В окрестностях тайны

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Осенью 1946 года я по своим корреспондентским обязанностям должен был срочно отправиться в один из наших северных городов. На больших расстояниях обычно удобнее пользоваться самолетом, но на этот раз мне не повезло. С московского аэродрома мы поднялись с большим опозданием из-за плохой погоды; в пути тучи прижали наш «ил» к самой земле. Он шел так низко, что, пролетая над деревнями, едва не задевал за трубы домов; было видно, как цыплята и куры, в ужасе вытянув головы, разбегаются в разные стороны. Потом самолет долго пробивался вверх, крупно дрожа и часто срываясь в воздушные ямы. Наконец он снова пошел вниз, сделал крен и вдруг запрыгал по мокрой траве незнакомого аэродрома.

Никто не выходил из машины, потому что дождь непрерывно стучал по обшивке, и в открытую дверь было видно только большое неприютное поле. Прошло больше часа, и нам сообщили, что погода по всему маршруту нелетная и надеяться на дальнейшее следование сегодня нельзя.

После первых огорчений, недоумений, недовольных речей, на что ушло тоже не менее часа, все перебрались в небольшой пассажирский вокзал, состоявший почти целиком из буфетной стойки, трех — четырех столиков перед ней и нескольких деревянных скамеек.

— Ну, что же, — сказал один из моих спутников — полковник, с которым мы вместе выкурили по нескольку папирос и обменялись десятком пустяковых фраз, а потому, по русскому дорожному обычаю, считали себя людьми, хорошо знакомыми друг другу. — Надо принимать решение согласно обстоятельствам. У меня, знаете, здесь недалеко старые знакомые. Не хотите ли поехать вместе со мной? Люди они славные, и, наверное, с радостью примут не только меня, но и вас.

Он вынул из кармана записную книжку и назвал поселок, находившийся в десяти — двенадцати километрах. Я окинул взглядом наше унылое убежище и согласился.

На шоссе, проходившем сразу за чертой аэродрома, нам удалось остановить пустой грузовик; мы залезли в кузов и минут двадцать спустя, миновав деревянный мост через речку, въехали на прямые, обрамленные большими деревьями улицы поселка.

Здесь полковник довольно быстро нашел на одной из боковых, заросших травой улиц одноэтажный домик за нужным нам номером.

Мы поднялись по ступенькам на маленькую террасу; дверь, ведущая в дом, оказалась полуоткрытой. Полковник толкнул ее и со словами «Эй, хозяева!» шагнул через порог в полутемную комнату, пахнувшую чистым печным теплом.

Я вошел следом и увидел молодую женщину, которая, склонившись над тазом, мыла в пенистой мыльной воде голову. Руки ее были обнажены до плеч, а лицо скрыто волосами, нависшими над тазом. Заметив нас, она вскрикнула от неожиданности и попятилась за выступ беленой печи.

— Извиняемся, — пробормотал полковник, тоже пятясь и наступая мне на ногу сапогом.

Мы вернулись на терраску и стали курить, поджидая.

Она очень скоро появилась в цветастом халатике, придерживая рукой собранные на затылке и еще мокрые, не расчесанные волосы.

— Вы к нам?

— Простите за вторжение, — проговорил полковник, — капитана Смолинцев а можно видеть?

— Сейчас он еще на службе.

— Вы, должно быть, Тоня и есть? — полковник, широко улыбаясь, глядел ей прямо в лицо.

— Да, Тоня, — удивленно и медленно проговорила молодая женщина. — А вы…

— Я полковник Багрейчук. А это мой спутник по самолету, — он указал на меня.

Надо было видеть, каким радостным изумлением осветилось ее лицо.

— Багрейчук?! Тихон Сергеевич? Вот уж никогда бы не узнала! Как это хорошо, что вы приехали… Миша ужасно обрадуется… Ой, как это хорошо!..

Она протянула к нему обе руки, и он взял их в свои, говоря:

— Ну, дайте же и я хорошенько посмотрю на вас!

— Уж дали бы хоть причесаться, — слабо сопротивлялась она. — У нас тут, знаете, вода жесткая, железистая, волосы не промыть никак, и когда идет дождь, мы специально набираем воду для головы. А сейчас Митю мыли, вот и я принялась не вовремя.

— Митю? — еще более оживляясь, спросил полковник. — Это сына? Ну, а где же он у вас, показывайте!

— Только уснул, не разбудите, а то его не уложишь потом.

Она осторожно отворила дверь в комнату, поманила нас пальцем и подвела к маленькой кроватке с сетками по бокам.

Митя — крохотное существо с легким пушком на голове, деловито посасывал пустышку, раскинувшись на подушках.

Мы старались не дышать, но он все-таки ощутил наше присутствие и, открыв темные, в пушинках ресниц глаза, секунду смотрел на нас, борясь с дремотой, затем снова смежил ресницы, как бы давая понять, что аудиенция окончена.

Мы удалились на цыпочках.

— Синеглазый — в Михаила! — сказал полковник.

Он начал свои расспросы, из которых я долгое время почти ничего не понимал, как это нередко бывает с не посвященными в то, что волнует собеседников.

Слушая, я наблюдал за молодой хозяйкой. Рассеченный у левого виска маленьким шрамом гладкий, чуть выпуклый лоб, красивые скулы, решительная складочка у нежного рта и то особенное выражение доброты и покоя в глазах, которое так часто бывает у женщины, ставшей матерью, — все это невольно вызывало искреннее расположение к ней.

В это время хлопнула наружная дверь, и минуту спустя в комнату вошла, борясь с одышкой, полная пожилая женщина с продуктовой корзинкой, из которой торчали зеленые султаны петрушки.

— Познакомьтесь — Мишина мама! — сказала молодая хозяйка.

— Значит, и вы нашлись! — заметил полковник, назвав себя. — А то сын, помнится, все огорчался.

— А я и не терялась никогда, — весело возразила женщина. — Тут мы и жили — в лесу под поселком, пока не освободили нас, как раз четырнадцатого ноября — будто теперь помню:

Она широко улыбнулась, показывая ряд светлых молодых зубов.

— По-моему, не я тогда потерялась, а он, Ми-шутка мой! Почти четыре месяца не виделись. Ведь он у меня за это время и под бомбу попал, и из плена бежал, и в Красную Армию записался, и даже невесту себе приглядел! Вот и оставляй их одних, детей-то наших!

Мы все начали смеяться.

Скоро явился и Смолинцев — молодой, с обветренным мужественным лицом, с двойным рядом орденских ленточек на гимнастерке.

Он горячо обнял полковника, поцеловал жену и мать.

Было видно, что все они сильно и горячо рады общей встрече.

Потом, после ужина, долго за полночь, потянулись бесконечные разговоры. Передо мной постепенно вырисовывалась история, связывающая полковника с его друзьями. Вновь повеяло неостывшим пламенем юности, горячим и тревожным дыханием трудных, военных дней. А за всем этим выступала живая судьба людей, их сердца, стремления и надежды.

На стене висел портрет мужчины в строгом черном пиджаке, гладкоголового, с выразительным умным взглядом из-под пенсне.

— Удивительный человек был ваш отец, — сказал полковник, глядя на портрет. — А я, признаться, до тех пор, пока не сбросили атомную бомбу на Хиросиму, не очень-то верил этому немецкому лейтенанту, — впрочем, свои сомнения я держал строго при себе.

— А ты как в смысле учения? — спросил полковник.

— Вот подумываем с Тоней насчет института. Армию жалко бросать, а то бы физикой занялся, разумеется, ядерной.

— Значит, он в тебе все-таки заронил искру, этот Клемме, так, кажется, его звали? — усмехнулся полковник. — Кстати, — продолжал он, — у немцев, стало быть, ничего так и не получилось с атомной бомбой? Не сумели, слава те господи!

— Да, большинство немецких ученых-ядерников покинули страну. И потом все это оказалось значительно сложнее, чем думали вначале. Я специально интересовался: кое-что немцы начали, но были еще, как говорится, на полпути к цели. Наши продвинулись дальше.

— Выходит, для нас тогда эта тайна не была такой уже новостью?

— Да ведь тут многое весьма относительно, — подумав, сказал Смолинцев. — У нас были еще до войны свои мощные циклотроны и прочая техника, но наши ученые не ставили перед собой военных целей, хотя цепная реакция отнюдь не была для них тайной. Что же касается Клемме, то его порыв к нам, в нашу страну, имел для нас большой смысл: всегда важно узнать, что делается в лагере врага. Мне до сих пор больно при мысли, что Клемме не остался в живых. Судя по некоторым запискам, которые у него были найдены, это крупный ученый. Его гипотезы простирались много дальше тогдашнего уровня атомной науки. Но он не верил в счастливое будущее человечества, а без этого ученому нельзя ни успешно трудиться, ни вообще жить.

На рассвете мы с полковником вернулись на аэродром.

Небо было ясным, самолет (поднялся навстречу заре и несколько часов подряд летел, не меняя высоты.