В поисках утраченного

Магнитная аномалия

МОЕ ИМЯ НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ.

Все это началось в сентябре 1989 года примерно в семь часов утра.

Я еще сплю, свернувшись в спальном мешке на полу гостиной. Вокруг громоздятся картонные коробки, свернутые ковры, разобранная мебель и ящики с инструментами. На голых стенах видны бледные следы от картин, слишком много лет провисевших на одном месте.

Через открытое окно доносится монотонный ритмичный шум волн, набегающих на камни.

У каждого пляжа есть собственная мелодия, зависящая от силы и длины волн, характера приливной полосы, прибрежного ландшафта, господствующего направления ветров и влажности воздуха. Невозможно спутать приглушенный шелест Майорки со звонкой дробью доисторических камней Гренландии, или с песней кораллов на пляжах Белиза, или с глухим ворчаньем побережья Ирландии.

Прибой, который я слышу сегодня, довольно легко опознать. Низкий, глуховатый грохот, хрустальный перезвон вулканических камней, слегка асимметричный накат тяжелых волн — все это безошибочные признаки Алеутских островов.

Я что-то бормочу и приоткрываю левый глаз. С чего бы здесь взяться этим звукам? Ближайший океан в тысяче километров отсюда. И, кроме того, я ни разу не был на пляже.

Я выползаю из спального мешка и ковыляю к окну. Держась за шторы, я смотрю, как мусоровоз с пневматическим скрежетом останавливается перед нашим одноэтажным домом. С каких это пор дизельные моторы подражают разбивающимся о берег волнам?

Двусмысленная поэзия окраин.

Два мусорщика спрыгивают со своего агрегата и застывают, ошеломленно разглядывая гору мусорных мешков на асфальте. Первый как будто пытается их пересчитать. Я начинаю беспокоиться: не нарушил ли я какое-то местное постановление об ограничении количества мусорных мешков на одного домовладельца? Второй мусорщик, гораздо более практичный, начинает закидывать мешки в чрево мусоровоза. Его явно не волнуют ни количество мешков, ни их содержимое, ни скрывающаяся за ними история.

Мешков ровно тридцать.

Я купил их в хозяйственном магазине на углу и, пожалуй, нескоро забуду этот поход за покупками.

Я стоял между стеллажами, заставленными чистящими веществами, и раздумывал, сколько мусорных мешков необходимо для бесчисленных памятных вещей, которые моя мать собирала с 1966 года. Какой объем могут занять тридцать лет жизни? Мне не хотелось ошибиться в расчетах. Я боялся недооценить жизнь своей матери.

Я выбрал мешки, показавшиеся мне особенно прочными. В каждой упаковке было по десять шестидесятилитровых сверхплотных пластиковых мешков.

Я взял три упаковки общим объемом 1800 литров.

Тридцати мешков действительно хватило — хотя время от времени мне приходилось утрамбовывать содержимое ногой, — и теперь мусорщики деловито швыряют их в зияющую пасть мусоровоза. Массивные стальные челюсти с удовлетворенным звериным стоном периодически пережевывают мусор. Ничего похожего на поэтический шелест волн.

На самом деле вся эта история — раз уж необходимо ее рассказать — началась с компаса Никольского.

Старый компас вынырнул из забвения в августе, через две недели после похорон.

Затянувшаяся агония матери совершенно вымотала меня. С того самого момента, как ей поставили диагноз, моя жизнь превратилась в эстафетную гонку. Днями и ночами я метался между домом, работой и больницей. Я перестал спать, ел все меньше и меньше, похудел килограммов на пять. Как будто это я боролся с опухолью. Хотя, конечно, не я. Мать умерла через семь месяцев, оставив меня один на один со всем миром.

Я был совершенно опустошен, не мог сосредоточиться, но сдаваться не собирался. Как только закончилось оформление документов, я затеял последнюю большую уборку.

Затаившись в подвале бунгало с тридцатью мусорными мешками, приличным запасом сандвичей с ветчиной, кучей банок с концентрированным апельсиновым соком, с тихонько работающим на местной волне радиоприемником, я был похож на участника движения за выживание в условиях ядерной войны. Я дал себе неделю на уничтожение пятидесяти лет существования, пяти шкафов, набитых всякой всячиной и рушащихся под собственной тяжестью.

Кому-то подобная чистка может показаться жестокой и мстительной. Однако поймите: я неожиданно оказался совсем одиноким в этом мире, без друзей, без родных, но с настойчивым желанием жить дальше. Есть вещи, от которых просто необходимо избавляться.

Я взялся за содержимое шкафов с холодной беспристрастностью археолога, разделяя памятные вещи на более-менее логичные категории:

коробка из-под тонких сигарок с морскими раковинами;

четыре пачки газетных вырезок об американских радиолокационных станциях на Аляске;

старый фотоаппарат «Инстаматик-104»;

более трехсот фотографий, сделанных вышеупомянутым «Инстаматиком-104»;

изобилующие комментариями бесчисленные романы в бумажных обложках;

немного бижутерии;

пара гигантских круглых розовых очков, как у Дженис Джоплин.

Время словно деформировалось, и чем глубже я зарывался в содержимое шкафов, тем меньше узнавал собственную мать. Пыльные предметы из далекого прошлого рассказывали о женщине, коей я никогда не встречал прежде. Их огромное количество, их структура, их запах просочились в мой мозг, паразитами внедрились в мои собственные воспоминания, и моя мать съежилась до кучки разрозненных артефактов, пропахших нафталином.

Подобный поворот меня встревожил. То, что началось как простая уборка, постепенно превращалось в утомительное посвящение. Я с нетерпением ждал, когда же все закончится, но содержимое шкафов казалось неисчерпаемым.

Примерно на этой стадии я наткнулся на большой сверток с дневниками — пятнадцать тетрадок в мягкой обложке, заполненных сжатым изложением событий. Я воспрянул духом. Может, эти дневники помогут мне собрать разбросанные кусочки мозаики в цельную картину?

Я разложил тетрадки в хронологическом порядке. Первая начиналась 12 июня 1966 года.

Моя мать удрала в Ванкувер, когда ей было девятнадцать лет. Она полагала, что основательный разрыв с семьей должен исчисляться в километрах. Мать сбежала 25 июня на рассвете в компании хиппи по имени Дофен. Сообщники поровну платили за бензин, по очереди вели машину и затягивались тонюсенькими сигаретами с марихуаной, собственноручно скрученными до жесткости зубочистки. Когда за рулем сидел Дофен, мать заполняла тетрадку. Ее почерк, поначалу очень аккуратный и плавный, быстро разукрасился завитками, в которых угадывалось воздействие ТНС дурманящего вещества, содержащегося в дыме марихуаны.

В начале второй тетрадки мать проснулась в одиночестве на Уотер-стрит. Она могла с трудом выговорить несколько фраз на ломаном английском и пыталась общаться с окружающими с помощью жестов и нарисованных в блокноте символов. В парке она познакомилась с группой увлеченных оригами студентов, ловко складывавших изящных рыбок из пестрой бумаги. Студенты предложили матери пожить в их перенаселенной квартире с подушками на полу гостиной и кроватью, уже оккупированной двумя другими девушками. Каждую ночь, часа в два, троица, теснившаяся на кровати, курила самокрутки и обсуждала буддизм.

Моя мать поклялась, что никогда не вернется на Восточное побережье.

Хотя события первых недель в Ванкувере были изложены очень подробно, в дальнейшем рассказ становился все более и более сжатым, видимо, тяготы бродячей жизни не оставляли времени для детальных описаний. Мать никогда не оставалась на одном месте более четырех месяцев, могла неожиданно сорваться в Викторию, затем в Принс-Руперт, Сан-Франциско, Сиэтл, Джуно и тысячу других мест, которые не всегда удосуживалась указать. Она перебивалась случайными заработками: предлагала прохожим на улицах стихи Ричарда Бротигана, продавала открытки туристам, жонглировала, убирала номера в мотелях, подворовывала в универсамах.

Так она провела пять лет. Затем, в июне 1970-го, мы оказались на центральном вокзале Ванкувера с двумя огромными вещевыми мешками, чуть не лопавшимися по швам. Мать купила билет на поезд до Монреаля, и мы пересекли континент в обратном направлении: она — свернувшись на своем законном месте, а я — уютно устроившись в ее утробе незаметной запятой пока еще не написанного романа.

Вернувшись домой, мать быстренько помирилась с моими дедушкой и бабушкой — стратегическое перемирие для получения передаточной надписи на чеке, необходимой ей для покупки дома. Без промедления она купила одноэтажный домик в Сент-Исидор-Джанкшен рядом с Шатоге, будущей южной окраиной Монреаля, но в то время еще сельской местностью с фамильными домами, незасеянными полями и впечатляющим количеством дикобразов.

Обременив себя закладной, мать была вынуждена искать работу и нашла — в Шатоге, в турагентстве. По иронии судьбы эта работа положила конец скитаниям ее юности и ее дневникам.

Последний дневник закончился страницей без даты примерно в 1971 году. Я закрыл тетрадку и глубоко задумался. Самым важным из всех упущений в обрывочных записях матери был Иона Дусе.

От моего случайного родителя осталась лишь пачка почтовых открыток, нацарапанных неразборчивым почерком; последняя датировалась 1975 годом. Я часто пытался разгадать тайну тех открыток, но разобраться в иероглифах так и не сумел. Даже почтовые штемпели давали больше информации, поскольку прокладывали дорогу, начинавшуюся на южной Аляске, поднимавшуюся к Юкону, затем спускавшуюся к Анкориджу и заканчивавшуюся на Алеутских островах, точнее, на американской военной базе, где мой отец нашел работу.

Под стопкой почтовых открыток лежал маленький мятый пакет и письмо от ВВС США.

Из письма я не узнал ничего нового. Пакет же пробудил забытые воспоминания. Теперь он был совершенно плоским, но когда-то Иона прислал в нем компас к моему дню рождения. Я помнил этот компас на удивление отчетливо. А как я мог забыть? Это было единственное вещественное доказательство существования моего отца — путеводная звезда моего детства, восхитительный инструмент, с которым я пересек тысячу воображаемых океанов! Под какой из мусорных гор покоится он сейчас?

Я лихорадочно прочесал бунгало сверху донизу, опустошая ящики и буфеты, копаясь на всех полках и под коврами, заползая в самые темные закоулки.

И только в три часа ночи я нашел его между огромной подводной лодкой и зеленым мусоровозом на дне картонной коробки, задвинутой на чердачные стропила.

Годы не улучшили внешний вид скромного компаса, пятидолларовой вещицы, скорее всего валявшейся около кассы в скобяной лавке Анкориджа. К счастью, длительное соседство с металлическими игрушками не размагнитило его иглу, настойчиво указывавшую вроде бы на север.

Строго говоря, это был миниатюрный морской компас, состоявший из прозрачной пластмассовой сферы, наполненной прозрачной жидкостью, в которой плавала вторая, намагниченная и градуированная сфера. Размещение одной сферы внутри другой, как в крохотной матрешке, гарантировало гироскопическую стабильность, способную выдерживать самые сильные штормы: какими бы высокими ни были волны, компас не терял ни ориентации, ни линии горизонта.

Я заснул на чердаке, витая в розовых облаках, с покоящимся на моем лбу компасом.

С виду старый компас кажется совершенно непримечательным, точно таким, как любой другой компас. Однако при ближайшем рассмотрении осознаешь, что этот компас не указывает прямо на север.

Некоторые индивидуумы уверяют, что всегда точно знают, где находится север. Мне же, как большинству людей, необходим ориентир. Например, когда я сижу за прилавком в книжном магазине, я точно знаю, что северный магнитный полюс расположен в 4238 километрах от меня на прямой, проходящей через полку Микки Спиллейна к острову Эллеф-Рингнес, песчинке, затерянной посреди огромного архипелага Королевы Елизаветы.

А мой компас вместо полки Микки Спиллейна показывает на полтора метра левее, прямо в центр двери.

Конечно, я знаю, что магнитное поле планеты подвержено местным искажениям и что север может немного смещаться. Вероятные причины подобной аномалии: месторождение железной руды в подвале, водопроводные трубы соседа сверху, обломки трансатлантического лайнера, погребенные под мостовой бульвара Сен-Лоран. К сожалению, ни одна из этих теорий не основана на фактах, потому что мой компас указывает левее севера в любых обстоятельствах. Возникают два мучительных вопроса:

Какова причина этой магнитной аномалии?

Куда, черт побери, указывает компас?

Здравый смысл подсказывает, что главная местная аномалия магнитного поля — мое воображение и что лучше бы мне разбирать вещи, а не грезить наяву. Однако аномалии похожи на наваждения: всякое сопротивление бесполезно.

Я смутно помнил кое-что из курса географии: магнитное склонение, тропик Рака, Полярная звезда. Настало время использовать глубоко погребенные знания. Вооружившись кучей книг по географии и разномасштабных географических карт, я принялся определять, куда в точности указывает мой компас.

Путем кропотливых вычислений я пришел к отклонению в 34 градуса к западу от севера. Следуя этому курсу, пересекаешь остров Монреаль, Абитиби и Тимискаминг, затем Онтарио, прерии, Британскую Колумбию, архипелаг Принца Уэльского, южную оконечность Аляски, северный край Тихого океана и Алеутские острова, где наконец утыкаешься в остров Умнак, а точнее, в Никольское, крошечную деревушку с населением тридцать шесть человек, пять тысяч овец и бессчетное количество собак.

Таким образом можно сделать вывод, что компас указывает прямо на Никольское. Ответ показался мне вполне удовлетворительным, хотя и имел один недостаток: запутывал вопрос вместо того, чтобы прояснять его.

Нет в мире совершенства.

Время от времени какой-нибудь покупатель интересуется, что за амулет висит у меня на шее.

— Это компас Никольского, — отвечаю я.

Покупатель недоуменно улыбается и вежливо меняет тему. Например, спрашивает, где можно найти книги Микки Спиллейна.

Как вы уже, наверное, догадались, я работаю не в географическом институте и не в магазине, торгующем глобусами.

На самом деле S. W. Gam Inc. — бизнес, посвященный исключительно приобретению, представлению и розничной продаже книг, прежде имевших владельцев. Другими словами, букинистический магазин. Мадам Дюбо, моя уважаемая нанимательница, взяла меня на работу на закате четырнадцатого года моей жизни. В то время я зарабатывал жалкие два доллара пятьдесят центов в час, кои милостиво принимал, поскольку мог свыше обозревать все те книги с единственной обязанностью читать их.

Я работаю здесь уже четыре года, период, кажущийся мне гораздо более длинным, чем на самом деле. За это время я бросил школу, моя мать умерла, а немногие друзья моего детства скрылись из вида. Один сорвался в Центральную Америку за рулем старого «крайслера» и пропал. Второй изучает морскую биологию в Норвежском университете и не подает о себе вестей. Другие просто исчезли в водовороте событий.

Что касается меня, я так и не сдвинулся из-за прилавка книжного магазина, зато научился наслаждаться феерическим видом бульвара Сен-Лоран.

Моя работа — скорее призвание, чем обычная карьера. Молчание способствует медитации, зарплата сообразна обету бедности, а мои рабочие инструменты не противоречат принципу монашеского минимализма. Никакого современного электронного кассового аппарата; все вычисления производятся вручную — старомодное сложение в столбик на любом подвернувшемся под руку клочке бумаги. И никакого компьютеризированного каталога; компьютер — я сам, и, выслушав вопрос, я должен вспомнить последнее место, где видел, например, перевод на эсперанто «Бродяг дхармы». (Ответ: за трубами раковины в уборной.)

Моя работа не так проста, как может показаться; книжный магазин S. W. Gam — одно из тех мест вселенной, где люди давным-давно потеряли контроль над ситуацией. На каждой полке книги стоят в три ряда, а пол заставлен дюжинами картонных коробок, и лишь узенькие тропинки между ними позволяют покупателям передвигаться по магазину. В ход идет каждая щелочка: под кофейником, между шкафами и стенами, в смывном бачке, под лестницей, даже в пыльной тесноте чердака. Наша классификационная система изобилует микроклиматическими зонами, невидимыми границами, пластами, свалками, отвратительными безднами, широкими равнинами без явных ориентиров — сложная картография, зависящая исключительно от визуальной памяти, без коей в этой профессии долго не протянешь.

Однако для работы здесь требуется больше, нежели пара зорких глаз и несколько унций памяти. Жизненно важно развить особое восприятие времени. Дело в том — как бы получше сформулировать? — что различные воплощения нашего книжного магазина сосуществуют одновременно во множестве разрозненных времен, разделенных тончайшими интервалами.

Несомненно, подобное утверждение требует некоторых разъяснений.

Каждая попадающая сюда книга может встретиться со своим следующим читателем в любой момент истории магазина, как будущей, так и прошлой. Разбирая новое поступление книг, мадам Дюбо постоянно консультируется с собственной версией энциклопедии «Британника» — примерно тремя десятками тетрадей, где она регистрирует все особые заявки клиентов с февраля 1971 года, — проверяя, а вдруг лет десять тому назад кто-то искал одну из вновь поступивших книг.

Время от времени она с торжествующей улыбкой хватает телефонную трубку:

— Мистер Трембле? Говорит Андре Дюбо из книжного магазина S. W. Gam. У меня хорошие новости. Мы только что получили «Историю охоты на китов в Фэрбенксе в XVIII веке».

На другом конце провода мистер Трембле с трудом подавляет трепет, ведь его неожиданно перебросили к первозданным айсбергам, преследовавшим его в удушающие ночи 1987 года.

— Бегу-бегу, — возбужденно бормочет он, словно получил напоминание о крайне важной встрече.

Мадам Дюбо вычеркивает заявку и закрывает «Британнику». Миссия выполнена.

Я не могу без легкой дрожи перелистывать те толстые тетради. Ни одно другое занятие не позволяет так аккуратно измерять временные промежутки — некоторые из клиентов, вписанных в те страницы, давно ушли в мир иной. Одним эти книги совсем уже без надобности; другие переехали в Азию, не оставив нового адреса, а многие никогда не найдут вожделенную книгу.

Интересно, не лежит ли где-нибудь «Британника» наших желаний, всеобъемлющее хранилище малейшей мечты, скромнейшего желания, где ничто не потеряется и не сотворится, а бесконечное превращение всех вещей происходит в обоих направлениях — нечто вроде лифта, связывающего разные этажи нашего существования?

Короче говоря, наш книжный магазин — вселенная, полностью созданная из книг и управляемая книгами, и мне кажется совершенно естественным раствориться в ней целиком, посвятить свою жизнь тысячам жизней, надлежащим образом сложенным на сотнях полок.

Иногда меня обвиняют в отсутствии честолюбия. Но может быть, я просто хвораю из-за незначительной магнитной аномалии?

Ну вот, мы почти добрались до конца пролога.

Мне понадобилось две недели, чтобы наполнить те тридцать мешков, которые мусорщики закинули в свой мусоровоз сегодня утром. Тысяча восемьсот литров суперпластика — тридцать лет жизни. Я оставил только необходимый минимум: несколько коробок сувениров, кое-какую мебель, свои личные вещи. Одноэтажный дом выставлен на продажу, и пара покупателей уже проявила интерес. На оформление сделки уйдет неделя.

К тому времени я уже буду в другом месте, в своей новой квартире в Маленькой Италии, как раз напротив памятника старине Данте Алигьери.

Мусорщики закончили работу и утирают пот со лбов, ничего не зная об истории, в коей только что приняли участие. Я смотрю, как мусоровоз легко пережевывает мешки и заглатывает все, что осталось от моей матери.

Конец эпохи; я на девственной территории без указательных столбов. Нервно оглядываюсь вокруг. Компас Никольского лежит на полу рядом со спальным мешком, неизменно указывая на 34 градуса западнее севера. Я надеваю на шею вишневую ленточку.

Мусоровоз уезжает. На его место подъезжает грузовик для перевозки мебели.

Дедушка

НОА ВЗДРАГИВАЕТ И ПРОСЫПАЕТСЯ.

В трейлере тишина. Не слышно ни шуршания шин по дороге, ни урчания двигателя. На нижней койке в спальном мешке тихо дышит Сара. Ноа перекатывается на бок, надеясь снова заснуть, но никак не может найти удобного положения. Эта узкая полка казалась такой просторной, когда ему было пять лет, а теперь ни одна ночь не обходится без новой шишки на голове или ушибленного локтя.

Ноа тихонько вертится, пытаясь найти удобное положение, но через несколько минут обнаруживает, что сна ни в одном глазу. Вздыхая, он решает встать, бесшумно слезает по лестнице, натягивает футболку и джинсы.

Два индейца чипевайан сидят за кухонным столом. Заплетенные в косы длинные седые волосы, морщинистые ладони. Ноа не знает их имен. Один — его прапрадедушка. Что касается второго… Ноа понятия не имеет, кто он. О них известно очень мало, только то, что они жили и умерли в северной Манитобе в конце XIX века.

Ноа молча приветствует их и выходит.

Трейлер стоит на якоре посреди сорока миллионов гектаров[1] ржи, окутанных легким туманом, пронзенным тут и там редкими столбами электропередачи. Солнце еще не поднялось над горизонтом, в воздухе пахнет мокрым сеном. Издалека доносится громыхание трактора.

Ноа идет босиком к краю поля. По дну ирригационной канавы бежит тонкая струйка воды. Резкий запах диазинона, смешанный с запахом глины, — знакомые ароматы.

Как раз в тот момент, когда Ноа начинает расстегивать ширинку, с дороги слышится шум приближающегося грузовичка. Ноа оставляет в покое ширинку, подбоченивается. Старый красный «форд» проскакивает мимо и уносится на запад. Ноа пускает в канаву длинную мерцающую струю.

Возвращаясь к трейлеру, он размышляет над своим странным проявлением скромности. Он не в силах отделаться от неприятного ощущения, будто «форд» вторгся в его личное пространство, а шоссе 627 проходит через их ванную комнату.

Если вдуматься, этот образ не так уж далек от истины.

Через годы в ответ на расспросы о том, где он вырос, Ноа будет бормотать нечто расплывчатое — Саскачеван, Манитоба, Альберта — и быстро заговаривать о другом, пресекая поток вопросов на эту скользкую, запретную тему.

Очень редким индивидуумам Ноа в конце концов откроет правдивую (хотя и неправдоподобную) историю своей матери Сары Рил.

Отправной точкой было лето 1968 года, когда Сара покинула резервацию близ Портидж-ла-Прери, где родилась. Ей было шестнадцать, и она собиралась замуж за некоего Билла из Ледюка, провинция Альберта. Билл часто обмазывался сырой нефтью, но никто на его хитрость не попадался; парень был белым — даже розоватым в области суставов, — и, выйдя за него замуж, Сара потеряла свой индейский статус и право на обитание в резервации.

Полное значение этой административной тонкости всплыло через десять месяцев после свадьбы, когда Сара, собрав одежду в мусорный мешок, сбежала из супружеской обители с подбитым глазом и твердым намерением не оглядываться назад. Она одолжила машину и трейлер у Билла и пустилась в странствия между Скалистыми горами и Онтарио, следуя за сезонными работами.

Когда семнадцать лет спустя Бюро по делам индейцев внесло определенные поправки в Индейский акт, Сара могла бы восстановить свои права. Однако она не удосужилась юридически оформить индейский статус, поскольку так привыкла к дороге, что и помыслить не могла о том, чтобы заключить себя в резервацию.

В любом случае ей не нравилось повторяться. Она никогда бы не позволила кучке чиновников решать, индианка она или нет. Правда, в ее семейном древе попадались франкоговорящие ветви, но три поколения назад там были только древние индейские кочевники, сначала принужденные государством осесть на одном месте, а затем загнанные в бесчисленные резервации с экзотическими названиями вроде Сакимей, Пипикисис, Оканиз, Пур-Мэн (англ. бедняк), Стар-Блэнкит (звездное одеяло), Литтл-Блэк-Биар (черный медвежонок), Стэндинг-Буффало (стоящий бизон), Мускаупитанг, Дэй-Стар (дневная звезда) или Ассинибойн.

В трейлере до сих пор обитали призраки полудюжины индейских старейшин, навечно застрявшие за кухонным столом со столешницей из пятнистого жаропрочного пластика. Безмятежные и безмолвные, они смотрели на мелькающие за окном пейзажи, удивляясь, куда подевались бизоны.

Отец Ноа явился с далеких берегов Атлантики. Он происходил из акадийского семейства упрямых поселенцев, которых британцы депортировали из Бобассина в американские колонии: Массачусетс, Каролину, Джорджию, Мэриленд, Нью-Йорк, Пенсильванию или Виргинию.

Ноа наслаждался контрастом между двумя ветвями своего генеалогического древа, парадоксальным соединением в себе резерваций и депортации. Однако его энтузиазм основывался на неправильном суждении, поскольку на самом деле его предков никто не депортировал. Как многие акадийцы, незадолго до депортации франкоакадцев они бежали в поисках убежища в Тет-а-ла-Балейн, уединенную деревушку на берегу залива Святого Лаврентия, вдалеке от дорог.

Именно в этом глухом местечке два столетия спустя появился на свет отец Ноа Иона Дусе.

Он был седьмым отпрыском в большой семье: восемь братьев, семь сестер, пять кузенов, двое дядей, тетя, дедушка с бабушкой — все три поколения Дусе, втиснутые в крохотную хижину. При крещении его нарекли Ионой, очень удачно, ведь Библия могла подсказать менее приемлемые имена вроде Элии, Ахава или Измаила.

В таком затерянном уголке континента взрослеешь быстро, и четырнадцатилетний Иона уже болтался в порту Монреаля, примерно в восьмистах морских милях вверх по течению от родной деревушки. Он нанялся на грузовое судно, направлявшееся на Кубу. Судно перевозило зерно и должно было вернуться в Монреаль менее чем через три недели. Однако в порту Гаваны Иона переметнулся на другой грузовой корабль, отправлявшийся в Тринидад. Третье грузовое судно доставило его на Кипр. С Кипра через Суэцкий канал Иона попал на Борнео, а оттуда добрался до Австралии.

Путешествуя от одного порта назначения до следующего, Иона двенадцать раз обогнул земной шар. Одна гавань сменяла другую, а Иона продвигался по карьерной лестнице: из кухни в моторный отсек, из моторного отсека в радиорубку. Отработав несколько лет помощником радиста, он получил лицензию и стал полноправным радистом.

Иона обожал эту загадочную профессию, нечто среднее между электроникой и шаманством, в которой оператор общается с высшими силами с помощью того, что непосвященным кажется ритмичной тарабарщиной. Однако роль шамана включает некоторые риски; старые радисты, просидевшие за ключом слишком много лет, часто страдают необратимой атрофией голосовых связок. Они проводят остаток жизни в портовых тавернах, похожие на заезженных кляч и способные общаться с миром, лишь отстукивая азбуку Морзе на пивных кружках.

Эта перспектива заставила Иону задуматься, и он решил обосноваться на твердой земле.

Сойдя на берег в порту Монреаля через десять лет после отплытия, Иона занервничал. В его отсутствие Квебек сотрясала череда неординарных событий: смерть премьера Мориса Дюплесси, «Октябрьский кризис», модернизация Монреаля, ЭКСПО-67 и сексуальная революция. Увиденное Ионой совершенно не походило на жизнь моряка или индустриальную суету портовых городов и особенно на Квебек, сохранившийся в его памяти: четырнадцать лет нищеты в крошечной деревушке на Лоуэр-Норт-Шор.

Как только ноги коснулись земли, на Иону навалилась странная болезнь: он не мог ходить по твердой земле. Старые морские волки, слишком долго подвергавшиеся качке, знакомы с подобным нарушением равновесия. От «земной» болезни лекарства нет, разве что перетерпеть несколько дней, пока вестибулярный аппарат приспособится к ситуации. И все же Иона тревожился; дни шли за днями, а горизонт продолжал качаться. Когда Иона садился, головокружение сшибало его со стула. Когда он вставал, его выворачивало наизнанку. Когда он ложился, то барахтался в кровати, как буек в канале, и просыпался в коконе из простыней.

Через две недели этого тошнотворного образа жизни Иона решил применить радикальное средство, которое или спасет его, или убьет: он решил пересечь континент в одиночку.

Кому-то эта затея вовсе не покажется подвигом, но следует вспомнить, что для Ионы кратчайший путь из Монреаля в Ванкувер теперь пролегал через Панамский канал. Тем не менее Иона закинул на плечо вещевой мешок и, шатающийся, с позеленевшим лицом, вышел на хайвей 40 и поднял большой палец.

Неделю спустя Иона оказался в полном одиночестве на заброшенной дороге в Манитобе. Обильно потея, он растянулся на гравии и стал тщетно ждать, когда утихнет тошнота. Он давным-давно изверг гораздо больше того, что попало в его желудок, и между очередными позывами рвоты ругал себя за то, что снова не отправился в море. Подумать только! Ведь в этот самый момент он мог плыть по северной части Индийского океана, нежно покачиваемый муссонным штормом, и держать указательный палец на телеграфном ключе…

Высоко в небе прямо над ним парила стая заинтересованных грифов. Иона зажмурился, готовый умереть от жажды и головокружения. Когда через пять минут он открыл глаза, над ним стояла Сара с фляжкой тепловатой воды.

Легкое покачивание Дедушки вернуло Иону к жизни.

Дедушкой был проржавевший бежевый «бонневиль»-универсал 1966 года выпуска, в ширину чуть ли не больше, чем в длину. Его радиоприемник отказывался принимать что-либо, кроме музыки кантри в АМ-диапазоне. Бедняга «бонневиль» десятки тысяч километров таскал за собой трейлер, и теперь преждевременно состарившийся, страдающий одышкой мотор этого лайнера не мог развивать скорость больше пятнадцати узлов, да и то при попутном ветре. Каким-то необъяснимым образом сей сухопутный работяга, видавший в своей жизни одни лишь равнины, прекрасно имитировал морские волны. Может, его амортизаторы были сделаны близ Атлантики? Может, его изношенные шины сняли с бортов буксира?

Как бы то ни было, имитация качки спасла Иону. Он задышал свободнее, тошнота отступила, головокружение прекратилось, и уже через несколько часов умирающий преобразился в отчаянного авантюриста Корто Мальтеза.

Вечером Сара пригласила Иону перебраться в серебристый трейлер. Необходимо отметить, что к тому времени она странствовала почти два года и иногда одиночество становилось невыносимым. Итак, Иона желает добраться до другого побережья? Нет проблем. Вполне можно подбросить его в обмен на приятное общество.

Этому союзу суждено было продержаться всего полторы тысячи километров. Большего не требовалось.

В конце августа путешественники добрались до развилки шоссе у восточных окраин Форт-Маклеода в Альберте. Шоссе 2 бежало на север к Калгари. Шоссе 3 карабкалось к исчезающим в голубоватых облаках вершинам Скалистых гор. Сара остановила Дедушку на обочине и оценила обстановку:

— Тихий океан там, прямо впереди.

Иона снова вскинул на плечо вещевой мешок, глубоко вздохнул и отправился в путь. Он перевалил через Скалистые горы, прошел по бассейнам разных рек и в разгар проливных дождей, обрушившихся в то время на Тихий океан, очертя голову ринулся в Ванкувер.

Ноа родился девять месяцев спустя.

По преданию, свой первой вдох он сделал в Манитобе, где-то между Буассевеном и Уайтуотером, около железнодорожных путей, точно в географическом центре Канады, если судить по дорожным картам. По правде говоря, эта точка вовсе не была каким-либо центром: на востоке раскинулся огромный хвойный лес, к северу тянулись черные торфяные болота. На юге возвышались Черепашьи горы. Бесконечная равнина на западе, казалось, заканчивалась где-то в Китае.

В одном можно было не сомневаться: ближайший океан находился в двух тысячах километрах.

Как ни странно, Ноа научился читать по дорожным картам.

Сара назначила его старшим штурманом, то есть он должен был следить за странами света, магнитным севером и — иногда — за содержимым бардачка. Таким образом долгие часы в прериях он проводил в тесноте автомобиля, вдыхая запахи пыли и раскаленной пластмассы. Кроме монеток, неоплаченных уведомлений о нарушении правил дорожного движения и крошек, бардачок хранил не только дюжины дорожных карт — Онтарио, прерии, Юкона, Северной Дакоты, Монтаны, Западного побережья и Аляски, — но и целую знакомую вселенную, аккуратно сложенную и свернутую.

С годами карты истончились, протерлись на сгибах. Расшифровывая бумажную топографию, Ноа научился узнавать буквы, понимать слова, потом предложения, а потом и целые абзацы. Дорожная информация, федеральные площадки для пикников и метеовещание были первыми прочитанными им словами. Указывая, где проживает какой-нибудь из двоюродных дядей или троюродных братьев, Сара вскоре добавила названия нескольких индейских резерваций, таких как Опаскваяк, Пегуис или Кисикувенин. Удивительно, но она ни разу не предложила навестить этих невидимых родственников. Ноа не настаивал. Его семейное древо, как и все остальное, казалось мелькающим за окном элементом ландшафта.

Наступил день, когда дорожные карты уже не могли удовлетворить любопытство Ноа, и он обратился к единственному тому семейной библиотеки: потрепанной книжке, в спешке позабытой Ионой.

Эта книга совершила невообразимое путешествие. Несколько десятилетий она пылилась на полках Ливерпульского университета, пока ее не украл какой-то студент. Затем она переходила из рук в руки, пережила два пожара и, предоставленная самой себе, снова пустилась в странствия. Преодолела тысячи километров в различных сумках, путешествовала во влажной темноте грузовых контейнеров, была выброшена за борт и продолжила путь в кислой среде китового желудка. Потом кит ее выплюнул, а подобрал неграмотный водолаз. В конце концов одной разгульной ночью Иона Дусе выиграл ее в покер в тель-авивском баре.

Ее страницы были ломкими, испещренными бесчисленными, будто ржавыми крапинками, а если уткнуться в нее носом, можно было различить какую-то растительность, терпеливо внедряющуюся в глубь бумаги. Это была не просто единственная книжка Ноа, это была книжка, единственная в своем роде, единственная и неповторимая. Например, в середине страницы 58 расплылось большое коричневатое кровавое пятно. Между страницами 42 и 43 поселился окаменелый москит, крошечный безбилетник, захваченный врасплох и расплющенный. А на полях страницы 23 было нацарапано загадочное слово Роковоко.

Книжка без Обложки — так она называлась, поскольку обложку потеряли еще на заре своей истории, — была чем-то вроде антологии моряцких баек, а на первой странице красовалась карта Карибского моря, постоянно изумлявшая Ноа. Как такая огромная масса воды могла сосуществовать с таким крохотным количеством суши? Карта напоминала негатив карты Саскачевана, где на каждый остров приходилось по озеру и вместо моря колыхались океаны зерновых.

Прерии уступали место кораблекрушениям, жутким пиратским историям и сказкам о золоте, спрятанном под далекими кокосовыми пальмами. Книжка была написана по-английски и по-французски и изобиловала причудливым морским жаргоном и архаичными выражениями. Ноа это не особенно мешало. Хотя он никак не мог понять такие термины, как Уапи и Мустусис,[2] он стал ловко ориентироваться среди мачт, парусов и такелажа.

Почти год он пробирался от первой страницы Книжки без Обложки к последней, и это героическое чтение оставило на нем неизгладимый отпечаток. Никогда больше Ноа не мог отделить книгу от дорожной карты, дорожную карту от своего фамильного древа, а свое фамильное древо от запаха трансмиссионного масла.

Сара и Иона Дусе переписывались несколько лет. Их корреспонденция представляла собой насмешку над самой элементарной логикой, поскольку Иона, как Сара и Ноа, никогда не оставался на одном месте достаточно долго. Проведя несколько месяцев в Ванкувере, Иона снова отправился на север, путешествуя от одной деревни к другой, меняя одну работу на другую. Работая, он пробивался к Западному побережью, к Аляске, стараясь не удаляться от моря. Тем временем Сара и Ноа колесили по Саскачевану. Они остановились поработать в Мусджо, а на зиму вернулись на окраины Виннипега.

Совокупный эффект этих двух скитаний почти совершенно исключал всякий обмен письмами, и Саре пришлось изобрести особую почтовую систему.

Когда приходило время отправлять письмо, она расстилала на капоте Дедушки дорожные карты Северной Америки и пыталась угадать местонахождение Ионы. Например, если он только что провел несколько недель в Уайтхорсе, она прикидывала, что письмо сможет застать его в Кармаксе. Потом она меняла свое решение; Кармакс находился слишком далеко от моря. Скорее всего, Иона направится вдоль шоссе 1 к Анкориджу, и, возможно, он уже на полпути туда. Исходя из этого, Сара адресовала письмо на почту до востребования в Слейну, а вместо обратного адреса указывала почту до востребования в Ассинибойа, поскольку планировала проехать там в следующие несколько недель.

Если расчет оказывался удачным, Иона получал ее письмо и посылал открытку в Ассинибойа; в противном случае конверт терялся в почтовых дебрях, и Сара отмечала свой промах на дорожных картах.

Здравый смысл подсказывал, что ни одно послание, отправленное согласно этой безрассудной схеме, не может попасть в цель. Тем не менее год за годом они умудрялись получать по письму в месяц. Эта нелепая переписка продолжалась до прибытия таинственной почтовой открытки. Даже через тринадцать лет Ноа в самых мельчайших деталях помнил тот день.

Они остановились в деревушке Мейр, прижавшейся к стоянке торговца молотилками и уборочными машинами. В центре деревушки равносторонним треугольником выстроились три обязательных учреждения: фермерский кооператив («Основан в 1953»), почтовое отделение (S0C0R1) и ресторан Бренды («Сегодня: Рыба с картошкой, десерт, напиток, $3.95»).

Подозрительно покосившись на меню, Ноа и Сара перешли через дорогу и направились к почтовому отделению.

За год они посещали несколько сот почтовых отделений, но Ноа никогда не надоедали эти краткие остановки в пути. Он любил блеск стальных почтовых ящиков, потертые прилавки, выцветшие плакаты, воспевающие маленькие радости коллекционирования почтовых марок, а больше всего ему нравился в тех помещениях воздух, благоухающий ароматами мятой бумаги, чернильных штемпелей и эластичных резиновых лент.

Пока Ноа впитывал атмосферу почтового отделения, Сара спросила служащего, не пришло ли для них письмо. Старик вынул ящик для писем, адресованных почте Мейра до востребования — несомненно, одному из самых незагруженных почтовых отделений на планете, — и с изумлением обнаружил почтовую открытку. Он не спеша рассмотрел картинку и наконец перевернул, чтобы изучить адрес.

— Сара и Ноа Рил, верно? Есть какой-нибудь документ?

Пока Сара рылась в карманах в поисках карточки медицинского страхования — водительских прав у нее никогда не было, — старик продолжал равнодушно изучать открытку. Ноа, вцепившись в край прилавка, нетерпеливо топал ногами и с тихой злостью смотрел на бордовый галстук и желтые, в никотиновых пятнах усы. Как только Сара предъявила свою карточку, Ноа выхватил из пальцев старика открытку и метнулся к выходу.

Сара догнала сына на ступенях почтового отделения; он сидел в пыли, рассматривая тридцатипятицентовое чудо с фотографией вылетевшего из воды горбатого кита с огромными распростертыми плавниками — тридцатитонная птица, тщетно пытающаяся освободиться от родной стихии. В одном углу фотографии художник-оформитель добавил красным курсивом: Я люблю Аляску. На обратной стороне Иона нацарапал три бессвязных предложения, которые Ноа постарался расшифровать, но безуспешно, поскольку пока еще умел читать только печатный шрифт на дорожной карте. Ноа переключился на марку: морская раковина, перечеркнутая линиями почтового штемпеля, а потом вопросительно взглянул на Сару:

— Никольское?

Они нетерпеливо расстелили на обжигающем капоте Дедушки карту Аляски. Ноа провел пальцем по алфавитному указателю, нашел координаты Никольского — Е5, — провел длинную диагональ через карту и остановился на острове Умнак, далеком позвонке суши в бесконечном спинном хребте Алеутских островов, вытянувшемся далеко в Берингово море.

Ноа обвел синими чернилами точку — крохотную деревушку Никольское на западной оконечности острова — и отступил, чтобы охватить взглядом всю карту.

Ближайшая дорога заканчивалась в Хомере, в восьмистах морских милях восточнее.

— Что Иона там делает?! — воскликнул Ноа, воздевая руки к небу.

Сара пожала плечами. Они сложили карту и молча продолжили свой путь.

После Никольского они не получили от Ионы ни одной открытки. Сара все равно продолжала писать, веря, что ей просто не везет, но шли месяцы, сменялись почтовые отделения, а в эфире царила тишина.

Молчание Ионы можно было объяснить несколькими причинами. Самая правдоподобная: хрупкое волшебство, охранявшее корреспонденцию, истощилось; число писем, коими они обменялись за все эти годы, достигло несовместимости с непреложными законами теории вероятности, и эти законы просто восторжествовали.

Однако Ноа был упрямым шестилетним кочевником, и его не волновали какие-то там непреложные законы. Пока Дедушка поглощал километр за километром, он, не сводя глаз с горизонта, пытался представить, что же Иона делает в Никольском, и настроение у него было далеко не веселым. Должно быть, Иона сильно увлечен какой-нибудь алеутской девушкой и старается начать новую жизнь, забыв обо всех своих прежних обязательствах. Ноа вообразил кучу узкоглазых сводных братьев и сестер, маленьких, грязных деревенщин, вероятно всецело завладевших вниманием его отца.

Он непрестанно предлагал Саре неожиданно навестить Иону и поймать его с поличным. Зачем возвращаться в Медисин-Хат? Почему бы не свернуть на Аляска-Хайвей, добраться до Анкориджа, а оттуда — на пароме до Никольского?

Каждый раз Сара отделывалась уклончивыми ответами. Когда Ноа требовал объяснить причину, она заявляла, что Иона уже покинул Никольское, а иногда заходила так далеко, что даже уточняла: мол, он уплыл во Владивосток или улетел в Фэрбенкс. Однако чаще всего она ничего не говорила и включала радио, притворяясь, что не слышит сына.

Проницательный Ноа подозревал, что мама просто трусит — тяжелый случай, хроническая неспособность приблизиться к океану. Он попробовал подтвердить свой диагноз с помощью искусного допроса.

Бывала ли она в Ванкувере?

Ей не интересен Ванкувер.

Случалось ли ей покидать центр страны?

Не видела для этого причин.

Не хотелось ли ей посмотреть, что скрывается за Скалистыми горами?

Сара равнодушно ответила: мол, какой смысл, если все можно узнать из дорожных карт, а впрочем, и это совершенно неинтересно. Ноа, давно исчерпавший возможности Дедушкиного бардачка, решил задать вопрос в лоб:

— Ты никогда не хотела увидеть Тихий океан?

Сара с радостью ответила: нет, ей никогда не хотелось дышать воздухом, пропитанным вонью от какашек чаек и гниющих водорослей. В ответе — ловком смешении презрения и безразличия — послышалась плохо скрытая паника.

Ноа покачал головой. И вычеркнул Никольское со своей крохотной внутренней карты.

Время неуклонно катилось вперед в океаническом ритме, задаваемом Дедушкой. Казалось, ничего не меняется, кроме, пожалуй, ржавого узора на боках «бонневиля» 1966 года. Сара сидела за рулем, Ноа подрастал, а трейлер, словно проклятый, носился по замкнутому кругу. В июле его видели около Лесного озера на границе провинции Онтарио; в канун Рождества он был нечаянно замечен в южной Альберте на пустой автостоянке у магазина «Пипл»; в марте попал в снежный буран на парковке для грузовиков на дальнем, северном краю озера Виннипегосис; в мае пересекал южный Саскачеван. В июле он снова оказался на Лесном озере, вернувшись к пункту отправления с миграционной пунктуальностью кашалота.

Ноа не завел ни одного друга — неприятный, но неизбежный выбор. Когда трейлер проносился мимо очередного школьного двора, он хмуро смотрел на толпу потенциальных приятелей. Их были сотни по другую сторону забора из проволочной сетки. Они играли в баскетбол, обсуждали учителей, сбивались в кучки, чтобы тайком выкурить сигаретку. Некоторые жадно глазели на дорогу. Старый серебристый трейлер странным образом притягивал их, как монгольская орда, галопирующая по окраине большого города. Вцепившиеся в сетчатый забор заключенные завидовали кочевникам.

Ноа подумывал, не выброситься ли из окна.

Он не верил в славную автомобильную мифологию Северной Америки. Он считал, что дорога — просто узкое ничто, пустое место, ограниченное и с правого, и с левого борта реальным миром, увлекательным, недоступным, невообразимым. И самое главное: дорога не имела никакого отношения к Приключению, Свободе или Отсутствию домашнего задания по алгебре.

Каждую осень Сара покупала соответствующие учебники. Ноа запирался в трейлере и ревностно учился, веря в то, что в алгебре и грамматике воплощена его единственная надежда когда-нибудь войти в реальный мир.

С того памятного дня, как они получили открытку из Никольского, прошло двенадцать лет. Теперь Ноа было восемнадцать — пришла пора покинуть трейлер. Он ждал только результатов экзаменов из Департамента образования Манитобы, чтобы приступить к воплощению плана побега. Получив аттестат об окончании средней школы, он отправится в университет.

Выбор области изучения волновал его гораздо меньше, чем местоположение университета. О Виннипеге или Саскатуне не могло быть и речи; Ноа хотел выбраться из бардачка и перепрыгнуть через горизонт. Только вот какой горизонт?

Юг? Соединенные Штаты его не интересовали.

Север? Неосуществимый вариант, поскольку никто не планировал открывать университет на Баффиновой Земле.

Запад? Испещренный дырами Запад был таким же просвечивающим и засаленным, как дорожные карты в бардачке. Запад был его отцом, тем далеким и загадочным человеком, который жил в алеутском племени на затерянном в Беринговом море острове, питался сырым лососем и согревал юрту овечьим кизяком — не самый лучший пример для подражания.

Итак, Ноа собрался на восток.

Тайком от матери он написал в Монреальский университет. Регистрационные бумаги прибыли через неделю в почтовое отделение Армады до востребования.

Ноа боялся делиться своим планом с матерью. Он предчувствовал обличительную речь: Монреаль — порт, ворота залива Святого Лаврентия, огромный безумный город — морское чудовище, пожирающее людей, ни больше ни меньше. На самом деле все получилось совсем иначе. Равнодушно поджав губы, Сара посмотрела, как Ноа разрывает конверт, и пробормотала одно-единственное слово:

— Остров.

Не желая тратить энергию на бесполезные возражения, Ноа удалился в трейлер изучать содержимое конверта, особенно справочник учебных программ, толстый атлас различных профессий. Ноа стал искать прикладное кочевничество или международное бродяжничество — единственные сферы, в которых, по его ощущениям, он мог проявить определенные способности, но ничего такого не нашел. Приходилось выбирать из того, что ему предлагалось.

Ноа решил проштудировать справочник от корки до корки, от серьезных наук до ценологии; и между делом понять сущность абиссометрии и механической обработки результатов опроса общественного мнения в прикладном меркантилизме. От этого занятия его очень быстро стало клонить ко сну, и он задремал, уткнувшись лицом в справочник.

Час спустя Ноа вынырнул из забытья; его подташнивало, голова кружилась. Он растерянно огляделся, пытаясь осознать, где находится. Чайник продемонстрировал его искаженное отражение. Видимо, в университете использовали для штемпелей дешевые чернила. В самом центре лба Ноа отпечаталось загадочное слово: археология.

Ноа пожал плечами и решил не спорить с судьбой.

Когда Сара в конце концов выползла из своего спального мешка, туман слегка приподнялся, а Ноа накрыл стол для завтрака. Они едят молча, окутанные гербицидными парами, поднимающимися из ирригационной канавы. Ноа без особого аппетита откусывает от своего тоста с медом и откладывает его практически нетронутым. Сара довольствуется двумя чашками обжигающего чая.

Завтрак заканчивается неожиданно. Сара, словно у нее вдруг возникли срочные дела, сгребает баночку с медом и чайник, складывает столик.

Пока она готовится к отъезду, Ноа в последний раз проверяет свой рюкзак; здесь самый необходимый минимум, каждая вещь тщательно продумана. Предки чипевайан, устроившись за столом, следят за каждым движением Ноа с обычным непониманием.

Сидя на своей койке, Ноа медленно обводит взглядом трейлер в надежде найти какую-нибудь деталь, чудом ускользавшую от его внимания последние восемнадцать лет. Ничего такого он не находит и со вздохом заканчивает инвентаризацию.

Он затягивает веревки рюкзака, вешает его на плечо и выходит из трейлера.

Сара уже сидит в машине, держа руки на руле, устремив взгляд на дорогу. В ее позе чувствуются и нетерпение, и протест. Ноа открывает пассажирскую дверцу и начинает опускаться на сиденье: одна нога его уже в машине, вторая — на твердой земле. На несколько минут он застывает в этом положении, не произнося ни слова, глядя на запад.

— Высадить тебя на шоссе Транс-Канада? — наконец спрашивает Сара.

Ноа, прищуриваясь, разглядывает узкое шоссе 627. В этих местах маловато транспорта, но какая разница? Спешить ему некуда. Сара неохотно заводит Дедушкин мотор, прислушивается к тихому гулу V-8, не появились ли подозрительные шумы. Ноа подыскивает памятную фразу для завершения этой главы своей жизни.

Вдруг Сара тянется к бардачку, резко открывает его и выхватывает Книжку без Обложки:

— Не забудь это.

Ноа колеблется, приоткрывает рюкзак и втискивает старую книжку между двумя свитерами. Переплет хрупкий, как кость, а старая карта Карибского моря выскальзывает и сиротой остается в его руках.

Дальнейшее происходит в одно мгновение: Сара молча, что есть сил, обнимает Ноа и выпихивает его из машины. Не успевает он понять, что случилось, как Сара включает передачу и уносится прочь под грохот гравия с так и не закрытой пассажирской дверцей.

И вот уже Ноа стоит на обочине дороги в полном одиночестве, с раскрытым рюкзаком, со старой картой Карибского моря в руке и с камнем в желудке. Он делает глубокий вдох, складывает карту, сует ее в карман рубашки, затем накидывает рюкзак и начинает свой путь на восток. Взгляд его прищуренных глаз направлен прямо на солнце, все еще висящее над горизонтом.

Чуть дальше три ворона клюют тушу какого-то животного. Ноа вспугивает птиц, и те взлетают с возмущенным карканьем, но тут же усаживаются на противоположной обочине.

Распростертая на гравии, воздев глаза к небу, крупная жертва дорожной аварии следит за проплывающими облаками.

Тет-а-ла-Балейн

ДЖОЙС ОТКРЫВАЕТ ОДИН ГЛАЗ. Будильник показывает без четверти пять. Не нарушая тишины, не включая света, она одевается, вытягивает из-под кровати брезентовый вещевой мешок и на цыпочках выходит из комнаты. Храп ее дяди, доносящийся сверху, сплетается с урчанием холодильника.

Когда она выходит из дому, из ее рта вырывается клуб пара. На западе только что зашла луна, и с трудом различается слабое мерцание последних звезд. Джойс ускоряет шаг, стараясь не смотреть на соседние дома.

Через несколько минут она уже у средней школы.

Джойс равнодушно смотрит на школьный двор — в ртутном свете фонаря гравий кажется оранжевым — и понимает, что ничего больше не чувствует, ни отвращения, ни презрения. Она удивляется, как быстро прошлое и забывчивость зашагали с ней в ногу. Двенадцать часов тому назад она еще была пленницей этой тюрьмы, а сейчас это место кажется ей совершенно незнакомым. Даже жалкий забор из проволочной сетки больше ее не тревожит. Конечно, забор воспринимается по-разному в зависимости от того, с какой стороны стоишь, и с этой стороны проволока просто похожа на безобидную координатную сетку географической карты.

Джойс прибавляет шаг.

Когда Джойс было шесть лет, она украдкой проскальзывала в отцовский кабинет, беззвучно закрывала дверь, пробиралась между грудами изданий Департамента рыболовства и океанов, коробками с государственными бланками, каталогами бакенов и утаскивала из кабинета несколько длинных бумажных рулонов. Она снимала резинки и разворачивала на полу дюжины морских карт всевозможных масштабов и расцветок. Большинство из них были покрыты заметками, вычислениями и поспешно вычерченными зонами рыбной ловли.

Больше всех других Джойс любила карту Б-274, огромную картографическую проекцию береговой линии Лоуэр-Норт-Шора в масштабе 1:100 000, с крохотной деревушкой Тет-а-ла-Балейн в самом ее центре. Джойс так часто раскатывала эту карту, что края приобрели цвет пергамента. Если рассматривать ту карту против света, на синеве моря появлялось замысловатое переплетение следов грязного пальца с течениями, отметками глубин, буями, навигационными знаками, маяками и каналами.

В одном из углов карты, рядом с объяснением условных знаков, было напечатано следующее предупреждение:

И действительно, местная топография изобиловала поразительным количеством островов, островков, рифов, полуостровов, мелей, обломков кораблей, буев и камней, обнажавшихся тут и там во время отливов.

Несмотря на огромное число нанесенных на карты островов, в этом районе было на удивление мало дорог. Напрашивалось объяснение, что, мол, главная цель морских карт — обеспечение навигации, но в действительности дела обстояли гораздо проще: дороги не были показаны потому, что их вообще не было. Шоссе 138 обрывалось в Хавр-Сент-Пьере и ненадолго снова появлялось в Пуэнт-о-Море. Участок в 350 морских миль между двумя этими пунктами, завоеванный только что упомянутым мелководьем, обслуживался судами и самолетами.

Отсутствие дорог привело к двум важным результатам.

Первый: население Тет-а-ла-Балейна очень мало путешествовало. Они довольствовались сезонной разновидностью номадизма (кочевого образа жизни), известного как сезонный перегон скота на новые пастбища, что выливалось в летнее обитание на острове Провиденс в нескольких милях от берега. В прошлом эта коллективная миграция давала возможность приблизиться к отмелям, с которых в рыбный сезон ловили треску. Откуда возникал вопрос: теперь, когда ловцы трески пришвартовывают свои лодки к муниципальной пристани в Тет-а-ла-Балейне, почему никто не догадался построить собственную летнюю деревушку на каком-либо острове подальше, где-нибудь за Провиденсом? В конце концов, поблизости полно островов.

Второй и, несомненно, важнейший результат: Джойс, поглощенная отцовскими морскими картами, не покидала своей деревни до двенадцатилетнего возраста.

Мать Джойс умерла через неделю после рождения дочери. По слухам, причиной ее смерти была голова мойвы, застрявшая в бронхиоле. Подробности этой истории слегка варьировались. Иногда говорили о тресковом позвонке в легких или о селедочной кости в трахее, однако не оспаривалось одно: мать Джойс была жертвой моря.

Поскольку отец не пожелал снова жениться, Джойс осталась сиротой и единственным ребенком, капитаном семейного корабля. Другими словами, она готовила еду, убирала дом и со всем этим вполне справлялась уже к шести годам. Стряпня заключалась в варке или жарке случайных уловов, которые приносил домой отец. Что касается ведения хозяйства, Джойс без зазрения совести пренебрегала этой работой. Отец относился к постоянной грязи со снисходительным терпением.

Однако самой изнурительной обязанностью Джойс было общение с семьей отца, кучей любопытных теток, буйных кузенов и громогласных дядьев, которые считали уместным заваливаться в ее дом при малейшей возможности. Отец Джойс, добрейший человек, не находил в себе сил выгонять братьев и мужей сестер; они являлись в дом, как в свой собственный, напрашивались на ужин и громко ругали квоты на ловлю трески и рыболовных инспекторов, обсуждали вошедшую в моду японскую кухню и оставались смотреть по телевизору Хоккейный вечер в Канаде. (Они были ярыми фанатами Ги Лафлёра.)

Джойс давно поняла, что ее дом для дядюшек — нейтральная гавань, убежище от попреков жен, по меньшей мере, до появления одной из них, которая забирала заблудшего супруга домой, причем тащила за ухо или за какую-либо другую выступающую часть тела. Практически только по этой причине тетки Джойс отваживались заглянуть на ее территорию, что не мешало им критически рассматривать захламленное жилище и осуждающе качать головой.

Самую проблемную подгруппу представляла банда необузданных кузенов. Они врывались, как туча паразитов, таскали Джойс за волосы — вот почему она решила стричь их коротко, — ставили ей подножки и никогда не упускали шанса подшутить над ней. Пользуясь отсутствием ее отца, они совершали набеги на холодильник, выхватывали пиво и копченую селедку и неряшливо жрали перед телевизором. Джойс приходилось защищаться от них вилками и сковородками.

Компенсировать агрессивных родственников отца могла лишь невидимая, отсутствующая семья матери, теперь сократившаяся до единственного родственника: дедушки Дусе.

Лизандр Дусе жил один в полуразвалившемся доме на берегу в нескольких километрах от деревни. Он редко выходил из дома, и никто не навещал его.

Джойс любила в дедушке всё: его морщинистые ладони, бандану, повязанную через левый глаз, вонючие тонкие сигарки, которые он курил целыми днями, а больше всего — тысячи изумительных историй, которые он рассказывал ей бесконечно. Каждый вечер после школы Джойс бежала к деду. Сидя на кухне, старик пил обжигающую смесь, которую называл чаем. Эта смесь оставляла рыжие кольца на его чашках и горький привкус в горле.

На этой кухне Лизандр Дусе и раскрыл внучке великий семейный секрет.

Как ни странно, Джойс оказалась последним потомком длинной вереницы пиратов; ее родословную можно было проследить вплоть до Алонсо Дусета и Эрменеджильда Дусета, также известных — в зависимости от обстоятельств, места проживания и тонкостей господствующей грамматики — как Дусе, Душет, Душез, Дусуа, Дюшет, Дюсет, Доусетт, Дюзе, Дюси или Дузет.

Родившись в портовом Аннаполис-Ройал во второй половине XVII века, оба брата недолго, но рьяно занимались морским разбоем. Они грабили города Новой Англии, таранили и захватывали британские суда, вытесняли слишком рьяных конкурентов, а весной 1702 года даже рискнули совершить набег на бостонскую гавань. Дела шли успешно до того самого дня, когда Алонсо умер от несварения желудка. Эрменеджильд удалился на покой, благо позволяло немалое награбленное добро, припрятанное в окутанных туманами бухточках Новой Шотландии.

Тихие обывательские радости так бы и подавили корсарское призвание семейства Дусе, если бы не подписание в 1713 году Утрехтского мира.

Уступив Акадию англичанам, Людовик XIV поставил всех поселенцев, особенно семейство Дусе, чьи набеги на Новую Англию не были забыты, в весьма щекотливое положение. Предчувствуя надвигающиеся неприятности и неизбежную депортацию, дети Эрменеджильда разбежались кто куда: от Бэде-Шалёра до Мексиканского залива.

Неприкаянность и политическая нестабильность вернули пиратство в повестку дня.

В местных водах, с севера до юга, появилось множество мелких пиратов: Арман Дусе, Эфидим Дусетт, Эзекия Дусе, Бонавентур Душе и изрядное количество носителей вариаций фамилии Дусе, чьих имен история не сохранила. Поскольку к одному пирату всегда притягиваются другие, к семейству Дусе присоединились многие: капитан Сэмюэл Холл из Новой Шотландии, Терк Келли с Ньюфаундленда, а также Луи-Оливье Гамаш, знаменитый флибустьер бухты Эллис. Дедушка Джойс даже утверждал, что Жан Лафит, легендарный пират Луизианы, был их каким-то дальним кузеном.

Джойс никогда не слышала о Жане Лафите, но очень хотела верить.

Столетие спустя прапрадедушка Джойс и два его старших сына построили легендарный дом Дусе близ Тет-а-ла-Балейна. Поспешно сколоченный из прибитого к берегу плавника, он раскачивался со зловещим скрипом и клонился к морю, как огромное морское млекопитающее, тщетно пытающееся удержаться на суше. В равноденствие вся деревня держала пари, уверенная, что прилив в конце концов победит и унесет строение в море, но шли годы, а старый дом все стоял и (в этом месте дедушка Дусе стучал кулаком по ближайшему столбу) стоял.

В этом доме появлялись на свет и жили все Дусе из Тет-а-ла-Балейна: дедушка и бабушка, двоюродные дедушки и бабушки, кузены обоего пола, их дети и шелудивые собаки. Пиратство эта родовая ветвь бросила, но рыболовством почему-то так и не занялась. Отсутствие какой-либо определенной роли в обществе в конце концов отрезала их от остальной части местного населения.

В любом случае Дусе жили слишком далеко от деревни и всегда были первыми подозреваемыми. Городские хвастуны грозились навестить покосившийся дом, потискать обитавших там девчонок или стащить ром, ибо — хотя дедушка Лизандр ни разу не ограбил ни одного корабля — он успел поучаствовать в контрабанде спиртного во время сухого закона. А чтобы заклеймить уединенный дом борделем, притоном и навечно проклятым вертепом, ничего более и не требовалось.

Устав от презрения и сплетен, некоторые члены семьи решили покинуть деревню. Исход начался в июне 1960 года с отбытия самого младшего сына Лизандра Ионы Дусе.

Когда этому прославленному дяде едва ли было четырнадцать лет, он отправился вверх по реке к Монреалю, где нанялся на грузовое судно, направлявшееся на Мадагаскар, и больше его не видели. Семья изредка получала неразборчивые почтовые открытки, отправленные изо всех портов мира, и дедушка Лизандр крепил их кнопками к стенам своего дома. Глубокой зимой, когда северо-восточный ветер метался по побережью, разноцветные марки из Суматры или Гаваны придавали остроту повседневной жизни семейства Дусе и пробуждали ностальгию на территории собственной кухни.

Отъезд дяди Ионы всколыхнул в клане опустошительную волну эмиграции. В течение десяти лет из Тет-а-ла-Балейна исчезли все Дусе. Старики умерли, молодые удрали, остались лишь призраки, старые слухи да прибрежный шаткий дом с одноглазым дедушкой.

Таким образом Джойс была последней Дусе в деревне. Она унаследовала от предков любовь к одиночеству, что наложило на нее отпечаток преждевременной зрелости. Вечно погруженная в свои мысли, она всегда казалась чем-то встревоженной.

Более того, она страдала клаустрофобией, вполне естественной для человека, родившегося в семье, разбросанной по всей Северной Америке. Она задыхалась в тесноте — на кухне, в школе, в деревне, в отцовской семье, — и только пиратские рассказы дедушки Лизандра, его горький чай и шаткий дом, где она снова становилась праправнучкой Эрменеджильда Дусета, приносили ей облегчение. Каждый вечер она требовала рассказать ей историю еще какого-нибудь пирата. Через ту прокуренную кухню прошли все Дусе семи морей вместе с такими пиратами, как Сэмюэл Белами, Эдуард Тич, Фрэнсис Дрейк, Франсуа Л’Олонэ, Бенджамин Хорниголд, Стид Боннэ и Уильям Кидд.

Джойс нравилось думать, что все эти пираты когда-то посещали окрестности Тет-а-ла-Балейна, но дедушка Лизандр поспешил разуверить ее: эти перелетные птицы предпочитали тропический климат. Действительно, большинство из них обитало под жарким солнцем в мифической гавани острова Провиденс.

Название острова сбивало Джойс с толку, ведь каждое лето она проводила на острове Провиденс и никогда не замечала ничего похожего на пиратскую гавань, она видела только старые, крытые дранкой хижины, забитые шумными дядями и кузенами.

Лизандр Дусе объяснял, что к северу от острова Эспаньола в Карибском море есть другой остров Провиденс. На самом деле этот остров находился в центре Багамских островов, но, когда дело доходило до точности, невозможно было требовать слишком многого от дедушки Лизандра, набиравшегося знаний из старых альманахов и рекламных календарей.

Как бы то ни было, пираты превратили свой остров в неприступное убежище, где они никого не боялись. Гавань с двумя узкими выходами было легко защищать, а неповоротливые военные суда не могли войти в нее из-за мелководья. Ни бог, ни король не имели влияния на остров Провиденс, что, сточки зрения Джойс, означало: там не было никаких дядей и кузенов, и, следовательно, это несомненно был совершенно другой остров.

Мало-помалу Джойс укрепилась в честолюбивой мысли, будто именно она является хранительницей семейных традиций. Целыми днями потрошить треску и выполнять домашние задания по естественным наукам? Это казалось ей несовместимым с высоким званием праправнучки Эрменеджильда Дусета. Ее судьба — пиратство, черт побери!

Однако этому новехонькому призванию мешало отсутствие ролевой модели; в семейном альбоме Дусе не было ни одной женщины-пиратки, ни одной властной предводительницы в юбках, пропахших порохом и ямайским ромом. Не было даже завалящей воровки копилок. Даже дедушка Лизандр со всеми своими энциклопедическими познаниями не смог вспомнить никакой пиратки. Пиратство оказалось сугубо мужским занятием. Джойс видела в этом жестокую несправедливость: почему это девушки не могут грабить, рисковать жизнью, прятать сокровища, презирать закон и виселицы?

Так она и жила пленницей безвестной семьи, деревни вдали от дорог, ограничений принадлежности к женскому полу, времени без надежд. Стоя на берегу острова Провиденс, сжимая в руках бинокль, она следила за грузовыми судами, проплывающими по каналу. Теперь они везли не золото и серебро из Вест-Индии, а зерно, сырую нефть и огромные бумажные рулоны, на которых в Нью-Йорке напечатают тысячи километров плохих новостей.

Если бы Эрменеджильд Дусет дотянул до этих дней, то умер бы от неврастении через сорок восемь часов.

В Тет-а-ла-Балейне была только начальная школа, поэтому каждый сентябрь около полутора десятков подростков отправлялись в средние школы в Хавр-Сент-Пьер, Септ-Айлс или Блан-Саблон.

В то утро один из мальчиков вызвал всеобщее восхищение, объявив, что будет водить вертолет, как его дядя Жак. Другой поднял ставки, заявив, что станет главным механиком на ледоколе Де Гросейлье. Третий будет создателем то ли мостов, то ли моторов, ну, как его там… инженером!

Джойс редко принимала участие в подобных обсуждениях. Никаких вопросов никогда не задавали этой странной маленькой кузине, честно говоря, совершенно не заметной. Однако в то утро во внезапном порыве энтузиазма она беспечно открыла рот:

— Я буду пираткой!

Ее слова были встречены ошеломленным молчанием. Все повернулись к Джойс, и она, не дрогнув, встретила их взгляды. Она часто вызывала подобное удивление благодаря, с одной стороны, несоответствию невзрачной внешности и самоуверенности и, с другой стороны, склонности озвучивать идеи, такие странные, такие оторванные от реальности, что оставалось только изумляться, откуда она такая взялась. В любом случае, безусловно, не из Тет-а-ла-Балейна.

Один из ее кузенов, все еще дувшийся из-за нескольких ловких затрещин сковородкой, воспользовался шансом обозвать Джойс бородатой дамой. Другой кузен возразил: Джойс, мол, слишком тощая для пиратки.

— Все пираты мужчины, — авторитетно заявил самый старший кузен. — Вот почему твоя мать тебя бросила. Она хотела мальчика.

— Моя мама умерла! — разозлилась Джойс, хватая кузена за ворот.

— Твоя мать не умерла. Она сбежала! Она живет в Нью-Йорке.

— Нет, в Торонто! — подхватил другой кузен.

— В Ванкувере!

— В Чикаго!

Под летящими со всех сторон снарядами Джойс дрогнула. В этот момент объявили об окончании перемены, и все двинулись к двери. Поколебавшись, Джойс повернула в противоположном направлении. Чувствуя, что наговорили слишком много, мальчишки смотрели, как она направляется к кладбищу.

— Все равно пиратов больше нет, — пробормотал один из них.

Прежде Джойс никогда не ходила на могилу матери.

То, что мать подавилась головой мойвы, казалось ей неоспоримым фактом. И все равно Джойс предпочитала об этом не говорить. Та эффектная асфиксия была неотъемлемой частью семейной мифологии, сплетенной из славных жизней и необычных смертей. Какая польза от матери из плоти и крови, кроме избавления от домашних обязанностей и чужих наставлений? Джойс предпочитала невидимую, легендарную мать, чей образ прекрасно сочетался с Эрменеджильдом Дусетом, почтовыми открытками дяди Ионы и островом Провиденс.

Джойс бродила по кладбищу, читая все эпитафии и находя подтверждение словам дедушки: многие Дусе были здесь похоронены, большинство — до 1970 года. Однако она не нашла ни одного могильного камня с девичьей фамилией матери, и это не предвещало ничего хорошего.

Покинув кладбище, Джойс свернула к берегу.

Когда она вошла в обветшалый дом, Лизандр Дусе как раз ставил на стол дымящийся чайник, будто ожидал внучку. Однако в тот день Джойс не хотела обсуждать ни далеких предков, ни пиратов XVII века; она хотела узнать правду о своей матери.

Лизандр Дусе терпеливо выслушал внучку, но отказался отвечать на множество ее вопросов. Он хорошо знал огненный характер девочки и боялся, что, узнав правду, она почувствует ответственность за события, в коих не виновата. Некоторые дети склонны взваливать весь мир на свои хрупкие плечи.

Джойс не отставала:

— Дедушка, как мне спорить с кузенами, если я даже не могу показать им могильный камень?

Через полчаса мучений Лизандр Дусе наконец признался, что история о голове мойвы — дымовая завеса скандала, о котором никто не посмел рассказать Джойс: ее мать поступила как остальные Дусе — сбежала через несколько месяцев после рождения Джойс, сбежала неожиданно и без разумных объяснений. Она села на корабль, направлявшийся на запад, но никто не знал точной ее цели. Говорили, что она в Монреале или даже в Соединенных Штатах.

Джойс молча выпила свой чай. Это открытие сильно осложнило ситуацию. Как узнать, что случилось на самом деле? Спрашивать родственников бесполезно. В Тет-а-ла-Балейне ответа ей не найти.

Нахмурившись, Джойс задумалась над раздражающим отсутствием дорог на отцовских картах.

Пять лет спустя дедушка Дусе, последний Дусе из Тет-а-ла-Балейна, скончался в страшном приступе кашля. Во второй (и последний) раз Джойс посетила деревенское кладбище.

Джойс продолжала ходить в дом на берегу. Казалось, смерть Лизандра не сильно на нее подействовала. Каждый день она устраивалась за столом — точно в том месте, где нашла тело дедушки, спокойно сидевшего перед своим чайником, — и рассматривала почтовые открытки дяди Ионы, прикнопленные к стенам кухни. Никому не хватило духу потревожить дом, будто всех его обитателей в одночасье скосила чума. Перебирая кучи накопившихся в доме вещей, Джойс спасла свое наследство: старый матросский вещевой мешок, несомненно принадлежавший дедушке ее дедушки.

Вскоре дяди Джойс заколотили двери и окна дома старыми досками.

Дом пережил Лизандра Дусе всего на несколько недель. Его стареющий скелет, пораженный смертельным остеопорозом, стремительно клонился к морю. Казалось, он просто свисает с берега. Высокие сентябрьские приливы нанесли его хрупкому фундаменту решающий удар, и одним субботним утром дом пустился в плавание. Плыл он недолго; вскоре волны растерзали его и разбросали обломки.

Открытки дяди Ионы, изуродованные, облепленные лиловатыми медузами, — вот и все, что вернул прилив.

Джойс услышала о крушении только через три месяца. Вся деревня десятилетиями заключала пари на гибель старого дома, но когда это действительно произошло, внучка Лизандра уже была в Септ-Айлсе, поглощенная своим прибытием в среднюю школу.

Она давно предвкушала эту возможность избавиться от дядюшек, тетушек и кузенов и не брала в расчет отцовскую доброту. Отцу хватило одного телефонного звонка, чтобы устроить ее на новом месте: на пирсе в Хавр-Сент-Пойнте Джойс ждали дядя и тетя, выступившие из малоизвестного родственного закоулка.

Вторжение дальних родственников показалось Джойс громом среди ясного неба. Неужели эта семья неистощима? — удивлялась Джойс, воздевая руки к небу. Неужели придется бежать до самого Владивостока, чтобы выскользнуть из цепких ветвей семейного древа?

Опершись о поручни Нордик-экспресса, Джойс изучала маленькую толпу, съежившуюся под проливным дождем. Она никогда прежде не встречала этих двух новых персонажей; у нее даже не было фотографии, чтобы опознать их. Наконец она заметила дородного мужчину, закутанного в зеленое пончо Не обескураженный штормом, он держал картонку с размытой надписью, в которой можно было разобрать лишь одно слово Джойс. Стоявшая рядом с ним маленькая женщина в желтом плаще в одной руке держала зонтик, а в другой — пластмассовый контейнер фирмы «Таппервер», набитый кленовым фаджем (вареный сахар из кленового сиропа).

Джойс прикинула, что легко могла бы проскользнуть мимо них и исчезнуть незамеченной. Она посмотрела на небо. Шлейф урагана Палома, примчавшегося с Багам, только что достиг северного побережья озера Святого Лаврентия. Дождь и шквальные ветры продлятся еще пару дней.

Неподходящая погода для побега, решила Джойс, сходя по трапу.

Родственники сунули старый синий вещевой мешок дедушки Дусе в багажник, и оранжевый «себербен» покатил в направлении Септ-Айлс.

Жуя кленовый фадж, Джойс рассеянно отвечала на вопросы новообретенной тетушки. (Да, путешествие прошло отлично. Да, она рада приступить к занятиям в средней школе. Да, папа чувствует себя отлично и, кстати, передает привет.)

На самом деле, словно загипнотизированная отражением фонарей в мокром асфальте, Джойс думала только о шоссе 138. Наконец-то она оставила в прошлом отцовские морские карты и направлялась в ненарисованный мир, несомненно кишащий неизвестными опасностями, но и полный бесчисленных дорог, любую из которых она могла выбрать. Позже Джойс поймет, что эта свобода ограничена шоссе 138, однако пока она зачарованно смотрела на скользящие за окном деревушки: Ривьер-а-ла-Шалу, Ривьер-о-Грэн, Манито, Ривьер-Пигу, Матамек и резервация Майотенам.

Если бы за рулем оранжевого «себербена» сидела она, Джойс, то так бы и мчалась до Тадусака, Пойнт-о-Пика, Квебека и до самого Монреаля, где шоссе 138 сворачивает на Шербрук-стрит и вонзается прямо в тайны городского сердца.

Однако руль держали потные ладони ее дяди, а потому машина остановилась в Септ-Айлсе.

Прошло пять лет.

Пятьдесят тысяч школьных дней.

Два миллиона часов правила Крамера, сложносочиненных предложений с придаточными предложениями в функции приложения, Утрехтского мира, молекулярной массы нитрата калия, антиклинальных складок, постоянного ускорения в вакууме, валового национального продукта.

Решительно запершись в своей скорлупе, Джойс ждала следующей остановки.

Когда Джойс исполнилось семнадцать, ей сообщили, что она должна выбрать ремесло, которым придется заниматься до конца ее дней. Таковым, во всяком случае, было мнение и консультанта по профессиональной подготовке в средней школе, мистера Барье. С ревностностью армейского вербовщика он принимал учеников одного за другим в своем кабинете, выкрашенном бежевой краской. Рост, вес, физическое состояние, график личностных характеристик и профессиональных способностей, социальные установки, способности — ученики входили в кабинет, выходили из кабинета, консультант консультировал.

Случай Джойс был сложным. Несмотря на ограниченные навыки общения, неприятие авторитетов и дерзость, она умудрялась безупречно учиться по всем предметам. Поэтому от нее нельзя было просто отмахнуться, и мистер Барье принялся раздраженно расспрашивать: какую пользу обществу она, по ее мнению, могла бы принести? Рано или поздно, но выбирать все равно придется!

Хмурая Джойс отвечала неопределенно. Пять лет в Септ-Айлсе не придали ей уверенности. Не сомневалась она только в двух своих страстях: математике и прогулах уроков. Не надо быть консультантом по профессиональной подготовке, чтобы осознать: перспективы сочетания двух этих дисциплин далеко не многообещающие. Что ждет бездомного математика или безземельного землемера?

Устав от скучного разговора, Джойс в конце концов заявила, что хотела бы стать картографом. Мистер Барье удивленно приподнял брови, но не отважился на комментарии. Выбор сделан, и можно наконец закрыть трудное дело Джойс Кенти.

Звонок на перемену прозвенел как раз в тот момент, когда Джойс покидала кабинет мистера Барье. Десять минут свободы до компьютерного класса мистера Тербинга. Джойс решила подышать свежим воздухом.

В то туманное утро вторника не видно было ни неба, ни линии горизонта. Каждый шаг Джойс отзывался хлюпаньем размокшей земли, едва заметный ветер доносил до школы аромат моря. Джойс пересекла двор, чтобы посмотреть на внешний мир через забор из проволочной сетки, и взглянула на часы. Осталось всего шесть минут свободы.

Она вздохнула.

По ее мнению, уроки мистера Тербинга были частью обширного заговора по намеренному затемнению существа дела. Под его владычеством творческий потенциал компьютерной лаборатории был сведен к функциям сборочного конвейера. Его курс был целиком основан на Лого, компьютерном языке, включавшем движение метафорической черепашки по экрану монитора «Коммодора-64».

Джойс презирала Лого, сборочные конвейеры и авторитарную некомпетентность мистера Тербинга.

Когда звонок объявил о конце перемены, Джойс вскарабкалась на забор, спрыгнула с противоположной стороны и пошла прочь. Трое пацанов, куривших за мусорным контейнером одну самокрутку с марихуаной на всех, равнодушно посмотрели ей вслед.

Конечно, проще было бы удалиться через главный вход, но к чему тратить силы на то, чтобы плыть против течения, если не делать это с шиком?

Большинство водителей грузовиков, проезжавших через Септ-Айлс, заправлялись дизелем и кофеином в ресторане «У Клемана» на бульваре Лор.

На самом деле бульвар Лор был отрезком шоссе 138, и любой транспорт Лоуэр-Норт-Шора никак не мог его миновать. Западный конец бульвара не представлял собой ничего особенного, но если вы подъезжали с востока, преодолев двести километров торфяных болот и редких хвойных деревьев, то глаза разбегались от цепи «Данкин Донатс», «Кентукки Фрайд Чикен», «Макдоналдса» и тому подобных заведений. Ослепленные блеском рекламы автолюбители даже не замечали ресторанчик «У Клемана», но для дальнобойщиков это был оазис, о котором они мечтали долгие сотни километров.

В то утро на огромной стоянке было всего два грузовика. Распахнув дверь ресторана, Джойс окунулась в его уникальную атмосферу: бар с приглушенным освещением, тихая музыка, передаваемая местной радиостанцией, обшивка под дерево, оранжевые виниловые стулья, пластмассовые папоротники. Два бывалых дальнобойщика сидели за стойкой, обмениваясь утренними новостями. Привыкшие разговаривать в общем шуме, они старались не перебивать друг друга, оставляя паузы между репликами.

Джойс устроилась в пределах слышимости (они говорили что-то о большом «крайслере», врезавшемся в ограждение); Франсина с понимающей улыбкой принесла ее обычный заказ: черный кофе и утреннюю газету.

Джойс подмигнула ей и отхлебнула кофе.

Сенсационная новость на первой полосе — падение железного занавеса между Австрией и Венгрией. Без фотографий. И Джойс пришлось без подсказки представлять тысячи жителей ГДР, толпящихся на границе. Еще там было сообщение о дорожной пробке на хайвей 40 и другое — об отставке Джона Тернера.

Через несколько страниц Джойс наткнулась на доклад о последнем сокращении квот на ловлю трески — повод для возмущения дядюшек Джойс на несколько недель. При мысли о том, что ей больше не приходится для них стряпать, Джойс почувствовала прилив радости.

Неожиданно ее внимание привлекла заметка, втиснутая между двумя объявлениями о междугородних перевозках:

Чашка с кофе застыла перед губами Джойс. Вселенная медленно завертелась. Звуковой фон распался на искаженные обрывки. Время остановилось. Все в мире стало неважным, кроме нескольких обескураживающих строк внизу страницы 54.

Чуть-чуть оправившись от шока, Джойс огляделась, взглянула на свои часы. Время возобновило ход и даже как будто значительно ускорилось. Дальнобойщики расплатились, бросили на стойку чаевые — монеты звякнули о поддельное дерево — и вышли. Одного ждал Хавр-Сент-Пьер, другого — Монреаль.

Джойс аккуратно вырвала заметку, сунула ее в карман рубашки и отправилась в школу.

На следующий день Джойс появилась у ресторана «У Клемана» в 5.40 утра; еще не рассвело.

Воздух пропитан запахами неэтилированного бензина, дизельного топлива, жира, стекающего с жарящегося бекона. В флюоресцирующем свете кажется, что топливные насосы вибрируют. На западе исчезли последние звезды.

Чуть-чуть посветлело. Моторы дюжины припаркованных грузовиков работают на холостом ходу, слабо поблескивают габаритные огни. Вполне мирная картина. Некоторые водители еще спят в своих кабинах, другие пьют первую чашку кофе у стойки ресторана. Один поднял крышку капота и, зажав в зубах фонарик, проверяет уровень масла.

Джойс уверенно подходит к грузовику. Заметив ее, водитель наводит луч света на ее лицо и рычит:

— Чего тебе?

Не очень обнадеживающее начало. Джойс благоразумно отступает на несколько шагов и на мгновение задумывается, не стоит ли вернуться в кровать — может, простыни еще теплые — и бросить все это.

Она уже готова капитулировать, когда одна деталь останавливает ее: под определенным углом голова дальнобойщика — худое лицо, козлиная бородка, начинающаяся лысина надо лбом кого-то ей напоминает? Ее память быстро перелистывает впечатления, как карточки в библиотечном каталоге. XX век. Политик. Россия. Революция. Козлиная бородка.

С поразительной ясностью Джойс вспоминает, где видела это лицо в первый раз: на одной из почтовых открыток дяди Ионы!

Открытка годами висела в кухне Дусе рядом с календарем Короля Коула. Она пришла из СССР в ноябре 1964 года, но, кроме этого, мало что было известно о ней. Единственные разборчивые слова только на штемпеле: Ленинград — Leningrad — 12.XI.1964. Каждый раз, глядя на эту открытку, Джойс представляла своего дядю Иону в центре снежного бурана, с обледеневшей бородой, спрашивающим озадаченного докера, где можно найти ближайший почтовый ящик.

На обороте открытки алела почтовая марка с портретом Владимира Ленина, похожая на крохотный плакат о розыске преступника и награде в 16 копеек за голову жестокого большевика.

Онемев от изумления, Джойс таращится на суровое лицо дальнобойщика. Она не ошиблась: Владимир Ленин, заблудившийся на автостоянке для грузовиков в Септ-Айлсе без четверти шесть утра.

Джойс улыбается этому анахронизму, затем снова становится серьезной. Если плуту дяде Ионе в четырнадцать лет хватило мужества бродить по ледяным докам Ленинграда, кто может помешать Джойс — такой же Дусе, как Иона, — совершить нечто подобное?

Она делает глубокий вдох и отваживается на шаг к Владимиру Ленину.

— Мне нужно в Монреаль. Можете меня подвезти?

Провиденс

ДЖОЙС СИДИТ В ОКРУЖЕНИИ атласов морских млекопитающих, свернутых в рулоны постеров и кучи туристических брошюр. Молодая женщина за рулем ловко лавирует среди машин, скопившихся на шоссе в час пик. Ее подруга возится с картой Монреаля 1979 года, ворчит по поводу улиц с односторонним движением.

Эта пара подобрала Джойс семью часами ранее на борту парома из Тадусака. Необыкновенная удача, поскольку они тоже направлялись в Монреаль читать лекции о китах в эстуариях. Женщина вела машину неспешно, переплетя пальцы на затылке, держа руль коленями. Ее подруга объясняла Джойс сложный дыхательный цикл огромного кашалота.

В Квебек-Сити они угостили Джойс ленчем. Затем она подремала среди гор рекламных листков и проснулась уже в самом центре Монреаля.

— Конец маршрута! — бодро объявляет женщина. — Где бы ты хотела сойти?

— Где вам удобно, — отвечает Джойс, пожимая плечами.

Женщина улыбается ей в зеркало заднего вида, резко перестраивается в правый ряд и останавливает старый голубой «хундай» рядом со станцией метро. Джойс забирает свой мешок и, захлопывая за собой дверцу, оказывается одна-одинешенька в Вавилоне.

Она трет глаза и замечает название станции метро: «Жан-Талон». Это ни о чем ей не говорит.

С чего начать? Джойс оглядывается по сторонам, замечает телефонную будку, открывает дверь и берется за телефонный справочник. На нее накатывает смутное чувство тревоги. Кажется, она недооценила численность населения Монреаля. Ее пальцы поспешно листают страницы: Домбровски, Домпьер, Донати… Дусе. Ни следа имени ее матери, нет хотя бы Дусе Ф.

Ее матери нет в телефонном справочнике Монреаля, как и на кладбище в Тет-а-ла-Балейне.

Джойс, спотыкаясь, выходит из телефонной будки. Ее подташнивает. Причины бегства уже не кажутся такими ясными, как утром. В дальнем конце бульвара солнце постепенно катится вниз. Скоро ночь, и чувство одиночества обостряется.

Джойс поправляет на плече вещевой мешок и идет куда глаза глядят.

Через два квартала она оказывается на рынке Жан-Талон. Воздух пересыщен самыми разными запахами, в том числе алкоголя, гниения и моторного масла.

Джойс резко останавливается. Никогда еще она не видела столько мусора в одном месте и не может отвести взгляд от ящиков с фруктами, утрамбованными и связанными в сочные кубы, мешанины кожуры и картона. Она пристально разглядывает разноцветные пласты черешков, листьев, сердцевин овощей, манго, винограда и ананасов с вкраплениями обрывков фраз: Апельсины Флорида Луизиана Нашвилл Ананасы Сладкий картофель Мексика Авокадо Яблоки сочные Лучшие с Калифорнийской фермы Свежие продукты Категория № 1 Продукция США.

Скопление мусора достигает апогея в западном конце рынка. Там стоит мусоровоз и два мусорщика бросают клети с цветами в пасть монстра. Время от времени гигантская стальная челюсть опускается, пережевывает массу из листьев и картона, и чудовище бесцеремонно заглатывает корм.

Зачарованная всем этим расточительством, Джойс не сводит глаз с мусоровоза. Никогда она не испытывала такого ощущения изобилия.

Вдруг у нее начинает подергиваться кончик носа. Она смотрит вниз и видит пенополистироловое мусорное ведро в розовых пятнах, отгоняет мух, садится на корточки, поднимает ведро и принюхивается. Рыбья кровь. Этот запах так знаком Джойс, что на ее глаза наворачиваются слезы.

Джойс берет себя в руки и оглядывается. На ближайшей витрине огромный лосось, выскакивающий из воды в красном неоновом круге названия заведения: «Рыбная торговля Шанагана».

Как ни странно, Джойс чувствует облегчение.

За дверью ее ждет клубок щупальцев и клешней: «Омары с острова Мискоу $10.99/фунт». Джойс с минуту восхищается аквариумом с омарами, затем замечает и остальное: печень трески в растительном масле, норвежская треска, маринованные береговые улитки, улитки в чесночном соусе, сублимированные креветки, сельдь в баварском маринаде, морские коньки в соусе каджун. А в специальном запертом застекленном шкафчике несколько микроскопических баночек ярко-оранжевой икры ценой не меньше урана-237.

За стеклянной витриной-прилавком разложены на подстилке из дробленого льда дюжины разных созданий. Большинство этих рыбин Джойс видела только в отцовских справочниках: тунцы, люцианы (рифовые окуни), барабульки, кефали, морские окуни, мидии, крабы, гигантские гребешки и миниатюрные рыбы-молоты.

Двое мужчин за прилавком беседуют по-испански. Более высокий подходит, вытирает руки, оглядывает Джойс с головы до ног.

— Работа нужна? — спрашивает он с кубинским акцентом.

— Работа?

— У тебя есть резюме? Нет? Нет резюме? No importa.[3] Ты хотя бы работала в рыбной лавке?

— Немного, — после некоторых колебаний отвечает Джойс, озадаченная таким поворотом событий.

— Немного? Что значит немного? Перебирала банки с сардинами на консервной фабрике?

Джойс хмурится. Оскорбление праправнучки Эрменеджильда Дусета никому не сойдет с рук! Она уже собирается бросить в лицо наглецу лобстера и удрать, когда второй мужчина, отложив тряпку, подходит к ней и подбоченивается.

В рыбной лавке воцаряется молчание, достойное фильма Сержа Леоне. Мужчина жестом приказывает Джойс обойти прилавок, выкладывает на разделочную доску ярко-оранжевую рыбину и достает нож.

— Можешь сделать из нее филе?

Джойс с трудом осознает, что, окруженная двумя пытливыми латинос, собирается разделывать рыбу всего через десять минут после прибытия в Монреаль. Она вздыхает, берет нож, проверяет большим пальцем остроту лезвия. Затем все происходит очень быстро. Она отрезает барабулькину голову, ампутирует грудные и спинной плавники, делает точный надрез вдоль спины, кончиком ножа находит позвоночник и с ловкостью самурая раскрывает рыбину. Лезвие скользит взад и вперед вдоль позвоночника. Джойс извлекает скелет и зеленоватые слизистые внутренности, небрежно швыряет их в мусорное ведро.

И все это за пятнадцать секунд.

Мужчины изучают филе, одобрительно кивают:

— Vale![4] Сможешь начать завтра утром?

Джойс покидает «Рыбную торговлю Шанагана» с наказом явиться на следующий день ровно в девять часов утра. Она переходит улицу и, удостоверившись, что никто за ней не наблюдает, нюхает пропахшую рыбьей кровью ладонь. Если закрыть глаза, то можно поверить в возвращение на отцовскую кухню в Тет-а-ла-Балейн.

Сине-белая вспышка резко выводит ее из задумчивости.

Полицейский автомобиль проплывает перед ней с тихой грациозностью акулы. Водитель поворачивает голову в сторону Джойс, солнечные очки скрывают его рыбий взгляд.

Автомобиль удаляется на юг. Джойс с облегчением вздыхает и смотрит на часы. Они сообщают ей, что уже поздно. Красная вывеска на стеклянной двери старого здания привлекает ее внимание: «Сдается — с обстановкой — отопление и электричество включены — свободно — обращайтесь к консьержу в цоколе».

Джойс спускается в цоколь и нерешительно останавливается между котельной и дверью без таблички. Она стучит в обе. Консьерж, зевая, открывает дверь без таблички. Из квартиры доносится аромат «Крафт Диннера» (готовых обедов Крафта).

— Меня интересует студия, — говорит Джойс.

Консьерж молча рассматривает ее, почесывая живот в районе пупка. Привалившись к дверному косяку, он открывает вид на свою крохотную квартирку: пол завален грязной одеждой и коробками из-под пиццы, стенной шкаф забит тремя ржавыми раковинами и ящиком с кое-как сваленными в него инструментами. Телевизор орет на всю катушку; идет телесериал «Полиция Майами-Бич».

— Работа есть? — наконец бормочет он, ковыряя трехдневную щетину.

— В «Рыбной торговле Шанагана» напротив.

Консьерж презрительно фыркает, хватает связку ключей и молча поднимается по лестнице. Джойс следует за ним.

Они добираются до третьего этажа и останавливаются перед квартирой номер 34. Дверь разукрашена многочисленными выбоинами, оставленными ломиком. Консьерж раздраженно перебирает ключи. Ему это быстро надоедает, и он начинает совать в замочную скважину один ключ за другим. В конце концов — со скрипом металла и скрежетом дерева — замок поддается.

Внутри квартира выглядит ровно так же, как и снаружи: половина ручек буфета отсутствует, лампочка выпала из патрона и висит на проводках, окно занавешено линялыми тряпками, в ванной комнате не повернуться, холодильник, похоже, собрали во времена запуска первого «Аполлона», о стены явно привыкли тушить сигареты, а что касается ковра, то цвет его определить сложно — что-то похожее на советскую военную форму.

Для полноты картины следует отметить удушающую вонь, смесь затхлости, плесени и дезинфицирующего средства для ковров.

Джойс осматривает комнату с блаженной улыбкой, ослепленная самой возможностью обладания собственным крошечным островом Провиденс.

— Я согласна, — запинаясь, говорит она, опуская на пол вещевой мешок дедушки Лизандра.

Привратник издает рычание — одно рычание означает «да», два рычания означают «нет», заключает Джойс — и спускается в цоколь за бланком контракта о найме квартиры.

Оставшись одна, Джойс достает из кармана газетную заметку о Лесли Линн Дусет, разглаживает ее на бедре и прикрепляет к стене найденной на полу ржавой кнопкой.

Политические беженцы получают приоритет

УЛИЦА СВЯТОЙ КАТЕРИНЫ. Сидящий за столом из искусственного мрамора в засохших кофейных пятнах Ноа только что закончил свое первое письмо Саре. Он отодвигает грязные стаканы, разворачивает карту Манитобы и внимательно ее изучает, зажав зубами шариковую ручку.

Сара находится на юге провинции, где-то в лабиринте деревень, дорог и рек, текущих по прямой сотни километров, не встречая никаких преград. Все районы на карте выглядят одинаково, но Сара не может быть везде! Куда посылать письмо? В Манито, Гранд-Клерьер, Бальдур? После некоторых вычислений Ноа адресует свое письмо до востребования в Нинга.

За соседним столиком какой-то бродяга в вязаной шерстяной шапочке хоккейной команды «Торонто Мэйпл Ливз» разговаривает сам с собой. Ноа уже не удивляется; он привык к тому, что все монреальцы разговаривают сами с собой. Во всяком случае, у него сложилось такое мнение. Он облизывает клейкий край конверта, заклеивает его и стирает капельку слюны с бумаги.

Следующий шаг оказывается самым трудным: обратный адрес.

Ноа раскладывает на дорожной карте газету «Журналь де Монреаль», открывает раздел «Аренда квартир» и просматривает колонки загадочных аббревиатур и незнакомых районов. Он приехал в город менее сорока восьми часов назад и ничего не понимает в местной географии. Майл-Энд, Хочелага, Лонгвиль — что выбрать? В конце концов Ноа капитулирует и, зажмурившись, тычет пальцем наугад.

Открыв глаза, он обнаруживает, что палец воткнулся прямо в центр интригующего объявления:

Монолог за соседним столиком становится более напряженным, бродяга тычет указательным пальцем в воображаемого слушателя. Ноа дважды перечитывает объявление и находит предложение идеальным. Он выуживает со дна кармана горсть мелочи и выходит на улицу искать телефонную будку.

После трех гудков отвечает девушка. Она говорит раздраженно и со смешным акцентом. Ноа просит подозвать Маэло.

— Я звоню насчет квартиры. Предложение еще в силе?

— Еще в силе, — подтверждает Маэло. — Вы в курсе, что я отдаю предпочтение политическим беженцам?

— Я из Альберты, — выдавливает Ноа.

— Хорошо. — Маэло явно удовлетворен. — Сможете явиться в половине шестого?

Скат, грунион, осетр, сельдь, сардины, австралийский лосось, угорь, треска, хек, трехусый морской налим, Джон Дори (солнечник), кефаль, красная барабулька, толстогубая кефаль, атлантическая пеламида, меч-рыба, морской окунь, норвежская нерка, американская камбала, пинагор, лиманда, двухлинейная камбала, атлантическая сайра — квартира кишит рыбой. Они плавают по всем стенам в виде плакатов, почтовых открыток и многоцветных резиновых масштабных моделей.

Квартира чистая и опрятная, но Ноа не видит ничего, кроме рыб. Неужели он попал в жилище страстного любителя этих созданий?

— Эта комната свободна в первый раз за десять лет, — объясняет Маэло. — Я всегда жил с дюжиной кузенов. Они появлялись по одному в месяц. Каждый вечер приходилось ломать голову, как всех разместить. Мы спали на диване, на полу, под столом. Мы спали по очереди.

Ноа вытаращил глаза. Неужели бывает столько кузенов, что можно заполнить такую огромную квартиру?

— Но откуда они брались?

— Из Сан-Педро-де-Макорис в Доминиканской Республике. Вся моя семья оттуда. Пять поколений династии Гузманов. Мой дедушка основал этот город, а нынче все мои кузены бегут в Нью-Йорк или Монреаль.

— Им не нравится Сан-Педро?

— О нет, ничего подобного, они обожают Сан-Педро. Но здесь можно заработать на лучшую жизнь. Сейчас моя бабушка Урсула осталась в фамильном доме совсем одна. Девяносто три года и твердолобая, как черепаха. Она никогда не удалялась от моря дальше, чем на пять километров. Вот это будет твоя комната. Не очень большая, но…

Ноа осторожно входит в комнату. Не очень большая? В одной этой комнате столько же жилой площади, сколько во всем старом серебристом трейлере. Ноа чувствует себя космонавтом, вышедшим прогуляться вокруг «Союза» и обнаружившим бездну: миллионы звезд, бесконечное пространство и приступы тошноты. Он хватается за дверной косяк.

— А скажи-ка мне, зачем ты приехал в Монреаль?

— Я собираюсь изучать археологию, — вздыхает Ноа, утирая пот с шеи.

— Археологию? Здорово! Моим соседом будет интеллектуал! Послушай, если тебе нравится эта комната, она твоя. Обычно я прошу за нее сто семьдесят плюс оплата электричества, но для тебя согласен на сто шестьдесят.

— Когда я могу переехать?

— Да хоть сейчас. У тебя много вещей?

— Все здесь, — отвечает Ноа, поглаживая свой вещевой мешок.

Маэло смотрит на мешок и улыбается:

— Ты настоящий беженец! Я одолжу тебе пару простыней.

Матрас бугристый, подушка совершенно плоская, а одеяло расцвечено морскими звездами, но ничто не помешает хорошему сну. Как только застелена кровать, сделка завершается платежом за первый месяц, что сводит богатство Ноа к абсолютному нулю.

Возникает жизненно важный вопрос: сможет ли Ноа заснуть в таком огромном пространстве?

Лежа среди морских звезд, он чувствует колебания воздуха и тишайший, чуть нарастающий шум волн, разбивающихся о стены. Никогда еще такое пространство не принадлежало ему одному — только пигмейская койка в серебристом трейлере, — и он сомневается, что сможет заполнить эти тридцать кубических метров своими жалкими пожитками: тремя дорожными картами, скудной одеждой, пачкой почтовой бумаги и старой Книжкой без Обложки.

В общем, он чувствует себя недостойным этой комнаты, как будто боится потратить что-то зря. Но что же он может потратить зря? Пространство? Кубические сантиметры? Пустоту?

Можно ли потратить зря пустоту?

Масштаб 1:1

СЕВЕРНЫЙ СИНИЙ (ОБЫКНОВЕННЫЙ) ТУНЕЦ (Thunnus thynnus) — удивительное создание.

Большая самка может отложить до двадцати пяти миллионов икринок зараз. Такое изобилие свидетельствует о ненасытности окружающих тунцов хищников. У каждого микроскопического малька всего один шанс на сорок миллионов, чтобы через восемь лет достичь зрелости. Уцелевшие становятся потрясающими рыбинами — пятнадцатилетний тунец легко может вырасти до трех метров и весить при этом триста килограммов. Такие экземпляры весьма проницательно называются гигантами.

Тунцы — стайные рыбы и склонны собираться соответственно размерам: чем они меньше, тем более многочисленны их косяки. И наоборот, гиганты часто плавают в одиночку. Они отличные пловцы и от одного сезона до следующего мигрируют на невообразимые расстояния. Лето они проводят у Северного полярного круга, а зимой находят убежище в тропиках, переплывая из одного полушария в другое так же легко, как горожанин переезжает в соседний район. Некоторых тунцов, помеченных на Багамах, видели потом в Норвегии и Уругвае.

Чтобы произвести килограмм протеина, тунец должен проглотить 8 килограммов сельди, которая уже съела 70 килограммов крохотных креветок, которые в свою очередь уже переварили около 200 килограммов фитопланктона. Вопреки внешнему виду 2,5 килограмма тунца, лежащего на дробленом льду в рыбной лавке, представляют собой около полутонны планктона — ужасающее соотношение, способное отпугнуть случайно узнавших о нем покупателей.

— Золотое правило рыбной торговли, — объясняет Маэло, — никогда не рассказывать об этой рыбной цепочке покупателям. Это тебе не Япония.

Как всем известно, у японцев крепкие желудки и суровые взгляды; они покупают своих тунцов на аукционах, проводимых прямо на пропитанных кровью пристанях. Следует сказать, что клиентура «Рыбной торговли Шанагана» более утонченная, поскольку в основном состоит из обитателей пригородов Лаваль-де-Рапид, Шомеди или Дюверне. Однако не попадайтесь на кажущуюся безвредность этих городских хищников. По некоторым оценкам, популяция атлантического синего тунца с 1970 году уменьшилась на 87 процентов, что примерно соответствует расширению городских пригородов.

— Отсюда можно сделать вывод, — заключает Маэло, — что развитие пригородов идет в ногу с перемещением косяков тунцов.

Он отрезает тонкий ломтик сырого тунца, кладет его в рот и жует с двойственными чувствами. Похоже, он разрывается между восхищенным уважением к гигантам и изысканным вкусом их плоти — неразрешимая дилемма. Маэло качает головой и откладывает нож. Урок сасими окончен.

Пятнадцатиминутный перерыв. Джойс наливает себе чашку черного, чересчур сладкого доминиканского кофе и садится на крыльце черного хода, опершись ногами о пустую коробку из-под мидий. Глоток кофе и легкая улыбка. Она смотрит на уже знакомую суету рынка Жан-Талон. То, что несколько дней назад казалось огромным, теперь приняло знакомые пропорции, масштаб 1:1.

Прошло семь дней с ее побега, и Джойс потихоньку привыкает к новой жизни. Она вовремя появляется на работе, покорно выслушивает биологические лекции Маэло, улыбается самым разборчивым покупателям и делает успехи в испанском. Ее цель — стать образцовой продавщицей, смешаться с огромной массой сардин в косяке, раствориться в экосистеме.

Золотое правило беглецов: не забывай о маскировке.

Пожалуй, ее мать была мастером этого дела. Джойс просмотрела в телефонном справочнике все возможные варианты ее имени и измотала полдюжины телефонных операторов. Все без толку. Изменила ли мать имя и начала новую жизнь с жителем пригорода? Отправилась ли в ссылку на Багамы? И вообще, жива ли она? Тайна, покрытая мраком.

У Джойс появляется ощущение, что последние связи с предками-пиратами медленно распутываются. Она цепляется за газетную вырезку о Лесли Линн Дусет как за последнее доказательство живучести семейного призвания. И все же она ничего не знает об этой дальней кузине. Она понятия не имеет ни о ее планах, ни о жизненных целях, ни о ее грабительских методах, ни о фатальной ошибке, позволившей ФБР схватить ее.

Джойс придется всему научиться самой. Пиратство — наука, которую требуется осваивать самостоятельно.

Маэло появляется в дверях и объявляет о потрясающей лекции по анатомии осьминога (Octopus vulgaris). Джойс допивает кофе и встает.

— Маэло, если я не ошибаюсь, вы из Доминиканской Республики, верно?

— Ты не ошибаешься.

— А Мигель и Энрике, они с Кубы, верно?

— Верно.

— Тогда почему ваш рыбный магазин носит ирландское название?

— Из-за ирландских иммигрантов, которые работали в карьере Майорон в начале века. Каждое воскресенье они играли в лакросс прямо на этом месте и называли себя «Атлетический клуб Шанагана». С годами поле для игры в лакросс превратилось в автовокзал, а потом в рынок Жан-Талон. От тех времен осталась только улица Шанагана. Видишь вон тот дальний конец рынка? Там раньше была рыбная лавка.

— А куда делись ирландцы?

— Понятия не имею. Но карьер Майорон превратили в мусорную свалку.

Сан-Педро-де-Макорис

СУЩЕСТВУЕТ ДВА САН-ПЕДРО-ДЕ-МАКОРИС.

Первый расположен на юго-восточном побережье Доминиканской Республики, 18 градусов северной широты, 69 градусов восточной долготы. Второй занимает восточную часть бульвара Сен-Лоран в Монреале; по периметру он ограничен с запада улицей Кристоф Колумб, с севера — воображаемой линией, проведенной через станцию метро «Кастельно», а с юга — бакалейной лавкой Кольмадо-Реал на улице Сент-Зотик.

Маэло — основатель этого второго Сан-Педро. Совсем один прибыл он сюда в разгар зимы 1976 года, и на него свалилось множество невзгод: холод, французский язык, география Монреаля, бюрократия, Радио-Канада, китайский пирог,[5] безработица и Ги Лафлёр. Маэло с трудом переваривал эту смесь. Очень скоро ему захотелось все бросить и вернуться домой, но как-то, когда он пересчитывал монеты, накопленные на обратный билет, позвонил кузен, первый из многих, и сообщил, что стоит в аэропорту Мирабель.

Маэло воспрянул духом. Прибыло подкрепление.

Он начал скромным иммигрантом, а стал колонизатором. Между Сан-Педро-де-Макорис и Монреалем укрепились связи, сплетенные из полных энтузиазма писем, хаотичных телефонных звонков и денежных переводов через Вестерн-Юнион. В Монреаль хлынули члены семьи. Дрожащие от радости кузены оккупировали аэропорт. Маэло играл роль закаленного ветерана. Он находил новоприбывшим кров и работу, обеспечивал едой и питьем, а затем выпускал в городские джунгли. Как-то само собой получилось, что он стал центром притяжения этой новой общины. Он организовывал праздники и cena,[6] встречи, ленчи, вечеринки в кафе. А когда повестка дня исчерпывалась, люди приходили отдохнуть в его дом, как на площадь города-невидимки.

Кульминацией этих сборищ стал вечер доминиканских президентских выборов 1986 года: Маэло объявил о проведении большого jututo — собрания, на котором вся семья протестовала против кандидатства Хоакина Балагера, пила ром и бурно спорила о будущем республики.

Балагера переизбрали, соседи пожаловались в полицию на шум, a jututo стал регулярным мероприятием. Теперь воскресными вечерами Маэло собирает плоды семейного древа: четырех своих братьев, трех сестер, дюжину кузенов, друзей детства и нескольких случайно затесавшихся беженцев — гватемальцев и кубинцев. Гуляки поглощают моллюсков и креветок, барабульку и гигантские мидии, килограммы риса и habichuelas[7] и запивают все это винами «Конча» и «Торо», «Бругаль Аньехо» и мамахуаной — настойкой из корней. Потом они всю ночь танцуют багату, и весь мир — для них — просто оправа драгоценного камня Кариб.

По мнению Маэло, иммигрант может покориться судьбе, может быть растерянным, смущенным, измученным, эксплуатируемым, не желающим адаптироваться, утопающим в депрессии и ностальгии. Однако он никогда не должен оставаться без поддержки.

Кольмадо-Реал

НОА БЕЗЗАБОТНО ВХОДИТ В ПОЧТОВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ, поигрывая мелочью, на которую он собирается купить марку. В другой руке он держит конверт чудес, украшенный именем матери, надписью «До востребования», адресом почтового отделения в Нинга и обратным адресом, обнадеживающе постоянным местом во вселенной.

Неожиданно он останавливается в центре зала, совершенно ошеломленный.

Воздух здесь пронизан точно такими же запахами, как в тысячах почтовых отделений от Виннипега до Калгари: мятая бумага, резиновые ленты, резиновые штемпели.

Ноа в нерешительности. Его словно катапультировали за три тысячи километров отсюда и на тринадцать лет назад. Что, если Монреаль просто еще одна точка «До востребования»? Покидая материнский трейлер, Ноа думал, что ступает на твердую землю, но сейчас твердая земля ускользает из-под его ног. В данный момент он не чувствует ничего, кроме накатывающихся волн, бурных морей и тошноты.

Ноа делает глубокий вдох и пытается рассуждать логически. Что такое запах, в конце концов? Горстка молекул, плавающих в воздухе. Неопределенные раздражители, циркулирующие между обонятельным эпителием и лобной долей головного мозга. Электрический разряд, химические реакции, ферменты, химические передатчики импульсов между нервными клетками — банальная цепь событий, которая тем не менее расстраивает хрупкий баланс нейронов, тревожит сердце и извлекает старые, глубоко запрятанные детские воспоминания из милосердного покоя.

Ноа покупает марку, наклеивает ее на конверт, опускает письмо в щель и покидает почтовое отделение не оглядываясь. Все вместе заняло у него семьдесят пять секунд; он даже не успел перевести дух.

Ноа возвращается в квартиру. Он подавлен, взгляд потух, руки за спиной словно скованы невидимыми наручниками. При виде Ноа пульс Маэло учащается. Он узнает эти потухшие, растерянные глаза; он видел их тысячи раз на лицах своих кузенов — ностальгия. Что для доминиканца, что для уроженца Саскачевана, симптомы одни и те же. В конце концов человечество вовсе не так непредсказуемо, как это часто представляют, и Маэло прекрасно знает, что делать. С властной уверенностью старой повитухи он преграждает дорогу своему соседу:

— Ноа, ты должен взять быка за рога.

— Взять быка за рога? — повторяет Ноа, еще не очнувшись от своих мыслей.

— Первые дни — самые трудные, но ты должен встряхнуться. Для начала надо найти тебе работу. Я взял бы тебя в рыбный магазин, но я только что нанял одну девушку. Ты должен пойти к Чезаре Санчесу.

Чезаре Санчес, неразговорчивый доминиканец, вечно жующий дешевые сигары, — старший рулевой Кольмадо-Реала. В витрине его бакалейной лавки уже много лет постоянно висит объявление о приеме на работу: требуется развозчик товаров. Этот кусок картона пересох от летней жары и покоробился от бесчисленных январских морозов. Ноа делает вывод: доставщики Кольмадо-Реала не задерживаются здесь до пенсии.

Чезаре Санчес — с неизменной сигарой «Монтекристо» в уголке рта — просвечивает Ноа рентгеновским взглядом и, несмотря на сигару, умудряется спросить:

— Ты знаешь этот район?

— Я родился на улице Данте, — не моргнув глазом заявляет Ноа.

— Тебе придется пройти испытание. Собери и отвези заказ мадам Пише. Dale![8]

Он сует Ноа старый блокнот. На верхней странице кто-то нацарапал на полуфранцузском, полуиспанском список продуктов.

— Вы предоставляете велосипед? — спрашивает Ноа, закатывая рукава.

— Claro![9] — восклицает хозяин и, посмеиваясь, указывает на сверкающую модель ССМ 1977 года, припаркованную перед витриной.

Примитивное средство передвижения оборудовано самым необходимым: тремя колесами, двумя педалями и корзинкой. Ноа чувствует слабость в коленях. Он никогда раньше не садился на велосипед. В том возрасте, когда дети учатся кататься на велосипеде, Ноа листал старые дорожные карты и смотрел на мелькающие за окном школьные дворы.

Ноа мечется по проходам, собирая указанные в списке продукты, затем перечитывает написанный внизу адрес:

— Авеню Гаспе?

Он пожимает плечами и выходит грузить пакеты в корзину, по дороге незаметно прихватывая карту Монреаля, лежащую у кассового аппарата.

Познакомьтесь с вашим новым Макинтошем

ДЖОЙС ИЗЛИВАЕТ СВОЙ ГНЕВ на мусорные мешки, лягая их по мере наполнения.

На улице люди работают. Усталый мужчина распространяет рекламные листовки, рабочие спиливают бензопилой столетний клен, доставщик пиццы поднимается по лестнице с испускающей пар коробкой. Глядя на всю эту суету, Джойс ворчит под нос.

После прибытия в Монреаль она только и делала, что продавала филе палтуса, разделывала лосося на стейки и улыбалась покупателям. Еще немного, и она почувствует себя шестилеткой, стряпающей для своих дядьев и выполняющей домашние задания по биологии, как послушная маленькая девочка.

Нынешняя ситуация, безусловно, расстроила бы ее грозного предка, пирата Эрменеджильда Дусета. «Что за глупая идея работать в рыбной лавке, — сипло проворчал бы он, — когда можно добраться до гавани и взойти на борт корабля».

— Но, дедушка, — возразила бы Джойс, раскинув руки, — ведь сейчас 1989 год!

— Ну и что?

Как ему объяснить? Этот мир совсем не похож на старый. Кассовые аппараты, автоматические банкоматы, кредитные карточки, сотовые телефоны. Очень скоро Северная Америка превратится в переплетение взаимосвязанных компьютерных сетей. Преуспеют те, кто умеет управляться с компьютером. Остальные безнадежно отстанут.

Джойс изо всех сил бьет ногой по картонному ящику.

Вдруг она замечает парня, несущегося к ней на велосипеде с корзинкой, набитой пакетами. Причем архитектура явно интересует парня больше, чем дорога. Он спрыгивает на край тротуара, протискивается мимо мусорных мешков, едва не задевая Джойс, и сворачивает обратно на улицу. Джойс смотрит вслед удаляющемуся и исчезающему в переулке транспортному средству бронзового века.

— Что это с ним? — бормочет она. — Неужели доставка продуктов приносит ему счастье?

Джойс останавливается перед кучей старых газет. На верхней объявление «Товары недели». Звезда весьма непримечательной четверти страницы — Ай-би-эм 286 с процессором 50 MHz, памятью 1 MB RAM, жестким диском 30 MB, 1.44 флоппи драйвом, монитором VGA, лазерным принтером — и все за 2495 долларов (плюс налог).

Закрывая глаза, Джойс делит цену компьютера на минимальную почасовую оплату. Получается вопиющий результат: более четырехсот часов отрезания тресковых голов!

Джойс вздыхает и яростно пинает ближайший мусорный мешок. Винил лопается, и полдюжины дискет вываливаются на обочину. Джойс изучает одну из них. Под крохотным разноцветным яблоком — дразнящее приглашение: «Познакомьтесь с вашим новым Макинтошем».

Джойс, как зачарованная, поворачивается к горе мусора.

ССМ

НОА МГНОВЕННО ВЛЮБЛЯЕТСЯ в старый велосипед Чезаре Санчеса. Когда он стоит на педалях, крепко держась за край корзинки и опустив голову, ему кажется, что он плывет над городскими кварталами. Опасности дороги исчезают. Никакого транспорта, никаких улиц с односторонним движением, никаких правил дорожного движения. Остаются лишь ориентиры, растянутые скоростью: рынок Жан-Талон, церковь Сент-Зотик, пожилой мужчина, сидящий на скамейке, статуя старого Данте Алигьери, чередующиеся мясные лавки и обувные мастерские, деревья вдоль улиц.

Работа доставщика, которую он поначалу считал монотонной, вдруг кажется ему идеальным способом изучить окрестности. Крутя педалями, он проводит воздушную съемку территории — площадей, переулков, стен, граффити, школьных дворов, лестниц, множества магазинов и закусочных, — а когда разговаривает с покупателями, знакомится с разными акцентами, манерой одеваться, физическими особенностями, кухонными запахами и музыкальными пристрастиями. При соединении этих двух каталогов получается сложная карта района, физическая и культурологическая.

Ноа пытается перенести свои наблюдения на карту Монреаля, но для сохранения обильной информации двух измерений недостаточно. Понадобятся мобайл, игра «Микадо», матрешка или даже ряд вложенных масштабных моделей: Маленькая Италия с Маленькой Латинской Америкой внутри, а в той — Маленькая Азия, которая, в свою очередь, содержит Маленькое Гаити, и, конечно, нельзя забывать о Маленьком Сан-Педро-де-Макорис.

Впервые в жизни Ноа начинает чувствовать, что у него есть дом.

Ловля крупной рыбы

ДЖОЙС СИДИТ у пожарного выхода с банкой пива. На ее коленях — потрепанный учебник испанского языка (извлеченный из мусорных баков школы иностранных языков); она запоминает неправильные глаголы preterito (прошедшего времени). У ее ног — старенький радиоприемник, настроенный на десятичасовые новости.

В Байе-Комо волнения: кучка демонстрантов агитирует за запрет на вход в гавань советского грузового судна с ПБХ (полихлорированным бифенилом) из Сент-Базиль-ле-Грана. Власти Ливерпуля не впустили в порт судно с токсичными химикатами, и теперь их пытаются тайно захоронить на Лоуэр-Норт-Шоре. Отряд особого назначения полиции Квебека и горожане сражаются за контроль над причалом, а Советы следят за ними и ругаются.

Заканчиваются новости, раздается и затихает потрескивание. Между двумя магнитными бурями премьер Роберт Бурасса обсуждает меры по охране окружающей среды и предстоящие выборы в законодательные органы провинции. Джойс, зевая, лягает радиоприемник, допивает пиво и обводит взглядом окрестности. Все спокойно. На противоположной стороне улицы туча фосфоресцирующих мошек вьется вокруг фонарного столба.

Только что стемнело, алкоголь слегка затуманивает зрение. Джойс решает отправиться на рыбалку.

Куда удаляются умирать старые Ай-би-эм? Где находится тайное место захоронения TRS-80? Кладбище «Коммодоров-64»? Склеп «Тексас Инструментс»?

Такие вопросы крутятся в голове Джойс, когда она перебирает мусор Маленькой Италии. Она уже собрала уйму полезных трофеев — радиоприемник, вентилятор, высокий табурет для краткого отдыха между наплывами покупателей, виниловые пластинки, — но что касается компьютеров, ее единственный улов на сегодня — древний, обгорелый «Атари». Однако должны же люди как-то избавляться от своих устаревших компьютеров.

За Сент-Юбер-Плазой Джойс натыкается на коллегу, роющегося на дне мусорного контейнера. Его голова ныряет, выпрыгивает, снова ныряет, карманный электрический фонарик время от времени освещает окрестные стены.

Джойс легким покашливанием предупреждает о своем приближении. Мужчина высовывает из контейнера голову. Он похож на чокнутого ученого: за пятьдесят, круглые очки, маленькая седая бородка, шрам, похожий на ленту Мебиуса, под левым глазом.

— Хороший улов? — с невинным видом спрашивает Джойс.

— Весьма неплохой. Я обнаружил косяк итальянской обуви.

— Что-нибудь еще?

— А вы что ищете?

— Компьютеры.

— Не разменивайтесь на мелочи, — комментирует коллега, одобрительно присвистнув. — Здесь компьютеров не найти. Самое лучшее для них место — деловой район. Фондовая биржа, Ай-би-эм, площадь Бонавентуры… Вы меня понимаете?

— Не очень. Я недавно в Монреале.

— Минуточку.

Мужчина набрасывает маршрут на обороте визитной карточки.

— Вот. И остерегайтесь охранников.

Джойс изучает визитку. На лицевой стороне написано: «Томас Сен-Лоран, доктор философии, отделение антропологии». А на обороте крошечная карта сокровищ с улицами, переулками, подземными автостоянками и станциями метро.

Джойс улыбается. До полуночи всего пятнадцать минут, а ей уже совсем не хочется спать.

«Тексас Инструментс»

ОЧЕНЬ ТИХО на углу Мэзоннев и Ги.

Редкие прохожие, обмотавшись чуть ли не до ушей шарфами, спешат к станции метро «Ги-Конкордия». В глубине улицы, замаскированный металлической решеткой и рядом декоративных растений сумак, — служебный вход одного из зданий. Обстановка тщательно продумана. Ничто не привлекает внимания, кроме двух вывесок: «Entrée interdite / entrance forbidden» (вход воспрещен, фр. и англ.) и «Внимание! Эта зона находится под видеонаблюдением».

Джойс проскальзывает внутрь, глубоко вздыхает и анализирует ситуацию. В самом конце автостоянки около погрузочных платформ стоят три мусорных контейнера. Джойс натягивает рабочие перчатки и, оглядываясь по сторонам, приближается к контейнерам. Видеокамер не видно. Джойс поднимает крышку первого контейнера и освещает карманным фонариком его содержимое.

Из мусора торчит компьютерная клавиатура.

Джойс подавляет победный крик и пытается вытащить клавиатуру, но провод зацепился за что-то под мусорными мешками. Зажав фонарик зубами, Джойс прыгает внутрь контейнера и по пояс погружается в остатки еды с корпоративной вечеринки: протухших пирожных и промокших бумажных стаканчиков. Запах кислого молока сочится из бумажных пакетов.

Джойс сглатывает слюну и погружает руку в мусор.

На другом конце провода она чувствует холодные бока компьютера. Вонь кислого молока все сильнее. Джойс, стараясь не дышать, прорывает тропинку к желанной цели. Проходит довольно долго времени, но наконец между мешками показывается компьютер, похожий на скользкий эмбрион.

Крепко ухватившись за компьютер, Джойс вытягивает его на поверхность. Она совсем выбилась из сил и откидывается навзничь на мусор, чтобы передохнуть. Ее подташнивает от возбуждения и метана, но это не имеет значения — она наконец добилась своего.

Джойс вытаскивает компьютер из контейнера, ставит его на асфальт и, опустившись на колени, осматривает более тщательно. Это старый помятый «Тексас Инструментс 8086» без кожуха и жесткого диска. Не джекпот, но хорошее начало.

— Стой и не двигайся!

Джойс оборачивается. Пузатый охранник приближается к ней, поглаживая ручку своей дубинки. Джойс мгновенно вскакивает на ноги. Охранник пытается преградить ей путь, но она легко обегает его и мчится к выходу. Не повезло: выход перекрыт вторым страшилищем. Ему на вид лет двадцать, он высок, тощ и агрессивно размахивает дубинкой.

Джойс останавливается. Сзади быстрым шагом приближается пузатый охранник.

Лорел и Харди, вооруженные и опасные.

Мозги Джойс работают на полной скорости, каждая клеточка словно вибрирует электричеством. Через несколько секунд ее бросят на асфальт лицом вниз, прижав спину коленом, и наденут наручники.

Джойс разворачивается на 90 градусов и бросается к ограждению. Сетчатый забор. Прекрасно, давно знакомая штуковина. Джойс хватается за стальные ячейки и как можно быстрее карабкается наверх. Слишком поздно. Две руки хватают ее за обшлага джинсов и тянут к земле. Джойс крепче вцепляется в забор и вслепую лягает обидчика. Агрессивный юнец вопит от боли и выпускает добычу.

Внезапно освобожденная Джойс изящной дугой перемахивает через забор и, летя головой вниз, успевает удивиться, чем же все это закончится.

Джойс приземляется на решетку вентиляционной системы здания, ощущает тепловатое дыхание пятидесяти офисных этажей: пыльных ковров, перегретого пластика, озона, карбона моноксида, крохотных бумажных частиц и кератина. Она, пошатываясь, поднимается на ноги и сдергивает перчатку. Три пальца перчатки порваны о верхний край забора. В центре пропитанной кровью ладони линия жизни и линия судьбы вычерчивают алую букву π.

Джойс жадно набирает в легкие воздуха и несется к улице. Металлическое эхо ее башмаков отражается в глубинах вентиляционной системы пятью этажами ниже. Джойс перепрыгивает через парапет, врезается в сумак на клумбе, вылетает на тротуар и сталкивается с бродягой, толкающим проволочную тележку, забитую алюминиевыми банками.

Бродяга поправляет шапочку хоккейной команды «Торонто Мэйпл Ливз», окидывает Джойс беглым взглядом и, не сказав ни слова, торжественный, как судья, продолжает свой путь.

Джойс мчится в противоположную сторону.

Час спустя, сидя на плиточном полу своей ванной комнаты, она смазывает раны йодом и извлекает уроки из вечернего происшествия: следует более внимательно относиться к камерам слежения, искать «мертвые зоны» и запасные выходы.

Еще один мазок йода и никаких слез; следующая вылазка завтра ночью.

Джойс налепляет еще один пластырь и смотрит на часы. Два пятнадцать. Пора спать. Рабочий день в рыбной лавке начнется уже через несколько часов.

Тысячи километров

ЧАСЫ НА МИКРОВОЛНОВКЕ ПОКАЗЫВАЮТ ЧЕТЫРЕ ЧАСА НОЧИ. Ноа, прежде никогда не страдавший бессонницей, встречает новое явление с тем же радостным волнением, что и все происходящее с ним с момента прибытия в Монреаль.

Он сидит за кухонным столом и пишет письмо Саре.

Его первое письмо вернулось вчера днем со штемпелем «Невостребовано» поперек конверта. Один — ноль не в его пользу. Ноа бесцеремонно швыряет письмо в мусорное ведро и тут же садится за стол писать новую главу своей новой жизни. Он объясняет, что его комната слишком велика, что каждый день он ест рыбу и каждую ночь спит среди морских звезд, что он учится у Маэло испанскому языку и исследует окрестности на старом, отремонтированном ССМ.

Ноа заканчивает письмо приглашением навестить его при первой же возможности и улыбается, представляя, как старый трейлер бросает якорь около рынка Жан-Талон. Картинка получается нелепая и невероятная.

Прежде чем заклеить конверт, Ноа в последний раз перечитывает свое письмо. Его почерк так же неразборчив, как почерк Ионы, но с этим ничего не поделаешь. Ноа хмурится, пишет свое имя и расстилает на кухонном столе дорожные карты. Проблема все та же: за последние пять недель мать вполне могла проехать тысячи километров, повернуть назад, остановиться в дюжине городков. Если и на этот раз не удастся правильно определить место ее нахождения, вероятность найти ее снова приблизится к нулю.

Ноа решает применить новый метод. Закрыв глаза, он тычет наугад в карту Манитобы. Указательный палец утыкается в деревушку под названием Нотр-Дам-де-Лурдес. Ноа пишет на конверте адрес, размышляя, что в названии этого места хотя бы звучит надежда на чудо.

Маленькая Италия спит. Кучка бодрствующих марокканцев трудится в ларьках рынка Жан-Талон. Ноа идет по пустынным улицам, пока не обнаруживает почтовый ящик около парка Данте. Почтовый ящик почти пуст, и конверт падает на дно с легким металлическим стуком. Ноа закрывает крышку аккуратно, стараясь не потревожить сверхъестественную тишину.

Он смотрит, как над бульваром Сен-Лоран синеет небо. Следует хоть немного поспать. Через несколько часов его ждет новая опасность: AR-10342, курс, называемый «Методология археологических исследований».