— Ванечка, посмотри, Николай Алексеич здесь, — проговорила самым равнодушным тоном адмиральша, крепко пожимая руку подошедшему с непокрытой головой лейтенанту и легонько подталкивая локтем мужа, погруженного в чтение «Кронштадтского Вестника»[5].
Адмирал, тучный и рыхлый человек лет за пятьдесят, с большим выдававшимся вперед животом, видимо причинявшим ему немало хлопот, поднял свое красноватое, опушенное седой бородой лицо, далеко неказистое, с маленькими заплывшими глазками и толстым, похожим на картофелину, носом, и с ласковой доброй улыбкой протянул свою толстую и широкую, с короткими пальцами, волосатую руку.
— Доброго утра, Николай Алексеич. Что, погулять собрались в Петербург, а? То-то вчера было двадцатое число — сколько мичманов едет! — весело говорил, отдуваясь, адмирал, озирая публику и приветливо отвечая на поклоны. — В Аркадии[6], конечно, будете сегодня? Там, батенька, говорят, венгерочки, — прибавил адмирал, значительно понижая голос. — Вернетесь — расскажите…
— Николай Алексеич, кажется, не охотник до разных твоих Аркадий, вставила адмиральша, чутко прислушивавшаяся к разговору, и сделала гримаску.
— Отчего же, Ниночка, и не развлечься иногда молодому человеку, послушать пение там… неаполитанцев, что ли, — несколько робким тоном возразил адмирал. — Не так ли, Николай Алексеич? В газетах пишут, что неаполитанцы производят фурор.
Лейтенант чувствовал на себе пристальный взгляд адмиральши и, малодушно предавая адмирала, ответил:
— Я, ваше превосходительство, не собираюсь в Аркадию сегодня… Да и, по правде говоря, все эти загородные сады…
— Ишь, и он тебя боится, Ниночка, — перебил адмирал с добродушной усмешкой. — Говорит: «не собираюсь», а сам, я думаю, непременно будет, — шутил старик.
— Что ему бояться меня? — с самым натуральным смехом возразила адмиральша, бросая быстрый взгляд на мужа.
— А мы, батенька, совсем неожиданно собрались, — продолжал адмирал, как будто не слыша замечания жены, — меня вызывают в главный штаб, а Ниночка кстати собралась за покупками…
— И Николай Алексеич, кажется, совсем неожиданно собрался? полюбопытствовала адмиральша.
«Допрашивает!» — подумал Скворцов и в ту же минуту храбро соврал:
— Вчера получил письмо, что заболел один мой товарищ. К нему еду.
— К кому?.. Это не секрет?
— К Неглинному, Нина Марковна.
— Так Неглинный болен? Что с ним? — участливо спросил адмирал.
— Инфлюенца[7], ваше превосходительство…
— Да что ж вы не присаживаетесь к нам, Николай Алексеич? Садитесь около Нины… вот сюда…
И старик хотел было подвинуться, но Скворцов, чувствовавший всегда какую-то неловкость, когда находился в присутствии обоих супругов, просил не беспокоиться и объявил, что он еще не пил чая, — не успел, торопившись на пароход, — и отошел, направляясь в буфет.
— Славный этот Скворцов… Не правда ли, Ниночка? — заметил адмирал.
— Д-д-да, добрый молодой человек… Такой услужливый и так тебе, Ванечка, предан…
— Ну, и тебе, пожалуй, не меньше, если не больше. Ниночка, — проговорил, усмехнувшись, старик и, протяжно вздохнув, принялся за газету.
Адмиральша опять взглянула на мужа. Но на его лице ничего не было заметно, кроме обычного добродушия. Однако адмиральша невольно подумала: к чему это муж в последнее время стал чаще говорить с ней о Скворцове? Неужели он подозревает?
А Скворцов в то время сидел в буфете за стаканом чая, курил папироску за папироской и был в подавленном состоянии духа. Если он не удерет никуда на лето — беда! Адмирал на днях уходит в плавание, адмиральша перебирается в Ораниенбаум на дачу и уж говорила ему о том, как они будут счастливы на свободе. Они будут видеться каждый день и без всякого страха… Они будут ездить иногда в Петербург и завтракать вдвоем… «Благодарю покорно!» — не без досады подумал Скворцов.
Он вышел наверх, когда Петербург уже был в виду, и сразу заметил, что адмиральша была не в духе. Когда Скворцов приближался к корме, она встала и, поднимаясь на площадку, где, кроме шкипера и двух рулевых финляндцев, никого не было, — едва приметным движением глаз звала его туда.
Лейтенант спустя минуту был около адмиральши.
— Вы все пили чай? — спросила она тихим голосом, предвещавшим бурю.
— С знакомыми говорил, Нина Марковна, — с напускной беспечностью отвечал Скворцов.
— Зачем вы едете в Петербург?
— Да ведь я уже сказал…
— Ты правду говоришь, Ника?
— О, господи! Вечные подозрения! — вырвалось невольно у Скворцова.
— Ну, ну… не сердись… Прости… я не могу… Ведь ты знаешь, как я тебя люблю! — почти шептала молодая женщина. — Ты знаешь, что я всем для тебя пожертвовала и никому тебя не уступлю… Слышишь? — прибавила она, бросая на молодого человека нежный, чарующий взгляд…
— Осторожней… могут увидеть, Нина, — произнес Скворцов, подавляя вздох сожаления, что адмиральша его никому не уступит. — И то уж в Кронштадте говорят…
— Пусть говорят… Обо всех говорят… Только бы он не догадывался…
— А если?
— Ну, что ж… Я ему скажу тогда, что люблю тебя… Он даст развод…
«Этого только недоставало!» — подумал в ужасе лейтенант и с жаром проговорил:
— Что ты, что ты, Нина… Разбить жизнь бедному Ивану Ивановичу… Это жестоко!.. Однако пойдем вниз… Сейчас пристаем.
— Ты когда вернешься в Кронштадт? — спрашивала адмиральша, спускаясь на палубу.
— Завтра вечером…
— Сегодня в три будь в Гостином дворе[8] у номера сто сорок четвертого… Слышишь?..
— Но…
— Без «но»… В три часа! — повелительно шепнула адмиральша и, подойдя к адмиралу, проговорила: — А ведь Николай Алексеич сознался, Ванечка, что вечером едет в Аркадию…
— То-то и есть… И отлично делает, что едет!.. Пользуйтесь жизнью, батенька, пока молоды, — заметил, вставая, адмирал и ласково потрепал по плечу несколько смущенного лейтенанта.
Пароход подходил к пристани. Проводив до кареты адмиральшу и адмирала, Скворцов взял извозчика и велел везти себя в Офицерскую улицу, где жил Неглинный.