пять дней. Кукурузу не пять — шесть, а девять дней. Простите, это чёрт знает что! В прошлом году сеяли столько же времени. Выходит — ни шагу вперёд? И это после всего, что мы говорим, что делаем. После решений…

— Я тебе объяснил, — стараясь сохранять спокойствие, но уже с заметным раздражением заговорил Остапчук. — Прошлогодние данные мною проверены. И не в конторах, а с людьми. Сроки были занижены. Это очковтирательство. Ясно? Завёлся такой гнилой обычай: первые два — три дня о начале сева вообще не сообщать.

— Почему? — Данилевский сделал вид, что удивился.

— Сам знаешь! Говорят, что это выборочный, пробный и ещё чёрт его знает какой сев. Засеют половину — тогда сообщают: начали… Таким вот манером сжимают сроки. Кому это нужно? Или на уборке. Три дня жнут вовсю. А позвони — скажут: да это выборочно. На пригорках, на песках… Какая-то дурацкая погоня за благополучными цифрами.

— Ну, знаешь… Цифра — дело государственное, важное, — попробовал охладить пыл Остапчука Данилевский.

Но главный агроном продолжал ещё резче:

— Важное, когда она правильная. А что было у нас в области? Площадь зерновых сокращалась. Травы выгорали. Скотина голодала. Кого же мы обманываем?

— Что говорить о прошлом, — отмахнулся Данилевский. — Но подумайте, — он обращался теперь только к Гульчаку, — как это выглядит: в МТС работает партийная группа во главе с секретарём райкома, в МТС прибыло пятнадцать специалистов с высшим образованием. Постоянные кадры механизаторов… А сеяли так же, как и в прошлом году.

Гульчак молчал. Он только вопросительно посмотрел на Остапчука: что ты на это скажешь?

— Нет, не так же, — возразил Остапчук. — Я опять-таки говорю о сути, а не о сводке. В прошлом году удобрение разбрасывали как попало. А нынче была подкормка, В прошлом году о перекрёстном методе только говорили, а мы посеяли. Квадрата в прошлом году тоже не было, как тебе известно…

— Тем лучше, тем лучше, — живо подхватил Данилевский, заглядывая в лицо секретарю райкома. — Ваша МТС наконец-то пошла в гору. Зачем же эта ложка дёгтю? При тщательной проверке выяснилось бы, что почти в каждом колхозе в первые дни и на деле не было настоящего сева. Там проба, там ещё что-нибудь… Так что, в сущности, сроки не так уж были растянуты.

Остапчук прекрасно понимал, куда гнёт Данилевский. Какому секретарю райкома не хотелось бы, чтобы сроки у него были получше, тем более, когда сведения идут в областную организацию? Как и Остапчук, Гульчак тоже был новым человеком в МТС и в районе. Полгода — это немало, но не так уж и много, чтобы как следует узнать друг друга.

Секретарь райкома напряжённо прислушивался к спору между главным агрономом и Данилевским и, очевидно, раздумывал. А что тут, собственно, раздумывать? Его молчание уже начинало раздражать Остапчука: «И этот, верно, не прочь подсунуть начальству кругленькую цифру…»

Данилевский вытер платком лоб. Его всегда оживлённое, подвижное лицо выражало удивление и даже иронию, мягкую, снисходительную иронию. В самом деле, смешно: для себя он старается, что ли? Остапчук не вслушивался в его закруглённые фразы. Всё это он уже слышал. И эти протяжные вздохи тоже. Что за манера чуть не после каждого слова страдальчески вздыхать? Здоровый, краснощёкий мужчина, а стой возле него со стаканом воды.

Прикусив губу, Остапчук перевёл взгляд на исхудавшее, усталое лицо Гульчака с выступающими обтянутыми скулами, глубоко запавшими узкими глазами и горько подумал: «И с этим придётся ссориться». На какое-то мгновение его охватила бесконечная усталость. Изо всех сил, чуть не сдирая кожу, он потёр рукой лоб, чтобы унять головную боль. Ему хотелось сказать Гульчаку: «Молчишь! Видно, при мне неудобно говорить то, что хочешь. Но я нарочно буду сидеть».

На какой-то длинной фразе Гульчак перебил Данилевского. Тот с готовностью умолк, наклонил голову. Тихо, будничным тоном, как бы жалея слов, Гульчак проговорил:

— Я думаю, что товарищ Остапчук прав. Этой весной мы выправляли ошибки и учились. Легче всего уверить себя, что дела идут отлично. Труднее — посмотреть правде в глаза.

Он поднялся и сказал Остапчуку:

— Вы остаётесь? Я поеду в Журавлёвку. Сегодня там собрание.

Он кивнул головой Данилевскому и вышел.

— Да, да, — вздохнул Данилевский и, обиженно выпятив губы, углубился в лежавшую перед ним таблицу. — Да, да… А почему? — спросил он после долгого молчания. — Почему колхоз «Звезда» мог уложиться в срок? Кто там с ним по соседству? «Маяк»? Ну вот — «Маяк» сеял почти вдвое дольше…

— А вот мы сейчас всё точно выясним, — сказал Остапчук. — Я видел здесь председателя Михайловского колхоза.

Он вышел из комнаты и через минуту вернулся вместе с невысоким круглоголовым человеком, лицо которого, цвета переспелой вишни, показалось Данилевскому весьма непривлекательным.

— Ковдя, — знакомясь, коротко назвал себя вошедший.

Данилевский посадил Ковдю рядом и, слегка склонившись к нему, заговорил с мягкими нотками в голосе, с первых же слов стремясь создать атмосферу взаимного доверия. Он понимает — весна была тяжёлая, капризная, холодная. Все работы сбились в кучу. Так что обвинять некого. Речь идёт лишь о том, чтобы объективно проанализировать ход сева.

Ковдя слушал и внимательно смотрел на Данилевского ясными пытливыми глазами, в глубине которых таилась тонкая мужицкая хитринка: «Слова… Поглядим, куда ты повернёшь».

— Так вот, — подошёл наконец к делу Данилевский, — ваши колхозы расположены рядом… Меня интересует: почему в «Звезде» посеяли быстрее?

Ковдя мотнул головой так, как будто хотел сказать: «Как мне это всё надоело». И, прежде чем ответить, спросил:

— Вы Храпчука, председателя «Звезды», случайно не знаете? Жаль… У нас в районе уже был разговор, немножко соскребли с него блеск… Да он и теперь неровную цифру недолюбливает. Знаете, когда цифра кругленькая, она хорошо катится.

— Но ведь это же документация! — рассердился Данилевский и потряс папкой.

Ковдя потемнел.

— Вы агроном, — сказал он, глядя куда-то вбок, — так, должно быть, видели: есть такой сорнячок — повилика. Её годами надо выводить! Завьётся меж стеблей пшеницы, хоть жги всё к чёртовой матери. Вот так и бумажки… Что сейчас ворошить пройденное! Посеяли… А как кто сеял, хлеб покажет. Он не соврёт.

Ковдя перевёл дыхание и с затаённой болью в голосе прибавил:

— Что мне копаться в посевных бумажках, когда сегодня прополка. Вот где меня припекает! Квадраты сместились — поставь их на место… И уборка на носу.

Он с укором взглянул на Остапчука: «Зачем всё это? У меня дела».

— Вы к директору? — спросил Остапчук, чтобы перевести разговор на другое.

— Нет. Хочу инженера на ферму повезти.

— Так вы идите, Кузьма Петрович, — сказал Остапчук. — Простите, что отняли время.

Ковдя поспешно вышел.

Данилевский проводил его взглядом и покачал головой:

— Извечная крестьянская неприязнь к документам, к бумажке… Что ж, старый человек. Мой отец тоже бы так сказал.

— Ковдя у нас один из самых толковых колхозных руководителей, — заступился за него Остапчук, — и в полном смысле современный человек. Разве это не факт, что мы и сейчас задыхаемся от потока бумаг. Но Ковдя сказал и кое-что поглубже: главная беда в том, что мы ворошим, описываем уже пройденное. Сев прошёл — мы анализируем сев. Начнётся уборка, а мы ещё только будем пережёвывать, прости — обобщать документы по обработке. Вчерашний день сидит на хребте.

Данилевский усмехнулся.

— И ты, кажется, возил его на своём хребте?

— Возил. Больше не хочу.

— Но и напрямки, Степан, далеко не уйдёшь. Это, если хочешь знать, ползучий эмпиризм. Сколько ни иронизируй, нам нужны и анализы и обобщения. Эти самые бу-маж-ки.

— Нужны, — спокойно ответил Остапчук. — Но и бумажки могут быть живыми, сегодняшними. А ещё лучше, когда они обращены в завтрашний день. Возьми постановления Пленума…

Раздался короткий стук в дверь. В комнату вошла Наталья Бойченко. Сейчас, переодевшись, она казалась выше, стройнее. На загорелом лице сверкали синевой глаза, и оно дышало свежестью, так украшающей женщин, не боящихся солнца.

— Садитесь, Наталья Климовна, — подскочил Данилевский. — Это хорошо, что вы пришли. Я как раз хотел заняться вопросом, который вас особенно интересует, о грозный страж агротехники!

Наталья ничем не отозвалась на шутку.

— Я не стану спрашивать у вашего сурового начальника, — продолжал Данилевский. — Он сегодня в дурном настроении… Скажите, пожалуйста, вы: чем объяснить, что в прошлом году во время весеннего сева было зарегистрировано пять случаев грубого нарушения агротехники. А в этом году составлено более десяти актов? И это после того, как здесь появилось столько агрономов. Парадокс!..

Глубокие насторожённые глаза Натальи испытующе следили за руками Данилевского, перебиравшими бумаги.

— Что ж тут странного? — сказала она. — Очевидно, в прошлом году не обращали должного внимания.

— Значит, вы считаете, что это явление положительное? — усмехаясь, спросил Данилевский.

Наталья вспыхнула. В усмешке Данилевского она, очевидно, увидела что-то для себя оскорбительное. Она бросила быстрый взгляд на Остапчука, точно хотела сказать: «Как знаете, но я ему сейчас так отрежу…» Однако ответила сдержанно, с подчёркнутым равнодушием:

— Простите, этот вопрос кажется мне ясным…

— На первый взгляд, — поучительно сказал Данилевский, сопровождая свои слова плавным жестом.

Остапчук вспомнил его выражение: «Пока я в области, я умнее».

— Это только на первый взгляд может показаться положительным явлением, — продолжал Данилевский. — А с другой стороны, это в очень неприглядном свете показывает работу специалистов. Вот, скажем, возвращаюсь я и докладываю начальнику об этих актах. Он за голову схватится: что же там мои агрономы делают?

Остапчук внимательно, сочувственным взглядом следил за Натальей. Он видел, что сдержанность, обычно, свойственная ей, борется сейчас с другой чертой характера — прямотой, несколько резкой, может быть, даже суровой прямотой, не терпящей половинчатости.

— Я думаю… — Она подыскивала слова. — Думаю, что начальник сумеет разобраться. В управлении есть люди, которые хорошо знают…

Данилевский засмеялся. Ему нравилась, его забавляла, эта красивая и сердитая девушка.

— Значит, я не сумел разобраться?

Наталья посмотрела на него с нескрываемым презрением.

— Не знаю: не сумели или не захотели… Но знаю твёрдо, что мимо нас не прошло ни одно нарушение агротехники и каждое мы тут же, на месте, выправляли. А в прошлом году…

Данилевский сощурился, но с весёлой улыбкой, словно поддерживая лёгкий, полушутливый разговор, спросил:

— Не кажется ли вам, уважаемая Наталья Климовна, что с первой же минуты нашего знакомства вы отнеслись ко мне… я бы сказал — нелойяльно? Даже неприязненно. Но почему?

Наталья пожала плечами.

— Даже неприязненно?

— Я понимаю: обследователь, — саркастически произнёс Данилевский, — фигура, ни у кого не вызывающая горячих симпатий. В особенности, если дела, будем говорить откровенно, не так уж блестящи. Но, — он внушительно поднял палец вверх, — перед вами обследователь, преисполненный доброжелательства и дружеских чувств, так что никаких оснований…

— Я не уверена в этом, — перебила его Наталья.

Данилевский удивился:

— Ничего не понимаю…

— Бывает, что люди не понимают друг друга, — сдержанно, безразличным тоном проговорила Наталья и повернулась к Остапчуку. — Я хотела с вами поговорить по поводу перестановки тракторов. Вы заняты — я подожду в агроотделе…

Когда за Натальей закрылась дверь, Данилевский, опять скривив губы и вздыхая, бросил:

— Всему учат в наших институтах. Но что касается такта… Такого предмета, к сожалению, нет.

Остапчук помолчал. Он и сам не понимал, что случилось с Натальей Бойченко.

Данилевский вдруг рассердился. Чёрт побери, речь идёт, в конце концов, не о нём и не о его работе, а об МТС, на которой работают Остапчук и эта самая нетактичная особа. Странное дело: он хочет объективно, доброжелательно проанализировать ход сева, показать, что дала работа специалистов, и вот нате вам… Выходит так, как будто он для себя старается. На какого ему это дьявола?

— Во всяком случае, и не для нас, — бросил Остапчук.

— То есть?

Остапчук подумал: нет смысла доказывать, спорить. Но Данилевский настаивал:

— Что ты этим хотел сказать?

— Я хотел сказать, что твой начальник…

Данилевский резко повернулся.

— Он такой же твой, как и мой.

— Ну, пусть будет мой, — нехотя улыбнулся Остапчук. — Так вот, мой начальник, как известно, не очень-то любит неприятные факты и колючие цифры. Особенно, когда с ними нужно итти наверх…

Данилевскому хотелось стукнуть кулаком по столу, крикнуть: «Значит, я для начальства стараюсь?», но произнести эти слова оказалось ещё труднее, чем промолчать. Он протяжно вздохнул, развёл руками и покачал головой.

— Э-эх, Степан, Степан!.. Ты никогда не ценил моей дружбы. Что ж, дело твоё. Но сроки сева…

— Это — дело государственное, — подхватил Остапчук, у которого уже так накипело, что он должен был высказаться. — Сеяли долго, так и пиши. Но отвечать за это я хочу вместе с управлением, с начальником. Запчасти куда заслали? Дополнительный план когда спустили? А мерная проволока?.. Когда прислали мерную проволоку? Дорого яичко к красному дню. Две трети кукурузы посадили вручную. Вместо того чтобы собирать эти протухшие сведения, ты или твой начальник приехали бы лучше и помогли, когда горело…

— Так и передать Петру Мироновичу? — кольнул Данилевский.

— Так и передай.

3

Директор МТС был нездоров. Но он всё-таки пригласил Данилевского к ужину. Зван был и Остапчук; он отказался, сославшись на неотложную работу.

Наталья Бойченко сидела против Остапчука, крутила в руках карандаш и вглядывалась в лицо агронома так, точно после долгой разлуки видела самого дорогого для себя человека. Как он похудел за эта месяцы! Ей хотелось разгладить тоненькие морщинки вокруг глаз, умных, добрых, ясных глаз, которые умеют вспыхивать гневом, но в которых никогда не увидишь злобы, зависти, мстительности. Конечно, ему не легко. Директор — чинуша, хочет одного: чтобы всё шло тихо и гладко. Мягкая пахота!.. За деревьями не видит леса, за гектарами — урожая. Каждое свежее слово встречает пренебрежительным: «Слышали, знаем…» Или ещё так: «Об этом хорошо говорить на слётах, с трибуны». Весной, ни с кем не посоветовавшись, отдал приказ — пустить культиваторы по неборонованной зяби. И хотя бы поперёк пахоты — нет, погнал вдоль. Сроки сжимал! Конечно, Остапчук очень сдержанно, но решительно заставил директора отменить этот приказ. Главный агроном является сейчас государственным инспектором по качеству — никто не должен об этом забывать. И как государственный инспектор он не подчинён директору. Правда, она знает кое-каких агрономов — ни за что они ни с кем, а тем более с начальством, не будут ссориться. Но Остапчук не из таких. Потому-то ему и не легко. А тут ещё жена… Уже полгода один. Наталья как-то была свидетельницей того, как тётка Ксения трижды напоминала ему про обед. Квартирант… А жена, должно быть, раздумывает: ехать — не ехать! Если бы любила по-настоящему, так поехала бы не только в Привольное, а и в Нарьян-Мар, на остров Диксон, на Таймыр…

Наталья старается вспомнить названия всех самых далёких мест, которые перечисляет ежедневно диктор в сводках погоды.

— Между прочим, Наталья Климовна, почему вы так против него ополчились? — вдруг спрашивает Остапчук, возвращая Наталью из полярных далей на реальную привольненскую землю.

— А зачем он называет себя вашим другом? Он не смеет… — Губы у Натальи задрожали, и она умолкла.

Остапчук удивлённо посмотрел на неё.

— Работали вместе. То, другое… — не очень уверенно проговорил он. — Ведь вы его совсем не знаете. Или вы умеете читать в сердцах?

Наталья покраснела, опустила глаза, чтобы не видеть хмурого лица Остапчука, его иронического взгляда, осуждающего её легкомыслие, горячность, резкость. Она вдруг откинула голову и с искренним волнением, свойственным людям, не умеющим равнодушно проходить по жизни, быстро проговорила:

— Нечего там читать, Степан Иванович… Если бы он был у нас главным агрономом, ни одного акта о нарушении агротехники мы не составили бы.

Остапчук улыбнулся.

— А Данилевский в самом деле мог бы оказаться здесь, — сказал он. — Его не отпустили из управления, Он сначала Привольное выбрал…

Глаза Натальи засветились таким гневным недоверием, что Остапчук на мгновение растерялся.

— Послушайте, Наталья Климовна, — воскликнул он, — вы ошибаетесь! Данилевский — один из первых добровольцев в нашем управлении. Его не отпускали, он переживал…

Остапчук говорил торопливо, взволнованно, больше убеждая себя, чем Наталью.

И вдруг умолк, испытывая неловкость перед этой, девушкой за свою наивную доверчивость и в то же время — ещё большее уважение к ней.

— Бесструктурный грунт, — покачав головой, пробормотал Остапчук.

Наталья поняла; глаза её блеснули. И верно, Данилевский — это бесструктурный грунт, измельчённый, рассыпающийся в пыль. Какие чувства, какие стремления могут вырасти на такой почве?

Секретарша вбежала в комнату и взволнованно крикнула:

— Что у вас с телефоном? Харьков… Идите в кабинет директора.

Остапчук побледнел и быстро вышел. Он угадал: звонила Тоня. Вовка сдал экзамены. Перешел в пятый класс. Безмерно горд… А что у тебя? Почему такой голос?.. Устал? А может быть… Может, болен? Мы завтра выезжаем. Слышишь, завтра!.. Я посмотрю, какую нору ты нашёл. Известно, какой из тебя хозяин… Как хочешь, квартиру я не сдам. Тут пока останется Катя… Что с тобой? «Какая Катя»? Твоя сестра… Не думай, я не поехала бы, Вовка соскучился, житья от него нет. Чего ты молчишь? Ты, наверно, болен… Говори правду. Я так волнуюсь… Подожди, я тебе ещё покажу за то письмо!.. Ты и в самом деле человек с тяжёлым характером. Горе моё…

Остапчук засмеялся. Чужой голос проскрипел: «Разъединяю!» Что-то сухо, металлически звякнуло. Но Остапчук ещё добрую минуту держал трубку и улыбался. Потом выбежал в коридор, схватил за руки шедшую навстречу Наталью и крикнул:

— Едут, едут! Тоня с Вовкой!

Наталья в первую минуту не поняла. Потом каким-то неестественно звонким голосом сказала:

— Поздравляю. Я рада… за вас.

Остапчук, не слушая, пробормотал: «Надо всё приготовить… Ой-ой!» — и побежал дальше.

Наталья оглянулась вокруг. Хорошо, что никто не видит её в эту минуту — растерянную, покрасневшую, с внезапными слезами на глазах. Надо взять себя в руки — не девчонка же она! И немедленно домой. Там, в работе, всё забыть. Нет, она не забудет, не забудет никогда. Но так или иначе — скорее домой. К вечеру пойдут машины. Нет, лучше пешком… Чтобы никого не видеть. Ни с кем не разговаривать.

Но она пошла не домой, а к подруге. У каждой девушки есть закадычная подруга, которой рассказывают всё — и то, что нужно, и то, что не нужно. Марию она любила. Мария умеет слушать и не читает скучных нотаций.

Наталья долго говорила об Остапчуке. Таких, как он, мало. Видно, трудная была у него жизнь. И теперь ему не легко. Чуткий, с большим сердцем. У него есть мечта, романтика. А сколько таких, что живут изо дня в день, ползком… Не все его понимают, а она — она поняла сразу и поехала бы с ним на остров Диксон, в Нарьян-Мар…

Мария, до этого грустная и молчаливая, вдруг рассмеялась.

— Почему в Нарьян-Мар? Что ты выдумываешь?

Потом стала звать в кино. Привезли новую картину. Наталья горько улыбнулась: какое кино? Кончились её радости. После долгих уговоров она всё-таки пошла. Картина была весёлая, вокруг все смеялись. Наталья думала: хорошо смотреть на счастливых людей. И у Остапчука было счастливое лицо, когда он крикнул: «Едут, едут!..»

Была весна. Ожидание и тревога сжимали сердце. Девушке с обветренным лицом, всегда открытым солнцу, с потрескавшимися губами, шероховатыми, огрубелыми пальцами казалось, что вот пришло к ней большое чувство — любовь. Только ей не судьба… Что ж, она будет ему самым преданным другом. Пройдут годы, годы. И никто не будет знать, что всю жизнь она его любила. И презирала Данилевского и всех похожих на него.

4

На ночной поезд Данилевский опоздал. Видно, задержал ужин и длинный разговор с директором.

Остапчук об этом не знал. Когда он вернулся из тракторной бригады, Данилевского уже не было.

— Полчаса назад уехал, — сетовал директор. — Очень жалел, что не попрощался с вами.

Остапчук промолчал. Он не жалел.

Директор потирал руки и возбуждённо говорил:

— В основном, говорит, доволен. Есть, говорит, значительные сдвиги, однако успокаиваться ещё рано…

— Так и сказал? — хмуро спросил Остапчук.

— Так и сказал, — почти с гордостью подтвердил директор.

Остапчука не оставляло тяжёлое чувство горечи, стыда, досады. «Ни слова от души, — думал он. — Бездушно-казённое удовлетворение (в основном!) и такое же бездушно-казённое поучение: рано успокаиваться… Как будто может прийти такой день, когда успокаиваться будет не рано…»

— Да-а, — потирая руки, с завистливой ноткой в голосе протянул директор. — Действительно умеет. Его хотели к нам послать. Потом в Васильевку. Вынырнул… Теперь Пётр Миронович и сам говорит: «Хорошо, что Данилевский упросил меня. Нужен. Умеет. Без него иной раз как без рук…»

Остапчук крепко сжал губы. Ему хотелось крикнуть: «Да замолчи ты!» Не сказав ни слова, он ушёл к себе, развернул план уборочных работ, но думал о чём-то другом.

Вдруг, как свежий побег сквозь засохшую почву, пробилась мысль: Тоня, Вовка приезжают. И Данилевский с его круглыми словами и плавными жестами растаял, как туман над стоячей водой.

Через два дня позвонил начальник областного управления сельского хозяйства Гавриленко:

— Что там у вас произошло с Данилевским?

«Начальство уже информировано», — усмехнулся Остапчук и сухо ответил:

— Ничего особенного. Поругались немножко… Столько дел и забот набежало за эти дни, что позавчерашние разговоры уже мало его волновали.

— Поругались? — Слышно было, как Гавриленко хмыкнул. — Если на пользу дела, так это хорошо.

— Серьёзный спор всегда на пользу, — сказал Остапчук. — Беда только, что мы не любим ссориться там, где нужно и когда нужно. Сглаживаем острые углы.

— Знаю, тебе пальца в рот не клади, — прогудел Гавриленко. — Какие же есть претензии, жалобы?

— На кого?

— О Данилевском говорю.

Остапчук пожал плечами.

— Никаких жалоб. — И быстро жёстким голосом прибавил: — Но больше его не присылайте.

— А что?.. Выгонишь?

— Нет, — тихо и спокойно ответил Остапчук. — Я его убью.

— Ха-ха-ха… — послышалось в трубке, и что-то затрещало, защёлкало. Разговор прервался. Остапчук, довольный, положил трубку.

Но через минуту снова раздался звонок.

Начальник всё ещё смеялся. Настроение у него, как видно, было хорошее. Дела идут недурно, есть значительные сдвиги. В выходной день поймал вот этакую щуку… Остапчук читал, как по нотам. Но сегодня в громком, уверенном голосе Гавриленко, даже в его смехе звучали какие-то необычные интонации.

— Убью, говоришь. Сердитый, брат, из тебя агроном… А как там обработка? Сроки, сроки… Вот что меня беспокоит. Надо было бы тебя послушать.

«Эге, видно, на заседании бюро вчерашними цифрами дело не ограничилось», — догадался Остапчук.

— Обрабатываем тракторами, — скупо сказал он. — Освобожусь немного — приеду. Или сейчас вызовете?

— Кхе-кхе… — закряхтел начальник. Потом сказал: — Я сам приеду, посмотрю, как дело идёт.

Остапчук усмехнулся: «Боишься вызывать в горячие дни… Наука идёт на пользу».

С самого утра не давала покоя мысль. Надо ещё раз съездить к Ковде. Там молодой агроном. Необходимо самому на поле проверить, как произведено прореживание в гнёздах, как выправлены смещённые квадраты. Иначе невозможна будет механизированная культивация в двух направлениях — вдоль и поперёк. А ведь в этом же весь смысл нового способа сева, которого добивались с таким напряжением сил и нервов.

Из конторы МТС Остапчук вырвался только в одиннадцать часов. Директор хотел подвезти его на машине, но позвонили из райкома, и машина помчалась в противоположную сторону. Остапчук был рад: тут близко, приятнее прокатиться на двуколке.

И вот он уже с вожжами в руках, а рядом сидит Вовка, крепко держится за отцовский пиджак и глазами, светящимися любопытством и восторгом, оглядывает всё кругом.

Неказистая серая лошадёнка рысцой бежит прямой и длинной улицей, которая стремительно вырывается в поле.

Остапчук смотрит — сады отцвели, весна, которую он видел и не видел, доживала последние дни, вступала в ветреное, обожжённое солнцем лето.

Выехали за село. Вовка замер — перед ним раскинулся степной простор. Из-под ног лошади поднялся столбик пыли и, кружась, побежал впереди.

И опять Остапчуку подумалось, что сегодняшний день, как и все его прошедшие дни, под встречными течениями разнообразных дел и забот завихрился, рванулся вверх и бежит широким шляхом, как этот вот смерч, мимоходом сметая пыль, а иной раз сухой прошлогодний листок, завалявшийся на дороге.

Перевод с украинского А. ОСТРОВСКОГО.