В неверном свете

13

Тойер толкнул дверь номера. Дункан сидел на кровати и лениво глядел на него.

— Вот и клюнул наш карп на червячка. Прекрасно. Заходите, — приветливо пригласил он. — Только, пожалуйста, закройте дверь. Благодарю. Я видел, что вы один, иначе меня бы тут уже не была. Вы должны знать, что перед вами не дилетант. Сначала вот что: да, это я. Помимо всего, в чем вы меня, возможно, подозреваете, это я пришиб того мальчишку, потому что от него пахло кокосовым маслом, и едва не трахнул вашу турчанку, господин комиссар Тойер.

Сыщик, слегка опешив, сел на банкетку возле шкафа.

— Она не моя турчанка. Она даже не турчанка. Да и вряд ли она позволила бы себя трахнуть, — скромно возразил он.

— Еще я никакой не новозеландец. В Окленде не существует доктора Дункана. Тут помогла пара Подделанных писем и ловко перенаправленные телефонные разговоры.

Он вытаскивает пистолет, плавно, а не рывком, как герои вестернов; просто он знает, как это делается.

— Отдайте ваш пистолет, — бесстрастно сказал Дункан. — И не надо предпринимать ничего такого, что вам известно по криминальным сериалам, иначе я вас сразу застрелю. Понятно? Это одна из тайн, которые вы так старательно расследовали, не совсем их понимая: я совершаю неслыханные вещи, причем без малейших колебаний, и брожу с этим по свету, словно создан совсем из другой материи. Я в самом деле брожу по свету, и это нечто иное, чем обычная прогулка.

Тойер положил на стол свое табельное оружие.

Он улыбается, он целиком здесь. Тотальное присутствие в настоящем времени. Тот, кто живет в настоящем времени, бессмертен.

Дункан снова убрал свой пистолет:

— Теперь нападайте на меня.

— Что? Не понял!

— Вы должны на меня наброситься! Это мое предложение. Ну?

Тойер окинул номер оценивающим взглядом. Дункан сидел в трех метрах от него. Если он сейчас встанет и прыгнет, как лягушка, у того хватит времени, чтобы вытащить оружие, а ведь его противник наверняка человек тренированный. Впрочем, возле него на подоконнике стоит цветочная ваза. Если метко ее бросить… Его рука еще не коснулась вазы, как на него опять смотрело дуло пистолета.

— Я думал, что вы броситесь на меня как буйвол… Но и так дело не пойдет, вы уже это поняли, не так ли?

Тойер кивнул и сглотнул ком, застрявший в горле.

— Мне вас жалко, — сказал Дункан. — И не потому, что вы сегодня умрете…

Тойер вслушивался в слово «умрете», как будто оно означало нечто необычное, новый, модный вид спорта, неизвестный ему, или пришло из какого-то невыразительного северного языка.

— …а потому, что вы принадлежите к огромному числу тех, кто вечно преследует то, что они называют злом, но, по сути, не имеет вообще никакой позиции. Я прав?

Тойер молчал. Умереть, думал он, вообще-то нельзя. Можно либо жить, либо быть мертвым. Что такое умереть?

— Вы обнаружили мое внешнее ухо?

Тойер кивнул.

— Но вы, мелкий гейдельбергский полицейский, подумали, что кто-то исподтишка подбирается к картине, что этот кто-то такой, как и вы, и его можно теперь арестовать и посадить за решетку. Вы не предполагали, что этот человек делает то, что ему нужно.

Тойер кивнул.

— И еще у вас чесались руки. Вот я сейчас ему покажу! Сейчас я его арестую, этого мелкого мошенника… Как комично. Бешеная щука, да еще только что обманутая, как я с удовольствием услышал, действует в одиночку. Вот только тот, с кем вас обманула ваша баба, пожалуй, не преступник. Тут уж ничего не поделаешь.

Тойер кивнул. Ничего другого ему не оставалось.

— Вы, жалкое создание! Вам будет интересно услышать: я специализируюсь на том, чтобы привозить богатым клиентам то, что они хотят. Неважно, что. Абсолютно неважно. Я просто приношу и не иду ни на какие компромиссы.

— Эта картина фальшивка, — сообщил Тойер. — Мы почти уверены.

— О-о, я так и думал с самого начала, — рассмеялся Дункан. — Вот только вы со своим тупым полицейским мышлением, разумеется, не можете себе представить, что есть человек, который забавляется, покупая даже подделки под картины его любимого художника, подделки, подражания и все такое. Мой заказчик хочет видеть у себя все, что как-либо связано с именем Тернера, и не успокоится, пока не скупит все. Ему нужен весь Тернер, целиком. Он не такой, как я, но мы похожи в нежелании идти на компромиссы. Ему требуется все, но, конечно, он хочет также знать, что это такое. Только поэтому я еще здесь, я хотел выяснить все точно. Тут мне подвернулись вы с вашими мелкотравчатыми расследованиями. Некоторое время я тоже в них участвовал. Но теперь, после остроумной ссылки на освещение, я уже уверен. Эта картина попадет в коллекцию подделок.

Тойер вспомнил, что несколько лет назад была украдена знаменитая картина Тернера.

— В скором времени ваш трогательный городишко, вероятно, попадет на Сотбис, и тот знаменитый вид на Гейдельберг попробуют продать, — продолжал Дункан в прекрасном настроении, словно мог читать мысли сыщика. — Забудьте об этом. Она окажется в руках аукциониста. Он располагает неограниченной возможностью предлагать ее. Действительно неограниченной. И он никому не сообщит, кто в конце концов купил картину.

— Если он сообщит, то тут же умрет, как я догадываюсь, — устало заметил Тойер.

Дункан не ответил, но не оттого, что это была тайна, а оттого, что в безоблачный день незачем объявлять, что солнце светит.

— Почему вы просто не купили картину у Зундерманна?

— Потому что она не стоит той суммы, какую запрашивает этот идиот, вот почему. Как уже сказано, мой заказчик и я похожи — правила устанавливаем мы, а не другие. И не Зундерманну устанавливать цену.

— Кто же ваш заказчик? — ворчливо спросил Тойер. — Мистер Икс?

— Я совершенно уверен, что долго не проживу, если расскажу об этом, — усмехнулся Дункан. — Но я поделюсь с вами этой информацией за пару часов до вашей кончины. Он всегда с гарантией принимает меры предосторожности.

— Ну, вы этому правилу не следуете, — выпалил комиссар, ожидая вспышки гнева.

Однако реакция Дункана была спокойной:

— Гравитацию я тоже не отменю, хотя лично мне было бы приятней парить в воздухе. Я могу что-то принять, если за этим стоит нечто великое. Но в замшелых условностях вашего мира нет никакого величия.

— Зачем этому божественному императору Тернер? — Тойеру вспомнились те краткие минуты, когда он наслаждался каталогом Тернера, и это ощущение никак не связывалось у него с якобы неограниченной властью. Наоборот, оно скорей настраивало на скромность.

— Он собирает его, — просто ответил Дункан. — Я допускаю, что картины ему нравятся и он хочет иметь их у себя. Когда их получит, захочет чего-то другого. И тоже получит.

Тут эмиссар таинственного коллекционера внезапно схватился за телефон и позвонил студенту Зундерманну: он зайдет к нему после обеда, с ценой он теперь согласен, и все может пройти как запланировано.

— Он злится, — сказал Тойер. — Он злится на вас за то, что вы делаете. Вам это все равно, но тем не менее это так.

Дункан оживился.

— Если вам так хорошо ведомо зло, господин комиссар, — сказал он с насмешкой, — тогда объясните мне, пожалуйста, что такое добро, за которое вы скоро сложите свою репу. Только избавьте меня от пустых слов про играющих детей, цветочки у дороги или способность некоторых врачей так ловко вырезать карциному из сисек, что супруг и после операции горит желанием трахаться.

Тойер молчал и укутался в свое молчание, насколько мог, ему было холодно. Если я сейчас ничего не скажу, думал он, то останусь ничтожеством, даже если выживу. Потому он сделал попытку:

— Аккорды… свет… моменты, когда все получается…

Дункан оглушительно расхохотался.

— Для добра нужно создавать предпосылки, условия… — запинаясь, бормотал Тойер. — Добро может быть только…

Дункан развязно ржал.

— Предпосылки для этого невозможны без морали… — подавленный, комиссар замолчал.

— Господи, как же вы напрягались. — Дункан утер слезы, выступившие на глазах от смеха. — Я даже устал слушать… Знаете что? Сейчас мы сходим и поедим. На Клингентейх есть маленький итальянский ресторанчик, очень неплохой.

Тойер сидел за рулем.

— Что вы будете делать, если нас остановит полицейский патруль?

— Это почти исключено, — спокойно заявил Дункан, — весьма маловероятно. Было гораздо вероятней, что вы придете один. Вы мне еще понадобитесь.

— Но не себе, — тихо сказал Тойер.

— Приехали, — объявил Дункан. — Остановитесь.

— Здесь мы заработаем штрафную квитанцию, — с сарказмом пробурчал комиссар.

— Я оплачу, — усмехнулся Дункан. — Вы так и так мой гость. Но ключик дайте мне, пожалуйста, на хранение.

Гордый хозяин молча показал им на места у двери.

— Он знает меня, — доверительно шепнул Дункан. — Этот столик мой уже несколько дней. Если дело примет неудачный оборот и я, к сожалению, буду вынужден вас тут застрелить, в четыре прыжка я доберусь до машины.

Подошел кельнер и спросил, какие принести напитки. Дункан заказал белое вино, незнакомое Тойеру. Официант поднял брови — клиент знал толк в благородных напитках.

Тойер обдумывал, как бы ему вонзить в своего потенциального палача вилку или нож. Тот, полностью расслабившись, изучал меню, но вдруг, не поднимая глаз, приставил под столом пистолет к его животу.

— Огнестрельные раны особенно болезненны, я напоминаю просто так, на всякий случай. Ведь вы сейчас прикидываете, как бы испортить мне рубашку каким-нибудь тупым столовым прибором. Итак, я выбрал, — добавил Он довольным тоном и захлопнул карту. — Да, вы ведь не посмотрели меню! Тогда я сам сделаю за вас выбор. Какие у вас предпочтения?

— Только не рыбу, — ответил Тойер, стараясь не терять самообладания. — Терпеть не могу рыбу.

Когда подошел официант, Дункан заказал два карпаччо из лосося и сказал, что с горячим блюдом они пока подождут.

— Вам это доставляет удовольствие, не так ли? — Тойера уже заранее тошнило при мысли о сырой рыбной тряпке, которую ему принесут.

— Да, — подтвердил Дункан, — это доставляет мне удовольствие. Мне все доставляет удовольствие. Мое ремесло доставляет мне удовольствие! — Тойер грустно взглянул на него. Теперь он почти не сомневался, что не переживет этой встречи, и взвешивал свои последние шансы. Пожалуй, они заключались в том, чтобы смутить, разозлить Дункана, вынудить его на что-либо опрометчивое. Он вспомнил про убитого мальчишку.

— Сколько человек вы уже убили? — поинтересовался он спокойно, будто спрашивал, который час.

Дункан задумался с гордым видом, явно оценивая список жертв.

— Есть кое-кто. А сколько народу умерло с голоду, когда вы тут лопаетесь от обжорства?

— Ни одного человека, — твердо заявил Тойер. — Конечно, я заставлял страдать некоторых людей, но ничей хлеб не ел и не ем.

— Вы уверены в этом? — Дункан повернул к нему улыбающееся лицо, очевидно, пытаясь отвлечь своего собеседника от опасных мыслей и тяжелых ошибок. — Разумеется, я не сообщу вам, где родился. Мог бы, конечно, ведь вы уже никому не сможете рассказать, только это станет предательством моего образа жизни — вам этого не понять. Но я могу вам сказать: если ты появился на свет не там и не у тех родителей, у тебя нет ни малейших шансов куда-либо пробиться, тогда как другие занимают места, которых совершенно не заслуживают. Скажем, такие ничтожества, как вы. Если у отца был узкий разрез глаз и если ты живешь в регионе, где мало людей с такими глазами, ты должен радоваться, если тебя попросту не выставляют за городские ворота, как в средневековье.

— Согласен, это тяжело, — согласился Тойер и печально пригубил холодное белое вино, казавшееся ему на краю могилы неслыханно вкусным. — Но все же остается сам человек и его способности. У вас же есть какие-то способности.

— Мне всегда легко давались иностранные языки. И знаете, почему? Потому что они были чужие. Но школа была плохая, учителя тоже. Так что, к сожалению, дорога к изучению лангобардских диалектов оказалась слишком тернистой.

— Но все же вы чему-то научились и можете произнести мой смертный приговор на чистейшем немецком.

— Вариант первый: я долго работал в Германии. — Дункан скромно улыбнулся. — Когда люди, по глупости полагая, что это принесет им большую свободу, снесли Стену, ваша мерзкая страна была некоторое время прекраснейшим местом на свете. Можно было бы сказать, что меня тогда никто не замечал, но я вообще никогда не выделяюсь из толпы.

— Неправда, — возразил Тойер. — Мне вы сразу бросились в глаза.

— Случай. Случай поначалу бывает сильней, чем воля, но все поправимо, и мы к этому идем.

Мысль Тойера работала спокойно. Казалось, что-то оберегало его от смертельного страха, который он, ясное дело, должен был испытывать. Надо бы выяснить, в чем тут дело.

Кельнер принес заказанную еду.

— Вариант второй, — продолжал Дункан, пережевывая лосося, — я немец. Вьетнамский ублюдок из бывшей ГДР. Имитировать легкий британский акцент не проблема. Вариант третий: я монгол, германист из города, о котором вы даже не слышали. Только в тюрьме, куда я попал как политический заключенный, я вошел во вкус того, что вы именуете злом. В тюрьме той страны, которой больше не существует, — не осталось ни документов, ничего.

— Лосось превосходный, — солгал Тойер. — На самом деле я люблю рыбу. Просто я догадывался, как вы поступите.

Дункан и бровью не повел.

— Бросьте, господин полицейский. Неужели вы полагаете, что можете меня уесть, вы, борец за свет, аккорды и добро. — Он снова расхохотался.

— Я могу спеть вам песню. Она вам понравится.

Дункан с интересом посмотрел на него:

— Так вы еще глупей, чем я думал. Что ж, валяйте. Например, ваш местный хит, что-то типа «Потерял я сердце в Гейдельберге». Это прозвучит весьма актуально: ведь я вас застрелю. Прямо на глазах у мальчишки, и тогда он отдаст мне картину.

— Вас поймают.

— Меня никогда и никто не поймает. Ведь вы даже не можете сказать, кто я — японец, китаец, вьетнамец или монгол, и знаете почему? Этого не знает никто. Кого станут искать ваши люди? Азиата, владеющего немецким?

Тойер перебрал свой репертуар абсурдных выходок. Надо довести парня до безумия, это всегда безотказно срабатывало, со всеми…

— Я усыновлю вас, — предложил он, — вы будете моим сыном. И осенью мы станем запускать змея.

— Послушайте, — Дункан разозлился, но чуть-чуть, — то, что планирую я, самый элегантный вариант. Но я могу пристрелить вас и здесь. Просто так. Потом выйду, поеду в Мангейм и выбью из мальчишки дурь. Если вы поедете со мной, у вас еще останется надежда. Может, я сделаю ошибку, выпущу вас на миг из поля зрения, кто знает? Вот что я предлагаю.

Тойер молчал. Дункан заказал горячее. Себе равиоли с трюфелями, а Тойеру тушеную рыбу.

— Вам не понравился лосось? — спросил кельнер. Дункан оставил кусочек на тарелке.

— Все замечательно, — ответил вместо него Тойер. — Только мой друг не очень разобрался в меню и заказал не то, что хотел. Он не любит рыбу.

Дункан засмеялся, оценив остроумие противника. Так китобои, должно быть, оценивают свою могучую жертву, прежде чем вогнать в ее тело стальные крючья. Потом явно наслаждался каждым кусочком на своей тарелке.

— Зря вы не согласились на равиоли, — издевался он. — Впрочем, рыба тоже выглядит весьма аппетитно.

Тойер машинально жевал.

— Ваш образ жизни, господин Дункан… вот только должен ли я вообще называть вас Дунканом? Итак, в любом случае, ваш образ жизни позволяет вам ощущать как бы свое превосходство над миром. Признаюсь, тут мне с вами не сравниться. Я стараюсь тем, кто еще не окончательно испорчен, по возможности оставлять какие-то шансы, а вы убиваете направо и налево, не задумываясь. Но если бы все были такими…

— Не все такие, как я, — сухо оборвал его Дункан.

— Мальчишка, которого вы убили просто так, — поступок, далекий от совершенства. Вашему заказчику это едва ли понравится — такая бессмысленная брутальность.

— Мальчишку я прикончил, потому что был раздражен и иначе не смог бы заснуть. Снятие стресса — весьма здоровая вещь.

Тойер подумал: если у него еще остается шанс, то он кроется здесь, в этой его заносчивости.

После кофе — полицейский отказался от десерта — они направились в Мангейм.

По крыше барабанил дождь. Тойер гнал машину быстро, без страха — он был за порогом страха. Теперь он прикидывал, не направить ли машину в стену, может, ему еще удастся выжить. Но не сделал этого. Он подчинялся. Разделительная полоса отбрасывала в небо белое стаккато в такт его сердцу.

— Я буду называть вас Перкео, — сказал он. — Так звали карлика, придворного шута курфюрста. Говорят, он выпил большую бочку вина в замке. Всегда, когда ему предлагали вино, он говорил на родном итальянском языке: «Перке но?», то есть: «Почему бы и нет?» Гейдельбержцы рассказывают, что он однажды выпил по ошибке воды и от этого умер. Вы тоже когда-нибудь выпьете воды, Перкео.

Ответа не последовало, но, когда они покинули автобан и остановились на первом красном светофоре, Дункан резко ударил его в набитый рыбой желудок. Тойер скорчился от боли, но сжал зубы и сдержал стон.

— Мне не нравится ваш юмор, — сказал Дункан. — К тому же я слишком высок для карлика.

— Большое начинается с малого, карлики часто мнят себя высокими.

Они медленно ехали по забитым машинами улицам.

Вскоре зловещий азиат вернулся к своему веселому тону.

— Я вожу с собой в багаже томик Гёльдерлина, но одно стихотворение выучил почти наизусть. Послушайте эту великолепную первую строфу.

У вас было лето, господин комиссар?

Тойер задумался.

— Нет, — признался он, наконец. — Пара летних дней — да, но не лето.

— А мое лето будет продолжаться столько, сколько я хочу, — просиял его мучитель. — Я все держу в руках, и оказалось, что это совсем нетрудно.

— По-моему, если что-то и может быть легким, то не лето, его мы не делаем. — Тойер был готов разрыдаться — до дома Зундерманна оставалось ехать всего лишь три улицы.

— Это звучит почти романтически, жирная тупая ищейка. С верой звучит! — рассмеялся Дункан.

Они остановились у обочины.

— Зачем вы меня выманили?

— Вы самое слабое звено. Из-за своей простоты.

Дункан снова забрал у него ключи, и Тойеру пришлось сидеть в машине и ждать, когда хозяин лета выпустит его, как выпускают зайца из загона.

Он быстро оглядывается. Пара подростков болтается возле школы, ничего существенного. Кто станет сейчас подстерегать его и зачем? Молодой прохвост тоже уверен, что получит сейчас большие деньги.

Он уедет сегодня вечером, радостный и довольный, как охотник каменного века, который тащит добычу в родную пещеру.

— Он меня откормил и собирается забить. — Тойер не понимал, мысленно он это произнес или вслух. Это был уже не он, не тот, кто думал и принимал решения; он уже прощался со всем. Теперь он понял, почему не боялся. Потому что фактически был верующим, верил в разумный порядок, изначальное соответствие друг другу фрагментов картины под названием жизнь, хотя они в хаосе были разбросаны вокруг. И теперь, делая свои, возможно, последние шаги к двери Зундерманна, которая колыхалась оттого, что покачивался он, обнаружил, что его вера была ложной, сомнительной. Страх пронзил его насквозь и ушел в недра земли, потом вернулся назад черной лавой. Она заполнила все вокруг.

Дункан позвонил.

— Он там, — сказал он. — Ждет меня с чемоданом денег. А вместо денег я брошу ему мешок с дерьмом.

Шаги на мокром асфальте, быстрые, гулкие. Комиссар с Дунканом оглянулись. Трое парней в черных кожаных куртках, старшему, вероятно, семнадцать. Турки, албанцы. Все произошло мгновенно. Первый ударил Дункана ножом в грудь, второй нанес пораженному королю лета смертельный удар в висок. Тойер бросился в сторону, упал. Третий попал ножом в стену. Теперь вся тройка повернулась к нему.

— Нет! — закричал он. — Я не его приятель! Он хотел меня убить, я полицейский! Вы арестованы!

Сбежались любопытные, парни бросились наутек. Из окна цокольного этажа высунулась старуха и смотрела на эту сцену с ужасом и в то же время с откровенным любопытством.

Тойер встал на ноги.

— Я должен войти в дом. Полиция. Тут произошло, убийство! — Он показал свой жетон.

Пожилая дама так быстро оказалась у двери, что Тойеру почудились на ее ногах роликовые коньки. Конечно, лишь почудились.

Дункан еще жил. Он хрипел и явно пытался нащупать свое оружие. Тойер схватил слабеющие руки киллера, стараясь изобразить заботу. На самом деле он проделал это с ненавистью. Враги посмотрели друг на друга.

— Лето кончилось, — сказал Тойер.

— Лето кончилось, осени не будет, — прошептал Дункан.

— Ты умираешь, я живу, — тихо проговорил сыщик. — Это твоя последняя мысль, мерзавец.

Руки стали безжизненными. Конечно, это мог быть и трюк, но нет. Дункан перестал дышать.