В непосредственной близости

(6)

Великий день.

Иначе и не скажешь. Хотелось бы, чтобы тот день во всех подробностях остался у меня в памяти до самой могилы — начиная с пробуждения и заканчивая весьма странным укладыванием. У меня недостанет мастерства запечатлеть этот день. Слова, слова, слова! Да я бы все их отдал и остался немым на один миг, который… но — нет. Я говорю глупости.

Только теперь мне вспомнилось длинное неоконченное письмо Колли. Вряд ли он считал себя мастером описания и повествования, но все же его целомудрие, страдания и потребность в друге, хотя бы в листке бумаги, придали его писаниям выразительность, коей я могу восторгаться, но не подражать.

Я пишу эти строки, зацепившись ногами за ножки стула, а палуба поднимается и опускается — и даже у себя в каюте я не снимаю плаща.

Впрочем, по порядку. В тот день я проснулся весь в поту от влажной жары. Я оделся только тогда, когда шум в коридоре стал настолько сильным, что не дал бы мне уснуть, даже если бы мне и хотелось. И потом, зов природы не удостаивает вниманием такие пустяки, как разбитая голова! Потому, одевшись, я стал осторожно пробираться по коридору к месту уединения, расположенному на корме по правому борту — я имею в виду с правой стороны в задней части корабля. Возвращение мое уподобилось прогулке по ярмарке! Были здесь не только баулы и сундуки, кофры и чемоданы, но и все наши пассажирки, суетившиеся среди этого добра! Они устроили такую выставку платья, которая не уступила бы и восточному базару. Здесь была Зенобия с маленькой миссис Пайк. От радужной кипы платьев поднялась мисс Грэнхем и одарила меня улыбкой! Я намеревался сослаться на больную голову, дабы избежать посещения бала, но ее улыбка, равно как и лукавый взгляд миссис Брокльбанк — признаюсь честно — изменили мои намерения.

Я приказал Виллеру достать мой фрак и бриджи, а также легкую сорочку, сшитую из ткани, которую мне рекомендовал знакомый, побывавший в Индии. К тому времени как я все надел, в модную лавку превратился и сам пассажирский салон. На своем вчерашнем месте сидела мисс Грэнхем в платье из синего шелка и накинутой на плечи затейливой голубой шали. Она казалась не то чтобы хорошенькой, но была как-то задумчиво-взволнованна, весела и приветлива.

На гувернантке наряд выглядел бы слегка вызывающим. Но я, слава Богу, вовремя вспомнил, что она более не гувернантка, а невеста человека, который, несмотря на чудовищные политические воззрения, имеет в обществе значительный вес и, безусловно, является джентльменом. Кратко говоря, перед нами предстала мисс Грэнхем, сбросившая оболочку куколки!

— Доброе утро, мисс Грэнхем! Вы, как и оно, прекрасны!

— Вы так выразительно изъясняетесь, наш доблестный защитник. Будь утро солнечное — было бы лучше.

— Такой золотистый туман.

— Почти стихи. А как ваша голова, сэр?

— Я понимаю теперь, что означает «сердцевина дуба».[11] Видимо, лоб у меня из нее.

— Ваша одежда замечательно подходит для здешнего климата.

— Я надел ее ради удобства. Но вы, дамы, сделали все, чтобы нас очаровать.

— Вы не слишком-то высокого мнения о дамах, сэр. Грустная правда заключается в том, что мы готовились к целой череде празднеств. Мы обедаем в кают-компании «Алкионы». У нас на палубе будет бал, да еще матросы устроят представление.

— Боже милостивый!

— Полагаю, оно пойдет на пользу нашему…

— Не слишком счастливому кораблю?

— Вы сказали это, сэр, не я.

— Еще и бал!

— У наших соседей есть оркестр.

— Да еще матросское представление!

— Надеюсь, оно будет поучительным, но… опасаюсь, что нет.

— Так или иначе — бал… Мисс Грэнхем, могу я заручиться вашим согласием на танец?

— Я польщена, но не лучше ли обождать? По правде сказать, я не знаю в точности, каковы взгляды мистера Преттимена на подобные развлечения, а до тех пор…

— Конечно, мадам. Умолкаю, но стану надеяться.

Дверь открылась и влетела миссис Брокльбанк. Она несла в руках нечто воздушное. Обе дамы мигом погрузились в обсуждение столь хитрых тайн портняжного искусства, что я молча удалился. Если речь моряков я определяю как просмоленный жаргон, то следует сказать, что наши пассажирки (щебетавшие одновременно) говорили на безупречном языке моды.

Это вызвало у меня те же чувства, что я испытал, когда Пайк упомянул «пушки бакборта». Мои старания говорить как моряки, понял я, — не более чем глупое жеманство. С равным успехом я мог бы рассуждать о лентах, оборках и рюшах! И пусть прочие пассажиры говорят на моряцком жаргоне, я же стану держаться речи людей сухопутных. Итак, прощай, «Морской словарь» Фальконера, с коим расстаюсь без тени сожаления, но с некоторым облегчением.

Я взял в каюте шляпу и направился на шкафут. Солнце едва виднелось сквозь туман и поднялось над горизонтом не больше, чем на высоту своего диаметра, но праздничные приготовления шли полным ходом — я подразумеваю: близились к завершению. Полагаю, фразу «идти полным ходом» употребить здесь уместно, как утратившую чисто мореходное значение и сделавшуюся общеупотребительной.

Однако сцена, хотя я и убежден, что никогда ее не забуду, стоит подробного описания. На нашем корабле на высоте грота-реи раскинулись навесы — из парусов и просто кусков парусины. Медленно поднимающееся солнце светило прямо под них, хотя в последующие часы они дадут благодатную тень. Навесы на «Алкионе» были на той же высоте, но, разумеется, несколько повыше относительно уровня мачт. В результате казалось, что рядом идут две улицы — мы превратились в небольшой город или хотя бы кусочек города — город, здесь, в безлюдной водной пустыне. Какой абсурд! Наши матросы, которые при известии о мире впали в радость, близкую к буйству, утихомирились и работали спокойно и даже охотно: давало себя знать грядущее празднество. Матросы, словно дети за игрой, оказались в мире, где все было «как будто», и это, видимо, им нравилось. На навесах красовались семафорные и декоративные флажки. Были даже цветы — не из каюты капитана, как я поначалу подумал, но весьма искусно изготовленные из лоскутков. С «Алкионы» донеслись звуки репетирующего оркестра! Думаю, две наших скрипки и корнет также были там. На кораблях по-прежнему занимались повседневными морскими заботами — два матроса стояли у нашего неподвижного рулевого колеса, а два других — у штурвала «Алкионы». Наш чудак-штурман вышагивал по шканцам с подзорной трубой, а у наших соседей тем же самым занимался какой-то гардемарин! Я не сомневался, что и над навесами, на обломках наших мачт, тоже продолжается работа, и что на фок, грот — или бизань-мачте марсовой всматривается в горизонт, где солнце уже разгоняет туман.

Зрелище было столь неожиданным и исполненным изящества, что я забыл о звоне в голове и почти стал самим собой. Две наши улицы разделяли большие деревянные вальки, которые висят обычно сбоку причала, для предотвращения повреждения кораблей о камни.

Крутые мостки образовали переулок, соединяющий улицы. Он был достаточно широк, чтобы по нему могли пройти и дамы. В конце улицы, что на «Алкионе», стояли двое морских пехотинцев в красном, а двое явно недовольных солдат в зеленом из отряда Олдмедоу охраняли нашу улицу. Я подошел к поручням и заглянул вниз — как раз вовремя: закрывали орудийный порт. Вот, стало быть, каким способом сносились матросы двух кораблей, хотят того их командиры или нет! И, конечно, когда мачты чуть не соприкасаются реями, по ним можно сновать туда-сюда, как мартышки в лесу.

С «Алкионы» по мосткам прошел какой-то гардемарин, и, осведомившись о моем имени, вручил мне записку на белой, слегка надушенной бумаге. Я развернул ее: «Капитан сэр Генри и леди Сомерсет просят мистера Эдмунда Фицгенри Тальбота оказать им честь и отобедать с ними на борту „Алкионы“ в двенадцать часов, буде позволят ветер и погода. Платье — обычное; устного уведомления достаточно».

— Разумеется, я с благодарностью принимаю приглашение.

Я возвратился в свою каморку. Помню, как втолковывал себе, что все происходящее — не сон, не бред, вызванный ушибом головы. И все же в нашем удивительном городке или селении, выстроенном за тысячи миль от любого жилья и окутанном влажным туманом, который, казалось, вторгся не только на палубу, но и в самый мой рассудок, в этом городке все минувшее и все грядущее виделось пустым, незначительным. Англия у нас за спиной и Антиподия где-то впереди представлялись не более чем рисунками, начертанными на карте. Вот и Виллер вернулся, оказался прямо на пути у фрегата — событие столь же невероятное, сколь невероятно с размаху попасть ниткой в игольное ушко.

Существует только «здесь» и «сейчас». Две идущие рядом улицы; звонит колокол «Алкионы», наш тут же отзывается немедленным эхом, — значит, пробило четыре склянки дневной вахты; на «Алкионе» раздался призыв: «За ромом — подходи!», подхваченный в нескольких ярдах от меня, у нас на корабле… Толпы матросов наводнили палубы; важная, хотя и малопонятная деятельность, которую ведут они двадцать четыре часа в сутки, дабы поддерживать существование на обоих судах… Обшивка со стыками, залитыми смолой, которая иногда плавится — ровный бег полос усиливает ощущение безотрадной и тошнотворной реальности, а движение их наводит страх… Только это все и существует…

Какая получилась банальность! Я попытался сказать, что думаю, и не сумел.

Это затерянное в тропиках нигде было целым миром — воображаемым миром, поместившимся на перешейке истории, знаменующем конец величайшей войны, середину длиннейшего путешествия… Оно было… Ничем оно не было! Чудо и вместе с тем — суровая действительность. Я истерзал английский в попытках передать свои чувства, но потерпел неудачу.

— Эдмунд!

Я повернулся, не вставая со стула. В дверь заглядывал Деверель. Его визит, признаться, показался мне лишним.

— Что вам, Деверель? Я собирался…

— Бог ты мой! Да у него свои запасы бренди! А можно стаканчик самому скверному ученику?

— Угощайтесь! Но разве вам не…

— Запретили пить, словно сынку священника? Черт с ним, сейчас мирное время, не закуют же меня в кандалы. Если он не выпустит меня из-под ареста, швырну ему оружие, сойду на берег — и на все четыре стороны!

— Не понимаю, о чем вы.

— Дорогой мой Эдмунд, да что он мне сделает? Выправит официальное порицание от адмиралтейства? Пусть меня ломают — сломать можно лишь клинок, проклятый кусок железа, который уже все равно мне не надобен, потому что теперь кругом мир!

— Клинок дворянина…

— К востоку от Суэца белый человек отлично обойдется…

— Мы же не к востоку от Суэца.

Деверель глотнул щедрую порцию бренди, перевел дух и продолжил:

— Не могу его упрашивать. Это значит — сломать не только клинок, но и себя самого. У меня есть гордость.

— У всех есть.

— План у меня такой. Вы сообщите ему о моем предложении.

— Я?

— Кто же еще? Остальные — сущие зайцы. А потом, что вам терять?

— Чертовски много.

— Скажете, что я обязуюсь не доставлять ему неприятностей, пока не прибудем в порт.

— Это хорошо.

— Подождите. Там я подам в отставку.

— Или вас отправят в отставку, Деверель.

— А какая разница? Вы не пьете, Эдмунд, и вы сегодня настоящий зануда. Скажите ему, что как только я перестану быть офицером, вы передадите ему мой вызов…

— Что?!

— А вы не понимаете? Представляете, как «ворчун-драчун» примет вызов?

— Представляю.

— Когда про «Алкиону» подумали, что это лягушатники, он затрясся не хуже топселя.

— Вы серьезно?

— А разве не видно?

— Вы его недооцениваете.

— Это уж мое дело. Так вы ему скажете?

— Послушайте, Деверель… Джек. Вы с ума сошли.

— Скажите ему!

Я замолчал — но лишь на миг — и тут же принял решение.

— Нет.

— Нет? Вот так вот?

— Сожалею.

— Господи, ушам не верю. Я о вас лучше думал, Тальбот.

— Да послушайте же, постарайтесь мыслить здраво. Неужто вы не понимаете, что я ни при каких обстоятельствах не могу сказать капитану слова, которые можно расценивать не иначе как угрозу. Не будь вы в таком состоянии…

— Вы думаете — я пьян? Или спятил?

— Конечно, нет. Успокойтесь.

Деверель налил себе новую порцию, не такую большую, как прежде, но достаточно солидную. Стекло звякнуло. Нельзя было допустить, чтобы он напился по-настоящему. Я протянул руку к бокалу.

— Спасибо, старина.

На миг мне показалось, что он вот-вот меня ударит.

Со странной усмешкой Деверель произнес:

— Лорд Тальбот! В хладнокровии вам не откажешь.

— Так вы себе налили? Простите.

— Нет, нет. Пейте.

— Первый день мира. Воспрянем!

Я закашлялся. Деверель медленно опустился на дальний край моей койки.

— Эдмунд.

Я глядел на него сквозь бокал.

— Эдмунд, как мне быть?

Вид у него был уже не такой задиристый. Странно, но после безрассудных выходок, совершенных за последние сутки, Девереля, которого я знал раньше, словно сменил другой молодой человек, гораздо менее уверенный в себе.

Теперь я видел, что хотя он и выше среднего роста, но худощав и отнюдь не мускулист. Что же до лица, то я с удивлением обнаружил, что выступающие бакенбарды — это попытка (тщету которой он, возможно, понимал и сам) скрыть слабый и слегка скошенный назад подбородок. Джентльмен Джек, достославный Джек-проказник. Лишь приступ ярости и, конечно, страх на миг придали его руке ту силу, с которой он вонзил клинок глубоко в поручни. Я увидел все настолько ясно, что почувствовал себя таким же растерянным и испуганным, как он.

Ужасная вещь — все понимать. Я видел, что если бы не его благородное происхождение, не его манера, которая была скорее напускной, чем происходила от настоящего достоинства, он мог бы сделаться конюхом, лакеем, чьим-либо человеком! Мне стало неловко смотреть на Девереля. А ведь я считал его единственным джентльменом среди офицеров, каковым, конечно же, — вот ведь запутанный вопрос! — он и был. Его обычная небрежность и несдержанность ничего не имели общего с тем, что открылось мне теперь. Последний дикий план, рассчитанный на трусость капитана Андерсона — для чего не имелось никаких оснований, — был совершенно нелеп. К вызову Девереля — будь тот на службе или уволен — капитан отнесется с презрением, и никто его не осудит. Нельзя допустить, чтобы Деверель продолжал в том же духе.

— Как быть? Дайте подумать.

Деверель откинулся назад и слегка обмяк, как если бы из него вынули стержень. Он смотрел на меня чуть ли не с почтением, словно на какого-то мыслителя. Но правда в том, что…

— Послушайте, Деверель…

— Только что был «Джек», не говоря уж о том, когда мы готовились отражать нападение.

— О да! Тот миг нам не забыть, верно? Значит, Джек. Слушайте. Я здорово получил по голове — такой удар… или три удара — я не в состоянии ни о чем думать. Голова до сих пор болит.

— Стакан верните…

Я сделал невольный и нетерпеливый жест правой рукой.

— Вы знаете, я хотел бы… Я сделаю, что смогу. Первым делом нужно поговорить с Саммерсом.

— Господи! С этим методистом!

— Правда? Я знал, что его глубоко интересуют вопросы нравственности, но не думал…

— Это все, что вы в силах сделать?

— Это первый шаг. Мне нужно выяснить, как обстоит дело с точки зрения морского законодательства. Вы лично заинтересованы и пристрастны.

— Вы же там были!

— Телесно — да, но я был без сознания. Конец троса вышиб из меня рассудок.

— Такова, значит, ваша помощь?

— Ваша беда, Деверель, в том, что вы хотите все сразу.

— Спасибо вам, мистер Тальбот.

— Я пытаюсь помочь. Не ждите, что я, точно морской офицер, начну действовать немедля.

— Черт, я и не жду!

— И еще раз прошу — успокойтесь. Это вам не абордажная атака. Спешка все испортит.

— Каким образом? Тут два капитана и с полдюжины лейтенантов. Они могут предать меня военному суду… Да пошли они все в задницу! К дьяволу и их, и вас!

— Джек!

Это обращение его смягчило. Странная вещь! Он сохранял угрюмость и дышал тяжело, но голос понизил:

— Их достаточно, чтобы провести военный трибунал прямо на месте.

— При том, что в любой момент может подняться ветер и нам придется отправиться в путь? Знаете, я не разбираюсь во флотских обычаях, но вас, готов поклясться, не станут судить посреди моря. Сейчас не война, и речь идет не о мятеже. Вы не допускали насилия по отношению к капитану. Кроме того, бес его забери, пока держится погода, мы собираемся устроить бал и представление, да еще — будто этого мало! — я должен отобедать у сэра Генри. Гори оно все огнем! Неужто вы не видите — и объявленный мир, и отречение, и разрешение страшного кризиса в жизни современного общества…

Деверель выпрямился, опираясь руками на край койки.

— Отобедать? Дружище, да ведь это шанс! Андерсон тоже будет, непременно! Пара слов в присутствии сэра Генри, после первого бокала…

— Вряд ли он вообще пьет. Кроме того…

Тут в голове у меня загудело. Нет — зазвенело!

— Если бы вы знали, как мне худо!

— Значит, вы ничего не сделаете.

— Я выясню, куда ветер дует — позволено ли использовать такое выражение, когда мы заточены в полосе штиля? Сделать можно многое, если подойти к делу осторожно.

— Хотите сказать, что нужно потерпеть? Выносить унижение от человека, с которым мой отец не сел бы за один стол!

— Постараюсь сделать для вас все, что в моих силах, хотя сил у меня немного.

— Только не тужьтесь.

Это вульгарное выражение меня позабавило. Ведь я беседовал с ним доброжелательно… Деверель неверно истолковал мою невольную улыбку и едва не вспылил, а потому я произнес поспешно и почти бессвязно:

— Если Андерсон будет, я заведу речь о дуэлях, с тем, чтобы выяснить, как он отнесется к вызову.

— Да он в ужас придет при мысли, что в него будут стрелять!

Я глядел на Девереля в полном недоумении. Андерсон, командир корабля, принимавший участие в кровавых сражениях! Андерсон, который еще гардемарином ходил на абордаж, а позже вел брандер в атаке Кохрейна на рейде.

Такого я никак не ожидал. В возбуждении Девереля был неповинен бокал бренди. Джек трясся, потирал руки и скалился. Я пытался его утихомирить.

— Что гораздо важнее, дорогой сэр, у него может достать силы — «силы духа», как говорят некоторые, — сразу же отвергнуть любой вызов. Существует предубеждение против того, чтобы таким банальным образом ставить на кон свою жизнь. Конечно, мне ваше дело не кажется банальным, но кое-кому покажется.

— Покажется, покажется.

— Я все у него выпытаю.

— И только?

— В настоящее время я не могу сделать больше.

— «В настоящее время». Удобная фраза, сэр.

Я не ответил. Деверель с презрительной насмешкой смотрел на меня. Я коротко сказал:

— Повторяю, в настоящее время не могу сделать большего.

Деверель помолчал, глядя в зеркало над парусиновым тазом.

— Вы как и все прочие, — заявил он.

Я не удостоил его ответом.

Он продолжил:

— О, я знаю и про Джентльмена Джека, и про Джека-проказника, но разве даже в этом не чувствуется насмешка? Помните, когда Колли опускали за борт, Саммерс нарочно сказал мне про бизань-шкот только тогда, когда у нас почти оторвало руль. Но я думал, что вы джентльмен, а не недоделанный выскочка, что уж вы-то будете на моей стороне, а не станете помогать меня топить.

— Вы с ума сошли!

Деверель не ответил. Через несколько мгновений он медленно поднялся, косо посмотрел на меня и неприятно улыбнулся — печальной кривой улыбкой человека, который находится среди врагов и должен сохранять бдительность. Он отворил дверь каюты, быстро посмотрел в обе стороны и исчез из виду.

Деверель оставил меня в состоянии великого смущения и растерянности. Самое скверное было то, что я позволил себе близко сойтись с этим человеком и теперь чувствовал некоторую потребность вмешаться, дабы смягчить наказание, которое не мог не считать единственно следствием его пренебрежения своими обязанностями.

Более же всего я не желал каким-либо образом разрушать некоторое согласие и взаимное терпение, которое установилось между мною и капитаном Андерсоном. Все это было весьма досадно. Я не видел резона браться за ремесло адвоката и все более склонялся к мысли, что Деверель, кратко говоря, попросту того и не стоит.

Звон судового колокола вернул меня к действительности. Настало время идти на пир! Я глянул в зеркало, прикрыл рану на голове волосами и задумался. Для чего мне идти? Не отправиться ли лучше на боковую? Однако я привел в порядок одежду и двинулся через новоявленный модный салон. Помимо шлепанья босых ног сверху раздались знакомые твердые шаги. Я последовал за капитаном по широким мосткам. В конце мостков он застыл, прижав к груди шляпу. Поскольку я шел сразу за Андерсоном, пришлось приложить усилие, чтобы в него не врезаться. У меня, однако, хватило догадки левой рукой схватиться за веревку сбоку, а правой сдернуть шляпу и замереть рядом с ним. Палуба «Алкионы» была заполнена людьми. Вид все имели торжественный, в точности как на похоронах Колли: дежурные в белых перчатках, боцманы с дудками, солдаты с мушкетами, солдаты с барабанами и трубами, несколько гардемаринов и один-два лейтенанта. В конце «улицы», сияя, стоял сэр Генри Сомерсет, которого угораздило надеть полную парадную форму; через его плотный стан, туго обтянутый белым шелком, тянулась орденская лента! Взревели трубы, застучали барабаны, загудели дудки, экипажи обоих судов замерли, уставясь в туман. И все это, дабы чествовать переход по сходням единственного человека! Наконец капитан Андерсон сошел на борт «Алкионы», и обе команды приступили к своим обязанностям, которые я полагаю удивительно многочисленными и сложными, учитывая состояние погоды: стоя на мостках, мы едва различали другой конец судна.

Я шагнул вперед, и меня любезнейшим образом приветствовал сэр Генри, который не имел чести знать моего крестного, но, однако, несомненно, как и все прочие, — и так далее. Он повел нас к себе, не переставая говорить с капитаном Андерсоном.

Поистине, жизнь военного моряка — лотерея! Доходы сэра Генри, судя по всему, были значительны. Богатство лезло отовсюду, но не впечатляло. Все резные детали на полуюте позолочены. Мы двинулись к трапу — нет, меня больше не соблазнить! — к лестнице по проходу, устланному кокосовыми циновками — дабы мы не запачкали туфли тающей в щелях смолой. Вверх от шканцев шли парусиновые трубы, прикрепленные к такелажу бизань-мачты (черт, вижу, мое решение не пользоваться морским наречием почти невыполнимо!) — попытка вытеснить вонь судовых недр более чистым воздухом. Мы дошли до шканцев; тут циновки кончились. Я глянул вниз и приготовился тщательно и тщетно избегать щелей. Сэр Генри это заметил.

— Не беспокойтесь, мистер Тальбот, прошу вас. Там нечем испачкать ноги.

Капитан Андерсон остановился и посмотрел вниз.

— Планки на шпон посажены, сэр Генри?

Похоже, стоило мне отказаться от моряцкого жаргона, как мой словарный запас начал пополняться.

Сэр Генри беззаботно махнул рукой:

— Среди моих призов был как-то груз ценной древесины. Просто повезло. Это, видите ли, эбеновое дерево.

— На шпонки?!

— Я заменил обычно используемые деготь и паклю, от которых так пачкаются башмаки, полосами твердого дерева. Узкие планки — красное дерево. Это новшество я позаимствовал из увиденного мною на королевской яхте, когда имел честь быть представлен Его Королевскому Высочеству. У меня здесь образцовый порядок, именно!.. Только после вас, капитан Андерсон, мистер Тальбот!

— После вас, сэр!

— Прошу вас, сэр…

Мы спустились в пассажирский салон. Дама, явившаяся нам навстречу, не столько шла, сколько плыла или даже скользила. Леди Сомерсет мгновенно притягивала к себе мужские взоры: утонченная и весьма привлекательная женщина, одетая по последней моде — разумеется, ее наряд подходил более для званого вечера, чем для дневного приема. И это — «повседневное платье»? На груди ее сверкало целое состояние из сапфиров — такие же сапфиры красовались на шее и запястьях. Сэр Генри, должно быть, захватил корабль с драгоценностями, направлявшийся в Порту! Ее платье было перехвачено под грудью чем-то… Нет, я еще не освоил наречие модисток. Я разглядывал леди Сомерсет не более нескольких мгновений, ибо она склонилась ко мне и застонала. Иными словами невозможно описать ее приветствие: убедившись, что она привлекла внимание Андерсона, которое он выразил кратким кивком, леди Сомерсет отвернулась от него, скользнула в моем направлении, серьезно заглянула мне в глаза, словно мы присутствовали при событии, являвшем немалую важность, затем опять отворотилась к нашему капитану и глубоким контральто проговорила: «Такая радость!» И поскольку она выказала готовность пасть от этой радости в обморок, наверное, вполне естественно, что она протянула нам руки, точно в поисках поддержки. На мой вкус, она немного излишне благоухала. Я начал поднимать к ней руку, но жестом, напоминающим движение водорослей в воде, она всплеснула ладонями в другом направлении и простонала:

— Милая, бесценная Дженет!

По поводу статуса «бесценной Дженет» сомнений не оставалось: в одной руке Дженет держала веер и пяльцы с куском ткани, в который была воткнута игла с шелковой нитью, а в другой — книгу, заложив пальцем страницу, где читала. Из-под локтя у нее торчала небольшая подушечка, и, словно этого было недостаточно, в зубах Дженет зажала длинную ленту. Мне она показалась женщиной чрезвычайно скромной и недалекой. Торопливо сортируя людей в соответствии с увиденным, я немедля поместил ее в разряд, именуемый «компаньонки». Пока я этим занимался, она сделала книксен и метнулась прочь из салона.

— Мисс Оутс, — промурлыкала леди Сомерсет. — Родственница.

— Весьма дальняя, — подчеркнул сэр Генри. — Леди Сомерсет не желает с ней расставаться. Моя супруга из чистого великодушия держит эту женщину при себе, но я не в силах воспротивиться…

— Мой дорогой сэр Генри ни в чем мне не отказывает, ни в чем!

Я собирался произнести подходящую вежливую реплику, но тут лицо сэра Генри просветлело, и он заговорил энергически:

— Входите, Марион, входите! Я готов был держать пари против всех, что вы подниметесь!

Молния ударила топ бизани, сбежала вниз и расплавила громоотвод, который рассыпался раскаленными белыми каплями. Мачта раскололась, и обломки веером разлетелись в туман. Палуба разверзлась; электрические флюиды сжигали меня заживо. Передо мной, в белом светящемся круге, стояла девушка.