В море!

XVIII

Осторожно ступая своими длинными неуклюжими ногами и щуря близорукие голубые глаза, Неглинный, обещавший другу навещать адмиральшу, нерешительно и робко вошел на террасу и, отвешивая низкие поклоны, приблизился к адмиральше.

Нина Марковна знала, что этот «милый и смешной бука», как она шутя прозвала Неглинного, был преданным другом Ники, и, вероятно, вследствие того, тотчас же приняла сдержанно грустный и томный вид женщины с затаенным горем на душе, которое она должна скрывать от людей… Пусть Ника и от друга узнает, как она горюет.

Слегка кокетничая своим положением страдалицы, она с кроткой, приветливой и в то же время полугрустной улыбкой, которая очень шла к ней, промолвила тихим, ласковым голосом:

— Очень рада, что задумали навестить отшельницу. Это по-христиански. Спасибо вам, Василий Николаевич.

И, отложив в сторону маленький желтый томик французского романа, дружески протянула руку, значительно обнаженную из-под короткого полупрозрачного рукава.

Неглинный, в качестве большой «фефелы», был тронут и умилен видом этой «тихой скорби», воплощенной в образе очаровательной женщины, которую он прежде видел всегда живой, бойкой и веселой.

«Бедная! Как она изменилась!»

И словно бы боясь сделать больно этой маленькой, нежной, холеной ручке, блестевшей кольцами, он как-то особенно бережно и почтительно пожал ее в ответ на крепкое, по-английски, пожатие адмиральши и, смущенно и сердито отводя взгляд, нечаянно скользнувший по роскошному бюсту, словно облитому тонкой светлой тканью лифа с большим вырезом у ослепительно белой шеи, — торопливо и взволнованно проговорил, краснея до корней своих рыжих волос:

— Я давно собирался к вам, Нина Марковна, чтобы засвидетельствовать вам и Ивану Ивановичу свое глубочайшее почтение… («Эка, как длинно и глупо!» пронеслось у него в голове)… Еще до отъезда вашего на дачу, я, собственно говоря, имел это намерение, но, к сожалению, экзамены помешали… Я лишь на днях окончил последний экзамен из астрономии…

«О, дурак! Какое ей дело до моих экзаменов!» — опять подумал Неглинный и, в отваге отчаяния, немилосердно теребя свою фуражку, оборвал свою речь вопросом:

— Как здоровье Ивана Ивановича?

— Ванечка здоров. Он только что уехал на свой корабль и обещал завтра приехать проститься…

— Завтра? — почему-то счел долгом переспросить Неглинный.

— Да. Послезавтра эскадра уходит, и я останусь одна, совершенно одна… Впрочем, мне не привыкать к одиночеству, — как бы мимоходом, вставила адмиральша. — А с вашей стороны очень мило, что вы, наконец, собрались… Очень мило… Садитесь, Василий Николаевич, снимайте свой кортик и кладите фуражку… Ведь вы, конечно, обедаете со мной? Надеюсь? — прибавила приветливо Нина Марковна.

Застенчивый вообще с женщинами и в особенности с теми, которые ему нравились, Неглинный обрадовался приглашению и в то же время малодушно трусил возможности остаться вдвоем с Ниной Марковной. А как ему хотелось побыть подольше около этой «страдалицы» и хоть своим присутствием несколько отвлечь ее от тяжелых дум («Какой, однако, болван и бездушный эгоист Скворцов!»). Но разве он способен на это, дубина? О чем он будет говорить с ней в течение нескольких часов? Нельзя же сидеть в гостях, как пень, и хлопать глазами. Он только наведет на нее скуку, если останется! Еще если бы был дома адмирал, ну тогда…

И, проклиная в душе свою «подлую» застенчивость, он проговорил:

— Я несказанно благодарен за ваше любезное предложение, Нина Марковна, но дело в том, что я, видите ли, рассчитывал…

— И не думайте отказываться, — перебила адмиральша, заметившая колебания своего гостя и знавшая его застенчивость. — Разве приезжают на дачу на четверть часа? Давайте-ка мне вашу фуражку и кортик.

Застенчиво и покорно, стараясь скрыть радостное волнение, Неглинный подал фуражку и кортик вместо того, чтобы самому положить их. Он спохватился о своей неловкости, когда уже адмиральша положила вещи на стол, и порывисто опустился на кресло против Нины Марковны.

— Теперь вы у меня в плену, Василий Николаевич… После обеда мы пойдем гулять, а затем я вас отпущу, если уж вы очень соскучитесь. Видите, какая я эгоистка с добрыми знакомыми! — прибавила адмиральша с очаровательной улыбкой, открывавшей ряд мелких жемчужных зубов, из которых, впрочем, пять было вставных.

«Обработка» Неглинного уже началась, помимо желания молодой женщины. Подавленный ее ласковым приемом, полный восторженного сочувствия к ее положению и восхищенный ее красотой, напомнившей ему вдруг неземную красоту «мадонны», — молодой, долговязый блондин решительно не знал, что ему ответить, и только благодарно и глупо улыбался и лицом, и глазами, и неистово крутил свой рыжий вихор тонкими длинными пальцами, точно в нем он хотел найти дар слова.

В его мягкой и нежной душе внезапно исчезло то чувство грустного разочарования и снисходительной жалости, которое заочно питал он к адмиральше, узнав об ее связи со Скворцовым, как к женщине, оскорбившей его идеальные верования в ее чистоту и добродетель. И он, напротив, считал себя теперь безмерно виноватым за то, что осмелился обвинять ее так поспешно, не взвесивши всех обстоятельств («а еще математик»), и проникся к адмиральше восторженно-благоговейным чувством, окружив ее маленькую, изящную и подавленную горем фигурку ореолом незаслуженного несчастья и безвинного страдания. Бедная страдалица! Какая драма в ее сердце, навеки разбитом! Она и не знает, что Скворцов ее не любит… болван эдакий!

Не могла же она, молодая, цветущая и прекрасная, любить своего мужа, этого доброго, симпатичного Ивана Ивановича, невольно погубившего ее жизнь. Он слишком стар, и любовь к нему невозможна… противна природе. Чем же виновата она, что полюбила Скворцова, и как еще полюбила… Но сколько перенесла она мук из-за этого и как должна страдать, бедная!

— А я вот читала «Les Mensonges» Поля Бурже, — продолжала Нина Марковна, указывая на книгу крошечным мизинцем, на котором сверкал небольшой бриллиант, — подарок Скворцова. — Вы знаете эту вещь, Василий Николаевич?

— Читал.

— В переводе? — полюбопытствовала адмиральша, почему-то предполагая, вероятно, по скромному виду Неглинного, что он не должен знать иностранных языков.

— В подлиннике, — отвечал, краснея, молодой академист, основательно знавший три иностранные языка.

— И что же?.. Нравится вам роман?

— Нет, не нравится, — решительно проговорил Неглинный. — И вообще я не люблю Бурже! — прибавил он.

— Не любите? Почему же? — удивленно поднимая на молодого человека глаза, спросила Нина Марковна.

Она сама была большая поклонница этого писателя и нередко в героинях его романов видела себя.

Прежде, чем ответить на этот вопрос, Неглинный, по обыкновению, на несколько мгновений задумался.

Его худощавое, застенчиво закрасневшееся, в веснушках лицо, далеко не красивое, но необыкновенно располагающее своим открытым видом, опушенное кудрявой рыжеватой бородкой, с высоким, большим лбом, несколько великоватым носом и добродушными, крупными и сочными губами, полуприкрытыми маленькими усами, — тотчас же сделалась серьезно и строго. И только голубые глаза его, умные и вдумчивые, светились выражением чего-то необыкновенно кроткого, чистого, почти детского.

— Мне кажется, — заговорил он, — автор слишком односторонен и клевещет на женщин, представляя их несравненно испорченнее и лживее, чем они есть… Вот хоть бы эта героиня. Разве возможна такая женщина, которая обманывает сразу трех и принадлежит всем трем? Нет, это невозможно! Это слишком безнравственно! — воскликнул Неглинный, оживляясь.

Его застенчивость почти исчезла, когда он заговорил об отвлеченном предмете. Как все целомудренные молодые люди, неиспорченные слишком близким знакомством с женщинами, идеализировавшие их, он продолжал восторженно и не без красноречия свою защиту, не догадываясь, конечно, что этот дифирамб был суровым обвинительным актом против этой самой, вдохновлявшей его, прелестной «мадонны»-адмиральши, которая за время своего пятнадцатилетнего супружества с Иваном Ивановичем сама бывала в затруднительном положении героинь Бурже. И если адмиральша, как героиня французского романиста, и не принадлежала одновременно троим, то двоим — во всяком случае, причем обманывала и мужа и любовника. Один только Скворцов имел счастье безраздельно пользоваться ее любовью.

Адмиральша, любившая не только «жертвовать всем» ради чувства, но и вести теоретические разговоры о чувствах, особенно с молодыми людьми, слушала Неглинного с снисходительной улыбкой, как слушают наивный ребячий лепет, и когда он окончил и вдруг притих на своем кресле, словно чувствуя себя виноватым, что много говорил, — Нина Марковна покачала головой и медленно промолвила:

— Как посмотрю я, совсем еще вы юнец, Василий Николаич, и вовсе не знаете женского сердца… Верно, вы редко бываете среди дам?

Неглинный смутился.

— Это верно… Я редко бываю… некогда как-то и вообще я не умею с ними разговаривать, но все-таки те женщины, которых я имею честь знать…

— Ангелы? — смеясь, перебила его Нина Марковна.

— Заслуживают глубочайшего уважения! — серьезно и восторженно докончил Неглинный и снова покраснел, опуская глаза.

«Однако, он совсем забавный, этот застенчивый, добрый бука! Верно, влюблен в какую-нибудь юную барышню и считает ее неземным созданием!» — решила адмиральша и не без любопытства взглянула на «забавного» молодого человека.

— Вы чересчур идеализируете нас, милый Василий Николаич, — заговорила она ласковым тоном старшей сестры, дающей наставление, — и это очень невыгодно и для женщин, и для вас…

Неглинный серьезно и вопросительно взглянул на адмиральшу, как взглядывал, бывало, на профессора, когда какое-нибудь положение казалось ему непонятным, и снова торопливо и смущенно отвел в сторону взгляд, любопытно остановившийся на несколько мгновений на этот раз на красивой обнаженной руке молодой женщины, и мысленно обругал себя за это «святотатство» скотом. Еще слава богу, что она не заметила!

— Хоть вы и очень милый и добрый человек, — я ведь кое-что слышала о вас от вашего друга, Николая Алексеича! — но, благодаря своему идеальному представлению о женщинах, наверно, беспощадно осудите ту из них, в которой разочаруетесь… а это так легко!.. Вы не простите ей ошибки, слабости, увлечения… И будете несправедливы, как и большая часть мужчин… А ведь женщину так легко осудить!! — прибавила адмиральша и вздохнула.

«Господи! Неужели она догадывается, что я знаю об ее отношениях к Скворцову, и думает, что я могу ее осудить!»

Эта внезапно блеснувшая мысль повергла Неглинного в ужас и отчаяние.

А ведь он действительно раньше осмелился осуждать ее!

«Ах, зачем я пустился в теоретические рассуждения, осел эдакий!» — подумал он в тоске, не зная, как ему быть теперь. И, необыкновенно деликатный по натуре, Неглинный совсем упал духом.

А Нина Марковна, ничего не подозревавшая и, разумеется, не думавшая, что Ника кому-нибудь расскажет об их отношениях, между тем продолжала:

— Сердце женщины очень сложный инструмент, милый Василий Николаич, и с ним надо обращаться бережно… очень бережно… Вот вы сказали: «неужели бывают такие лживые и безнравственные женщины, как героиня романа Бурже?..» Разумеется, бывают… Я, конечно, не защищаю ее… Она несимпатична, она не возбуждает даже сожаления, эта бездушная эгоистка… Но случается, что и порядочная, честная женщина бывает поставлена в такое положение, что ей приходится обманывать, как это ни тяжело. И какой страдальческий крест несет она за это… А вы, мужчины, не понимая женщины, готовы бросить в нее камнем…

Неглинный горячо протестовал.

Разве он говорил про таких женщин? О, он, хоть и мало знает их, но в состоянии понять, что жизнь создает трагические положения, когда самой чистой, нравственно прекрасной женщине приходится таить что-нибудь на сердце. Осудить подобную женщину-страдалицу — святотатство.

— Ужели вы считаете меня способным на такую… такую низость, Нина Марковна?

Всю эту тираду, и особенно заключительные слова, Неглинный произнес таким восторженно горячим тоном, с такой искренностью и чуть не со слезами на глазах, что Нина Марковна с изумлением взглянула на взволнованного Молодого человека и поспешила его успокоить.

— Отчего вы так волнуетесь? Я верю вам, вполне верю, — ласково промолвила она и заметила, что Неглинный просиял.

— Такие люди, как вы, нынче редкость… Вы слишком большой идеалист и за то вас ждет много разочарований… Что делать! В юности и я была идеалистка, а с годами стала недоверчивее к людям. Да и многие ли так относятся к женщине, как вы?.. Многие ли ее понимают? Да, милый Василий Николаич, вы правы, в нашей жизни бывают трагические положения! — как-то загадочно протянула адмиральша и мечтательно-грустно задумалась, склонив чуть-чуть свою голову на руку.

Ей очень хотелось «высказаться» и дать яснее понять другу Ники, что и ее судьба трагична. Многие женщины ведь любят драпироваться в тогу непонятой страдалицы, особенно когда рассчитывают встретить горячее сочувствие. А этот доверчивый и несколько «смешной простофиля», по мнению адмиральши, с его идеализмом и застенчивостью, был таким благодарным слушателем.

И, после минутного молчания, адмиральша, словно бы очнувшись, проговорила:

— Наш разговор напомнил мне грустную историю одной моей хорошей знакомой, даже можно сказать, приятельницы, и я о ней задумалась… В самом деле, ее жизнь не из счастливых… Судите сами, Василий Николаич. Моя приятельница еще молода, ей тридцать лет, полна жизни, недурна собой…

«Прелестна!» — мысленно перебил адмиральшу Неглинный, догадавшийся, о ком идет речь.

— …Вышла она замуж совсем юной, не испытавши еще настоящего чувства, за превосходного человека, которого она уважала, но не любила… Этот брак par raison[32], конечно, был ошибкой с ее стороны, но не она была в ней виновата… я знаю… Она мне рассказывала…

Ну, а далее обыкновенная история… Через несколько лет супружества, моя подруга впервые узнала настоящее чувство… Она боролась с ним и не могла побороть его… Она полюбила другого безумно, горячо… Что ей было делать?.. Сказать мужу, который боготворит ее, смотрит ей в глаза и живет ею? Разбить жизнь человека, которого она уважает и любит, как верного и доброго друга? На это у нее не хватает решимости, ей жалко его… И, наконец, какое она имеет право?

«О, какая святая женщина!» — снова пронеслось в голове молодого человека, и он, умиленный, продолжал слушать с благоговейным вниманием, взглядывая по временам на грустное лицо рассказчицы с сочувственным восторгом. Она сама, казалось, была растрогана чужой несчастной судьбой, и голос ее, тихий и нежный, звучал скорбными нотками.

Справедливость требует, однако, заметить, что адмиральша, рассказывая эту повесть о своей «бедной подруге», несколько отступила от действительности, вероятно для более сильного художественного впечатления на такого «фефелу», как Неглинный.

Вместо того, чтобы прибавить своей «подруге», как это обыкновенно водится, годик, другой, третий, она, напротив, великодушно сбавила ей целых пять лет, но зато, впрочем, скромно назвала ее «недурной», хотя считала очаровательной. Забыла она также перечислить в хронологическом порядке все ее увлечения и с «пожертвованием всем», и без пожертвований, а только с флиртом, которые бывали до того времени, когда она «впервые» полюбила «другого». Кроме того, рассказчица значительно отступила от истины, приписав сваей «подруге» и «тяжелую борьбу с чувством» и «страх» разбить жизнь «боготворившего» ее человека. В действительности — и адмиральша это отлично знала — «подруга» без особенной борьбы обманывала доверчивого мужа, пользуясь его частыми уходами в море.

Впрочем, какая же повесть, да еще рассказанная женщиной тридцати пяти лет, с пылким темпераментом и только что расставшейся с любимым человеком, — бывает без художественных красот!

И Нина Марковна, заметившая, что ее рассказ производит на слушателя потрясающее впечатление, продолжала:

— И бедная моя подруга должна была скрывать свое чувство, казаться веселой, когда грустно, играть комедию, когда на сердце драма… Разве это не ужасно?

— Ужасно! — ответил Неглинный с таким искренним сочувствием и таким подавленным трагическим голосом, точно он сам в эту минуту переживал все перипетии этой драмы.

— Признаюсь, я не могла бы обвинить эту несчастную женщину, несмотря на то, что она и обманывает мужа. Она ведь сама страдает, хотя в обществе и носит маску… А ведь ее многие обвиняют… Про нее бог знает что рассказывают, на нее клевещут…

— Какие-нибудь негодяи! — энергично воскликнул Неглинный, готовый в эту минуту, несмотря на свою кротость, задушить каждого «мерзавца», который осмелился бы сказать что-нибудь дурное об адмиральше.

— Не негодяи, а так называемые порядочные люди из общества и больше всего, разумеется, дамы, которых вы считаете такими ангелами, добрейший Василий Николаич, — с едва заметным раздражением проговорила Нина Марковна.

— Но эта святая женщина, надеюсь, не обращает внимания на эти гнусные сплетни… Она выше этого?

— Еще бы! Слишком было бы много чести для них! — ответила адмиральша с высокомерной, презрительной усмешкой. — Сами осуждающие каковы!

Разговор о порядочных женщинах, часто несущих страдальческий крест и кару несправедливого осуждения, продолжался еще несколько времени. Говорила больше адмиральша, а Неглинный подавал только сочувственные реплики или делал восторженные восклицания. К концу беседы он так был очарован адмиральшей, обладавшей способностью приноравливаться к людям и тем легче нравиться им, что пожалей она теперь хотя бы какую-нибудь страдалицу-«подругу», принужденную, по примеру героини Бурже, любить и обманывать троих разом Неглинный, при всей своей суровой добродетели, не имел бы сил осудить ее.

За обедом адмиральша завела давно желанную речь о Нике. С кем же и поговорить о нем, как не с другом, да еще таким преданным!

Она очень просто и, нисколько не смущаясь, как ожидал ее собеседник, смутившийся невольно сам, когда речь зашла о Скворцове, — заметила, что ей очень жаль, что Николай Алексеич так внезапно уехал. Он так часто бывал у них и к нему она и Ванечка так привыкли.

— Ведь вы, вероятно, знаете, что мы были большие друзья с вашим другом. Он такой славный и неиспорченный, этот милый Николай Алексеич… И я, и Ванечка смотрели на него, как на родного, близкого человека. Ванечка его очень любит, — почему-то нашла нужным подчеркнуть адмиральша. — Что ж вы не пьете вина?

И адмиральша любезно сама налила, слегка нагнувшись к Неглинному, красного вина в маленький стаканчик. Молодой человек совсем зарделся и от этого любезного внимания и, главным образом, от близкого соседства этого благоухающего склонившегося бюста с открытым вырезом, из-под которого тихо колыхалась грудь. И он, никогда не пивший вина, с какой-то отвагой смущения выпил стакан залпом.

Адмиральша снова наполнила стакан.

— О, благодарю вас… Не беспокойтесь, — пролепетал Неглинный, благоразумно не поднимая кверху глаз и только благоговейно любуясь маленькой рукой.

— Это легкое вино… И я даже пью его целую рюмку. — Верно, и вам было жалко расстаться с Николаем Алексеичем!..

Он далеко не чувствовал теперь того сожаления о друге, какое чувствовал еще сегодня утром, но счел долгом сказать, что «очень жалеет».

— И мы с Ванечкой жалеем, что на время лишились доброго, милого знакомого. Целый год его не увидим.

— Два года! — добросовестно поправил Неглинный…

— Как два года? — воскликнула адмиральша. — Николай Алексеич говорил, что уходит на год…

«Ах, обманщик!» — подумал Неглинный и тотчас же поправился:

— Виноват… Два года будет плавать крейсер, а Скворцов, послан, кажется, на год… Да, именно на год! — решительно прибавил он, не желая выдавать друга, и снова залпом дернул стаканчик красного вина.

— Как ни жаль, а мы все-таки порадовались за Николая Алексеича… Молодому офицеру надо плавать…

— Обязательно… Необходимо даже…

«Эдакий болван… уйти от такой мадонны!» — добавил он мысленно…

— Сам-то он, кажется, неохотно пошел в плавание… Или ему хотелось? Как вы думаете. Василий Николаич?..

Застигнутый врасплох этим неожиданным вопросом адмиральши, Неглинный чуть было не брякнул, что «Колинька» очень был рад назначению, но вовремя спохватился, ужаснувшись при мысли, какую бы нанес рану в сердце «страдалицы», если б сказал правду… Она ведь так любит эту неблагодарную и легкомысленную скотину!

И он торопливо сказал:

— Совсем не хотел… Проклинал, что его назначили…

— Но почему его вдруг назначили?.. Кто-нибудь просил за него? выспрашивала подозрительная адмиральша.

«Держи, брат Неглинный, ухо востро!» — подбадривал себя молодой человек и ответил:

— Кому же, собственно говоря, хлопотать за него, если он не хотел уходить… Скворцов говорил, что сам морской министр назначил…

Они еще долго разговаривали о Скворцове. Адмиральша хвалила его ум, доброту и почему-то особенно напирала на его неиспорченность и на его способность быть постоянным в привязанности.

— Вот хоть бы ваша дружба. Сколько лет она продолжается! — прибавила, точно утешая себя, адмиральша…

«Черта с два постоянен… Шабала какая-то всегда был и будет! А она, бедняжка, верит!»

И, несмотря на зарождавшуюся уже ревнивую неприязнь в душе Неглинного, он самоотверженно расхваливал своего друга и даже гораздо более, чем следовало.

Но зато адмиральша так ласково на него глядела и промолвила задушевным тоном, вставая из-за стола:

— Какая редкость такая дружба. Как вы его любите! Надеюсь, что и мы с вами будем приятелями! — прибавила она с дружеской простотой и протянула ему руку.

Неглинный снова бережно и почтительно дотронулся до маленькой ручки, не догадавшись поцеловать ее, и адмиральша как будто бы изумилась, бросив на молодого человека несколько удивленный взгляд.

— Ну, теперь пойдем гулять! Я сейчас приду.

Она через минуту вернулась в какой-то необыкновенной красивой, обшитой кружевами шляпе, в изящной жакетке, в желтых перчатках.

Они вышли за калитку сада и направились в рощу.

— Давайте-ка вашу руку, Василий Николаич. Неглинный неловко и застенчиво подал руку, счастливый, что адмиральша предложила ему быть ее приятелем (смел ли он ожидать такой чести!), и все время держал свою руку неподвижно в сторону и как-то напряженно, боясь каким-нибудь неловким движением коснуться адмиральша. Но скоро он почувствовал близость ее тела, аромат духов, с ужасом заметил, что рука его, во время поворотов лица адмиральши, касается ее груди, и замер от стыда, смущения и страха. Наконец, его положение сделалось настолько мучительным, ему было так совестно, и рука его так задеревенела, что он, наконец, прошептал умоляющим голосом, отнимая свою руку:

— Простите, я совсем не умею водить дам под руку. У меня рука… заболела, — прибавил он, краснея, как рак.

Адмиральша едва заметно усмехнулась и сказала:

— И видно, что вы совсем не дамский кавалер, Василий Николаич.

— Вы меня простите… Я… я, собственно говоря…

— К чему вы извиняетесь?.. Я ведь так… шучу… Мне Николай Алексеич про вас рассказывал, как вы боитесь дам… Это правда?

— Правда…

— И хорошо делаете, — протянула Нина Марковна и задумалась.

Гуляли они недолго. Неглинный остался пить чай и засиделся до десяти часов. Он долго и много философствовал, желая занять адмиральшу, говорил о науке, о своих занятиях, о жизни вообще и неожиданно сорвался с места, взглянув на часы, и стал прощаться.

— Надеюсь, что не в последний раз вы навещаете отшельницу, Василий Николаич? Приезжайте и поскорей — поболтаем, как сегодня!.. Будете писать Николаю Алексеичу, кланяйтесь ему от меня… Спасибо вам, что навестили и развлекли в моем одиночестве! — говорила адмиральша, крепко пожимая Неглинному руку.

Неглинный только молча кланялся, окончательно «втюрившийся».

Возвратившись в свою крошечную комнату на Офицерской, он долго ходил из угла в угол в мечтательно-восторженном состоянии, с просветленным лицом и сияющими, точно устремленными внутрь глазами. Ночь он почти не спал и просидел у открытого окна. Душу его охватила какая-то безотчетная, тихая, приятно ласкающая нервы грусть, и образ маленькой, необыкновенно изящной адмиральши в светлом платье, с задумчивым печальным взором, с полуобнаженными красивыми руками и открытой, словно выточенной шеей, стоял перед ним в лучезарном свете, наполняя все существо молодого человека благоговейным восторгом.