В нашем квадрате тайфун

СНОВА В ОКЕАНЕ

Три дня пути отделяют нас от Бомбея. Устраиваемся в шезлонгах. Вяло возобновляется обмен монетами и наклейками.

— Радиограммы поступили на имя следующих товарищей, — объявляет репродуктор.

Выстраивается очередь к радисту — еще один признак того, что морская жизнь вошла в свою колею.

— Вы послушайте! — смущенно смеется округлый, лысый турист. — «Папа, где велосипедный насос? Целую, Алик». Верно, он сам и засунул куда-нибудь…

Однако насос не дает папе покоя. Нежно прижимая к себе листок с вестью от сына, он бродит по палубе и советуется, как быть? Алик наверняка потерял насос. Не первый раз случается… Но выбранить не хватает духу. И в Кишинев с десятого градуса северной широты, через Аравийское море, Иран, летит ответ:

«Проси маму купить новый. Целую. Папа».

Между тем с океаном происходит что-то неладное. Он потемнел, утратил ту глубокую синеву, какая поразила нас у экватора.

Он не качал нас, не цвел белыми одуванчиками — и все-таки он был не в своей тарелке, если позволительно вообще сближать океан с тарелкой. Временами по воде пробегала рябь. Она бывает всякая — спокойная, с улыбкой, и нехорошая. Сегодня океан, похоже, вздрагивал от каких-то неприятных переживаний или предчувствий.

Ветер подул с севера, потом с запада. Пришлось накинуть пиджаки. Барометр пополз к «буре». Горная цепь Западных Гат затуманилась, ее словно затопило прибоем.

К ночи вдали собралась гроза. Точнее, две грозы — справа, над Малабарским берегом Индии, и слева, над голым океаном. Между собой они затеяли перепалку. Молнии почти не гасли, озаряя вспышками спящий берег, его обрывы, ущелья, крыши и сады рыбацкого села.

Стрелка барометра нерешительно толклась возле «бури». Нас покачивало, но не сильно. По сравнению с кутерьмой на небесах океан можно было считать спокойным. Он проявил похвальную независимость. Если грозовые тучи имели намерение поднять шторм, то, надо прямо сказать, усилия были потрачены впустую.

Спал я на своем обычном месте-на палубе, под булькающим гуськом. Как всегда, он делал вид, что вот-вот сбросит на меня излишек воды из балластной цистерны. Но я уже перестал обращать на него внимание.

На третий день небо очистилось, барометр двинулся было к «ясно», но опять заколебался.

— Погода нервная, — сказал штурман Мотузов, — Смена муссонов скоро.

До самого Бомбея океан то пугал нас, то ласкал, интригуя своими капризами.

Рано утром мы оставили за кормой цепь зеленых островов-гор, прикрывающих неоглядно-широкую гавань. На рейде замер пассажирский лайнер «Транс-Азия», порт приписки Триест. На его стеклах — золото встающего солнца. Дымя, идет к берегу на погрузку «Стелла Беллатрикс» из Стокгольма, похваляясь своей истинно шведской, безупречной, чуть ли не стерильной белизной. Эти громадные суда кажутся игрушечными на величавом, синем просторе гавани. И уж совсем крошками выглядят рыбачьи парусники. Я различаю в бинокль черный, очень высокий борт, крепкий такелаж, две мачты с косыми парусами. Острые концы их обращены назад. Нет, это судно не похоже на китайскую джонку-бабочку с округлыми крыльями. Скорее, буревестник, привыкший бороться с ветром.

Впереди гасит ночные огни Бомбей. Небо над ним светлеет. Развертывается, уходя все дальше, многооконная, лимонно-желтая лента набережной, очерчиваются купола, башни, завитки зелени, трубы, а над всем этим — тонкий, словно прокатанный вальцами, отстоявшийся слой фабричного дыма.

ВОРОТА ИНДИИ

До сих пор я лишь бегло упоминал морские вокзалы в портах — теперь же придется задержать читателя, едва ступившего со мной на берег. Правда, вокзал ничем не примечателен с виду — бетонная коробка с широкими пролетами. Здесь хоть и средняя, но все же тропическая Индия, восемнадцатый градус северной широты, и на стены идет минимум материала.

Чем же вызвана задержка? Да прежде всего необходимостью обменять валюту. Таможенный кассир, черный, большеглазый, одетый в белое, принимает от нас доллары и величавыми движениями раджи вручает рупии. Каких только денег не перебывало у нас! В Японии были монеты с дырочками, на Цейлоне — монеты-цветы, вырезанные фестонами, здесь же — медные ромбы.

Право, в невиданной стране стоит где угодно остановиться и поглядеть вокруг, даже на морском вокзале. С портрета на вас с умной улыбкой смотрит Неру, а внизу напечатаны его хорошие, теплые слова о том, как важно ездить друг к другу, пересекая границы, — это способствует взаимному пониманию и дружбе между народами.

На прилавке сложенные книжечками красочные листы-путеводители. «Не для продажи», — гласит пометка. За прилавком никого нет, подходи и бери. Многобашенный Бенарес, подземные храмы Эллоры и Аджанты, прохлада горных рек и озер Кашмира… И, конечно, Бомбей. «Бомбей — ворота Индии». Да, только ворота великой, очень сложной страны.

Что ж, побудем хоть в воротах. Мы рады и этому. Пока мои спутники по восьмой группе стоят в очереди, можно не спешить к автобусу. Я покупаю газету, толстую, столичного вида газету на английском языке— разумеется, очередной «Таймс». Трудно отойти сразу от ларька с цветником обложек. Считаю названия. Одних только газет в Бомбее выходит два десятка, из них пять английских, остальные же на языках Индии. В изобилии представлена продукция американского книжного бизнеса. «Продажная любовь», «Трагедии секса», «Исповедь проститутки»…

Газетчик тоже в белом, как и кассир, бедра обмотаны полотном, а сверху что-то вроде кителя. Как и всюду в тропиках, белый цвет — достояние мужчин. Индиец подает мне книгу.

— Возьмите, сэр. Очень интересно!

Это «Четверо справедливых» — роман известного автора детективов Эдгара Уоллеса, написанный лет шестьдесят назад. Одна из любимых книг моей юности!

Позднейшие романы Уоллеса искусственны, наивны, но эта книжка… Не диво, что из потока книг, большей частью бульварных, продавец выбрал именно «Четверых справедливых». Это приключения четырех смельчаков, взявшихся исправлять промахи и преступления буржуазного правосудия. Подкупленное или ленивое, оно не в силах защитить обиженных, покарать зло. И вот в берлогу насильника, мироеда являются добровольные каратели. Пусть оправдал его неправый суд, но он выслежен и от расплаты не уйдет.

— Я вам предложил здешний бестселлер, — печально сказал газетчик, ставя книгу на место. — Те книжки, про дурных женщин, я вам и не рекомендую. У нас их не покупают.

— Какие еще есть бестселлеры? — спросил я.

Индиец назвал имена английских и американских писателей, популярные и у нас.

— Советские романы о войне хорошо шли. Я забыл названия. Достоевский. Толстой. О, Толстой!

Выходит, бестселлер не обязательно синоним скверны.

— Восьмая группа!

На площади ждут автобусы. Мы еще даже не в воротах Индии — мы в воротах Бомбея. Из полумрака вокзала выходим в солнечное полымя, в такое слепящее сияние, что прохожие в белом, кажется, сейчас растворятся в нем и исчезнут.

Сейчас будем на набережной. Когда мы причалили, ее загородил узкий, далеко вдавшийся в море мыс. Пересекаем этот мыс, застроенный по-английски. Ровные прямоугольники кварталов, подъезды банков и акционерных обществ, золотые буквы английских вывесок. Строгий бронзовый джентльмен на гранитном постаменте. Подстриженный в английской манере сквер. Как и в Коломбо, эта часть города называется Форт. Укрепления и пушки — вот первое, что требовалось на индийской земле «цивилизаторам».

На набережной, на широкой «Марин драйв», что значит попросту «Приморский проезд», дышится вольнее. Но и это еще не самый Бомбей, а лишь его фасад, вытянувшийся полукругом между двумя мысами. Путник не сразу отыщет здесь тень. Зелень лишь местами оживляет желтизну зданий, почти сплошь пятиэтажных, в стиле двадцатых и тридцатых годов нашего века.

Единственная постройка у самой воды — Ворота Индии, не в переносном, а в прямом смысле слова. Это триумфальная арка с башенками-минаретами, сложенная из розоватого камня, видимо, близкого к тому цветному туфу, который так хорошо используется зодчими в Армении. Арку возвели в 1911 году, к приезду короля.

В 1946 году, в феврале, когда ветер с океана несет желанную прохладу, частицу нашей зимы, на набережной гремели выстрелы. Против английского владычества восстали индийцы — курсанты морского училища связи, к ним присоединились матросы военных кораблей, стоявших на рейде. Это было началом краха колониализма в Индии. Страна стала независимой. История еще и посмеялась напоследок над колонизаторами: в Бомбее из этих вот триумфальных ворот вышел, маршируя к пароходу, последний английский солдат.

…Возникает редкая цепочка пальм, но вскоре обрывается, а шеренга домов ведет все дальше и дальше в жаркую дымку. «Парекх махал», «Нагин махал»— чернеют латинские буквы. Хоромы Парекха, хоромы Нагина… Каждый дом сообщает имя своего владельца. Магазинов здесь почти нет. Но вот вывеска, вызывающая волнение в нашем автобусе: «Учебный центр йогов».

Начинаются чудеса Индии! Вот мы и встретили йогов! Многие из них окончили школы йогов. Таких школ в Бомбее три, и программа занятий там очень насыщена.

Машина идет в гору. Мы на втором мысу, на Малабар хилл, то есть Малабарском холме. Здесь богатые особняки, сады, извилистые улицы, сбегающие к морю. Ярко-сиреневым прибоем плещут в стену цветущие деревца, которые казались мне такими сказочными, выдуманными на полотнах Рериха. А там «пламя джунглей», только не такое пышное, раскидистое, как у экватора.

По вечерам толпы бомбейцев гуляют в «Висячих садах», среди цветников и искусно подрезанных кустарников. Садовники-скульпторы придают им форму причудливых ваз с букетами, слонов, колесниц. А с высокого обрыва можно обозревать гавань и «Жемчужное ожерелье», как бомбейцы любовно именуют свою набережную.

Если спуститься с холма и ехать дальше, дома станут все меньше, все беднее. Вывеска «Отель царя Акбара» прибита к саманной лачужке. Там хижина без окон, а то и шатер из рваного одеяла на двух кольях. Город кончится, откроется бухта. Во время отлива рыбачьи суда торчат на обнажившемся песке, опираясь на подпорки, а люди бродят с корзинами, выискивая крабов, креветок, моллюсков и годные для еды водоросли.

А дальше город возникает опять. Вонзится в небо заводская труба, мелькнет шеренга новых коттеджей для рабочих. Бомбею давно стало тесно на своих семи островах, трехмиллионный город шагнул через протоки, вобрал в себя десятки селений материка, преобразив их в фабричные поселки.

Однако, проделав такой длинный путь, не воображайте, что вы уже видели Бомбей. В толщу Бомбея, в его нутро вы еще не заглянули, для этого надо вернуться на набережную, свернуть и направиться в глубь города, к его географическому центру. Вам откроются улицы, каких вы еще не видели.

В коренных индийских кварталах, населенных простым людом, дома в четыре, пять, даже шесть и семь этажей. Но какие дома! Тут зодчие творили, не озираясь на Запад, а сохраняя верность вкусам и формам Востока.

Национальный стиль в городской архитектуре — вообще нелегкая проблема. В Японии она не решена, там до сих пор японское воплощено лишь в дереве, а каменные здания чужеродны и потому бездушны. В Индии дело обстоит иначе, здесь ведь с давних пор строят крупные здания из камня. Мотивы индийские сплетались с мотивами арабскими, и создатели Бомбея черпали идеи из обоих источников.

Правда, такие здания, как Музей Западной Индии, как Управление железных дорог, страдают вычурностью, налетом той слащавости, которая порывает с классической традицией. Узнаешь минареты Тадж-Махала, его купол, его арку, но с бременем досадных довесков, заслоняющих местами ясность и благородство линий. Есть здания и вовсе безвкусные, напыщенные.

Не о них я хочу сказать. В Бомбее много жилых домов удивительной красоты, словно целиком завернутых в кружева. Балконы и веранды закрыты от солнца ставнями, жалюзи, циновками — ведь здесь в квартире берегут не тепло, а прохладу. Так образуется сплошная обшивка дома, затеняющая, но доступная ветру. Если искать шедевры индийской резьбы по дереву, так именно здесь! Стоишь перед фасадом, стоишь долго — и находишь все новые чудесные детали в «кружеве», все новые ухищрения умельца.

И есть еще сооружения, более скромные по размерам, но без них Бомбей не был бы Бомбеем. Я говорю о фонтанах. Их множество, и нет среди них двух одинаковых. Вода бьет из пасти льва или тигра, из кувшина в девичьей руке или из утеса, ее охраняют крылатые быки Ассирии или боги Египта, сказочные воины, птицы, нимфы…

Не только восточное уважение к воде, дарующей жизнь, вложено в фонтаны, но и уважение к бедняку, который пьет из него или полощет свою залатанную рубашку, а потом уснет тут рядом, на асфальте, под шепот струй.

Я еще ничего не сказал о людях Бомбея, принесших в город со всех концов Индии свои надежды и горести, свои песни и молитвы, свое богатство и нищету.

Да, и нищету. Обходить ее молчанием нельзя — напротив, надо полным голосом говорить о бедствиях, причиненных колониализмом великому народу.

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Вы помните, мы в Джакарте остановились под деревом, где уличный ресторатор снял с плеча свою кухню — жаровню, кастрюлю с рисом, папайей, бананами, банки с красным и белым сахаром и разными специями. А сейчас перед нами, в Бомбее, его индийский собрат. Подойдем к нему! Ведь товар бывает красноречив, он может рассказать и о хозяине, и о покупателях.

В Бомбее деревьев мало, тени на всех не хватает, и разносчик стоит на солнцепеке. Он в чалме, на нем поношенная, но опрятная холщовая одежда. Чем же он торгует? Нет, вы не увидите ни банок с приправами, ни салата, ни папайи в масле, ни кофе. Меню состоит всего из двух кушаний, и помещаются они в большом круглом решете, на треноге. Тут арахис и зерна гаоляна.

У лотка покупатель. Он тоже в белом, самый бедный человек не забывает стирать свою единственную рубашку. Черты лица у него резкие, и поэтому оно кажется недобрым. Но это с первого взгляда. Лица здесь вообще необычайно фотогеничны, — коли усы, так чернее и представить себе невозможно, коли зубы в улыбке, так белее белого.

Деньги у человека в узелке, несколько медных ромбиков. Он вынимает один. По всему видно, больше он сегодня истратить не может. На орешки он старается не смотреть: это для него слишком роскошное угощение. Он покупает зерна. Лоточник берет щепотку и кладет в ситечко с песком. Под ситом тощее пламя коптилки. Две-три минуты — и еда готова, обжаренные в горячем песке зерна просеиваются, и лоточник высыпает их в кулек или прямо на ладонь клиента. Пожалуй, домашняя птица получает больше зерна, чем этот человек.

Расспросите его, и он скажет вам, что никогда не покинул бы родную деревню, если бы не голод. Где он живет в Бомбее? Постоянного адреса нет. Сегодня он думает пойти на Майдан. Это обширная зеленая площадь, окаймленная пальмами, днем заполнена играющей детворой, а вечером никто не запретит лечь там на газон. В Бомбее нет надписей «траву не мять». Травяное ложе, вода из фонтана — в этом Бомбей не отказывает.

Вечер. Вспыхивает малиновый неон ресторана «Волга» с лихой русской тройкой в витрине. У хозяина индийца для гостей, кроме жгучего жаркого с «кэрри», кроме бифштекса, есть «яйцо по-русски» — крутое, в салате и с майонезом. Полыхает фасад кинотеатра. Тоненькое пламя горелки на лотке с зернами едва заметно, однако оно горит и, возможно, из всех огней Бомбея погаснет последним. Но и тогда торговец не уйдет отсюда, он раздвинет помятую железную кровать и ляжет тут, рядом с лотком.

Его торговля — тоже нищета, только немного повыше рангом.

Утром приезжему кажется — стихийная катастрофа обрушилась на город. Люди, живущие на улице, вызывают у приезжего прежде всего тревогу. Что произошло— наводнение, пожар? Похоже, все, что уцелело у них из имущества, — это чайник, греющийся на огне, разведенном в ямке, да одежонка, повешенная для просушки на сук или на ограду сквера.

Ветер шевелит листву, блики падают на бронзового джентльмена в шлеме. Он как будто презрительно усмехается. А потомки его в Лондоне, потерявшие в Индии посты, оклады, злорадствуют очень явственно. Ждали, что забудете про голод!

На самом деле сейчас в Индии голодает гораздо меньше людей, чем при англичанах. Но нельзя разом устранить зло, порожденное веками угнетения. В Бомбее росли фабрики, вытягивались улицы, а за его порогом оставалось нетронутым все — и власть феодала-раджи, и первобытный сельский труд.

В Индии нет такого запаса свободных, тучных земель, как в Индонезии или на Цейлоне, природа не столь щедра. Тем труднее земледельцу, тем меньше урожай, которым он должен кормить себя и горожанина. Страшные засухи, опустошительные разливы рек, постигающие Индию, застают деревню почти беззащитной.

Нельзя сказать, что в Бомбее нет работы. При англичанах не строилось, верно, и десятой доли того, что воздвигается сейчас в первом промышленном городе республики. Я не стану утомлять читателя цифрами, достаточно назвать новые поселки для рабочих и служащих, только что открывшийся Технологический институт с корпусами общежитий, атомный реактор на острове Тромбей, названный «Апсара», то есть «Плавающая нимфа». Да, работы много, и все же ее мало для сотен тысяч, устремляющихся в Бомбей.

Их вытеснили если не стихийная беда, то извечное сельское малоземелье. Что же с ними будет завтра?

Многие станут рабочими. Среди индустриальных новостроек индийских пятилетних планов хорошо известен бомбейцам завод в Бхилаи — металлургический гигант в глубине страны, сооруженный с помощью советских специалистов.

— Спасибо вам за Бхилаи!

Это мы слышали нередко. И понятно, ведь в Бхилаи индийцы увидели друзей, узнали их в быту, в работе. Может ли быть лучшая проверка дружбы? Около шестисот индийских рабочих и инженеров побывали на заводах в Советском Союзе. Русские не скрытничают, как это делают частные иностранные фирмы. Русские обучают индийцев.

Конечно, руки нужны и в деревне. Земли мало, и, следовательно, выход один — лучше использовать ее. Я не расскажу о деревенских кооперативах, которым республика помогает орудиями, семенами, удобрением, я не видел их. Но я видел «Молочную колонию» возле Бомбея.

Тысячи коров и буйволиц в чистых, оборудованных новейшей техникой скотных дворах, вереницы автоцистерн с молоком, катящие в Бомбей, — все производит внушительное впечатление. Я разговорился с рабочими фермы. Один прежде голодал в деревне, на крохотном наделе, другой скитался в поисках работы, спал на траве в парке. Кто избавил их? На чьи деньги создана ферма? Не ищите имя владельца, ферма принадлежит республике.

— Теперь вы привыкнете пить молоко, — сказал я одному бомбейцу-рабочему.

Он засмеялся:

— О, мы ничего не имели против него и раньше… Оно просто было не по средствам.

И фрукты дорогие. К зернам бедняк иногда прибавит один банан. Не больше! Лучшие сорта, например, коротенькие, сливочно-нежные «королевские» бананы, бедняку так же недоступны, как ананас и манго, как яблоки, привозимые из Кашмира.

Климат позволяет Индии собирать три урожая в год. И недалеко то время — индийцы твердо верят в это, — когда страна не только перестанет ввозить продукты питания, но сможет кормить миллионы людей за своими рубежами.

ОДИН ШАГ

Мы на обыкновенной бомбейской улице. Не у мраморных подъездов Форта, не у вилл Малабарского холма. Улица уводит от магистрали, запруженной пешеходами и машинами, залепленной рекламой. Это улица-базар, не менее пестрая, чем в Японии, и куда более разноликая. Нижние этажи высоких домов, утопающих в деревянном кружеве веранд, заняты мелкой торговлей и ремеслом. Сверкает мастерская медника. Словно флаги, плещутся яркие ткани над прилавком мануфактурщика. Каким образом цельный, длинный шестиметровый кусок превращается в сари, уразуметь не трудно — почти все женщины в Бомбее ходят в этом чудесном национальном наряде. Смотрите, ткань обертывается вокруг бедер, образуя длинную складчатую юбку, и, закинутая через плечо, пышно развевается за спиной.

Уличный парикмахер намыливает голову тощему полуголому человеку. В чайной шипит пузатый самоварище. Усатый посетитель в тюрбане пьет из блюдечка, яростно споря о чем-то с хозяином. Сандалии усач оставил у входа и сидит на нарах, покрытых истрепанным ковром, сидит в характерной позе, согнув одну ногу в колене, а другую вытянув в сторону.

В табачном ларьке, кроме сигарет, пачек табаку — разложенные кружком, стеблями вместе, светло-зеленые листья бетеля. Как и на Цейлоне, на Яве, листок жуют, предварительно завернув в него орешки арековой пальмы и известь. Жуют и сплевывают красноватую слюну.

Пиликает на дудочке укротитель змей. Из круглой корзинки поднимается кобра, тысячекратно описанная путешественниками, раздувает свой капюшон и упоенно покачивается под музыку. Зубы с ядом у нее вырваны. Я уже видел это: всякий раз, как автобус с туристами останавливается, укротители вырастают точно из под земли.

Крутит свою машинку продавец сахарного сока. Вальцы прокатывают обрезок тростника, сок стекает по желобку в тазик. Пейте, люди! Стакан сока ведь не намного дороже щепотки зерен.

Разумеется, и лоточник с зернами тут как тут, без него немыслима бомбейская улица. Но вот что-то новое для меня! На асфальте — три чашечки с крышками. Их хозяин старик в чалме, в рваном халате, с нечесаной бородой. Он играет на свирели, но иначе, чем повелитель кобр. Медленно кладет свирель, снимает крышки — чашечки пустые. Он дает нам время убедиться в этом, потом закрывает. Несколько пассажей на свирели — и в чашечках появляются камешки. Как это происходит, понять трудно. Двойного дна как будто нет, иллюзионист показывал нам свою посуду, — и все-таки камешки налицо, они блещут всеми красками радуги и словно лукаво посмеиваются. А спустя две-три минуты в чашечках опять ничего нет. Представление окончено. Платите медяки.

В чем же тут дело? Ведь старик и не притрагивался к чашкам, только играл, пронзительно глядя на нас…

Продолжим прогулку по Бомбею. Опыт уже доказал нам — город, особенно южный город с его экспансивной толпой, с его откровенным, едва прикрытым бытом, говорит многое. Правда, мы еще не сумеем отличить по говору, по манере повязывать тюрбан маратха от соседа-гуджаратца или от пенджабца. Мы слышим, однако, Как покупатель силится втолковать что-то торговцу гребешками, подыскивая английские и другие, неведомые нам слова.

Не мудрено! Языки Северной Индии близки между собой не более, чем русский с чешским, сербским, польским. А в речи южных индийцев северяне не поймут ни слова, так как там, на юге, особая, дравидийская группа языков.

Кто хочет, чтобы его поняли во всех штатах Индии, тот должен изучить самое меньшее пятнадцать языков. Они приняты в школах, в учреждениях. И есть общегосударственный язык — хинди. А на время в качестве второго общегосударственного оставлен английский.

Школьникам, верно, не легко!

Я познакомился с одним мальчиком в Висячих садах на Малабарском холме, возле Башмачка, любимого бомбейской детворой. Башмачок точь-в-точь как тот, в котором жила мамаша Хэббард из английской сказки, — с крышей и с балконом, куда ведет лестница внутри. Десятилетний Бупинда вышел из двери, прорубленной в носке Башмачка, заметил нас и подошел, в надежде получить марку или спичечный коробок.

Он хорошо говорит по-английски. Уроки в школе — на английском и на хинди, а в семье говорят на пенджаби.

— Твоя любимая игра?

— Крикет.

— Кем хочешь быть?

— Летчиком.

— Ты слыхал что-нибудь о России?

— Да. Там холодно. И все-таки русские бреют голову. Холодно же!

— А ты почему носишь косы?

— Так нужно.

— Почему?

— Я сикх.

В годы мусульманского нашествия предки Бупинды дали обет: не стричь волосы, пока в Индии господствуют завоеватели. Затем это стало правилом религии. Отец Бупинды, инженер, учившийся в Англии, как все сикхи, туго заплетает бороду и шевелюру. Так положено и сыну.

В Бомбее сталкиваешься и с парсами.

«Вход только для парсов», — предупреждает дощечка у ворот. За оградой, в густой зелени обширного парка, белеют сооружения, похожие на резервуары с горючим. Это знаменитые «башни молчания».

Их пять, сложены они из крепчайшего камня. Погребальная процессия останавливается у входа в башню, покойника вносят специально посвященные носильщики. Опускают тело, уходят, и в ту же минуту в башню слетаются жирные птицы с длинными голыми шеями. На месте пиршества остаются одни кости. Их сушит солнце, размывает вода.

Сотни грифов гнездятся на деревьях парка. Грифы парят над башнями, залетают и на улицы города. Живых птицы не трогают, они подбирают падаль, их ценят как санитаров.

По верованиям парсов, самое чистое из всего сущего— огонь. Молясь Зороастру, они стоят перед огнем или лицом к солнцу. Земля и вода тоже чисты, их тоже нельзя осквернять мертвечиной, потому-то покойника нельзя ни закапывать, ни бросать в море, ни сжигать.

Кто такие парсы? Древний народ, обитавший некогда в Иране. В VII веке нашей эры, когда Ираном завладели пришельцы, предки парсов укрылись в горах, а затем перебрались в Индию.

В Бомбее часто слышишь — «мистер Тата». Коллекция старинной посуды в музее — дар мистера Тата. Текстильная фабрика принадлежит мистеру Тата. Пластмассовые полуобручи с украшениями для причесок — изделие завода мистера Тата. Личная секретарша мистера Тата вышла победительницей на конкурсе красоты в Америке, на калифорнийском пляже… Мистер Тата — миллионер, индийский король текстиля, химии, стали. Он парс, его родных после смерти тоже уносят в «башню молчания».

Парсы весьма заметны в мире коммерции, среди них немало богачей, пользовавшихся милостями англичан.

Тюбетейка парса, косы сикха, тюрбаны маратха, гуджаратца, черная кожа тамила — чуть ли не вся Индия представлена в Бомбее.

Каких только нет церквей и сект! Индуисты, мусульмане, буддисты, поклонники Зороастра. Церкви протестантов, молитвенные дома баптистов, евангелистов, зал Библейского общества, ложа имени Блаватской, известной когда-то петербургской вызывательницы духов. В глубине бедных двориков — маленький, затейливый храм секты «джайна», напоминающий шкатулку с инкрустациями. Внутри — статуи Будды. Резко бьет колокол над головой, это молящийся просит у бога внимания к своей просьбе. Что еще отличает секту?

— О, джайнисты заслуживают уважения, — объясняет мне бомбеец. — Они же отрицают касты. Выступить против кастовой системы в Индии — это требовало смелости.

Разумеется, многие социальные движения зародились в религиозной оболочке. И не снимают ее.

Ведущую роль в секте «джайна» играли купцы, промышленники, которым кастовые перегородки мешали сбывать товары, нанимать работников и т. д.

А как насчет каст? Существуют ли они теперь? Я не знаю этого. Весь день я брожу по Бомбею, но ощущение у меня все такое же: я сделал только один короткий шаг в глубину неведомой Индии — страны, равной по сложности целому континенту.

О КАСТАХ

— Видите ли, я брамин, — сказал мне мой спутник. — Принадлежу к высшей касте.

Об этом я читал. Браминам предписано учить, учиться и подавать милостыню. Удел кшатриев — военная служба. Есть еще десятки каст-профессий — рыбаки, кузнецы. Люди, числившиеся в касте прачек, работают в городской прачечной Бомбея, на необозримом поле, изрезанном бетонными каналами, где тысячи людей полощут и наотмашь колотят белье. На последней ступени кастовой лестницы, ниже уборщиков нечистот, находятся неприкасаемые.

— Я брамин, — повторил бомбеец, — но наша семья обеднела, я вынужден был пойти рабочим на завод. Среди моих товарищей есть и кшатрии… Всякие есть.

— И неприкасаемые?

— Конечно. Брамину бывает иногда труднее поступить на работу, чем им.

— Почему?

— Это естественно. Надо же, наконец, поднять их.

Конституция республики не признает каст. Браки между людьми разных каст — частое явление в городах. Понятно, самое быстрое исчезновение кастовых преград в фабричной среде. Места для неприкасаемых, забронированные в учреждениях, на предприятиях, — это одна из мер, которые проводятся республикой для ликвидации зловещего пережитка.

— Конечно, не все сразу… В деревне вы можете видеть такую картину: у колодца сидят неприкасаемые, сидят и ждут доброго человека, который согласится дать им воды. Ведь им не дозволено взять самим. Да и в Бомбее… У нас при заводе небольшой сад. Один садовник мог бы вполне и ухаживать за цветами, и убирать мусор. Так нет, не хочет убирать, и даже прибавкой к плате не соблазнишь. Я, мол, не мусорщик, моя каста выше. Он боится, что будет опозорен перед своими, что ему нигде больше не дадут работы.

— И правда не дадут?

Бомбеец развел руками.

— Да, может случиться.

Вечером я развернул купленный мной «Таймс». В отделе объявлений я прочел;

«Молодой человек 24 лет, брамин, из состоятельной семьи, рост пять футов пять дюймов, здоровый, желает завязать переписку с девушкой той же касты, образованной, любящей литературу. Возможен брак».

Ниже — еще предложение в таком же роде, но с примечанием «каста безразлична». И еще, и еще находишь эти хорошие слова: «каста безразлична».

Касты сложились в Индии давным-давно. Все же не только феодалы-раджи, но и английские колониалисты исторически ответственны за трагедию пятидесяти миллионов неприкасаемых. За несчетные страдания, причиненные изуверскими кастовыми запретами и кастовыми привилегиями.

Теперь изгнанные джентльмены делают вид, будто бы они тут ни при чем. Между тем, будучи властителями Индии, они провозглашали многая лета кастовой системе. Объявляли ее национальным достоянием Индии, «скелетом» индийского общества. Такую вредную чепуху твердили и историки, и экономисты, и этнографы, служившие колонизаторам.

В действительности джентльмены оберегали все то, что разделяло народ. Лицемерно ратовали за национальные традиции и сеяли семена раздора.

Захватчики хитро лавировали в индийском многообразии. Приманивали брамина, пинком отгоняли неприкасаемого. Помогали в спекуляциях богатому парсу, давали оружие фанатичному, воинственному сикху. Рабочего-сикха или индуиста натравливали на рабочего-мусульманина.

Знакомясь с Бомбеем, разговаривая с индийцами, удивляешься не тому, что остатки колониализма еще есть. Поражает, как быстро уходят в прошлое многие пережитки, въедавшиеся веками.

Я закончил прогулку по городу в мусульманской части Бомбея. Вязь арабских надписей, кое-где древнееврейские; вместе с сынами Пророка тут мирно живут и евреи. Не так давно, всего полтора десятка лет назад, здесь лилась кровь, кипели братоубийственные схватки между индийцами разной веры. А кажется, тысяча лет минула с тех пор! Не увидел я и женщин с закрытыми лицами.

— Раньше они встречались, — сказал мне мой знакомый. — Правда, я уже полгода сюда не заглядывал…

НА СВАДЬБЕ

Прежде чем рассказать о свадьбе, я должен напомнить читателю про старика фокусника. Да, того, с чашечками, в которых цветные камешки то появлялись, то исчезали. Поздно вечером, на теплоходе, мы обменивались впечатлениями, и я полагал, что мой фокусник произведет сенсацию.

— Кошмар! — весело вскричал Игорь Петрович. — Вот бы сфотографировать! Идемте завтра к нему!

Если старика на прежнем месте не будет, не беда. На пленке, последней из отложенных на Бомбей, осталось лишь четыре кадра. Что надо снять непременно, так это священную корову.

— Обязательно. Все туристы снимают коров, — сказал я с иронией, которую он, впрочем, не уловил.

На другой день мы двинулись в поход. Как и следовало ожидать, фокусника мы не застали. По-прежнему клокотал самовар в чайной, по желобку давилки тек сахарный сок тростника, а старик исчез, растворился в потоке улицы. Игорь Петрович с беспокойством озирался вокруг. Мыслями его теперь целиком завладела корова, неизменная героиня путевых очерков. Та, что пользуется корзиной зеленщика как кормушкой и спокойно ложится отдыхать на трамвайных путях — словом, ведет себя как хозяйка города.

Индусы считают тяжким грехом убивать животных. Даже свирепую кобру иной шофер не решится задавить.

Увы, нас преследовала неудача. Вчера коровы хоть и редко, но попадались мне. Сегодня — ни одной. Игорь Петрович приуныл.

Внезапно в гомон толпы врезались выстрелы. Оглушающее эхо заколотилось о стены. Закружились стаи перепуганных галок.

— Свадьба, — сказал, блеснув улыбкой, прохожий.

Мы завернули за угол. Где свадьба, в каком доме, можно было не спрашивать. Обыкновенный пятиэтажный дом недавней постройки, с опояской из балконов, без деревянных кружев. У подъезда, на тротуаре, — ярко-красная, с узорами декоративная арка. Толпа зрителей. Все смотрят в одну сторону, к дому невесты приближается процессия жениха.

Впереди музыканты, строем, в одинаковых белых костюмах. За ними — родственники жениха, а дальше, сопровождаемый колонной друзей и знакомых, сам жених. Это красивый мужчина с усиками. Он сидит в машине, усыпанной цветами. Глаза жениха от усталости неподвижные, круглые.

Навстречу жениху выходят родственники невесты. Возглавляют шествие женщины — цветник зеленых, красных, лиловых сари. В первом ряду две взрослые особы и одна девочка лет семи.

— Мать невесты, — объясняет мне юноша с кинокамерой. — Тетя невесты и младшая сестренка.

Девочка несет гирлянду цветов. На голове у матери сложное блестящее сооружение: металлический кубок с зелеными листьями, а в нем золоченый кокосовый орех. От юноши с кинокамерой, снующего в толпе, я узнаю, что орех — символ благополучия, а в кубке вода. Мать невесты держится степенно, прямо, чтобы не пролить и капли священной влаги. Вода и листья только что освящены брамином. Молясь, он призывал к новобрачным благословение всей Индии, ее рек, ее полей, лесов и гор.

Отец жениха, сложив ладони, кланяется матери невесты и двум ее спутницам и угощает их: кладет каждой в рот по кусочку чего-то… «Сладости», — поясняет юноша с камерой, страшно занятый в эту минуту. Ведь начинается церемония встречи двух семей. Отец жениха нагибается, принимая от девочки гирлянду. Трубачи неистово выдувают, ускоряя ритм, горячую, страстную мелодию. Возможно, под нее некогда исполнялись бурные пляски в честь богини плодородия.

Женщины отходят в сторону, они уступают дорогу мужчинам. Лицом к лицу встали отец невесты и отец жениха. Они не кланяются. Оба рослые, плотные, с серебром в волосах, они, улыбаясь, толкают друг друга, тузят, и вот уже обе мужские партии, смеясь и пыхтя, смешались в доброй потасовке, сохранившейся от тех времен, когда невест умыкали силой оружия…

Теперь жениха наконец выпускают из душной машины и под музыку, ружейные салюты ведут в дом.

Внутри, в просторной квартире, столы, батареи бутылок и кувшинов с фруктовым соком. Да, только сок — ананасный, манговый, апельсинный — ведь в Индии сухой закон, да и нет в народе охоты к крепким напиткам. Стоят высокие кресла-троны для новобрачных. Невесты не видно: она в своей комнате молится богу Вишну, чье расположение сейчас особенно важно. Она, как и всякая индийская девушка, мечтает быть такой счастливой в браке, как Вишну и его супруга Лакшми.

И вот церемония близится к концу, жених и невеста теперь под одной кровлей. Остается совершить заключительный обряд. Посреди комнаты устроен очаг, горит светильник. На огонь сыплют из пакета кукурузные хлопья фабричной выделки — приносят жертву. Жених и невеста обходят очаг кругом.

До этого момента свадьбу можно прервать в любую минуту. Семь шагов вокруг огня — непременно семь— делают жениха и невесту окончательно мужем и женой. Понятно, если они уже зарегистрированы у городских властей.

Юноша прячет в футляр свою кинокамеру. Рубашка на нем мокрая. Я спрашиваю, кто он. Репортер кинохроники? Нет, он сам по себе. По заказу состоятельных людей снимает семейные торжества и этим кормится. Лестно ведь, кроме подарков, сохранить на память и фильм.

— Тут жениха берут в дом. У отца невесты два магазина. Ну, жених поплоше.

— Что у него?

— Небольшое кино. Правда, есть виды на наследство.

Тем временем и Игорь Петрович закончил съемку. Разумеется, он отщелкал пленку до конца.

— А корова! — напомнил я.

Он забыл о ней. Судьбе угодно было пошутить: мы столкнулись с коровой как только вышли из дома. Уважаемая буренка стояла у самой арки и, кажется, намеревалась ткнуть рогом в нестерпимую красноту. Перед коровой деликатно расступались, ее ласкали. Быть может, ее присутствие считается в таких случаях хорошим предзнаменованием.

НОСОМ К НОСУ С АКУЛОЙ

Нет, я не вступал в бой против акулы с ножом в руке, подобно героям сказок народов Азии. Все было куда прозаичнее. Я прижался к толстому стеклу, а с другой стороны вяло, без эмоций подплыла акула. Она уперлась в стекло своим белесым острым носом и приоткрыла дугообразный рот, показав ряд отлично наточенных природой зубов.

Неведомо, какие импульсы рождались при этом в акульей башке. Возможно, акула была ручной и попросту радушно улыбалась мне.

Мне подумалось, что мы в сущности обижали акулу, уподобляя ей двуногих хищников, куда более опасных. Говорящих по-английски, по-португальски, по-голландски.

Бомбейский аквариум по заслугам входит в программу туристского «сайт-сиинг», он один из самых больших в мире. Вы прогуливаетесь по коридорам и смотрите в широкие, застекленные окна, проделанные в стене. Сдается, вы в какой-то батисфере, опущенной на дно океана.

Странные хороводы водят вокруг водоросли, поднимаясь к поверхности, «цейлонские ангелы» — маленькие, плоские, пестрые рыбки. Это брачная игра.

Тревожно пульсирует среди камней мешкообразная розовая актиния. Она хищница, горе существам, которые попадут в ее щупальца. Но вот ринулась к ней полосатая рыбка, храбро влезла внутрь актинии… Самоубийца! Вовсе нет, она живет внутри актинии, очищает ее, служит ей санитаркой.

А вот, никак, морской дикобраз. Небольшое, но с виду злобное порождение моря, грозящее острыми плавниками-иглами. Брать в руки рыбку птероис действительно опасно: иглы ее больно колют и к тому же ядовиты.

Сонно висит в воде пятнистая дори, если бы не темные точечки, она была бы, кажется, невидимкой. Тело ее бесцветное, почти прозрачное. Но океан, видимо, не любит серости, большинство его обитателей одето празднично — ни дать ни взять гвардия Нептуна в парадных мундирах. Рыбка-бабочка с синими полосками, золотая рыбка, цветная мурена — полузмея-полурыба в леопардовой шкуре…

Вот где бьется сердце у любителя рыб! Некоторые ему знакомы, он держит их у себя или мечтает приобрести. Домашние пестрые рыбки, они, оказывается, по-настоящему дома лишь в теплых водах тропиков, среди кораллов, водорослей, камней и раковин, где яркая окраска хорошо маскирует, где узкие расщелины доступны плоской, гибкой рыбке.

Если в ботаническом саду на Яве хочется стать ботаником, чтобы все понять, то здесь, в замечательном музее, жалеешь, что ты не ихтиолог…

В огромном Бомбее для «сайт-сиинг» вообще много интересного. Например, киностудии. Их тут несколько, одна из них принадлежит известному нам Раджу Капуру. У него мы не были, нас повезли туда, где ставится цветная картина о царе Акбаре.

Акбара, жившего в XVI веке, иногда называют индийским Иваном Грозным. Он собиратель государства, первый владыка объединенной Индии, и, подобно Грозному, он не избежал столкновения с собственным сыном… Фильм обещает быть красочным, съемки идут в ослепительно убранном зале. Он весь отделан резьбой, мозаикой, цветным стеклом.

Я спросил режиссера, неужели в Индии, скажем, в одном из пятисот шестидесяти дворцов магараджи Хайдерабадского не нашлось подходящего для съемок зала? Нет, такого не нашлось. И студия, затратив большие средства, построила подлинный шедевр национального искусства.

Зато и доход картина даст немалый. Правда, не скоро. Кончатся съемки, надо будет дублировать на языки Индии. Предстоит еще проверка в цензурном комитете, очень суровом, в особенности к любовным сценам.

После студии в нашей программе остался один объект, едва ли не самый заманчивый.

ОСТРОВ КАМЕННОГО СЛОНА

Гидом в нашей группе была девушка ошеломляющей красоты, в сари модного сиреневого цвета и в блузке с рукавами до локтей, тоже по последней моде. Звали ее Лакшми, так же, как божественную супругу Вишну, что казалось вполне естественным. Задавая ей вопросы, туристы старались блеснуть наблюдательностью и остроумием.

Мы на борту катера «Ислами», пересекающего взморье.

Катер чуть подбрасывает на мелкой волне, впереди медленно вырастает маленький остров, похожий, как и другие острова, на полузатопленную гору. Вот уже два часа, как мы оставили Бомбей. За кормой виден только его дым, повисший черной полосой.

Выходим на дощатый причал среди густых мангровых зарослей. Сейчас прилив, и они похожи на наш русский боярышник, захваченный половодьем. Мы на острове. Больше того, мы в другом мире…

У берега высокобортные парусные ладьи. На каменистых уступах, оплетенных зеленью, легкие постройки с широкими навесами на столбах, покрытые соломой или ветками. Одежда женщин иная, чем в городе, — это рабочая одежда, не стесняющая движений. Блузки нет: ткань, обвитая крест-накрест, закрывает грудь и спускается до колен, коричневые плечи, руки и бока открыты.

Не только цвет кожи, но и речь тут, у маленького племени рыбаков, особая.

Мисс Лакшми говорит, что они называют свой остров «гарапури», что значит «город-крепость». Вероятно, крепость когда-то была. Португальцы, высадившиеся здесь три столетия назад, уже не застали ее. Их поразил слон, вытесанный из темно-серого камня. Большой, грозный, он стоял на выступе горы.

Сейчас слон украшает один из скверов Бомбея. На остров Элефанта ездят из города в выходные дни отдохнуть, поиграть с милыми, пушистыми, почти что ручными обезьянками макаками и, конечно, посетить древний храм, высеченный в толще горы.

От причала прямо вверх ведут каменные ступени, по ним идет, нет, лучше сказать, возносится на редкость стройная островитянка с медным кувшином на голове. Кувшин вызывает в памяти сказки из «Тысячи и одной ночи»…

На обочине деревянные носилки со скамьями. Юноши в трусах кидаются к нам, машут руками, зовут сесть. Ну нет, это не для нас! Пока Вероника Сергеевна собирает группу, нас обступили темнокожие, курносые ребятишки. У одного мальчугана на рубашке толстыми самодельными нитками вышит портрет Неру. Работа настоящей художницы! Мальчик держит за руку сестренку лет пяти, хорошенькую, чернокудрую, с украшением в ноздре. Вся одежда ее — цепочка на бедрах. Туристы наводят аппараты.

Лестница ведет к храму. Квадратное отверстие чернеет в базальтовом откосе, в просвете между деревьями, на которых резвятся макаки. Мы входим — и из сумрака выступают боги и герои древней Индии. Они окружают нас в просторном, гулком зале — пятьдесят шагов в ширину и восемьдесят в глубину от входа — они смотрят на нас из широких ниш, вырезанных в стене. Странная фантазия приходит мне в голову: эти фигуры превратились в камень только сейчас, когда мы вошли. Застыли, умолкли…

В глубине зала огромная трехликая голова бога. Она еще скрыта темнотой. Несколько шагов — и на вас в упор глядит Шива-созидатель. Скульптор, трудившийся здесь двенадцать веков назад, придал ему черты смелой мысли и решимости. Вправо и влево обращены еще два лица. Сурово-спокойное — Шивы, хранителя содеянного; гневное, с губами, искривленными яростью, — Шивы, разрушителя всего враждебного, злого. Три лица, три выразительных, гениально воплощенных характера.

В храме девять скульптурных групп. Некоторые сильно повреждены. Португальцам статуи служили мишенями для стрельбы. На смену Португальцам явились англичане и тоже, издеваясь над завоеванной Индией, громили подземный храм, шедевр искусства, не уступающий пещерным храмам Эллоры и Аджанты.

Разрушало камень и время. И все же изваяния живут! Почти стерлась улыбка миловидной, полнощекой Парвати — супруги Шивы, но мы ощущаем улыбку, ею дышит все лицо. Там отбита рука Шивы, но все-таки видишь эту руку, поднятую для удара, потому что все тело — в напряжении боя. Фигура демона Андхака, которого побеждает Шива, уничтожена европейскими вандалами или украдена, но достаточно поглядеть на сражающегося Шиву, чтобы представить себе всю картину схватки.

Погружаешься в мир индийских легенд. Вот Шива — король плясунов. Он исполняет «тандаву» — мистический танец созидания. Скульптура поразительно динамична. А вот тоже очень человечная сцена: Шива и Парвати отдыхают на вершине горы. Парвати развлекалась игрой в кости и проиграла. Муж сердится на нее…

Злые силы не дают покоя Шиве и его Народу. Вот Равана — владыка Цейлона, предводитель демонов-ракшасов. Чтобы показать свою силу, Равана поднимает гору, на которой сидит Шива, размышляющий о судьбах мира.

Хорошо сохранилась сцена сошествия Гаити. Было время, говорит легенда, Ганга, река-богиня, обитала в небесах. А на земле свирепствовала засуха, реки иссякли. Недобрый бог спалил индийское царство, и людям угрожала гибель. Тронутая мольбами людей, Ганга согласилась спуститься на землю. Но как бы не затопить города и селения! И Шива, спасая людей, принимает Гангу в свои волосы. Так возник Ганг, священная река индийцев.

Каменный Шива склонил голову. К ней устремляется поток, чудесно сотворенный резцом безымянного мастера. Ясно видишь, какие чувства вдохновляли его. Наводнения — извечное бедствие Индии. В легенде живет мечта народная — подчинить бурные воды. Мечта, осуществляемая теперь в независимой Индии. Воздвигаются плотины, заграждения…

В зале, среди величавых четырехгранных колонн, уходящих в темноту, звенят голоса детей. Это бомбейские школьники, пришедшие с учителем.

— В сказаниях о Шиве заложена идея могущества нации, — говорит он. — Стремление к добру, к справедливости…

Увечья, нанесенные статуям, — печать суровой истории Индии. Народ выстоял! Теперь никто не посягнет на его святыни.

Я вышел на солнце. Обезьянки раскачивались на ветвях, как акробаты на трапециях. Ловко выхватывали из рук туристов кусочки банана, отскакивали, быстро-быстро жевали, следя за нами с любопытством. А за деревьями, за нешироким синим проливом зеленел соседний остров — Тромбей, и на нем, у самой воды, сверкало белизной здание атомного реактора.

Кажется, туда и обращено из полумрака древнего храма лицо Шивы-созидателя…

Мы спустились к причалу. Океан отхлынул, обнажились голые воздушные корни мангровых деревьев, они теперь словно на подпорках, воткнутых в ил. На глади ила, отполированного водой, пылает ковбойка академика Вялова. Олег Степанович, а с ним полдюжины молодых туристов — географов и геологов — ведут поиск. Они нагибаются, собирают что-то…

О результатах мы узнаем после. Катер уже ждет нашу группу. Жаль прощаться с чудесным островом.

С кормы бросаю последний взгляд. Остров весь — зеленая гора. Крыши из веток, словно птичьи гнезда, рисовое поле, ступенькой врезанное в заросли, и над ним, словно сторож, одинокая пальма. Входа в храм уже не видно.

Вечер мы провели в городе, в зале Женского университета, основанного в прошлом столетии одним индийским просветителем. Общество «Индия — Советский Союз» устроило для нас концерт. На эстраду выбежал под рокот барабанов бронзовый юноша с красным шарфом. Застыл на мгновение — и все тело его стала бить мелкая дрожь, мускулы напряглись, звеня, заколотились браслеты на ногах. Сорвался с места и закружился, раздувая пламя алого шелка сильными, мужественными взмахами рук.

— Танец Шивы, — сказал мне сосед индиец.

Потом вышел на сцену наш турист, ереванец Степан Арутюнян, и спел песню Раджа Капура, песню бродяги, изобразив даже оркестровый аккомпанемент. Зал едва не рухнул — такой поднялся рев восторга.

Так, среди друзей, под оглушительные возгласы: «Хинди, руси — бхай, бхай!» — завершилось наше пребывание в Бомбее, в воротах Индии.