В поисках построения общего языкознания как диалектической системы

О системе общенаучных понятий в языкознании (пробный опыт построения)

О необходимости применения в языкознании общенаучных понятий мы трактуем в предыдущей главе этой работы. Вышеизложенные выводы обязательно должны быть приняты во внимание при чтении нашего теперешнего рассуждения о системе категорий. Мы исходим из общепринятого разделения языка и речи, но прибавляем к этому разделению также и синтез языка и речи, который мы находим в категории текста. Эти три области языкознания, во-первых, вполне раздельны и даже противоположны, во-вторых, эту раздельность нужно понимать только условно, только ради анализа. На самом же деле и фактически они представляют собой диалектическое единство, т.е. единораздельную цельность. При условии сохранения этой диалектики в нетронутом виде ничто не мешает нам говорить о каждой из этих трех языковых областей также и раздельно. Следовательно, чтобы сохранить системность положения, необходимо сначала осветить общенаучное понятие в языке в узком смысле, в речевой области и в области текста.

Что касается первой из этих областей, а именно языка в узком смысле слова, т.е. в его противоположении с речью, то, очевидно, сущностью такого специфического понимания языка является не что иное, как смыслоразличительная деятельность. Когда же мы переходим от языка к речи, то речевой поток является уже не просто различением смысла, но становлением и живым потоком этой смыслоразличительной функции. Тут и осуществляется то, что мы в названной работе называли коммуникацией или коммуникативной функцией языка. И если язык и речь диалектически объединяются в тексте, то, очевидно, и в этой текстовой области тоже должны быть свои общенаучные понятия.

Начнем с первой области языка, т.е. с языка в узком смысле слова, с языка в его противоположности речевому потоку. Характерная для этой области смыслоразличительная функция, как мы сейчас увидим, выражается, во-первых, в исходной, еще доструктурной заряженности и заданности смысла, которая в дальнейшем превращается в то, что мы называем валентностью языка; а эта языковая валентность выражается в том, что мы назовем моделью и квантом. Мы считаем, что для анализа смыслоразличительной функции языка в свете общенаучных понятий этих категорий на первых порах будет достаточно сказанного.

а) Одна из первых особенностей языкового элемента, требующих если не доказательства, то, во всяком случае, известного разъяснения, это – смысловая заряженность языкового элемента. Здесь уже приходится вступать в борьбу с тем обывательским пониманием языка, когда на язык переносятся старые механистические взгляды, уж давно ушедшие в прошлое для современной передовой науки. Современное научное представление о мире не механистично, но жизненно-органично, и не дискретно-неподвижно, но жизненно-динамично и творчески-напряженно.

Больше всего и ярче всего это выразилось в понимании атома, ядра атома и электрического заряда, лежащего в глубине атомного ядра. Получается так, что вся действительность не только подвижна и текуча и не только динамична, но и в буквальном смысле слова взрывна. В основе всего лежат заряды, а не готовые и мертвенно-неподвижные и очень маленькие кусочки материи. Все такого рода «кусочки» имеют под собой целую бездну разного рода зарядов, могущих повергнуть в крах любой такой «кусочек», как, правда, и создать их в любых размерах. Для передовой науки – эта «зарядная» теория уже ни у кого не вызывает никаких сомнений. И только в языкознании этот термин все еще отсутствует.

Действительно, что такое человеческое слово? Ведь всякое же слово бесконечно разнообразно в своих значениях и смысловых оттенках. Всякое человеческое слово также бесконечно разнообразно в степени своего воздействия на воспринимающих это слово. Одним или двумя словами можно повергнуть человека в отчаяние или, по крайней мере, в то или иное смущение. Одним или двумя словами можно даже физически убить человека. Но одним или несколькими словами можно также оживить или, по крайней мере, обнадежить человека. Но есть великие имена, которые двигают целыми народными массами. И, вообще, всякое человеческое слово в основе своей обладает таким смысловым зарядом, от которого часто неизвестно чего и ожидать. И это, конечно, не просто физический звук слова, но и не просто та мысль, которая в этих звуках выражается. Это – нечто настолько глубокое, что уже не сводится ни на какие отдельные функции слова, а наоборот, лежит в основе всех этих функций и является их жизненной силой, то малой, то большой, и часто совершенно неожиданной. И поскольку заранее еще неизвестно, на что способно данное слово и какое событие оно вызовет в человеческой жизни, необходимо сказать только одно: в основе своей слово есть заряд, и не физический заряд, а коммуникативно-смысловой заряд; и физические размеры его возможных действий часто даже нельзя заранее предусмотреть.

Ввиду непопулярности представлений о заряде среди языковедов было бы не худо закрепить этот момент как-нибудь и терминологически.

б) Нам представляется, что для такого термина в первую очередь полезно привлечение греческого корня gen, или gon, указывающего как раз на происхождение, становление или порождение. Поэтому нам представлялось бы весьма удобным назвать изучаемый нами языковой и речевой момент автогенным принципом или автогоническим, протогоническим принципом. Нам представляется также, что здесь не худо звучал бы также такой термин, как «генератив». В этом смысле употреблялся также термин интенция, интенциональный акт, указывающий на тенденцию, намерение, на объективирующий акт. Термин «функция», который часто привлекается в языкознании, имеет слишком общее значение и легко сводим на математическое представление. Если же под функцией понимать первичное смысловое действие, лежащее в основе всякой структуры, то этот термин, пожалуй, тоже может здесь привлекаться.

а) Сейчас мы должны перейти к тем новым категориям, без которых коммуникативно-смысловая функция становится лишенной всякого смысла. Именно, всякий языковой элемент ни в коем случае не является только зарядом, т.е. только какой-то силой, действующей неизвестно как и неизвестно в каком направлении, и неизвестно в какой сфере. Признавать такой смысловой заряд в его абсолютной данности и при этом не говорить ни о чем другом, это тоже значило бы оставаться в плену у старой абстрактной метафизики и признавать языковые элементы как некоего рода вещи-в-себе и притом ни с какой стороны не познаваемые. Другими словами, чтобы быть реальной основой языкового элемента, лежащие в основе языка смысловые заряды тут же должны обладать определенного рода формой или, чтобы избежать этого многозначного термина «форма», они обязательно должны обладать той или иной структурой. Структура языкового элемента – это уже не просто его смысловой заряд, но и его единораздельная цельность. В современной точной науке тут употребляется один термин, который тоже было бы весьма не худо применить и в языкознании. Правда, некоторыми деятелями языкознания этот термин уже не раз и весьма плодотворно использовался. Однако, нам кажется, что этому термину в общем языкознании нужно отвести одно из первостепенных мест. Термин этот – модель.

б) Первое, с чем мы здесь встречаемся, это опять-таки некритическое и обывательское представление о модели. Обыватель под моделью тоже понимает нечто неподвижное и самодовлеющее, в то время как в языке все подвижно и все динамично, какие бы абстрактные стороны языка мы ни имели в виду. Та живая модель, которая нам нужна для языкознания, есть именно нечто живое. А все живое есть всегда то или иное осуществление того или иного принципа жизни.

Поскольку языковая модель входит в процесс жизни, она тем самым обязательно содержит в себе и нечто более общее, более внутреннее, более потенциальное, чем сама непосредственная жизнь. А с другой стороны, всякая живая языковая модель также является и осуществлением своей первопотенции, т.е. моделью в законченном смысле слова.

Тот коммуникативно-смысловой заряд, если он действительно порождает собою структуру раннего языкового элемента, но все еще является только потенцией этой структуры, такой заряд становится для нас уже не просто зарядом, но языковой валентностью. Валентность химического элемента, как это уже давным-давно установлено, есть способность каждого элемента соединяться или не соединяться с другими элементами. Так, кислород легко объединяется с одними элементами и никак не объединяется с другими элементами. Валентность здесь еще не сама структура. Но она во всяком случае является здесь потенцией структуры. Если атом кислорода легко объединяется с двумя атомами водорода, то это и значит, что кислород обладает определенного рода структурой и притом не структурой вообще, а именно определенным образом оформленной потенциальной структурой воды.

Что же касается языка, то было бы настоящим безумием считать, что языковые элементы никак не связаны между собою и никак не предполагают один другого. Это вообще означало бы рассыпать живой язык на бесчисленное количество дискретных точек, т.е. никак не связанных между собою точек. Живой язык только и существует благодаря всемогущей роли языкового контекста. И даже самые подробные словари не в силах охватить всех языковых значений реальных слов, если эти слова понимать как орудие и продукт разумно-жизненного общения людей. Валентность языка, т.е. валентность каждого отдельного языкового элемента, в полном смысле бесконечна.

И только сейчас, т.е. только после уяснения понятия валентности, можно и нужно говорить о модели языкового элемента. Мы настаиваем на употреблении этого термина в языкознании потому, что он уже давно фигурирует и в математике, и в механике, и в физике, и в биологии, и в психологии, и в социологии. Научное значение этого термина легче всего показать при помощи элементарных математических соображений.

а) Действительно, всем известно, что значит в арифметике сложить или умножить. Но для того, чтобы сложить одно число с другим, мало ведь знать только сами эти числа, над этими числами еще надо произвести некоторого рода операцию, чтобы сложение состоялось и чтобы в результате мы получили именно сумму слагаемых чисел, а не остались бы в области только этих одних чисел. Этот процесс сложения можно назвать и приемом, и методом, и правилом. Но дело в том, чтобы такого рода схемы не заслоняли от нас порождающего характера данной арифметической схемы, или правила, или операции. А в таком случае лучше всего воспользоваться именно термином «модель», поскольку модель есть не просто схема или структура, но именно порождающая структура. И эта порожденность важна для нас именно потому, чтобы мы не забывали здесь динамически-подвижной стороны языка, т.е. не забывали того, что языковая модель всегда есть структурный результат доструктурного коммуникативно-смыслового заряда и той смысловой потенции, т.е. валентности, без которой тоже никакой языковой элемент не мыслим.

б) Математическое понятие модели безукоризненно по своей ясности и определенности. Если мы берем аргумент и функцию аргумента, то эта функция есть не что иное, как совокупность математических операций, производимых с аргументом. Функция поэтому, с одной стороны, есть результат целого ряда операций, т.е. результат некоего числового порождения. А с другой стороны, функция есть нечто точное, определенное и вполне устойчивое. Она – не просто порождение аргумента, но и законченная картина разнообразных порождений аргумента. Эта творческая схема и творчески порожденная числовая структура функции и есть та модель, о которой мы говорим.

Но надо сказать, что речь идет здесь вовсе не об абсолютных величинах, но только о методе их получения, об их порожденной структуре. А так как функцию можно применить и к реальным вещественным вычислениям, подставляя под неизвестные те или иные определенные количества, то функция, понимаемая точно математически, есть не только порожденная, но и порождающая структура. Однако и в том, и в другом случае модель есть совмещение доструктурной валентности с той или иной, но всегда определенной, т.е. всегда структурной числовой операцией.

в) Математики умеют очень ясно и просто понимать и излагать, что такое модель, в то время как многим языковедам этот термин все еще продолжает казаться неясным и чересчур сложным. Так, например, в математике существует целая наука, которая вовсе не трактует ни о каких абсолютных и вещественных количествах, но только о соотношении этих количеств и об их структуре. Алгебра есть наука именно о таких числовых структурах, но не о числах и величинах в обывательском количественном смысле. Этой цели и служит в алгебре употребление не чисел, а только букв, которые в абсолютном смысле могут обозначать какие угодно количества. Составляется уравнение, которое определенным образом решается; но под этими иксами можно понимать какие угодно количества. Поэтому каждое алгебраическое уравнение есть только структура соотношения количеств, а не картина самих этих количеств.

г) Поэтому и в языкознании именно и нужно говорить не только об абсолютном и вещественном значении отдельных языковых элементов, но и о структурном их построении, т.е. говорить об элементах как о некого рода моделях. Каждое слово вовсе не имеет только какое-нибудь одно единственное значение. Это всегда масса всякого рода значений, которые, конечно, связаны между собою и, взятые в целом, образуют собою некоего рода структуру или модель. И поскольку отдельные моменты этой структуры не дискретны, но в своем фактическом существовании всегда незаметно переходят один в другой, то это уже не просто структура, а еще порожденная или порождающая структура, что мы и называем моделью. Алгебраизма здесь бояться не следует, поскольку модель языкового элемента вовсе еще не есть этот момент, взятый в целом. Это – один из уровней языкового элемента, весьма существенный, но отнюдь не единственный.

д) Весьма интересным и значительным примером математического понимания модели может послужить такое извлечение корней, которое невыразимо ни в каком конечном количестве числовых знаков. Если мы извлекаем квадратный корень, например, из 2, или из 3, или из 5, то, во-первых, сама эта операция, заданная с самого начала, имеет вполне определенный смысл и выразима в определенном словесном обозначении. Во-вторых, это не есть просто только задание, но и метод получения результатов этого задания: всякий школьник знает, как надо производить такого рода извлечения корня. Но самое главное, в-третьих, это то, что сколько бы мы ни получали десятичных знаков при таком фактическом извлечении квадратного корня, мы совершенно нигде не можем остановиться, так как количество этих десятичных знаков равно целой бесконечности. Единственное, чего мы можем здесь реально достигнуть, – это отказаться от получения точного результата и остановиться на каком-нибудь одном десятичном знаке, хорошо зная, что такого рода результат есть только приближенное выражение, хотя приближение это может продолжаться бесконечно и тем самым становиться все более и более точным. На этом математическом примере весьма легко и понятно иллюстрируется математическое понятие модели. Модель есть определенная и точная структура, но эта структура требует бесконечного приближения при своей реализации, так что окончательного результата моделирования невозможно получить, а тем не менее и лежащая в основе такой операции структура есть нечто вполне определенное и точное, а также и метод этого структурного порождения тоже вполне определенный и точный.

е) То, что сейчас в языкознании называется фонемой, не есть звук, но закон и метод разнообразных звучаний какого-нибудь определенного звука. Этот определенный звук, конечно, пока еще не есть реально произносимый звук, но только есть его общее понятие. И тем не менее это общее понятие в данном случае вовсе не остается в своей изоляции от реальных звучаний и потому вовсе не остается чем-то неподвижным. Фонема есть закон получения звуков определенного типа, но этих реальных звучаний в речи может быть сколько угодно. А это и значит, что фонема, не будучи звуком, является моделью для получения бесконечного ряда звучаний определенного типа. Точно так же грамматическое предложение в основе своей всегда есть то или иное предицирование, поскольку оно состоит из приписывания чего-нибудь чему-нибудь. Таким образом, предложение есть определенного рода и весьма точная структура, а также и способ получения разных типов предложения. И этих типов, если брать реальную человеческую речь, тоже бесконечное количество. Одно дело «есть» как связка, – копулятивное значение предикации («Иван есть человек»). Другое дело «есть» как указание на существование, – экзистенциальное значение («Боги существуют»). Но кроме всего этого, существует необозримое количество соотношений субъекта и предиката в предложении. Можно сказать, что вообще любое отношение здесь допустимо. Если мы говорим «Отец любит сына», то здесь мыслится весьма сложная предикация, далеко выходящая за пределы простой связи или простой экзистенции. Так, в предложениях «Пианист играет сонату» или «Инженер составляет проект сооружения» или «Мы воюем за правду» мы имеем все новые и новые оттенки предикации, так что фактически исчислить их даже и не возможно. А это и значит, что грамматическое предложение мы понимаем не мертво и неподвижно, но и не только подвижно. Предицирование предиката предложения относительно субъекта предложения есть модель, как мы ее изобразили выше, то есть бесконечно порождающая смысловая структура.

Напомним, кроме того, что всякая модель любого языкового элемента как, например, фонема в звукообразовании или предикация в грамматическом предложении вовсе не есть весь еще языковой элемент, взятый в целом, будь то отдельный звук или будь то целое предложение, но только один из его уровней, правда, существенный.

В модели мы находим, с одной стороны, структуру, а, с другой стороны, становление того, что осуществляет собою исходную структуру. Позволительно теперь спросить: а не существует ли такой предметности, в которой модельная структура и моделированное становление этой структуры оказались бы в чем-то единым и нераздельным? Если мы обратимся к точным наукам, то здесь мы в настоящее время встречаемся с попытками как раз формулировать именно такое тождество модели и моделированного.

а) Именно, когда в физике говорят об энергии, то имеется в виду некая силовая и динамическая процессуальность, о расчлененности которой прямо-таки вопит реальное функционирование всякой энергии. В самой энергии пока еще не мыслится никакого расчленения. Она есть только некоторого рода непрерывный процесс. Но всякому же ясно, что так понимаемая энергия есть только результат нашего анализа, т.е. некоего рода абстракция, а в своем реальном проявлении всякая энергия обязательно расчленена, т.е. обязательно связана с той или другой структурой. Вот такая непрерывная энергия, которая, оставаясь цельной и непрерывной, в то же время структурно расчленена, и есть то, что в современной физике называется «квантом». Квантовать что-нибудь, например, всякий сигнал, всякое время и пространство, всякую силовую направленность – это и значит расчленить так, чтобы целое оказалось нетронутым.

б) Лучше всего это видно на современном учении о свете. Раньше свет мыслился просто как некоего рода излучение и не ставилось никакого вопроса о вещественном характере этого излучения и, следовательно, об его расчлененности или структуре. В противоположность этому физики думают теперь так, что свет есть атомное излучение, которое совершается определенного рода порциями (в зависимости от поведения электронов в атоме). Но это порционное представление о свете, конечно, вовсе не имеет в виду уничтожить свет как непосредственное и непрерывно-целостно данное излучение. Квант света – это та его мельчайшая частица, которая не подлежит дальнейшему раздроблению, но которая вместе с другими световыми частицами сливается в один целостный и непрерывный поток света. Поэтому свет – это непрерывно лучащаяся энергия, но в то же самое время составленная из бесконечного количества частиц с полным сохранением для себя значения именно непрерывной световой текучести.

Конкретно говоря, это есть не что иное, как учение о волновой природе света, поскольку каждая волна вполне отличается от другой по своему качеству и тем не менее все волны чисто количественно и непрерывно переходят одна в другую. Конечно, волновую теорию в этом смысле надо отличать от тех прежних теорий, когда волнообразность мыслилась вне квантовых представлений о природе света.

в) Нам хотелось бы обратить внимание языковедов на то, что соединение качества и количества в одной цельности вовсе не есть только наше личное и субъективное воззрение. Язык, а значит и каждый отдельный языковой элемент, обязательно есть диалектическое слияние непрерывности и прерывности, цельности и дробности, нерасчлененности и членения. Когда мы беседуем друг с другом, то беседа эта в течение некоторого времени является своего рода непрерывным потоком. Но что бы это была за коммуникация, если бы в этом непрерывном разговорном потоке не существовало бы прерывных и вполне раздельных слов, прерывных и вполне раздельных звуков, прерывных и вполне раздельных интонаций, прерывных и вполне раздельных мыслей и чувств? И если мы скажем, что язык есть квантованное осуществление мысли и что человеческая речь есть квантованно осуществляемый язык, то этим самым мы только достигнем современного общенаучного уровня и избегнем таких давно отживших свой век принципов, как только качества или только количества. И язык, и речь, и вся человеческая жизнь есть не что иное, как квантованная, т.е. квантованно-осуществленная, смыслоразличительная функция. Язык не есть просто мысль, но практически квантованная мысль. И речь не есть просто язык, но практически квантованная мысль. Обычно части целого понимаются как нечто неподвижное и изолированное, а целое вульгарно мыслится как механическая сумма частей. Но квант не есть неподвижная часть, потому что он есть часть энергии, и потому самая подвижная и самая энергийная. И вот почему речевой поток как энергийное целое делится не на мертвые и неподвижные, т.е. взаимно изолированные части, но именно на кванты, т.е. на такие единицы энергии, которые сами тоже энергийны.

Здесь необходимо сказать, что в анализе понятия кванта мы уже приблизились к области речи в ее отличии от языка в узком смысле слова. Язык в узком смысле слова в своей диалектической разработке уже является такой смыслоразделительной моделью, которая предполагает свое становление, но еще не есть само это становление. Само это становление смыслоразделительной функции и есть не что иное, как речь, речевой поток. Но если теперь перейти специально к речевому потоку, то для его понятийного охвата уже мало будет только модели и только кванта. Здесь выступают новые общенаучные понятия, из которых в первую очередь требуют своего разъяснения понятия поля и алгоритма.

В заключение этого раздела о квантах мы бы обратили внимание читателя на две полезные работы. В одной такой работе, принадлежащей В. Гейзенбергу[31], можно найти широкую картину современных квантовых представлений и весьма полезный анализ значения квантовой физики для всей современной науки и даже для всей культуры. В другой работе, принадлежащей И.С. Алексееву, Н.Ф. Овчинникову и А.А. Печенкину[32], мы находим попытку обосновать современную квантовую теорию как естественный результат тысячелетнего развития физики и философии, начиная со времен античного пифагорейства и античного атомизма.

Что касается языкознания, то можно только пожалеть, что принцип кванта до сих пор не получил здесь никакого применения и развития. Однако мысль о кванте все же не чужда нашим языковедам. Мы указали бы на М.В. Панова, который употребляет термин «квант» и притом в правильном смысле слова. Поскольку одна волна отличается от другой волны чем-то устойчивым и определенным, ее можно рассматривать в системе парадигматики. Однако волны не только отличаются одна от другой, но и непрерывным образом переходят одна в другую. Приходится рассматривать эти волны уже в порядке становления, т.е. нарастания или спада. И вот М.В. Панов пишет:

Об этом же читаем у М.В. Панова:

Субфонема – «квант», парадигмо-фонема – «волна».

Это редчайший, если не единственный случай употребления термина «квант» у языковедов, и употребление это вполне правильное.

а) Понятие поля имеет в науке уже полуторастолетнюю давность. В 30-х годах XIX в. Фарадей впервые заговорил об электромагнитном и гравитационном полях. В 60-е годы того же прошлого столетия Максвелл формулировал математическую теорию поля. В течение первых двух десятилетий XX в. Эйнштейн создал теорию относительности, а в дальнейшем развивал теорию поля в связи со своей теорией относительности. Эта же теория развивалась в XX в. в связи с квантовой механикой, и в настоящее время является одним из фундаментальнейших понятий в физике[36].

б) Понятие это оказалось продуктивным и во всех других науках, не исключая, например, биологии. Что же касается языкознания, то и в этой области учение о поле тоже развивается уже несколько десятилетий. Основателем этой теории считается Й. Трир, который в 30-х годах впервые употребил этот термин в применении к языку, но его теория в настоящее время ввиду ее интеллектуалистического примата имеет для нас только историческое значение. У этого исследователя нашлось много противников, из которых более известен В. Порциг.

в) С нашей точки зрения, эта ранняя история языковедческого поля страдает неспособностью достаточно ясно формулировать момент непрерывности, без которого поле превращается просто в единораздельную систему, не нуждающуюся ни в каком поле. В самом деле, поле всегда есть некоего рода протяжение, распространение или, вообще говоря становление. Нам представляется, что поле всегда есть обязательно некоего рода континуум. Но этот континуум нельзя понимать слишком абстрактно, т.е. как просто полное отсутствие всякой раздельности. Континуум нельзя составить из отдельных точек, поскольку они мыслятся только в результате прерывности. Но это не значит, что таких точек совсем нет в континууме, который без них вообще не мог бы быть протяжением или распространением. Эти точки в нем есть. Но поскольку между двумя точками всегда можно поместить еще одну точку, а в каждом новом промежутке помещать еще все новые и новые точки, то, очевидно, этих точек существует бесконечное количество и расстояние между ними бесконечно стремится к нулю. Таким образом, континуум есть такая единораздельная цельность, в которой составляющие ее отдельные моменты имеют между собою расстояние, равное нулю. Континуум есть диалектическое слияние раздельной системы со сплошными и непрерывными переходами одного ее момента в другой.

О континууме в науке имеется огромная литература, причем особо тщательно этой проблемой всегда занимались математики. Правда, в этой проблеме континуума математики приходят к малоутешительным выводам о невозможности разрешения проблемы самого континуума. Эта невозможность естественным образом возникает у тех мыслителей, которые не умеют или не хотят применить диалектический метод. Непрерывность и прерывность являются для диалектики только такими двумя противоположностями, которые необходимым образом также и совпадают в некоем, уже неделимом единстве. С нашей точки зрения, это диалектическое единство прерывности и непрерывности есть не что иное, как структура, в которой все отдельные части, во-первых, раздельны и отличны одна от другой, а, во-вторых, совпадают со своей цельностью, и цельность одинаково присутствует в каждой отдельной части, так что, переходя от одной части к другой, мы в то же самое время и никуда не переходим. Здесь мы можем обратить внимание читателя на две полезные работы, вышедшие на русском языке[37]. Обе эти работы приводят ценные исторические материалы по теории прерывности и непрерывности и по применению этих категорий в отдельных науках.

У языковедов понятие континуума используется иной раз без соответствующего специального термина. Так, Л. Ельмслев[38] определяет текст как

Так как под синтагматикой этот исследователь понимает «семиотический процесс» и так как данный процесс представлен как бесконечность, выступающая в прерывной форме, то ясно, что здесь мыслится нечто вроде синтезирования непрерывности и прерывности.

г) Сущность поля потому поддается определению с большим трудом, что это поле немыслимо без очень острой и напряженной диалектики, а такая диалектика далеко не всем приятна, и далеко не все умеют с нею справиться. Континуальное поле, конечно, есть некоторого рода раздельность, так как иначе по этому полю невозможно бы было продвигаться, потому что для передвижения необходим переход от какой-нибудь одной точки к другой. А с другой стороны, всякому ясно, что континуальное поле, конечно, есть сплошность и непрерывность, т.е. полное слияние всех его точек в один, единый и нераздельный, поток. Вот эта острейшая диалектика раздельности и нераздельности, расчлененности и нерасчлененности, или, выражаясь физически, корпускулярности поля и его волнового характера, вот эта диалектика у многих и вызывает некоторого рода страх или озабоченность, почему момент континуума в поле обычно и формулируется либо весьма слабо, либо совсем не формулируется.

И тут еще весьма важно понимать диалектическую взаимосвязь таких категорий, как модель, квант и поле. Модель только еще предполагает свое становление, для которого она является образцом, в то время как квант уже вмещает в себя свое же собственное становление. Но если у модели приоритет принадлежит единораздельной цельности, а становление этой последней только еще предполагается, то в поле, наоборот, приоритет принадлежит именно становлению, именно континууму, а единораздельная цельность в нем самом отсутствует, но обязательно им предполагается. Поэтому абстрактно-системный и абстрактно-структурный подход к языку, самое большее, может говорить только о принципе модели, но еще никак о принципе поля, для которого на первом плане необходимо предполагать непрерывное становление, а уже потом структурно-раздельную системность. Это, конечно, нисколько не исключает огромной роли структурно-системного последования, а, наоборот, его предполагает.

д) Насколько трудным является понятие континуального поля для большинства современных лингвистов, видно даже по работам Г.С. Щура. Этот весьма вдумчивый языковед хорошо критикует разные применения понятия поля в лингвистике, но сам, можно сказать, даже избегает определять это понятие в его специфике.

То, что структура и система еще не есть поле и что поле не есть просто структура, – это Г.С. Щуру ясно. Но все-таки среди очередных и нерешенных языковедческих проблем он все же находит проблемы «установления соотношения между понятиями „система“, „структура“ и „поле“ в лингвистике», а также «установление соотношения между понятием поля в лингвистике и в общей теории поля»[39]. Сам Г.С. Шур в качестве своего основного подхода к этой проблеме называет такой подход,

Согласно Г.С. Щуру, поле – это, собственно говоря, и есть не что иное, как группа элементов.

Однако, если всерьез принять такое рассуждение, то придется сказать, что поле – это у Г.С. Щура пустое пространство, заполняемое разными группировками элементов. Но тогда здесь необходимо находить то устаревшее для современных точных наук понимание, когда пространство толковалось как ничем не заполненная пустота, а оформлялось оно извне единораздельным веществом.

е) Этот дуализм пространства и вещества давно преодолен в точной науке. Пространство трактуется теперь не как мертвая пустота и не просто как внешний атрибут вещества, но как та форма материи, которая обладает живым становлением и порождает из себя и отдельные, т.е. вполне раздельные, вещи, и разного рода пространственные отношения между этими вещами. С этой точки зрения материя есть такой континуум, т.е. такая сплошная непрерывность, которая в то же самое время порождает из себя и все раздельные вещи. Континуум не есть структура, но сплошность; однако, в то же самое время, специфически он мыслим только в абстракции, и фактически постоянно порождает из себя всякую раздельность, так что он даже и не мыслим без этой раздельности, как и сама раздельность немыслима без континуума. Континуум – не просто внешний атрибут вещей, но самая настоящая их субстанция, субстанция, постоянно порождающая из себя всякую вещественную раздельность. Таким образом, и континуум и раздельное вещество, постоянно переходя одно в другое, в своей последней субстанции есть проявление материи вообще как принципа всякой реальности вообще.

В заключение мы бы привели тот список языковых полей, который мы находим у Г.С. Щура. При этом необходимо будет сказать, что почти все приводимые здесь теории языкового поля страдают слишком преувеличенной структурностью и системностью, т.е. приматом принципа модальности с игнорированием огромной роли момента непрерывного смыслового становления и реально существующем языке и особенно – в речи. Такая преувеличенная оценка раздельности без учета существенной роли континуума грозит переходом к методам рационалистической метафизики и, в частности, к метафизическому материализму.

Каждый падеж в склонении, каждое глагольное время, наклонение или залог в реальном языке и в речи представлены, во-первых, в раздельном виде, как, например, в словарях для каждого слова перечисляются его раздельные значения. Но самое главное – это то, во-вторых, что все реальные и живые значимости в языке и речи обязательно скользят и постоянно переходят одна в другую. Все богатство языка и речи только тогда и можно будет учесть, если мы кроме раздельности не будем забывать и о непрерывных переходах. Только при этом условии имеет смысл привести те виды языковых полей, которые перечисляют Г.С. Щур.

ж) Вот эти поля: функционально-семантические поля, морфемные поля, фонемные поля, словообразовательные поля, лексемные поля, семантические поля, микро- и макрополя, поле множественности, поле залоговости, модальное поле, компаративное поле, поле одушевленности, поле неодушевленности, указательное поле, поле времени, микрополе предположения, макрополе числа, поле утверждения, поле отрицания, поле вопросительности, понятийное поле, микрополе единичности, микрополе прошедшего, микрополе настоящего, микрополе будущего, поле действительности, поле недействительности, поле фауны, поле побуждения, потенциально-ирреальное поле, поле лица, грамматико-лексические поля, трансформационные поля, реляционные поля, поле места, поле деятеля, поле вещи, поле отвлеченности, поле действия, поле состояния, подполе орудий действия, квазиполе, дисперсионное поле[42].

Другими словами, в качестве поля необходимым образом проявляют себя все основные категории и элементы фонетики, морфологии, лексики, синтаксиса, стилистики и поэтики. Все эти поля потому являются полями, что здесь перед нами не просто неподвижные абстрактные категории, но – бесконечное множество проявлений этих категорий, причем проявления эти в живом языке настолько близко подходят одно к другому, что часто становится даже затруднительным формулировать их в отдельности и часто воспринимать их приходится только на основании общего чувства языка. Без этого континуума значений, который мы называем полем, невозможно владение живым языком. И вот почему никакой словарь не может заставить понимать отдельные фразы в языке, если нет общего чувства языка, которое возникает только из пользования самим же языком в его континуальной данности. Можно прекрасно знать грамматику языка и в то же самое время не уметь понимать в нем ни одной фразы. И это потому, что грамматики и словари основаны на принципе разделения, а язык основан на принципе нераздельной текучести, т.е. на принципе континуума, которым порождается раздельность, но который сам по себе вовсе не есть раздельность, а непрерывная сплошность.

з) В заключение напомним еще раз, что для теории языка является большим искусством объединить в одно целое континуальные и дискретные стороны языка. Континуум и дискретность только для абстрактной метафизики являются чем-то несовместимым и взаимно исключающим одно другое. В качестве примера того, как континуум и дискретность вполне ясно и определенно объединяются в речевом потоке, мы привели бы следующее рассуждение В.Я. Плоткина:

Поэтому никак нельзя остановиться на том, что фонема в языке представляет собою нечто только дискретное. А. Мартине писал:

Эта теория А. Мартине односторонняя. По М. Мамудяну[45], тезис о дискретном характере фонем не подтверждается: данные анкетирования показывают, что в разных районах распространения французского языка фонемы не одинаковы и что нельзя определить количество фонем, общее для французского языка в целом.

Вопроса о разложимости и неразложимости фонемы мы еще коснемся ниже.

Итак, мы пришли к тому выводу относительно модели, что всякая модель требует такого своего окружения, которым сама она не является, но которое есть тот фон и тот материал, для чего она и трактуется как образец. Этот фон является не просто единораздельной цельностью, поскольку таковой является уже и сама модель; но он обязательно является противоположностью всякой единораздельной цельности, т.е. является континуумом. И только благодаря этому континууму модель может осуществить свою единораздельную цельность. Однако модель – это пока еще результат смыслоразличительной функции мышления, но еще не есть язык в смысле реальной речевой деятельности.

а) Человеческая речь всегда есть тоже непрерывно осуществляемая энергия; и если в реальном речевом потоке и встречаются паузы, они тоже имеют здесь свой коммуникативный смысл. Так или иначе, но континуум речи есть свой собственный и вполне специфичный континуум, а именно, континуум артикуляционно-акустических звучаний. И если в нем необходимым образом присутствует своя раздельность (так как иначе человеческая речь превратилась бы в бессмысленное завывание), то, очевидно, отдельные элементы этого речевого континуума – вовсе не те, которые мы находим при расчленении смысловой модели речи. Модель речи есть ее смысл, ее значение, ее коммуникативное содержание. Но сама речь, сам поток речи не есть просто смысл речи, не есть просто только ее значение, но обязательно фактическое произношение. Вот почему, если для единиц энергийно функционирующей модели мы должны были употребить особый термин, а именно «квант», то для обозначения структурных элементов энергийно функционирующего континуума живой речи тоже необходимо подыскать соответствующий термин. Если элемент энергийно звучащего потока речи не будет отличаться от элементов энергийно действующих смыслоразличительных моделей, это будет значить только то, что мы отказываемся различать речь и язык. А это совершенно невозможно на современном этапе языковедческой науки.

б) Нам представляется, что таким элементом как специфическая структура энергийно функционирующего потока речи является то, что в других науках носит название «алгоритм». Правда, этот термин не носит в математике такого заострения, каким он должен обладать в языкознании, если этим термином пользоваться систематически.

Дело в том, что когда математики говорят об алгоритмах, они имеют в виду просто само исчисление, взятое само по себе и ни на чем другом не базированное, как только на самом же себе, на своих же собственных числовых соотношениях, независимо ни от каких посторонних инстанций и часто даже вопреки их кажущейся очевидности. Ярким примером такого алгоритмического понимания исчисления является, например, та или иная формулировка пространства в зависимости от допущенных аксиом, как об этом трактует специальная наука под названием «основания геометрии».

Так, можно отметить аксиому параллельности, сохраняя при этом все прочие аксиомы пространства, и на этом основании получить целую науку, которая называется неевклидовой геометрией и которая продумана с начала и до конца, без всяких противоречий и без нарушения мыслительной системы. Существует ли на самом деле такое неевклидово пространство – этот вопрос совершенно не интересует математиков (в отличие от физиков). И почему? А потому, что это для них только алгоритм. И если развитие науки показало, что такое неевклидово пространство действительно существует, это ничего нового не прибавило к той геометрической системе, которая возможна без аксиомы параллельности. Таким образом, понятие алгоритма только тогда и получает свой смысл, если мы под алгоритмом будем понимать не просто всякое вычисление, а вычисление чисто имманентное, основанное только на самом же себе, на строгой числовой последовательности, возникающей при любых предварительных аксиомах и приходящей к любым выводам, какими бы фантастическими они ни показались вначале.

Эту самообоснованность всякого строгого вычисления математики обычно формулируют не очень охотно, боясь попасть в махизм, в неокантианство или в неопозитивизм. Но тогда получаются такие формулировки алгоритма, которые относятся ко всякому вычислению вообще и потому, взятые сами по себе, мало о чем говорят. Так, например, алгоритм определяется следующим образом:

Такое определение алгоритма есть определение всякого математического вычисления вообще, так что делается необязательным само употребление термина «алгоритм». Кроме того, приведенное определение алгоритма базируется на интересах материального объекта, либо на воле самого исчислителя, в то время как алгоритм не зависит ни от того, ни от другого, а носит сам в себе свое собственное самообоснование и свою собственную, а именно, чисто логическую, цель. Имеется несколько чисто математических определений алгоритма. Но входить в их анализ для нашей настоящей работы будет делом излишним. Для нас здесь важен только принцип самообоснованности алгоритма и его подчиненность только имманентным законам самой же мыслительно-числовой деятельности; а если правила для каждого типа алгоритма разнообразны и даже вполне специфичны, то это не только не мешает алгоритмической самообоснованности, а наоборот, на ней основывается и выполнением ее заданий только и руководствуется.

в) Но тут и выясняется вся полезность принципа алгоритма для современного языкознания. Только здесь, как и везде, необходимо исходить из специфики той области, в которой мы собираемся применять принцип алгоритма. Специфика эта – не числовая строгость исчисления, но коммуникативная энергия речевого потока. Если алгоритм требует, чтобы исчисление не руководствовалось никакими иными принципами кроме имманентно-числовых, то и алгоритмически понимаемый речевой поток получает свою самостоятельность и свою несводимость ни на какие чисто мыслительные или общеповеденческие процессы.

Прежде всего, алгоритмический подход должен обеспечить для нас только чисто звуковое понимание речи, только переливы одних звуков в другие, без всякого учета какой бы то ни было сигнификации, без всякого учета какой бы то ни было семантики речи.

Точно так же, если бы мы захотели обеспечить подход осмысленно звуковой, т.е. такой подход к звукам речи, когда ставится вопрос и об их звуковой значимости, обосновать такой подход только и можно при помощи принципа алгоритмики.

Наконец, всякому ясно также и то, что в разговорной речи нас интересуют не просто звуки сами по себе, т.е. звуки без всякого смысла, но и смысл звуков, взятый сам по себе, поскольку он есть достояние не физически осуществляемой мысли, но чистой мысли взятой самой по себе и до всякой коммуникации. В реальном потоке речи нас интересуют не звуки и не мысли, а сообщения, в которых звуки и мысли можно выделять только в порядке условной абстракции. А такое цельное представление о реальном потоке речи тоже требует для себя специфического принципа, который обеспечил бы не только возможность и необходимость человеческой коммуникации, но и несводимость ее ни на какие другие процессы человеческой жизни, мысли и поведения. Принцип алгоритмики представляется нам для этого вполне целесообразным. Ведь всякая энергия, как бы и где бы она ни признавалась, не может быть сплошной неразличимостью и континуумом; она должна иметь для себя свои собственные чисто энергийные элементы и свою единораздельную структуру, т.е. свою собственную логику, свое движение. Принцип алгоритмики как раз и обеспечивает для речевого континуума такую его раздельность, которая не нарушает ни энергийности ни вообще его континуальности, а по качеству своему является с ним тождественной и не сводимой ни на что другое.

г) Итак, без принципа алгоритмики невозможно представить себе различие языка и речи, будем ли мы брать это различие в относительном и предварительном смысле или в абсолютном и окончательном смысле. Принцип алгоритмики впервые делает различие языка и речи научным (в смысле последовательно приводимой логической системы) и впервые дает возможность выйти в этой проблеме за пределы приблизительных и только условных описаний.

Язык основан на определенной системе смыслоразличительных и смыслосоединительных операций и не сводим ни на что другое. Это есть результат его самодовлеющей алгоритмической структуры. Речевой поток есть совокупность сообщений одного индивидуума другому индивидууму. И то, что такая речь обладает своими собственными имманентными законами и несводима ни на физические, ни на физиологические, ни на психологические, ни на какие-нибудь другие социологические факты, это есть результат именно алгоритмической структуры речевого потока. И, наконец, если мы отвлечемся от всей случайной обстановки речевого потока и поставим себе вопрос о смысле и значении коммуникативной акции, не сводя это ни на что другое и рассматривая это только в отношении имманентно развиваемой здесь осмысленности, это мы можем делать только в результате обнаружения использования алгоритмической структуры сообщения. Таким образом, без категории алгоритма нет никакой возможности понять что-нибудь в языке и речи как имманентно данную структуру, т.е. понять язык и речь просто как нечто самостоятельное и специфическое.

а) Эта последняя языковая категория, она же была у нас и первой, является максимально конкретной и максимально реальной. Это, если говорить кратко, есть смыслоразличительная коммуникация. С нее мы и начали, и ею же сейчас мы должны и кончить. Но в самом начале мы говорили о смыслоразличительной коммуникации вообще, т.е. в ее первичном и еще не расчлененном виде, только в качестве смыслового заряда и пока еще не расчлененной потенции, пока еще в качестве общеязыкового субстрата и носителя всей докатегориальной выразительной силы. Но эта первичная докатегориальная сила и пока еще не расчлененный носитель всех языковых расчленений, конечно, тут же потребовал от нас перехода и к этим расчленениям, без которых тоже невозможна смыслоразличительная коммуникация. Расчленение это выступило у нас, вообще говоря, в виде смысловой структуры или, говоря несколько подробнее, в виде функционально квантованной энергии модели. Но всем этим мы все еще не характеризовали язык в его наиобщей форме, но характеризовали язык в узком смысле слова, т.е., как противоположность речи. И впервые только с использованием категории континуума мы перешли от языка к речи, понимая под континуумом не внутримодельную, но внемодельную стихию становления. И здесь мы впервые отошли от смыслоразличительной функции в ее чистом виде к тому ее внесмысловому становлению, которое само по себе еще не есть смыслоразличительная функция, но только ее более или менее совершенный носитель. Нам и предстоит формулировать те необходимые смысловые категории, носителем которых является внесмысловой речевой континуум.

б) Чтобы формулировать эти категории, необходимо твердо помнить, что поток реальной человеческой речи, в отличие от чистых и самостоятельных смыслоразличительных функций, носителем которых он является, есть уже нечто материальное, нечто вещественное, нечто внешне-технически оформленное. Но тогда должно стать ясным также и то, что все предыдущие категории структуры, оставаясь самими собой, должны приобрести теперь техническое и прикладное выражение. И в этом отношении большая заслуга принадлежит теперешнему прикладному языкознанию, которое настолько технически заострено (т.е. семантически ослаблено), что может строить машины для механического получения результатов, бывших ранее доступными только благодаря огромному использованию тончайших мыслительных операций. Вот тут-то и возникает один термин, который уже давно потерял здесь свой обывательский смысл и приобрел точнейшее научно-техническое значение. Это – термин «программа».

Программа, с этой точки зрения, есть любая языковая или речевая алгоритмическая функциональная модель, получившая вещественно-материальное и формально-техническое состояние, которое при помощи формально-математического аппарата и соответствующих алгоритмов может быть закладываемо в машину для получения тех или иных практических результатов или по крайней мере для приближенного предела окончательного того или иного логически обоснованного вывода. С этим новейшим употреблением термина «программа», как нам кажется, уже давно наступила пора оперировать не только специалистам прикладникам, но и языковедам вообще, тем более что вопросы программирования дошли сейчас даже до школьных руководств[47].

в) Здесь мы доходим до высокой степени конкретизации языка и речи, но и эта конкретизация – не последняя. Ведь мы же исходим из языка и речи как из области смыслоразличительной коммуникации. Принцип программы подвел нас к окончанию научного анализа смыслоразличительной коммуникации. Но самый термин «программа» уже предполагает такую предметность, о программе которой идет речь. Ведь всякая программа всегда есть программа чего-нибудь. В чем же заключается та предметность в программе, о которой мы сейчас заговорили? Конечно, в основном это есть все та же смыслоразличительная коммуникация. Но раньше эту коммуникацию мы давали либо в нерасчлененном виде, либо в расчлененном. Сейчас же мы должны формулировать такую предметность, которая является одновременно и нерасчлененным носителем всего речевого потока и принципом его смыслоразличительного становления. Кроме того, и необходимое для языка и речи становление мы понимаем то как смысловое, то как внесмысловое и вещественно-материальное. Но окончательная и конкретнейшая языковая и речевая предметность, очевидно, должна быть выше этого разделения на смыслоразличительность и на вещественную материальность. Такой последней и наиконкретнейшей языковой и речевой категории и таким термином является то, что сейчас в прикладном языкознании называют «информацией».

а) Термин «информация» уже давно потерял только тот свой единственный смысл сообщения чего-нибудь о чем-нибудь и кому-нибудь, который обычно имеется в виду в обывательской практике. Имеется специальный словарь по информатике, в котором перечисляется до 50 видов информации. Что же касается того словоупотребления, которым мы пользуемся в нашей настоящей работе, то под информацией мы понимаем все ту же смыслоразличительную коммуникацию, но уже доведенную до степени индивидуальной определенности и характерную не вообще для всего речевого потока в целом, но для каких-нибудь его точно определенных областей, имеющих свое начало, свою специфику и свой конец. Кроме того, всякая такая строго ограниченная область речевого потока обладает, конечно, и своей собственной, уже не только различительной, но и порождающей смысловой силой. Эта последняя здесь так же специфична, как и строгая определенность и ограниченность неопределенного и безграничного коммуникативного континуума.

Насколько можно судить, именно такого рода определение и дается в указанном у нас сейчас информативном словаре. Здесь пишется:

Т.П. Ломтев писал:

У того же Т.П. Ломтева читаем:

б) Таким образом, язык и речь как в самом начале трактовались нами в виде смыслоразличительной коммуникации, так трактуются они нами и в самом конце нашего исследования, где они выступают у нас в виде не только совмещения всех предыдущих категорий, но и в виде их творчески-жизненного направления и практически-утилитарного использования. Первоначальный доструктурный автогенный принцип выступил здесь снова, но уже как вместилище всевозможных уже структурных различительных и внеразличительных операций. И если диалектика есть учение о единстве противоположностей, но речевая информация и есть это последнее и наиболее конкретное единство всех языковых и речевых противоположностей, из которых состоит разумно-жизненное человеческое общение[51].