В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Михаил Михеев (ч. 6)

"При низкой вероятности статистический характер закона представляется очевидным. Однако если верояность высока, то легко по ошибке принять вероятностный закон за строгий. В самом деле, так произошло в случае со вторым законом термодинамики..." (Рейхенбах: с.79).

Впрочем, тут же возникают и трудности, как только мы пытаемся увязать так понимаемое отношение причинно связанных событий и понятие одновременности событий. Ведь события А и В, происходящие одновременно, с одной стороны, по Рейхенбаху, не должны никак влиять друг на друга, но с другой стороны, про любые два одновременные события можно подозревать, что на каком-то более раннем этапе они окажутся все-таки, если не причинно зависимыми, то - причинно связанными - через какое-то (прошлое и объединяющее их в единую причинную цепь) событие С!

Итак, имеем следующий ряд "деградации" отношения причинности:

P->S (P - является причиной S);

А-?-В (А как-то причинно связано с В; или же А функционально связано с В);

А В (А сопутствует В; А одновременно с В; или даже А полностью независимо от В).

Вообще говоря, причинность, неким порочным кругом "повязанную" с направлением времени, однозначность которого со времен Эйнштейна подвергают сомнению, в обиходной жизни можно почти всегда заменить на функциональную зависимость, к тому же выразимую в вероятностных терминах: если имеет место А, то (в таком-то числе случаев) имеет место В. (Тут мы уходим от постановки вопроса, что на что влияло и, собственно, как происходит становление. То есть можем оставаться на агностической позиции Прменида.) Но иной раз это оказывается важно.

& Причинность на грани парадокса

Платоновские фразы часто призваны наводить читателя на предположение о существовании неких странных, отличных от общеизвестных законов, служащего оправданием неестественной с точки зрения здравого смысла, но тем не менее выставляемой как очевидная в тексте причинной зависимости. Этим освящается еще один характернейший для Платонова прием - парадокс.

Как нам понимать следующее ниже типично платоновское "потому что"?

Богу Прохор Абрамович молился, но сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и прочее, - в нем не продолжались, потому что жена была некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год (Ч).

Нормально было бы (с восстановлением пропущенных иллокутивных компонентов и причинных связей - они в квадратных скобках) сказать:

L: Страсти молодости в нем уже утихли (р) и даже вера в бога как-то остыла -[а поэтому] он перестал [искать] хорошей пищи и внимания красивых женщин (s) [и, значит, вполне удовлетворялся тем, что его] жена была некрасива, а пища всегда совершенно однообразна и непитательна (s1).

Или в сокращенной записи: р --> (s s1)

(здесь знак обозначает отношение сопутствования.)

Но в исходном примере Платонов, обращая с помощью союза потому что направление причинной зависимости в обратную сторону, словно навязывает нам следующее, уже не вполне очевидное из общих соображений, но настоятельно напрашивающееся согласно его "логике", рассуждение, или такой общий закон:

не-L: сердечное расположение - к вере в бога, q> и поддерживаются в нас только тем, что человек видит вокруг себя какие-то привлекающие его предметы - красивых женщин, вкусную еду (s1) и т.п.>, т.е.:

(p s q) ( s1.

Это своего рода парадокс. Именно на таком принципе построен жанр нравоучительной максимы. Вот пример этого рода высказывания:

Когда женщина выбирает себе любовника, ей не так важно, нравится ли он ей, как нравится ли он другим женщинам [Шамфор 1795: 67].[112]

Очень часто, как мы видели, причинное объяснение у Платонова принимает вид парадокса. В этом присутствует одновременно некоторое подтрунивание если даже не издевательство - над тем, что человек (читатель) привык (или мог бы) счесть собственно причинным объяснением.

Так, например, церковный сторож в заброшенной деревне - богу от частых богослужений не верил (Ч).

Как связана вера в Бога и частота [посещения] богослужений? Тут Платонов обыгрывает и переворачивает обычный ход мысли, или неявное, но вполне действенное общее правило (индуктивного характера):

L: [обыкновенно чем чаще человек ходит в церковь (и чем чаще участвует в богослужениях), тем глубже, прочнее его вера].

(Очевидно, только с помощью индукции можно вывести из данной посылки данное обобщение .)[113]

Платонов парадоксально переворачивает это правило. По его логике получается, что на это правило следует взглянуть иначе, подойти к нему с другой логикой:

не-L: слишком часто, с его точки зрения, слышит обращения к богу совершенно впустую (например, находясь в церкви только по обязанности, по службе - как сторож в данном случае), но так и не наблюдает (не является свидетелем) никакого "встречного, ответного" действия, он вполне может разочароваться в своей вере> - [и причем, чем чаще - тем более глубоко может быть его разочарование].

Здесь отношение делается как бы обратно пропорциональным исходному.

& Метонимическое замещение причины и следствия

Вот пример весьма характерной для Платонова перестановки внутри причинно-следственного отношения:

Чиклин и Вощев вошли в избу и заметили в ней мужика, лежавшего на лавке вниз лицом. Его баба прибирала пол и, увидев гостей, утерла нос концом платка, отчего у нее сейчас же потекли привычные слезы (К).

Согласно обычному порядку (P --> S), должно было бы быть так:

L: .

Но у Платонова наоборот: на место реальной причины подставлено следствие, т.е.: P ( S ! Это своего рода метонимия, потому что, согласно обычной логике, событие-следствие S 'утирание носа платком', действительно сопровождает, т.е. следует за событием-причиной P 'текущие слезы, плач', но только уж никак не предшествуя ему, а следуя за ним. Платонов обращает реальное следствие в причину, а реальную причину - в следствие. Этим, по-видимому, подчеркивается

а) .

Впрочем, можно понять и по-другому:

б) .[114]

Оба предположения (а и б) вполне по-платоновски дополняют друг друга, создавая характерную осцилляцию противопоставленных смыслов.

Подобное взаимное "метонимическое" перенесение - когда вместо (нормального, ожидаемого) события-причины поставлено следствие, к тому же только внешнее проявление, лишь какой-то внешний симптом этого следствия, а на месте реального следствия стоит его причина, - столь же частое для Платонова явление, как и обсуждавшиеся ранее. (Надо сказать, вообще это прием, характерный для иронии и пародии.)

Пропуск иллокутивно-модальных составляющих в причинной цепи

Внутри любой причинно связанной в нашем сознании пары повторяющихся событий (P и S), на самом деле, не только предшествующее событие влияет на (или "причинно обуславливает") последующее, как это признается обычно (P --> S), но и почти в той же степени справедливо прямо обратное: т.е. последующее тоже в какой-то степени воздействует, "обуславливает" предыдущее (S --> P). Мы не замечаем, что в языке под причинной связью на самом деле выступает, как правило, взаимообусловленность двух событий (даже более похожая в чем-то на отношение тождества, или на двустороннее функциональное отношение, чем на собственно причинное), в рамках которой событие-причина является не только достаточным, но и в значительной мере необходимым условием события-следствия! Т.е. одновременно справедливыми оказываются обе импликации, или оба вывода - с одной стороны (Р-->S), а с другой (S-->P). Такое, самое обыкновенное нарушение логики в человеческих рассуждениях происходит, например, когда из того, что 'никто не берет трубку телефона' (S), мы делаем (обратный с точки зрения "реальной" причинности) вывод, что 'никого нет дома' (P). Тут мы оборачиваем причинность в противоположном направлении, используя то, что события Р и S взаимообусловлены: не только из Р "следует" S, но и наоборот, из наличия S мы можем сделать обратный вывод о наличии Р[115]. В приведенном примере для восстановления прав нормальной причинности следует просто расставить пропущенные иллокутивно-модальные компоненты высказывания, в результате чего прямой порядок причины и следствия восстанавливается:

[из того (на основании того), что, как легко убедиться] S 'не поднимают трубку', [мы можем заключить (сделать вывод), что] P 'хозяев нет дома'.

Хотя, конечно, в отличие от классического силлогизма, который можно представить в форме дедуктивного вывода (или номологической импликации), тут имеет место не 100%-й, а вероятностный, индуктивный вывод. Такие пропуски в сфере модальности разных частей высказывания при человеческом общении вполне регулярны. Читателю (или слушателю) то и дело приходится самому подбирать, опираясь на контекст, опускаемые говорящим иллокутивные и модальные составляющие или ментальные установки - как и подставляемых, неявно цитируемых им авторов. Используя это правило в своих целях, Платонов очень часто имитирует разговорность, непринужденность внутренней речи своих героев, да и самого повествователя (ниже в примерах S обозначает предложение, стоящее до причинного союза, а Р - стоящее после него):

Никита утром еле нашел его [Дванова] и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с неподвижной сплошной улыбкой (Ч).

То есть: [он решил, что] S, потому что [увидел, как] Р.

Или, почти то же самое в примере:

Чепурный, когда он пришел пешим с вокзала - за семьдесят верст властвовать над городом и уездом, думал, что Чевенгур существует на средства бандитизма, потому что никто ничего явно не делал, но всякий ел хлеб и пил чай (Ч).

Иначе говоря: [думал] S, потому что [увидел, что] Р.

Это только простейшие пропуски, но есть и более сложные:

Секретарь губкома, бывший железнодорожный техник, плохо признавал собрания - он видел в них формальность, потому что рабочий человек все равно не успевает думать с быстротой речи: мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью (Ч).

То есть: [считал] S, потому что [как полагал] Р.

Чепурный, живя в социализме, демобилизовал общество одновременно с царской армией, потому что никто не хотел расходовать своего тела на общее невидимое благо, каждый хотел видеть свою жизнь возвращенной от близких товарищеских людей (Ч).

То есть: Чепурный [принял решение] S, потому что [как и все, считал справедливым, разделял общее мнение, что] Р.

Мне довольно трудно, - писал товарищ Прушевский, - и я боюсь, что полюблю какую-нибудь одну женщину и женюсь, так как не имею общественного значения (К).

Иначе говоря: S [я боюсь, что могу влюбиться], так как [вполне сознаю, что] Р (не имею общественного значения)[116], [и на основании этого считаю, что, вообще говоря, даже такой откровенно "отрицательный", с точки зрения пользы для общества, поступок, как женитьба (S), с моей стороны вполне возможен].[117]

Заместительное Возмещение

В мире Платонова как будто все подчиняется некому анонимному "закону сохранения", или может быть, более точно следует назвать его законом Возмещения. Это, конечно, еще не то божественное воздаяние, или последнее судилище - над грешниками и рабами суеты, тщеты жизни, как это мыслится в проекте Н.Ф.Федорова, но именно закон Возмещения, причем в его явно сниженной форме - в виде вполне материального и почти механичного обмена веществом - зачастую карикатурного, какого-то даже почти пародийного, профанного.

В общей форме можно это сформулировать так: если в одном месте чего-то убавилось, то в каком-то другом месте что-то должно обязательно прибавиться, появиться, быть чем-то замещено, причем не обязательно в точности тем же самым (возможны разного рода трансформации)[118]. На эти два места, или "локуса" платоновского причинного отношения повествователь нарочито каждый раз и указывает. Причем связь двух формальных точек такого квазилогического закона, отправной и конечной, да и самого их содержимого явно выдуманная и намеренно мистифицированная. Создается впечатление, что она зависит только от воли или даже просто от чьей-то прихоти (героев, автора, или даже только господствующих - в умах автора и читателей идеологических схем). Во всяком случае, все люди у Платонова смотрят на описываемые события с точки зрения какой-то странно близорукой (или наоборот дальнозоркой?) целесообразности, подмечая детали, которые для простого, так сказать, "здравомыслящего" читателя явно показались бы второстепенными, малосущественными и незначимыми. (Это, по-видимому, вообще совпадает с самыми общими основами "первобытного мышления", выявленными и описанными этнографами (Леви-Брюлем, Фрезером, Зелениным), а также с систематическими ошибками, допускаемыми людьми, рассуждающими в соответствии со "здравым смыслом" - при соотнесении этого с формальной дедукцией (Слуцкий и др.), но кроме того, их можно было бы сравнить и с типовыми отклонениями (девиациями) мысли - при душевных расстройствах, в симптомах навязчивости и т.п.).

Очевидно, во всем этом у Платонова есть и пародийное (или, что почти то же самое для него - самопародийное) обыгрывание кажущегося здравомыслия научного описания внутри "исходной гипотезы" насквозь идеологизированного (марксизмом-ленинизмом) описания мира, который писатель был вынужден принять, с которым он пытался бороться (и которое - вполне искренне, как он сам же признает, - с открытым сердцем) пробовал воплотить в своих произведениях.

Главное в поэтических приемах автора - это, конечно, некое обязательное вчитывание или "впечатывание" в наше, читательское, сознание чего-то кроме и помимо того, что сказано в тексте явно. Это постоянное побуждение, попытка довести до нас некие побочные смыслы, навязываемые фантастической, совершенно непонятной впрямую, как бы поставленной с ног на голову лирико-иронической логикой Платонова.

Частенько сама причина (внутри причинно-следственной цепи событий) бывает названа таким сложным образом, что до нее почти невозможно докопаться. Вот отрывок из "Чевенгура", в котором речь идет об отце Саши Дванова, рыбаке с озера Мутево, всю жизнь, как про него сказано, искавшем тайну смерти и в конце концов - самовольно утопившемся в озере:

Над могилой рыбака не было креста (S): ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не поминали (R), потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего любопытного разума (P).

Собственно, до этого места в тексте читателю уже стали известны факты, подтверждающие самоуправство героя (р1-рN) - то, что рыбак прыгнул из лодки в воду посреди озера, связав себе предварительно ноги, чтобы нечаянно не поплыть, и то, что для односельчан отец Саши Дванова не был особенно дорог, а именно никто на его похоронах не захотел поцеловать умершего, кроме его сына (r1-rN). Союз потому что между двумя этими утверждениями излишен, избыточен, его вообще более правильно было бы опустить в тексте или заменить частицей ведь. Это также можно было бы назвать наполовину выхолощенным употреблением союза потому что (каким выступает, например, употребление когда, передавая отношение вневременное, или употребление чтобы для передачи чисто временного сопутствования двух фактов: Иван вышел на работу, чтобы на следующий день слечь с гриппом и т.п.)

В приведенной платоновской фразе типичный сложный конгломерат из связи сопутствования, обоснования и собственной причинной:

Утопившийся никому не был дорог (R), - потому и не было креста на его могиле (S), по крайней мере так это выглядело в представлении мальчика или наблюдателя, Захара Павловича) - ведь рыбак и умер не как все, естественной смертью, а по собственной прихоти, самовольно, "по дурости" (Р).

(Здесь как G обозначено обобщение, которое, с одной стороны, выводится на основании конкретных фактов (R,S), а с другой стороны, как бы и служит их причиной[119].)

Конечно, нам было бы проще понять фразу про могилу рыбака, если бы вместо этого было прямо сказано, например, вот что:

R: потому, что H .

Тут мы просто подставляем в скрытое рассуждение пропущенную (известную нам из общих соображений) посылку о том, что

L: .

Тогда фраза не вызывала бы уже никакого затруднения при понимании (такие способы вывода, в ходе которых не все посылки задаются явно, древними греками были названы "энтимемами", в обычных человеческих рассуждениях мы пользуемся ими сплошь и рядом).

Промежуточные этапы хода мысли (G, H, L) оставлены Платоновым без внимания, и причинная связь в исходном суждении как бы "повисает в воздухе". Видимо, Платонов хочет, чтобы мы, читатели, сами ее и восстановили, достроили, имея в виду попутно приобретение дополнительных, не названных, опущенных в тексте соображений, а именно, может быть, следующего (покоящегося где-то в глубинах нашей мифологии) рассуждения:

LL: .

Эти восстанавливаемые предположения вполне можно считать притянутыми за уши, но, как мне представляется, они как бы "зашиты внутрь", или, во всяком случае, вынуждаемы - самой платоновской недоговоренностью - с этой его странной, вроде бы совсем не к месту сделанной вставкой потому что: через нее нам как бы передана косвенная речь и рассуждения тех людей, которые присутствовали на погребении рыбака и потом, собственно, так легко забыли о нем.

Но возмещение бывает совершенно тривиального характера. Вот чем можно возместить разлуку с женой: Чепурный просит Прокофия, который отправляется за женщинами - для затосковавшего без любви и привязанности к чему-либо, оставшегося без собственности чевенгурского населения:

- И мне, Прош, привези: чего-то прелести захотелось! Я забыл, что я тоже пролетарий. Клавдюши ведь не вижу!

- Она к тетке в волость пошла, - сообщил Прокофий, - я ее доставлю обратным концом.

- А я того не знал, - произнес Чепурный и засунул в нос понюшку, чтобы чувствовать табак вместо горя разлуки с Клавдюшей (Ч).

Получается, что

залить горе; запить лекарство; излить душу и т.п.>.

Или вот что происходит, когда еще неузнанный Захаром Павловичем Прошка Дванов просит милостыню, сидя у дороги:

Захар Павлович вынул пятак.

- Ты небось жулик или охальник, - без зла сказал он, уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не было стыдно (Ч)

Как будто добро подаяния само по себе должно быть постыдным и его непременно следует чем-то разбавить, погасить, как бы уравновесить (поддержав тем самым вполне материалистическую идею, что "человек человеку волк") - например, более "уместным" в данном случае - плохим поступком - или хотя бы, как здесь, очевидно несправедливым предположением.

"Живем, потому что..." - о двойственности и рефлексивности причинного отношения

Еще одно парадоксальное возмещение, в котором и заменяемое, и заменяющее - оба уже совсем не материальные сущности, а некие объекты психической сферы, происходит, когда мальчик Саша плачет на погребении своего утонувшего отца:

...Он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому придется умереть и так же быть оплаканным (Ч).

Здесь Замещение проявляется в той - выдаваемой за реальную зависимости, в которую поставлены, с одной стороны, предполагаемое умершего рыбака с озера Мутево (его и хоронят в могиле без креста, как самоубийцу), а другой стороны, интенсивность внутреннего переживания, т.е. переживания его сыном утраты от смерти отца (P(S); а жалость всех собравшихся на погребении людей к сыну покойного - с дополнительным шагом индукции - намеренно "материально" предстает как рождающаяся из - жалости только к самим себе. Т.е. как бы утверждается общий закон:

L: .

Ниже приведены два отрывка, вскрывающие двойственность понимания платоновскими героями такого объекта, как могила. С одной стороны, могила есть способ сохранения памяти о человеке. С другой стороны, оказывается, что она же - и способ избавиться от навязчивой памяти о человеке, возможность обойтись без нее - причем чем быстрее удается забыть одного, тем дольше может быть сохранен кто-то другой в памяти вместо него:

Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии - без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что это сделали для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург имела дерево, холм и вечную память (Ч).

На месте расстрела "буржуев" в Чевенгуре остается только пустой провал земли, где ничего не растет (в сущности, это тот же котлован, что и в будущей повести, которая получит соответствующее название), - а это недопустимо по христианским понятиям. Измышляемое героем объяснение производит операцию Замещения, увязывая в прямо пропорциональной зависимости излишнюю жестокость (по отношению к врагам пролетариата - буржуазии) и особо бережное отношение к пролетарским святыням. (Впрочем, может ли служить это действительным "оправданием" такой жестокости или, напротив, является, ее констатацией и тем самым "осуждением", остается в подтексте.)

В другом, но также связанном с этим эпизоде Сербинов на могиле матери достает из кармана ее фотографию и зарывает в могилу

чтоб не вспоминать и не мучиться о матери (Ч).

Такое описание действия противоречит обычному сочувственному отношению, с которым автор описывает действия героев: может быть, этим он передает специфически раздвоенное сознание Сербинова, способного - одним лишь умом так отстраненно от себя самого представлять ситуацию. Ведь согласно обычной логике:

L: , но, с другой стороны:

не-L .

И вот платоновский парадоксальный синтез этих - тезиса и антитезиса:

L не-L: .

Платоновский герой (Сербинов, что почти то же, что евнух души) одновременно и стремится к тому, чтобы воскресить в себе воспоминание о родном человеке, и пытается стереть из памяти его образ. Но тем самым он просто как бы выворачивает перед читателем содержание своего - если по Фрейду, устроенного амбивалентно - бессознательного. В платоновских героях обычно тщательно скрываемое нами Бессознательное намеренно выведено наружу словно они не хотят, да и не считают нужным его стыдиться (в отличие от того же Фрейда, усматривавшего причины умственных расстройств в противоречиях Сознания с Бессознательным и предлагавшего специальную технику для их "примирения").

В отрывке текста, приводимом ниже, герой "Чевенгура" Александр Дванов, возвращаясь домой из Новохоперска, наблюдает похороны убитого красного командира:

Дванову жалко стало Нехворайко, потому что над ним плакали не мать и отец, а одна музыка, и люди шли вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в обиходе революции (Ч). То есть, как будто:

L: обычного чувства жалости - при виде умершего - тут недостаточно, оно не естественно само по себе, а должно быть непременно подкреплено тем, что плачут над убитым не мать и отец, как полагалось бы, а - да и те-то не плачут по-настоящему, а плачет как таковая лишь одна музыка (имеется в виду, очевидно, похоронный марш, Вы жертвою пали в борьбе роковой... или мелодия "Интернационала", которую могли играть на похоронах коммуниста).

Таким образом жалость у Дванова возникает опять-таки в виде некой компенсации, - за некую обиду или как сожаление - оттого что никто в похоронной процессии не испытывает действительной жалости к убитому, а все (опять-таки компенсаторно) уверены, что сами неизбежно должны завтра точно так же умереть! - Очевидно не даром поется: ...И как один умрем в борьбе за это...

Здесь снова возникает так характерная для платоновской причинности странная рефлексивность, замкнутость: повествователь нагружает свои рассуждения столь сложно закрученными причинными зависимостями, что для восстановления их в полном объеме читатель должен многократно подставлять себя то на место одного, то другого действующего лица - чтобы найти ту "логику", с точки зрения которой все может, наконец-то, показаться естественным. (Это движение следует считать совпадающим с принципами известного "герменевтического круга". Оно приобретает характер некоей потенциально бесконечной рекурсии.)

& Преобразование тема-рематической структуры

Ниже снова характерный для Платонова пример навязывания причинных связей тем явлениям, которые в них обычно не нуждаются. Однако внутри него для правильного понимания требуется еще некоторым особым образом перераспределить "данное" и "новое". Так, в восприятии Сербинова:

в могилах на кладбище лежали покойные люди, которые жили потому, что верили в вечную память и сожаление о себе после смерти, но о них забыли - кладбище было безлюдно, кресты замещали тех живых, которые должны приходить сюда, помнить и жалеть (Ч).

Здесь ситуация представлена так, будто покойные - это люди, которые

а) спокойно лежа в могилах - уже после своей смерти (?-как бы сделав свое дело)>;

аа) .

Как мы знаем, согласно точке зрения платоновского, так сказать, повествователя-супер-материалиста, человек живет только в силу "объективных условий" (как то: питание, труд, добывание "прибавочной стоимости", осознание своего места в общественном производстве и т.п.). Но употребление причинного союза даже исходя из такой точки зрения все равно слишком сильно перегибает действительное положение вещей. Зачем автору нужен этот перегиб? Возможно для того, чтобы осуществить следующее перенесение: на место формально выставленного здесь события-причины, т.е. предиката жили из текста: ...жили, потому что верили... в сознание читателя как бы вовлекается (или "просится", да и ненароком попадает, вставляется, впечатывается) слово-сосед из той же фразы - т.е. прилагательное в именной группе покойные люди с одновременным синтаксическим преобразованием: вместо второстепенной позиции определения оно само делается сказуемым, предикатом, т.е. ремой предложения. Таким образом, главный логический центр переносится на основе созвучия покойные - :

б) [умершие были покойны \\ удовлетворены \\ успокоены] (тема) - тем (из-за того), что (рема).

Еще пример, эксплуатирующий ту же странную идею 'жить потому что':

Оказывается, Симон жил оттого, что чувствовал жалость матери к себе и хранил ее покой своей целостью на свете. [Но после ее смерти для него] жить стало необязательно, раз ни в ком из живущих не было по отношению к Симону смертельной необходимости. И Сербинов пришел к Софье Александровне, чтобы побыть с ней - мать его тоже была женщиной (Ч). Получается, как будто, что

L: [человек вообще живет] - в силу того \\ или даже только потому, что \\ оттого, что чувствует, что ,

или же, в более общем виде:

LL: смертельной необходимости [т.е. рискуя своей смертью причинить непоправимое зло другим людям],

(Это логично соотнести с рассмотренным выше примером про крестьян из "Котлована", считающих возможным жить - только потому, что у них имеются заготовленные заранее, на будущее гробы.)

Возмещение - как и лежащее в основе его Замещение, или, еще более общо, метаморфозу (Бочаров) - вообще следует признать одним из основных приемов "работы" Платонова с причинностью. В результате в тексте фиксируется не объективная, а намеренно искаженная, субъективная мотивировка события. В метафизике Платонова как бы существуют особые идеальные законы. Они действуют, так сказать, более "чисто" и как бы полностью изолированно от всего остального - что мешает им осуществиться в действительности. Но ведь никакой закон не господствуют безраздельно в природе - он всегда в чем-то ограничивается другими, "тормозящими" и как бы "компенсирующими" его действие (или ограничивающими область его применения) законами[120]. Кстати, кажется, именно благодаря этой самой "диалектике" или такому "зазору" между реальностью и воображаемым, человек имеет дополнительную возможность, выбирая, что ему ближе (полезнее, выгоднее), склонять "чашу весов" (бога, судьбы или просто "устройства природы") либо в ту, либо в другую сторону и достигать таким образом своих целей. Иначе можно называть это умение всякий раз выбирать для себя полезное - здравым смыслом, прагматизмом, ценностным подходом. Герои Платонова как бы начисто лишены такой "малодушной" для них способности.

Отвержение реальных причин и следствий, их обратимость

Итак, обычные законы причинности у Платонова расшатываются, делаются как бы двунаправленными, какими-то вне- или под-сознательными, субъективными и мифологизированными.

Вот одно характерное замечание, или печальный афоризм - из записной книжки самого Платонова:

Истина всегда в форме лжи; это самозащита истины и ее проходят все (Платонов 1975).

Нельзя не отметить, что этой "самозащитой" оказываются ограждены (от возможных упреков) почти все мыслительные конструкции платоновских персонажей, да и самого повествователя. Какой можно сделать из этого вывод?

Как-то в одной из лекций Ю.М.Лотман сравнил ситуацию, в которой находится историк, с положением театрального зрителя, который уже во второй раз смотрит пьесу. Такой зритель как бы находится сразу в двух временных измерениях.

Надо сказать, та же проблема была сформулирована ранее Г.Рейхенбахом на следующем примере: зритель смотрит "Ромео и Джульетту" и пытается остановить Ромео в момент, когда тот хочет выпить кубок с ядом [Рейхенбах 1956: 25]. Вот как описывает ситуацию Ю.М.Лотман:

"с одной стороны, он [зритель] знает, чем [все] кончится, и непредсказуемого в сюжете [пьесы] для него нет. Пьеса для него находится как бы в прошедшем времени, из которого он извлекает знание сюжета. Но одновременно как зритель, глядящий на сцену, он находится в настоящем времени и заново переживает чувство неизвестности, свое якобы "незнание" того, чем пьеса кончится. Эти взаимно связанные и взаимоисключающие переживания парадоксально сливаются в некое одновременное чувство" [Лотман 1992: 427].

Глядя в прошлое, продолжает мысль Лотман, историк, хотя и должен был бы видеть только два типа событий - реальные и возможные, но однако на самом деле, как мемуарист, описывающий былое, и уж тем более писатель, "сочинитель", следующий своей фантазии, - все они в какой-то степени склонны всякий раз преобразовывать действительность, "подправлять" и дополнять ее (там же: 426-427).

Надо сказать, что в этом подмечено удивительное свойство человеческой психики - еще и еще раз возвращаться и "проигрывать в уме" (и в чувствах) уже совершившиеся события, представлять, как было бы, если бы они происходили еще раз, и чт( бы мы сделали, чтобы произошло то-то и то-то. То есть всякий раз в психике человека рождается некая надежда, что произошедшее можно вернуть назад и проиграть заново.

В некотором смысле аналогичным же образом и платоновская причинность заставляет нас, читателей, пересоздать тот реальный мир, который нам знаком, и смотреть на него уже другими глазами - как если бы не только будущее могло происходить как-то иначе (чем оно произойдет - или происходит сейчас - в нашем воображении), но и все мыслимые варианты и продолжения самого прошлого имели бы ровно такие же - снова равновероятные модальности.[121]

Кажется, что для Платонова совершенно не важны (или просто не приемлемы) общепринятые причины событий. Вполне обычным у него оказывается не только привычный для импликации закон контрапозиции, когда из p(s следует (не-s) ( (не-р), но и то, что сама противоположность общепринятого события-причины, т.е. его смысл-ассерция под отрицанием (не-Р), определенным образом способна влиять на смысл события-следствия, S.

В этом случае именно следствие может быть взято за некий непреложный факт, становясь презумпцией всего высказывания, а событие-причина как бы "подвешивается в воздухе", ставится под вопрос, и причинное высказывание "S, потому что P" релятивизируется, приобретая следующий смысл:

'S произошло то ли из-за P, то ли, на самом деле, из-за не-P, но может быть, вообще говоря, и из-за чего-то совсем другого'.

Даже если бы вместо так и оставшейся неизвестной причины (Р или что-то еще), на самом деле повлиявшей на совершившееся в результате событие (S), происходило бы все-таки "не-Р", даже в таком случае ничего в целом существенного, по логике Платонова, не изменилось бы! (Ведь это наше Р только условно может считаться причиной S: оно только так "называется" в нашем языке, или "признается" - причиной, чтобы легче было в конкретном случае объясниться.) Все равно нуждавшееся в подтверждении теми или иными фактами событие-следствие (S) должно было бы "воспоследовать" с той же закономерностью (независимо от объяснения, которое мы ему приписываем). Тем самым оказывается, что человеческие объяснения всегда в какой-то степени фантастичны.[122] Даже теперь, т.е. в "контрафактическом" случае, данному в опыте следствию S (уже из "не-Р") человек все равно подыскал бы какое-то обоснование (подвел бы под какой-нибудь альтернативный общий закон)! - Значит, тогда стало бы справедливым просто иное "законосодержательное" суждение:

не-L: (не-Р) ( (S).

Или же, как при "обратной направленности" времени, законы каузальной причинности поменялись бы на законы финальной причинности, или телеологические. Но то, что можно было бы назвать "причиной", и тут оказалось бы явленным, "вскрытым", подлежащим предсказанию.

Платонов будто демонстрирует нам условность применимости к реальной жизни законов здравого смысла. Он настаивает на том, что на следствие S влияют, на самом деле, сразу множество событий (в том числе и Р, и не-Р, как равно и множество других) - хотя, может быть, просто в разной степени "влиятельных". Однозначное же указание какой-то одной "главной" среди этих причин всегда сильно огрубляет, субъективирует наше описание.

В этом "странном" платоновском мире - среди словно перетекающих, превращаясь друг в друга по очереди, причин и следствий - кем-то все прекрасно сбалансировано и "предустановлено": каждое слово и каждое действие должно давать толчок, пробуждая (в сознании читателя) одновременно - и свою противоположность. В этом смысле всякое действие равняется противодействию, то есть, как будто, должно быть справедливо следующее:

'вместе (и одновременно) с рождающимся (или произносимым) "словом" в этом мире незримо совершается и сразу же вступает в силу (во всяком случае, возбуждается) также и слово с противоположным значением, т.е., как в некоем анти-мире, с антиподами, ходящими вверх ногами, - осуществляется действие, прямо обратное реально произведенному'.

Таким образом каждый раз заново преодолевается апорийность мышления, как бы штурмом, сходу (или дуро'м, как любят выражаться платоновские герои) разрешается загадка жизни. Видимо, это происходит именно потому, что иного способа ее решения, по Платонову, просто не существует.

Заключение Краткий обзор рассмотренных нарушений причинного отношения

Итак, в исходном причинном отношении, которое мы обозначили Р ( S (в соответствии с законом L) у Платонова могут быть нарушены следующие звенья:

либо реальная причина (следствие) скрыты - так что читатель вынужден подыскивать и подставлять недостающие звенья в этой цепи (на основании собственного знания законов здравого смысла и предположений относительно того, что мог иметь в виду автор): когда вместо P(S читатель должен восстановить (угловые скобки и помечают то, что восстанавливается):

(Р) ( S; или P ( (S);

либо имеет место пропуск сразу в обеих частях: (P) ( (S);

либо вместо причины связь сопутствования: (PS) или (SP);

либо на ее месте обоснование - с его сложным образом организованной причинностью: (P>S) (Р(S) либо (Р>S) (Р(S) и т.п.;

либо причинная зависимость становится рефлексивной и сводится к тождеству: (Р(S) (Р(S);

либо обращенным оказывается само направление причинной связи: когда на месте Р(S вдруг возникает Р(S и это заставляет подыскивать для такой "закономерности" исключения из общего правила (L), которые позволяют сформулировать дополнительное к нему правило (не-L);

или же, наконец, вместо "нормального" привычного общего закона нам "подсовывают" один из его экзотических размытых вариантов: ?-(Р(S) (на основании то ли L, то ли не-L, то ли, вообще говоря, чего-то еще).

Во всяком случае, обычные законы причинности у Платонова то и дело нарушаются или выполняются, но крайне своеобразно, имея под собой какие-то мифологемы в качестве оснований, или исходных посылок.

& * РАЗДЕЛ IV. О смысле языковых конструкций и выражений *

НОРМАТИВНОЕ И "НАСИЛЬСТВЕННОЕ" ИСПОЛЬЗОВАНИЕ СЛОВОСОЧЕТАНИЯ В ПОЭТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА[125]

Слова особенно сильны, когда они имеют два смысла,

когда они живые глаза для тайны и через слюду

обыденного смысла просвечивает второй смысл...

В.Хлебников

Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные

стороны, а не устремляется в одну официальную точку.

О.Мандельштам. "Разговор о Данте".

Особый поэтический язык Платонова строится, по моим представлениям, на двух основных принципах: во-первых, это принцип примитивизма, или доведение до минимума выразительных средств (тут уместны такие термины литературоведов, как "спрямление, неграмматичность, лапидарность, корявость" языка, "солецизм"), и во-вторых, принцип сгущения смысла (совмещение значений слов, компрессия, контаминация, каламбур, пародирование, обыгрывание одновременно серьезного и смешного оттенков значения слова, официального и "уличного" наименований одного и того же).

В целом же Платонов постоянно нарушает общепринятые нормы сочетаемости слов. (Если Хлебников творил свои неологизмы преимущественно на уровне слова и морфемы, то Платонов - на уровне словосочетания.) В работе [Толстая-Сегал 1973-1974: 186,193] это названо "разрыхлением сочетаемости" слов или "размыканием установившихся синтагм".

Соответствующие данному приему названия - "чужеземный язык" [Аристотель], "остранение" [Шкловский], "заумь", или "звездный язык" (футуристы) - относятся, прежде всего, к явлению увеличения многозначности и многосмысленности в поэтическом тексте.

По словам Р.Якобсона, неоднозначность - вообще "внутренне присущее, неотчуждаемое свойство любого направленного на самого себя сообщения, короче - естественная и существенная особенность поэзии" [1975:221].[126]

Согласно В.Шкловскому, "целью искусства является дать ощущение вещи, как ви'дение, а не как узнавание"; приемом искусства является "остранение" вещей и использование затрудненной формы, увеличивающей трудность и долготу восприятия; "искусство есть способ пережить деланье вещи" [1925:12].

Что такое Предположение?

Основным средством анализа платоновского языка в данной работе выступает смысловой компонент с особым статусом - Предположение. Это элемент понимания, т.е. (читательского) осмысления текста. Как правило, Предположений в интересующем нас конкретном месте текста возникает несколько. Вот еще разнообразные наименования того, что я называю этим словом:

"полагаемое, предполагаемое, подразумеваемое", "то, что имеется в виду"; "наведенное, индуцированное, вынуждаемое" значение; "косвенный, побочный, неявный смысл"; "прагматическая импликация"; "коннотация, обертон, оттенок значения", "умозаключение", "угадываемый, предвосхищаемый смысл", "подразумевание".

При таком понимании Предположение, во всяком случае, в корне противостоит "пресуппозиции" ("презумпции"). Я понимаю под Предположением не то, что полагается Говорящим как очевидное (т.е. "само собой разумеется"), а то, что как раз поставлено под вопрос, выдвинуто в виде спорного пункта именно в форме неочевидного (по крайней мере, для собеседника) утверждения. В нем и состоит основной вклад Говорящего в коммуникацию. Это-то и пред-лагается им на рассмотрение Слушателю, пред-по-лагается для обдумывания и совместного обсуждения, чтобы можно было как-то откликнуться - согласиться или же опровергнуть. (Это примерно то, что, по всегдашнему выражению бывшего генсека М.С.Горбачева, "Тут нам подкидывают...")

Хочется согласиться с разбором, начинающим книгу [Блинов 1996], где рассмотрена ранняя работа Г.П.Грайса [Грайс 1948] и остроумно отстаивается мысль, что укоренившийся в науке, уже после Грайса, термин Meaning (со смыслом ' значение') следовало бы, вообще говоря, более точно переводить как подразумевание. То же, вообще говоря, можно было бы отнести и к еще более раннему термину - Bedeutung - Г.Фреге, как и ко многим другим "зачаточным", но перетолкованным в дальнейшем понятиям науки.

Предположение можно сопоставить, с одной стороны, и с "импликатурой" [Грайс 1975], и с импликацией (с "семантическим" или "прагматическим" следствием [Падучева 1977]), а с другой стороны, также и с "коннотацией" [Иорданская, Мельчук 1980], и "неустойчивым" компонентом значения [Анна Зализняк 1992], и со "слабым" компонентом в толковании слова [Апресян 1990] или же "несмелым" высказыванием [Апресян 1989]. Однако, тогда как все перечисленные выше термины используются исследователями для толкования значения отдельного слова (лексемы), мне в термине Предположение существенно подчеркнуть его влияние на фрагменты понимания текста совсем иного уровня, а именно - уровня фразы, предикации и целостного высказывания. (Хотя, конечно, при соответствующем контексте конкурирующие Предположения возникают (или "наводятся") у любого - не до конца определенного Целого в составе понимаемого, а совсем не обязательно только у фразы. Это имеет прямое отношение к так называемой проблеме "герменевтического круга", когда Целое нельзя понять иначе, как из его частей, а смысл частей может быть понят только из Целого.)

Содержательно, предположение - это то, что, по моим (читательским когда я становлюсь читателем) представлениям, могло бы быть или должно было быть сказано . (что подразумевалось и, как я предполагаю, имелось в виду) автором. Это некое выводимое, неявное знание, всегда забегающее вперед некая "накидываемая на действительность" сетка ("сачок") или же, как в случае интерпретации художественного текста, это знание, "восходящее назад" - к восстановлению намерений автора, что, вообще говоря, то же самое). Мы приходим к тому или иному предположению, опираясь на какие-то правила языка, общие или частные законы коммуникации.

Иначе говоря, предположение - это смысл, явно не представленный в тексте, не выраженный впрямую, буквально, на лексическом уровне. И тем не менее, это смысл, имеющий в языке свое прямое, законное выражение, т.е. потенциально вполне выразимый в словах (что я и пытаюсь всякий раз демонстрировать, предлагая (сополагая рядом) одно или несколько тривиальных, так сказать, вполне "законных" в языке его выражений). Это, может быть, только мои (т.е. читательские) предположения относительно смысла данного места, подчас даже граничащие с Догадкой; но все они вполне ординарны по форме выражения и нимало не претендуют на передачу той "поэтической функции", которую несет данное место текста в настоящем Целом произведения. Они являются лишь приблизительными, "кустарными" и, конечно, фрагментарными толкованиями того невыразимого Смысла, который, как я догадываюсь, мог (или должен был) быть в исходном тексте: в них гармония и интуиция творцов языка (каковыми выступают Хлебников и Платонов), поверена скучноватой "алгеброй" и разменяна на соображения "здравого смысла" - лингвиста или просто рядового носителя языка.

Надо сказать, что в этом восстановлении "исходного" смысла поэтического высказывания уже перестает "работать" критерий языковой правильности Ю.Д.Апресяна. И дело совсем не в том, что для выражения данной мысли в языке "отсуствует альтернативный способ, который воспринимался бы носителями языка как более правильный" [Апресян 1989], но именно в том, что таких (вполне правильных) альтернатив (стоящих за данным текстом) имеется одновременно несколько, однако ни одна из них не исчерпывает (т.е. не выражает) всю мысль целиком: какое бы то ни было более правильное языковое выражение в данном случае просто невозможно (да и глупо) предлагать как единственное. (Ведь, как считал еще Шеллинг, истинный смысл авторского произведения существует в сознании его читателей.)

Итак, все предполагаемые смыслы (или: конкурирующие между собой варианты осмысления) полноправно присутствуют в языке, имеясь в нем "наготове", но в тексте ни один из них не выражен автором впрямую, а только лишь намечен, "наведен", "индуцирован" в читательским понимании. (Каждый их этих смыслов обрастает чем-то вроде пропозициональных компонент Толкования, в смысле А.Вежбицкой.) Скорее всего, именно такой - недоопределенный смысл вопреки тому, что когда-то заявлял на этот счет Л.Витгенштейн, с его позитивистским задором - и предусмотрен намерением автора поэтического текста [ср.: Витгенштейн 1953: N 99].

Совокупность всех рождающихся Предположений можно было бы назвать также "колеблющимися признаками значения" [Тынянов 1923], "веером значений" [Толстая-Сегал 1973-1974: 173,197,199], "осцилляцией" смысла, "мерцанием", или "мерцающим" смыслом [Перцова 1980]: такой смысл как бы и есть, и его нет. Он может порождаться либо трансформированными (по отношению к исходным словам в тексте) частями речи, с их расширенным набором валентностей (что будет проиллюстрировано ниже), либо - вторичными смыслами слова, обертонами, коннотациями, окказиональными значениями, вовлекаемыми в толкование - как, например, в случае возникновения обратного смысла при иронии, столь частой у Платонова. В результате, общий смысл почти всякого толкуемого места можно представить как некий "расходящийся пучок" прочтений (к этому мы попробуем подойти в конце статьи).

Общая схема разбора примеров словоупотреблений Платонова, который последует ниже, такова:

1. Сначала цитата в кавычках с выделенными в ней (и разбираемыми далее) отступлениями от языковой нормы.

2. За ней, по отдельности, "нормально-усредненные" составляющие смысла, собственно те предположения, с помощью которых (всех вместе или каждого в отдельности) можно выразить общий Смысл, т.е. нерасчлененный смысл, который мы, читатели, воспринимаем, вычитываем (или даже в-читываем) в платоновский текст. Каждому из таких предположений смело можно было бы приписать какую-нибудь из модальностей следующего типа:

возможно, вероятно, по-видимому, скорее всего, кажется, как будто, наверно; не так ли? а вдруг? а что если? так, что ли, или все-таки не так? но, тем не менее, ниже (отчасти из экономии места) их модальность специально не указывается и никак не до-определяется.

Итак, предположения будут следовать за разбираемой платоновской цитатой и снабжаться буквенными, цифровыми (или буквенно-цифровыми) индексами. "Материальную" основу их составляют все те же слова исходного текста, но внутри них специально выделяются (в угловых скобках) еще дополнительные, вставные слова, требующиеся, на мой взгляд, для подходящего (однозначного, тривиального) осмысления (т.е. читательского "приземления" авторского поэтического Смысла). (Сами такие вставки могут быть равными слову, именной группе или же - чаще - целому предложению.)

Механизм порождения подобных вставок не может быть описан формально. В общих чертах это замена, или трансформация исходного текста - на основании той или иной "приходящей нам в голову" аналогии, путем восхождения к некому языковому "образцу" или "слову-модели" (термины из [Панов 1971]), иначе говоря - имеющемуся в языке нормальному словосочетанию.

Неким объяснением употребления угловых скобок для обозначения предположений может служить традиция выделения при помощи того же знака в текстологии - конъектур. Да и сам термин предположение можно соотнести со словом конъектура - 1.предположение, догадка; 2. исправление или восстановление испорченного текста или расшифровка текста, не поддающегося прочтению [СлИн]. Ср. с лат. conjectura - 1.'соображение, предположение, догадка' (conjecturam facere - соображать, предполагать, догадываться на основании ч-л.; от conjecto - 1.'сбрасывать, сносить в одно место'; 2.Перен.'соображать, заключать, догадываться'; conjectans - 'идущий наугад'); 2.'толкование, предсказание, предвещание' [ЛатСл].

В отличие от текста в скобках, отводимого для вставок описанного выше типа, в [квадратных] скобках будет приводиться разного рода метаинформация - мета-высказывания (по поводу собственного анализа), а также ссылки на литературу.

3. И, наконец, в заключение может следовать (но, правда, полностью приводится далеко не всегда) - разбор порождаемого данной языковой неправильностью эффекта, смысла или же "мотива" (в духе работ по "порождающей поэтике" [Жолковский 1980,1980а,1980б,1996]), возникающего из-за смещенного платоновского словоупотребления, т.е. собственно та "идеология", которую возможно всему этому приписать.

Наложение смыслов в словосочетании.

Ниже будут рассмотрены такие "насилия" Платонова над языком, которые затрагивают употребление разного вида словосочетаний, в том числе устойчивых оборотов речи, получивших в лингвистике название "лексических функций", т.е. выражающих ограниченный набор стандартных операций (или действий человека) с предметом (или же происходящих с ситуацией в целом) [Мельчук 1974], например, таких, как:

доклад - прочитать (Oper1), катастрофа - произойти (Func0), выговор объявить (Oper1) или еще: получить (Oper2); факты - обнаруживаться (Func0), развод - произойти (Func0) или: подать на (Oper1 или даже Labor?), забвение - забыть (Vo), предать+Дат. (Oper1 или Labor?), или: приходить в+Вин. (Func2); капитуляция - принудить к (CausLabor12 ?), завтрак - приготовить (Prepar1 ?) или: съесть (Real2 ?) или же: кормить+Твор. (Labor12 ?); насморк - подхватить (Oper1? или Incep ?), плевки - наградить (кого)+Твор (Labor12 ?) или: терпеть+Вин. от кого+Род. (Labor21 ?) и т.д. и т.п.

В этом перечислении вначале следуют сочетания, названия функций к которым подобрать достаточно просто, а в конце - более "хитрые" с точки зрения "подгонки" их под теорию. В подыскании обозначений для последних я следую примеру работы [Ройтер 1980], в которой содержательное наименование функции, как будто, предшествует ее чисто "синтаксическому" имени, например, для ситуации "отчаяние" - функции MagnOper1 соответствует значение обезуметь от (Р), где "содержанием", по-моему, естественно должна выступать Magn, а "синтаксисом" - Oper1.

Лексические сочетания, которые выступают в этих и подобных значениях ЛФ, обычно считаются свободными (с большей или меньшей степенью "свободы"). Они состоят из "заглавного" слова (от которого образуются функции) и "вспомогательных", функциональных слов. Грубо говоря, можно исходить из того допущения, что от всякого слова-ситуации я должен иметь право породить полный набор всех определенных в теории функций. В этом подход И.А.Мельчука, как представляется, более унифицирующ и, так сказать, "компьютерно-технологичен", чем традиционные (более "человеческие") описания фразеологических единиц, следующие В.В.Виноградову, который различает, с одной стороны,

фразеологические сращения (в них сочетания смыслов составляющих слов немотивированны, непроизводны и семантически неделимы: "мертвецки пьян; как ни в чем не бывало"), а с другой стороны,

фразеологические сочетания (когда слова в несвободных сочетаниях допускают синонимические подстановки типа "беспросыпный / беспробудный пьяница"). Но между этими - условными полюсами - неизбежно появляются промежуточные типы, которые Виноградов называл

фразеологическими единствами (для них еще есть возможность вывести общий смысл - из семантической связи частей: "намылить голову, брать за бока, бить баклуши") [Виноградов 1947: 22-27]).

У Платонова вместо обычного (ожидаемого) вспомогательного слова лексической функции (или вспомогательного глагола в ее составе, далее ЛФ-глагола или ЛФ-слова) при главном по смыслу слове в словосочетании часто стоит другое слово - заимствованное, или "захваченное" из чужого словосочетания (оно было бы "нормальным" ЛФ-словом для какой-то другой ситуации). Это вносит в смысл понимаемого целого совершенно, казалось бы, посторонние, несвойственные исходному сочетанию оттенки, и, таким образом, смысл посторонней ситуации оказывается тоже как бы вовлеченным, со-присутствующим - накладываясь на смысл исходной. (Такой прием, анаколуф, или контаминация, отмечен одной исследовательницей как основной у Платонова:

"синтаксически происходит соединение частей различных конструкций, семантически же имеет место взаимоналожение этих конструкций" [Бобрик 1995:166].)

Ранее, в работе [Толстая-Сегал 1973-1974: 170] была сформулирована вообще глобальная в этом смысле проблема:

"вывести на поверхность полусознательную деятельность читательского восприятия".

Отчасти решением именно этой задачи ниже мы и займемся.

Итак, после несколько длинных предисловий перехожу, наконец, к арактерным для Платонова отклонениям от норм сочетаемости:

1. Чепурный нарвал цветов для Клавдюши, которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную нежность (Ч:116).[127]

Здесь совмещаются, по крайней мере, три смысла, каждый из которых в отдельности нормально можно было бы выразить следующим образом:

а) Чепурный питал к Клавдюше,

[именно:]

аа) к ней нежность,

б) о ней заботу/ заботился,

в) озабоченность/ .

Очевидно, что платоновское диковинное сочетание "питал озабоченную нежность" надо понимать как результат совмещения, склеивания воедино, или сращения по крайней мере указанных смыслов (а-в). (Полнота при их перечислении нам почти никогда не гарантирована и к ним всегда можно добавить какое-то новое, пришедшее на ум Предположение.)

Общий смысл словосочетания предстает, таким образом, как некое диффузное целое. Этого, на мой взгляд, и добивался Платонов. Остается, конечно, вопрос о том, в каком соотношении между собой находятся предполагаемые смыслы (а-в) и какой из них более важен? Но для каждого случая это надо рассматривать отдельно, поскольку общего алгоритма здесь не может быть.[128]

Ограничимся простым перечислением предположений, хоть и с минимальным упорядочиванием: впереди интуитивно наиболее очевидные, а к концу - наиболее спорные, прихотливые, зависящие от контекста и общей трактовки смысла (для первых я буду пользоваться, как правило, словом предположение, а для последних буду употреблять термин "побочный смысл"). Наиболее сомнительные варианты будут снабжаться (впереди) еще знаком вопроса. "Точность" каждого из них относительно общего смысла тоже не может претендовать на абсолютность, ее можно оспорить.

В академическом "Словаре современного русского литературного языка" [БАС] для употребленного здесь Платоновым глагола "питать", кроме вряд ли применимых в данном контексте четырех основных значений, а именно: (1) 'давать еду, пищу, кормить', (2) 'служить пищей', (3) 'доставлять средства к существованию, содержать', (4) 'снабжать вещами, необходимыми для функционирования чего-либо' - указаны также следующие, кажется, более подходящие к данному случаю, переносные значения:

(5) Перен. 'способствовать, содействовать развитию, укреплению чего-либо';

(6) Устар. 'питать намерение, замысел, идею' - 'вынашивать';

(7) Перен. 'испытывать по отношению к кому-нибудь что-либо, какое-нибудь чувство' - "Я питал особое пристрастие к театральным сочинениям" (Аксаков); "В детстве и юности я почему-то питал страх к швейцарам и к театральным капельдинерам" (Чехов).

Собственно, к смыслу платоновской фразы наиболее подходит значение (7): на его основе и сделаны предположения (а-в). Но сами по себе все указанные предположения вызваны только тем, что питать нежность - это "ненормальное" словоупотребление, выходящее за рамки обычной сочетаемости. Можно считать, как мне кажется, что также и оттенки смысла, наводимые остальными переносными значениями "питать" (т.е. 5 и 6), здесь тоже присутствуют, содержась где-то на периферии общего для них смысла (а):

ааа) Чепурный ?- нежность к Клавдюше.

Достигаемый всем этим эффект - сначала заставить наше понимание непривычного словосочетания приостановиться, замереть, а затем - совместить, сплавить воедино оттенки смысла, напрашивающиеся в качестве возможных предположений.

Другой пример:

2. Вокруг Чевенгура и внутри него бродили пролетарии и прочие, отыскивая готовое пропитание. в природе и в бывших усадьбах буржуев... (Ч:198)

С существительным "пропитание" ('то что едят, пища' [БАС]) нормально было бы употребить другой глагол - ср. (а), при глаголе же "отыскивать" уместнее было бы поставить другое имя (б):

а) пропитание,

б) отыскивая .

Наиболее "близкими" к употребленному глаголу представляются такие осмысления:

бб) , .

Глагол "добывать" навязывал бы пониманию признак 'более активное действие', по сравнению с употребленным "отыскивать". Ср.:

а1) добывать пищу/ руду/ огонь/ деньги/ победу,

но:

б1) отыскивать пальто (среди чужих вещей на вешалке), книгу (в шкафу, среди других книг), старые вещи.

Вот соответствующие этим глаголам значения (здесь и далее под значениями может иметься в виду и некоторая релевантная для данного случая выборка из нескольких словарных подзначений):

отыскивать - 'производя поиски, находить, обнаруживать';

добывать - 'доставать, приобретать трудом, зарабатывать, получать путем производства' [БАС] . Ср. с тем, что, кроме этого, указывается у В.И.Даля:

добывать - 'наживать, промышлять, выручать, отыскивать и находить, ловить (добычу)' [Даль].

Различающий признак - 'более активное действие' можно считать именно той соссюровской "значимостью" (valeur, согласно [Соссюр 1915]), на которую "расходятся" значения двух глаголов.

В действительности же, подобных значимостей, разводящих смыслы двух слов, может быть конечно намного больше, я же указываю здесь только те, которые, кажется, наиболее подходят к данному случаю, и им как бы "высвечиваются".

Как писал А.Ф.Лосев [1977,1979], даже между двумя выделяемыми в словаре значениями (например, родительного падежа) всегда можно отыскать третье отличное и от первого, и от второго, а описываемые традиционно дискретные правила грамматики не дают еще того, что необходимо достигается только привычкой к языку, что требуется, чтобы "уметь улавливать живую значимость языка" [Лосев 1979: 459].

Таким образом, в платоновской фразе (2), по-моему, сказано, что, хотя чевенгурские пролетарии, с одной стороны, по сути дела, вынуждены 'добывать себе пропитание', но при этом способ их действий откровенно пассивен. Собственно говоря, он с большим трудом вмещается (или вообще не укладывается) в смысл слова "добывать": ведь пролетарии просто отыскивают то, что уже было когда-то припасено, заготовлено другими людьми ("ликвидированными", "буржуями"), утилизируют это просто как никому не нужное, отходы. Ведь, согласно анархическому коммунизму героев Платонова,

в) !

В результате основной (неявный) смысл выраженного в деепричастном обороте может быть понят как:

аб) .

Платонов как бы подставляет вместо точного слова, требующегося в данном словосочетании, близкий, но не точный его синоним (словно беря его из "Нового объяснительного словаря синонимов русского языка" [НОСС]).

Для подкрепления предположений, сделанных при толковании фразы (2), рассмотрим смещенное употребление сходного сочетания "добывать корм" в следующем примере:

3. Сами прочие ели лишь изредка: они добывали корм для угощения друг друга, но пища уже редела в полях и прочие ходили до вечера в тоске своего и чужого голода (Ч:248).

Тут не на месте слова корм и пища (ср. "пища" - 'то, что едят и пьют, что служит для питания' [БАС], а также важна пометка у слова "корм" - 'более о пище животных' [Даль]). Вот какие в связи с этим рождаются предположения:

а) добывали для угощения друг друга ,

б) корм ,

аа) ,

в) .

В словаре [НОСС] говорится, что слово еда обозначает "то, что едят в данный момент", а слово "пища" употребляется, "когда речь идет о том, что едят вообще, чем питаются". Оно уместно также с случае, когда речь идет об "организации питания многих людей", а кроме того, оно более других синонимов (еда-снедь-яства) похоже на термин - "в частности, в медицинском языке употребляется только этот синоним" [НОСС:197-198]. Отсюда следующие дополнительные идеи:

ааа) ,

бб) . То есть происходит какое-то унижение автором того, что служит питанием, и тех, кого кормят?

4. Дванов ожидал Гопнера наружи, не скрывая головы от дождя (Ч:199).

Нормальнее сказать с другим глаголом:

а) голову от дождя,

б) от дождя ,

бб) .

Ведь у глагола "накрывать" явно более подходящее для данной ситуации значение - 'закрывать, покрывать что-л. чем-л., положенным сверху', чем у глагола

скрывать - 'прятать, не давать возможности другим заметить ч-л.; делать невидимым, недоступным кому-л., заслонять; утаивать, умалчивать, не рассказывать о ч-л.'[БАС].

Употребленный вместо более стандартных на его месте глаголов в (а-б), глагол скрывать вовлекает в рассмотрение смыслы иных, сдвинутых относительно исходного, синонимических рядов:

в) ,

(сравним здесь и с "утаивать" - 'сохранять в тайне, скрывать (чувства, мысли); прятать; тайно присваивать' [БАС];)

г) .

Конечно, и при употреблении скрывать вместо прятать есть возможность понять всю фразу как 'спрятать голову', но тогда голова должна мыслиться, скорее, как уже отделенная от тела! И вот возникающие добавочные, побочные смыслы, с помощью которых наше понимание выходит, "выкручивается" из затруднительного положения, в которое "загоняет" его платоновская фраза:

вв) головы .

Здесь дождь, видимо, мыслится как какое-то живое существо, враждебное человеку. Или же еще:

гг) не скрывая .

А здесь, кроме того, получается так, будто голова не только часть тела человека, но одновременно и что-то вроде "носителя" ментальных установок (мыслей, соображений, взглядов и т.п.), которые возможно скрывать от других, механически "пряча" или как-то стыдливо "засовывая" их себе в голову. Происходит своего рода перенос по смежности, несколько странная синекдоха. Обычно было бы представление "голова" как 'мыслящий при ее помощи человек', но здесь не так: "голова" - 'сами мысли данного человека'.

5. Пиюся стреляет в кадетов, появившихся в Чевенгуре:

...Его выстрел раздался огнем в померкшей тишине (Ч:272).

(Ситуацию, обозначаемую глаголом раздаваться, следует обозначить, согласно номенклатуре лексических функций Мельчука, как IncepFunc0 или, если еще более "содержательно" ее рассматривать, можно дать ей имя ManifIncepFunc0.)

Наиболее обычным именем ситуации при ЛФ-глаголе "раздаваться" со значением

а) 'отдаваться, быть слышиму, звучать гулом, раскатами' [Даль] является слово, обозначающее какой-то звук или непосредственно вызвавшую этот звук причину. Так, раздаться может: выстрел, стук, скрежет, шорох, колокольный звон, удар и т.п. Ср. все-таки чуть-чуть странно звучащее некрасовское

В лесу раздавался топор дровосека... - странное, по-видимому, именно в силу величины допускаемого здесь переноса, или пропуска, из-за непривычности употреблебленной метонимии "топор" - для обозначения 'стука, воспринимаемого ухом'. Более нейтральным было бы без метонимии:

"В лесу раздавались удары топора/ топором".

Но у слова "раздаваться" есть еще одно значение (в словарях оно как раз указывается как основное):

б) 'становиться более широким, просторным; разделяясь на части, образовывать между ними свободное пространство, проход, расступаться' (что соответствует подзначениям 1,2,3 у третьего значения этого слова по [БАС], а также трем значениям, выделяемым для него в [МАС]). Его там иллюстрируют следующие примеры:

"...Лед снова треснул и широко раздался подо мною" (Ляшко); "Брызнули волны, раздавшись под трупом..." (Жуковский) [МАС]; У Даля примеры более жизнеутверждающие: "Просторный сапог на ноге ссядется, а тесный раздастся" (утешение сапожников); "Туман, облака, тучи раздались, месяц проглянул" [Даль].

В рассмотренном выше, "звуковом" значении "раздаваться" была почти не важна среда распространения звука от вызвавшего события. (Там как бы само собой разумелось, что этой средой может быть только воздух). Зато имела важность, на мой взгляд (хотя это и не записано в толкованиях словарей),

а1) внезапность обнаружения слушателем доносящегося звука.

Когда такой внезапности нет, следует употребить уже другие глаголы того же синонимического ряда: "прозвучал/ послышался/ донесся" или что-то подобное.

По-моему, признак 'внезапность обнаружения' может быть подведен под категорию значимости для слова "раздаваться" в значении 'слышаться' по сравнению с значением 'распространяться в ширину'. На равных правах в эту значимость входит и признак, дополнительно распределенный относительно первого:

б1) 'равномерность и/или размеренность действия, активно распространяющегося в стороны от эпицентра к периферии', ср.: "...Звон часов лишь однозвучный раздается в тишине" (Пушкин). - Здесь уже нет никакой внезапности обнаружения ситуации говорящим, наоборот, имеется идея 'равномерности и однообразия'.

Сам этот признак ('равномерной распределенности действия', б1), заменяющий собой признак (а1), наводится, видимо, под давлением смысла слова "раздавать" и навязан семантикой этого производящего глагола:

б11) 'отдавать по частям, нескольким, многим, представлять в их распоряжение' [БАС];

или:

б111) 'наделять чем многих, давать каждому, делить по частям, оделять' - "Раздал всем, а сам ни с чем" [Даль].

Таким образом, оказывается, что даже смысл 'раздавать' может "просвечивать", присутствовать, "оставлять след" в производном глаголе "раздаваться"! Т.е. удары могут осмысливаться как

б2) 'раздаваемые, распределяемые, расходящиеся вокруг, в разных направлениях - от центра к периферии' (как при раздаче денег, листовок и т.п.),

т.е. возникает признак

б21) 'иррадиация, оделение или наделение чем-то окружающих (как стоящих вокруг)',

но смысл внезапности обнаружения действия говорящим, как было сказано, пропадает - среда может, например, медленно поддаваться, расходясь в стороны.

В зрительном значении глагола "раздаваться" (б), проявляющемся, например, во фразе: "Грязь от колес раздавалась в стороны", можно усматривать также следующие дополнительные признаки:

б3) среда распространения действия - нечто густое или сыпучее, вязкое, инертное,

б4) существенна также причина, вызывающая само движение (это движущееся под воздействием какой-то силы тело).

Здесь канал восприятия из слухового становится зрительным, и это переводит само действие в иной "модально-перцептивный регистр" [Золотова 1982].

Но еще отличает "раздаваться" от других глаголов того же синонимического ряда - обращение внимания слушателя на начальную точку распространения звука (т.е. на то, откуда он исходит), а не на конечную точку, как для "слышаться" (к кому приходит?), "доноситься" (до кого? до какого места?), и не на пространство, им заполняемое - "звучать" (где?)".

Кроме того, во фразе Платонова используется нестандартное сочетание "раздался огнем", т.е. V+Sтв., характерное для зрительного значения "раздаваться". Более привычно было бы употребить с творительным падежом:

в1) раздался .

Так же и в следующих примерах, где Тв.п. имеет значение 'общей орудийности, или внешнего проявления, эпифеномена процесса, результата происходящего превращения':

в2) / / ,

в3) ,

в4) раздался / .

(Последними замечаниями я обязан Анне Зализняк).

Итак, платоновское употребление "выстрел раздался огнем" как бы пытается удержать в себе сразу три значения - и смысл:

а) 'внезапно прозвучал, послышался', и смысл:

б) 'стал отчетливо виден, распространяясь из эпицентра к периферии',

и:

в) 'неожиданно обнаружил/ проявил себя в виде огня'.

Другим примером (на употребление того же глагола раздаваться у Платонова) могут служить следующие слова Якова Титыча (попав в Чевенгур, он страдает "ветрами и потоками", и под этим предлогом отказывается выходить из дома):

6. Я порочный человек, мой порок далеко раздается (Ч:219).

Вообще-то "порок" с трудом подводится под категорию звука (а еще менее - под то, что можно "раздавать другим" или что может "распространяться" в зрительном смысле). Нормально можно было бы сказать:

а) мой порок .

Обычными способами обозначения воздействия на средства обоняния (запах, вонь), выражающими подходящую ЛФ, являются:

б) ,

(если глагол "раздается" употреблен в этом значении, он имеет переносный смысл).

И только если представить, что герой хочет сказать, что его недуг проявляет себя в специальных звуках, нормально было бы выразить это так:

в) далеко раздаются .

(При последнем Предположении в исходном примере следует признать наличие эллипсиса со своеобразной метонимией: вместо "звуки раздаются" "порок раздается".)

В платоновском варианте, по-видимому, употребленные глагол и имя должны служить для выражения одновременно всех вышеприведенных смыслов а), б) и в) вместе:

абв) далеко .

(В исходном примере компоненты 'звуки и запахи', а также 'распространяться, расходиться вокруг' не выражены, а лишь восстанавливаются нашим читательским пониманием - через соответствующие Предположения.)

Еще один, последний пример характерного платоновского употребления "раздаватся":

7. Она положила руки на стол и затем перенесла их на свои возмужавшие колени, не сознавая лишних движений. Ее жизнь раздавалась кругом, как шум. Сербинов даже прикрыл глаза, чтобы не потеряться в этой чужой комнате, наполненной посторонним ему шумом и запахом (Ч:238).

Расширение валентной структуры слова

О данном приеме работы Платонова с языком уже писали [Кобозева, Лауфер 1990, Левин 1989]. Создается впечатление, что Платонов может заставить любую грамматическую форму слова служить выражением смысла - любой другой формы. (Это, кстати, было провозглашено как принцип работы сходного с ним, правда, в иной области искусства, мастера - Павла Филонова [Гаврилова 1991].) Здесь действительно еще одна из очевидных, бьющих в глаза особенностей, отличающих Андрея Платонова от других писателей.

Разберем только один пример.

1. Чиклин прошел мимо забора и погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой (Ч:204).

Безусловно "проще" было бы сказать:

а) погладил всеми тесины забора,

аа) погладил тесины, / .

ааа) погладил тесины забора/ , но никак не: * забвенные всеми.

Слово "забвенный" может иметь при себе только объектный, но не субъектный актант. Ведь,

"забвенный" - это ' забвению', ' в забвении';

Ср.: "забвение" - 1) 'забывание чего-л., пренебрежение чем-л.', 2) 'состояние забывшегося, забытье': "Никто ее колен в забвеньи не целует" (Пушкин) [БАС].

Видимо, "смещением" употребления исходного словосочетания в интерпретацию этого места Платонов вовлекает такие альтернативные смыслы, как:

б) погладил забор .

или даже:

в) погладил забор ,

Рассмотренные в статье [Бобрик 1995:168-176] примеры "прохожие мимо", "косарь травы", "произнес свое слово в окно", позволяют исследовательнице сформулировать даже такой своеобразный "закон сохранения смысла" у Платонова:

"семантику нереализованных компонентов конструкции принимают на себя наличные компоненты ее" [Бобрик 1995: 171].

Сталкивание друг с другом противоречащих толкований и "подвешивание" смысла

У Булгакова в "Мастере и Маргарите" (при допросе Иешуа Пилатом) вводится образ "подвешивания" или "подвешенности" жизни человека - за нить, которую вольна поддерживать (или оборвать) некая всеведущая и полновластная инстанция (бог, создатель, согласно Иешуа, или же - рок, судьба, несчастливая случайность, согласно скептическому мировоззрению Пилата). Впрочем, данный образ (подвешенного положения по отношению к человеческой душе, судьбе или жизни) - вполне устойчивая древняя мифологическая конструкция.

Хочется использовать эту емкую метафору для обозначения приема, которым постоянно пользуется Платонов, приостанавливая, задерживая читательское внимание - на тех местах, где "результирующий" смысл однозначно не следует, не выводится из прочитанного. В таких случаях автор именно как полновластный Создатель держит в своей руке нити нашего понимания, тянущиеся от конкретного текста.

1. Чиклин остановился в недоуменном помышлении" (К:260).

Слово "помышление " явно требует определенного аргумента (т.е. заполнения валентности "содержания": о ком/ о чем), а слово "недоуменное" никак не может служить этим аргументом и вносит значение неопределенности. Можно было бы, например, сказать:

а) остановился, ,

аа) остановился, недоуменный / недоумение.

Согласно словарю, с одной стороны, "недоумение" - это 'сомнение, колебание, состояние нерешительности вследствие непонимания, неясности': "Мой иностранный выговор, казалось, поразил всех: я видел на их лицах недоумение" (Одоевский);

недоуменный - 'выражающий недоумение', 'заключающий в себе недоумение (вопрос, взгляд)' [БАС].

То есть, "недоумение" возникает по поводу чего-то, какого-то события. Но, с другой стороны,

помышление - 'мысль, дума, намерение': "В тоске любовных помышлений // И день и ночь проводит он" (Пушкин),

"помышлять" - 'думать, мечтать размышлять о ч.-л., собираясь это сделать'.

То есть "помышление" тоже всегда нацелено на какой-то конкретный объект или ситуацию, относимые к будущему.

Никакие "помыслы/ помышления/ намерения" не могут выражать 'недоумение' (тогда это уже какая-то "недо-мысль или недо-намерение"). И, обратно, "недоумение" не может выражать никаких 'помыслов' или 'намерений'. Но при этом данное явно ненормативное сочетание претендует на выражение некоего смысла.

На этом месте и происходит "остановка внимания" читателя: читатель не знает, как это следует понимать - то ли, все-таки, как недосказанность, то ли как двусмысленность? Это характерное для Платонова "подвешивание" смысла. Тут при понимании текста сталкиваются друг с другом два (или более) несовместимых и противоречащих друг другу варианта осмысления. Платонов соединяет два слова с незаполненными валентностями, как бы "закорачивая" их друг на друга. В результате получается не то

б) ?-, то ли

в) ?-.

Этот смысл можно было бы попытаться выразить еще, скажем, и так:

бб)

вв) и т.д.

Иначе говоря, есть большой соблазн понять странное платоновское сочетание просто как:

ааа) мышления недоумении,

но слово "помышления" выдает явно не согласующийся с этим "волевой" оттенок значения.

2. Лишь одно чувство трогало Козлова по утрам - его сердце затруднялось биться, но все же он надеялся жить в будущем хотя бы маленьким остатком сердца...(К:180)

Возможные осмысления для этих "трогало" и "затруднялось":

а) одно чувство трогало / ;

б) чувство , ;

в) трогали Козлова;

г) чувство трогало Козлова , , .

В исходной фразе четыре предположения (а-г) сливаются до неразличимости, и ее результирующий смысл как бы "мерцает" между ними.

3. Отец слез с деревянной старой кровати, на которой он спал еще с покойной матерью всех своих сыновей... (РП:422)

Нормально было бы:

а) слез с кровати, на которой он спал еще с покойной ,

аа) спал со покойной.

Если вместо словосочетания "жена Х-а" употребляется описательное выражение "мать детей Х-а", это говорит о возможности какой-то импликатуры, т.е. такого смысла, который автор почему-то не хочет выражать явно. Например,

х) "Разрешите представить: моя первая жена," - может подразумевать, что в данный момент указанная женщина не является женой говорящего и что он был женат на другой. Когда человек говорит:

у) "Это мать его детей" (вместо "Это его жена"), то он, может быть, хочет выразить этим, что прежних супружеских отношений между Х-м и его (прежней) женой в настоящий момент нет. Эти "наводящиеся" смыслы, однако, не являются "стопроцентными" и вполне может оказаться так, что в случаях (х) и (у) говорящий имел в виду выразить что-то иное ..

Так, может быть, и во фразе (3) Платонов просто хотел донести до нас ту мысль, что в настоящий момент его герой (отец Никиты) уже не является мужем своей жены? - Но этот смысл явно избыточен - из-за употребленного слова "покойной"! С другой стороны, никаких указаний на то, что герой разводился со своей женой, в тексте также не содержится. Таким образом, у Платонова отсутствует какая-либо явная импликация (или подсказка, подходящая нам для того, чтобы смысл фразы сложился в законченное целое в нашем понимании). Общее целое смысла фразы опять зияет в каком-то провале или же "повисает" в воздухе.

По-видимому, после переживания состояния "подвешенности" мы (читатели) должны перейти к выводу, что глагол ("спал") надо понять в переносном значении, как:

б) 'на этой самой кровати с покойной всех своих сыновей'.

4. ...Таракан его ушел с окна и жил где-то в покоях предметов, он почел за лучшее избрать забвение в тесноте теплых вещей вместо нагретой солнцем, но слишком просторной, страшной земли за стеклом (Ч:222).

а) жил в ;

б) жил в покоях.

Возникает двоение смысла слов "покой" (состояние покоя, отсутствие движения)/ "покои" (место сна, отдыха). Хотя множественное число, вроде бы однозначно указывает, что здесь должно иметься в виду [БАС], но зато никакие "предметы", исходя из здравого смысла, никак не могут быть "хозяевами" помещения и обладать или владеть собственным "местом отдыха" (ср. "покои старой графини/ приемный покой больницы"). Но дальнейший контекст (то, что таракан предпочитает "забвение в тесноте вещей"), т.е.

в) или

вв)

предлагает, вопреки грамматическому числу, избрать именно абстрактное осмысление ("покой1", а не "покой2": Oper1(покой1) "охранять/ стеречь/ оберегать/ сохранять"; Caus1(покой1) "давать, предоставлять" - в отличие от Loc(покой2) "жить/ спать/ находиться". А вернее, конечно, снова объединить оба эти осмысления.

=== Комбинирование "побочных смыслов" и заглядывание внутрь недоступной для наблюдения ситуации

Иногда читателю приходится особенно изощряться, чтобы осмыслить платоновский текст:

1. Соня уже выросла за этот год, хотя и ела мало; ее волосы потемнели, тело приобрело осторожность, и при ней становилось стыдно (Ч:292).

Тривиальное толкование:

а) осторожны, .

Какие еще "побочные смыслы" накладываются на такое понимание данной фразы? На мой взгляд, следующие:

б) ее тело приобрело ?-, ?- становилось стыдно ,

в) ?-.

Смысл фразы (1) опять-таки объединяет в себе осмысления (а-в).

2. Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в свою долину, и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск, точно без него он стал еще более беззащитным (Ч:281).

(Дванов идет на вокзал, чтобы уехать из Новохоперска, но делает это как бы против своей воли, он оглядывается на город - "одними глазами", желая остаться в нем или, и во всяком случае, хочет сохранить его в своей памяти.)

Нарушены оказываются сразу многие ЛФ, надо было бы сказать:

а) город глазах Дванова, и

аа) ,

б) Дванов и его глаза город / ,

бб) глаза Дванова городом, опускавшимся в долину,

ббб) ,

ааа) город , глазах Дванова, опускаясь / из в долине.

Платоновские "оглядывающиеся глаза" Дванова как бы отделяются от своего обладателя, а город, опускающийся из глаз в долину, приобретает активность некого самостоятельно действующего агента.

Еще пример. Здесь описывается Сербинов, которого под конвоем доставляет в Чевенгур Копенкин:

3. Его лицо не имело страха предсмертного терпения, и выражало улыбку любознательности (Ч:251).

На самом деле, в языке нет таких словосочетаний, как

а) ?-страх терпения,

б) ?-предсмертное терпение,

в) ?-улыбка любознательности,

во всяком случае, они звучат странно, останавливают на себе читательское, внимание. (Этот прием и назван выше "подвешиванием" смысла.) Хотя, безусловно, в языке имеются такие - вполне "законные" словосочетания, на которые косвенно указывают данные. Ниже я пытаюсь их перечислить и приведу "побочные" смыслы, как последовательные шаги в осмыслении первоначальных "подвешенных" сочетаний а),б),в) или их комбинаций:

б1) предсмертные / предсмертное / предсмертная ;

б2) терпение/ ;

б3) ,

аб1)

аб2) страх / ,

ба) смерти/ / смертные ;

в1) ;

в2) ;

абв) ?-.

Платонов специально останавливает внимание, навязывая нам своими причудливыми, искусственными, "корявыми" сочетаниями - собственный взгляд на вещи, а именно, как бы наталкивает нас на следующие выводы:

аб3) ?-,

в3) .

(Эти последние единицы можно было бы назвать чем-то вроде "идеологем", восстанавливаемых в мышлении платоновских героев. Они сродни тем "мотивам", которые выделяются в поэтическом мире автора порождающей поэтикой [Жолковский 1980,1980а,1980б,1996].)

В пользу существования подобного рода "идеологем" в сознании платоновских героев и повествователя говорит также следующий пример:

4. [О]н скончался мгновенно, не привыкая к своей смерти страданием - пример из рассказа: "Размышления офицера", цитируется по [Боровой: 210].

Обычно можно

а) привыкнуть к смерти, но Платонов здесь как бы поясняет, что страдание можно воспринимать просто - как некое доступное всем средство привыкнуть, свыкнуться - со своей собственной смертью (как бы с помощью прививки).

5. Дождь весь выпал, в воздухе настала тишина и земля пахла скопившейся в ней томительной жизнью (Ч:199).

Во-первых, обычно, если с неба что-то "падает / выпадает / валит(ся) / летит", то это, как правило, какие-нибудь твердые частицы (хлопья, крупинки, снег, град, комочки), но, во всяком случае - не жидкое вещество. Для "дождя" же и его привычной субстанции, т.е. "капель") характерными ЛФ-глаголами являются:

а) дождь

Во-вторых, то, что данный процесс заканчен или подходит к концу (что можно было бы назвать функцией FinFunc0 от ситуации 'дождь'), стандартно выражается следующим образом:

б) дождь .

В-третьих, нормальной ситуацией для ЛФ-глагола "выпадать" является:

в) выпали .

В-четвертых, для того, чтобы можно было сказать, что все вещество (капли или струи дождя) израсходовано целиком и на месте его первоначального накопления (в туче, на небе) ничего не осталось, придется допустить в ситуации такого наблюдателя, который способен контролировать всю ситуацию в целом, т.е. заглядывать внутрь тучи.

Платонов в приведенном примере словно навязывает нам некую естественную для его мира, но, конечно, внеположную - по отношению к нормальному положению вещей - точку зрения, будто мы (вместе с его повествователем) имеем возможность заглянуть за тучу и убедиться, что в ней больше нет исходного вещества для дождя. Ср.:

г) весь .

То же самое можно проследить на генитивных конструкциях. Почему, например, выделенное ниже словосочетание звучит странно и кажется неправильным?

6. [Г]орло клокотало, будто воздух дыхания проходил сквозь тяжелую темную кровь...(К:183)

Употребляемое в обычной речи сочетание

а) воздух было бы тут вполне обычным, нормальным.

Видимо потому, что "вдыхать" можно: и через рот, и через нос, к тому же вдыхать можно - и аромат, и запах чего-то. Т.е. каждое из нормально сочетающихся друг с другом слов имеет (должно иметь), помимо своего "соседа" по словосочетанию, по крайней мере несколько иных кандидатов на заполнение объектной валентности, и только поэтому может быть не избыточно.

Но "дышать", т.е. " дыхание" вообще можно только посредством "воздуха": это уже неотъемлемая характеристика дыхания, т.е. сам смысл 'воздух' входит в смысл слов "дышать/ дыхание" так же, как то, что субъектом самого процесса очевидно должно быть "живое существо", и так же как входит компонет 'воздух' в смысл слов "ветер, дым, ураган, сквозняк" (ср. "дышать" - 'вбирать и выпускать воздух'; "ветер" - 'движущийся поток, струя воздуха'[БАС]). Это "презумптивные", исходные компоненты уже в составе словарного значения данных лексем. Тем самым в сочетании "воздух дыхания" содержится плеоназм. Однако аномальность данной генитивной конструкции не только в этом.

Если бы в процессе дыхания всегда имелся налицо некий "результат" (эпифеномен), то конструкцию с генитивом употребить было бы возможно! Ср.: "пар дыхания" или "молекулы дыхания" (по типу "капли дождя/ крупинки снега" и т.п.) например, в ситуации дыхания на морозе или когда частицы воздуха каким-то образом специально "помечены" и исследователь в состоянии их "наблюдать".

Исходное словоупотребление создает иллюзию, что платоновский повествователь как бы способен "видеть", "держать в поле зрения" тот воздух, который входит и выходит из легких человека - он как будто "контролирует сам процесс дыхания" (или даже буквально "видит насквозь душу" человека - это характерное для Платонова опредмечивание, материализация метафоры).

Платоновская генитивная конструкция заслуживает отдельного исследования, каковое в рамках данной статьи невозможно.

Пучок расходящихся смыслов

1. Сейчас женщины сидели против взгляда чевенгурцев и гладили под одеждой морщины лишней кожи на изношенных костях. Одна лишь Клавдюша была достаточно удобной и пышной среди этих прихожанок Чевенгура, но к ней уже обладал симпатией Прокофий (Ч:261).

Вот как можно бы было привести платоновское сочетание в соответствие с нормами языка:

а) Прокофий обладал симпатией Клавдюши [здесь с перестановкой актантов],

аа) он Клавдюши, или же, с еще одной перестановкой:

б) Клавдюша

Прокофию,

в) Прокофий к Клавдюше/ к ней симпатию/ ,

вв) обладала .

г) Прокофий обладал Клавдюши, .

д) он обладал .

Здесь смысл складывается как бы из некоторого

"пересчета", читатель находится в "подвешенном" состоянии и как бы должен рассуждать так:

е) .

Результирующий же смысл снова "осциллирует" и получается как некое умозаключение, происходящее как бы на бессознательном уровне и так и не доходящее - т.е. не доводимое - до конца, останавливаясь где-то "на полдороге" - когда отметены далеко не все конкурирующие осмысления (кроме одного-единственного, как полагалось бы при однозначном понимании), и остается их множество. Вот это и есть то, что я называю "расходящимся пучком" смыслов.

Последний пример: (тут имеются в виду воспоминания о детских годах Чиклина:)

2. Солнце детства нагревало тогда пыль дорог, и своя жизнь была вечностью. среди синей, смутной земли, которой Чиклин лишь начинал касаться босыми ногами (К:204).

Упрощая этот смысл, можно истолковать его так:

а) тогда лишь начинал ,

б) жизнь вечность;

аа) он только начинал ;

ааа) ,

в) он ;

вв) начинал касаться ;

г) начинал касаться земли ;

д) ?- землю землю .

Это еще один пример расходящейся последовательности смыслов, которую я предлагаю называть "пучком", или даже "ветвящимся деревом" наведенных, индуцированных в нашем сознании осмыслений. Я полагаю, что описанный механизм понимания поэтического текста действует при восприятии текстов любой природы - по крайней мере, понимание всегда включает в себя элемент предположения.

НЕДОГОВОРЕННОСТЬ И "СПРЯМЛЕНИЯ" РЕЧИ У ПЛАТОНОВА

Как заметил, кажется, первым (1960) советский литературовед Л.Я.Боровой, язык Андрея Платонова отмечен приемом прямления (или спрямления) речи.

"Прямление", это главное движение в мышлении и языке людей советского общества, всегда было очень по душе Андрею Платонову. Он всегда был накоротке с историей, с эпохой (Боровой 1966: 202).[129]

При этом литературный критик эпохи развивающегося социализма считает такой прием вообще чем-то само-собой разумеющимся, чему должны научиться все, или же, во всяком случае, тем, что должны освоить (взяв "на вооружение"?) работающие в рамках соцреализма писатели. Может быть, он и в самом деле полагает, что такое упрощение было предписано языку самой эпохой - быть может, как осуществление программы освобождения от чрезмерного ("слюнявого"?) психологизма, всевозможных литературных "изысков" и "неоправданных сложностей" - прошлой дворянской и современной - буржуазной литературы. Но при этом Боровой так и не объясняет, в чем же, собственно, состоит сам прием "прямления". Во всяком случае, в его книге не дано сколько-нибудь содержательного его определения. Впрочем, те случаи употребления сочетаний у Платонова, которые далее в своей работе подводит под прием прямления Боровой (с.202-210), достаточно характерны и красноречиво говорят сами за себя. Как правило, это примеры пропуска, или эллипсиса. Приведу некоторые, наиболее характерные из них (в угловых скобках компонент толкования):

человек более сорока лет (Т) - т.е. очевидно: ;

накануне ночи в мире (Фро) - ;

надо вставать жить (Фро) - ;

он ходил среди природы по губернии (НР) - по-видимому, ;

он вышел из [своей] будки в совести и расстройстве (Б) - т.е. ;

эту траву он нарвал по пути ради занятия (ИГ) - или ;

Кондаев в ответ вскрикнул от чуткой боли... (Ч) - .[130]

Во всех перечисленных случаях мной подчеркнуто место слома или разрыва - то слово или же группа слов, на которые падает особое смысловое ударение, и вокруг которого образуется некая смысловая лакуна. Они оказываются наименее синтаксически связанными с другими словами фразы, словно "повисая" в неопределенности. На этих местах смысл завязывается неким узелком, требующим своего индивидуального толкования, т.е. всякий раз какого-то нестандартного подхода, лежащего вне обычных, применимых для подавляющего большинства случаев, правил языка.[131]

Ниже будут рассматриваться, по большей части, именно такие примеры. Но это будут не только и не просто "прямления" и разного рода недоговоренности, но также и типичные для Платонова совмещения недоговоренности с избыточностью (т.е. тавтологией, плеоназмом), так как в чистом виде, как правило, ни тот, ни другой приме у Платонова не встречается. Ср.:

Инженер Прушевский подошел к бараку и поглядел внутрь через отверстие бывшего сучка (К).

Как было бы "нормально" сказать:

а) ;

или более "научное" - но и более громоздкое, хотя как бы более официальное наименование ситуации в целом:

б) ; или короче: .

Платонов выбирает более "дистанцированное" описание (б) - при помощи безличного, надиндивидуального языка, но при этом как бы "смазывает, снижает" его языковой неправильностью. Отверстие сучка звучит для нашего уха как какой-то канцелярский монстр и может быть осмыслено разве что как:

бб) .

Некоторые же из используемых в статье Борового примеров следовало бы рассматривать не только как пропуски каких-то отдельных слов, но и как преобразования, трансформации исходного сочетания (или же всего выражаемого ими смысла в целом). В результате такого преобразования обнаруживаются как минимум две накладывающихся друг на друга конструкции и происходит их слияние, насильственное соединение, смешение, контаминация. (Эти различные конструкции и ниже будут помечаться буквами русского алфавита). К примеру:

люди ушли к оседлой жизни (Фро) - т.е. либо

а) , либо же

б-в) .

Имеется в виду, скорее всего, одновременно и то и другое, и третье, причем каждое из прочтений как бы "просвечивает" через другие. Такое "двоение", "троение" и т.п. - весьма характерный прием Платонова:

Она [девочка] не заметила, когда произошла жить (Т) - иначе говоря:

а) или:

б) .

Про героиню того же рассказа Платонова сказано, что ее лицо покрылось красотой (Т) - т.е:

а) ,

а может быть, просто

б) , или даже

в) .

В последнем осмыслении лицо человека предстает как внутреннее, потаенное, сокровенное лицо человека, его Лик - что вообще весьма характерно для писателя.[132]

Порой кроме таких - накладывающихся и как бы "просвечивающих" одна через другую интерпретаций, из-за принципиально оставляемой недоговоренности в тексте для более полного понимания нам, читателям, необходимо сделать какой-то вывод или мы должны иметь в виду какую-то невысказанную предпосылку (условие), на которые автор словно пытается нас натолкнуть. Но сам выводимый из этого смысл может только колебаться между разными альтернативами - а), б) или в) - и не складывается однозначно ни в одну из них:

В тюрьме Яков Саввич узнал еще много мер борьбы с безуспешной жизнью (НР) - то есть либо

а) ,

значит, как будто,

аа) . И кроме того:

б-бб) ;

в) выдумывать себе какую-нибудь идею жизни или смысл существования>.

К недосказанности следует отнести и следующие случаи:

Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по ноге (Ч).

В первом из выделенных сочетаний "правильнее" было бы сказать (с перестановкой и синтаксическим переподчинением):

а) - или как будто даже

аа) .[133]

Во втором выделенном случае пропущено слово в составе описываемой ситуации, характеризующее типичную порцию или квант действия. Надо было бы сказать в тривиальном случае:

б) покатился на дно оврага, - .

При этом Платонов говорит просто сбитый ломом вместо ударом лома или ударом ломом - в последнем случае для вполне понятного расподобления следующих друг за другом творительных падежей, в первом же - производя свое излюбленное спрямление. На синтаксическом месте пропущенного слова-предиката оказывается слово-причина самой ситуации - видимо, по аналогии с тем, как человек может быть

бб) // .

В результате и огонь, и лом действуют как будто самостоятельно, выступая не просто как инструменты действия, а в роли полноправных со-участников его и со-авторов. В первом случае была применена перестановка, а во втором перед нами пропуск с недоговоренностью, но в обоих случаях спрямление. Еще пример:

В кузнице во время прихода Вощева чинили автомобиль от бездорожной езды (К).

Фраза становится "нормальной", если к ней добавить:

а) , или может быть

б-бб) .

Здесь у Платонова то же спрямление, которое часто встречается в разговорной речи, где допускается (а порой и просто требуется) опустить то, что и так понятно по смыслу, как, например, в выражении лекарство от головы вместо полного:

Имеется также возможность понять фразу и иначе. Ведь употребленный предлог от как бы "наводит" в ней еще и такой побочный смысл:

в) .

Каким образом наводится во фразе более сложный побочный смысл (в)? Во-первых, из-за того что в платоновском тексте не употреблен ни один из имеющихся в языке простейших, прямых вариантов выражения "наиболее простого, приходящего в голову" в данном случае смысла (а), а во-вторых, тем, что используется осложненный, стоящий как бы "не на своем месте" вариант, через который только лишь "просвечивает" аналогия с другими способами выражения мысли, сообщающими прямому смыслу добавочные оттенки, или создающие "осцилляцию", "мерцание" смысла (Перцова 1980).

Подобный же эффект имеет место и в следующем примере:

Соня чувствовала себя важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова (Ч).

За этим внешне неказистым отрывком скрывается веер следующих возможных смыслов:

а-б) // , или даже:

в) .

Далее просто восстанавливаем пропуск:

x) по ночам она оставалась , или даже

y) .

Точно так же и в следующей ниже конструкции с родительным падежом имеется очевидное спрямление, или пропуск слов, необходимых для того, чтобы фраза считалась нормальной:

Прочие в Чевенгуре ходили до вечера среди бурьяна в тоске своего и чужого голода (Ч). Нормально было бы сказать:

а) .

Платоновское сочетание как бы "закорачивает" оба смысла (1-2) друг на друга, заставляя нас мысленно обединить их воедино.

Так же точно герои "Ювенильного моря" собираются показать на сельскохозяйственной выставке огромную, вырощенную ими тыкву - как экспонат агрономического усердия. - Это напоминает опущение "средней" части в силлогизме: тыква, с одной стороны, это как будто и

а) ; но в то же время, с другой, и

б) .

А в результирующем платоновском утверждении эти оба высказывания как бы слиты воедино.

Проследим также коннотации и "двоения смысла", навязываемые платоновскими сочетаниями с другим словом - забвение:

Лунное забвение простиралось от одинокого Чевенгура до самой глубокой вышины, и там ничего не было, оттого и лунный свет так тосковал в пустоте. Дванов смотрел туда, и ему хотелось закрыть сейчас глаза, чтоб открыть их завтра, когда встанет солнце и мир будет снова тесен и тепл (Ч).

Здесь встречается характерное для Платонова противопоставление, с одной стороны, тепла бессознательной жизни, или жизни чувства, а с другой стороны, холода сознания. Кроме того, на основе звуковой близости - забвение и (лунное) затмение возникает смысловое переплетение этих понятий. В результате на фоне характерной платоновской многозначности родительного падежа (это особая тема) могут иметься в виду одновременно обе возможности осмысления - по крайней мере, ни одна из них не исключается:

а) или же:

б) .

Впрочем, есть даже, кажется, еще и некоторая третья возможность, именно та, что сама Луна выступает в качестве объекта сна или же того, что снится самому герою?

Другой пример с тем же словом и таким же раздвоением смысла (в этом эпизоде чевенгурцы только что безуспешно пытались оживить умершего ребенка нищенки):

При чем тут сердце, - говорил Чепурный в забвении своего усердия и медицинской веры, - при чем тут сердце, скажи ты мне, пожалуйста? Душа же в горле, я ж тебе то доказывал! (Ч)

Возможны прочтения:

а-аа) ; но и, одновременно с этим как бы

б) !

Еще один пример множественности накладывающихся друг на друга смыслов при кажущемся их "упрощении":

Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих неизвестных ему, взволнованных детей [пионеров] (К).

Попытаемся представить, что имеется в виду в сочетании "глаза шествия". Возможные тут прочтения:

а-б-в) - или же

г-гг) .

Вощев вполне может стыдится встретиться глазами с проходящими мимо него строем детьми-пионерами - ведь он считает себя их недостойным, поскольку никак не может уяснить для себя "смысл всеобщего существования", - а пионеры, по его представлению, должны уже знать (или хранить, носить, заключать в себе) этот самый смысл.

Или вот такой замысловатый случай, требующий, мне кажется, некоего глубинного истолкования:

В опустевшей голове [Самбикина] томилась одна нищая мысль любви к обедневшему, безногому телу Москвы (СМ). (Имеется в виду героиня Москва Честнова, потерявшая ногу в результате несчастного случая.) Истолкуем эту фразу, учитывая (предшествующий) контекст:

а) ;

б-бб) ; но может быть даже так:

в-вв) .

Еще один, на этот раз уже последний пример недоговоренности при том же, что и обсуждавшийся выше, глаголе оставаться (из диалога Дванова и солдатки Феклы Степановны в "Чевенгуре"):

- У тебя в хате тихо, и я отдыхаю.

- Отдохни. Тебе спешить некуда, ты еще молодой - жизнь тебе останется...(Ч). То есть:

а) ; и напрашивающийся вывод из этого:

аа) .

На мой взгляд, во всех перечисленных примерах прием спрямления заключаются в том, что - по сравнению с нормой языка - произведен не только пропуск (или еще, как мы видели, не просто замещение одного слова другим), но еще и в том, что исходное, пропущенное слово (или несколько вариантов заполнения такого пропуска) всегда все-таки остается "узнаваемым", "прочитывается" - на фоне остающихся во фразе слов. Оно как бы "брезжит, мерцает, выглядывает" - у них "из-за спин". Это явление обычно описывается как "осцилляция" смысла в поэтическом тексте - (В.П.Григорьев 1979, Н.Н.Перцова 1980) или как "колебание оттенка значения" (Тынянов). Но здесь же, как ни странно, у Платонова следует видеть и нечто родственное прямо обратному явлению (обратному по отношению к недоговоренности и эллипису), а именно - явную избыточность, плеоназм, нагромождение, или повтор одного и того же смысла, столь же частый у писателя. И избыточность, и недоговоренность, как правило, оказываются парадоксальным образом совмещенными, выступая как две стороны одного и того же характерного для Платонова поэтического остранения предмета.

РОДИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ - ПРОЛЕТАРИЙ ОТ ГРАММАТИКИ, ИЛИ ГЕГЕМОН

в языке Андрея Платонова[134]

Пролетарий - бобыль, бездомок или безземельный, безприютный, захребетник (Даль); 1) наемный рабочий в капиталистическом обществе, лишенный средств производства; 2) гражданин древнего Рима, принадлежащий к сословию неимущих (МАС)[135].

По их обилию в тексте писателя, нетрудно заметить, что сочетания с родительным используются Платоновым как своего рода пролетарии от грамматики, то есть как способные выполнять любую работу, выражать любое значение, вкладываемое в них автором. На них Платонов как бы делает основную ставку в своем замысловатом и трудном, поэтически остраненном, часто просто неудобочитаемом языке. Генитивная конструкция выступает здесь как некий гегемон среди всех прочих грамматических конструкций. При этом, на мой взгляд, для Платонова наиболее существенной выступает следующая коннотация слова пролетарий - из существовавших в советское время. Пролетарий, то есть тот, кто готов выполнять любую работу практически бесплатно, на одном энтузиазме, из одной лишь своей "сознательности", для того, чтобы принести пользу людям, обществу и всему человечеству. Этот смысл - конечно, никогда не существовавшего в действительности денотата (а может быть и десигната) тем не менее, на мой взгляд, реально всегда имелся в виду, пусть как некий провозглашаемый, указываемый миру идеал, к которому человечество (все прогрессивное) должно было стремиться и "идти".

Но кроме и помимо этого возвышенного смысла, те же сочетания с родительным падежом выполняют и иную, в чем-то прямо обратную функцию. Постоянной и несколько нарочитой, "конфузной" постановкой слова во фразе в причудливое сочетание с генитивом Платонов заставляет нас домысливать его, приписывая словам, его составляющим, какие-то невиданные, не существующие в нашем (языковом) сознании обобщенные свойства, наталкивая и наводя нас на какие-то дополнительные импликации и правила вывода. По мнению рассказчика, как бы вполне естественны и должны "вытекать" сами собой - при одном только назывании тех или иных ситуаций - некоторые исходные положения, предстающие чрезвычайно странными для нашего здравого смысла. Постоянно происходит неоправданная генерализация, обобщение, унификация. Тот же самый прием можно было бы назвать также и родительным демагогическим, или "родительным навязанного обобщения". Постоянная игра на этих двух полюсах - между пафосом и иронией - чрезвычайно характерна практически для всех основных произведений Платонова.

В идеальном виде правило - или даже назовем его - закон платоновской генитивизации "всего и вся" может быть сформулирован в следующем виде:

L (genit): если в общеупотребительном языке существует какое бы то ни было отличное от генитивного словосочетание, то его - в целях спрямления[136], стыдливого упрощения речи (может быть, даже некоего языкового аскетизма или "самооскопления"[137]) следует упростить, заменив данную синтаксическую конструкцию - на генитивную. При этом слово-хозяин ставится в Им.падеже, а зависимое слово, слово-слуга, переводится в Род.падеж.

Итересно было бы сравнить по частоте генитивное сочетание в русском языке, например, - с выполняющим аналогичную роль сочетанием "Y's X" в английском языке или во французском - сочетанием с предлогом de: "X de Y", а в немецком - с композитными сложными словами типа "YX", "Y-esX", да и самой генитивной конструкцией "Y-es X", лежащей как будто исторически в основе сложных слов в немецком.

Как писал немецкий филолог: "Образование типа "Haus-Vater" ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему "Vater-Haus", не изменив сразу же радикально его значение" ([Schmidt 1927] Бюлер 1934: 311); см. также интересные связанные с этим вопросом возражения Бюлера (там же, с.300-315).

В отличие от того, что должен интуитивно ощущать всякий носитель языка - относительно подобных конструкций в русском, а также в отличие от того, что в процитированном отрывке сказано о генитивной конструкции и сложных словах в немецком языке (это В.Шмидт в пересказе К.Бюлера), - Платонов как будто пытается, переломив и расширив объем применения, изменить сам смысл конструкции с родительным падежом! Во всяком случае чрезмерное расширение употребления этой конструкции (за счет других) как бы призвано "расшатать" сами ее рамки. Генитивная конструкция выступает, пожалуй, как самая частотная из конструкций его "выморочного", остраненного языка. Попробуем разобраться, какие эффекты это дает. Для этого "пройдемся" по некоторым типичным платоновским парадоксальным сочетаниям с генитивом.

Вот простейший пример подобной платоновской трансформации:

Никто не гулял [по садам] в праздности настроения (ЮМ)[138].

Исходным образцом могло служить:

а) [139].

Получаемое у Платонова в данном случае минимальное приращение смысла можно сформулировать следующим образом:

аа) .

Или даже:

ааа) !

Приведу вариант осмысления того, как у Платонова обычно оживляется внутренняя форма слова - из работы (Бобрик 1995: 180):

"Употребление Род.п. вместо прилагательного в сочетании билет партии (вместо партийный билет) имеет прежде всего функцию "остранения"... Билет вновь попадает в свойственный ему круг лексических ассоциаций (билет в цирк, на стадион и т.п.), а Род.п. партии актуализирует значение принадлежности (билет партии билет, выданный партией и ей принадлежащий)".

В стандартном сочетании языка партийный билет - стертая исходно неопределенная (или ушедшая на задний план) 'принадлежность' может быть вытеснена более актуальной - именно принадлежностью самому субъекту: можно сказать, например: Вот это мой партийный билет. Зато в платоновском сочетании подобное расщепление отношений принадлежности оказывается уже невозможным: менее важная, второстепенная и как бы само-собой разумеюшаяся принадлежность (кем, какой организацией, выданный билет?) выходит на передний план, а принадлежность субъекту почти совсем игнорируется (на первом месте - общественное, а личное - на втором): так, становится уже невозможно сказать: Это мой билет партии - в значении 'это мой партийный билет'. То есть партия оказывается как бы не просто тем учреждением, не только той инстанцией, которая выдала данному человеку свой членский билет, но как бы - и его постоянным обладателем, "держателем". Это смысл, навязываемый нам необычным платоновским сочетанием.

Или почему можно сказать:

Человек произнес нравоучительное замечание // сделал нравоучительный жест // изобразил жест участия,

но при этом нельзя, т.е. неправильно сказать, как это делает Платонов:

Сафронов... изобразил рукой жест нравоучения и на лице его получилась морщинистая мысль жалости к отсталому человеку (К) ?

Встает вопрос, в чем же мог состоять подобный жест нравоучения? Очевидно, просто в том, что человек а) ?

Или же возникающую в результате платоновского употребления словесную шероховатость следовало бы устраненить, истолковав фразу следующим образом:

б) ?

Здесь были подставлены вспомогательные глаголы ЛФ[140], нормально выражающие смысл функции Oper1 от соответствующих ситуаций, т.е.:

высказывать, выражать, читать (нравоучение); отражать (мысль); выражать (жалость). То есть по сравнению с простейшим вариантом (а) у Платонова избран опять-таки более "официальный" способ обозначения действия.

Заметим, что при этом предполагается, как будто, что читателю должно быть хорошо известно, каким именно жестом выражается нравоучение, а какая мысль - выражает жалость, что само по себе не так тривиально. (Оба прочтения соответствуют интерпретации конструкции с генитивом при помощи квантора общности, но вообще говоря, возможна и иная ее трактовка - с квантором существования.) И вот необходимые для этого "исправления" во фразе:

бб) ;

ббб) .

Таким образом, у Платонова возникают таинственные, неизвестные в действительности объекты - жест нравоучения и - мысль жалости[141]. Этот прием можно было бы назвать родительным фикции, или генитивом некоего "мифологического конструкта", а может быть даже - "идеологическим родительным"!

Слово осторожность для платоновского героя - обозначает просто предрассудок, а вот опасность может служить выражением противоположных чувств - как вызывать скорбь, так и быть приятной:

Воробьи, увидев Чепурного, - перелетели из-за предрассудка осторожности на плетень (Ч).

То есть, можно было бы сказать по-просту:

а) ?

Но, значит еще, кроме того, как будто:

б) или даже вот что:

в) !

После изгнания из Чевенгура полубуржуев Чепурный бродил со скорбью неясной опасности (Ч).

Получается, что , или что ?

В самом деле, по логике здравого смысла, попадая в опасность, человек начинает волноваться, тревожится, беспокоится, а не зная, откуда ему грозит эта опасность, может испытывать тревогу или даже тоску, но уж во всяком случае не скорбь. Скорбеть нормально можно по поводу чего-то безусловно трагического и реально произошедшего (случившегося горя), например: Он скорбит о потере близкого друга. Ср.: скорбь - 'сильная печаль, горесть'; Скорбеть - 'испытывать сильное горе' (МАС).

Получается, что даже от одной возможности возникновения опасности герои Платонова способны ощущать то же самое, что и от реально потрясшего их страдания. Что это, преувеличение? Значит, герои настолько чувствительны? Но из других примеров следует, как будто, прямо обратное.

Вот сочетание, описывающее сходную с предыдущим установку сознания. Чепурный скармливает собаке белые пышки, взятые из домов бывших "буржуев" (чтобы не пропадало добро):

собака ела их с трепетом опасности... (Ч)

Нормально было бы, например, сказать так:

a) .

А без какого-нибудь из подобных "разбавляющих" смысл конструкции с родительным падежом вспомогательных глаголов-связок опять-таки напрашивается обобщение, что всякой опасности, возникающей как перед человеком, так и перед животным, должен сопутствовать трепет:

б) .

Но это гораздо менее нормально, чем в любом из обычных выражений с этим словом - ср. значение трепет - 'внутренняя дрожь, волнение от какого-то сильного чувства' - трепет сердца // страсти и т.п. (МАС).

Таким образом, с одной стороны, в мире Платонова осторожность (как у воробья) может рассматриваться как пустой предрассудок, а, с другой, даже неясная опасность (у собаки) способна ощущаться как трепет и даже скорбь. Но оказывается, что опасность может быть еще и приятной - у человека:

В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета, почувствовав прохладу опасности (Ч).

Этой фразе можно придать следующий набор осмыслений:

а) .

Вообще говоря, слово прохлада в языке означает скорее всего что-то приятное, почти такое же, как тепло (в отличие от холода и от жары), но только с презумпцией, что раньше, т.е. до ощущения самой прохлады, субъекту было слишком жарко (а не холодно, как в презумпции слова согреться).