В окрестностях тайны

УДАЧА

Смолинцев очнулся оттого, что кто-то волочил его за ногу по земле. Каска стучала о комья, и ремешок больно давил на горло.

Он дернулся, что было сил, и вцепился руками в клочья пожелтевшей травы.

— О, дизер ист нох иммер лебендиг![3] — послышался испуганный возглас.

Ногу отпустили, и кто-то шарахнулся от него в сторону и побежал по выжженному полю.

Он сел на земле.

Там дальше, шагах в сорока, грубо захохотало какое-то существо в серой одежде и рогатой каске. Оно держало в руках бидон и поливало на костер мутную жидкость.

— Воллен вир бей лебендиг лейбн![4] — закричало оно.

И Смолинцев, не поняв слов, вдруг с холодным ужасом понял, что там, в костре, свалены в кучу тела убитых.

Должно быть, и его волокли туда, чтобы бросить в коптящее жирным дымом пламя.

Он сразу вскочил на ноги. Бросилась в глаза пушка, наполовину вдавленная в траншею, грязно-желтые овсяные стебли, искрошенные гусеницами. Недавно тут стояла батарея капитана Багрейчука.

Бежать!

Он бросился в сторону от костра и тут же застыл на месте; перед ним угрюмо толпились у дороги люди. Это были свои…

Словно стыдясь, они отводили от него потухшие взгляды.

Пленные! — он сразу сник, увидев сбоку солдат в рогатых касках. Один из них замахал на него автоматом.

— Бей флюхтфер, зух вирд гешоссен![5]

— Застрелит, — подсказал кто-то с болью и злобой.

Спотыкаясь, Смолинцев побрел к остальным, как овца, отбившаяся было от стада. Он и чувствовал себя овцой. Плечи вдруг опустились, руки повисли, глаза смотрели понуро; помимо воли он принял облик, общий для всех, кто был теперь рядом с ним.

— Шнеллер! Марш! Венн зи флюхтен, эршисен вир зи![6] — закричал часовой.

Вокруг зашевелились.

— Иди же! — Чья-то рука дружески коснулась его локтя.

Смолинцев тяжело повернул голову: перед ним был Багрейчук.

— Молчи! — прошипел он, предупреждая его возглас. — Не называй меня капитаном. Понял?

Как страшен был вид командира «пятачка»!

Казалось, он сам, подобно его орудиям, был только что вдавлен в землю, но каким-то невероятным образом остался в живых. Опаленные, в пятнах крови клочья гимнастерки висели на его смуглом теле, покрытом ссадинами и кровоподтеками. Правая скула зияла широкой раной, залепленной землей. Черные огненные глаза его потухли. И вдруг где-то в самой глубине этих глаз вспыхнула упрямая искорка, вспыхнула и засияла.

— Иди же, чего встал! — повторил он.

Плен. Кислый барачный запах, грязные бинты, пропитанные кровью гниющих ссадин и ран; металлические глаза надсмотрщиков, баланда из брюквы и ржаной муки, которую, однако, глотаешь судорожно, с болезненной жадностью; сон, похожий на обморок, глухая, отчаянная тоска и сладостные миражи грез.

Недели две их держали в бараке, построенном в сыром осиннике и обнесенном колючей проволокой, не позволяя выходить даже по нужде (в углу была вырыта яма).

Однажды их построили. Наскоро осмотрели и вывели из барака на огороженный двор.

День был сырой, без солнца, но теплый и тихий. Из осинника тянуло непередаваемо родным запахом прелой листвы. С почерневшей от дождя копны за забором поднялась сорока и низом полетела в перелесок.

Смолинцев опустился на траву у столба и, пока велись сборы, — выгоняли из барака замешкавшихся, выкрикивали команды, — не замечая и не слыша ничего этого, жадно и радостно дышал, и слезы текли у него по лицу. Ощущение жизни внезапно вернулось к нему с такой неотразимой силой, что он вдруг схватился руками за проволоку и громко и хрипло захохотал.

— Нет, не взять меня! Не взять! Не взять! — бормотал он.

— Ты что? Чего тебя разбирает?

Это был Багрейчук. Рана на лице затянулась. Бледные щеки заросли редкой клочковатой щетиной, кожа стянулась. Но глаза не потухли, в них горел все тот же несдающийся угрюмый огонь.

Смолинцев неловко поднялся.

— Ничего! Так просто! — он крепко вытер рукой влажное, как от дождя, лицо.

Всю их партию пригнали ремонтировать дорогу.

Булыжник и щебень были навалены вдоль старых кюветов еще, должно быть, до войны. Теперь человек двести согнанных сюда людей (тут были не только военнопленные) равняли землю, укладывали камень и утрамбовывали щебень деревянными «бабами».

Смолинцев и в пути, и здесь старался держаться вместе с Багрейчуком.

Дорога, которую они теперь чинили, была явно прифронтовой. Вдали то и дело слышались глухие, смягченные расстоянием удары орудий.

Смолинцев видел, с какой ненавистью поглядывал Багрейчук на часовых. Убежать бы к своим. А как убежишь, когда в двадцати шагах от тебя торчит часовой с автоматом и в перелесках плавают синие дымки немецких походных кухонь, и слышно, как то ругаются, то гогочут чужие солдаты?

Бей по булыжникам кувалдой, терпи и молчи.

Однажды утром где-то далеко за лесом послышался сначала сдержанный, потом все усиливающийся рокот мотора.

Сбивая колесами макушки деревьев, через лесок едва-едва перетянул самолет и неловко, дав сильного «козла», приземлился у обочины дороги.

На несколько минут он скрылся в облаке поднятой им пыли. Но пыль быстро осела, и стало видно, что это «Мессершмитт-109».

Из кабины выбрался летчик в кожаной куртке и в шлеме с наушниками.

— Арбайтен! Арбайтен![7] — бешено кричал часовой, потому что большинство пленных побросало работу.

Короткорукий квадратный офицер охраны побежал через поле к самолету от своей будки.

— Вас ист дас?[8] — кричал он, перебираясь через канаву с юмористической осторожностью.

Часовому тоже было любопытно, но он опасался, по видимому, уйти со своего поста.

Еще какой-то охранник подбежал к самолету. Втроем с летчиком они обсуждали что-то по-своему.

— Вынужденная посадка, — проворчал Багрейчук.

Немного погодя летчик с офицером ушли в будку.

Затем через час или полтора у самолета появились два немца в комбинезонах. Подняв капот мотора, они долго возились, должно быть, ремонтировали что-то. Из будки приходил летчик и снова ушел. Потом немец в комбинезоне, с жестяным бидоном в руке подошел к часовому. Тот оглядел пленных и поманил Смолинцева.

— Третей зи нэер![9]

Едва Смолинцев подошел, как немец протянул ему бидон.

— Комм мит![10] — сказал он.

Они прошли через поле в кусты. Там стояли под навесом железные бочки с машинным маслом. По знаку немца Смолинцев наполнил бидон.

Когда они вернулись обратно к самолету, ему пришлось заливать масло в мотор. Немец только указывал прутиком, куда лить, и подставлял воронку.

— Гут, — сказал он наконец, отдуваясь, и стал вытирать ветошью руки.

Его товарищ отдыхал в кустах, лежа на брезенте и жуя что-то.

Смолинцеву дали понять, чтобы он проваливал, откуда пришел. Он поплелся назад и, миновав часового, который посмотрел на него без всякого выражения, занял место рядом с Багрейчуком.

— Ну, как? — спросил тот странным свистящим шепотом.

Смолинцев взглянул на него и поразился: лицо капитана покрылось красными пятнами, челюсти и руки мелко и часто вздрагивали.

— Что с вами? — спросил он, оглянувшись на часового.

— Ничего. Отвечай, раз спрашивают.

— Немец сказал: «гут».

— Я сейчас попробую, понял? Двум смертям не бывать, а одной не миновать! — он вдруг сразу сделался совсем бледен, но глаза смотрели цепко, как у зверя, приготовившегося к прыжку.

В одно мгновение Смолинцев понял его.

— Подождите, а я? — почти крикнул он, чувствуя внезапную сухость во рту. Ему уже приходила эта мысль, когда он заливал масло: Эх, если бы я мог взлететь, я бы рискнул!..

— Тише! — зло зашипел Багрейчук. Глаза его сощурились, он, должно быть, прикидывал, как быть.

— Ты вскакивай первый и сразу на дно — и не шевелись, только на педали не наваливайся.

— Хорошо. А вы?

— Я — сверху!

— Бежимте!

— Погоди! Главное — успеть завести. Понял? Зря будем толкаться — застрелят. Не подведешь?

— Ну что вы! Подождите, они кричат часового.

— Значит, мы прозеваем. Сейчас появится летчик!

— Тогда бежимте скорее!

— Постой, пускай он скроется за самолетом.

Они ждали еще целую минуту, длинную, как

столетие.

Часовой исчез за самолетом. Но другой, соседний, шел в их сторону. Вот он остановился, посмотрел и повернул назад.

— Не беги. Пойдем так, будто нас позвали, — вдруг сказал Багрейчук строго и совершенно спокойно.

В первые минуты на их уход обратили внимание только свои. Но все продолжали работать, как и раньше. Возможно, многие из них тоже думали, что немцам в комбинезонах опять понадобилась помощь.

Часовой, ничего не подозревая, шел к будке. Он находился как раз в створе — между ними и самолетом — и почти совсем не мог видеть их.

Так они поравнялись с машиной.

Все остальное произошло в несколько мгновений.

Помогая друг другу, они очутились в кабине. Смолинцев не мог следить за тем, что делает Багрейчук, Он только почувствовал, как закрутился винт, потом нога капитана в грязном, порванном сапоге надавила на педаль, самолет качнулся и страшно медленно пополз по траве.

Смолинцев сжался в комок, ожидая, что начнут стрелять. Но не слышал ни выстрелов, ни криков: они были заглушены работой винта.

Багрейчук тоже ничего не слышал. Он только видел, как оба немца в комбинезонах выскочили из кустов и беспомощно замахали руками. Потом две или три пули стукнули в шасси. Но это было уже на разгоне.

В следующую минуту самолет взлетел над дорогой и сопровождаемый выстрелами, взмахами дружеских и враждебных рук, круто взмыл вверх.