В нашем квадрате тайфун

ГНЕВ НЕПТУНА

Перед нами Аравийское море.

Ничего плохого оно не предвещает, нет даже тех таинственных мимолетных гримас, которые пробегали по его лицу и тревожили нас на пути в Бомбей. Небо вспыхивает зарницами от взрывов рекламы позади, в Бомбее.

Мы беспечны и веселы. Правда, если верить штурману, доверять морю нельзя, — скоро смена муссонов, однако на нас эти слова не оказывают воздействия. Каких-нибудь три дня — и мы в Африке. Пока Нептун раскачивается… Ясное дело, ему не до нас, коли он собирается менять муссоны. А там, дальше, — переходы короткие, почти домашнее Средиземное море и совсем уж свое Черное.

Туристы из Армении радуются еще и по другой причине: в Бомбее им удалось повидать армян. Сперва обнаружился азербайджанец. Он подошел к ним на улице. Родом он из Ирана, когда-то, еще в царское время, работал на промыслах в Баку вместе с армянами. Когда беседовали с ним, подошел армянин. Зубной врач, тоже старик, объехавший весь свет в погоне за счастьем. Одна дочь у него замужем в Тегеране, вторая — в Каире, третья — в Буэнос-Айресе.

— Гляжу, еще армяне, — рассказывает Арутюнян. — Как из земли выросли! Повели нас в дом, часа два расспрашивали об Армении. Напоили нас… фруктовым соком, — закончил он, шутливо вздохнув.

По каютам производится смотр сувенирам. Игорь Петрович приобрел настольный Тадж-Махал из мраморной крошки и теперь ломает голову, как его поместить в чемодане. Не повредить бы минареты! Саша и Миша накупили всякой всячины — тут и марки, и веера, солнечные очки и нелепая диадема из пластмассы. Уличные торговцы так настойчивы!

Тем временем теплоход пересекает цепочку островов. Мы в открытом море. Палуба под ногами начинает вдруг терять устойчивость. Первое предупреждение Нептуна! Мы отшучиваемся, Игорь Петрович легкомысленно хохочет. Говорит, что больше чем на три-четыре балла и силенок нет у дряхлого подводного монарха.

Утром, за завтраком, морские духи уже открывали стенные шкафчики, пересчитывали бокалы. Тут бы и взяться за ум, повиниться перед Нептуном! Так нет…

За месяц с лишним спокойного плавания мы нарастили толстый слой оптимизма, неверия в опасности. Дипломы, выданные за переход через экватор, окончательно вскружили нам голову. Мы вообразили себя избранниками Нептуна.

Море темнело. Тучи смыкались, а мы все, глядя на крохотный голубой просвет, с дружным упрямством предсказывали хорошую погоду. Вопреки порывам ветра, вопреки барометру. Да, падает — ну и что с того! Раньше тоже падал… В музыкальном салоне собрались геологи и географы. Корабль встряхивало, карандаши и ручки не держались на столиках. Академик Вялов, как всегда бодрый, предложил всем сесть на ковер. Раскатали карты, раскрыли тетради.

Олег Степанович подводил итоги экскурсии среди мангровых зарослей, у острова. По рукам ходят трофеи — раковины, куски горных пород.

— А помните крабов? — спрашивает академик. Да, все помнят. Потешные, неуклюжие создания! Иной заберется в ил и высовывает клешню, как будто хочет выбраться и просит помощи. Олег Степанович сияет. Почему же заинтересовали его эти крабы?

Несколько лет назад на научной конференции один австрийский геолог докладывал о странных пустотах, замеченных в окаменевших слоях. В чем тут дело? Завязался спор. И вот теперь он, кажется, решен. Убежища доисторических крабов — вот что нашел тот австриец. Да, норки крабов у острова Каменного слона по форме точно такие же.

Какой отсюда практический вывод? Очень важный. Подобные пустоты, стало быть, признак морских отложений. Значит, этим можно руководствоваться при поисках полезных ископаемых.

Резкая черта горизонта за окнами салона взлетает кверху, потом проваливается. Не беда! Люди тут бывалые, закаленные в экспедициях. Да и качает еще не так сильно. И голубое окошко в небе еще не закрылось — может, скоро разведрится. Напрасные ожидания, — Нептун разгневан, море пенится все гуще. Многих оно уже свалило.

К борту близится высокая, темно-синяя, почти черная волна. Она изрезана лощинами, словно горный хребет, и у нее несколько седых вершин. Сейчас она зальет палубу! Нет, брызги летят только на нос, теплоход поднят упругим плечом Нептуна, потом плавно опущен. Валы все выше, и к тому же размеренность движений морского властителя нарушается.

— Бортовая качка или килевая? — вопрошает кто-то, с головой укрывшийся простыней.

Можно подумать, только это и беспокоит его. Если разобраться, все виды качек, какие есть на свете, настигли нас в Аравийском море. От этого названия всегда веяло на меня чем-то спокойным, невозмутимо-патриархальным. Видится старец с белой бородой, тихо едущий на ослике.

Вот тебе и тишина! Теплоход гудит, как колокол, волны вызванивают нескончаемый благовест на его стальных боках. Бегут отовсюду, справа и слева, к носу и к корме, словно мы приманка для них. В этой водной пантомиме трудно уловить порядок. Как именно решил расправиться с нами оскорбленный Нептун? Верно, он хочет раздавить нас, как орех, двумя сходящимися волнами. Но мы соскользнули, волны сталкиваются на пустом месте, яростно швыряя пену.

Тающая горсточка оптимистов еще лелеет надежду, что море успокоится к ужину. Было наивно, разумеется, полагать, что стихия учтет наш распорядок дня. Мало кто ужинал в тот вечер. А ночью пронесся ливень. Он хлынул внезапно и буквально затопил туристов, спавших на открытых палубах. В несколько минут на непромокаемом брезенте, над кормой, скопилось тонны полторы воды. Железные стойки погнулись.

Под утро шторм достиг десяти баллов. Нос заливало, скамейки носились по воде, стукаясь о фальшборт. Волны явно хотели схватить бухты манильского троса и выкинуть в море. Капитан скомандовал аврал. Под ударами шторма матросы во главе с боцманом кинулись спасать тросы. Но сперва надо было поймать взбунтовавшиеся скамейки, они злобно били по ногам.

Море не смирилось и наутро, и на третий день. Музыкальный салон опустел, гонг, звавший в рестораны, поднимал лишь половину туристов, а то и меньше. С гордостью скажу, что в числе туристов, не терявших воли к еде, был и я. Природный аппетит вообще помогает бороться с морем. Но вот что я не мог преодолеть никакими силами, это необычайную сонливость. Я спал двенадцать, даже четырнадцать часов подряд, успешно соревнуясь с младенцами на суше, в колыбелях.

Только в последний вечер, накануне прибытия в Джибути, стало тихо. И очень тепло. Африка посылала нам свой жар. Празднуя день рождения Лены, славной медички из Мурманска, мы сидели за столом, на палубе, в тропическом наряде — купальник, трусы, галстук на голой груди.

Шторм был забыт.

На моей карте, прилепленной к стене каюты фотоклеем, появилась еще одна черта. Она пересекла Аравийское море от Бомбея на юго-запад, к двенадцатому градусу северной широты. Утром мы увидели красноватый, кирпично-сухой берег.

В ПАСТИ АДА

Вот когда в душе пробуждается первооткрыватель, тот маленький Колумб, который живет едва ли не в каждом человеке и только ждет своего часа…

Ни один советский литератор не был в этом уголке Африки. Да, даже Эренбург! Наш штурман — на что морской волк — и тот видит эту жаркую, необычайно тихую гавань первый раз. Советские суда очень редко заходят сюда. И вот смотришь, жадно смотришь на приближающуюся сушу и твердишь про себя диковинные, еще таинственные слова: «Джибути», «Таджура»…

Что такое Таджура? Залив Аравийского моря, яркосиняя вода, которая вот-вот закипит от зноя. Цепь невысоких, голых гор со стершимися зубцами держит залив, как в пасти. Одна бухта в глубине залива, недалеко отсюда, так и называется — Губбет Хараб, по-арабски «Пасть ада». Солнце поднялось недавно, а термометр уже показывает 38°. Судовые флаги висят, почти не колеблемые воздухом.

А Джибути? Город еще заслонен портом, и все, что я пока знаю о нем, можно уместить в две строки. Центр французского Сомали. Население — тридцать тысяч человек. Выход к морю железной дороги из Аддис-Абебы…

Серый камень причалов. Два желтых пятна, словно блики, брошенные песками побережья, — это желтая телефонная будка и желтый поясок на трубе парохода, пришедшего из Антананаривы. Грохот нашей якорной цепи, и снова тишина. Странная тишина в порту, где должны гудеть мотовозы и транспортеры, где краны должны гнуть свои шеи над трюмами.

Машин здесь нет. Босые африканцы, седые от пыли, — один в малиновой рубашке, остальные в одних трусах, — снимают с грузовика огромный дощатый контейнер. Они вполголоса напевают при этом какую-то свою, негритянскую дубинушку. Похаживает смуглокожий полицейский во френче, в широкополой шляпе, в шортах. На поясе длинный тяжелый пистолет и резиновая дубинка. В руке у полицейского гибкий острый прут. Прут то крутится мельницей в воздухе, то колет в спину зазевавшегося африканца.

Возмущаться начинаешь не сразу. Очень уж все похоже на плакат, на давний клубный спектакль. Да неужели это настоящее?

Да, мы в колонии.

Французский чиновник весьма любезен. Медам и месье могут хоть целый день гулять по городу. Правда, интересного мало. Туземный квартал вряд ли заслуживает внимания медам и месье. Увы, туристской фирмы в Джибути нет, так что ни автобусов, ни гидов… Но для медам и месье есть такси.

Нам уже известно, что гидов не будет. Что ж, обойдемся!

Сходим на берег. Прутья полицейских свистят громче. Грузчикам нечего глазеть на туристов, тем более если они из России. А туристам незачем задерживаться здесь.

Шоферы такси хлопают дверцами, подскакивают на си-деньях.

Такси — сплошное сияние. Мы нигде не встречали та< ких дорогих, роскошных такси. Вероятно, помимо их прямого назначения, они должны еще поражать «туземцев» блеском европейской цивилизации. Но даже Игорь Петрович решительно произнес:

— Пешком!

До города всего четыре километра, и, конечно, лучше всего идти пешком. Дорога ведет нас мимо пакгаузов, через песчаные пустыри, поросшие сухим тамариском. Нефтяные цистерны, возле них домики служащих, спортивная площадка — все за высокой стальной решеткой из толстенных брусьев. Это отделение французской фирмы, местожительство белых, замкнутое, словно крепость.

— Мсье, купите сувенир!

Сомалийцы, закутанные в белое, предлагают нам раковины, коврики. Раковины большие, клыкастые. Одна такая была в доме, где я провел свое детство; я прижимался к ней ухом и слушал прибой загадочного, невиданного моря. Теперь я знаю, откуда такие раковины с торчащими в стороны остриями. А коврики тоже знакомые, но скучные, с носорогами и верблюдами, взятыми не с натуры, а как будто из учебника зоологии. Верно, сделаны на дурной вкус приезжих дельцов.

Дорога упирается в унылое желтоватое строение и поворачивает вправо, в кущу пальм. Они радуют, в нас уже пробудилась африканская тяга к оазису. Но город обманывает наши ожидания: он весь желтый, плоский, раскаленный, как кирпич в огне. Улица, пыльная, без зелени, выводит на главную площадь, названную в честь Менелика, императора Эфиопии. Или, точнее, в честь барышей от перевалки абиссинских товаров.

На площади лучшие дома города — двух- и трехэтажные, в мавританском стиле, с декоративными куполами, с зубчатыми стенами. Это площадь торговых рядов. Ее можно обойти, почти не выходя на солнце, — навесы, поддерживаемые аркадой, дают желанную тень. Но стоит свернуть за угол, и от солнца уже некуда деться.

Гладкие фасады, плотно закрытые ставнями окна. Нас настигает пламенный полдень. В это время Джибути, один из самых жарких городов мира, засыпает на четыре часа, разметавшись на берегу залива Таджура.

Пудовым замком заперт «Бар Индийского океана», — его хозяин, грек Ставраки, ушел почивать, так же как Юсуф Камал, хозяин «Парижского кабинета красоты», и индиец Сингх, владелец лавки «Сокровища Востока». За витриной сокровищницы — коврики, фигурки негров из полированного черного дерева, с проволочными ожерельями и серьгами. Фигурки очень выразительны, они пляшут, бьют в барабан, замахиваются копьем.

Закрывает свою контору писец Хуссейн Абдурахман, узколицый, в белой чалме. Выходит последний посетитель. Опираясь на палку, он ведет маленькую босоногую девочку, одетую в тряпье. О чем просил он писца? Старик вздыхает, должно быть, Абдурахман отказал бедняге. Слишком высока цена за составление бумаги или жалоба заведомо безнадежна…

Высохшая пальма с одним жухлым листом. Она дает лишь видимость тени, но у человека, который лег на тротуаре, головой к стволу, верно, не хватило сил искать другое место.

Белая мечеть, внутри, за окнами, — черные богомольцы, склонившиеся в молитве и распростертые на полу. Похоже, многие пришли ради тени, отдыха.

Недобрый город! Нигде не слышно плеска фонтана. Джибути построен на коралловом рифе, занесенном песками. Вода подается издалека, с гор.

Узкие, безмолвные улицы носят имена европейских столиц. Вот улица Москвы. Как не пройти по ней! Выходим к морю. Памятник неизвестному солдату, небольшой сквер. Тоненькие, как тростник, пальмы неподвижны. Хоть бы ветерком пахнуло! Но ветер здесь не всегда освежает. Мучителен для всего живого горячий «хамсин», что значит по-арабски «пятьдесят». Да, он дует иной раз пятьдесят дней подряд, жжет, сушит, несет тучи песка.

Прибрежное шоссе исчезает за садом, где виднеется внушительный особняк — резиденция губернатора. Ну, там нам нечего делать. Где же туземный квартал? Спрашиваем прохожего — араба в темно-сером халате, в тюбетейке. Он машет рукой. Там, за базаром! Отлично, побываем и на базаре. Воображение рисует редкостные плоды, кустарные изделия, африканцев разных племен.

Вовсе не то! На прилавках, самых что ни есть заурядных, под простыми навесами обыкновенная картошка, привезенная из Франции. Облепленное мухами мясо, немного бананов из Мадагаскара.

За воротами нас обступают полицейские. Что, месье направляются к туземцам? На их лицах страх за нашу участь.

— Ах, месье! — восклицают они. — Там опасно! Там нехорошие люди! Могут обидеть, обокрасть!

Ажаны иллюстрируют свои слова отчаянной жестикуляцией. Видя, что мы непреклонны, они вздымают руки к небу. О, месье, пожалейте же себя! Френчи цвета цементной пыли от усердия вылезают из-под ремней.

Но мы все-таки идем.

Между двумя частями города есть интервал. Это пустыри, а кое-где и каменная ограда. За ней время как бы отодвигается назад. Там керосиновые фонари, робко перебегает дорогу женщина под черным покрывалом. Колодец, к нему очередь женщин в выгоревших платьях. Вместо ведер у многих консервные банки с проволочными дужками. Потрескавшиеся дома барачного вида — каменные, саманные. Хижины, сколоченные из всякой всячины. Внутри козья шкура для спанья, ручная крупорушка из двух камней, плоского и круглого.

Ажаны, разумеется, двигаются следом. Слышно, как свистят прутья. Обитатели глядят на нас сперва настороженно, угрюмо. Но поведение ажанов вызывает любопытство. Что это за белые, за которыми увязалась полиция! То ли охраняют, то ли следят за ними! Ажаны где-то замешкались. И тотчас раздается:

— Русские?

— Москва?

Прибытие советских туристов — небывалое событие. Весть мгновенно разнеслась по городу.

— Хрущев приедет в Сомали? — спрашивает меня юноша лет семнадцати в ковбойке и японских сандалиях на микропоре, распространенных и здесь.

— Россия хорошо, — убежденно произносит другой юноша.

Подошла девушка с открытым лицом, стройная, с озорными глазами. Игорь Петрович навел на нее фотоаппарат, она в страхе закрылась ладонями. Парни засмеялись.

Вдруг всех словно ветром сдуло: приближались ажаны.

За этим кварталом город кончается. Дальше — пустыня, то желтая от песка, то черная от россыпей камня. Шоссе, бегущее неведомо куда, пропадает в ущелье. Ни жилья, ни деревца. Мы поворачиваем назад. Очень хочется пить.

Площадь Менелика ожила. Открылись магазины с парижскими товарами. Заламывают втридорога. Нет, мы не купим духи, сорочки, подтяжки. Пить, только пить!

Бар с курьезным названием — «У цинковой пальмы». Столики на тротуаре, под навесом. Официант сомалиец разносит напитки. Вытянув «кока-колу» единым духом, я развертываю купленную в киоске газету.

Странная газетка! Называется она «Пробуждение Джибути». Международных новостей она не печатает. Нет даже сообщений из Парижа. Словно и нет на свете других земель, кроме Джибути. Это единственная газета, имеющаяся тут в продаже.

Но вот программа радио. Может быть, местная радиостанция сообщает сомалийцам о событиях в окружающем мире? Тоже нет. Коран, легкая музыка, потом опять чтение Корана, опять граммофонные пластинки…

Мы убедились, однако, что правда все-таки проникает сквозь тюремные стены, возводимые колониалистами.

ЧТО НОВОГО В ДЖИБУТИ?

Продается дом. Есть холодильники. Есть реактивные пассажирские самолеты.

В порту за прошлый месяц побывало 177 судов — французские, английские, из Америки, из Индии. Порт принимает американскую пшеницу, французские ткани, автомашины. Отправляет грузы из Эфиопии: кофе, зерно, шерсть. Местные товары для экспорта: кожи, соль, жемчуг, смола камеденосных деревьев, растущих кое-где на побережье. Она нужна парфюмерной промышленности. Здесь же, в Джибути, никаких фабрик нет. Не будь вокзала, не будь порта, не было бы и Джибути.

«Прощальный коктейль». По какому случаю? Командующий воздушными силами Франции на Сомалийском берегу ушел в отставку, офицеры проводили его звоном бокалов.

«В Совете Министров». А это как понять?

Тут же нет правительства! Здесь колония! Однако, помнится, мы видели у моря уютные домики с верандами, с цветниками, и прохожий сказал нам, усмехнувшись: «Министры живут». А в центре города, недалеко от площади Менелика, стоит здание в современном стиле с надписью на фронтоне: «Территориальная ассамблея». Отыщем в памяти данные справочника, читанного в каюте.

Суть в том, что белые господа играют в демократию. По конституции де Голля создана выборная ассамблея из 32 членов. Из них выбираются восемь министров. Конечно, хозяином остается губернатор — француз. От него зависит, утвердить или не утвердить состав «правительства». Он председательствует в Совете Министров. Впрочем, важные дела он и не доверяет «министрам».

Чем же занимались министры на последнем заседании? «Посылка делегатов в Мекку». Да, слушали сообщение о предстоящем мусульманском празднике. Постановили послать четырех человек. Других вопросов на повестке дня не было. Билеты для пилигримов куплены за счет французской казны, тут колониалисты не сочли нужным щадить затраты.

Что еще в газетке? Фотоэтюды, присланные на конкурс от читателей французов.

Один этюд назван «Земля людей» — по хорошему, человечному роману А. де Сент-Экзюпери, писателя-воина, пилота. Безотрадная пустыня, волны жестокого камня. Такими же чуждыми человеку выглядят пейзажи Луны.

И, однако, должна же сомалийская земля служить людям, радовать их!

Больше ничего нет в газетке. А что расскажут люди?

В БАРЕ «У ЦИНКОВОЙ ПАЛЬМЫ»

Разные посетители бывают в баре «У цинковой пальмы». Матрос с торгового судна, богатый араб с кольцами на пальцах и с четками, торчащими из кармана халата, французский офицер, свободный от службы, в крепдешиновой рубашке с цветочками.

— Смешно, не правда ли!

Против меня сел краснолицый, задыхающийся человек. Он снял с головы каскетку, желтую, с длинным козырьком, вроде тех, что носят жокеи на парижском ипподроме, и провел ладонью по редким, мокрым волосам. Я не мог понять, что рассмешило его. К тому же, глаза его не смеялись.

— Смешно, — повторил он мрачно. — Где пальма? Одно название!

Ах, вот он о чем… В самом деле, куда же делась цинковая пальма?

— Говорят, она торчала тут когда-то… Цинковая пальма за неимением живой. А что поделаешь, такая уж тут землица, забытая богом. — Он опустил соломинку в бокал с кока-колой и пососал. — Вы недавно здесь? Вы тоже воображали, верно, что тут, в Африке, рай земной. А пальма-то цинковая! Да и той нет.

— Вы из Франции? — спросил я.

— Да. Из Парижа.

И он с наслаждением затараторил о Париже, о прохладе Булонского леса, о театрах. Нет, он не поклонник новейшего искусства. Нет, нет, все модные течения не стоят одной комедии Мольера или Шекспира. А литература… О, он в курсе новинок, ему посылают их из Парижа. Ведь тут, в этом проклятом городке, нет ни одного книжного магазина…

— Вы видели сомалийцев? Дикари, самые настоящие дикари. Сплошь неграмотные… И заметьте, они сами виноваты. Да, уверяю вас. Лентяи, каких мало. Ах, я еще не представился! Мерсье, Адольф Мерсье, коммерсант.

Господин Мерсье любит Мольера, любит Чехова и советский балет, но это не мешает ему быть заурядным колонизатором, повторять штампованную клевету на африканцев, будто бы невосприимчивых к культуре.

— Интересного тут ничего нет, — повторил он. — Грязь, дикость, только и всего. Я-то знаю сомалийцев. Я скупаю у них кожи. Редкий негритенок ходит в школу.

Он мог бы прибавить, что в глубине страны школ почти нет. Что обучение обязательно только для белых.

— Возделывать землю их не заставишь. Кочуют, охотятся…

Я вспомнил одну цифру: во всем французском Сомали собирают лишь 150 тонн овощей и зерен дурро в год. И не удивительно. Мотыгой пустыню не одолеть. А орошением колонизаторы не занимаются. Почти не освоены ископаемые богатства. Добывается лишь соль, месторождения которой были известны еще древним арабам.

— Нет, нет, — встревожился господин Мерсье. — Вы не подумайте… Франция заботится о сомалийцах. Колония не дешево обходится.

Колонизаторы любят кокетничать. Мы, мол, тащим огромное бремя, дарим туземцам блага культуры, а они не ценят нашей доброты, мало дают взамен.

— Все-таки следовало бы поставить новую цинковую пальму, — вдруг говорит господин Мерсье и отставляет стакан. — Как-никак, еще немного тени… А впрочем, мне-то наплевать. Еще год промаюсь, а потом домой.

Он хмуро закончил:

— От черных всего можно ждать… Мир сошел с ума, нет уверенности ни в чем.

Он двинулся прочь тяжелой походкой, поправляя на голове свою жокейскую каскетку, — нелепую желтую каскетку с обезьянами и фигурками купальщиц. Глядя ему вслед, я подумал, что это очень невеселое занятие в наши дни — быть колониалистом.

Мой новый визави за столиком — мужчина средних лет, жилистый, загоревший почти до сомалийской черноты.

— Нет, я не африканец, — говорит он, потягивая роттердамское пиво. — По имени француз, по фамилии итальянец. Ренэ Мальяни, вечный бродяга.

Он скитался по Африке, по Южной Азии. Занятие? Снимает видовые кинофильмы, рисует, пишет репортажи для журналов. В Европе ему тесно как-то… Эх, если бы не ревматизм, он бы снова, как пять лет назад, отправился с сомалийцами за жемчугом. Славные парни, ловкие, храбрые.

Я представился в свою очередь. Он с улыбкой протянул мне руку.

Потом он поведал мне о своем походе за жемчугом.

— В Красном море есть острова… Это не очень далеко отсюда, но надо пройти через Баб-эль-Мандебский пролив. А там же все время болтанка. Конечно, на пароходе вам хоть бы что! Сомалийцы выходят на парусной лодчонке, вдвоем. Бывает, один гибнет от акулы, и тогда товарищу, ох, как трудно возвращаться!

На прощание Мальяни сказал мне:

— Скоро европейцы если и будут жить здесь, то только как гости. Не как хозяева… Помяните мое слово!

Он засмеялся, подхватил свою кинокамеру и пошел легкой походкой бродяги, любящего простор.

ГАБО ИЗ ПЛЕМЕНИ ИССА

Мы познакомились у базара.

Он подошел ко мне, взбивая босыми ногами пыль, и протянул свои доспехи — круглый щит из кожи носорога, украшенный бляшками, и копье.

— Мсье, купите сувенир, — сказал он.

Копье хорошее, острое, но… Везти неудобно и… Я представил себе, как я схожу со ступеней вокзала в Ленинграде с сомалийским копьем и щитом. На глазах у постового милиционера… Я не купил сувенир, но разговорился с сомалийцем.

Родом он из племени исса, кочующего по каменистой равнине. Мулла назвал его Хайдаром. Хайдар, сын Гаруна… Дальше следуют наименования рода, семьи — словом, полное официальное имя запомнить нелегко. А родители назвали его Габо — «Коротышка», чтобы он вырос высоким и стройным. Обычная уловка, сбивающая с толку злых духов.

Если бы не худоба, Габо был бы совсем молодцом. Черты лица у него, как у большинства соплеменников, тонкие, прямой нос, высокий лоб. Волосы не курчавые, а гладкие, блестящие. Габо погасил их природную черноту известью, сделал рыжеватыми, из чего можно заключить, что Габо — франт. Только грифельно-темная кожа выдает в нем сына черной Африки.

Я попросил Габо рассказать о себе подробнее. Он поглядел на меня с удивлением. Что ж, если мосье интересно…

Отец Габо был хорошим охотником. Одно время он служил у султана. «Правая рука султана», — так величали Гаруна в песнях. Но однажды тягучая дробь барабанов возвестила о смерти повелителя. По обычаю, Гарун и другие воины зарыли в землю эти барабаны, вспоротые ножом, умолкшие навеки. Гарун вернулся на кочевье.

Дети Гаруна рождались и вскоре умирали в голодном крае, где из каждых десяти младенцев выживает всего шесть. У Гаруна уцелел один Габо.

Сын пустыни, Габо играл в «фоиме» — бросал камешки в цель — в ямку, вырытую в грунте. С упоением слушал песни нищих сказителей про героя сомалийцев Ахмеда Гури, который повел храбрых воинов против захватчиков и много лет был грозой для них…

Восьми лет Габо помогал матери складывать шатер — жерди, парусину — и навьючивать на верблюда. В семнадцать лет Габо уже хорошо владел копьем. Вероятно, он и не расстался бы с родными просторами, если бы не холера. От нее умерли отец и мать. Чтобы справить поминки, Габо прирезал барашков и ушел на берег моря, к рыбакам. Ему не повезло. Хотя и в ту осень закололи черного быка, кровь которого вылили в море, злые духи не насытились, захотели человеческих жертв. Они разбили парусник, на котором плавал Габо, и сам он едва спасся.

— Образованные люди не верят в духов, но у нас так говорят, мсье, — застенчиво пояснил Габо.

Прибрежные сомалийцы добывают жемчуг. Но это трудно и опасно — нырять на дно моря. Он поступил на судно, работал в Марселе грузчиком. Потянуло на родину…

Габо любит эту раскаленную землю. Не всегда она суха. Два раза в год — весной и осенью — выпадают дожди, и тогда на побережье кое-где появляется растительность. А в глубине страны зелени больше. У источников и по берегам рек растет пальма дум, из сока которой делают вино. Хороши в Сомали леса в горных ущельях и горы. Там охотник встречает остатки древних построек — то мощную каменную кладку, то огромные, сложенные из глыб ковши. Должно быть, в них собирали воду. Нередко попадаются груды камней, явно уложенных человеком. Говорят, когда-то жила здесь очень злая царица. У нее умер сын, и она решила, что отныне никто не должен знать радости материнства. Ее слуги рыскали по кочевьям и убивали младенцев. Одного мальчика увезли в далекую страну, он стал мужчиной, вернулся и убил царицу. А чтобы злые духи не нашли тела и не воскресили его, похоронили царицу тайно. И воздвигли множество погребальных насыпей. Пусть ищут злые духи!

Габо не раз, бывало, приносил в свой шатер тушу бейзы — антилопы с рогами тридцатипятидюймовой длины. Охотятся на нее так: обнаружив стадо, спускают собак, те кидаются на телят, все стадо бросается защищать их, и тут охотники, скрытые в засаде, мечут копья… Габо бил и куду — антилопу с винтообразными рогами, обитающую в горах; бил дибатаг — небольшую газель с блестящей шкуркой. Не увернется от копья даже сакаро — самая маленькая газель размером чуть больше зайца. Да что газели! Свирепые хищники— львы, леопарды — и те страшатся самодийского копья!

— У нас и пляшут с копьем, — сказал Габо. — Мсье, может быть, хочет посмотреть наши пляски?

Конечно! Как этнограф я должен посмотреть!

В Марселе, в кафе, Габо иногда показывал танец с копьем. Посетители были довольны.

— Приходите под вечер к нам, — сказал Габо. — В наш квартал.

Мы не сразу нашли дорогу среди задворок окраины. Неясный шум привлек наше внимание. На пустыре, на мешках, разбросанных по земле, сидели африканцы. Один держал на коленях дощечку и выколачивал на ней дробь костяшками пальцев. Над черными телами, как свечка, возвышалось копье с острым, мерцающим клинком. Оно покачнулось — Габо узнал меня и кивнул, приглашая сесть рядом.

Юноша, отбивавший дробь, вдруг запел. Он пел негромко, высоким, печальным голосом, и Габо переводил:

Все слушали песню и смотрели на нас, на диковинных приезжих, интересующихся бытом африканцев.

Певец умолк, и в круг вышел Габо. Он улыбнулся мне, подбросил копье и ловко поймал на лету. Вновь раздалась дробь, на этот раз быстрая, яростная. И Габо пошел по кругу, сверкая копьем, кружась и подпрыгивая.

Очень скоро я понял его, — Габо исполнял танец охотника. Он преследовал зверя. Габо двигался тихо, плавно, стараясь не выдать себя, не спугнуть добычу. Мускулы его напряглись, он стал как будто выше, шире в плечах.

Я увидел равнину, поросшую кустарником. Охотник осторожно раздвигает ветви, прислушивается. Вот он выследил зверя. На мгновение он застыл, живет только жало копья. Оно нагнулось, нащупало цель… Бросок! Копье остается в руке Габо, но я вижу, как летит копье, брошенное охотником, и кажется, слышу его свист…

Чары вдруг исчезли. На пустырь выбежал щуплый юноша в клетчатой рубашке и трусах и крикнул что-то. Габо прервал танец, зрители зашумели и поднялись.

На вокзал прибыл поезд с грузом — возможно, будет работа. Габо попрощался с нами. Он все-таки досказал повесть своей жизни, только не словами, а языком танца, блеском своего боевого копья.

Рядом со мной остался старик в черной тюбетейке и в полотняном халате арабского покроя. Он выплюнул окурок сигареты и дружелюбно повернулся ко мне.

— Это правда, мсье, что вы из России?

Я подтвердил. Старик пожевал губами и спросил, верно ли, что в России нет семьи, детей насильно отнимают у родителей и увозят неизвестно куда.

— Вранье? Так я и думал, — спокойно сказал он, выслушав меня. — Мало ли что болтают.

У некоторых есть радиоприемники… Старику известно, например, что Советский Союз стоит за мир, за разоружение.

— У нас есть пословица: тот, кто оставляет в мире других, и сам живет в мире. Это же хорошо! А что, мсье, у вас круглый год холодно или бывает тепло?

— Даже жарко бывает, — сказал я.

— Габо славный парень, — заговорил старик, помолчав. — Ему пора жениться. Но у него же нет ничего, ни дома, ни денег. Мы плохо живем.

Я встал и пожелал старику спокойной ночи. Он долго держал мою руку и смотрел на меня.

Сейчас история очертила на карте Африки новое государство — Сомали. В него вошли пока два Сомали — английское и итальянское.

…Вечером мы покинули Джибути. Сухой ветер дул в корму теплохода, нес песчинки с берега, исчезавшего во тьме.