В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

А вот во время праздничного ужина героиня "Счастливой Москвы"

Москва Честнова - забылась и ела и пила, как хищница. Она говорила разную глупость, разыгрывала Сарториуса и чувствовала стыд, пробирающийся к ней в сердце из ее лгущего, пошлого ума, грустно сознающего свое постыдное пространство.

Т.е. Ум сам придумывает себе обманы, пошлости и лжет, а сердце всегда чувствует за них стыд и - страдает. Здесь Ум словно пустая комната, а Чувства - перенаселенная коммунальная квартира, где в спертом воздухе трудно дышать и надо следить, стобы не отавить кому-нибудь ногу...

8. В сознании просто течет бесконечный поток образов. Все они - из природы, и суть ее отражения. Но они же и гонят сердце человека - вперед, вызывают те или иные Чувства, заставляют человека предпочитать одно и нанавидеть другое, иначе говоря, дают ему, чем жить.

Сарториус взял Честнову за руку; природа, - все, что потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось перед взором, всегда незнакомо и первоначально - заросшей травою, единственными днями жизни, обширным небом, близкими лицами людей, - теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в одно тело и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых ног.

Подобную же увлеченность - и во-влечение Мысли в оборот реальной жизни - при посредстве Чувства переживал на себе, на мой взгляд, и П.А.Флоренский. Платоновское трепетное отношение к миру (только с виду и "как бы") неживых - вещей очень сходно с тем мистическим персонализмом Павла Флоренского, который виден уже в воспоминаниях детства - например, о том, какие факты пробуждали интерес к науке[88]:

Закон постоянства, определенность явления меня не радовали, а подавляли. Когда мне сообщалось о новых явлениях, мне до тех пор не известных, - я был вне себя, волновался и возбуждался, особенно если при этом оказывалось, что отец, или хотя бы кто-нибудь из знакомых его, видел сам это явление *. Напротив, когда приходилось слышать о найденном законе, о "всегда так", меня охватывало смутное, но глубокое разочарование, какая-то словно досада, холод, недовольство: я чувствовал себя обхищенным, лишившимся чего-то радостного, почти обиженным. Закон накладывался на мой ум, как стальное ярмо, как гнет и оковы. И я с жадностью спрашивал об исключениях. исключения из законов, разрывы закономерности были моим умственным стимулом. Если наука борется с явлениями, покоряя их закону, то я втайне боролся с законами, бунтуя против них действительные явления. Законность была врагом моим; узнав о каком-либо законе природы, я только тогда успокаивался от мучительной тревоги ума, чувства стесненности и тоскливой подавленности, когда отыскивалось и исключение из этого закона.

Положительным содержанием ума моего, твердою точкою опоры - всегда были исключения, необъясненное, непокорное, строптивая против науки природа; а законы - напротив, тем мнимо-минуемым, что подлежит рано или поздно разложению. Обычно верят в законы и считают временным под них не подведенное; для меня же подлинным было не подведенное под законы, а законы я оценивал как пока еще, по недостатку твердого знания, держащиеся. И явление меня влекло и интересовало, пока сознавал его необъясненным, исключением, а не нормальным и объяснимым из закона (Флоренский 1920: с.183).

Вещь как таковая, уже всецело выразившаяся, мало трогала меня, раз только я не чувствовал, что в ней нераскрытого гораздо больше, чем ставшего явным: меня волновало лишь тайное (Флоренский 1923: 90)

И поледний отрывок - из письма жене из лагеря, написанного незадолго до смерти, в 1937):

...Все научные идеи, те, которые я ценю, возникали во мне из чувства тайны. То, что не внушает этого чувства, не попадает и в поле размышления, а что внушает - живет в мысли и рано или поздно становится темою научной разработки.

Итак, поэтический мир Платонова населяют сложным образом взаимосвязанные образы-идеи, это в частности, Скупость и Жадность (под которыми на самом деле скрываются Великодушие и Щедрость, как мы видели), а также Ум и Чувство. Все они по-бахтински диалогичны и могут быть так или иначе поставлены друг против друга, т.е., как правило, двунаправленны и находятся либо в прямом контрасте, парадоксе и противоречии к тем идеям, которые автору (и читателю) известны и поэтому могут быть оставлены автором в подтексте, либо "пародируют", "передразнивают", "цитируют" или как-то - с той или иной степенью искренности - "заручаются" чужим мнением, пытаются разделить или оспорить его, "примерив его на себя" или "разыграв" перед читателем.

Самое интересное, на мой взгляд, в том, что эти образы свободно могут противоречить не только внешнему контексту, но и друг другу! - Система образов-идей Платонова намеренно строится на соположении друг с другом противоположностей, на рядоположении тезиса и антитезиса (а также всех агрументов в пользу как первого, так и последнего) и прямом их "соревновательном" сосуществовании, совершенно на равных, без каких-либо обозначенных авторских предпочтений, - т.е. как бы на совместном учете и взаимном подкреплении ими друг друга, или на их обязательном участии в самом "строении" и "составе" Души человека. Это говорит, как мне кажется, не о "внутренней противоречивости", как можно было бы считать, а, наоборот, о проникновении писателя в самые глубины человеческой психики, о попытке разложении всякого предмета на "окончательные" атомы смысла, дальше которых никакой - ни научный, ни поэтический - анализ пойти не может, оставляя место только "практике", или свободно творящей реальность - воле человека.

Платоновская душа :

к восстановлению смысла так и не доведенной до конца утопии

Русский дух был окутан плотным покровом национальной матери,

он тонул в теплой и влажной плоти. Русская душевность,

столь хорошо всем известная, связана с этой теплотой

и влажностью; в ней много еще плоти и недостаточно духа.

Н.Бердяев. "Душа России" (1918).

Душа это воображение другой жизни, другого существа.

Душа наша рождается лишь тогда, когда она истекает из нас.

А.Платонов (из набросков к "роману о Стратилате").

В языке Андрея Платонова самым характерным приемом можно считать образование неологизмов на уровне словосочетания (об этом подробнее в Михеев 1998). В частности, со словом душа в разных произведениях писателя можно встретить такие нестандартные, заставляющие "споткнуться" на них выражения:

выгонять душу (Память)[89]; расхищать душу (Крюйс); душевный надел; занимать нуждой душу; расходовать постоянно скапливающуюся душу (Государственный житель); потратить на человечество всю свою душу (из рукописи "Джан"); надстройка души (Шарманка); отдавать душу взаймы, душа сопрела (От хорошего сердца); дать слезу в душу, осуществление души, душа занудилась (Бучило); душа утекает, контузить в душу; срастаться душой с делом (В далеком колхозе); душа проваливается (Чульдик и Епишка); сгорела душа (В прекрасном и яростном мире); [душа] - дешевая ветошь (Душевная ночь); душа [слишком] просторной емкости; душа обращена вперед (Бессмертие); душевная чужбина; составить масштабную карту души; заросшая жизнью душа (Сокровенный человек); пока не опростоволосилась вся душа (Демьян Фомич); душа разрастается, теснота души, душа велика, бояться своей души, спускать свою душу, излучить [в женщину] душевную силу, изойти душой, истребить душу, [дать] истощиться душе, сторожить душу, жить в одну душу, на душе поблажеет (Рассказ о многих интересных вещах); душевный смысл; сухая душа; томящая душа; напрячь душу; почувствовать [в себе] душу; предчувствовать устройство души; давать добавочным продуктом душу в человека; отмежеваться от своей души; превозмогать свою тщетную душу; истомить себя до потери души (Котлован); выветрить из себя всю надоевшую старую душу и взять другой воздух (Ювенильное море); голые, неимущие души; душевное имущество; затраты души; убыток души; сытость души; душа течет [через горло]; [душа - это] сердечно-чувствительная заунывность; расточать суетой душу; расходовать скапливающуюся душу; [вести] собеседования со своей душой (как делает Яков Титыч в романе "Чевенгур"); разрушить душу; с уснувшей душой; совестливый вопль [звучит] в душе; питаться в темноте квартир секретами своих скрытых душ; вникнуть во все посторонние души; отводить душу людям; озаботиться переделкой внутренней души (Счастливая Москва); жизнь [Сарториуса] состоит в череде душевных погребений[90] (из набросков к роману "Счастливая Москва").

Это не значит, конечно, что весь смысл платоновских произведений вполне исчерпывается только их языком. (Кому-то сам этот язык может показаться каким-то ущербным, изуродованным, больным.) Но за любыми отступлениями от языковой нормы у него как правило стоят определенные мыслительные ходы, с помощью которых (и, собственно, через которые) выражается чрезвычайно своеобразный мир писателя. Ниже я попытаюсь реконструировать фрагмент этого мира, связанный с концептом души.

СРАВНЕНИЕ КАРТИНЫ ДУШИ ПО ПЛАТОНОВУ - С РУССКОЙ ОБЩЕЯЗЫКОВОЙ "КАРТИНОЙ"

Если сравнивать собственно платоновское представление души с общеязыковым (т.е. характерным для сознания говорящих на русском языке), можно сделать следующие наблюдения.

Платонов почти не использует сложившиеся в языке штампы стандартной метафоризации "действий" души и происходящих с ней при этом (метонимических) процессов[91], а, как правило, всякий раз отталкиваясь от них, их деформирует и обыгрывает, "остраняет", останавливая на них наше, читательское, внимание, и заставляя над ними поломать голову. При этом душа как бы умышленно "приземляется", делается такой, чтобы ее можно было "потрогать руками", или даже - подобно неверующему Фоме - "вложить в нее персты". (Если сравнивать частотность употребления слова душа в произведениях Платонова, то она значительно превышает - вдвое - среднюю частоту употребления этого слова в литературных текстах, в то время как слово дух, напротив, во столько же раз уступает по частоте тому же среднестатистическому показателю.)

Известно, что в русском языке душа внешне уподоблена множеству самых разнообразных предметов:

прежде всего - образам некого помещения или "вместилища": это как бы дом, комната, склад вещей или мешок;

кроме того, некое "тягловое средство": телега, или плечи человека, или даже весы (здесь задействован оказывается мотив греховности человека и человеческой совести, несущей на себе некий груз);

помимо всего - сосуд (котел, колодец, ведро) или ручей;

затем сложный ландшафт (типа города с улицами), путь по нему, или тропинка; а еще - натянутые (и могущие звучать) струны;

далее: растущее деревце (или некий стержень, каркас внутри человека);

открытые кровоточащие раны на теле, любое прикосновение к которым доставляет страдания (оголенные нервы на теле);

птица (с крыльями), всегда готовая к полету;

завеса (или полотно, отгораживающее внутреннее потаенное пространство); а также зеркало, в котором все отражается - все происходящее с человеком в жизни;

некий невидимый человек, живущий внутри нашего тела (как бы наш двойник);

воздух, входящий в человека с дыханием и выходящий из него (то же самое, что дух), или - нечто невещественное;

целая атмосфера, как бы - небо над головой (весь небосвод, обращенный во внутреннее пространство, со своей собственной "погодой");

подвижная, реагирующая на внешние и на внутренние изменения стихия, например, горящий костер;

нечто вроде вкуса к пище (или к вину); и, наконец,

некий залог в отношениях с высшими силами (с Богом). (Подробнее об этих образах внутри значения слова - в Михеев 1999).

Из всего арсенала собственно языковых образных средств уподобления души ("языковых метафор") Платонов выбирает и наиболее активно "дорабатывает", превращая их в свои собственные поэтические средства, метафоры и метонимии, следующие:

душа - внутренний двойник человека: автор домысливает этот образ как некоего строгого сторожа, охраняющего склад вещей, или - равнодушного надзирателя (безмолвного зрителя), евнуха души человека (Ч);

душа - внутренняя стихия: бушующий внутри [человека] пожар, ураган или просто - ровно дующий ветер (Ч); даже - застоявшийся воздух (выветрить из себя всю надоевшую старую душу и взять другой воздух (ЮМ),

душа - птица, вылетающая (или отпускаемая) на свободу (Ч);

душа это то же, что сердце - механический двигатель или паровой котел, с его согревающей [человека] теплотой (почти в любом произведении);

душа - незаживающая рана на теле человека (Ч);

а также - пустота, засасывающая (проглатывающая) весь внешний мир (Ч) или даже то, что находится в пустоте кишок: тут душа уже отождествляется с отбросами и нечистотами (СМ).

При этом бросаются в глаза множество самых разнообразных, нарочито плотских осмыслений, заведомо огрубляющих "материализаций" этого традиционно наиболее удаленного от материи понятия. Платонов словно всерьез понял и подхватил - в ее самом первом и буквальном смысле, как прямое руководство к действию - кинутую вождем будто невзначай, но ставшую крылатой метафору-обращение к писателям как инженерам человеческих душ, и попытался реализовать в своем творчестве инженерные проекты данного "технического устройства".[92]

Но вот уж вокруг обычных общеязыковых значений Платонов вовсю разворачивает свои собственные оригинальные конструкции, свои образные переосмысления души. Ниже я попытаюсь обозреть эти платоновские материализации духовного. Начну обзор с самых примитивных.

Душа как воздух и дыхание

Во-первых, душа - это просто то, что вдувается ртом в легкие и вы-дувается обратно, выходит наружу, - т.е. воздух, проходящий через горло. Такое представление находит себе подтверждение в народных верованиях и приметах, в которых дух и душа чаще всего вообще не различимы. Так, в словаре Даля дух определяется, в одном из своих значений, как:

'часть шеи против глотки и пониже'; 'ямочка на шее, над грудной костью, под кадыком: тут, по мнению народа, пребывание души' (Даль).

Вот отрывок из "Чевенгура", в котором "коммунисты" добивают только что расстрелянных "буржуев". Под душой здесь, как видно, следует понимать само дыхание человека, его способность дышать:

- Где у тебя душа течет - в горле? Я ее сейчас вышибу оттуда!

Пиюся дал ему кулаком в щеку, чтоб ощутить тело этого буржуя в последний раз, и Дувайло закричал жалующимся голосом:

- Машенька, бьют! - Пиюся подождал, пока Дувайло растянет и полностью произнесет слова, а затем дважды прострелил его шею и разжал у себя во рту нагревшиеся сухие десны.

- Я в Дуване добавочно из шеи душу вышиб! - сказал Пиюся.

- И правильно: душа же в горле! - вспомнил Чепурный. - Ты думаешь, почему кадеты нас за горло вешают? От того самого, чтоб душу веревкой сжечь: тогда умираешь действительно полностью! А то все будешь копаться: убить ведь человека трудно!

Дыхание души, т.е. результаты ее жизнедеятельности, могут быть представлены также и как некий пар, запах или чад - создающий [вокруг] душную незримость (Ч). Подобным осмыслениям, согласно которым душа помещается в горле, внутри шеи, в груди, просто в глотке - и в соответствии с которыми она есть некий "отработанный" воздух, побочный продукт дыхания человека, имеется множество подтверждений и в иных текстах Платонова.

Как сердце и кровь

Но особо тесна связь все-таки между понятиями душа и сердце. В русском языке под сердцем принято понимать все наиболее "чувственные" проявления души (сюда относятся: любовь, нежность, жалость, страсть, ненависть и т.п.): "в отличие от души, сердце представляется лишь органом чувств и связанных с ним желаний человека, но не его внутренней жизни в целом" (Урысон 1997); "душа в русском языке рассматривается как орган более глубоких, чистых, более морально и духовно окрашенных чувств, чем сердце" (Вежбицкая 1992: 50). В этом, по-видимому, сказывается исходное влияние Библии и древнееврейской образности. Но авторы не-лингвисты столь тонкого разграничения в употреблении слов душа и сердце как будто не замечают:

"Сердце есть седалище всех познавательных действий души. Уразуметь сердцем значит понять (Втор.8,5); познать всем сердцем - понять всецело (Иис.Нав.23,14). Вообще всяк помышляет в сердце своем (Быт.6,5). Все, что приходит нам на ум или на память - всходит на сердце. И как мышление есть разговор души с собою, то размышляющий ведет этот внутренний разговор в сердце своем.

Сердце есть средоточие многообразных душевных чувствований, волнений и страстей" (Флоренский 1912). (Аналогичную точку зрения можно видеть у Войно-Ясенецкого 1923-1925: 84-98.)

У Платонова сердце намеренно служит лишь еще одним "вещественным доказательством" существования души. Вот что происходит, когда у Чепурного от бега сердце вспухает и, как шар, подкатывает к горлу:

...Пробежав настолько, пока сердце, перечувствовав войну и революцию, не распухло до горла, Чепурный оглянулся. [Он] не мог подняться с земли от тяжести налившегося кровью, занявшего все тело сердца; сердце скоро опало и стало на свое место (Ч).

Наиболее зримые и осязаемые части, как бы самые непосредственные ингредиенты человеческой души, по Платонову, это сердце и кровь. "Распухающее" сердце занимает все свободное пространство внутри человека, составляя вместе с кровью единое - грубое (твердое + жидкое) - вещество и как бы вытесняя прочь душу-дыхание - как нечто менее осязаемое, более "возвышенное":

Сердце мужика самостоятельно поднялось в душу, в горловую тесноту, и там сжалось, отпуская из себя жар опасной жизни в верхнюю кожу (К).

Похожее происходит и тогда, когда человек охвачен любовной страстью его душа при этом как бы "воспаряет" как мы бы сказали, а Платонов говорит, что сердце начинает господствовать во всем теле (Ч) и вынуждено - делиться своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением (РП).

Пустое пространство

Кроме того, душа - это пустота, или то пространство, которое вбирает в себя человек - через впечатления, ощущения и чувства, продуваемые через него неким ветром, как это происходит у взрослеющего Саши Дванова:

Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место - та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. Дванов опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слова песни.

Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра, дующего в просторную тьму позади него, а впереди, откуда рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное - горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь, и пустота внутри тела еще больше разжималась, готовая к захвату будущей жизни (Ч).

В том, что Платонов описывает как душу, могут объединяться сразу несколько и традиционных, обычных, и его собственных поэтических переосмыслений - все они увязываются в единый причудливый клубок, распутать который до конца, "разложив по полочкам", бывает почти невозможно.

Подобно Платонову представлять душу в образе чего-то тянущего, втягивающего, вбирающего в себя (протаскивающего через себя внешние впечатления) могут многие другие писатели и поэты, но так причудливо "остранять" этот поэтический образ может пожалуй только он. Вот более стандартно-поэтичные образы - у Марины Цветаевой (ухо, раковина):

Мир обернулся сплошною ушною

Раковиной: сосущей звуки

Раковиною, - сплошною душою.

У Платонова душа не только втягивает в себя внешние зрительные и слуховые впечатления из внешнего мира, но как бы и осязаемые предметы целиком, т.е. не только воздух, как промежуточное вещество, "нормальную" субстанцию мысли и чувства, но и сами материализовавшиеся в нем вещи.

Излишняя теплота

Вообще-то самое общее и естественное переносное употребление слова душа это просто 'сущность, самое главное' (Ушаков) данного предмета (или человека), то, чем человек или вещь отмечена среди всех остальных, что отличает ее от других предметов и чем она, так сказать, ценна в этом мире. Такое значение конечно же есть и у Платонова:

...Душа есть индивидуальное нарушение общего фона действительности, неповторимый в другом и неподобный ни с чем акт, только поэтому душа живая... (Фабрика литературы).

Но зато взятый "как бы" на вооружение писателем материализм требует совсем иного. Поэтому удобнее всего Платонову, с его постоянной склонностью к иронии, было отказать душе во всех ее высоких претензиях и считать, что никакой души в человеке вообще нет, а то, что есть "на ее месте", например, в крестьянине, это - лишь одно имущественное настроение - именно так оценивает положение один сподручный колхозной власти, в "Котловане". Собственно же душу предстоит еще только сделать - отлить или выковать? получить неким добавочным продуктом в человека (К). Тут уже обыгрывается расхожая метафора политэкономии. Душа отождествляется с чем-то вроде марксово-энгельсовой "надстройки" (и такие переосмысления встречаются многократно в произведениях Платонова).

Однако вскоре оказывается, что бесконечно суженного и "оболваненного" в угоду идеологии понимания души писателю явно недостаточно. В "Котловане", как мы помним, люди заняты постройкой общепролетарского дома. Этот дом, когда он будет построен, обязательно заселят люди. Но сами люди, чтобы быть счастливыми, должны быть наполнены душой - хотя бы просто как некой излишней теплотой. Вот отрывок из постоянных мучительных размышлений главного героя этой повести, Вощева (о смысле существования):

Дом должен быть населен людьми, а люди наполнены той излишней теплотою жизни, которая названа однажды душой.

Здесь мы видим некое стыдливое переименование. Раз нет души, то объяснение употреблению этого слова можно искать в понятиях термодинамики. Но не значит ли это, что душой можно "сделать", вообще говоря, любую начинку (начинку телесной оболочки) - выдав за нее любое вещество: так же, например, как сделано с опилками и булавками Страшилы в сказке "Волшебник Изумрудного города" Волкова?

Сравним у В.В.Зеньковского: "Тело является загадкой для анализа "тайны" человека - и простейшим ответом на эту загадку было бы учение о том, что при смерти исчезает совсем не только тело, но и душа. Учение о воскресении и учение о перевоплощении оба исходят (хотя и по-разному) из той метафизической идеи, что тело является необходимым органом души, что разрушение тела при смерти должно смениться восстановлением тела в составе человека" (Зеньковский: 82-83).

Прилежание души

Что такое, что душа о-душевляет собой (кого-то или что-то вне тела человека)? Согласно платоновскому переосмыслению, она каким-то особым образом при-лагается к телу, служит, может быть, совершенно излишним, его продолжением - грубо говоря, как ни для чего определенного не нужный орган, например, аппендицит. Но одновременно она является и неким выходом для человека - вовне, наружу. Поэтому, живя в согласии со своей душой, человек и существует в душевной прилежности, или сам при-лежит, прилагается душой к чему-то, как к какому-то магниту. Вот что происходит с раскулаченным мужиком, после того как у него отбирают лошадь (это описывается его женой):

- Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит, посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю. Когда что-нибудь настанет-то?

- Стало быть, твой мужик только недавно существует без душевной прилежности? - обратился Вощев.

- Да как вот перестал меня женой знать, так и почитай, что с тех пор.

- У него душа - лошадь, - сказал Чиклин. - Пускай он теперь порожняком поживет, а его ветер продует (К).

Этот мужик не может смириться с тем, что единственную лошадь забрали в колхоз (вот и к жене своей он больше с тех пор не прилежит). Для него как бы кончилось время: душа из него ушла - и ничто теперь для него больше не может настать.

Душа как страдалец или узник тела

В платоновских героях душа вынуждена всю жизнь влачить жалкое существование, только томиться и мучиться, пребывая неразлучно, или даже будучи заключена, прикована, оказываясь неким узником - в теле человека. Но ведь и апостол Павел, в обращении к Филимону, начинающем его Послание, именует себя именно узником: Павел, узник Иисуса Христа,... (Посл.Филимон.1,1)

Отталкиваясь от традиционного представления, что после смерти душа отлетит в невидимый мир (где продолжит вечную жизнь), Платонов предлагает свой - опять инвертированный - вариант: будто человек всю жизнь просто вы-мучивает из себя душу, получая отдых только тогда, когда от нее избавится, как бы "сбыв ее с рук" - либо на время, во сне, либо уже навсегда, в смерти. Душа, таким образом, представлена как нечто для человека тягостное и его постоянно обременяющее, даже душащее (т.е. опять-таки буквально затрудняющее, стесняющее его дыхание), чему во что бы то ни стало надо дать какой-то выход, найти применение, отдать ее чему-то (или кому-то) вне самого себя. Здесь Платонов как бы подхватывает, гиперболизируя и домысливая, доводя до парадокса такие языковые шаблоны, как отвести, излить душу (в чем-либо, перед кем-либо) или же - прилепиться, прирасти душой (к чему-то, кому-то).

Одним из вариантов такого осмысления являются, например, переживания Никиты ("Река Потудань"), который после своей "не получившейся" любви бежит от любимой - чистить выгребные ямы, чтобы только отвлечься от памяти о самом себе и от своих интересов, т.е. в конце концов, чтобы забыть в себе душу. И надо сказать, в результате он этого достигает: ему удается низвести свою душу до уровня, на котором для него становятся возможными - обычные проявления чувств (любви и нежности).

Душа - это и нечто придающее человеку вес, вещественность, осязаемость в этом мире, но вместе с тем и - привязывающее, закрепляющее человека в мире. Это вместе и бремя, которое он должен постоянно нести на себе, чтобы не утратить текущие - через него - ощущения жизни. Поэтому, по Платонову, каждый человек испытывает необходимость производить со своей душой и над ней некую необходимую работу. Лишаясь души, человек оказывается порожним (лишаясь вместе с ней и некого "стержня"). При этом душа куда-то просто утекает, выходит наружу, оказывается вне его тела и связь с ней окончательно пресекается. Для одного из крестьян душа воплощена, как мы видели, в лошади, для другого - в выращенном своими руками яблоневом саду, (который он срубает под корень, чтобы только не отдавать в колхозное заключение - так делает пахарь Иван Семенович Крестинин, в "Котловане"), для кого-то она воплощается в жене, в собственном доме, в имуществе и т.п. Все это - то что держит, привязывает, закрепощает человека в этой жизни. (Можно считать, что в этом Платонов находится под влиянием гностицизма и манихейства - впрочем, на мой взгляд, глубоко укорененных в самой русской культуре.)

Объект применения души

Душе, как некому действующему параллельно самому человеку существу, постоянно необходим какой-то объект, на который она могла бы расходовать свои силы и к которому "прилагать" себя. Это или какой-то конкретный объект, или же только мечта, некий смысл, истина, даже просто воспоминание о чем-то бывшем. Вот к ним-то душа и служит "приложением", а лишаясь их, становится пустой и теряет смысл своего существования. (При этом платоновская метафизика испытывает панический страх пустоты, почти так же, как, впрочем, страх тесноты и стеснения. Но это особая тема.)

Поп-расстрига (в "Котловане") говорит, что он уже полностью отмежевался от своей души. Если даже священник - "служитель культа" - находит в себе силы так "перековаться" в угоду новой власти, значит эта власть действительно пришла "всерьез и надолго". Его бывшая (т.е. христианская, православная) душа таким образом как бы употреблена на дело, представляющееся теперь, так сказать, еще более важным - на дело "социалистического строительства": пожертвования всех верующих в своей церкви он откладывает - на трактор, но в добавок к этому (из усердия перед новой властью) он же служит еще и добровольным доносчиком ("сексотом", как станут выражаться позже), сообщая "куда следует" о тех, кто по старой памяти ходит в церковь, молится там вместе с ним и ставит свечки подкулацким святителям (т.е. попросту о всех своих прихожанах)! По взглядам некоторых исследователей, Платонов в какой-то момент (1923 год) придерживался точки зрения обновленческой церкви, созданной чуть ли не с "благословения" ЧК (Евдокимов 1998: 173), что на мой взгляд, совсем не мешало ему на более позднем этапе жизни еще активнее эту точку зрения отринуть (время создания "Котлована" - 1929-1930).

Как самое неприглядное в человеке

Платонов внешне отвергает применимость навязываемого нам языком представления, что человек может только внешне, как бы наружно быть зол и несправедлив, а по сути, (в душе, в идеале) он всегда добр и прекрасен. Эту-то душу в человеке Платонов словно и выворачивает перед нами совершенно "наизнанку", демонстрируя из нее почти сплошь одно только неприглядное и "как бы" утверждая этим самым, что все зло - именно от нее, от того, что душа по природе своей индивидуалистична, своекорыстна и безнравственна. Вот один из вариантов диалога героев (из неоконченного романа "Счастливая Москва"), впоследствии отклоненный автором:

- Душу надо разрушить, - вот что, - угрюмо произнес Сарториус. Она работает против людей, против природы, она наша разлучница, из-за нее не удастся ничего...

- Да как же так? - удивился Божко. - А что такое душа, она разве есть?

- Есть, - подтвердил Сарториус, - она действует, она дышит и шевелится, она мучит меня, она бессмысленна и сильнее всех...

Сарториус в усталости положил голову на стол, ему было скучно и ненавистно, ночь шла утомительно, как однообразный стук сердца в несчастной груди. Везде есть проклятая душа [Фрагменты: 71-72].

А вот другой диалог (из текста самого романа), перекликающийся с приведенными словами тех же героев:

- Ничего! - опомнился Сарториус. - Мы теперь вмешаемся внутрь человека, мы найдем его бедную, страшную душу.

- Пора бы уж, Семен Алексеевич, - указал Божко. - Надоело как-то быть все время старым природным человеком: скука стоит в сердце. Изуродовала нас история-матушка!

Вскоре Божко улегся спать на столе, приготовив для Сарториуса постель в кресле управляющего. Божко был теперь еще более доволен, поскольку лучшие инженеры озаботились переделкой внутренней души. Он давно втайне боялся за коммунизм: не осквернит ли его остервенелая дрожь /чужеродный дух[*]/ ежеминутно поднимающаяся из низов человеческого организма! Ведь древнее, долгое зло глубоко въелось в нашу плоть...(СМ)

Собственно говоря, здесь Платонов не так уж шокирующе-оригинален, как это может показаться, его подход можно считать вполне традиционным: ведь то же самое, по сути дела, (правда, относительно сердца) утверждал и Христос:

...Исходящее из человека оскверняет человека; Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, зло, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство... (Мк.7,21-22)[93]

На этом и основывается терминологическое отличие понятий душа и дух, отчасти поддерживаемое и в языке: первое связано исключительно с человеческим (грешным) уделом, а второе - дар свыше, т.е. уже "не от мира сего" и т.п. Душа помогает нам жить - в мире "сочных, сильных, несомневающихся людей" (из "Анны Карениной"), а на постижение сущности духа направлены многочисленные вероучения и ереси (см., например, об учении Л.Толстого в этом отношении - Мардов 1998).

Как невозможное и несбыточное

Но даже если понимать душу в ее традиционном, т.е. возвышенном смысле, то стремления этой души, говорит нам Платонов, совершенно несбыточны, они неизбежно ведут к выходу за пределы тела, толкают человека только к "невозможному". Видимо, поэтому человек и вынужден всю жизнь нести, как бремя, и болезненно ощущать в себе томящую душу, а также напрягать и превозмогать ее, как тщетную. Сама по себе душа, пока она "жива" в человеке, вынуждена только мучиться и томиться. Это вообще и есть наиболее нормальное, "рабочее", так сказать, ее состояние, по Платонову. Но высшее ее предназначение конечно не в этом. Вот крайне характерное здесь высказывание писателя (отрывок из письма к жене 1922 года, из Воронежа):

...Я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку. Надо любить ту Вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное - невеста человечества, и к невозможному летят наши души... Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы, - всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности... [Живя главной жизнью: 383-384].

Как кажется, очень важно, что это пишет не какой-нибудь оторванный от земли "геттингенский" теоретик, а - практик, электротехник и гидростроитель (в то время 23-хлетний Платонов окончательно даже не выбрал еще для себя писательство в качестве профессии).

"Симфония сознания"

Иногда на писателя сильно влияют некоторые идеи, воспринятые от кого-то или из прочитанных из книг, - хотя часто в результате в сознании они настолько сильно преображаются, что исходную идею, от которой писатель отталкивается, порой трудно узнать. Так происходило и у Платонова - с идеями Н.Ф.Федорова, А.А.Богданова, В.В.Розанова, К.Э.Циолковского, А.Л.Чижевского, З.Фрейда, а возможно даже А.Эйнштейна, В.И.Вернадского, Гурджиева и О.Вейнингера. Одной из таких значительных для Платонова книг был и труд Освальда Шпенглера "Закат Европы", где отстаивалась, в частности, мысль о грядущем неизбежном "самоистреблении цивилизации благодаря интеллектуальной утонченности". После прочтения этой книги (в 1923 г.) Платонов пишет статью под названием "Симфония сознания", которая несколько раз отклонялась разными издательствами и так и осталась неопубликованной до нашего времени. Вот некоторые отрывки из нее, представляющие его тогдашние - снова неожиданные воззрения на "субстанцию" души (цитирую без правки, внесенной в 1926 г., когда Платонов думал включить это произведение в повесть "Эфирный тракт"[94]):

"Знание это отбросы творчества, то, что переварено в человеческой сокровенности и выкинуто вон. Знание, то, что я сделал и перестал любить, потому что кончил, завершил, вера-творчество есть то, что люблю я, люблю потому, что не имею и не знаю, что не прошло через меня и не стало прошлым.

Творчество есть всегда любовь к будущему, небывшему и невозможному. Великий покой, четкая, суровая, жестокая оформленность должны быть в душе творящего: он противопоставляет себя хаосу, т.е. будущему, не существующему, - делает из него настоящее - твердые комки вещей - мир. Душа художника должна быть тверже и упорнее всех вещей в мире. Искусство есть, может быть, время - и больше ничего; оно есть трансформация хаоса, его ограничение, делание пространства из времени; ибо только ограничение - форма - доступно желудку сознания.

Культура - вообще культура, а не только западно-европейская - это когда человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира.

Цивилизация, это когда уже душа сделана, закончена и энергия такой завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу себе.

Культура - когда мир делает душу. Цивилизация, когда насыщенная, полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, - то есть ломоть человечества, - хочет весь мир сделать своей сокровенной душой, а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило и необходимо, - душу.

Культура - это искусство, а цивилизация - техника, гидрофикация. Это не мысли Шпенглера, а мои..

И природа есть закон, путь, оставленный историей, дорога, по которой когда-то прошла пламенная танцующая душа человека. Природа - бывшая история, идеал прошлого. История - будущая природа, тропа в неведомое. Ибо неведомое есть неимоверное разноцветное множество неродившихся вселенных, которое не охватывает раскосый взор человека - и только поэтому возможна и действительно есть свобода: есть всемогущество в творчестве, есть бесконечность в выборе форм творчества.

Итак, история, а не природа - как было, как есть теперь - должны стать страстью нашей мысли, но история есть взор в даль, несовершившаяся судьба, история есть время, а время - неосуществленное пространство, то есть будущее. Природа же есть прошлое, оформленное, застывшее в виде пространства время.

История есть для нас уменьшающееся время, выковка своей судьбы. Природа - законченное время; законченное потому, что оно остановилось, а остановившееся время есть пространство, то есть сокровенность природы, мертвое лицо, в котором нет жизни и загадки. Каменный сфинкс страшен отсутствием загадки.[*] Но человечество живет не в пространстве природе и не в истории-времени - будущем, а в той точке меж ними, на которой время трансформируется в пространство, из истории делается природа. Человеческой сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через себя пламенную ревущую лаву - время и косит глаза назад, где громоздится этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем - и падает, обессиливается, - из свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью - пространством, природой, сознанием". ("Симфония сознания" I,II).

Какое же тут звучит (ницшеанское, шопенгауэровское или может быть богдановское[3]) принижение всего существующего в мире и какое гордое возвеличение того, что существует только в мечте и в воображении, в будущем! Но для Платонова - с одной стороны, прирожденного техника-изобретателя, яростного почитателя сотворенной руками рабочего человека материи, умеющего благоговеть перед всякой "умной" вещью, а, с другой, еще и неуемного мечтателя, фантазера, - душа предстает просто мистическим, нигде в реальности не наблюдаемым, неким агрегатным состоянием вещества, которому все в этом мире обязано будет - рано или поздно подчиниться!

Нечто наделенное смыслом

Самое главное требование, предъявляемое душе у Платонова, конечно же, то, что она должна обладать высшим смыслом, т.е. чувствовать, переживать, знать с достоверностью что-то в качестве истинного, или хотя бы догадываться, предвидеть, предчувствовать это - как смысл жизни, как цель в будущем, и даже, быть может, "заготавливать" этот наличный смысл - как бы впрок, но не для себя, конечно, а для других. Таким образом, согласно Платонову, слово "душа" - это двухместный предикат: она - чья-то (т.е. кому-то принадлежит) и - в чем-то (в чем-то помещается, к чему-то стремится, чему-то обязательно при-лежит, следовательно, что-то имеет своей целью).

Как сказано Н.Заболотским (идейно в чем-то очень близким Платонову), "душа обязана трудиться", иметь внутри или сохранять - перед собой некий "теплый", согревающий ее душевный смысл. Согласно Платонову, когда в ней этого смысла нет, она становится пустой, чувствует свою ненужность, бесполезность, приходит в отчаяние, изнемогает. И это постоянно происходит с душами его героев. Как, например, с Вощевым:

Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать (К).

Тот герой (постоянный, переходящий из произведения в произведение Платонова), душа которого никак не может найти ни своего объекта, ни применения для себя, воплощения в чем-то, не может и превозмочь душевное оскудение. Он приходит к выводу, что необходимо истомить себя до потери души и скончаться когда-нибудь старым, привыкшим нечувствительно жить человеком (в данном случае это уже из размышлений Прушевского в "Котловане"). К похожему итогу приходит и Никита (в "Реке Потудани"), о котором было сказано выше. Для него пределом мечтаний предстает следующее: хоть бы кое-как дожить свой век, пока не исчахнешь от стыда и тоски (подобные настроения очень часты у героев Платонова: ср. например, у Левина из рассказа "Бессмертие".)

Желание рассеять себя и растворить

Душа - это то, что чувствует (и следовательно: томится, страждет, терпит муки в человеке), чему бывает душно в нем - как в скучной, однообразной и тесной (те-ле-сной) оболочке. Ведь, это свободная воля человека, требующая простора, разгона, парения, скорости, увлечения себя ввысь и вдаль, с затягиванием, захваченностью в некий вихревой поток, могущий доводить до "задыхания", чтоб захватывало дух. Вот рассуждения еще одного типичного для ранних рассказов Платонова стихийного материалиста:

надо, чтоб душа рассеялась, чтоб она увидела и почувствовала что-нибудь неизвестное, несвойственное ей. Это ведь желудок, сам устроенный из мяса, любит питаться тоже мясом, подобным себе веществом. Ум же или душа кормятся несвойственной себе пищей, тем, чего они еще не знают (Старик и старуха).

А вот мысли начальника железнодорожной станции Иммануила Левина, уже из позднего рассказа "Бессмертие":

Настоящие будущие люди, может быть, уже родились, но он к ним себя не относил. Ему нужно было круглые сутки отвлекаться от себя, чтобы понять других: ущемлять и приспосабливать свою душу ради приближения к другой, всегда завороженной, закутанной человеческой душе, чтобы изнутри настроить ее на простой труд движения вагонов (Б).

Ведь для Платонова, вообще: Все возможно - и удается все, но главное сеять души в людях [Труд есть совесть: 701]. (Очевидна аллюзия на строчку из Послания апостола "ибо сеется тело душевное, восстает же тело духовное".) Да, но как же сеять такие примитивные, приземленные души, какими бывают наделены - чисто внешне - платоновские герои?

Двойник человека

Душа может становиться тягостным двойником, воплощением неугомонной совести, или даже материализацией фрейдовского Оно, постоянное докучное присутствие которого в человеческом сознании и переживается, по Платонову, как мучение, стеснение, ущемление собственной воли. Из-за этого человек всем бывает неудовлетворен - и в себе, и в мире. Такая душа может приводить к раздвоению сознания, как это показано Платоновым в фигуре равнодушного зрителя, сторожа ума, или евнуха души человека, у Симона Сербинова[95]. Собственно говоря, ведь, и согласно народным представлениям, душа вполне может выглядеть просто неким посторонним человеку двойником, или его "ангелом-хранителем", от состояния которого зависит сама жизнь человека, с которым человек может быть как наедине, так и в разлучении и даже вступать с ним в борьбу (Потебня 1874).

Массовая душа и срастание душ

Конечно же, через поступки всех платоновских персонажей проступает, на них существенно воздействует и такой отзвук новой захватившей умы и господствующей в стране идеологии, как - полное ничтожество человека перед лицом массы (будь то класс, общество, окружение или среда). Вот поразительный по наивной искренности отрывок, где сплетены воедино и мысли главного героя (повесть "Ювенильное море"), и мысли самого повествователя это вообще, надо отметить, наиболее характерный способ построения высказывания для Платонова:

Вермо понял, насколько мог, столпов революции, их мысль - это большевистский расчет на максимально героического человека масс, приведенного в героизм историческим бедствием, - на человека, который истощенной рукой задушил вооруженную буржуазию в семнадцатом году и теперь творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела.

Ясно, что "главный" здесь человек, человек героический - это именно массовый, абстрактный и еще не существующий, а только нарождающийся, только долженствующий существовать человек. Неужели именно к этому и сводится знаменитый сокровенный человек Платонова? Во всяком случае, это совсем не тот "человеческий материал", который имелся и имеется "на сегодня" в наличии. Вспомним слова Жачева:

Ты думаешь, это люди существуют? Ого! Это одна наружная кожа, до людей нам еще далеко идти... (К)

Как же тут очевидно представление души в виде чего-то исключительно материального, что можно организовать так или иначе, как будет нужно, столь характерное представление эпохи! Наверно поэтому платоновские герои так легко подвержены стыду и так всегда преувеличенно жаждут "умалиться" (не просто "стушеваться", подобно героям Достоевского, но именно - исчезнуть, физически сократить себя), уступить дорогу человеку будущего, преобразиться во что-то низшее, как бы став "подножным кормом" - для всего человечества в целом:

Какой он скучный человек! Разве может с ним интересно жить какой-нибудь другой человек? Едва ли!.. Сколько еще осталось жить? Ну, лет двадцать, нет - меньше, надо прожить скорее; ведь неудобно будет в светлом мире, в блестящем обществе существовать такой архаической фигуре... (Б)

Как сказал Скафтымов (по поводу героя романа "Идиот" Достоевского), князь Мышкин "страдает, чувствуя себя дурным сосудом того прекрасного, что он в себе благоговейно чтит" (Скафтымов 1922/1923). Именно эта черта - уже гиперболизированная в героях Достоевского - доводится Платоновым до почти неправдоподобного масштаба, как это часто бывает, гранича с абсурдом. Отмежевание от собственной души у его героев заходит еще дальше, напоминая примеры христианской аскезы, кенозиса, юродства и даже вивисекции собственного тела (в "Мусорном ветре").

Как разъединяющее начало

Платонов словно констатирует: в реальности, т.е. на сегодняшний день, душа - это вовсе не объединяющее людей друг с другом, а наоборот, только разъединяющее их начало. Идеальная же душа, по замыслу, должна связывать не только человека с человеком, а сразу со всем человечеством (или даже - со всем миром: ведь и муравьи, и деревья, и камни тоже живые - по крайней мере, настолько же, в какой степени "жив" сам человек), а может быть, и вообще со всей вселенной? Так рассуждает Платонов. Во всяком случае, душа - как было задано еще иным, нежели коммунистический, и в чем-то альтернативным ему стереотипом поведения, - должна связывать человека не с близкими ему людьми, не с родными и не с семейством. Здесь объединяются у Платонова, с одной стороны, идеи христианского безразличия - любви к ближнему или к "дальнему" (враги человеку домашние его - Мф.10,36), а с другой стороны, идеи отвержения пола и половой любви (как слишком эгоистической) Николая Федорова - во имя концентрации человечеством всех сил именно на любви к предкам, на кропотливом сохранении и воссоздании энергии всех ушедших от нас поколений (а также, с третьей стороны, возможно еще и с идеями Отто Вейнингера, в которых женщина рассматривалась как поработительница творческой энергии мужчины, - последнее влияние более заметно в раннем творчестве Платонова).

В будущем всю душу предстоит коренным образом преобразовать и существенно переделать. Как говорит перед смертью паровозный наставник (мастер-инструктор в паровозном депо): "Душу человека соберись и сделай..." (Ч). Это ему может представляться таким же простым делом, как сделать новую нарезку на железных болтах.

Неприличное животное

Итак, душа - пока только "неприличное животное" (кстати, именно так называлась одна из статей, написанных Платоновым в начале 20-ых годов). Настоящую душу еще предстоит сделать, чтобы получить из человека существо какой-то особой, новой, прекрасной природы. Конкретные люди при этом не важны, ведь "объективные процессы" (как, собственно, мы усваивали еще в школе) сами так или иначе найдут подходящий материал для своего воплощения. - Известная, глубоко сидящая, приевшаяся мысль, но в ней Платонов доходит до самого "донышка", снова додумывает ее до конца (в отличие от нас, брезгливо ее отвергающих?). Значит, рассуждает он за "вождей", должны быть допущены любые способы воздействия на сегодняшнего, крайне несовершенного и "неудачного", по их мнению, человека. То, как возможно было бы его "препарировать", красноречиво описано в следующих словах:

надо бросить человека в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество (Впрок).

Что же, рецепт красноречивый. Как мы знаем, молодой Платонов и сам отдал дань этим жестоким и наивным идеалам.

Объединяющее всех вещество

Если представить общую схему рассуждений сочувствующего революции богоборца, каким в начале, по-видимому, в самом деле воображал себя Платонов, и какими предстают многие герои в его творчестве более позднего времени, то получится следующее:

природа - это только пустынный, скучный полигон, совершенно безразличный к тому, что на нем делают люди. Вот какие мысли вращаются в погруженном в уныние уме Прушевского:

Материал всегда сдавался точности и терпению, значит, он был мертв и пустынен (К).

Стало быть, и всякое насилие над природой заранее оправдано. Ведь весь мир исключительно материален. Это только пассивное, косное вещество, которое надо месить, формовать, чтобы получить из него хоть что-нибудь полезное. У той логики парадоксов, с помощью которой Платонов мыслит любое важное для него явление, в какой-то момент, как всегда, обнаруживается и проступает оборотная сторона высказанного тезиса: с этой, другой стороны оказывается, что вся природа - это и живое существо. А человек, выделившись из природы, не всегда ее достоин. Тогда уже его самого, именно всю человеческую массу надо насильственно переделывать, чтобы получить существо с заданными в идеале (т.е. определенными теорией) "общественно-полезными" инстинктами, или препарировать их так, как мечтает об этом герой хроники "Впрок". Там был фиксирован взгляд на природу "идиотизированного" идеологией и "додуманного до конца" Платоновым (за классиков) человека, сознание которого он воспроизводит, и взгляды которого, так сказать, "пережил" на себе, вживив их - в свою душу.

Можно считать, что кажущийся бесспорным в официальной идеологии приоритет "массового" человека (и "массового сознания") преломляется в творчестве Платонова выработкой особой метафизики, в которой души людей являют собой некое единое вещество, способное перемещаться, как бы свободно перетекая из одной оболочки в другую - безболезненно и, так сказать, "безубыточно" для целого, которое они составляют.

Вот утешения рабочего Чиклина, адресованные лежащим на столе президиума в сельсовете убитым Козлову и Сафронову (Чиклин прощается с ними перед их погребением):

Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь, как ты , ты вполне можешь не существовать (К).[96]

Проект перерождения душ

Итак, изначально злую, низменную, падшую душу в человеке следует непременно излечить, заставив утратить форму: для этого необходимо, согласно Платонову, чтобы она смогла перечувствовать, перепробовать, "переболеть", пройти подряд одно за другим - через все иные существования, перебывать в возможно большем количестве обличий живого (и, соответственно, греховного) тела. Тогда в результате душа будет обладать поистине универсальной, а не избирательной, как сейчас, чувствительностью (это только сейчас она "зациклена" на одном собственном теле, на том, что ближе - на своей "рубашке"). Чтобы в ней появилась искомая всеобщая отзывчивость, душа должна решиться добровольно перемучиться - ни много, ни мало - всеми иными существованиями на земле. Это походит на известную древним теорию перерождений души (метемпсихоз), но уже не в плане притязаний на действительное (объяснительное) устройство мира, на повторение какой-то наивной натурфилософской басни, а в плане настоятельного требования, некого категорического императива и поставленной задачи (перед всем человечеством и всяким конкретным человеком)! По дерзости это почти то же самое, что настоятельный призыв Николая Федорова к "телесному воскрешению отцов", но одновременно и опровержение федоровской идеи - с предложением иного, более "реалистического", как по-видимому считает автор, чем у Федорова, выхода.[97] По сути дела, здесь мы имеем дело уже с разработкой собственного платоновского утопического проекта. Отвергая федоровскую утопию, Платонов предлагает взамен новый - и тоже откровенно утопический, наивный, но и вполне серьезный вариант, согласно которому человек должен вместить в себя души всех остальных людей, или приживить свою собственную душу, подобно черенку, к душам всего остального человечества (всего существующего на земле). (Не даром термин неоплатоников душа мира был взят им в качестве заглавия одной из ранних статей.)

И здесь, в таком дерзком переосмыслении, мне кажется, Платонов вполне в духе русской философии. Его можно сравнивать с Розановым, которого Платонов читал с большим интересом (Корниенко 1993:146), пытавшимся создать своего бога - из пола и из родового, родственного чувства, т.е. прямо вопреки механицизму Фрейда - "оцеломудрить пол, придать ему религиозное обоснование" (Синявский 1982: 33).

Мифология Платонова, мне кажется, вполне сродни - но только не слепо повторяя, а именно творчески переиначивая и продолжая - идеям Н.Федорова. Чтобы показать их близость и прояснить некоторые контрасты, приведу отрывок из статьи последнего "Родители и воскресители":

"Только объединившись в управлении метеорологического процесса, в коем проявляется солнечная сила, сыны человеческие станут способными извлекаемый из глубоких слоев прах предков обращать не в пищу потомкам, а собирать его в тела, коим он принадлежал. Дрожь и трепет (вибрация), которых не лишены молекулы и прах умерших, и которых нельзя пока открыть никаким микрофоном, как очень еще грубым органом слуха, - эти-то дрожь и трепет находят созвучный отзыв в содрогании частиц в телах живущих, связанных родством с умершими, коим принадлежали эти частицы. Такие индивидуальные вибрации, скрытые в таинственной глуби вещества, суть не более как предположение для объяснения хода воскрешения, которое не исключает и других гипотез. Наука бесконечно малых молекулярных движений, ощутимых только чутким ухом сынов, вооруженных тончайшими органами зрения и слуха, будет разыскивать не драгоценные камешки или частицы благородных металлов...; они будут разыскивать молекулы, входившие в состав существ, отдавших им жизнь. Воды, выносящие из недр земли прах умерших, сделаются послушными совокупной воле сынов и дочерей человеческих , химические лучи станут способными к выбору, т.е. под их влиянием сродное будет соединяться, а чуждое отделяться" (Федоров: 259-260).

Скорее всего, Платонову не могли быть известны следующие размышления автора трактата "Дух, душа и тело" - священника и одновременно профессора медицины - Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого (архиепископа Луки), ставшего лауреатом Сталинской премии в 1946-м году (за книгу "Этюды гнойной хирургии"), но до этого проведшего 20 лет в сталинских лагерях:

"...Дух человека свободен , а его низшая, чувственная душа подчиняется законам причинности.

Считается невозможным восстановление и Воскресение тел, совершенно уничтоженных тлением, или сгоревших, превратившихся в прах и газы, разложившихся на атомы.

Но если при жизни тела дух был теснейшим образом связан с ним, со всеми органами и тканями, проникая все молекулы и атомы тела, был его организующим началом, то почему должна навсегда исчезнуть эта связь после смерти тела? Почему немыслимо, что эта связь после смерти сохранилась навсегда, и в момент всеобщего Воскресения по гласу трубы архангеловой восстановится связь бессмертного духа со всеми физическими и химическими элементами истлевшего тела...?" (Войно-Ясенецкий 1923-1925: 147).

Сии размышления, мне кажется, вполне созвучны как федоровской утопии, так и собственному проекту Платонова.

В несколько ином ключе представляет эту же мысль и о. Павел Флоренский, пересказывая в письме В.И.Вернадскому теорию сфрагидации (или наложения своих особенных знаков душою на вещество тела) - у Григория Нисского:

"Согласно этой теории индивидуальный тип - eksbos - человека, подобно печати и ее оттиску, наложен на душу и на тело, так что элементы тела, хотя бы они и были рассеяны, вновь могут быть узнаны по совпадению их оттиска sfragis - и печати, принадлежащей душе. Таким образом, духовная сила всегда остается в частицах тела, ею оформленного, где бы и как бы они ни были разделены и смешаны с другим веществом. Следовательно, вещество, участвовавшее в процессе жизни, и притом жизни индивидуальной, остается навеки в этом круговороте, хотя бы концентрация жизненного процесса в данный момент и была чрезвычайно малой" (Флоренский 1929: 164).[98]

Размышления на ту же самую тему вообще можно встретить у самых разных мыслителей. Вот, например, взгляд, изложенный в трактате о четырех типах любви Клайва Стейплза Льюиса (написанный около 1958-го года). Примечательно, что Льюис исходит из того, что любовь-дружба (в идеальном смысле) такова, что любящий не нуждается в теле любимого, причем даже, так сказать, и в сам(м "расширенном теле" (состоящем из его родных, связей, службы, положения в обществе и т.п. - каковые могут быть важны для других видов любви). Всем любящим этим видом любви, считает Льюис, необходимо что-то иное: друзья могут даже не смотреть друг на друга, пишет он, что не значит, что они друг друга не видят и не любят. Такая - истинная, по Льюису, - любовь-дружба бескорыстна, не ревнива и вместе с тем "аддитивна", то есть свободна к присоединению новых членов (Льюис называет ее "транзитивной", доступной для передачи другому). Она не убывает от того, например, что один из двух друзей А или В вовлекает в дружбу еще и кого-то третьего, С. Наоборот, дружба от этого как будто прибывает, и когда один из компании умрет, оба оставшихся потеряют не только самого умершего С, но и "его долю" в каждом другом - долю С в А и долю С в В (Льюис: 124-126).

А вот и соображения этого - в чем-то очень близкого Платонову, хотя безусловно неизвестного ему автора на возможность встречи душ - на том свете. Мне кажется, их следует воспринимать как прямо вытекающие именно из очерченных выше его взглядов на любовь:

"В Царствие войдет лишь то, что ему соответствует. Кровь и плоть, просто природа, Царствия не наследуют. В моей любви к жене или другу вечно лишь преображающее их начало. Только оно восставит из мертвых все остальное.

Богословы иногда задавались вопросом, узн(ем ли мы друг друга в вечности и сохранятся ли там наши земные связи. Мне кажется, что это зависит от того, какой стала или хотя бы становилась наша любовь на земле. Если она была только естественной, нам и делать нечего будет с этим человеком. Когда мы встречаем взрослыми школьных друзей, нам нечего с ними делать, если в детстве нас соединяли только игры, подсказки и списывание. Так и на небе. Все, что не вечно, по сути своей устарело еще до рождения" (там же: 145).

И все же можно возразить: "Христианское учение... утверждает с исключительной силой принцип телесности как неотъемлемой, онтологически неустранимой из естества человека функции личности. В воскресении, конечно, восстает личность с рядом изменений ("сеется тело душевное, восстает тело духовное"), но это та же личность, какая была на земле до смерти - в ее единичности и неповторимости, в ее своеобразии. Все то в жизни на земле, что связывает себя с вечностью, что получает печать вечности, все восстает в воскресшем человеке; смерть поистине является неким сном, злым отнятием тела от души - и когда приходит воскресение, тот же человек оживает, чтобы в новой жизни, в преображенном своем естестве завершить и укрепить то, что начато было до смерти" (Зеньковский: 83).

Таким образом, данная загадка либо вообще для человека непостижима, либо - как считает Платонов - ее решение можно попытаться "вынудить", вырвать у природы силой.

Любовь и душа

Любовь часто предстает у Платонова как болезнь плоти, просто ищущая своего "разрешения". При этом реальный объект страсти и его образ в душе человека, испытывающего любовные муки, совсем не обязательно совпадают, они часто совершенно рассогласованны - и во времени, и в пространстве.

Здесь можно вспомнить хотя бы ту заочную любовь, любовь "задним числом", которую испытывает степной большевик Степан Копенкин - к Розе Люксембург (ведь об этой немецкой коммунистке, по логике вещей, он мог услышать только после ее гибели).

Да вот и раненый Александр Дванов, скрываясь от своей идеальной любви (к учительнице, девушке Соне Мандровой), ночью, в бреду уходит из дома, чтобы искать социализм, которого нет нигде вокруг. После долгих странствий он оказывается на печи у солдатки-вдовы, Феклы Степановны, где расходует свою идеальную страсть (к Соне и, соответственно, к революции) - во вполне материальном плотском тепле вдовьей постели, в результате чего, будто очнувшись, излечивается, чтобы ехать вместе с Копенкиным - в Чевенгур и делать там уже окончательный коммунизм.

В следующем ниже (довольно часто цитируемом) отрывке в едином смысловом пространстве души одновременно сходятся образные представления: сердца, механического двигателя, сторожа души человека, птицы, вылетающей из клетки (которую сторож хотел уберечь, но затем и эта птица превращается или оставляет после себя только) - раны на теле:

Его сердце застучало, как твердое, и громко обрадовалось своей свободе внутри. Сторож жизни Дванова сидел в своем помещении, он не радовался и не горевал, а нес нужную службу. Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного забвения: он все время слушал высокую точную работу сердца. Но вот сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел вслед улетающей птице, уносящей свое до неясности легкое тело на раскинутых опечаленных крыльях. И сторож заплакал он плачет один раз в жизни человека, один раз он теряет свое спокойствие для сожаления.

Ровная бледность ночи в хате показалась Дванову мутной, глаза его заволакивались. Вещи стояли маленькими на своих местах, Дванов ничего не хотел и уснул здоровым.

До самого утра не мог Дванов отдохнуть. Он проснулся поздно, когда Фекла Степановна разводила огонь под таганом на загнетке, но снова уснул. Он чувствовал такое утомление, словно вчера ему была нанесена истощающая рана (Ч).

Зачем, казалось бы, бежать от уже, казалось, настоящей и почти обретенной Двановым любви к Соне (в родной деревне, в доме приемного отца, Захара Павловича), чтобы потом "разменивать" ее - на печи у (первой встреченной) солдатской вдовы? Только для того, чтобы эта истинная сердечная привязанность - не помешала участвовать в "главном деле его жизни", т.е. в поисках пути к коммунизму? (Вспомним напутствие умершего отца Саше Дванову, услышанное последним как будто во сне, на могиле отца: "Делай что-нибудь в Чевенгуре, - здесь нам будет скучно лежать".) Ради этого и может быть оставлено все личное, и даже само безвыходное небо родины. Своим физическим соединением с Феклой Степановной Дванов избавляется от груза плотского чувства: этим как бы просто высвобождается ненужная, только мешающая энергия. Это, так сказать, "наименьшее зло" по отношению к идеалу. Тем же актом как бы приносится и жертва самой любви Дванова к Соне (Вы - сестры! восклицает он в пылу страсти).

Итак, с одной стороны, любовь это чувство, которое одухотворяет людей, соединяет, привязывает одного человека к другому, но с другой, половая любовь - что-то зверское, что должно быть разрешено как естественная функция организма (идея, конечно, не собственно платоновская, но - и разночинца Базарова, и героев Чернышевского, и многих других). Такая любовь вполне безобразна в своих внешних проявлениях. Она должна быть поскорее изжита, преодолена, взята под контроль некой высшей, исключительно духовной (а не "душевной") инстанцией двух любящих (или даже - законами целого государства, как это предлагается в платоновской сатире-гиперболе "Антисексус"). Плотские чувства часто описываются у Платонова в пугающих своей откровенностью, отвращающих от себя сценах.

Но тут же рядом, как бы с другой стороны, существует прямо-таки умопомрачительный "платонизм" - в котором происходит возгонка тех же чувств к совершенно иррациональной, и тоже почти болезненной - неосязаемости, в рамках которой один из любящих может быть счастлив только оттого (хотя бы от того / тогда и только тогда), что сохраняет в себе память существования другого человека - как, например, это делает Прушевский (в "Котловане") ощущая на своих губах поцелуй, которым его когда-то, много лет назад одарила совершенно незнакомая девушка, а он все последующие годы, так и не встретив ее до самой ее смерти, способен был жить только одним скудным воспоминанием пережитого в этот момент чувства. (Многие и другие герои Платонова, собственно, способны жить - только одним воображением от чего-то "нереального" в своей жизни.)

Если человек не одушевлен какой-то страстью, доходящей до самозабвения - трепетом ли перед "живым" устройством паровоза, или нежной привязанностью, заботой о своем ближнем, - то для этого человека, по Платонову, моментально рушится мир. Для него оказывается ненужным и лишенным смысла все остальное существующее. Созданные людьми - для помощи себе - механизмы и сама природа оказываются откровенно враждебны. Ведь единственное, в чем действительно нуждается человек, это - что-то нечаянное в душе - что и бывает-то, по-настоящему, только в детстве. Это то, возвращения чего ожидают и к чему стремятся всю жизнь сокровенные человеки Платонова, как и герой одноименного рассказа, Фома Пухов. Ведь, как написано в одной из записных книжек писателя:

Жизнь есть упускаемая и упущенная возможность [Труд есть совесть 1946: 700].

Оправдание души

Как интерпретирует один из существенных для Платонова "экзистенциальных" смыслов американский исследователь Т.Сейфрид, все в мире подвластно универсальному закону энтропии, или "закону тяготения всех физических существ к смерти и распаду". Но значит, как бы рассуждает платоновский герой-правдоискатель, душа вовсе не "покидает" тела человека после его смерти, переселяясь в "мир иной", а погибает вместе с ним, наравне с телом (Сейфрид: 306-312). Единственный выход из этой ситуации и единственная остающаяся тут надежда, согласно Платонову - найти "коллективную душу", ту, которая не умирает. Вот такую душу он и пытается представить. Все его творчество, собственно говоря, можно понять как осуществление этого грандиозного, иногда по-детски неуклюжего и наивного, иногда трогательного, а иногда какого-то даже навязчивого, пугающего проекта. В романе "Счастливая Москва" наиболее отчетливо видна попытка увязать самые заветные мысли писателя - с теми идеями, которые отражали бы "общие места" господствующей идеологии, и которые писатель мог бы рассчитывать опубликовать в официальной печати. В записных книжках писателя (осени 1932 г., во время работы Платонова над романом) можно прочесть:

Есть такая версия. - Новый мир реально существует, поскольку есть поколение искренне думающих и действующих в плане ортодоксии, в плане оживления "плаката" ... (СМ: 58-59)

И вот, вроде бы из жалкого материала официально "разрешенной", насквозь идеологизированной, тупо начетнической мысли Платонов все-таки пытается развить свою, крайне причудливую - уводящую нас к его собственному рукотворному апокрифу - метафизическую конструкцию.

Ведь марксистская наука и философия постоянно провозглашают, что неуклонно продолжают доискиваться материалистических объяснений любых явлений. Значит, даже с высокой трибуны не может быть, вроде бы, отвергнуто, например, такое предложение (пусть наивное, нарочито грубоватое, даже отдающее некоторым скверным "душком") - истолковать душу как пустоту в кишках человека, которая втягивает в себя весь мир. Это вписывается в эстетику некрасивого и отталкивающего, взятую на вооружение сначала декадентами, потом футуристами (с их раздаванием "пощечин общественному вкусу"), а затем и Пролеткультом. В то же время это отвечает и такому глубоко укоренившемуся в мозгах вождей нашей страны принципу: "Кто был ничем, тот станет всем" (с шапкозакидательской установкой на "боевой и трудовой подвиг советского народа", а иногда и ставкой просто - на чудо). К тому же объяснение сложнейшего следует искать и находить в простейшем. Правда, иногда можно пренебречь сразу несколькими этапами в ходе объяснения, если ("по-ленински") хочешь сделать свой тезис доступным широким массам - в общем-то, это не всегда явная демагогия, а просто принцип "энтимемы" (как сокращенного силлогизма, которым пользовались древнегреческие ораторы и философы).

Итак, поскольку душ(-то, как таковой и нет ("Уж мы-то, материалисты, это понимаем"), есть же только некая языковая метафора, намеренно неточное употребление слова (или то, что сидит в сознании отсталого, "как все мы знаем", в своей основной массе населения), и именно эта метафора служит для обозначения вполне определенных, поощряемых нами, руководителями государства, действий (как то: одушевлять всех своим присутствием, в зале царит воодушевление, пожелать от всей души, душа праздника, душа революции и т.п.), то почему же не разрешить развить эту метафору, придав ей видимость вполне "идеологически выдержанного", соответствующим образом "упрощенного", т.е. "нашего, материалистического" - объяснения сложных процессов человеческой психики? Такой ход мысли как бы "вписывал" самую существенную для всего платоновского творчества проблему - в контекст начинавшего исповедоваться в то время в стане соцреализма.

И вот оно - наиболее вызывающее, провокационное, откровенно шокирующее объяснение, которое дается в данном случае - хирургом Самбикиным инженеру Сарториусу (склонившимся в операционной над телом умершей молодой женщины):

- Видишь! - сказал Самбикин, разверзая получше пустой участок между пищей и калом. - Эта пустота в кишках всасывает в себя все человечество и движет всемирную историю. Это душа - нюхай!

Сарториус склонился ко внутренности трупа, где находилась в кишках пустая душа человека. Он потрогал пальцами остатки кала и пищи, тщательно осмотрел тесное, неимущее устройство всего тела и сказал затем:

- Это и есть самая лучшая, обыкновенная душа. Другой нету нигде.

Инженер повернулся к выходу из отделения трупов. Он согнулся и пошел оттуда, чувствуя позади улыбку Самбикина. Он был опечален грустью и бедностью жизни, настолько беспомощной, что она почти беспрерывно должна отвлекаться иллюзией от сознания своего истинного положения. Даже Самбикин ищет иллюзий в своих мыслях и открытиях, - он тоже увлечен сложностью и великой сущностью мира в своем воображении. Но Сарториус видел, что мир состоит больше всего из обездоленного вещества, любить которое почти нельзя, но понимать нужно (СМ: 34).

Да, конечно, предлагаемые рамки, в которых разрешено какое бы то ни было "философствование", настолько узки, что сознание - в чем безусловно отдает себе отчет практически каждый платоновский герой, должно постоянно отвлекаться иллюзией, чтобы себя не возненавидеть и не истребить. (Но Платонов намеренно еще сужает эти рамки!)

Если душа - только некоторая "фигура фикции", пустая языковая формула, или только плод человеческого воображения, то, не выдумывая и постоянно не поддерживая в себе эту "иллюзию", невозможно и вытерпеть действительной жизни:

Чем живет человек: он что-нибудь думает, то есть имеет тайную идею, иногда не согласную ни с чем официальным.

Чтобы жить в действительности и терпеть ее, нужно все время представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное.

Тайна Сарториуса есть тайна всего исторического человеческого общества: жить самому по себе внутри нечем, живи другим человеком, а тот тобой живет, и пошло, и пошло, и так вместе целые миллионы [Фрагменты: 72].

Техника утраты души

Поэтому, в согласии с предлагаемой Платоновым в романе "Счастливая Москва" (но и, по-видимому, совершенно искренне исповедуемой им, глубоко экзистенциалистской) "технологией жизни", свою собственную материальную оболочку человеку закономерно было бы сменить на любую другую. Это все равно, что отдать себя самого, все самое дорогое в себе (т.е. свою душу) кому-то другому, переродиться в него. Так, про инженера Сарториуса в романе говорится:

Душа Сарториуса испытывала страсть любопытства. Он стоял с сознанием неизбежной бедности отдельного человеческого сердца; давно удивленный зрелищем живых и разнообразных людей, он хотел жить жизнью чужой и себе не присущей (СМ: 52).

О нем же - из не вошедшего в окончательный вариант романа отрывка:

Он относился к себе как к мертвой материи, которой не жалко и ее можно сменить на другое существо. Он удивлялся характеру некоего Груняхина и, вынося его судьбу, сам по себе жил втайне и вдалеке, плача, улыбаясь, но не действуя [Фрагменты: 74].

Или о другом герое, упоминавшемся ранее хирурге:

Самбикин задумался, по своему обыкновению, над жизнью вещества - над самим собой; он относился сам к себе как к подопытному животному, как к части мира, доставшейся ему для исследования всего целого и неясного (СМ: 21).

Но и Сарториус, и Самбикин являются наследниками Фомы Пухова (Сокровенный человек), Александра Дванова (Чевенгур), Вощева (Котлован), Чагатаева (Джан) и многих других платоновских героев. Их отношение к себе чисто исследовательское. Они ищут оправдания - ни много ни мало - всеобщего существования, доискиваются тайны бытия всего мира и готовы увидеть разгадку этой тайны - в перенесении собственной души во все иные существования, т.е. в добровольном обречении себя (и собственной души) на наказание - идти по кругу всех низших (относительно себя) перерождений:

Сарториус чувствовал себя так, как будто до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми мучениями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела человека еще не существующую, великую жизнь (СМ: 41).

Готовность перемучиться за всех

Платоновские герои готовы как будто вполне сознательно пойти на этот шаг:

Сердце его [Сарториуса] стало как темное, но он утешил его обыкновенным понятием, пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей жизни посредством превращения себя в прочих людей. Сарториус погладил свое тело по сторонам, обрекая его перемучиться на другое существование, которое[99] запрещено законом природы и привычкой человека к самому себе. Он был исследователем и не берег себя для тайного счастья, а сопротивление своей личности предполагал уничтожить событиями и обстоятельствами, чтобы по очереди в него могли войти неизвестные чувства других людей. Раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо вникнуть во все посторонние души - иначе ведь некуда деться; с самим собою жить нечем, и кто так живет, тот погибает задолго до гроба /можно только вытаращить глаза и обомлеть от идиотизма/.[100] (СМ: 50).

Вообще контаминация, двусмысленность, переплетение и "игра" в едином целом (словосочетания или отрывка текста) сразу нескольких смыслов - это излюбленный прием Платонова: именно за этот прием его ругали - и Фадеев, и Горький, и критики Гурвич с Ермиловым. Вот пример одного из таких типичных платоновских совмещений смыслов:

Бродя по городу далее, он [Сарториус] часто замечал счастливые, печальные или загадочные лица, и выбирал, кем ему стать. Воображение другой души, неизвестного ощущения нового тела на себе не оставляло его. Он думал о мыслях в чужой голове, шагал несвоей походкой и жадно радовался пустым и готовым сердцем. Молодость туловища превратилась в вожделение ума Сарториуса; улыбающийся, скромный Сталин сторожил на площадях и улицах все открытые дороги свежего, неизвестного социального мира, - жизнь простиралась в даль, из которой не возвращаются (СМ: 53).

"Пустое сердце" уже обыгрывалось Платоновым раньше, в "Чевенгуре": там было сказано, что большевики должны обладать пустым сердцем, чтобы в него все могло поместиться. Такого рода двусмысленность сразу же "погашалась" нейтрализующим ее уточнением. Но здесь еще и Сталин, который сторожит все открытые дороги нового мира, да к тому же и даль, из которой не возвращаются! И это написано в 1934-1935 гг. Очевидно, что улыбающийся - на оживляемом автором плакате Сталин мог бы совсем не так радостно, как на плакате, "улыбнуться", увидь он очередную поэтическую вольность своего (т.е. подчиненного ему как главному инициатору переустройства человеческих душ) "пролетарского" писателя.

К тому же ведь в своих произведениях, так и оставшихся при жизни неопубликованными (к несчастью для современников, но, может быть, к счастью для самого автора?) Платонов допускает такие "политически сомнительные" высказывания и описывает такие "нездоровые" физиологические подробности, что, будь они опубликованы, это наверняка привело бы автора к травле и шельмованию - ничуть не меньшим по крайней мере тех, каким был подвергнут, например, М.Зощенко за повесть "Перед восходом солнца" (1943 года): его обвинили примерно в том же, в чем в свое время был обвинен Сократ (как известно, последний был казнен по обвинению в "развращении юношества").

Отсутствие в утопии конца

В проекте своей утопии Платонов словно передразнивает древнегреческого философа Гераклита (с его огнем, мерами возгорающимся внутри вечно живой материи), воскрешает задор средневековых алхимиков, но все-таки "скругляет" и насильно укладывает свою мысль в наезженное русло сталинской (Мичурин-Лысенко и т.д.) диалектики творения "из г... конфетки". Его герой, хирург Самбикин находит в организме мертвого, как ему кажется, неисчерпаемый резервуар для поддержания множества жизней:

Самбикин был убежден, что жизнь есть лишь одна из редких особенностей вечно мертвой материи и эта особенность скрыта в самом простом составе вещества, поэтому умершим нужно так же мало, чтобы ожить, как мало нужно было, чтобы они скончались. Более того, живое напряжение снедаемого смертью человека настолько велико, что больной бывает сильнее здорового, а мертвый жизнеспособней живущих (СМ: 42).

...В момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз и оттуда разливается по организму особая влага, ядовитая для смертного гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю жизнь, вплоть до высшей опасности. Свежий труп весь пронизан следами тайного замершего вещества и каждая часть мертвеца хранит в себе творящую силу для уцелевших жить. Самбикин предполагал превратить мертвых в силу, питающую долголетие и здоровье живых (СМ: 25).[101]

Таким образом можно было бы сотворить новую утопию, вполне приемлемую для "власть предержащих". Однако Платонов так и оставляет - и как мне кажется, намеренно - рукопись "Счастливой Москвы" незавершенной. Конец работы над романом - ноябрь-декабрь 1936-го, согласно [Материалам к биографии]. Уже после этого он еще будет писать (и кое-что, правда, не многое, сможет опубликовать) - рассказы, повести, романы, пьесы, очерки и рецензии. Но почему же он так и не доводит до конца этот роман? (Не даром при его публикации в "Новом Мире" были сохранены не вычеркнутые авторской рукой варианты текста.) А ведь по сути дела "Счастливая Москва" кончается ничем. Может быть, писатель думал его продолжить, включив в качестве первой части в следующее свое произведение - "Путешествие по маршруту Радищева" (но в обратном направлении: т.е. уже из Москвы в Ленинград)? Как известно, рукопись этого романа у него украли (вместе с чемоданом, в поезде). Но не потому ли, все-таки, что по его собственным интуитивным оценкам, так сказать, степень "угождения" и выворачивания себя и своей души (или даже "идеологического пособничества" перед властью) уже превысила бы тогда некую предельно-допустимую норму, и он, устыдившись самого себя, к роману охладел? Ну, а может быть, просто так и не смог придумать реального, т.е. конечно же, тоже безусловно фантастического, но все-таки отвечающего его представлениям о художественной реальности - воплощения своему технократическому проекту?

Ответить на эти вопросы трудно. Быть может, некоторую попытку ответа можно предложить, если истолковать следующую запись - из блокнота писателя 1946 года:

Бог есть великий неудачник.

Удачник - тот, кто имеет в себе, приобретает какой-то резкий глубокий недостаток, несовершенство этого мира. В этом и жизнь. А если лишь совершенство, то зачем ты, черт, явился?

Жизнь состоит в том, что она исчезает.

Ведь если жить правильно - по духу, по сердцу, подвигом, жертвой, долгом, - то не появится никаких вопросов, не появится желания бессмертия и т.п. - все эти вещи являются от нечистой совести [Из неопубликованного: 152].

Платонов - наследник великой богоборческой традиции (эпохи от 18-го века и до революции, т.е. вплоть до 1929-30-го годов). В его поздних произведениях (Шарманка, Ноев ковчег) бог - это просто некий "ловко устроившийся" в жизни, всезнающий, эксплуатирующий ее несовершенства и недостатки субъект, или - богатый и почти всемогущий иностранец, профессор, питающийся одной химией и ни во что не верящий (знающий, что все в мире пустяки), который приезжает в СССР только затем, чтобы взять отсюда (и вывезти) на запад человеческую веру (читай: идеологию). - Но ведь это почти в точности булгаковский Воланд - совпадение поистине знаменательное! Однако, в отличие от Булгакова, Платонов почти маниакально продолжает думать над построением новой этики. Его Бог - в отличие от ленинско-сталинского - это неудачник, сознательно обрекший себя на страдания в этом мире (вместе с людьми). Бога-дьявола, царствующего в этом мире, он отвергает и хочет отыскать - или создать, совместными силами, силами человеческой души - иного Бога, или иную веру, которая должна рано или поздно прийти на смену коммунистической идее. Но мысль Платонова так и изнемогла в неравном поединке, и здание новой веры так и осталось не выстроенным.

Скорее всего, Платонову не могли быть известны размышления автора трактата "Дух, душа и тело", отрывок из которого приводился выше (в связи с представлениями о воскресении телесном), но тем не менее писатель вполне мог знать хотя бы следующий анекдот, случившийся, как рассказывают, во время вручения хирургу Войно-Ясенецкому премии, когда сам Сталин обратился к лауреату с таким вопросом:

"Профессор, вы часто вскрываете человеческое тело. Вы там не видели, где находится его душа?" Отец Лука посмотрел на своего собеседника громадными, львиными глазами и тихо произнес: "Часто я в человеческом теле не видел и совести" (Быков 1998: 152).

МИФОЛОГИЯ ВМЕСТО ПРИЧИННОСТИ У АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА[102]

В наш язык вложена целая мифология

Л.Витгенштейн[103]

1-го сентября 1999-го года исполняется 100 лет со дня рождения А.Платонова, если можно так сказать, на целое столетие опережающего Пушкина (стоящего ближе к нам). Ведь большинство событий, о которых повествует Платонов - засуха и голод, коллективизация и индустриализация, "социалистическое строительство" и "прорыв в светлое будущее" одной "отдельно взятой" страны и т.д. и т.п. - нам безусловно ближе, чем, скажем, события "Пиковой дамы", "Дубровского" или "Капитанской дочки". Но вот язык, которым написаны платоновские произведения, пожалуй, все-таки гораздо более далек, чужд, отстранен от нас, чем язык пушкинский.

Все, кто читает Платонова, замечают особенный язык, которым говорят его герои и на котором изъясняется сам автор. Но в чем состоят эти особенности, объяснить оказывается довольно трудно. По замечанию одного исследователя, Платонов - "стилист яркой и резкой, можно сказать, агрессивной индивидуальности", часто употребляющий "искривленные, намеренно уродливые", даже "вывихнутые" словосочетания (Носов 1989). С.Залыгин называет Платонова "странноязычным писателем". Если бегло обозреть только наиболее бросающиеся в глаза черты, делающие Платонова одним из самых своеобразных писателей 20 века, надо отметить, мне кажется, следующие:

парадоксальное совмещение недоговоренности в речи с ее же избыточностью, одновременное использование тавтологии, словесного нагромождения и намеренного пропуска, эллипсиса необходимых по смыслу (или даже грамматически обязательных) слов, опущение целых звеньев в рассуждении (примеры будут приведены ниже);

примитивизация языка, игра с неправильностями речи (прохожие мимо, отмыть на руках чистоту);

явное предпочтение конструкций с родительным падежом (мысль жалости, тоска тщетности) и тяготение к всеобщности, чрезмерной обобщенности, как бы "вселенскому охвату" явления (смысл существования, безуспешность жизни и т.п.);

постоянное принуждение читателя к самостоятельной работе над текстом с необходимостью "вычитывать" смысл между строк или достраивать соединительные части в отдельных (как бы только "намеченных", недосказанных автором) мыслях;

загадочное и часто заводящее читателя в тупик балансирование позиции повествователя на грани между стилизацией (под чужую речь) и откровенным пародированием, с иронией и издевкой (но также и с самоиронией!) - по отношению ко всем "самодостаточным" языковым стихиям, которые только возможны, то есть использование и канцелярского стиля (в старой и новой его редакции, в виде советизмов), и жаргонных, просторечных, областных словечек и выражений, отдельных слов и целых цитат с аллюзиями к определенным текстам идеологии, и вторгающихся в речь технических терминов - из языка науки, а также слов старого литературного языка 19 века, церковнославянизмов и библейских речений;

попытка глубинного оправдания идеалов Революции (насколько они еще могли существовать, в период с 1925-го по 1931-й годы, когда были написаны наиболее значительные произведения Платонова), т.е. как бы "насильственное вживление" их, или пропитывание ими самого мировоззрения и героев, и повествователя.

Уникальный язык платоновских произведений состоит почти сплошь из нарушений норм стандартного словоупотребления, призванных создавать и к тому же постоянно поддерживать в сознании читателя эффект остранения (В.Шкловский). Но, ведь, вообще говоря, "затрудненное понимание есть необходимый спутник литературно-культурного говорения. Дикари просто говорят, а мы все время что-то хотим сказать. В естественном состоянии языка говорящий не может задуматься над тем, как он говорит, потому что самой мысли о возможности различного говорения у него нет" (А.М.Пешковский).

В данной статье делается попытка ответить только на один вопрос: в чем заключается логика платоновского парадоксального языка - вроде бы, с одной стороны, какого-то бесхитростного, но, с другой, очень и очень не простого, замысловатого, "заковыристого", все время расшатывающего и доводящего порой до абсурда привычные, давно устоявшиеся в сознании понятия и представления об окружающих нас вещах. - Для чего же происходит и чему служит эта постоянная деформация, смысловой "вывих" и ломка причинных связей?

Если мы сравним со среднестатистическими нормами употребления (то есть с частотами встречаемости, например, по частотному словарю под ред. Л.Н.Засориной, где описаны около 40 тыс. словарных единиц на основе около 1 млн. словоупотреблений), то мы увидим, что некоторые причинные, следственные и целевые предлоги, союзы и частицы у Платонова (в "Чевенгуре" и "Котловане": ниже цитаты из этих произведений обозначаются буквами Ч и К) употребляются значительно более часто, чем в среднем: отчего и оттого, соответственно, - в 7 и в 4,6 раза чаще, потому в 2,5 раза, чтобы - в 2 раза, поэтому, благодаря и от - в 1,8 раза, поскольку - в 1,5 раза, для - в 1,2 раза чаще. Но при этом частица ведь - характерная для разговорного стиля речи, уже в 1,1 раз реже у Платонова, чем в среднем в языке (она, надо понимать, - как бы слишком слабое средство для установления "подходящей" Платонову причинности). Предлоги ввиду, из-за и вследствие - соответственно в 1,6, 1,8 и 1,9 раза реже, следовательно - в 16 раз реже! (итак - вообще не употреблено ни разу). Неупотребительность последней группы причинных слов объясняется, очевидно, тем, что это средства уже иного, так сказать, более формализованного и "формульного" жанра - канцелярий, учреждений и учебников. Но тем не менее общее повышение уровня причинности в платоновских текстах совершенно очевидно. Чем же оно обусловлено?

Вначале перечислю вкратце некоторые самые общие, бросающиеся в глаза особенности и приемы платоновского языка, чтобы в дальнейшем перейти к характерным внутри него деформациям собственно причинного отношения.

Сдваивание значений, "неказистость языка", оживление неживого

Первый из перечисленных приемов иначе можно назвать смешением, контаминацией, объединением в одном выражении нескольких, иногда противоречащих, во всяком случае не объединимых вместе смыслов - ни в представлении, по смыслу, ни даже просто грамматически.[104] Вот иллюстрации такого рода языковой игры. Как нам, к примеру, следует понимать фразу из "Чевенгура"

Прокофий обладал симпатией Клавдюши (Ч) ?

Ее можно осмыслить сразу несколькими способами, либо как:

а) ,[105] или

б) , или

в) , или даже просто как

г) .

Один из стандартных ходов в рассуждениях платоновских героев - это восприятие традиционно неодушевленных предметов как одушевленных, и наоборот. В следующем ниже примере в одном случае (выделено подчеркиванием) происходит персонификация растения (этому служит также и причинность), а во втором имеет место сокращение, эллипсис:

...Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкой и лопухом; лопух она сорвала за то, что у него была белая исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер и освещала луна. Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от молодости, а теперь зашла на пустошь и сорвала его (Ч).

Использованные здесь слова за то, что заставляют нас посмотреть на лопух как на какого-то сознательного субъекта: раз у него белая кожа на исподней (внутренней) стороне листа, значит это некий поступок, как бы его (лопуха) реальное действие. Да и то, что героине не спалось от молодости, вполне можно было бы выразить на более стандартном, не-поэтическом, обшеупотребительном языке в следующих словах:

Соне не спалось от молодости.

Тут - также характерное для Платонова - опущение, сокращение смысла, "спрямление речи" (Боровой).

Вообще-то, выяснение границ живого и неживого, выяснение "оправданности" проведения таких, а не иных границ человеком - это некая постоянная доминанта всего творчества Платонова (писали об этом: Шубин, Толстая-Сегал, Бочаров, Подорога и др.).

Затрудненная номинация, "вчитывание" дополнительных смыслов

Для героев Платонова (и для автора) сами собой разумеются некоторые весьма странные для обычного человека определения предметов и процессов, что неизбежно толкает читателя на вчитывание каких-то побочных, не выраженных в тексте явно, смыслов. Обычно этого следует избегать - это та "отсебятина", от которой читатель должен, по-возможности, себя оградить. Но в случае платоновского текста у нас просто не оказывается иного выхода. Иначе текст совершенно непонятен или же просто бессмысленен. Так, например,

женщина для героев Платонова это - товарищ специального устройства (Ч), т.е., по-видимому,

;

крестьяне это - люди, привыкшие идти тихим шагом позади трудящейся лошади (К) - значит,

.[106]

(Здесь везде, как мы видим, просвечивает, во-первых, "классовая" точка зрения - т.е. оценка человеку дается по тому, насколько он полезен в общественном производстве, и, во-вторых, везде сквозит некая ирония: во всяком случае, есть явное преувеличение в таком описании.)

У ласточек - под пухом и перьями был пот нужды - они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг (К) - то есть:

.

Иногда подобные вынужденные трудности именования предметов сочетаются с намеренной "ошибкой" в их категоризации (Кобозева и Лауфер; Бобрик) или даже изменением фокусировки взгляда на всю ситуацию в целом со стороны наблюдателя. Такое происходит, когда у Платонова говорится, например:

земляная впадина - вместо просто "яма" (К) - т.е., иначе говоря:

. Или в другом месте:

травяные рощи - вместо просто "трава" (К); или даже:

заросли трав (К), т.е. как будто

.

Многочисленные случаи нарушения привычной для нас "картины мира" в произведениях Платонова описываются в книге (Рабдиль 1998).

Перескок и смещение в причинной цепи событий. Необходимость "достраивать" смысл за автора

В следующем ниже отрывке можно видеть просто пропуск компонента в цепочке нормальных или ожидаемых следствия (S) и причины (P), то есть S(P:

На сельских улицах пахло гарью - это лежала зола на дороге, которую не разгребали куры, потому что их поели (Ч).

Более обычно было бы сказать так (ниже в квадратных скобках пропущенные в тексте звенья рассуждения):

Золу на дорогах куры [по-видимому, давно] не разгребали (s), [да и вообще кажется никаких кур вокруг не было видно (S) ], потому что их [просто давно всех] съели [местные изголодавшиеся крестьяне] (Р):

т.е. в сокращенной записи[107]: (s > S) ( P

Но ведь странно объяснять то, почему куры уже не разгребают золу (на деревенской дороге), тем что эти куры (все до одной) съедены: тогда уж скорее надо было бы объяснить, почему именно - съели кур (а не зажарили, например, бифштекс и т.п.) - Именно потому, что в деревне наступил страшный голод, из-за засухи, и вообще все съедобное давно уже было пущено в ход (это - R, или реальное, но опущенное здесь в тексте объяснение, или действительная причина события-следствия S, нуждающегося в таковом объяснении: но это R становится ясно только из контекста). Платонов использует тут пропуск, как бы требуя от своего читателя произвести указанную подстановку, да к тому же нагружая ее вставным обобщением (s > S). Эффект неожиданности от "смещенного" таким образом объяснения заключается в том, что разгребание курами золы на дороге (в поисках крошек пищи) представляется хоть и вполне обычным событием в рамках сельского пейзажа, но отсутствие самих кур в данном случае как-то уж очень неестественно ставить в зависимость от такого - безусловно редкостного явления, как их полное истребление деревенскими жителями. Получается как бы обманный риторический ход - объяснение более простого, в то время как более сложное оставлено непонятным. При таком перескоке в объяснении главное-то и остается в результате скрытым, недоговоренным, предоставленным самому читателю - для "додумывания" и разгадывания, на свой страх и риск.

Если посмотреть несколько шире, то в приведенном выше примере Платонов пользуется не своим собственным, каким-то уникальным, характерным только для него приемом, а уже вполне апробированным в литературе. Мне кажется, можно сравнить это с тем, что делает Гоголь, например, в описании ворот, которые видит Чичиков перед домом Плюшкина. Здесь происходит приблизительно такое же смещение в цепи нуждающихся в обосновании фактов, и при этом основной акцент (вместе с читательским вниманием) перемещается с основного события действительно нуждающегося в объяснении - на некое второстепенное, как бы "подставное", или "подложное" событие в качестве причины:

...В другое время и они [ворота] были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок-исполин.

Ведь здесь придаточное, которое следует за союзом ибо, выступает обоснованием не того факта - как можно подумать вначале - что:

вообще всегда были у Плюшкина на запоре>, т.е. запирались во все остальное время, кроме того, когда на них смотрят герой вместе с рассказчиком (и ворота когда вдруг оказались открыты), или даже выяснению того (более общего) вопроса, почему именно это, то есть

?

Эти вопросы только ставятся, т.е. исподволь, невольно пробуждаются в душе читателя, но не получают здесь явного ответа. (Быть может, это надо считать риторическим нагнетанием давления - на бессознательное читателя.)

Объяснения этих, наиболее, казалось бы, релевантных в данной ситуации фактов так и не приводится. Приводимое у Гоголя в качестве "объяснительного" придаточное предложение поясняет, на самом деле, только то, что ворота, можно было запереть наглухо, т.е. так, чтобы открыть их не было уже никакой возможности. Перед читателем хоть и мелкий, но обман ожиданий, возникающий из-за расхождения - между первоначально сложившимся в сознании и окончательно представленным в тексте актуальным членением предложения. То же самое и в приведенной ранее фразе Платонова, где объяснение давалось вовсе не тому, что, по нашим понятиям, в таковом объяснении нуждается. Такого рода своеобразных понуждений читателя к собственным размышлениям над сказанным со стороны автора множество в любом произведении Платонова. Вот более простой пример, на этот раз из рассказа "Государственный житель":

Среди лета деревня Козьма, как и все сельские местности, болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная зелень.

На самом деле, структура причинной зависимости должна иметь приблизительно такой вид:

s ( r ( p. Пропускаемый здесь "средний член" рассуждения, фрагмент (r) легко восстановим: .

Вообще говоря, пропуски подобного рода весьма характерны не только для художественной, но для любой речи.

Более сложный пример, из "Котлована": убитые в деревне крестьянами рабочие Козлов и Сафронов лежат мертвые на столе президиума, в сельсовете. При этом один из них

был спокоен, как довольный человек (s1), и рыжие усы его, нависшие над ослабевшим полуоткрытым ртом, росли даже из губ (s2), потому что его не целовали при жизни (p).

Достроим наводимый здесь вывод-обобщение (Р):

, а именно p, где Р выступает обобщением, т.е (p > P).

Но, значит, обратив импликацию с отрицаниями, получаем:

(не-р) --> (не-s2)

или: .

Странно, конечно, что у Платонова человек выглядит довольным только после смерти. Может быть, справедлив тут и такой вывод:

; или

(не-р) --> (не-s1).

Этот последний вывод скрывает за собой в качестве общеизвестной, само собой разумеющейся посылки еще одно привычное правило (обозначу его буквой L):

L:

В этом смысле понятно, почему человек может после смерти выглядеть довольным. Но этому правилу противостоит и как бы дополняет его нечто противоположное:

не-L: .

Это все, так сказать, задний план, или фон платоновского высказывания.

=== Избыточность в мотивировке события и гипертрофия причинности

А вот и как будто обязательная для Платонова обратная сторона недоговоренности и недосказанности - именно, избыточность. Причинная зависимость обнаруживается им и у таких событий, которые для нас вообще никак не связаны друг с другом. Так, например, у деревьев во время жары:

с тайным стыдом заворачиваются листья (К). Почему? Можно подумать, что деревья должны стыдиться чего-то. Но чего они могут стыдится? Вот дальнейшие ходы возможных осмыслений:

.

Или про мужика-крестьянина сказано, что он от скупости был неженатым (К) - т.е., по-видимому,

.

Ноги у женщин при социализме должны быть полными - на случай рождения будущих детей (К) - т.е.:

, или даже:

.

Землекопы уснули прямо в верхней одежде и дневных штанах - чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц (К) - так, как будто

; или .

Тут вроде бы очевидно преувеличение серьезности такой работы и "сознательности" отношения рабочих к своему делу. Примеры можно было бы продолжать и дальше. Во всех приведенных случаях можно видеть простые гиперболы, свойственные ироническому взгляду на мир Платонова. Тем не менее они почему-то педалируют именно причинную обусловленность между двумя событиями (Р и S) - то, что именно из Р как причины следует S как следствие, - хотя на самом деле ни знать, ни контролировать именно так устроенную их обусловленность никто (ни автор, ни читатель), безусловно, не в состоянии.

Подводимость всего под некий "общий закон". Отношение сопутствования

Идея полной покорности человека некоему произвольно установленному (или же просто первому попавшемуся, даже "взятому с потолка"?) общему правилу, выдаваемому чуть ли не за предначертания судьбы (причем, как кажется, понимаемому так только лишь потому, что оно вписывается в установления господствующей идеологии), проявляет себя у Платонова, например, в том, что заготовленные для себя заранее гробы крестьяне готовы считать теперь, при социализме, своей единственной собственностью - после отнятия у них всего остального имущества. Так, деревенский бедняк говорит рабочему на котловане:

У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь цельное хозяйство! (К).

Тут гроб парадоксально выступает той материей, которая и удерживает человека в этом мире. Таким образом, как бы осмысленность человеческой жизни может быть доказана только тем, что у человека имеется какой-то материальный предмет, или же (в другом варианте) - официальный документ, подтверждающий его социальный статус:

Еще ранее отлета грачей Елисей видел исчезновение ласточек, и тогда он хотел было стать легким, малосознательным телом птицы, но теперь он уже не думал, чтобы обратиться в грача, потому что думать не мог. Он жил и глядел глазами лишь оттого, что имел документы середняка, и его сердце билось по закону (К).

Все это - как бы доведение до абсурда такой знакомой нам с детства идеи всеобщей причинной связи и взаимовлияния явлений. Налицо явная профанация этой идеи.

Автор то и дело сводит к причинной зависимости такие случаи, в которых два события явно связаны более отдаленной, а не собственно причинной зависимостью:

Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал...(К)

Употреблением потому что Платонов намеренно упрощает картину (не таков ли и сам метод "диалектического материализма", которым он тут пользуется? как бы подталкивает он нас к мысли). Вот навязываемая нам этой фразой "логика" (общую закономерность, или закон, под который она подводится, снова обозначаю буквой L):

L:

или возможно еще и:

L1: .

Таким образом, голова становится в один ряд с остальными членами тела, а мысли - приравниваются к упражнениям с ее помощью "тела" головы.

На месте союза потому что в исходной фразе были бы более уместны двоеточие или частица ведь. Ср. сходное с предыдущим "доуточнение" зависимости между частями фразы до собственно причинной в следующем примере:

Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба - отец утонул в другой (Ч).

Различие в употреблении выделительно-причинной частицы-союза ведь (А, ведь Б) и причинного союза потому что (S, потому что Р) состоит, среди прочего, в том, что обязательность вынесенного в презумпцию причинного закона (L) в первом случае далеко не столь явна и обязательна, как во втором: в частности, при ведь причинная зависимость может быть "разбавлена" такими иллокутивно-модальными компонентами (ниже они в квадратных скобках), как:

[обращаю твое (слушателя) внимание:] А, ведь [как тебе, вероятно, известно, вообще часто бывает так, что события первого класса (А) сопровождаются (сопутствуют) событиям второго - а именно, как в данном случае:] Б.

При этом вовсе не обязательно имеется в виду, что из А должно обязательно следовать Б. (Ср. с определением значения ведь в [Баранов, Плунгян, Рахилина].)

Здесь связь, выдаваемую Платоновым за причинную, можно было бы называть связью сопутствования[108]. Ее, как представляется, следует определить следующим образом:

с одной стороны, события s1-sN, каждое из которых, при ближайшем рассмотрении, выступает как необходимое условие для события-следствия S, а также

с другой стороны, события p1-pN, каждое из которых выступает как необходимое условие события-причины Р,

будем называть (внутри своей группы) - связанными отношением сопутствования.

Так, в классическом примере на демонстрацию причинности:

Пожар в магазине произошел (S) из-за короткого замыкания в электропроводке (P), - связанными отношением сопутствования следует признать, с одной стороны, следующие события:

s1) , и

s2) , и

s3) и т.п.

- это все элементарные события, достаточные все вместе внутри следствия, или, так сказать, "обеспечивающие" его как таковое (S); а с другой стороны:

p1) , и

p2) , или

p2) , или

р2) , или

р2) ; и т.д. и т.п. (каждая пара из которых, в свою очередь, достаточна внутри события-причины и собственно "обеспечивает" его как Р)[109].

Отступление: "сильная и слабая" причинность, одновременность, функциональная зависимость и т.д.

"В повседневном опыте мы считаем доказанным, что отношение причина-следствие обладает направлением. Мы убеждены, что более позднее событие не может быть причиной более раннего. Но когда нас спрашивают, как отличить причину от следствия, мы обычно говорим, что из двух причинно связанных событий причиной является то событие, которое предшествует другому во времени. То есть мы определяем направление причинного отношения с помощью направления времени".

Г.Рейхенбах

Естественно, что вопрос о причинности тянет за собой множество других, вспомогательных понятий. Так, например, в свете открытий квантовой механики, становится зыбким само понятие вещи. Тавтологиями вроде тех, что пользовался в своем юношески-позитивистском "Логико-философском трактате" Л.Витгенштейн, тут не обойтись. Вот как определяет вещь Г.Рейхенбах:

"Вещь представляет собой серию событий, следующих друг за другом во времени; любые два события этой серии генетически тождественны" (Рейхенбах 1956: 297; ср. то же: на с.59).

Таким образом, оказывается необходимым еще прежде определить понятие (субстанциального) генетического тождества - в отличие от тождества функционального:

Согласно Рейхенбаху, два объекта генетически тождественны, 1) если между ними имеется непрерывность изменения; 2) если они занимают исключительное [то есть одно и то же?] место в пространстве и 3) если их взаимный обмен положениями в пространстве является верифицируемым изменением (там же: с.298-299).[110]

Так, если исходить из этих определений, аккуратно сложенные кучки кирпича и пиломатериалов на подмосковном садовом участке генетически тождественны возведенному из них позднее - дому-дворцу "нового русского". И они же тождественны - беспорядочным грудам битого кирпича, обугленных бревен и мусора (на том же участке через какое-то время, когда дом взорван конкурентами, рэкетирами, "братк(ми" или "налоговыми органами"). Если недалеко ходить от этого же примера, то функциональным тождеством (согласно определениям того же Рейхенбаха) можно было бы счесть, например, переход материальных ценностей из одних рук в другие (от "нового русского" к "братк(м", если бы стороны договорились о таком виде устраивающего их "налогового контроля"). Ср. у Рейхенбаха с более академическими примерами: передача скорости от одного бильярдного шара к другому или распространение волн по поверхности воды (субстанциальное тождество тут естественно не сохраняется: там же: 299-300).

"Понятие субстанциального генетического тождества представляет собой идеализацию поведения некоторых макроскопических объектов, а именно твердых тел..." Для элементарных частиц субстанциальное генетическое тождество вообще теряет всякий смысл (там же:313).

Дополнительным к понятию события и полезным для дальнейшего уяснения места причинности среди других отношений и определений является, на мой взгляд, также рейхенбаховское понятие протокола события. Вот его определение:

"Протоколы - это небольшие побочные продукты более значимых событий, общими следствиями которых является множество других событий, причем гораздо более важных. Летопись - это побоный продукт войны, во время которой погибли тысячи людей...; следы крови на одежде - побочный продукт убийства" (там же: с.37).

Очень важными вспомогательными понятиями для определения причинности выступают также понятие одновременности событий и поперечного сечения состояния вселенной:

"...Одновременные события [олжны быть полностью] свободны от причинного взаимодействия, поскольку причинное воздействие требует времени для распространения от одной точки к другой" (там же: с.61-62).

"...Среди событий временн(го поперечного сечения состояния вселенной, которое представлено [точкой во времени] tconst, нет двух таких событий, которые были бы генетически тождественны..." (там же: с.59).

Или, из более ранней работы:

"Понятие одновременный должно быть сведено к понятию неопределенный по отношению к временн(му порядку. Этот результат подтверждает наше интуитивное понимание отношения одновременности. Два одновременных события расположены таким образом, что причинная цепь не может быть протянута от одного к другому в любом направлении[111]... Одновременность означает исключение причинных связей [Рейхенбах 1928: 166].

У Рейхенбаха дается, на мой взгляд, замечательно простое и вместе с тем отвечающее интуиции определение - для симметричного (в отличие от строгой причинности) понятия причинно связанных событий. (Это можно было бы назвать иначе отношением "нестрогой причинности".) Оно прокладывает, мне кажется, очень важный для обыденного сознания мостик - между слишком абстрактным отношением причина-следствие (P->S) и более расплывчатым и неопределенным отношением сопутствования (AB), или иначе - одновременности двух событий (см. выше), а также полной независимости их друг от друга ("чистой конъюнкции" [Михеев 1990]) и т.п. Вот это определение:

"Если А есть причина В, или В есть причина А, или имеется событие С, которое является [в бытовом смысле, одновременно] причиной А и В, то событие А причинно связано с событием В".

"Это и есть отношение причинной связи,... которое мы используем в симметричных функциональных отношениях физики" (там же: 47). - Тут Рейхенбахом имеются в виду законы Бойля-Мариотта, Ома, сохранения энергии и т.п.

Рассмотрим опять же на доступном (и менее научном) примере. Два А: 'кто-то начал лысеть' и В: 'он же начал еще и седеть'. На мой взгляд, это интересный случай двух причинно связанных (в слабом смысле) событий. Их общей причиной можно считать, например, то что С: 'возраст данного субъекта мужского пола перевалил за средний' (с общим правилом L, ясным и без дополнительных разъяснений и, следует заметить, индуктивным). Дело в том, что подобного рода отношения причинной связанности и есть вообще наиболее часто используемый тип причинности, нужный нам в человеческих рассуждениях. Ведь почти никогда у нас нет - ни однозначного подведения под определения (средний возраст - начиная с 25-и, 29-и или 38-и лет?), ни -однозначной выполнимости самих законов, выражающих только некие тенденции или статистические закономерности, но не строгую номологическую импликацию, которая должна была бы иметь форму: если P то всегда S, -в отличие от вероятностной импликации, которую можно выразить так: если p, то в некотором числе случаев s.