В нашем квадрате тайфун

В ЕВРОПУ

Серо-стальное, прохладное море…

Средиземное? — с недоумением воскликнет читатель. Ведь если верить путешественникам, здесь — морская лазурь в ее чистейшем, самом лучшем виде. Но, во-первых, мы уже входим в ту часть света, где ощутимы времена года, а здесь еще пока весна и к тому же не очень ласковая. А во-вторых, мы движемся с юга. В Каире мне только-только не зяблось, а приземистые финиковые пальмы Египта вызывали у меня такое же сострадание, как карликовые березки в Заполярье.

Входим в пролив Касос, между Критом и маленьким островком Касос. Виден только Касос, первый для нас кусок греческой земли. Или, точнее, греческого известняка, сухого, в трещинах, с подушечками кустарников. Островок бел, зато море кажется голубым.

В этом контрасте и состоит, должно быть, секрет прославленной голубизны греческих вод, штурмующих до-светла выжженные солнцем скалы.

Мы огибаем Киклады, из них только Милос мигает нам в темноте звездочкой-маяком. Ночь скрывает от нас другие острова архипелага. Их названия — словно имена древнегреческих нимф: Наксос, Парос, Иос, Сифнос.

Мы в Европе. Ночь, день и еще ночь пути отделяют Александрию от Пирея. Какое оно маленькое — Средиземное море! Как коротки стали расстояния!

Рано утром в иллюминаторе два цвета — голубой и светло-желтый. Ровный, каменистый скат известняка круто спускается к морю. Словно ракушки, лепятся домики, крытые черепицей, топорщатся маленькие садики. Зелень цепкая, упорная, с проседью пыли.

Лавируя среди островов и банок, теплоход протискивается к Пирею. Даже стоя на носу, трудно постичь рисунок суши, так шаловливо она искромсана здесь природой. Вот где-то в глубине залива возник белый городок и исчез, а мы уходим как будто в сторону, в царство гор, вырастающих из воды. Снова поворот руля — ив сплошной стене внезапно прорезывается коридор, подобный скандинавскому фиорду.

Сейчас город, тот самый маленький белый городок, разросся и окружил нас. Мы в бухте, круглой, как арена цирка, а вокруг амфитеатром расположился Пирей, портовый аванпост Афин.

Мы застаем два пассажирских судна, причаленных прямо к набережной города, — американский лайнере туристами и небольшой рейсовый пароход с египетским флагом, носящий имя царицы Нефертити. Американца поместили на почетном месте, прямо против главной улицы Пирея, сбегающей тут к морю.

Набережная тихая, уютные невысокие строения, киоски, столики кафе на тротуаре. Впрочем, не кафе, а «ка-фейон». Буквы, которыми была написана «Илиада», внушают уважение. Аптека здесь — «фармакейон», столовая— «трапеза». Скромные вывески звучат как античный хор.

Первые шаги на греческой земле приводят' меня к киоску. Чем он торгует? Пакеты леденцов, шоколадки и настольный Акрополь из белого мрамора, вафли с орехами и перочинные ножи всевозможных фасонов, пластовый мармелад и брелоки, запонки, клипсы, открытки, замки с секретом, шариковые ручки… Это универмаг в миниатюре, универмаг дешевых вещиц, расположенных так живописно, что я невольно опускаю руку в карман.

— Извольте-с, — произносит владелец универмага.

Словечко почти такое же архаическое, как «трапеза». Грек некогда торговал в Киеве, уехал после нэпа. Ах, Киев! Разве мыслимо его забыть! Посмотреть бы, как выглядит теперь Крещатик.

— Лучше прежнего, — заверяю я.

Грек удерживает меня, ему очень хочется поговорить по-русски, о Киеве. Вернее, о своей молодости…

— Пятиалтынный сдачи вам.

Он вручает монетку размером с нашу пятнадцатикопеечную. Пятиалтынный! Почти забытое у нас слово…

И вдруг из глубин памяти поднялся такой же киоск, деревянный, с узорчатой башенкой, на набережной Волги. Я стою рядом с отцом. Торговец подает мне конфеты. Возможно, он был похож на этого грека или также говорил «извольте-с». Не знаю. Или обертка конфет напомнила мне ту конфету, плоскую и необычайной длины.

Вот как случилось, что я, ступив на землю Греции, на миг очутился в старом дореволюционном Ярославле, в городе моего раннего детства.

ГОРОД ПОД СЕНЬЮ АКРОПОЛЯ

«Библия и Хартия», — торжественно объявляет вывеска торговли книгами и бумагой. «Ортофагия», — пышно именует себя вегетарианская столовая, крохотная, в толстостенном, низеньком доме. Улица почти без зелени, дома в один этаж, сплошной стенкой. Улица ныряет из лощины в лощину, потом взлетает на крутой выступ, высоко над бухтой.

— Акрополь! — восклицает Игорь Петрович.

Теперь холм, господствующий над Афинами и Пиреем, виден ясно. Беловерхий, обрамленный зеленью мраморный холм, а на нем здание, известное нам со времен… Да мы всегда знали Парфенон, мы, кажется, выросли у его колонн. Дорога змеится, мы прилипаем к окнам, не потерять бы из виду Акрополь!

Все остальное как-то меркнет, тускнеет. Желтоватая гуща афинских домов, которую приподнял и разорвал вздыбленный мрамор, — лишь подножие для Акрополя, для вечной его красоты. Орлом парит она над нами, уходя ввысь, а дорога ринулась на дно долины, почти к самой воде залива. Слева промелькнул плоский, в куще деревьев, ипподром — следовательно, мы уже в Афинах.

Афинский ипподром! Храм Фортуны, хорошо известный горожанам. «Он пришел пешком с ипподрома», — так говорят о человеке, которому не повезло.

Машина опять лезет вверх. Акрополь стал чуточку пониже. Но он всегда над вами в греческой столице, где бы вы ни были. И выше любого дома, как бы он ни был высок. Есть святое правило: Акрополь должен быть виден каждому из афинян, с каждой улицы. И есть закон, запечатлевший эту древнюю традицию: в Афинах разрешено строить дома не более чем в девять этажей. Чтобы не заслонять Акрополь…

Но сделаем усилие, оторвем взгляд от Акрополя, надо же знать, какова столица сама по себе. Девятиэтажная норма явно щедра, здания здесь невысокие, хмурые, без затей, посыпанные сухой пылью известняковых гор. До чего мало южного в Афинах! Нет ни обилия веранд, открытых солнцу, ни буйства садов. Деревья сухопарые, худосочные от нехватки влаги. Сурова почва, вскормившая гениев греческой культуры, строителей Парфенона!

И опять невольно смотришь на Акрополь.

Но неужели лишь там Афины древности? Нет, мы только что миновали арку Адриана. Какой замечательной от ее присутствия стала серая, неказистая улица! «Здесь Афины — город Тезея» — написано на арке. Город Тезея, царя и героя, сокрушавшего зло, одолевшего в единоборстве ненавистных людям разбойников: Си-нита, который привязывал человека к вершинам двух деревьев и разрывал его; Перифета, убивавшего путников палицей; Прокруста, обрубавшего своим жертвам руки и ноги, если они не укладывались в ложе, высеченное в скале; Минотавра, чудовища, обитавшего в лабиринте. Вышел Тезей после этого из лабиринта, если вы помните, с помощью нити, данной ему умницей Ариадной…

У автобусной станции сгрудились синие машины, А рядом — ухабистая площадка, кое-где поросшая травой, разрытая археологами… Как она дорога нам, эта площадка с остатками колоннады. Легко представить, каким колоссом был храм Зевса, стоявший здесь. Римляне, подчинив Грецию, вывезли более ста могучих колонн— они теперь часть Рима, опора его древних зданий.

До Акрополя отсюда, кажется, рукой подать. Он как бы венчает колонны Зевса Громовержца…

И снова улица, уже необычная, таящая сокровища. Городской большак, цепочка автомобилей, полотняные козырьки магазинов. Наперерез ему тихая, совсем провинциальная улочка. Вверх и вниз, вверх и вниз бежит улочка. По ней, скрипя и покачиваясь, ползет узенький, ветхий трамвай. Торчат ветвистые телеграфные столбы. Сдержанно цветет ойокнема — не знаю, как назвать это деревце по-русски. Цветы мелкие, бело-желтые, с тонким, едва ощутимым ароматом.

Так поется в народной песне. Поэтической грустью дышит улочка, небогатая улочка, надушенная ойокнемой. Она была бы сумрачной, если бы не Акрополь, белеющий в поднебесье. И сюда брошен отблеск его вечного света.

Улочка низвергается к парку.

Пантеон Афин новейшего времени создан в парке Заппейон. На мраморных обелисках, как когда-то в древности, стоят бюсты знаменитых греков: писателей Вар-ватаса, Папаригопуло, ученых, воинов. Идешь по парку, а Акрополь все плывет в вышине, над монументами, над ойокнемой. Ваятель Фидий смотрит сюда, на труд своих потомков, как высший судья. Нелегка задача ваятеля, зодчего! Его неизбывно тревожит вопрос, достойно ли Афин то, что он сделал, устоит ли, не сгинет ли перед лицом Акрополя, в его лучах!

В живом цветении ойокнемы памятник Байрону. Прекрасный памятник! Греция венчает лавровым венком поэта, сражавшегося вместе с патриотами греками против турок. Вспоминаешь русских друзей греческого восстания— декабристов, Пушкина.

Парковая аллея идет вверх, сквозь ойокнему она выводит к зданию с колоннами. Здесь залы для выставок и концертов. В теплые вечера концерты дают на воздухе. Позади скамей, занимаемых по билетам, располагаются сотни слушателей бесплатных. Это тоже традиция древних Афин — искусство должно быть достоянием всех граждан! Антрепренеры охотно соорудили бы забор, закрыли бы летний театр для безбилетных, но нет, нельзя! Дела афинян бдительно созерцают великие предки. Сверху, с мраморного холма.

Опять я об Акрополе!..

Но что поделаешь, без Акрополя нет Афин. Видный отовсюду, он видит все: закоулки окраины, горько пропахшие нищетой, и площади центра.

Где же центр Афин?

Вот площадь Омония, средоточие банков и первоклассных магазинов. Отель имени английского короля Георга, витрина Информационного бюро США, в ней плакат — американская ракета дальнего действия. Холодный блеск неона, сдержанная, неяркая толпа. Плечистые юноши, из которых каждый второй мог бы позировать скульптору. Тонкие, худощавые гречанки, одетые не слишком броско. Волны плотных, тяжелых черных волос.

Посреди площади — фонтан, журчат две слабые струйки. Мой спутник афинянин весело смеется:

— Фонтан строили несколько лет. Фу, убожество! Зато видели бы вы, какие виллы отгрохали подрядчики. За счет фонтана! Позор, позор! И где творится такое? В Афинах!

Он скорбно разводит руками. В Афинах, у подножия Акрополя! А фонтан, монумент казнокрадству, издевательски звенит, словно считает монеты, доставшиеся ворам. Площадь с фонтаном официально считается центром столицы, но заслуживает ли она такого звания в Афинах, в городе, где возвышается Акрополь?

Может быть, центр там, где дворец короля? Но ведь дворец очень мал! Не ему затмить Акрополь!

Статный красавец часовой шагает у дворцовых ворот. Гвардеец в юбочке защитного цвета, в чулках и туфлях с фестонами, он озабоченно выделывает ружейные артикулы, не обращая внимания на туристов. Десятки фотоаппаратов наведены на гвардейца. Греческий эвзон в национальной форме!

— Ах, королевский дворец! — восклицает туристка из нашей группы. — А что в нем сейчас помещается?

Мы хохочем все, и в том числе туристка, покрасневшая от смущения.

Эвзон вскидывает винтовку со штыком. Делает поворот, кладет винтовку на плечо. К туристам он уже привык.

Знает ли он, что его прадедов воспели Пушкин и Байрон? Отцы его стояли насмерть против гитлеровцев, и этого он не может не знать. Но как он поведет себя, если власть имущие прикажут ему стрелять в афинян? Велят послать пулю в сердце Манолиса Глезоса?

Неприступной скалой громадится над нами Акрополь. В Афинах помнят утро, когда там, назло оккупантам, взвился греческий национальный флаг. Водрузил его, пробравшись опасным, полуобвалившимся подземным ходом, отважный юноша Манолис Глезос. Манолис Гле-зос, имя которого теперь в греческом королевстве опасно произносить вслух.

Так что же, найдем ли мы когда-нибудь центр Афин? Зачем искать, он всегда перед нами. Вечный Акрополь — это и есть подлинный центр греческой столицы.

Мертвые руины? — недоуменно спросит читатель. Но в том-то и дело, что Акрополь не мертв.

НА МРАМОРНОМ ХОЛМЕ

Развалин здесь в сущности нет.

Мрачное слово «развалины» тут неприложимо. Акрополь не обломки, уходящие в землю, не рухнувшие стены, поросшие кустарником, становящиеся могильным курганом. Акрополь не запустение, не гибель. Ваши подошвы скользят — поднимаясь на вершину холма, вы ступаете по голому камню. Яркий, бело-розовый мрамор пылает на солнце. Он словно светится сам по себе, изнутри.

Здания Акрополя — из того же мрамора. Они. тоже излучают свет.

Мрамор холма словно растет, вздымает колонны Парфенона, дивно расцветает лепкой капителей, кариатидами Эрехтейона. Рождается странное ощущение — Акрополь не разрушен. Он возникает!

Между тем Парфенон был воздвигнут два с половиной тысячелетия назад. Турки устроили в храме арсенал, поставили бочки с порохом, и ядро, пущенное с венецианского корабля, вызвало разрушительный взрыв. Пропали шедевры Фидия — статуя Зевса из золота и слоновой кости и такая же статуя богини Афины Парфенос, то есть Девы. В 1803 году исчезли лучшие из уцелевших скульптур.

— Их похитил лорд Элгин, — сообщает гид. Он соблюдает этикет: ведь лорды не воруют, а похищают.

Осыпалась лепка на фронтонах — рождение Афины, спор Афины с Посейдоном из-за обладания областью Аттикой. Лучше сохранилась процессия афинян, идущих на поклонение богам. Многие изваяния из Парфенона сейчас в Британском музее, лорд Элгин «уступил» ему, как дипломатично выражается наш гид, краденые сокровища за изрядное количество фунтов стерлингов. И в других музеях Западной Европы есть частицы разграбленного Парфенона.

История была жестока к нему. И все же перед вами не руины! Мощные колонны стоят могуче, стоят навечно. Пусть нет свода — его заменяет небо Эллады — вы не видите изъянов, схватываете целое. Таково волшебство классических творений — утраченное, уничтоженное дополняется воображением.

Парфенон живет. Поныне он служит мерилом прекрасного, а творцы его участвуют в наших дерзаниях, вдохновляют, спорят. Они раскрывают нам нестареющую азбуку искусства, придуманную, быть может, в Египте строителями пирамид, продолженную здесь, в Афинах.

Вот она, гармония пропорций! Нет ни хрупкой легкости, ни давящей тяжести, изящество сочетается с силой. Кто архитектор? Блестящий, но не одинокий гений. К тому же идеалу стремились мастера разного цвета кожи: в Риме получил развитие свод, известный еще ассирийцам, зодчие Европы и арабского Востока слагали симфонии арок и куполов. В Китае простой шатер, повторенный безымянным зодчим несколько раз, дал в итоге башню-пагоду. На Цейлоне, в Анурадхапуре и Полоннаруве, блистали храмы-поэмы из граненых колонн, образцы для Зала независимости, украсившего сегодня Коломбо…

Но вернемся на Акрополь. Таким же живым, как Парфенон, вы застаете Эрехтейон, даром, что светильники в честь бога Эрехтея горели два с лишним тысячелетия назад. Шагая по обломкам мрамора, вы приближаетесь к храму, и кариатиды берут вас в плен. Прекрасные гречанки, каменные тела, излучающие как будто человеческое тепло.

Давным-давно гречанка из села Кариас, поныне известного красотой своих обитательниц, восхитила скульптора, и с тех пор утвердилась кариатида, фигура, поддерживающая карниз.

Время течет незаметно, вы зачарованы Акрополем и не сразу замечаете, что вы тут не один. Людей вокруг много, это гости из разных стран. Мы опять на магистрали туризма. Как всегда, выделяются шумливые американцы. Полицейские свистят, и я не порицаю их за это: кто-то из янки попытался захватить на память увесистый кусок колонны.

— Русские? — слышу я.

Широкоскулый парень в клетчатой рубашке протягивает нам руки. Чему он радуется?

— Я хочет… Я хочу говорить русски, — с трудом выдавливает он. — Я русски, — он бьет себя по груди. — Русски! Отец из Россия… Из Нижний Новгород…

Можно ли отказать в такой просьбе? Но разговор не клеится, сын нижегородца уже исчерпал запас русских слов.

Еще одна памятная встреча произошла на Акрополе, более радостная, с французом. Высокий, русоволосый, похожий скорее на северянина, он спросил:

— Москва?

— Ленинград, — ответил я, показав на себя.

Он тоже ткнул себя пальцем, и я услышал:

— Смоленск.

Вид у меня, должно быть, был ошарашенный, он рассмеялся и произнес довольно чисто:

— Волоколамск… Вязьма…

Очень неожиданно прозвучали здесь, на Акрополе, эти названия русских городов.

— Летчик, — сказал он по-русски. — Эскадрилья «Нормандия».

По тому, как он жал мне руку, как просил поклониться русским городам, которые он помогал нам освобождать, я понял — он был и остался нашим верным другом.

— Войны не должно быть! — с этими словами он простился со мной. На мраморном холме, у стены Эрехтейона.

Пора уже покидать Акрополь. Так скоро! Одно утешение— мы еще будем здесь вечером, когда зажгутся цветные прожекторы.

Конечно, мы не упустили такое зрелище! С гор на Афины скатилась темнота, Акрополь утонул в ней — и внезапно возродился. Свежий, в светлом окне, вырубленном клинками прожекторов, он смотрел на нас из века Фидия, Ликурга, Аристофана.

Талантливо составлена гамма света! Он как бы омолодил Акрополь. Здание Пропилей, служащее парадным входом, Парфенон, Эрехтейон предстают, не тронутые временем. Свет сгладил щербины, затянул провалы. Сейчас живее всех живых бессмертный Акрополь, новее самого нового здания в Афинах!

В этот час к Акрополю обращаются множество глаз — с тихих улочек и скверов, где цветет ойокнема, с площади Омония, из открытых кафе, из порта, с судов, бросивших якорь в Фалернской бухте. Сама совесть Греции сияет, разрывая тьму.

…Утром мы покинули Пирей.

Скалистый берег, едва прикрытый зеленью, лежит, как истертый, прохудившийся на каменных ребрах плащ. Улицы пригорода на откосе горы подобны ломким, надтреснутым ступеням старинного амфитеатра.

Желтая коса, заводь, покрытая тонкой рябью, и в ней шеренга судов. Тишиной кладбища веет от них. Выгоревшая краска на бортах, пятна ржавчины, пустые палубы. Черные глазницы погасших иллюминаторов. «Орион», «Перикл», «Антиной»… Они прикованы здесь, как Прометей к скале, эти суда-ветераны, избороздившие все моря земного шара.

А ведь было же время — до войны, когда маленькая Греция была прославленной державой мореходов.

Ныне многие суда проданы и подняли чужие флаги. Многие сданы в аренду или брошены, застыли на мертвом якоре.

…Теплоход огибает выступ берега, мачты мертвых судов исчезают за каменистой косой. Справа — остров Кея, впереди — пролив между островами Андрос и Эвбея.

Сейчас, просматривая дневник плавания, я напрасно стараюсь вызвать в памяти эти острова греческого архипелага. Они почему-то забылись, стерлись из памяти. Зато четко, до мельчайших деталей, рисуется картина судов на приколе. «Орион», «Перикл», «Антиной», запертые в заводи, прикованные ко дну цепями якорей. Разительный символ подневольной страны.

ПРИМУТ ЛИ НАС В ТУРЦИИ?

Игоря Петровича это не очень волнует, он видел пирамиды, видел Акрополь и теперь испытывает блаженную сытость. Саша и Миша в смятении — пройти Босфором и не побывать в Стамбуле! Немыслимо! Я согласен с ними. Но что мы можем сделать? Голос диктора из Москвы — здесь, в европейских водах Эгейского моря, он слышен как дома — сказал ясно: в Турции государственный переворот, правительство Мендереса свергнуто.

Все мы немножко эгоисты. Конечно, турки молодцы! Так ему и надо, правительству Мендереса, клике взяточников, держиморд, врагов мира. Но неужели нельзя было их свергнуть хотя бы на несколько дней раньше!

Сейчас Стамбул, поди, бушует! В нашем воображении улицы, запруженные демонстрантами, братание народа с солдатами и офицерами, кое-где выстрелы. Бывшие правители небось сопротивляются!

— Нет, туркам не до нас!

— Понятно! Нас и возить-то не на чем.

— Ну да! Автобусы перевозят войска. И раненых.

— Факт!

— Говорят, получено радио из Стамбула, Просят прибыть в другой раз.

Так толковали мы, глядя на мирную, серую с голубинкой поверхность Эгейского моря.

В сумерках зажглись огоньки Дарданелл. Потянулись двумя цепочками, справа и слева, очень близко. Утром за стеклом возник зеленый, холмистый турецкий берег, пятнышки красной черепицы, острие мечети.

Вот на самом дальнем холме — песочно-желтый восточный город, вычурно живописный. Шлемы куполов, копья минаретов. Город плывет навстречу, развертывается, он не на одном холме, а на семи. Мраморное море кончилось, открылся водный коридор. Мечети Стамбула — словно витязи, охраняющие вход в Босфор.

Туристы высыпали на нос.

— София!

— Где? Нет, вовсе не София!

Издали все мечети близнецы. Знаменитый храм отличишь не сразу.

Мечети, казармы, стены крепости на правом берегу — это Скутари, азиатская часть Стамбула, Часть очень небольшая, почти всей своей массой Стамбул в Европе. Босфор тут оживленный, кишат катера, буксиры, набитые пассажирами водные трамваи, обшарпанные, видавшие виды.

Столица Византийского царства, древний Царьград, к воротам которого Олег прибил свой щит. Потом главный оплот оттоманских турок. От города Константина Стамбул получил в наследство громаду Софийского собора и, сделав ее мечетью, поставил как бы почетный караул — четыре статных минарета. Теперь мы уже видим это могучее строение. А высокий, из множества арок, виадук, пересекающий город, — водопровод IV века, свершение византийцев. Он заметен издалека, наросты узких старых домов силятся закрыть его, но напрасно!

Город-музей — вот первое впечатление от Стамбула. В наш век тут не создано ничего, что способно было бы затмить творения строителей прошлого. А они потрудились немало. Минареты, минареты, им нет числа, они придают Стамбулу вид лагеря воинов, ощетинившегося острой сталью. Приходят на память слова, которые велел высечь на своей гробнице Селим, один из первых султанов в Стамбуле:

«Здесь лежит тело мое, покрытое ранами, дух мой парит, ища новых битв».

Он живуч, дух Селима, он до сей поры будоражит кое-кого, зовет в поход, лязгает оружием… Но неужели мы не сойдем на берег в Стамбуле?

Турция принимает нас. Флаг вежливости, флаг с полумесяцем, уже плещется на нашей мачте. Теплоход поворачивает влево, он, кажется, намерен вспороть сушу, вонзиться в самую гущу минаретов и крыш. В ту же минуту серо-стальной клинок рассекает город надвое — клинок, имя которому Золотой Рог. Мы подходим к правому берегу этого залива-фиорда и отдаем швартовые.

Прохладный, пасмурный день. На берегу — зябко спешащие пешеходы в блеклых плащах, грузный, темносерый, с подтеками, дом, пристани катеров, пыльная площадь, линялые вывески над захолустными, неказистыми витринами лавок, тесный переулок, заворачивающий куда-то вверх, а над темными крышами — круглая, кирпичная Галатская башня.

Нас, как обычно, ждут автобусы. Что в Турции — политический тайфун или небольшой ветер?

ГОРОД ДВУХ МАТЕРИКОВ

В Стамбуле мы будем всего шесть часов, так ускоряются под конец темпы нашего путешествия.

Да, город-музей, первое впечатление оказалось правильным. Дом в современном стиле — редкость. Город старый, запущенный, бедный. Немытые окна. Облупившиеся стены. Заброшенный, истоптанный газон с чахлым деревцем. Тесный переулок лесенкой идет в гору — он выглядел бы поэтично, если бы не мусор, не грязная, словно закопченная коза, вяло одолевающая ступени. Похоже, с тех пор как столицей стала Анкара, Турции не под силу содержать огромный Стамбул.

Конечно, прежде всего к мечети Айя София. И вот мы у входа в храм. Снаружи он тяжел, громоздок — приплюснутое полушарие накрывает широкий, приземистый куб, изуродованный к тому же аляповатыми кирпичными подпорками. Может быть, они-то и портят вид! Или виноват я сам: не понял, не оценил великое творение зодчества…

Ругая себя на все корки, входишь внутрь — и разочарование тотчас же улетучивается.

Над головой свод гигантской арки высотой в 56 метров. Но это еще не самое замечательное. Дальше — обнесенный стенами простор. Да точно ли есть купол? Возможно ли было вообще перекрыть такое раздолье? Византийские мастера сумели это сделать. Купол — чудо техники, загадка для нынешних архитекторов и инженеров. Купол, который как бы парит в воздухе. От него отбегают, спускаясь к стенам, купола поменьше, все они пронизаны светом дня, сверкают, как люстра, подвешенная титанами.

Ее лучи отсвечивают на позолоченной мозаике, на разноцветных колоннах, поддерживающих галерею. Затейливыми переливами восточного ковра блещет храм. Суровые завоеватели поспешили замазать мозаику и роспись штукатуркой и написали на ней девяносто девять наименований аллаха, которые полагается знать и произносить правоверному. Теперь внутренняя отделка храма расчищена, восстановлена, мечеть стала музеем.

Самой большой не только в Стамбуле, но во всем мире считается мечеть Сулеймана, прозванного Великолепным. И здесь поражает высота и сила свода. Климат не позволял строить открытые мечети, как в Египте, но зато зодчие постарались заключить в пределах постройки как можно больше воздуха.

Еще просторнее и гораздо светлее в Голубой мечети султана Ахмеда, воздвигнутой в XVI веке. Вся она — огромный фонарь со множеством окон. Каскады куполов, голубые фаянсовые плитки на стенах, затейливо узорчатые рамы повествуют о вольнодумстве султана, нарушившего каноны предков. Изнеженный потомок воинов, требовавших у аллаха «чистой воды и тени под деревом», решил затмить великолепием храм Софии. Надо сказать, что султанские зодчие превзошли византийских, мечеть Ахмеда удалась на диво. Окружают здание шесть минаретов, тоже новшество, вызвавшее гнев духовного главы — муфтии. Даже у мечети Пророка в Мекке всего четыре минарета! «Нет, шесть!» — возразил не моргнув глазом султан и немедленно погнал гонца в Мекку с приказом быстро поставить недостающие два минарета.

Пышность мечети Ахмеда, однако, не чрезмерна, ажурно-тонкие минареты перекликаются с башенками на углах основного здания, похожими на маковки русских церквей. Одной стороной мечеть выходит на площадь Атмейдан, или Мясную. Некогда здесь стояли котлы, в них варили плов для янычар — султанской гвардии.

Подслеповатые дома площади взирают на блистательный букет минаретов Голубой мечети робко и как будто со страхом. Так по крайней мере кажется приезжему, когда он вызывает в памяти читанное: кровь, пролитую во имя богов властолюбия и жадности, стоны невольничьего рынка, духоту фанатизма и грубой, награбленной роскоши.

В залах старого дворца султанов — Топ-Капы — искрящиеся горы сокровищ. И хотя рубины, аметисты, топазы на золотых рукоятках сабель, на седлах, на шлемах подлинные, — все это кажется дешевым, театральным реквизитом, такой потерей вкуса и меры страдали деспоты Оттоманской Порты.

Дворец Топ-Капы — в сущности городок. В отдельном здании размещался гарем, тут две сотни комнат, двадцать обширных залов, десятки бассейнов. Султан Ибрагим провел здесь, среди одалисок, почти все свои дни. Он оставил двести детей.

— Единственное, что он сделал для Турции, — с усмешкой говорят стамбульцы.

Вот уже четыре десятилетия, как гарем заполнен многоязычными полчищами туристов. Давно умер последний султанский евнух, автор мемуаров, которые поныне дают доход книжным дельцам. Чередование самодержцев оборвано народом, победные знамена Ататюрка возвестили обновление Турции, торжество прав человека.

Однако этот вешний поток заглох, остановился. Ловкие демагоги и стяжатели, взявшие лозунги демократии для прикрытия, надолго пустили его в узкие, темные каналы. Вот почему в Стамбуле, на его расхлябанных, ухабистых, неметеных улицах, приезжего преследует странное ощущение.

Да точно ли умерла султанская Турция? Вот-вот загрохочет по мостовой кортеж монарха, сопровождаемый янычарами… Видение навязчиво, я стараюсь отделаться от него.

Может быть, всему виной покой Топ-Капы, расшитые самоцветами одежды и парадная сбруя, сияющая под стеклом?

Флаги на фасадах, воинский патруль напоминают о вчерашних событиях, потрясших страну. Вот бы побеседовать с теми дорожными рабочими, которые закусывают на обочине каштанами и хлебом! Но это невозможно.

Бульвар Ататюрка — тощая зелень, два ряда ветхих зданий — сутуло ныряет под горделивую арку византийского виадука. Еще минут десять хода — и мы за стеной Стамбула. Тут чирикают птицы, весело зеленеет трава, белеют ромашки. Город кончился, за свою долгую жизнь он так и не нашел в себе сил перейти рубежи, проведенные еще византийцами.

«Истанбул», — написано на дорожном указателе, у древних ворот, сложенных из многопудовых глыб.

Огибая город, мы едем к Босфору, затем по набережной, а слева тянется, зияя проломами и воронками, византийская стена — работа гигантов. Она так толста, что многие стамбульцы проделали в ней пещеры и поселились в них. Там и тут чернеют окошки врезанных в стену жилищ.

Мы у причала. Программа экскурсии исчерпана.

…Теплоход рассекает свинцовую воду Босфора. На холмистых зеленых берегах — селения, спадающие уступами, нарядные виллы посольств, турецкой чиновной и денежной знати. Кирпичные гаражи, похожие на форты, холеные сады, золотые прожилки дорожек, бегущих к узорчатым беседкам, купальни, яхты.

На вершину холма змейкой вползла старинная стена, прищурилась амбразурами круглая, зубчатая башня, Босфор сузился, вот-вот сомкнутся две части света, разорванные здесь силами земли. Но нет, берега расходятся опять. За мысом вековые деревья парка, теннисный корт, опрятное здание пансиона. В его широких окнах гаснет киноварь заката.

Наконец, берега Босфора, черные в надвинувшихся сумерках, поплыли в стороны, а впереди раскинулась необъятная даль Черного моря.

Последние мили пути.

Сегодня на карте с маршрутом у входа в музыкальный салон нет обычного бюллетеня. Но мы, морские волки, определяем на глаз: ветер четыре балла, волнение— три. Волны мягко шлепают о борт, поздравляя нас с возвращением домой. Ленточкой финиша протянулся на горизонте берег Родины.

Навстречу озабоченно спешит катер. На нем наши паспорта, деньги в обмен на судовые боны, наши билеты, заказанные еще в далеком Индийском океане, по радио.

Пограничники, сотрудники Одесской таможни… Завидев их, никуда не уезжавших, мы ощущаем близость дома как-то осязаемо остро. А они, верно, завидуют, разглядывая туристов, покрытых загаром тропиков, наши чемоданы в экзотическом уборе наклеек, наши авоськи с кокосовыми орехами. Во всяком случае, мне хочется, чтобы завидовали.

Мы спускаемся на берег, замечательно прочный берег, удивительно свой. У тележек с мороженым, как гордые изваяния, в белых халатах стоят продавщицы. Они не зазывают нас ни голосом, ни улыбками, ни звоном колокольчика. Мы идем, улыбаясь красавице Одессе, идем с жадным, мучительным ожиданием расспросов.

Мы немного не те самые люди, которые без малого два месяца назад съехались, слетелись на посадку во Владивосток со всех концов Отечества.

Мы стали богаче: мы встретили множество друзей и отныне будем всегда чувствовать их взгляды из далеких стран, которые теперь и понятнее и ближе.