В море!

III

Неглинный, моряк-академист[9], окончивший курс по гидрографическому отделению и мечтавший об ученой карьере, долговязый, худощавый блондин, с бледным истомленным лицом, большими, несколько мечтательными глазами и рыжеватой, взъерошенной головой, сидел за письменным столом, обложенный книгами, готовясь к последнему экзамену, в своей крошечной, очень скромно убранной комнатке, в четвертом этаже, во дворе, — когда к нему шумно влетел Скворцов.

— Ну, брат Вася, совсем бамбук! — проговорил он, пожимая руку товарища.

— Здравствуй. В чем дело? — спросил без особенной тревоги в голосе Неглинный, хорошо знавший экспансивность своего друга.

— Щекотливое, брат, дело… О нем-то я и приехал поговорить с тобой по душе. Одному мне не расхлебать этой каши… Но прежде скажи: есть у тебя деньги?

— Конечно есть. Вчера жалованье получил.

— Да и я получил и все роздал; у меня теперь восемь рублей всех капиталов. За квартиру не отдано, в клубе больше обедать в долг нельзя, одним словом… на мели. Можешь дать две красненькие?

— Могу, — промолвил Неглинный, вынимая из кармана бумажник.

— A y тебя останется?

— Десять рублей… Бери, бери, — проговорил Неглинный, увидав протестующий жест Скворцова. — Я обойдусь. У меня вперед заплачено за комнату и за стол. Чаем и сахаром я тоже запасся на месяц… И табаком тоже…

— Счастливец! А у меня запас одних долгов!

— Вольно же тебе испанского гранда разыгрывать. Цветы, конфеты и все такое к ногам своей мадонны-адмиральши. Так, брат, не сойти тебе с экватора.

— То-то, не сойти… И в плаванье не назначили.

— Да ведь ты сам не хотел в плаванье. Помнишь, зимой говорил?

— То было, Вася, зимой, — ответил, внезапно краснея, Скворцов, — а теперь я хоть в Ледовитый океан…

Неглинный, которому Скворцов раньше, во время первого периода любви, открылся в своих чувствах к прелестной адмиральше, — пристально посмотрел на товарища.

— Об этом самом деле я и приехал посоветоваться с тобой, хоть ты и профан в вопросах любви и совсем не знаешь женщин… Я, брат, хотел бы удрать от мадонны, от Нины Марковны… Что ты таращишь глаза? Понимаешь: удрать, чтоб и след мой простыл…

— Так что же тебе мешает? — спросил Неглинный, не спуская с товарища своих больших, наивно недоумевающих глаз. — И зачем, скажи на милость, тебе непременно удирать? Надеюсь, ты не оскорбил такую чудную женщину, как Нина Марковна, каким-нибудь пошлым намеком? Ведь ты не лез к ней с своим чувством, зная, что она замужем и никогда не нарушит своего долга, хотя бы и не любила мужа? — продолжал Неглинный, не замечая, по-видимому, иронической улыбки, блуждавшей на лице Скворцова. — Ходи к ней реже, а потом и вовсе зашабашь! Твое безумное увлечение, видно, прошло, а? — закончил он вопросом.

— Что мешает? — начал было Скворцов.

И вместо того, чтобы объяснить, что мешает, совершенно неожиданно воскликнул:

— Какой же ты, однако, простофиля, Вася, хотя умный и ученый человек! Честное слово, простофиля, да еще в квадрате! Положим, я тебе всего не говорил, но думал, что ты все-таки догадываешься…

— О чем? — простодушно спросил Неглинный.

— О, святая наивность! О, пентюх ты этакий! Пойми, что наши отношения зашли слишком далеко, в этом-то и беда. Понял ты теперь, какая бамбуковая история?.. И адмиральша, брат, не мадонна, далеко не мадонна…

Но Неглинный, необыкновенно робкий и застенчивый с женщинами, относившийся к ним с благоговейным и боязливым почтением чистой и целомудренной натуры, казалось, и теперь не вполне понимал, за что Скворцов назвал его простофилей, да еще в квадрате.

— Ты что же… руки целовал, что ли? — промолвил, наконец, недовольным, угрюмым тоном Неглинный, опуская глаза.

При этих словах Скворцов расхохотался.

— Руки?.. Стоило бы об этом говорить? Это ведь ты только такой Иосиф Прекрасный[10], что боишься целовать хорошенькую ручку… Тут, брат, не руки… Тут… Ну, одним словом, у бедного адмирала давно украшение на лбу. Теперь понял?

Неглинного покоробило. Он взглянул на Скворцова строгим и вместе с тем испуганным и растерянным взглядом. Такой профанации он не ожидал. В душе его происходил сложный процесс. Тут было и негодующее порицание друга, и невольная, смутившая его, зависть к счастливцу, обладавшему такой красавицей, к которой и он питал тщательно скрываемое влечение, — и чувство презрительной жалости к женщине, внезапно упавшей в его глазах и оскорбившей его верования в ее добродетель.

Несколько мгновений он сидел подавленный и безмолвный и только ерошил свои вихрастые рыжие волосы.

— Адмирал не догадывается? — наконец, спросил он.

— Кажется, нет.

— И вы с нею обманывали адмирала?

— А то как же?..

Неглинный неодобрительно покачал головой и значительно произнес:

— Это, брат, большое свинство. И ты, как мужчина, главный виновник!

— И без тебя знаю, что свинство… Пора с ним прикончить. Особенно смущает меня адмирал… Он так ласков со мной, так внимателен! И на кой только черт дернуло его жениться на молодой!? Знаешь что, Вася, никогда не женись на старости лет… Тут ни гимнастика, ни массаж не помогут. Вот мой адмирал добросовестно каждый день делает упражнения, а к чему все это?.. Но только, честное слово, не я главный виновник во всем этом деле… Напрасно ты так меня винишь… Во всяком случае, я достаточно наказан за свое легкомыслие… Вся эта любовная канитель вот где у меня! — прибавил с горячностью Скворцов и довольно энергично хлопнул себя по затылку.

По строгому и снова недоумевающему выражению лица Неглинного можно было легко догадаться, что он решительно не мог сообразить, чтобы любовь, хотя бы и преступная, такой хорошенькой женщины, как адмиральша, могла вызвать столь неблагодарный жест.

И он негодующе промолвил после нескольких секунд добросовестного размышления:

— Ты неблагодарное животное, Скворцов!

— И ты Брут?..[11] Да ты пойми только, что Нина Марковна, хоть и прелестная женщина, но совсем не… не ангел кротости, каким она казалась, пока… я был в периоде обалдения и благоговейного целования ее атласных рук… Каюсь теперь, что я был болван, не остановившись на этом. И ее не хвалю, что она в ту пору не прогнала меня к черту, а предложила быть ее другом, «как брат и сестра»… Очень заманчиво было… Ну, ля-ля-ля, да ля-ля-ля, все больше о чувствах. Она так хорошо говорила, что чувство свободно и что ревность оскорбительна для обеих сторон… Чтения вдвоем, пока адмирал винтил[12] где-нибудь, поездки в Петербург, поцелуи на положении «брата и сестры»… и… не Иосиф же я, вроде тебя, забыл, что мы «брат и сестра», вляпался, и скоро оказалось, что она ревнива, как Отелло в юбке, и подозрительна, как сыщик… Вечные допросы, сцены, упреки. Где был, что делал? на кого взглянул? Не смей ни с какой особой женского пола разговаривать… И все это, заметь, без малейшего повода, а от горячей любви, как она говорит. В этом-то и загвоздка. Ах, брат, если б она поменьше любила, а то и вовсе разлюбила бы… А то теперь… мертвая петля. Нет никакой возможности отделаться от ее любви… Понимаешь, каково окаянное положение?

— Отчего же ты не объяснишься прямо? — проговорил, несколько смягчась, Неглинный.

— Объясниться? Попробуй-ка… заговори. Ах, Вася, ты и вообразить себе не можешь, что это за подлая штука, когда женщина тебя так полюбит, что каждую минуту готова от любви перервать тебе горло, а ты при этом, как человек, для которого всем пожертвовали, не смеешь слова сказать! Ко всему этому адмиральша весьма решительная женщина, и я, признаться, ее трушу… Ну, и приходится вилять хвостом и ее успокаивать…

— Не любя? — строго спросил Неглинный.

— Да кто ж тебе сказал, что я ее совсем не люблю?.. Она такая хорошенькая и, когда не делает сцен, очень мила. Конечно, прежнего безумия нет, и я разжаловал ее из мадонн. А главное, доняла она меня совсем своими притязаниями… измотала душу вконец. Хочется выйти из этого рабского положения, отдохнуть от любовных бурь… Ну их! И перед адмиралом стыдно… Иной раз думаешь: а что, как он догадывается, но, по доброте, делает вид, что ничего не понимает?.. Нет, надо все это покончить, а то чем больше в лес, тем больше дров.

— Конечно, надо покончить, — согласился и Неглинный.

— А как это сделать? Раскинь-ка умом, Вася.

Неглинный целую минуту добросовестно ерошил волосы, тер свой большой лоб, хмурил брови и в конце концов предложил Скворцову написать адмиральше письмо.

— Изложи в нем все основательно, логично и деликатно. Объясни, как нехорошо основывать свое благополучие на несчастии других… Одним словом, убеди ее… Она поймет…

Скворцов ядовито усмехнулся и безнадежно махнул рукой.

— Убедить? На нее никакая логика не подействует… Она потребует личного объяснения.

— Ну, что же, сходи, объяснись…

— Тогда я, брат, пропал… Ты не знаешь адмиральши… Никто не устоит против ее слез… И, наконец, если она в самом деле так безумно меня любит, как уверяет…

— Так что?

— Как подействует мое письмо?.. Если вдруг что-нибудь случится… Понимаешь?.. Она — необыкновенно впечатлительная… Ведь тогда я на всю жизнь с укором на совести! — проговорил Скворцов, не желавший брать на душу такого греха.

— Ты думаешь, может что-нибудь случиться? — озабоченно спросил Неглинный.

— Кто ее знает… Она сумасшедшая… Раз уже грозила, что отравится, если я ее разлюблю…

— Однако обманывает же она адмирала и… ничего… переносит это невозможное положение! — заметил Неглинный.

— Но зато как страдает, если бы ты знал! Она часто об этом говорит и всегда называет адмирала «бедный Ванечка»…

— Гм… Стра-да-ет? — протянул Неглинный и прибавил тоном искреннего сожаления: — Бедняжка!.. А я и не догадывался… По виду она такая веселая и радостная… Значит, скрывает…

— То-то и есть… Нет, брат, все эти письма и объяснения ни к черту. Необходимы дипломатические средства…

— Например?

— Удрать от нее, но так, брат, удрать, чтобы дерка эта была, так сказать, не по моей воле. Понимаешь? Если б были деньги, сказал бы, что мифическая тетка саратовская заболела и вызывает меня, и прожил бы где-нибудь месяца три-четыре… все бы лучше было… но на что уедешь? Денег нет.

— И у меня, брат, нет. И достать негде.

— Если бы попасть в дальнее плавание, этак годика на три…

— Отлично бы. Но как попасть?

— Насчет этого я и ломаю голову. «Так, мол, и так, ваше высокопревосходительство, изнываю на берегу и ни разу не ходил в дальнее плаванье!» Как ты думаешь?

— Не выгорит… А вот, брат, мысль! — воскликнул Неглинный. — Попытаюсь-ка я уговорить своего влиятельного дядюшку Осокина, чтобы он попросил министра о тебе. Правда, мой дядя самолюбивый чинодрал и не любит хлопотать, если не уверен в успехе, но я попробую… Спрос не беда.

— Вот бы удружил, голубчик! — проговорил Скворцов и весь просиял.

— Да ты не радуйся заранее… Надежда у меня небольшая… Дядя с нашим министром, кажется, не в особенных ладах… Попробуем!.. Завтра же, после экзамена, пойду к дяде…

— Ах, если б пофартило, а то ведь видишь, какое положение… И адмиральша, и долги…

— Да, брат, скверное твое положение, — участливо проговорил Неглинный. — Я и не думал, что ты так влопался… Ну, как тут, после этого, не бояться женщин! — неожиданно прибавил он и объявил, что ему надо заниматься, — завтра экзамен.