В окрестностях тайны

АТОМНАЯ УГРОЗА

Едва только Клемме появился на пороге аптеки, как доктор Тростников сразу узнал в нем того пленного офицера, которому он накладывал в свое время повязку на рану.

— Я с волнением жду вас, лейтенант, — заговорил он, выйдя из-за конторки ему навстречу. — Вы можете ничего не опасаться, здесь никого-нет, кто мог бы услышать нас и понять, а тем более — повредить вам.

— Это вы мне прислали записку? — осторожно спросил Клемме, всматриваясь в лицо доктора и смутно вспоминая эти внимательные глаза, живо поблескивающие из-под очков.

— Вы разве меня не узнаете? Правда, встреча была очень короткой, но все же она была, хотя тогда я совсем еще не имел о вас никакого понятия.

— Вы доктор? Вы перевязывали мне рану? — догадался Клемме. — Я думал, вы ушли со всеми вашими.

— Как видите, я остался. Теперь мы как бы поменялись ролями: в плену уже не вы, а я. Но мне хотелось бы объясниться с вами по-настоящему. Пройдемте ко мне в комнату, там нам будет покойнее.

Он позвал Тоню, чтобы она подежурила за прилавком на случай появления кого-либо из покупателей, и повел гостя по лестнице к себе наверх.

— Я буду с вами совершенно откровенен, — сказал доктор, когда после нескольких минут, ушедших на то чтобы немного привыкнуть друг к другу, их разговор принял конкретный характер. — Я отдаю себе полный отчет в том, в каком положении я сейчас нахожусь.

Вы можете отнестись к тому, что я скажу вам, так, как это вам заблагорассудится, отрицать все, что вам покажется необходимым, вы даже можете, вероятно, застрелить меня из вашего пистолета под каким угодно предлогом: кто будет спрашивать с вас ответ? Все это я отлично понимаю и тем не менее я скажу вам совершенно откровенно обо всем том, что заставило меня встретиться с вами. Выслушайте меня терпеливо, и вам все станет понятно. Тогда, во время перевязки, вы обронили тетрадь с записями весьма примечательного содержания.

Лейтенант вздрогнул, рука его сжалась в кулак, он вопросительно посмотрел на доктора.

— Эти записки выпали из кармана вашего кителя, — продолжал Тростников, — и я поднял их без всякой задней мысли, с намерением вернуть вам после перевязки. Но, как вы, вероятно, помните, налетели эти ваши «юнкерсы», началась пальба, срочная эвакуация раненых, словом, черт знает что!

Я нашел эти записки ночью, ложась спать, у себя в пиджаке. Прочитав их, я почувствовал себя ответственным за вашу судьбу.

Но вы уже исчезли из виду. Я был почти уверен, что уже никогда больше нам не удастся увидеть вас вновь. Но вчера я вдруг узнал, что вы опять здесь.

Лейтенант слушал молча, слегка склонив голову, и доктор почти не видел его лица.

— Я всего только простой врач, — продолжал он. — У меня нет никаких полномочий и никаких связей с кем бы то ни было из нашего командования или наших властей. Я решил обратиться к вам просто так, по-человечески. Мне кажется, что вы находитесь в трудном положении. Вам известно о чудовищном преступлении, которое готовится против людей, и вы исполнены желания сделать все, чтобы предотвратить это преступление. Так ли я понимаю вас, лейтенант? Если так, то вы можете полностью довериться мне и рассчитывать на мою самую искреннюю поддержку.

Лейтенант неожиданно встал и протянул доктору руку. Выражение его глаз не оставляло сомнений в том, как он принял слова доктора Тростникова.

— Я верю вам, доктор, — горячо проговорил Клемме. — Наконец кончилось мое страшное одиночество. Если бы вы знали, чего оно стоило мне! Я всегда думал, что первый же человек в вашей стране поймет меня, как только я смогу объясниться. К несчастью, до сих пор мне это не удавалось, несмотря на все мои стремления. Я не знаю вашего языка, и это оказалось роковым для меня.

Он виновато улыбнулся и снова опустился в кресло. В его улыбке и в этом его смущении было что-то совсем беззащитное.

— Теперь с вами я сразу чувствую себя гораздо бодрее, — продолжал он. — Но скажите, что можем мы предпринять? Что касается меня самого, то у меня нет теперь никаких планов. Больше того, я, кажется, совсем потерял уверенность в себе самом и в целесообразности моих попыток встать одному поперек общей лавины. Мне немного неловко признаться вам, но меня уже преследуют сомнения. Мне кажется иногда, что я обречен, и что каждый на моем месте оказался бы в таком же положении.

Сегодня утром я как раз размышлял об этом.

Наверное, многие люди на земле страдают от того, что лучшие силы большинства из нас уходят на истребление себе подобных. Однако от того, что мы это понимаем, ничего не меняется. Все идет своим чередом, оставляя нам полную возможность в недоумении и бессилии разводить руками и страдать, сколько вздумается.

Боюсь, что вам непонятна эта степень отчаяния. Вы, вероятно, коммунист и, как все русские, очень тверды в своих оптимистических убеждениях?

— Нет, я не коммунист, — сказал доктор, почему-то вздыхая. — Но я Знаю, что самое главное состоит в том, чтобы никогда не терять веры в человека и его неограниченные возможности. Нет ничего вреднее, как думать, что мы бессильны перед чем бы то ни было на земле, а может быть, и во всей вселенной. Прошу вас, не теряйте и вы веры в себя, в свой порыв! Он истинно человечен. А его бессилие — кажущееся. Что из того, что вы и каждый из нас можем погибнуть? Пуля или осколок снаряда с одинаковым успехом пробивают голову, набитую ерундой, и череп, пылающий идеями, способными осчастливить человечество. Но мысль человеческая бессмертна и неистребима, как неистребима жизнь на земле!

Доктор говорил увлеченно, лицо его покраснело. Поддаваясь потоку своих идей, он, как всегда, верил в свою способность захватить ими собеседника и очень удивился, заметив откровенно скептическую усмешку в уголках губ молодого ученого.

— Неистребима? — переспросил Клемме с каким-то ожесточением. — Когда я был подростком, я сам неукоснительно верил в это и даже писал на эту тему пантеистические стихи, разумеется, стилизаторские, что-то в духе французского поэта де Виньи.

— А теперь? Теперь вы полагаете… — начал доктор и замолк, остановленный уничтожающей усмешкой молодого человека.

— Если так будет продолжаться — мы сами сожжем атмосферу нашей планеты, — сердито сказал Клемме. — Тогда не останется на земле ни одного живого существа.

— Сожжем атмосферу! — воскликнул доктор. — Но ведь для этого надо по крайней мере приблизить солнце или поднять к нему всю нашу планету.

— О, это не совсем так. Вы, вероятно, следите внимательно за успехами ядерной физики. Еще несколько лет назад Ферми в Италии, Резерфорд в Англии, венгры Вигнер и Сцилард, датчанин Бор, французы Жолио-Кюри, а также мы в Германии— Ганн, Штрассман, мой шеф профессор Орби и ученые многих стран получили, хотя и в лабораторных условиях, энергию уранового ядра. Вы, надеюсь, слышали про эти открытия. Американская пресса в начале 1939 года кричала о них на весь мир. Тогда же раздались голоса о возможной гибели планеты. Но эти взгляды были еще лишены научных оснований. С тех пор, однако, много изменилось. Едва прогремели первые залпы мировой войны, как слово «атом» исчезло из употребления. О нем замолчали, как по команде. Наступила та зловещая тишина, которая бывает обычно перед ударом грома. Лихорадочная работа ученых проходит теперь в глубокой тайне. Но уже ясно, что получение цепной реакции стало вполне реальным. Каждый грамм нового материала способен дать энергию, равную взрыву тонны тринитротолуола. Дело теперь только в том, чтобы добыть необходимое количество урана 235, и появится бомба, способная рассыпать в прах огромные города.

Он на минуту замолчал, странная улыбка появилась на его побледневших губах.

— Но это еще не самое страшное, да и не самое главное, — продолжал он. — Выслушайте меня, доктор. Та энергия, которую дает нам расщепленное ядро атома урана, отнюдь не исчерпывает титаническую силу, таящуюся в материи. Это лишь самый поверхностный и слабый слой, который нам удалось вскрыть. Но он открывает путь в доселе неизведанную сферу энергии, питающей вселенную и обеспечивающей равновесие нашей планетной системы.

Мне удалось благодаря моим опытам взглянуть в глубину этой сферы. Я убедился, что там таятся силы, в миллион раз превосходящие титаническую энергию атомных ядер.

Это открытие ошеломило меня. Я не хотел верить самому себе, всему тому, что подсказывали мне с поразительной последовательностью лабораторные эксперименты.

Хуже всего, что я, не имел близких друзей, с которыми мог бы поделиться своими мыслями. Моего лучшего друга только что сослали в концлагерь, Орби я не решался ничего говорить. В последнее время профессор не проникал в суть моих опытов. Наши отношения стали отдаленными как раз в наиболее плодотворный период моих исследований. И вот после мучительных раздумий я решил вовсе прекратить свои эксперименты.

Я сломал опытную установку и сжег расчетные формулы.

— Но скажите, Клемме, разве от того, что вы покинули свою лабораторию и забросили свои исследования, так много изменится в науке? Разве другие не смогут все-таки проникнуть в тайны той сферы, о которой вы говорили?

— Да, разумеется, это может случиться. Ученые редко останавливаются на полпути. К тому же в науке всегда есть своего рода цепная реакция: одно открытие неизбежно влечет за собой и другое. Но важно, чтобы этот процесс замедлился, как можно больше, чтобы в это время люди смогли достигнуть больших успехов в социальном отношении. Новая энергия была бы слишком опасной силой в руках враждующих государств. Люди смогли бы получать температуры, равные тем, что имеются в центре солнца. Это создает условия для организации взрывов, способных сбить нашу планету с ее оси и превратить в пылающую туманность. Необходимо во что бы то ни стало остановить науку, помешать открытию титанической силы, таящейся в глубине атомного ядра.

Вам это покажется странным, но, поверьте, если бы это было в моей власти, я закрыл бы все ядерные лаборатории мира, сломал приборы, уничтожил все сделанные расчеты и рабочие гипотезы. Мы должны сначала достигнуть гармонического общественного устройства, исключающего вражду между народами и самую возможность возникновения войн.

Клемме замолчал и вытер рукой капельки пота, выступившие на лбу.

— Не думайте, что я помешанный, — печально добавил он. — Все, что я говорю, теоретически обосновано рядом ученых. Сейчас все это переходит в стадию практического осуществления.

Возьмите любые экономические справочники мира, ежегодники полезных ископаемых — и вы увидите, что все данные, связанные с добычей урана, уже исчезли оттуда.

Поинтересуйтесь, где находятся все ученые, занимавшиеся ядерной проблемой и достигшие в этой области крупных успехов, — вы убедитесь, что все они уже не работают в своих университетах, а мобилизованы для осуществления глубоко скрытых военных приготовлений.

У нас в стране уже создано до двенадцати специальных заводов.

Американцы проложили дорогу в глубину Африки и вывозят уран из Бельгийского Конго, а также разрабатывают урановые месторождения в Канаде.

Недалеко то время, когда над миром раздастся взрыв, который будут, вероятно, выдавать за высшее достижение науки, но это будет началом Конца!..

Наступило молчание.

Доктор Тростников уже не возражал больше. Он только слушал, завороженный апокрифической силой нарисованной перед ним картины всеобщей гибели.

— Неужели нет никакого выхода? — подавленно произнес доктор и принялся яростно протирать свои очки. — Неужели положение уж настолько серьезно? Ведь вы так молоды, а молодости свойственен оптимизм.

— Только не смешивайте с оптимизмом беззаботность, порождаемую обычно невежественностью, — жестко заметил Клемме. — Настала пора, когда мы не можем с прежней беззаботностью полагаться на то, что наш земной шарик будет исправно вертеться вокруг своей оси, независимо от того, как мы ведем себя на нем. Нам придется прилагать сознательные усилия к тому, чтобы Земля удержалась в своей орбите.

— Но сколько, по-вашему, понадобится времени для того, чтобы практически получить оружие такой колоссальной взрывной силы, о которой вы говорите?

— Думаю, что совсем немного. Возможно, что теперь, когда вопрос решен в принципе, для создания первых «приспособлений» достаточно всего нескольких месяцев, — во всяком случае, вряд ли больше года. Дело только за тем, чтобы отделить друг от друга различные изотопы урана, а это проблема уже чисто технологическая[2].

— Значит, следует считать, что катастрофа неизбежна?

— Я бы сам хотел это знать, черт возьми! — воскликнул лейтенант. — С точки зрения математической теории это неизбежно. Но я подозреваю, что здесь решающее значение имеет социальный фактор. Мне кажется, что если бы можно было объяснить людям, как далеко заведет их современная война, то они еще успели бы отвести опасность. Но теперь, когда голос разума заглушается ревом пушек, эта затея, должно быть, оказалась бы утопической. И при всех условиях я готов отдать жизнь, чтобы найти выход, — добавил он.

Доктор задумался.

— Скажите, вы никогда не интересовались советской ядерной физикой? — спросил он.

Клемме медленно покачал головой.

— Специально — нет. У нас не было для этого настоящих возможностей.

— Как вы знаете, у меня совсем другая специальность, — продолжал доктор, — но я хорошо знал некоего Просолова, быть может, вам самому приходилось слышать эту фамилию. За границей известен ряд его работ по квантовой теории света.

— Просолов? — переспросил Клемме. — Да, да, теперь я припоминаю. Под этой фамилией я читал недавно весьма заинтересовавшую меня статью «Теория атомного поля». Неужели это ваш друг?

— Был друг, — резко заметил доктор и на минуту сделался мрачен.

— Он умер?

— Да нет, живет и здравствует! Видите ли, с ним произошла, так сказать, вертеровская история: он был тайно влюблен в мою жену… Все, однако, кончилось без кровопролития с чьей бы то ни было стороны. Но это к делу не откосится. Так вот, этот Просолов установил в своей лаборатории в Харькове мощный электроциклотрон. Он проводил там опыты с нейтронами и бывало целыми часами увлеченно рассказывал нам о том, что может дать человечеству энергия, скрытая в ядрах атомов.

В отличие от вас, он был совершенно чужд мрачных предчувствий. Наоборот, в этом открытии он видел этакую сияющую зарю, которая осветит ближайшее будущее человечества. Он считал, что от этого открытия один шаг до того, чтобы навсегда покончить с нуждой и голодом миллионов людей на нашей планете. Говорил, что оросить пустыню станет таким же простым делом, как сварить уху из пойманных стерлядей, что на земле наступит век полного благоденствия, что людям незачем будет воевать между собой, и войны исчезнут навсегда, как исчезли средневековые мистерии, и так далее в этом роде… Он был красноречив, и мы с женой слушали его с невольным увлечением. Нельзя сказать, что я полностью верил всем его прожектам, но ведь не это главное. Главное, что я привык с тех пор идею расщепленного ядра связывать с лучшими надеждами человечества, а вовсе не видеть в этом черную бездну, которая чудится вам!

Клемме некоторое время молчал, казалось что-то обдумывая.

— Да, да, ваш Просолов, разумеется, был бы прав, если бы… если бы на свете не существовало фашизма. Но, к сожалению, то, что могло стать счастьем для человечества, того гляди, станет его трагедией. Быть может, последней трагедией для всей нашей планеты.

— Неужели вы не преувеличиваете, дорогой Клемме? Земля ведь огромна, что ни говори. И если погибнем мы с вами, то останутся же другие люди. Они, наконец, потушат пожар, рассеют дым и будут греться у огня, вместо того чтобы сгорать на нем.

— Хорошо, если бы это было так, доктор. Но мой учитель, знаменитый Эйнштейн, недаром сказал, что наука слишком рано сделала это открытие: человеческое общество еще не созрело, чтобы распорядиться им с пользой для себя.

Доктор вдруг усмехнулся.

— Он думает, что мы подожжем земную атмосферу, подобно тому как маленькие дети, которым попали в руки спички, поджигают свой дом. Но ваш почтенный коллега слишком преувеличивает детскость современного человечества. Кое в чем оно все-таки уже научилось разбираться. Не останавливайтесь на полпути, дорогой Клемме, идите к нам. Может быть, вы заразитесь оптимизмом, свойственным нашему обществу. Скепсис не плодотворен. Только веруя в человека, можно бороться и побеждать. Поверьте, что я в такой же глубокой степени, как и вы, сознаю собственную беспомощность перед лицом того, что происходит сейчас вокруг нас. Но нельзя же терять надежду на то, что дым рассеется и люди извлекут необходимые выводы из этой трагедии, унижающей каждого из людей. Даже хорошо, что ваша ядерная наука уже подсказывает нам всем: или научитесь жить в мире, или вы неизбежно погибнете, дорогие друзья…

Поверьте мне, люди смогут принять правильное решение и смогут осуществить его!

— Признаться, я потому и стремлюсь перейти через линию огня, чтобы получить хоть небольшую дозу настоящего социального оптимизма, — горячо проговорил Генрих. — Вы правы: это необходимо для того, чтобы жить. И еще больше для того, чтобы продолжать свою работу без кровоподтеков в сердце. Но поймите меня правильно — я перехожу этот рубикон не с какими-либо шпионскими или полушпионскими целями. Я далек от того, чтобы указывать объекты для ваших бомбардировщиков или сообщать какие-либо секретные сведения. Да я и не готовился к этому и совсем не располагаю данными подобного рода. Я иду к вам именно для того, чтобы понять, где выход.

— И правильно делаете! — воскликнул доктор. — Я думаю, что вам не надо останавливаться на полпути, несмотря на тяжесть создавшегося положения. По вашим немецким сводкам, армия Гитлера вот-вот захватит важнейшие центры Советской страны, Ленинград уже окружен, судьба Москвы также считается предрешенной. Я готов был прийти в отчаяние. Но ведь стоит обратить внимание и на такой факт: наша огромная страна не дала еще ни одного по-настоящему мощного сражения. Значит, это еще впереди, и, стало быть, говорить о нашем поражении еще нельзя, несмотря на все кажущиеся признаки.

Лейтенант быстро встал и заходил по небольшому пространству между окном и дверью.

— Вы сообщили, что мне угрожает опасность, — внезапно спросил он. — Откуда она? Что вы об этом знаете?

— Я не ручаюсь, но мне кажется, что вас уже разыскивают, — хмуро ответил доктор. — Какие-то люди вскрывали могилу на школьном дворе, которую я считал вашей могилой. Кстати, Мне до сих пор неизвестно ваше настоящее имя. Судя по запискам, вас зовут Генрих Клемме, но вот этот плакат…

Доктор взял со стола свернутую в трубку листовку «Подвиг русской женщины» и развернул его перед Клемме.

— Если не ошибаюсь, здесь тоже фигурируете вы, хотя и под именем Курта Штольца? — спросил он. — Не правда ли, тут есть какая-то путаница?

— О да, доктор, это действительно путаница. Но я устроил ее сам и боюсь, что это очень скоро выяснится!

Доктор посмотрел в окно. Там все было обычно: от дома тянулся забор, дальше, в прогоне, виднелся стог свежего сена, за ним — низина, спускавшаяся к реке, невидимой за кустами. Небо опять стало серым. Буднично накрапывал дождь.

Он подвинул свой стул поближе к лейтенанту и заговорил совсем тихо.

— Недалеко отсюда, в лесных плавнях, есть наши вооруженные отряды. Они не очень велики по масштабам, но надежны вполне. Это наши партизанские части. Есть надежда переправить вас туда. При первой возможности вас доставят самолетом за линию фронта — в наш тыл.

Лейтенант глубоко задумался. Глаза его потемнели, и лоб пересекли две глубокие вертикальные морщины, придававшие его лицу одновременно выражение страдания и решимости.

— Что я должен для этого сделать? — .спросил он.

— Ничего. Возвращайтесь к себе и ведите себя так же, как всегда, чтобы не вызывать никаких подозрений. Но будьте наготове. Мы дадим вам знать. Вероятно, это будет не позднее, чем завтра, но, может быть, даже сегодня вечером.

Клемме встал и протянул руку.

— Да, совсем забыл, — сказал он, — где тут можно купить сигарет? Я обещал дежурному санитару.

— Возьмите у меня, — живо предложил доктор и тоже поднялся, чтобы проводить лейтенанта. — Тут не существует сейчас никакой торговли.

Он достал из письменного стола две пачки сигарет и отдал их Клемме.