В поисках утраченного

Удивительные приключения Чарльза Дарвина

ГРОМАДНАЯ ФАМИЛЬНАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ БУРГОСОВ была построена примерно в 1679 году, одновременно с маленьким фортом Санта-Роса. Оба сооружения, затерявшиеся в высотах Ла-Асунсьона, одинаково массивны, чтобы противостоять частым пиратским рейдам, которым в те времена подвергался остров Маргарита.

Говорят, что дом был построен для богатея из Нуэва-Кадиса, сколотившего состояние на торговле жемчугом и обращении в рабство индейцев гуайкери. Неожиданное истощение популяции устриц заставило торговца продать отстроенный особняк, в котором ему так и не удалось пожить. В спешке брошенная собственность переходила из рук в руки, ни у кого надолго не задерживаясь. Ею по очереди владели генерал испанской армии, коммерсант, архитектор, пять нотариусов, член Национальной ассамблеи, бывший бразильский золотоискатель, английский промышленник, греческий судовладелец и два дантиста. Легенда гласит, что в 1816 году, во время Войны за независимость, особняк был на одну ночь реквизирован для Симона Боливара.

В 1961 году пятнадцатым хозяином особняка стал дон Эдуардо. Он хотел превратить свое приобретение в летний домик — довольно странная идея, если учесть размеры здания. Чтобы заполнить обширный патио, три гостиные, необъятную столовую и десять спален — некоторые с парой двуспальных кроватей, — потребовалось бы многочисленное семейство.

Несмотря на гигантские размеры жилища, семейное объединение так и не состоялось. Практически с 1961 по 1995 год дом пустовал. Дети дона Эдуардо гостили здесь не более трех дней в году и тщательно планировали свои визиты, дабы не столкнуться друг с другом. Их не связывали тесные узы, и к 1976 году, когда родители Арисны погибли у побережья Тринидада при невыясненных обстоятельствах, большинство из них уже сбежало в США. Предполагали, что на родительской яхте случился взрыв, но подтвердить эту гипотезу не мог никто, и меньше всех сама Арисна, поскольку в то время ей было всего три года. Ее, единственную уцелевшую при взрыве, нашли на следующий день в состоянии глубокого шока в полусдувшейся резиновой лодке фирмы «Зодиак».

Этот таинственный несчастный случай положил конец постоянному присутствию семьи в Южной Америке. Дон Эдуардо, работавший в то время в венесуэльском консульстве в Нью-Йорке, немедленно взял Арисну под свое крыло и выставил на продажу всю свою недвижимость, кроме дома в Ла-Асунсьоне.

Ноа был безгранично очарован этим внушительным колониальным особняком. Благодаря своей североамериканской наивности он верит, что дон Эдуардо собирается провести последние дни на острове Маргарита. На самом деле старик редко думает о Венесуэле, не говоря уже о смерти, не имеет ни малейшего намерения жить в этом доме и сохраняет его исключительно ради загадочных налоговых льгот.

В 6.30 утра понедельника Мария проскальзывает в узкую заднюю дверь, бесшумно пересекает дом и, ставя кипятиться воду, принимает на себя командование кухней. Шипение пропана, чирканье зажигалки, звон чайника — повседневная музыка.

Фамильная резиденция обязана своим выживанием присутствию этой энергичной островитянки, которая скребет полы, стирает пыль с семейных фотографий, выбивает ковры, моет посуду, готовит лучшую на острове парилью, отгоняет слишком назойливых туристов и обладает неисчерпаемым репертуаром карибских напевов. Без нее этот до нелепости огромный дом давно погрузился бы во мрак и хаос.

Как и каждое утро, Мария расстилает на столе в патио большую красную скатерть, расставляет тарелки и корзинку с хлебом.

Около семи часов появляется Саймон, полусонный, в старой дырявой футболке с покемонами. Мария желает ему доброго утра и властной рукой приглаживает волосы. Он привычно протестует, взлохмачивает волосы и, зевая, садится перед своей миской с хлопьями.

Пока Мария наливает в его стакан апельсиновый сок, мальчик задирает голову и смотрит на небо. Ни облачка. В поле зрения появляется крошечный изумрудно-зеленый колибри, облетает патио, присаживаясь на одно растение за другим, и исчезает так же быстро, как появился. Саймон пытается заглянуть в глаза Марии, выискивая в них еще одно чудо — отражение своих собственных глаз, — но ничего не подозревающая Мария возвращается на кухню.

Вскоре появляется Арисна, принявшая душ, причесанная и в безукоризненном костюме. Она целует сына в лобик и с еле слышным раздраженным вздохом принимается за стопку газет, только что прибывших самолетом из Каракаса. Она наливает себе кофе и начинает просматривать «Меридиано», решительно перелистывая страницы. Через десять минут она смотрит на часы, допивает кофе и поднимается наверх за багажом.

В тот момент, когда Арисна покидает патио, выходит Ноа, как всегда последний, и босиком плетется к столу. Не успевает он сесть, как Саймон взахлеб рассказывает, как крохотный колибри — вот такусенький (он очерчивает в воздухе пальчиками микроскопическую птичку) — прилетал пить нектар с бананового дерева.

— De veras?[11] — спрашивает Ноа, притворяясь страшно удивленным.

— Откуда прилетают колибри?

— Понятия не имею. Из соседского сада?

— Нет! — протестует Саймон. — Колибри происходят от обезьян, точно как люди?

Жизнь с человеком четырех с половиной лет дает возможность проявить самые неожиданные таланты. Ноа обнаружил в себе дар к сочинению нелепых историй. Прошлым вечером, когда Саймон потребовал рассказать сказку на ночь, Ноа сымпровизировал первую часть «Чудесных приключений Чарльза Дарвина на Галапагосских островах», историю эволюции, оживленную гигантскими черепахами, поразительными гастроподами и «нашими кузенами, обезьянами». В головке Саймона отложились все детали этой истории.

Наливая себе кофе, Ноа объясняет, что колибри, безусловно, потомки диплодоков…

— …а курица, которую мы ели вчера вечером, прапраправнучка тираннозавра рекса.

Саймон хохочет. Ему нравится эта своеобразная генеалогия. Теперь его нужно обеспечить книгами по данной теме. Ноа задается вопросом: существует ли на этой планете издатель, позаботившийся выпустить детскую книжку о динозаврах и колибри? Саймон скоро научится читать, и Ноа ни в коем случае не позволит ему расшифровывать первые слова по старой дорожной карте.

Арисна возвращается на патио хмурая, с дорожной сумкой на плече. Она выглядит измученной, хотя день только-только начался. Дело в том, что, несмотря на первые трудности — и благодаря финансовой поддержке дона Эдуардо, — «Эдиториэл Тортуга» стало процветающим издательством, а обязанности Арисны увеличились многократно. Теперь она директор и ответственный за связи с общественностью «Эдиториэл Тортуга», главный редактор ежеквартального издания «Эль Путуто», научный работник и лектор Независимого индейского института, что предполагает поездки в Эквадор, Боливию и Перу на встречи с другими исследователями коренных народов. В свободное время она еще пишет научный труд по истории женщин-аборигенок в Южной Америке в период с 1492 по 1992 год.

Арисна пересекает патио, наклоняется к Саймону и что-то шепчет ему на ухо. Ребенок улыбается и кивает, продолжая раскапывать маленькие кратеры в миске с хлопьями. Арисна целует его и направляется к парадной двери. Ноа провожает ее с чашкой кофе в руке.

— Когда точно ты вернешься?

— Завтра вечером. Если понадобится, ты всегда можешь позвонить мне на сотовый.

Она проходит через сад, распахивает калитку и с тротуара царственно машет проезжающему такси. Визг шин, скрежет ржавого железа. Арисна наклоняется к окну и ведет переговоры с таксистом насчет поездки в аэропорт. Водитель для проформы изображает возмущение, затем согласно машет рукой. Арисна открывает дверь, забрасывает в машину сумку и с шутливой властностью грозит Ноа пальцем:

— Хорошенько заботься о Саймоне!

Ноа отвечает комическим поклоном. Через секунду такси исчезает в клубах выхлопных газов.

Грустная сага гарифуна

ОЩУЩЕНИЕ ОТЦОВСТВА весьма расплывчато. Не в пример материнству, узаконенному де-факто впечатляющей природой беременности, ощущение отцовства определить сложно. Невозможно призвать ни одного свидетеля со стороны отца, даже факт рождения не может доказать кровные связи с ребенком. Статус отца входит в законную силу лишь после проведения ДНК-тестов, окончательного, но бесславного посвящения, поскольку, прибегая к этой, так сказать, юридической процедуре, отец признает неспособность утвердить свой статус с помощью традиционной дипломатии. Обнародуя результаты теста, мужчина устанавливает свое биологическое отцовство, одновременно жертвуя отцовством социальным.

Именно по этой причине Ноа никогда не пытался претендовать на титул отца Саймона. Однозначному материализму ДНК он предпочел бы простое признание Арисны. Однако на все его многочисленные вопросы она упрямо отрицала, оспаривала и опровергала любое участие половых клеток чипевайан в зачатии ее маленького мальчика. Глаза ребенка убедительно противоречили этому утверждению, но Ноа решил не давить. Арисна ревностно защищала свою странную версию независимости, а он был готов уважать ее хотя бы ради того, чтобы избежать высылки на какой-нибудь отдаленный алеутский остров. Придет день, и Саймон начнет кое-что понимать, особенно то, что, несмотря на все сложности, технология секса остается простейшим аспектом огромной части того, что мы напыщенно называем «наша цивилизация».

А пока Ноа потихоньку культивировал ежедневное отцовство, состоящее из понимающих подмигиваний и улыбок, неспешных завтраков и проведенных на пляже дней. Ради этого ему приходилось оставаться на острове Маргарита, а чтобы оставаться там, необходим был предлог, предлог сложный, если вообще возможный, с бесчисленными окольными путями и тупиками, как, например, уклонение от вопросов.

Ноа вспомнил статью, прочитанную несколько лет назад в старом журнале National Geographie, найденном за холодильником во время уборки. И в той статье он обнаружил историю, настолько же сложную, насколько абсолютно соответствующую его ситуации, историю, которую можно было бы озаглавить:

Жизнь Ноа на этом острове в основном сводится к рассказыванию историй. Вечерами он сочиняет эволюционные сказки о Чарльзе Дарвине, а днем уверяет, что поселился на Маргарите, чтобы написать докторскую диссертацию по гарифуна.

Особо любопытным Ноа объясняет, что интересуется связью между устным наследием гарифуна и колониальными архивами, и утверждает, что на острове Маргарита, точнее в Национальном архиве Ла-Асунсьона, всего в десяти минутах ходьбы от резиденции Бургос, осталось множество ранних архивных документов. И это является идеальным предлогом для проживания под одной крышей с Саймоном.

Арисна заглотнула наживку. Она прекрасно помнит их первую дискуссию на пятом этаже университетской библиотеки в Монреале и не видит ничего странного в том, что Ноа интересуется переселением, традиционными территориями и самобытностью. Несколько раз Арисна даже просила Ноа написать статью о гарифуна в «Эль Путуто», но он неизменно очень ловко отдалял срок сдачи статьи.

Ноа обнаружил у себя настоящий талант рассказчика.

До тех пор, пока настоящий эксперт по гарифуна не появится на Маргарите и не разоблачит Ноа, он может наслаждаться жизнью. Ноа делает вид, что проводит исследования, зарабатывает немного денег уроками английского и французского, загорает. И при малейшей возможности забирает на пляж Саймона.

Кератин

ПОЛОВИНА ПЕРВОГО НОЧИ. Между небоскребами проплывают клочковатые черно-бордовые облака. В воздухе порхают редкие снежинки. Как в японском мультфильме за пять минут до конца света.

Джойс поправляет шарф. Стоя у входа на подземную парковку, она испытывает странное безразличие, как будто смотрит на театральную сцену, окутанную желтоватым светом. Этот гараж — с его неадекватной системой наблюдения, полными мусорными контейнерами и часто попадающимися сокровищами — настоящая пещера Али-Бабы. Однако сейчас Джойс видит лишь очень холодный склеп, воняющий бетоном и моторным маслом.

Неожиданное равнодушие ошеломляет Джойс. Неужели это сигнал, мол, пора подумать об отставке? Джойс смотрит на свои часы. Последний поезд метро уходит через десять минут. Она могла бы вернуться домой, принять горячую ванну, опустошить бутылку рома… и напрочь позабыть об Эрменеджильде Дусете.

В двух кварталах от нее завывает полицейская сирена. Джойс пожимает плечами и входит в гараж.

Никаких признаков жизни. Тут и там стоят немногочисленные автомобили, окруженные лужами масла и кучками мусора. Должно быть, автовладельцы работают сверхурочно двенадцатью этажами выше.

Джойс презрительно смотрит на камеры наблюдения. Она прекрасно знает, как остаться незамеченной: надо пройти вдоль стен, срезать путь к третьей колонне, пересечь гараж под определенным углом, обогнуть еще одну часть стены, и вот они — мусорные контейнеры.

Джойс открывает первый и светит внутрь фонариком.

В пятне света появляется лицо.

Джойс сдерживает рвоту, быстро берет себя в руки и хладнокровно обдумывает ситуацию.

Среди мусорных мешков лежит женщина — скорее всего, служащая, выброшенная за ненадобностью при сокращении штатов. Тело под строгим бежевым костюмом практически мумифицировалось. Конечности атрофировались, кожа натянулась и лоснится, как у копченой селедки. Скрестив на груди руки и напряженно улыбаясь, женщина ждет переезда на свалку с безмятежностью египетской фараонши.

Как давно она здесь? Джойс принюхивается. Никакого отчетливого запаха. Джойс прижимает к телу кончик указательного пальца. Легкое, как папье-маше.

Во время своих ночных вылазок Джойс встречалась со многими странностями, но ничего похожего не видела. Она ведет луч фонарика, освещая тело с головы до ног, зачарованная его угловатостью, его пустыми глазницами. Ей кажется, что она видит собственное отражение в кривом зеркале.

Затем Джойс приходит в себя. Самое лучшее — смыться отсюда.

Уже собираясь опустить крышку, Джойс замечает бедж, приколотый к блузке мумии. Черно-белая фотография, младшая служащая: «Сюзи Лего/№ 3445».

Джойс осторожно откалывает карточку и сует ее в карман куртки, затем закрывает контейнер еще аккуратнее, словно боится разбудить мумию.

Невероятная захламленность квартиры навевает мысли о безумном похитителе, который только что провел здесь три дня. Однако никого, кроме Джойс, здесь нет: она одна играет обе роли — и заложника, и похитителя.

Вернувшись из центра города, она сразу забирается в убежище под настольной лампой — с бутылкой рома по левому борту и рабочими инструментами по правому. Уже почти шесть утра, а так много еще предстоит сделать.

Джойс достает из кармана бедж и внимательно его рассматривает. Затем тремя движениями бритвенного лезвия она вскрывает пластиковый кармашек и вырезает фотографию, а на освободившееся место вклеивает собственную; ловко подделывает дату истечения срока действия и вкладывает карточку в ламинирующую машинку. Мгновенно по комнате распространяется запах оплавляющегося винила — типичный аромат изменения личности. Машинка выплевывает карточку, горячую и блестящую, как кератин.

Вуаля! Отныне Джойс будет Сюзи Лего.

Джойс изучает свою новую кожу, и дрожь пробегает по ее телу. Она вспоминает лежащую в мусоре женщину с костями, выпирающими под деловым костюмом.

Джойс снимает с полки обувную коробку, набитую удостоверениями, сфабрикованными из мусора: свидетельствами о крещении, сертификатами гражданского состояния, студенческими билетами, магнитными или штрихкодовыми пропусками, библиотечными формулярами, карточками членства в видеоклубах, международными студенческими удостоверениями ISIC, карточками медицинского страхования и даже вполне надежным паспортом. На всех документах повторяется одна и та же фотография, в спешке сделанная в будке на станции метро «Берри», дешевый портрет милой девушки, проходящей пробы на конкурс двойников.

Джойс равнодушно прибавляет к своей коллекции новую карточку.

Она трет глаза, припухшие от недосыпа, выключает ламинатор и отталкивает абажур настольной лампы. Теперь свет падает на Лесли Линн Дусет. Газетные вырезки, красующиеся на одном и том же месте, приобретают янтарный оттенок.

Джойс регулярно прочесывала Интернет, выискивая недостающее звено, которое могло бы пролить свет на связь между ней и этой дальней родственницей. Однако вся полезная информация свелась к щедрому вкладу Майкла Дусе в общину каджунов Босолея, адресу Элвиса Дусета «Маффлер Сервис» (4500 шоссе 67, Лафайет, Луизиана) и существованию наследственной болезни Неймана-Пика типа D, широко распространенной среди населения Акадии округа Ярмут в южной части Новой Шотландии. Причиной болезни, прослеженной аж до XVII века, считаются браки между кровными родственниками.

Даже обширные генеалогические архивы мормонов не помогли распутать ветви фамильного древа. Джойс не нашла ничего ни о Лесли Линн Дусет, ни об Эрменеджильде Дусете, ни о семейной склонности к пиратству. Дедушка Лизандр явно знал что-то, чего не знали специалисты по генеалогии.

Джойс еще предстояло загрузить сегодняшнюю электронную почту. Одним ударом пальца она пробуждает ото сна Луи-Оливье Гамаша, ее пятьдесят седьмое творение, и входит в Интернет. Минуту спустя Eudora объявляет: «96 новых сообщений».

И ни одно не адресовано ей. За последние десять лет Джойс не получила ни единого электронного послания на свое имя. Ни одного обращения «Дорогая Джойс», или «Дорогая мисс Дусет», или «Привет, Джо!». Пиратство требует абсолютной анонимности, и Джойс всегда прячется за одну из своих фальшивых личностей, выуженных из мусора.

С первого взгляда она отмечает и уничтожает спам — электронную рекламу, размножаемую суперроботами, оснащенными деловыми словарями, грамматическим корректором и копией «Как завоевать друзей и влиять на людей». Эти суперроботы способны рассылать десять тысяч сообщений в минуту: Как зарабатывать больше денег? Останавливаем выпадение волос немедленно! Похудеть на 30 фунтов за 30 дней, Гарантированно! Усиливаем сексуальную потенцию! Специальная акция казино — Попробуйте бесплатно! — Акция только началась — Будьте первыми!

Остается деловая корреспонденция, составленная на множестве языков: цветистый сленг Каймановых островов, рубленый испанский Мексики, краткий японский Осаки. Не говоря уж о колоритном англо-русском некоего Дмитрия, семнадцатилетнего москвича-хакера, поддерживающего в себе жизнь почти одной брежневской колой.

Джойс мрачно следит за потоком номеров кредитных карт, IP-адресов и фрагментов исходных кодов.

Во второй раз за эту ночь Джойс испытывает глубочайшую усталость. Маленькая вселенная пиратства истощается. Информация брызжет во все стороны, циркулирует со скоростью молнии и почти мгновенно устаревает. Стоит чуть притормозить, и бесконечно отстаешь, и жизнь превращается в бесконечный ряд дат истечения срока действия.

Джойс смотрит на наручные часы. Через три часа она должна выйти на работу в рыбную лавку.

Она зевает и выглядывает из окна. Небо над Монреалем постепенно синеет. Долю секунды ей кажется, что она смотрит не в окно, а еще на один экран компьютера.

Джойс прижимает нос к стеклу и смотрит на старое здание на противоположной стороне улицы. Шторы раздернуты. Семьи просыпаются одна за другой.

За крохотным окном ванной комнаты мужчина бреется и осторожно задирает нос указательным пальцем. Следующая пара окон: женщина готовит завтрак, а на краю стола длинноволосая девочка в спешке выполняет домашнее задание по математике.

Джойс чувствует, что живет на окраине драгоценного, ускользающего от нее мира. За ее окном события текут своим чередом безостановочно, подчиняясь своей внутренней логике. Каждая секунда, каждое мгновение разворачивается в первый и последний раз. Этот процесс нельзя ни прервать, ни скопировать, ни вернуть.

Окно затуманивается от дыхания Джойс. Внешний мир постепенно исчезает, и реальность кажется все более и более относительной. Джойс вытирает стекло рукавом. На противоположной стороне улицы длинноволосая девочка закончила задание по математике и складывает тетрадки в яркий рюкзак.

Джойс начинает дрожать, хотя в квартире тепло. Она поворачивается к компьютеру в надежде найти что-нибудь, за что можно зацепиться, хоть какую-нибудь определенность, но колдовство рассеялось. Слова на экране потеряли смысл. Предметы вокруг кажутся незнакомыми. Как будто Джойс очнулась от долгого сна и оказалась за чужим письменным столом.

Оглядываясь по сторонам, она обнаруживает только один знакомый предмет: брошенную в мусорную корзинку фотографию Сюзи Лего, служащей № 3445.

Понемногу запах оплавленного винила рассеивается.

Мария Либр

НОА И САЙМОН, в сандалетах на босу ногу, с полотенцами на шее, выбегают из дома. Покидая сад, они сталкиваются с почтальоном. Придя в себя, старик поправляет кепку, очки и передает Ноа конверт.

Это его письмо Саре, адресованное до востребования в Релай и возвращенное с пометкой: «Такое почтовое отделение не существует».

Ноа пожимает плечами и бежит дальше. Саймон, уже в добрых десяти метрах впереди, кричит ему «Давай! Быстрее!» На углу они впрыгивают в старый небесно-синий автобус, направляющийся в Хуангриего.

За пределами Ла-Асунсьона автобусный маршрут пересекает воздушный коридор аэропорта Сантьяго-Марино. Воздух сотрясается от мощного гула. Саймон высовывает голову из окна как раз в тот момент, когда над горным склоном медленно проплывает белое брюхо «боинга». Самолет набирает высоту, поворачивает к материку и исчезает в солнечных лучах, а битком набитый автобус, грохоча стальными боками, продолжает свой путь вниз к берегу моря.

Простые удовольствия автобусной поездки.

Волны пыли и цветочной пыльцы перекатываются внутрь через открытое окно. Водитель апатично крутит руль, непрерывно нажимая на кнопки радиоприемника. Сквозь скрежет пробиваются обрывки cumbia[12] и рекламы моющего средства. Трижды на каждом километре автобус подбирает или высаживает пассажиров. Перед каждой остановкой тормоза стонут так, словно через пару метров отдадут богу душу. А когда автобус снова трогается с места, наступает очередь трансмиссии издавать предсмертный скрежет. Между двумя этими угрозами автобус катится без особых проблем с помощью — необходимо это отметить — горного склона.

После бесконечных крутых поворотов дорога вырывается на уровень моря и мчится прямо к воде. Каждый раз Ноа надеется, что автобус не остановится, а поплывет к горизонту.

При подъезде к Хуангриего дома встречаются реже. Придорожная полоса заполнена суденышками, рыболовными снастями, шаткими хижинами, и наконец появляется пляж Мария Либр. Скрежет тормозов, стон трансмиссии… Ноа и Саймон оказываются лицом к лицу с бескрайним океаном.

Саймон мчится через дорогу, через строй кокосовых пальм, вылетает на пляж, сбрасывая на ходу одежду, и нагишом, очертя голову бросается в прибой.

Ноа, ухмыляясь, раскатывает бамбуковый коврик точно в центре пляжа, откуда хорошо видно мальчика. Он просто зачарован огромным потоком энергии, бьющим из этого маленького Homo sapiens. Каждую минуту Саймон выскакивает из воды с новым сокровищем: золотой монетой, изумрудом, статуэткой из слоновой кости. Ноа встречает артефакты радостными криками и запихивает находки в старый пластиковый мешок — их импровизированный сейф, — который вскоре переполняется мокрыми камнями, осколками блестящего стекла и раковинами, тут и там сотрясаемыми рвущимися на свободу рачками-отшельниками.

До приезда на остров Маргарита Ноа никогда не бывал на пляжах, и это запоздалое открытие ошеломляет его. Пристально глядя на море, он снова испытывает головокружение, знакомое по огромным равнинам Саскачевана. Монотонный рев волн напоминает ветер в ячменных полях и приводит Ноа в состояние, благоприятное для сочинения безумных историй, которые он вечером расскажет Саймону.

Картина была бы совершенной, если бы не присутствие Бабушки, старой яхты, много лет назад брошенной у дороги и неуклонно разрушающейся. Иллюминаторы выломаны, корпус разваливается под тяжестью ржавчины. В нижней части кормы еще можно различить по остаткам краски название корабля (Бабушка) и порт приписки (Такспан, Мексика). Установленная на самодельные морские салазки, яхта напоминает зловещую болотную птицу, притаившуюся среди кокосовых пальм.

Ноа настороженно и со странной тревогой поглядывает на Бабушку. Старая яхта навевает мысли о прибывающих морем нелегальных эмигрантах, и он невольно представляет семью кубинских беженцев, которых когда-то унесло от Майами-Бич на этой старой ветхой посудине. Интересно, как бы сложилась его жизнь, если бы он вырос на лодке, а не в трейлере.

Ближе к вечеру в дальнем конце залива солнце неожиданно, без всякого предупреждения катится в море.

Прикрыв глаза ладонью, Ноа изучает небо. Вдали от берега Тринидада горизонт подозрительно темнеет. Высоко над территориальными водами собирается огромная дождевая туча. Правда, пока видны только легкие перистые облака, крохотные частички льда, плавающие в десяти тысячах метрах над уровнем моря.

Ноа снимает рубашку и ныряет за Саймоном, поскольку возникает реальная угроза, что у мальчика вырастут жабры и он навсегда останется в океане. С дразнящей беспечностью Ноа сажает маленького мятежника на плечо, выносит на сушу и, не обращая внимания на протесты, энергично растирает полотенцем. Эта сцена повторяется каждый раз, когда они приезжают на пляж. Саймон кажется прототипом нового человеческого подвида, полуземного, полуводяного. Но может быть, это просто нормальное поведение островитянина?

Они одеваются, тщетно пытаются вытряхнуть песок из одежды и, поглощая сандвичи с чоризо,[13] сделанные для них Марией, бегут, чтобы не упустить старый небесно-синий автобус, возвращающийся в Ла-Асунсьон.

Когда они приближаются к дороге, Ноа оглядывается и бросает последний взгляд на кокосовые пальмы. Бабушка на салазках, одинокая и грозная, похоже, наблюдает за ними.

Колониальные архивы

ШОССЕ 627, САСКАЧЕВАН.

По обе стороны дороги тянутся кукурузные поля, бесконечные, как Тихий океан. Ничто не прерывает горизонтального совершенства огромной равнины, разве что крохотный силуэт на юго-западе.

С первого взгляда он напоминает слона на подпорках с пагодой на спине. Силуэт постепенно растет, становится отчетливее, пока, наконец, не различается Бабушка, пересекающая прерию на железных салазках, словно в сюрреалистическом бродячем зверинце Сальватора Дали. Она приближается по диагонали, не обращая внимания на рельеф полей, прорезая в кукурузе широкую просеку. При каждом рывке раздается звенящий стон и с ветхого корпуса слетают огромные хлопья ржавчины.

Яхта пересекает шоссе 627 и исчезает на северо-северо-западе.

Ноа резко садится в постели с широко раскрытыми глазами и утирает пот со лба.

На часах пять утра, температура в комнате приближается к 30 градусам по Цельсию. Вряд ли ему теперь удастся заснуть.

Ноа включает прикроватную лампочку, с ворчанием потирает глаза, ищет на тумбочке книжку, но находит лишь одолженный Арисной экземпляр «Моби Дика» со страницами с загнутыми уголками. Он несколько раз пытался читать эту устрашающую книжку, но тщетно; Герман Мелвилл навевает на него скуку. Если подумать, не лучший ли это способ вернуть сон? Книжка раскрывается сама по себе на главе 44. Ноа бегло просматривает несколько абзацев, но образ Бабушки все еще тяжким грузом лежит на его груди.

Ноа бесшумно встает и выходит в коридор.

В соседней комнате крепко спит Саймон, раскинув ручки и ножки, как маленькая морская звезда. Стоя в дверях, Ноа размышляет над детским сном, не потревоженным никакими фантомами.

Ноа закрывает дверь и выходит на патио ждать рассвета.

За четыре года ссылки на острове Маргарита Ноа подружился лишь с одним человеком: Бернардо Баесом, секретарем, хранителем и директором колониальных архивов Ла-Асунсьона — архивов, состоящих из не более нескольких дюжин ящиков, запихнутых в забытую всеми каморку здания муниципалитета.

В подростковом возрасте у Бернардо была великая мечта. Он хотел стать специалистом по морской археологии и жить на Средиземноморском побережье. Каждую ночь, погружаясь в бирюзовые воды своего наваждения, он находил обломки финикийских кораблей, александрийских сфинксов, затонувшие амфоры. В 1993 году он уезжал изучать историю в Каракас, то был первый этап центробежного путешествия, которое — теоретически — должно было уводить его все дальше и дальше от родного острова.

Он наслаждался свободой в столице два года, пока его отец не утонул во время ловли рыбы. Бернардо вернулся домой на похороны и решил остаться на несколько недель, чтобы помочь матери, которая непреклонно отказывалась покидать Маргариту. Предполагалось, что договоренность временная. Затем она переросла из временной в промежуточную, из промежуточной в постоянную, и теперь, четыре года спустя, Бернардо все еще бултыхается в засасывающей рутине пропитанного солнцем острова. Он нехотя работает в колониальных архивах — малооплачиваемая синекура, чуть приличнее, чем продажа ожерелий из морских раковин туристам. Никто никогда не приходит ковыряться в архивах, кроме старого Салисара Рамиреса, тихого столетнего специалиста по генеалогии, которого чуть ли не через день запирают на ночь в каморке.

Нет нужды говорить, что Бернардо каждое утро радуется Ноа, как спасителю.

Приятели закатывают рукава, садятся за огромный письменный стол и играют в шашки. С начала рабочего дня до закрытия они часами лениво передвигают шашки, попивают слишком сладкий растворимый кофе и обсуждают морскую археологию, венесуэльскую политику и местные сплетни. Ноа поправляет французский Бернардо, а тот в свою очередь поправляет испанский Ноа.

Бернардо, единственный на всем острове, знает правду о Ноа, и это знание обязывает его опровергать любые местные слухи. Если ему задают вопросы, он уверяет, что Ноа денно и нощно трудится над докторской диссертацией по гарифуна. Дружба иногда гораздо важнее правды.

Когда Ноа доверился Бернардо, тот от души посмеялся:

— Если бы люди только знали, что в действительности находится в архивах!

Действительно, большинство интересных документов превратилось в пепел в 1816 году во время Войны за независимость. От подлинных архивов не осталось ничего, кроме связок генеалогических записей с вкраплениями документов, относящихся к основанию церквей, гибели неизвестных судов, и земельных реестров, вперемешку валяющихся примерно в трех десятках картонных ящиков и издающих в очень влажные дни неистребимый запах дыма.

Именно это зловоние копоти царит в каморке, когда там ровно в девять утра появляются Ноа и Саймон.

Саймон входит первым, ужасно довольный, хотя, если серьезно поразмыслить, день в архиве не идет ни в какое сравнение с днем, проведенным на пляже. Потирая ручки, Саймон пересекает помещение и с уверенностью постоянного посетителя открывает один из шкафчиков, достает цветные карандаши и пачку белой бумаги. Удовлетворенный количеством необходимых принадлежностей, он садится в конце стола и начинает рисовать.

В этот момент, волоча ноги, появляется явно невыспавшийся Ноа. Он замирает на пороге, принюхивается и бормочет:

— Похоже, пойдет дождь.

— Разве ты не читал газеты? — отзывается Бернардо, выходя из туалетной комнаты с экземпляром Ultimas Noticias.[14] — По прогнозу, бури на всю неделю.

— Carajo,[15] — выражает свое недовольство Ноа после долгого зевка. — Воняет старым древесным углем.

Затем он приподнимает голову и меняет мнение:

— Эй, похоже, что и растворимым кофе!

— Могу предложить двойной, очень сладкий.

— Ну, если ты настаиваешь.

Пока Бернардо готовит отвратительный напиток, Ноа смотрит, как Саймон расправляется со своими карандашами. На соседнем столике поджидают шахматная доска и шашки — все готово к обычному дню. В дальнем конце помещения Салисар Рамирес пыхтит, как паровоз, над каким-то пухлым реестром. Похоже, он много дней не вставал со своего стула, и Ноа удивляется, не проводит ли он в архиве и ночи.

— Итак, muchaho![16] — произносит Бернардо, протягивая Ноа дымящуюся чашку. — Готов проиграть свою первую за день партию?

Ноа безразлично пожимает плечами.

— Кажется, ты не в очень хорошей форме, — говорит Бернардо, расставляя на доске шашки.

— Бессонница.

— Опять кошмары?

— Снова Бабушка.

Бернардо жестом предлагает начать игру. Ноа отхлебывает кофе, садится и рассеянно делает первый ход. Бернардо контратакует с противоположного угла.

— Итак, Арисна в Каракасе?

— Как ты догадался?

— Из-за кошмаров.

Указательный палец Ноа замирает на шашке, которую он собирается передвинуть.

— Не понял.

— Разве ты не заметил, — объясняет Бернардо, не отрывая глаз от доски, — что Бабушка снится тебе, только когда Арисна уезжает?

Мгновение Ноа пытается найти ответ, который прервал бы цепь вопросов, но сказать ему нечего — Бернардо прав.

— Как поживает твоя мать? — наконец спрашивает он, передвигая шашку.

— Спасибо, прекрасно, а твоя?

— Понятия не имею.

— Где она сейчас?

— Думаю, где-то около Медисин-Хат. Мы всегда проводили декабрь в южной Альберте.

В глубине комнаты специалист по генеалогии с трудом переворачивает страницы реестра. От этой процедуры поднимается столько пыли, что старик периодически исчезает в пылевом облаке, и можно было бы подумать, что он исчезает насовсем, если бы не постоянный кашель и пыхтение. Бернардо бросает в ту сторону раздраженный взгляд и передвигает шашку, бормоча под нос.

— Чем он все-таки занимается? — спрашивает Ноа. — Я годами смотрю, как он перелистывает одни и те же документы.

— Дон Салисар? Он почти выжил из ума. У него самые разные теории насчет браков, рождений… la herencia.[17]

— Наследственности?

— Он верит, что если объединить все семейства Маргариты в одно генеалогическое древо, то можно предсказать будущее острова.

— Понимаю.

Облако пыли вокруг старика разрастается и превращается в настоящую дождевую тучу. Очевидно, сведения из старых реестров не подтверждают великую теорию. Ноа озабоченно смотрит на Саймона. Мальчик перевернул лист бумаги рисунком вниз и, вооружившись серым фломастером, воспроизводит Великий ураган 1780 года.

— Ты в ближайшее время планируешь вернуться в Каракас? — спрашивает Ноа.

Бернардо колеблется, изучает последний ход противника, угрожающий его левому флангу.

— Не знаю. Может, в следующем году.

— Ты говорил это в прошлом году.

— Все, что касается моей матери, не просто. Как только я собираюсь уехать, она грозится заболеть. Или просит меня остаться еще на год. Или объявляет голодовку. Или пытается женить меня на Глэдис, дочери соседа.

Наступает неловкая пауза. Бернардо небрежно съедает одну из шашек Ноа.

— Надо было вернуться в Каракас сразу после похорон отца. Теперь ситуация с каждым днем осложняется. Я не смогу уехать, пока жива моя мать, а она точно доживет до ста лет. И если так будет продолжаться, кончится тем, что я начну желать ее смерти.

Бернардо поднимает глаза в ужасе от того, что сказал эти последние слова вслух. Его взгляд падает на дона Салисара, все еще поглощенного своим реестром.

— Я надеюсь уехать до того, как достигну этой точки, — шепчет он.

Ноа задает себе вопрос, что означают слова Бернардо «уеду до того, как доживу до состояния дона Салисара» или «уеду до того, как генеалогические предсказания дона Салисара подтвердятся». Однако он решает промолчать, и игра продолжается в неловкой тишине.

Час спустя Ноа и Саймон покидают колониальный архив с рулонами рисунков под мышками. Когда они выходят на улицу, падают первые капли дождя.

Все направления сразу

ДОЖДЬ ИДЕТ УЖЕ ТРИ ДНЯ. С самого утра я надеюсь на вторжение какого-нибудь необычного посетителя: вооруженного сандиниста, Синей Бороды или просто грабителя букинистических лавок. Но пока еще никто не вошел в эту дверь, и я провел весь день в грезах, закутавшись в старое шерстяное одеяло.

Я потягиваюсь и, моргая, гляжу на часы. Без пяти пять. Я решаю закрыть магазин немедленно, и к черту правила. Как раз когда я собираюсь подняться, звякает дверной колокольчик и на мгновение дверь распахивается в бурю. Как только туман рассеивается, я узнаю мою любимую книжную воришку, одетую в плащ с потемневшими швами и джинсы, промокшие выше коленей.

Она приветствует меня кивком, роняет на коврик у двери матросский мешок и, не успеваю я сказать ни слова, исчезает между двумя стеллажами.

Эта сцена разыгрывается так быстро, что если бы не матросский мешок и растекающаяся вокруг него лужа, я подумал бы, что сплю. Я потираю глаза и выглядываю в окно. Ни один продавец книг в здравом рассудке не работал бы сверхурочно в такую мерзкую погоду. Я выскальзываю из одеяла и иду в кулинарный отдел. Девушки там нет. Я вытягиваю шею и заглядываю в компьютерный отдел. И там ее нет. Я чешу затылок. Что-то в этом мире не так.

Я нахожу девушку в глубине магазина около туалета перед разделом путешествий. Стараясь не торопить ее, я спрашиваю, не нужна ли ей помощь. Она равнодушно благодарит меня и дает понять, что справится сама.

— Уже почти пять часов. Я собираюсь закрывать магазин.

— Да? — Она смотрит на свои часы. — Я не заметила, как пролетело время.

— Нет проблем. Вы нашли то, что искали?

— Не совсем. Я искала путеводитель.

Я жду, когда она уточнит страну — острова Фиджи, Япония, Мадагаскар, — но она молчит. Фраза закончилась так резко, будто направление не имеет ни малейшего значения. Я не переспрашиваю и делаю вид, будто совершенно естественно покупать просто любой путеводитель, готовясь в путешествие просто куда угодно.

К несчастью, объясняю я ей, в нашем магазине очень мало путеводителей вообще. Конечно, у нас есть отдел путешествий — как без него? — но, если уж совсем честно, большинство путеводителей я уношу домой, как только они попадают в магазин. У нас у всех есть свои маленькие навязчивые идеи.

Девушка явно расстроена. Я неустрашимо предлагаю одолжить ей путеводитель из своей личной коллекции. (Я искусно подчеркиваю слово одолжить, но она не реагирует.)

— Я скоро уезжаю, — говорит она после короткой паузы, явно колеблясь. — У меня не будет времени вернуть его вам.

— Ну, тогда возьмите его с собой. Книги должны путешествовать. Отдадите, когда вернетесь, или можете прислать его мне по почте, в конверте с экзотическими марками.

— Я не знаю… Не хочу причинять вам неудобства.

— Нет-нет. Я настаиваю! Только скажите, какой путеводитель вы ищете. Я принесу дюжину завтра утром. Вам останется только заглянуть сюда и сделать свой выбор. Вас это устроит?

— Завтра будет слишком поздно. Мы не могли бы встретиться сегодня вечером?

Ей удалось захватить меня врасплох. Я соглашаюсь и царапаю адрес на обороте визитки книжного магазина.

— Это в Маленькой Италии, прямо напротив парка Данте…

— Я знаю этот район. Скажем, около семи?

Я согласно киваю. Она с улыбкой убирает карточку в карман и, не проронив больше ни слова, направляется к двери. Когда она уже выходит, я прихожу в себя и спрашиваю, как ее зовут.

— Джойс, — отвечает она после секундного колебания.

В следующее мгновение она исчезает в циклоне. Окаменев у двери, я таращусь на танцующий колокольчик. Часы показывают 5.03. Я выделываю замысловатое па и решаю закрыть магазин. Подсчитывать нечего — преимущество дней, когда нет продаж, — так что мне остается лишь спрятать ящик кассового аппарата за десятитомной «Энциклопедией морских катастроф».

Серовато-коричневая стена ливня скрывает бульвар Сен-Лоран. Все, что падает на землю, безжалостно уносится к реке: газеты, перчатки, шапки, пакеты из забегаловок, скомканные пластиковые мешки, пляшущие в потоках с пузырями и похожие на медуз. Не видно ни одного автомобиля, ни одного пешехода.

Кажется, что грядет конец света.

Домой я прихожу похожим на утопленника, которого полиция Квебека только что вытащила из озера. Я снимаю туфли, поспешно стягиваю носки и, не включая свет, пересекаю гостиную. Впотьмах я спотыкаюсь о решетку калорифера, которую собираюсь привинтить уже два месяца, подворачиваю ногу и падаю на пол. Решетка скользит по дощатому полу, с лязгом подскакивает и исчезает в темноте.

Как раз в этот момент раздается стук. Я ковыляю к двери и открываю ее.

Джойс. На час раньше назначенного времени. Она бросает в прихожей старый матросский мешок и, дрожа, вешает на крючок плащ.

— Я слишком рано?

— Вовсе нет, — говорю я, потирая мизинец на ноге. — Вы выглядите так, будто только что обогнули мыс Горн в картонной коробке. Я могу предложить вам сухой свитер.

— Нет, спасибо.

— Хотите выпить чего-нибудь горячего?

— Это было бы отлично.

Я ковыляю на кухню. Пока я ставлю на плиту чайник, Джойс швыряет свои сапоги в угол прихожей и входит в гостиную.

— Осторожнее — там дырка в полу.

Предупреждение излишне. Она нашла выключатель. Из темноты выплывают морские змеи и рогатые киты с бьющими из ноздрей фонтанами.

Джойс с изумлением рассматривает факсимиле морской карты 1675 года с полями, разукрашенными изображениями картушек[18] компасов и мифических чудовищ. Она поправляет очки и подходит поближе к карте, явно заинтригованная окрестностями острова Испаньола. Отмеряя чайные листья, я слежу за ней.

Как странно видеть эту девушку в моей гостиной. Я не знаю о ней ничего, кроме ее склонности красть руководства по программированию. В маленьких очках и с короткой стрижкой она смотрится довольно безвредной, но вполне может оказаться опасной бандиткой в бегах. Может, подустав от мелкого воровства, она ограбила шесть банков подряд. В таком случае в ее старом матросском мешке, вероятно, лежит ружье длиной с гарпун и куча пропитанных кровью банкнотов.

Я уже почти слышу стрельбу, но пронзительный свист прерывает полет моей фантазии. Мотая головой, я снимаю чайник с плиты и вытягиваю шею, чтобы заглянуть в гостиную.

— Путеводители в маленьком ящике за вашей спиной.

Когда я выхожу из кухни с дымящимся заварным чайничком с черным китайским чаем улунг, Джойс перебирает мои путеводители.

— Вы много путешествовали, — говорит она, не отрывая глаз от коробки.

— Я? Никогда не выезжал из Монреаля. Мое самое долгое путешествие — когда я покидал Шатоге.

— Тогда зачем все эти путеводители?

— Их собирала моя мать. После ее смерти я сохранил коллекцию.

— Ваша мать любила путешествовать?

— Нет. В действительности это очень странно, поскольку она работала в турагентстве. Она могла бесплатно объездить весь мир, но предпочитала проводить лето на заднем дворе, запасшись грудой книг и погрузив ноги в мелкий пластмассовый бассейн. В конечном счете, я думаю, она любила путеводители больше путешествий.

Я наливаю чай. Струйка окутана облачком пара. Джойс обнимает чашку ладонями, чтобы согреться, и садится на диван, поджав ноги по-турецки.

— Чай… — шепчет она, вдыхая аромат. Странная напряженность тут же покидает ее тело. Она вдруг кажется усталой. Я замечаю, как она слегка горбится, вижу темные круги под глазами.

— В детстве я каждый день после школы навещала своего дедушку. У него был чайник династии Мин из сине-белого фарфора с длинной трещиной, а внутри совершенно красный. Мы пили горький чай, и он рассказывал мне истории о пиратах.

Она зевает. Умолкает. Ее глаза, припухшие от усталости, становятся все меньше.

— О каких пиратах? — спрашиваю я, надеясь на продолжение.

— Всяких. Думаю, он узнал свои истории из старого матросского сборника. Но в основном он рассказывал о наших предках. Похоже, мой прапрапрадедушка был знаменитым акадийским пиратом. Я так и не смогла найти этому никаких подтверждений. Дедушка столько рассказывал, что в конце концов я захотела стать пиратом. Мои кузены говорили, что женщин-пиратов не бывает, но чем больше они это говорили, тем больше я хотела доказать, что они ошибаются. Иногда в детских головах возникают странные идеи.

— Вовсе нет. Между прочим, женщины-пираты действительно были: две из них — в экипаже Калико Ракема.

— Рыжий Ракем?! — восклицает она со смехом. — А вы не путаете с историей Тантана?

— Эрже всегда рисовал правдивые истории. Настоящий Рыжий Ракем жил на Багамах в XVIII веке. Его имя — Джек Ракем, а прозвище — Калико Ракем. Он был весьма заурядным пиратом, и через несколько лет англичане его повесили.

Джойс вскидывает голову, явно заинтересованная:

— Дедушка никогда мне о нем не рассказывал. А кто были те две женщины?

— Я забыл их имена. Одну из них звали Бонни Как-ее-там.

— Бонни Паркер? — шутит Джойс.

— Не помню. Но они были довольно хорошо известны. По легенде, только они защищали корабль, когда англичане взяли его на абордаж. Остальные члены экипажа были мертвецки пьяны и прятались в трюме.

— Как романтично!

— Если вам интересно, у меня есть книжка об этом.

И я точно знаю, что это за книжка — Трехголовая Книга, забытая покупательницей в магазине в 1994 году.

Подходя к шкафу, я понимаю, что давно не видел ту книжку. Я замечаю несколько книг без обложек — я люблю книги с нелегкой судьбой. Я хватаю первую, но это всего лишь потрепанный экземпляр «Книги узлов» Эшлея. Вынимая вторую книгу, я решил было, что удача мне улыбнулась, но это — издание 1945 года книги Дамаса Потвена («Сен-Лоран и его острова»). Третья — дешевый экземпляр «Робинзона Крузо», а четвертая — фрагмент «Японской экспедиции» Мэтью Перри.

Перебрав всю свою библиотеку, я прихожу к выводу, что потерял книгу — страшнейшее преступление, превращающее меня в позор Гильдии книготорговцев. Придется обойтись обычным путеводителем по Багамам.

— Вы нашли ее? — спрашивает Джойс, подливая себе чаю.

— Нет, — отвечаю я, краснея. — Но поскольку Джек Ракем базировался на острове Провиденс, упоминание о нем должно быть в истории Багам.

— Остров Провиденс к северу от Гаити?

— Нет, — объясняю я, просматривая оглавление. — Это тот остров, где находится Нассау. Вообще-то в наши дни он называется Нью-Провиденс.

Я листаю страницы в поисках исторического раздела. Джойс придвинулась поближе и пристально смотрит на меня.

— Что это у вас на шее?

— Компас Никольского.

— Что? — Она протягивает руку к компасу.

Не знаю почему, но я доверяю этой девушке. Я откладываю путеводитель по Багамам и осторожно развязываю веревку, однако делаю это довольно неловко, и компас выскальзывает из моих пальцев. Я еще не осознаю, что происходит, вернее, что сейчас произойдет, и тупо слежу за медленным падением компаса. Внешняя пластмассовая сфера с треском лопается; центральная, освобожденная от оболочки, падает на пол, отскакивает, пролетает между ногами Джойс, кружится по гостиной, указывая на все направления сразу, и скатывается в зияющую пасть вентиляционной трубы в центре комнаты.

Я бросаюсь на колени у отверстия и успеваю услышать все более слабые звуки ударов сферы о металлические стены трубы. Наконец компас проваливается в пропасть и затихает.

Калорифер будто дожидался именно этого сигнала. Он включается и выплевывает струю обжигающего воздуха прямо мне в лицо.

Чудовище

Я ОТКРЫВАЮ ДВЕРЬ, ВЕДУЩУЮ В ПОДВАЛ, щелкаю выключателем, но ничего не происходит. Еще одна перегоревшая лампочка. Мне становится не по себе. Я на ощупь пробираюсь по лестнице к следующему выключателю. Моя нерешительность вполне объяснима: каждый раз, оказываясь в замкнутом пространстве, я почему-то попадаю в идиотские ситуации.

Джойс вглядывается в темноту из-за моего плеча. Я предложил ей спокойно подождать меня в компании чайника и путеводителей, но она настояла на совместном походе под тем предлогом, что, если я оставлю ее одну даже на пару минут, она непременно заснет.

Я осторожно выбираюсь на лестницу. За моей спиной Джойс тихо пересчитывает преодоленные ступеньки. Лестница кажется длиннее обычного. Как будто мы погружаемся на двадцать тысяч лье ниже подвального этажа. Стены словно покрыты маленькими спиральными раковинами, которые я прежде не замечал, и после, как мне кажется, бесконечного спуска Джойс уточняет: «Сто тридцать пять ступенек», а лестница уходит в черную-черную воду.

— Черт, водоотливной насос опять сломался! Второй раз за эту осень.

— А здесь очень глубоко? — спрашивает Джойс.

А вот эта ступенька была уже лишней! Я оступаюсь, пытаюсь схватиться за перила, проскальзываю оставшиеся ступени на пятках и почти до пояса погружаюсь в ледяную воду. От холода и шока перехватывает дыхание. Я поворачиваюсь к Джойс сообщить, что мы возвращаемся в квартиру. Она уже стоит рядом со мной в воде, явно невосприимчивая к холоду.

На мой изумленный взгляд она отвечает мимолетной улыбкой и пожатием плеч:

— Я знаю. Я пришла всего лишь одолжить путеводитель. Однако… выбора нет. Мы должны найти ваш компас, не так ли?

О чем говорить теперь, когда мы оба стоим в ледяной воде? Мы погружаемся во мрак, как глубоководные ныряльщики. Я ощупываю стену в поисках выключателя, но Джойс меня опережает. Я слышу щелчок.

Вспыхивает свет — старая двадцативаттная лампочка, свисающая с оголенного провода, — из темноты возникает чудовище.

Топка нашего дома пугает меня совершенно необъяснимо. В конце концов, это всего лишь обычная печь межвоенного периода, массивная, когда-то выкрашенная белой краской, но теперь исцарапанная и помятая. Тонкие струйки сажи вытекают сквозь решетку в воду, а две дырки от винтов на огромном квадратном выступе похожи на горящие глаза. Этими винтами когда-то была привинчена медная пластинка, ныне лежащая у основания печи. Судя по слою пыли, табличку не трогали с тех пор, как я видел ее в последний раз восемь лет назад.

На этой медной табличке выгравирована родословная чудовища:

Восемь январей, прожитых в этом здании, позволили мне досконально изучить особенности дыхания этой печи. Оно всегда начинается с долгого вздоха, затем переходит в серию коротких вздохов: шестьдесят скупых неспешных вздохов в течение десяти минут, затем глубокий нырок. После полутора часов апноэ — остановки дыхания — цикл повторяется. Показывает термометр 5 или 55 градусов ниже нуля, не важно, респираторная схема не меняется. В результате подобных интервалов между запусками прекрасно моделируется климат северной Сибири.

Представить себе не мог, что сегодня вечером мне придется заниматься детальным изучением чудовища. Я бочком пробираюсь вдоль стены, чтобы поближе познакомиться с обстановкой. В брюхе чудовища, всего в нескольких сантиметрах от моего носа, ревет пламя. Я бы вернулся, но мысли о компасе Никольского толкают меня вперед.

Из спины чудовища сложной кишечной системой выходит около дюжины воздухопроводов, отводящих горячий воздух в жилую часть дома. Одного взгляда достаточно, чтобы убедить меня: добросовестный работяга приклепал эти трубы на века, тем самым приговорив любой свалившийся с верхних этажей в воздухопроводы предмет к медленному процессу пищеварения.

Я начинаю трястись всем телом. Близость пылающей печи вовсе не влияет на температуру воды, в которой мы стоим. Я вспоминаю о горячем чайнике тремя этажами выше. Если мы отсюда немедленно не выберемся, то рискуем заработать гипотермию (переохлаждение) или воспаление мозга. Я бормочу краткий реквием по компасу и, перебирая окоченевшими ногами, начинаю выкарабкиваться из ямы.

— Мой компас утерян безвозвратно! — театрально объявляю я.

Джойс словно меня и не слышит. Пока я обследовал заднюю часть печи, она изучала остальную часть подвала, явно чувствуя себя в ледяной воде так же удобно, как в моей гостиной.

— Куда это ведет? — спрашивает она, указывая на дверь, запертую на висячий замок.

— Никуда. Это моя кладовка. И если подумать о всех хранящихся там коробках, там наверняка уже ползают крабы.

Я нахожу на кольце для ключей нужный и с трудом вставляю его в заржавевший замок. Дверь открывается, предъявляя полдюжины рыхлых картонных коробок, обросших лиловыми морскими ежами. Я уныло вздыхаю, разрываю одну из коробок и со смутными опасениями шурую внутри. Мои заледеневшие пальцы узнают грубую текстуру знакомого предмета.

Это старая Трехголовая Книга.

Дальнее радиолокационное предупреждение

ЗА СТЕНОЙ ШТОРМ БУШУЕТ еще яростнее. Выходить куда бы то ни было не имеет никакого смысла. Я одалживаю Джойс сухую одежду: джинсы, старый джемпер и шерстяные носки, явно слишком большие. Переодеваемся мы в разных местах: она — в ванной комнате, я — в спальне.

Одевшись, я спешу заварить еще чаю. Когда я возвращаюсь в гостиную с чайником, Джойс сидит в гостиной на диване, листая Трехголовую Книгу. Я вздрагиваю: очень странно видеть Джойс в моей одежде. Она похожа на моего женского двойника, на дальнюю кузину, только что явившуюся из ниоткуда.

— Их звали Энн Бонни и Мэри Рид, — с ухмылкой сообщает Джойс. — И вы были правы. Когда англичане захватили экипаж Джека Ракема, только они и защищали корабль.

— А что случилось потом?

— Англичане увезли пиратов на Ямайку и предали там суду. Их повесили, всех, кроме Бонни и Рид, тогда беременных. Англичанам явно не нравится казнить неродившихся людей, поэтому их бросили в тюрьму ждать родов. Мэри Рид вскоре умерла от лихорадки.

— А Энн Бонни?

— Энн Бонни сбежала, и больше о ней никогда не слышали. Словно растворилась в воздухе. Возможно, вернулась на Провиденс рожать своего ребенка.

Я ставлю чайник на журнальный столик. В то же мгновение печь изрыгает очередную порцию горячего воздуха. Я представляю, как в облаке пара появляется мой компас, и вздыхаю. Джойс закрывает книгу и кладет ее рядом с чайником.

— А у вас нет ничего покрепче чая? — спрашивает она. — У вас губы синие. Вам не помешал бы алкоголь.

Сбегав на кухню, я ставлю на столик два стаканчика и бутылку дешевого ямайского рома.

— Марка висельника, — шутит Джойс.

Я наполняю стаканчики до краев, мы салютуем друг другу и залпом выливаем содержимое. Алкоголь мчится по моим венам, распространяя тепло.

— Компас был очень ценным? — спрашивает Джойс, отставляя стакан.

— Не очень. Пятидолларовый пластмассовый компас, но это все, что у меня было от отца. Он подарил мне этот компас на день рождения. Я никогда не знал отца, так что компас имел для меня символическую ценность.

— Вы никогда не знали своего отца?

— Мои родители встретились на Западном побережье. Забеременев, мать вернулась домой, на окраину Монреаля. Несколько лет они переписывались, но я никогда его не видел.

— Даже фотографию? — удивилась Джойс.

— Единственная оставшаяся от него фотография висит на стене за вашей спиной, рядом с картой Пуэрто-Рико.

Джойс встает, чтобы получше рассмотреть фотографию. Моя мать, одна на каменистом пляже, морской бриз развевает ее волосы. Она явно продрогла до костей, несмотря на объемистую военную куртку с капюшоном. Пляж замусорен сотнями обесцвеченных китовых костей. Чуть дальше можно различить покрытую листовым металлом хижину, а рядом с нею коротковолновую радиоантенну.

— А где же ваш отец? — спрашивает Джойс, хмурясь.

— Видите большое расплывчатое пятно справа? Это его палец, прижавшийся к объективу. Отец держит фотоаппарат.

Джойс быстро разливает ром по стаканчикам. Салют, опустошение стаканов. Я чувствую накатывающиеся волны.

— Он остался на Западном побережье?

— Да. Добрался аж до Аляски, до маленькой деревушки под названием Никольское. Много лет я думал, что там делают все компасы в мире. Я воображал огромную компасную фабрику, построенную рядом с Северным полюсом. У меня были странные идеи.

— Вовсе нет, — возражает Джойс. — Магнитный полюс перемещается. Он мог пройти и через Никольское, не так ли?

— Соблазнительная теория, однако Никольское гораздо южнее.

Я иду за картонным тубусом, в котором храню свои карты. Отодвинув журнальный столик, я разворачиваю карты на полу и прижимаю углы бутылкой рома, чайником и двумя стопками путеводителей. Джойс опускается на колени рядом со мной. Я чувствую головокружение, которое пытаюсь приписать не близости ее колена к моей руке, а рому.

Первой оказывается карта Северного Ледовитого океана.

— Итак, магнитный север находится на острове Эллеф-Рингнес, вот здесь. Он постепенно приближается к географическому Северному полюсу. В начале века он был расположен в уголке полуострова Бутия, почти на две тысячи километров южнее.

— А Никольское?

— На другой карте.

Я вытаскиваю карту Аляски и раскладываю ее поверх предыдущей, чуть не опрокинув чайник и бутылку рома. Джойс хватает бутылку, и наши возлияния повторяются. Салют, выпивка. Гостиная дает резкий крен.

— Видите? Никольское находится на острове Умнак, в самом центре Алеутских островов — архипелага, похожего на позвоночник.

— Позвоночник? — переспрашивает Джойс, принюхиваясь к донышку своего стакана. — Мне всегда казалось, что Алеуты похожи на Вест-Индию.

Неужели? Я открываю путеводитель по Доминиканской Республике и накладываю карту Вест-Индии на Алеуты. Второй архипелаг в точности похож на первый, но проказливо повернут на 180 градусов.

— Итак, ваш отец жил в Никольском… — Джойс изучает карту. — И что там интересного?

— Тридцать шесть человек, пять тысяч овец и крохотный заводик по упаковке крабового мяса.

— И что он там делал?

— Понятия не имею. Его письма были весьма туманными. Я знаю только, что он работал на базе дальнего радиолокационного предупреждения. Моя мама собрала целое досье: вырезки из газет, фотографии, старые экземпляры журнала «Лайф»… Не припомню, куда я их подевал.

— Возможно, они в подвале, с морскими ежами.

— Возможно.

— И как долго он жил в Никольском?

— Он там умер вскоре после того, как приехал. Его нашли под платформой в канун Рождества. Врач констатировал перелом шеи. Армейское начальство не смогло найти семью, поэтому похоронили его там.

— А как вы об этом узнали?

— Коллеги нашли в его шкафу связку писем и решили написать по всем адресам и объяснить, что случилось. Должно быть, надеялись, что какой-нибудь дальний племянник попросит выслать тело домой. Мать ответила, но ее письмо вернулось через полгода. Армия США как раз закрыла базу в Никольском. Думаю, отец и сейчас там лежит, у подножия радара.

— А другие письма? — спрашивает Джойс, подливая рома. — От кого они?

Я, морщась, осушаю свой стакан.

— Кто знает? Мой отец был моряком. Вероятно, у него было по девушке в каждом порту — в Гамбурге, Шанхае, Кальяо… В таком случае дюжины моих братьев и сестер разбросаны по всей планете. Но мне этого никогда не узнать, поскольку письма исчезли. Может, их сожгли, или выбросили на помойку, или похоронили вместе с моим отцом. Или даже сохранили под грифом «Совершенно секретно» в военном архиве в Анкоридже.

Джойс поднимает бутылку рома — уголок карты слегка закручивается, — наполняет стаканы, отставляет бутылку и церемонно поднимает свой:

— Ну, тогда выпьем за память вашего отца, вашей матери, вашей разбросанной семьи и вашего пятидолларового компаса, неизменно указывавшего на север до самой кончины.

Я удерживаюсь от уточнения, что мой компас указывал не на север, а на Никольское — история и так достаточно запутанная, спасибо большое. Мы шумно выхлебываем ром и ставим стаканы на карту. Мой попадает на Фэрбенкс, ее — на море Бофорта. Подведем итог: я пьян и омыт смесью ледяной воды, детских воспоминаний и дешевого рома, не говоря уж о колене Джойс рядом с моей рукой.

Я закрываю глаза и бросаюсь головой вниз в Берингово море.

Виза

НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД библиотека семейства Бургос Лоренцо вросла в дом, словно ее веками вмуровывали в стены. Иногда вечерами, когда свет золотом струится в окна, легко вообразить, что далекий хозяин изучает увесистые трактаты о выращивании жемчуга или Симон Боливар составляет пламенное воззвание.

Однако на самом деле это всего лишь одно из надувательств дома, ибо книги прибыли сюда все сразу, когда Эдуардо Бургос Лоренцо продал свою собственность в Каракасе. Груз — пятьдесят громоздких деревянных ящиков — опустили в корабельный трюм весной 1977 года, разгрузили в доке Пунта-де-Пьедрас, а затем подняли на вершину острова с помощью трех грузовиков и десятка крепких малооплачиваемых островитян.

Это событие стало для семьи источником неизменного изумления. Почему после ликвидации домов без малейшего намека на сентиментальность Эдуардо Бургос Лоренцо решил во что бы то ни стало сохранить эту гору книг? Побоялся ли продать то, из чего со временем можно было бы извлечь кругленькую сумму? Несмотря на размеры и чрезмерную осторожность при перевозке, библиотека содержала очень мало ценностей. В основном она состояла из ничего не стоящих теологических монографий, устаревших военных трактатов и учебников истории, сборников колониальной поэзии и антологий известных авторов, а также поразительного собрания пожелтевших энциклопедий, недостаточно свежих, чтобы с ними сверяться, и недостаточно старых, чтобы считаться антиквариатом. В библиотеке также было полно алчной плесени, злоупотребившей морским климатом Маргариты. Миллиарды спор порхали по дому молчаливыми и вонючими свидетелями странного путешествия библиотеки.

Вывод из этой истории можно сделать один: дон Эдуардо, никогда особо не увлекавшийся чтением, просто не подозревал о вопиющей незначительности своего книжного собрания.

Ноа в одиночестве сидит за длинным столом красного дерева, разделяющим библиотеку пополам. Старинная медная настольная лампа отбрасывает круг света на него, стопку трехцветных конвертов Air Mail/Correo Aereo, ленту марок с изображением морской черепахи и дорожную карту Саскачевана.

Дождь льет без перерыва уже двенадцать дней и двенадцать ночей, грозя затопить остров Маргарита и разбросать пассажиров этого дома по четырем сторонам света. Ноа заперся в библиотеке со своими письменными принадлежностями и, непрерывно бормоча под нос, пытается избавиться от клаустрофобии, вслепую раскидывая сине-красные конверты по канадским равнинам, как будто играет в морской бой на огромной территории.

Склонившись над дорожной картой, Ноа ведет сложные расчеты. Прерии покрыты сотнями кружочков, дат, почтовых кодов, закорючек и отпечатков пальцев. Все эти годы Ноа отмечал каждое письмо буквой х, рядом с которой записывал, когда и откуда послал письмо. Если провести линию через эти х в хронологическом порядке, можно восстановить его маршрут с 1989 по 1999 год: из Саскачевана к острову Монреаль, с острова Монреаль к острову Стивенсон, с острова Стивенсон к острову Маргарита — вся линия наложится (с неизбежными искажениями) на изгиб реки Сури, беспорядочно растущий Саскатун и резервации чипевайан.

— Я тебе не помешаю?

Ноа вздрагивает. Он не слышал, как вошла Арисна.

— Я писал письмо. Заходи. Я почти закончил.

Арисна молча подходит к столу. Ноа только что выбрал адрес (Руло, Саскачеван S4PЗV7) и поспешно пишет его на конверте. Это девятое письмо его матери за последнюю неделю — прямой результат дурной погоды, обрушившейся на Маргариту.

Арисна садится напротив. Она выглядит усталой, то есть более усталой, чем обычно.

Ноа встревожен:

— С тобой все в порядке?

— Более-менее. Плохие новости о дедушке.

— В чем дело? Он болен?

— Болен? Мой дед? Это был бы сюрприз. Старый лис непотопляем. Нет… он исчез.

— Исчез?

— Полиция выдала ордер на его арест. Что-то, связанное с мошенничеством. Я пока не знаю деталей. Сегодня утром обыскали его дом, но деда не нашли: ни дома, ни на работе, ни в его загородном доме.

— Кто выдал ордер?

— Ордера. Их несколько: один от полиции Каракаса, другой от полиции Майами и один от Интерпола.

— Странно. Мне казалось, правительство Чавеса не жаждет помогать американцам.

— Дипломатическое перемирие. Мой дед работал в консульской службе при Карлосе Андреасе Пересе, поэтому нынешнее правительство его не жалует. Но это не все. Поскольку он основной акционер «Тортуга Пабликейшнз», полиция грозится обыскать наши офисы, изъять компьютеры и заморозить банковские счета. Ты наш гость, поэтому они могут аннулировать твою визу. И нет гарантий, что не арестуют меня под тем предлогом, будто я что-то прячу.

— Черт…

— Вот именно. И потому я хочу попросить тебя об одолжении. Я хотела бы, чтобы Рождество ты провел в Монреале с Саймоном, пока здесь все не уляжется.

— Без проблем. Когда нам уезжать?

— Около четырех утра.

— Четырех утра? Ты шутишь?

— Вовсе нет. Я уже купила вам билеты.

— Но…

— И вот еще… Я приготовила это для тебя.

Арисна вручает Ноа венесуэльский паспорт и белый конверт. Паспорт раскрывается на цветной фотографии Саймона. Мальчик лучезарно улыбается, как будто охотится за сокровищами на пляже, а не проходит мимо грозных таможенников Северной Америки.

С некоторым волнением Ноа открывает конверт и находит в нем официальный документ на трех языках, в котором Арисна Бургос Мендес, находясь в здравом уме и трезвой памяти, признает Ноа Рила биологическим отцом Саймона Бургоса и назначает его законным опекуном, что подтверждает ее подпись, заверенная в Ла-Асунсьоне (Нуэва-Эспарта), Венесуэла, 16 декабря 1999 года.

— Я думаю, — почти нейтральным тоном объясняет Арисна, — этого тебе хватит, чтобы пройти таможню.

В библиотеке теперь слышится лишь приглушенный стук дождя в оконные стекла. Ноа кивает. Он явно ошеломлен, но по его лицу блуждает слабая улыбка. Он недоверчиво перечитывает документ, аккуратно складывает и убирает в конверт. Он ничего не говорит — говорить нечего. Молчание затягивается. Арисна хмурится, подыскивая какую-нибудь незабываемую фразу, завершающую эту главу ее жизни.

— Иди упаковывай свои вещи, — наконец говорит она. — Я соберу Саймона.

Арисна встает и, слегка взмахнув рукой, исчезает в тени. Ноа остается один с паспортом Саймона в руках. Разглядывая фотографию, он улыбается. Затем вскакивает со стула, сгребает все, что лежит на столе, — конверты, марки, дорожную карту Саскачевана — и сметает в мусорную корзинку.

Затем он потирает руки, выключает лампу и идет собирать свои вещи.

Малая Медведица

КТО-ТО СТУЧИТ В ДВЕРЬ.

Никакого ответа. Никаких признаков жизни в квартире, кроме слабого жужжания, исходящего из черного телефонного аппарата с крутящимся диском, трубку которого явно сняли некоторое время назад. Старомодный аппарат, забрызганный белой краской, как будто вырезали из звездного неба. Пять больших белых пятен на трубке воспроизводят созвездие Малой Медведицы.

Телефон балансирует на стопке руководств по программированию, рядом бутылка рома и старый будильник, показывающий 6.37 утра. К стене прикноплены две пожелтевшие газетные вырезки об аресте и суде над женщиной, обвиненной в пиратстве в США в 1989 году.

На рабочем столе царит жуткий беспорядок. Судя по всему, вещи выхватывались из ящиков в спешной подготовке к отъезду. Информированный и наблюдательный аналитик указал бы на отсутствие записной книжки, компакт-дисков, испанского словаря, впечатляющего набора поддельных документов и старого синего матросского вещмешка.

Царят в этом хаосе возвышающиеся в центре комнаты монитор с электронно-лучевой трубкой и компьютер с надписью черным фломастером: «Луи-Оливье Гамаш». Компьютер включен (слышится ненавязчивый ровный гул вентилятора), надписи на экране сообщают, что жесткий диск очищен и переформатирован.

Остальная часть комнаты пребывает примерно в таком же состоянии.

На полу валяются миска с остатками рисово-крабовых чипсов (с парой лакированных палочек для еды), кастрюля, благоухающая супом из трески с тмином, консервная банка сардин, освобожденная от своих обитателей, и пустой пакет от креветочных чипсов. Кулинарный след ведет к раковине, окруженной грудами грязной посуды. На плите брошены чайник, банка с чайными пакетиками и заварной чайничек.

Подъемное окно в южном конце комнаты выходит на пожарную лестницу. Окно распахнуто, несмотря на плохую погоду. Занавески мягко колышутся, а по полу медленно расплывается лужица талого снега.

В коридоре кто-то все еще стучит в дверь.

Бог для обманщиков

ШУМ ДИЗЕЛЬНОГО МОТОРА будит меня в семь часов утра.

Я открываю один глаз. Я все еще лежу на полу гостиной. Моя голова покоится между заварным чайником и бутылкой дешевого ямайского рома. Меня одолевают головная боль а-ля Буковский и неприятное впечатление дежавю.

Я бреду к окну и цепляюсь за бамбуковую занавеску. Дождь прекратился, мелкий снег тихо падает на статую Данте Алигьери. Мимо катится муниципальный снегоочиститель, посыпающий улицу солью и искрами.

Зевая, я размышляю о том, откуда берется столько соли. Возможно, с островов Магдалены. Круговорот соли является превосходной иллюстрацией суетности бытия. Терпеливо осажденная морем за миллионы лет, взорванная динамитом, измельченная, перевезенная в корабельных трюмах и перегруженная в снегоочиститель, разбросанная по монреальским улицам, она в конце концов смывается в сточную канализацию и возвращается в океан, откуда произошла.

Как же мы малы!

Снегоочиститель исчезает за углом, и я отхожу от окна. В гостиной с прошлого вечера ничего не изменилось: карта Аляски все еще расстелена на полу, прижатая по углам заварным чайником и пустой бутылкой из-под рома. Старая Трехголовая Книга лежит на журнальном столике рядом с парой грязных стаканов и расколотым компасом.

Все на своих местах, не хватает только старого матросского вещмешка, желтого плаща и Джойс.

Я поднимаю бутылку, содрогаюсь, прикидывая количество приконченного накануне алкоголя, и чувствую, как скукоживается моя печень. Я старею? Дело в том, что я не привык напиваться. Пора растворить все это под душем.

По дороге в ванную комнату я инстинктивно бросаю взгляд на книжную полку и вглядываюсь получше. Между путеводителями образовалась непривычная брешь. Моя книжная воришка не изменила себе! Я быстро соображаю, что пропал путеводитель по Доминиканской Республике издательства Rough Guide.

Я недоуменно разглядываю брешь, как любой другой разглядывал бы недостающий кусочек картинки-загадки. Несколько сантиметров пустоты подытоживают все, что мне известно о моей книжной воришке, то есть почти ничего.

Я еще обдумываю этот тонкий ключик к разгадке, когда обнаруживаю в ванной комнате старый свитер и еще влажные джинсы. Джойс сбежала, даже не захватив свою одежду. Прямо исчезновение из дешевого детектива! Ну, она точно не поскупилась на сюрпризы. Обыскав карманы джинсов, я обнаруживаю:

несколько монеток (в общей сложности 61 цент);

визитку книжного магазина S. W. Gam, на обороте которой я записал свой адрес;

скомканный кассовый чек («сандв. с ветч. — 1 — $3.75»);

счет компании «Гидро-Квебек», адресованный мисс Джойс Дусет, проживающей на Моцарт-стрит.

Я смотрю на часы. До открытия книжного магазина осталось два часа. Я поспешно одеваюсь, бросаю одежду Джойс в старый пластиковый пакет и натягиваю зимние сапоги.

Я сбегаю по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, пересекаю парк Данте, даже не поприветствовав старого писателя, пулей пролетаю мимо любимого итальянского кафе, чуть не попадаю под снегоочиститель и несусь по улице Касгрейн, зажав под мышкой пакет, как мяч для регби.

На углу Моцарт и Касгрейн я останавливаюсь перевести дух.

Снег превратил знакомый перекресток в город-призрак. Несколько машин с приглушенным шипением проползают мимо. Пешеходов почти нет, магазины еще не открыты. Какая-то женщина прижимает нос к застекленной закрытой двери итальянской бакалейной лавки. Поколебавшись, она переходит улицу, минует красного неонового лосося рыбной лавки Шанагана и спешит к рынку Жан-Талон.

Потуже затягиваю шарф и рассматриваю таблички с номерами домов. Вскоре я обнаруживаю дом Джойс и два припаркованных перед ним полицейских «круизера».

Я пытаюсь спокойно оценить ситуацию и вскоре различаю четыре полицейских автомобиля: два обычных патрульных, бежевый «малибу» без опознавательных знаков (его выдает антенна метрового диапазона) и белый фургон, не говоря уж о мини-вэне «Журналь де Монреаль». Полицейских не видно.

Спокойно! Возможно, между бегством Джойс и присутствием полицейских машин нет никакой связи.

Я подхожу к подъезду, надеясь обнаружить признаки бытовой драмы — алые пятна, подозрительный дым, — но вижу лишь электрическую гирлянду, обвивающую искусственный рождественский венок. В углу вестибюля пластмассовый Санта-Клаус подмигивает и, похоже, смеется над всем миром.

Я еще раз проверяю счет «Гидро-Квебека». Никакой ошибки — Джойс действительно живет здесь, в квартире номер 34. Я делаю глубокий вдох, распахиваю стеклянную дверь и поднимаюсь по лестнице.

На третьем этаже репортер равнодушно расспрашивает небритого — судя по тяжелой связке ключей на поясе — консьержа с недокуренной сигаретой между губами и делает несколько снимков. Я обхожу эту парочку (консьерж бросает на меня странный взгляд) и двигаюсь дальше по коридору. Перед квартирой номер 32 путь мне преграждает полицейский.

— Куда это вы идете? — резко спрашивает он.

— К другу.

— В какую квартиру?

— Номер 35.

Я называю номер, не подумав. По позвоночнику пробегает дрожь. Что, если полицейские явились с визитом к обитателю квартиры номер 35? Мой беспечный блеф может закончиться для меня трагически. К счастью, я выбрал удачный номер, и полицейский милостиво отходит в сторону, но сначала внимательно рассматривает мое лицо.

Дверь в квартиру номер 34 распахнута. Проходя мимо, я замечаю нескольких полицейских, суетящихся среди озадачивающей мешанины: грязной посуды, электронного оборудования, одежды, книг, компьютеров, сидиромов, клочков бумаги. Сидящий за письменным столом техник пытается включить компьютер, а двое подчиненных в белых перчатках пакуют начинку квартиры в картонные ящики.

Джойс явно нет дома.

В общем, я ничего не узнал. И как теперь выбираться отсюда?

Я стучу в квартиру номер 35, пытаясь придумать, что скажу ее обитателю, но в голову ничего не приходит. Полицейский подозрительно наблюдает за мной, не отрывая глаз от моего пакета, как будто в нем не влажная одежда Джойс, а самодельная бомба из гвоздей, привязанных к кускам динамита. Я напускаю на себя невинный вид, рассматриваю сначала дверь (в различных отметинах), затем потолок (пятна от заливов) и пол (неопознаваемые коричневатые круги). Через некоторое время становится ясно, что квартира номер 35, слава богу, необитаема.

Есть бог для обманщиков!

Под настороженным взглядом полицейского я возвращаюсь к лестнице и, затаив дыхание, осторожно спускаюсь. Нормально дышать я начинаю, только оказавшись на улице. Я еще на пару секунд задерживаюсь перед зданием, сжимая под мышкой пакет с одеждой Джойс.

Снегоочиститель проезжает по другой стороне улицы, выплевывая на дорогу соль.

Общая невероятность ситуации

РЕЙС 502 ДО НЬЮАРКА вылетает из Каракаса в 7.10 утра по местному времени.

Ноа и Саймон только что прибыли с острова Маргарита. У них всего пятнадцать минут до рейса. Дождь барабанит по стеклянным стенам национального терминала, не оказывая никакого влияния на работу аэропорта. Некоторые рейсы задерживаются максимум на десять минут. Немногочисленные путешественники безмятежно спят на пластмассовых стульях. Время от времени по громкоговорителям объявляют номера рейсов. В угловом кафетерии без разбора подают ром и черный кофе. Успокаивающая рутина международного аэропорта.

Ноа и Саймон бегут по тихому залу и в последний момент обнаруживают свой выход на посадку.

Ровно в 7.18, когда старый «Боинг-727» отрывается от взлетной полосы, таблички табло в аэропорту начинают синхронно лязгать. Все рейсы, назначенные на этот день, откладываются на неопределенный срок из-за погодных условий.

Двое наших пассажиров об этом не подозревают. Самолет набирает высоту, покидает воздушное пространство Каракаса и пронзает облачный слой как раз в момент восхода солнца.

Саймон воспринимает происходящее с поразительным самообладанием. Правда, странность их отъезда смягчается общей невероятностью ситуации. В мире, где вы пересекаете Карибы на высоте десять тысяч метров над уровнем моря, слушая в наушниках Бритни Спирс, что может быть более естественным, чем сняться с места в два часа ночи, ни с кем не попрощавшись, чтобы провести зимние каникулы в другом полушарии?

Прижав нос к иллюминатору, Саймон молча наслаждается видом ледяных кристаллов. Термометр показывает, что за бортом 40 градусов по Цельсию ниже нуля — пугающая цифра.

В аэропорту Ньюарка они без задержки проходят таможню. Офицеров, похоже, нисколько не волнует прибытие отца получипевайан с маленьким полувенесуэльским сыном. Ноа со вздохом облегчения убирает в карман паспорта, и путешественники направляются к новому месту регистрации, новому «боингу», новому приключению.

Терминал С похож на лагерь беженцев: сотни путешественников сидят на своем багаже или на полу. Дождь со снегом на долгие часы пригвоздил самолеты к земле, и аморфная толпа толчется у стоек международного аэропорта. Ноа изучает мониторы. Следующий рейс в Монреаль отложен на неопределенное время. Конец дня кажется совсем далеким.

Ноа и Саймон уютно устраиваются в свободном уголке. Саймон относится к задержке философски и развлекается изучением мельчайших деталей окружающего хаоса. В нескольких шагах от них телевизор безостановочно сообщает новости Си-эн-эн.

Их ближайшая соседка — молодая женщина лет тридцати. Короткая стрижка, слишком большой свитер, очочки. Она беззаботно сидит на старом синем матросском вещмешке, жует чипсы и просматривает путеводитель по Доминиканской Республике.

Ноа смотрит телепередачу: смесь новостей и рекламных роликов, перемежаемых биржевыми новостями. Саймон и девушка украдкой обмениваются взглядами. Похоже, они заинтересовались друг другом — две птички, сидящие рядом на электропроводе. Через некоторое время девушка улыбается и протягивает Саймону пакетик:

— Угощайся!

Саймон с недоверием смотрит на хрупкие розоватые ломтики. Таинственные оранжевые иероглифы не помогают определить ни содержимое, ни вкус.

— Креветочные чипсы, — объясняет девушка. — Японцы с ума по ним сходят. Ты слышал об Японии?

— Я знаю Покемона! — восклицает Саймон.

Успокоенный, он хватает чипс и с энтузиазмом хрумкает. Поверх его головы Ноа и девушка обмениваются вежливыми улыбками.

— Ваш сын?

Ноа кивает. Саймон берет второй ломтик. И тут вдруг начинают вспыхивать мониторы. На экранах выскакивает время отправления разных рейсов. Одновременно объявляется посадка на рейсы в Чикаго, Лондон и Санто-Доминго. Вздох облегчения проносится над терминалом С. Девушка убирает в карман путеводитель.

— Мне пора, — говорит она, поднимаясь с мешка. — Желаю удачи.

Саймон машет удаляющейся девушке. Та исчезает, буквально поглощенная толпой.

Ноа думает о другом. Тонкая струйка пота стекает по его шее, руки покрываются мурашками. По телевизору передают специальный репортаж о страшном наводнении в Венесуэле.

Ноа пытается поверить в ошибку, но строчка над изображением — Наводнение в Венесуэле — не оставляет места для надежды. Рабочий район Каракаса разделен надвое потоком грязи и мусора. Лента сообщений плывет над индексами НАСДАКа. Человеческие жертвы исчисляются тысячами, разрушены десятки тысяч домов.

Вопросы крутятся в голове Ноа: были ли оползни на Маргарите? Не смыло ли дом дона Эдуардо? Спаслись ли Арисна и Бернардо?

Он трясет головой. Ничто из произошедшего сегодня не может сравниться с невероятностью этого неожиданного наводнения. В конце концов, всего несколько часов назад они с Саймоном были в Каракасе, и ничто не предвещало подобной катастрофы. Почему-то Ноа начинает казаться, что он путешествует уже очень давно.

Саймон нетерпеливо дергает его за рукав.

— Что? — спрашивает Ноа.

— Только что объявили рейс на Монреаль.

Ноа приходит в себя и смотрит на монитор. Умный малыш прав. Их рейс отправляется через двадцать минут, стойка регистрации — С42 — в дальнем конце терминала. Отец с сыном хватают свои вещи и снова бегут.

Маленький круг

МАГАЗИНЫ ЗАКРЫЛИСЬ НА НОЧЬ больше часа тому назад. Темно, идет снег. Из-за рождественской иллюминации Моцарт-стрит похожа на брошенную взлетную полосу. На углу Касгрейн лосось в витрине рыбной лавки Шанагана умудряется между порывами ветра упрямо плыть против течения воображаемой реки к месту обитания своих предков.

Укрывшись в телефонной будке, Ноа следит за клубами пара, вырывающимися из его рта. Сейчас едва ли ниже минус 5 градусов, но никогда в жизни ему не было так холодно, разве что на стоянке грузовиков в южной Альберте в рождественскую ночь 1979 года, когда сломался обогреватель в трейлере. Ноа прижимает ледяную пластмассовую трубку к левому уху. На другом конце провода лишь металлический лязг и потрескивание. Может, он набрал не тот номер? Через некоторое время сквозь помехи едва пробивается голос международного оператора.

— Здравствуйте-чем-я-могу-вам-помочь? — говорит она сначала по-французски, затем по-английски.

Ноа растерян. Акцент не похож ни на квебекский, ни на американский, ни на латиноамериканский — как будто голос принадлежит любому месту и ни одному из них одновременно, как будто говорит не человеческое существо, а сгусток ДНК, предназначенный для особой цели и введенный в телефонные провода. Существо без акцента, без национальности, без профсоюзных претензий.

— Я хотел бы сделать звонок с переводом оплаты на абонента в Венесуэлу, — сообщает Ноа после секундного колебания.

— Назовите номер.

Ноа называет региональный код Нуэва-Эспарты и номер резиденции Бургосов, беспокойно оглядывая окрестности телефонной будки. Никого и ничего, кроме летящего снега и мерцающего лосося в рыбной лавке Шанагана. На другом конце линии царит усердная тишина. Можно только вообразить движение пальцев по клавиатуре, если только у международных операторов есть пальцы, а следовательно, и тела.

— Простите. Связь прервана.

— Вы имеете в виду, личный номер?

— Нет, похоже, связь прервана со всем регионом. В Венесуэле плохие погодные условия. Вероятно, разрушена инфраструктура. Советую вам позвонить попозже.

Ноа благодарит и вешает трубку; осторожно приоткрывает дверь телефонной будки, поплотнее запахивает слишком тонкую куртку, поправляет слишком короткий шарф и машинально ругается по-испански:

— Caragio.

Что-то грохочет. Ноа поворачивает голову. Со стороны перекрестка приближается снегоочиститель. Он с ревом проползает мимо, останавливается, изрыгая соль и гравий, и трудолюбиво едет дальше. Ноа перепрыгивает через снежный гребень и идет по расчищенной дорожке.

Когда он возвращается в квартиру, Маэло смотрит новости по телевизору. На столе — бутылка мамахуаны и два стаканчика. Ноа стряхивает с куртки снег и вешает ее на крючок.

— Ну? — спрашивает Маэло, откупоривая бутылку.

Ноа падает на диван, шевелит пальцами ног, чтобы разогнать кровь.

— Никаких новостей. Связь прервана. Выйду позвонить попозже.

На экране Уго Чавес объявляет чрезвычайное положение в штатах Варгас, Миранда, Зулия, Фалкон, Яракуи, Нуэва-Эспарта и Карабобо и в федеральном округе Каракас. Это самое разрушительное наводнение в Южной Америке за последние десятилетия.

— Ты тревожишься о ней? — спрашивает Маэло, протягивая Ноа стаканчик с мамахуаной.

Ноа задумчиво нюхает содержимое стакана и пожимает плечами. На экране мелькают сюжеты. Грязевой поток, текущий по трущобам. Маленький красный автомобиль, вмятый в бетонную стену. Мужчина по пояс в коричневатой воде с ребенком на руках. Вертолеты, пожарные машины, машины скорой помощи.

— Нет, — наконец отвечает Ноа. — Нет причин для беспокойства. Потребовалось бы извержение вулкана, чтобы разрушить дом Бургосов. Он огромен, стены вот такой толщины. И он построен на самом высоком месте города около крепости Санта-Роса. Это самое безопасное место на острове Маргарита.

На телеэкране ад наводнения сменяет Генеральная Ассамблея ООН. Представители настаивают на разоружении Ирака, контрольных комиссиях, выполнении требований Соединенных Штатов.

Звонит телефон. Маэло тянется к нему, снимает трубку и, не приглушая телевизор, осторожно говорит:

— Алло? — Его лицо расплывается в улыбке облегчения. — Наконец-то! Я весь вечер жду твоего звонка… Да… Что? Четыре часа в аэропорту Ньюарка?

— Да, в Ньюарке был сумасшедший дом, — подтверждает Ноа.

Он вынимает пробку и щедро наливает себе мамахуану. На экране местный прогноз погоды: еще несколько дней обильных снегопадов и снега с дождем. Ноа берет пульт и переключает каналы. По всем каналам ничего, кроме оползней, беженцев и пасты, предотвращающей образование зубного камня.

— Да, — продолжает Маэло. — Они приходили в лавку. Задали мне кучу вопросов. Я сказал, что ничего не знаю… Не имею ни малейшего представления. Они все вынесли из квартиры. У них ушел на это почти весь день. Ты когда-нибудь прибиралась?.. Chistosa!..[19] Эй, мне пора. У меня гости… Да… Прекрасно. Звони, как выдастся свободная минутка. И не позволяй бабушке Урсуле слишком усложнять твою жизнь!

Маэло вешает трубку и хватает свой стакан с мамахуаной.

— Сезон поспешных отъездов, — объясняет Маэло между двумя глотками. — Одной моей подруге срочно потребовался отпуск. Я послал ее позагорать к бабушке.

Ноа рассеянно кивает, одним глотком опустошает стакан и сладко зевает.

— Я иду спать. Я выдохся.

— Сладких снов.

Ноа нетвердой походкой бредет к спальне и тихонечко открывает дверь. Луч света скользит по комнате и освещает косяк мойвы, плывущий по стене. Ноа закрывает дверь, приглушает звук телевизора.

— Ноа? — шепчет в темноте тоненький голосок.

Ноа садится на край матраса и гладит лобик Саймона.

— Что?

— Расскажешь мне историю?

— Я уже рассказал одну. Теперь пора спать. Засыпай.

Крохотные волны катятся по простыням — это Саймон переползает на другой край матраса. Ноа раздевается; дрожа, натягивает сухие носки и ложится под одеяло с морскими звездами. Странно узнавать малейшие шишки в матрасе и находить это неудобство знакомым и успокаивающим.

— Спокойной ночи, — шепчет он Саймону.

— Спокойной ночи.

Ноа погружает голову в подушку, закрывает глаза и блаженно вздыхает. Комната затихает. Из-за стены едва доносятся спортивные новости.

— Ты правда жил здесь раньше? — спрашивает Саймон.

— Хм, — подтверждает Ноа. — Я жил с Маэло четыре года.

Он зевает. За стеной спортивный комментатор обсуждает травмы, силовую игру и пенальти.

— И это была твоя комната? — не унимается Саймон.

— Это была моя комната. — Ноа вздыхает, изо всех сил стараясь не разгуляться.

— И это кровать, в которой ты спал?

— Это кровать, в которой я спал…

…тогда, когда мне давали спать, думает он, и это несправедливо. В действительности, раньше у него было гораздо больше причин для бессонницы. Ноа легко мог бы вспомнить все бессонные ночи, проведенные в этих стенах: ночи учебы; жаркие ночи; ночи jututo, заканчивающиеся, когда соседи вызывали полицию; ночи, когда он писал письма своей матери; ночи, проведенные над дорожными картами в попытках угадать ее местонахождение; ночи, когда он сомневался в существовании своей матери; ночи в конце семестров (темные ночи бодрствования); беспокойные ночи; ночи, проведенные в мыслях об отце; ночи, когда он пытался представить Никольское; ночи, проведенные в банном халате на этой кровати с упаковкой парацетамола и стаканом воды; ночи за чтением романов, не говоря уж о ночах с Арисной, мимолетных эпизодах, навсегда нарушивших мирное течение его жизни.

Саймон больше не задает вопросов. Он таращится в потолок и молчит, будто тоже размышляет о тех давних ночах, далеком эхе до его рождения. Как может вместиться так много воспоминаний в такую тесную комнату? Саймон поднимает руку и проводит маленький круг, как будто хочет очертить всю жизнь своего отца.

— Но она такал маленькая, — изумленно шепчет он в ухо Ноа.

Ноа приподнимается. Только через несколько секунд до него доходит, что Саймон говорит об этой спальне. Он улыбается и целует сына в лобик.

— Ничего. Ты скоро привыкнешь.

Распродажа

ВСЕГО ДВА ДНЯ ДО РОЖДЕСТВА и восемь до конца света.

Книжный магазин пустует почти неделю. Люди мечутся везде, где сверкают огни, в лабиринтах пластмассы и нержавеющей стали, в посудных магазинах, в фирменных магазинах «Пак-Мэн», шикарных парфюмерных магазинах, птицебойнях. Городской букинистический рынок переживает резкий спад, и, честно говоря, я не слишком обеспокоен. Я только что закончил писать объявление и ставлю его на прилавок рядом с кассовым аппаратом.

Я разглядываю объявление и потираю руки. Ну, дело сделано. Мадам Дюбо, моя уважаемая нанимательница, уже несколько дней просит меня написать и выставить объявление о приеме на работу. Похоже, она боится, что я покину свой пост без предупреждения и оставлю магазин полностью на ней.

Дело в том, что в последнее время я был очень занят.

Все свободное время (включая значительную часть обычно предназначенного для сна) я посвящал разборке своей квартиры. Я сортировал старые вещи, стряхивал с них пыль и отправлял в новую жизнь. Мебель и посуду — Армии спасения. Дурацкие безделушки — торговцам антиквариатом. Разрозненные предметы — стереосистему, занавески из бусин, настольную лампу, торшер, подсвечники, серебряные шарики, искусственную елку, стремянку — на блошиный рынок. Комнатные растения — бамбук, клеоме (паучник) и папирус — соседям. Старые налоговые декларации и правительственные бумаги — в макулатуру. Остальное — неклассифицируемое и не подлежащее спасению — я бесцеремонно уминаю в суперпрочные пластиковые мешки для ублажения мусорщиков.

Мои книги, безусловно, заслуживают особого обращения. Я герметично упаковал самые ценные и сложил их в подвал, в знаменитый облепленный морскими ежами шкафчик, а другие принес сюда распродать по доллару за штуку.

Из-за всех этих событий я совершаю глупые ошибки. Я ошибаюсь, подсчитывая выручку, я путаю названия при классификации книг, и я не слежу за магазинными воришками, понимая, что единственный книжный воришка, достойный какого-либо внимания, сюда не вернется. По правде говоря, я потратил несколько дней, чтобы прийти к этому выводу. И, несмотря на два полицейских наряда, обыскивающих ее квартиру, я все еще тешу себя слабой надеждой на то, что Джойс не покинула Монреаль. Я внимательно читал газеты, пытаясь выяснить причины обыска, но нигде о нем не упоминалось. Помощники редакторов явно не сочли этот эпизод достойным газетного заголовка, несомненно, потому, что главное действующее лицо все еще в бегах. Что касается меня, я ждал ее появления в магазине в солнечных очках и голубом парике.

Дни сменяли друг друга. Скованный декабрьским морозом, я вскоре вернулся к единственному разумному сценарию. Очевидно, Джойс устроилась под кокосовой пальмой со стаканом аньехо-рома, погрузив ноги в теплый песок.

И я решил как-то изменить свою жизнь. Пора вырваться из поля тяготения книг. Обойдусь без путеводителя, без энциклопедии, без рекламного буклета, без разговорника, без расписания и без дорожной карты. Я иногда поглядываю на полки и вздыхаю. Конечно, я немного буду скучать по книжному магазину, но мне важнее найти собственную дорогу, собственную маленькую судьбу.

Перезвон дверного колокольчика, ледяной порыв ветра. В магазин входят мужчина и ребенок. Мужчина в клетчатой осенней куртке и потому стучит зубами. Ребенок закутан в три слоя шерсти и шарфов. Посетители стряхивают с ботинок снег, расстегивают куртки. От них исходит тонкий аромат древесного угля, карамелизированного мяса и гвоздики. Несомненно, они только что из «Данкеля», еврейской закусочной на противоположной стороне улицы.

Пока малыш осторожно, как следопыт из племени сиу, пробирается к книжным полкам, мужчина подходит к прилавку. Я замечаю, что он странно поглядывает на наше объявление.

— Интересуетесь? — спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой, но я не собираюсь менять тему, поскольку по какой-то таинственной причине убежден, что он идеально подойдет для этой работы.

— Видите ли, вы не правы. Это идеальная работа: низкооплачиваемая, но полно времени для чтения.

— Я подумаю, — улыбается он. — А пока нет ли у вас книг о динозаврах?

— Целая коллекция! Посмотрите в конце третьего ряда под мигающей лампой дневного света.

Повторять информацию нет необходимости — ребенок уже подбежал к третьему ряду. Мужчина медлит. Он пробегает глазами полки, задерживается на мгновение у стола «Новых поступлений», смотрит на полку Микки Спиллейна и наконец склоняется над картонными коробками с книгами, которые я продаю по доллару за штуку. Большинство из них стоит гораздо больше. Например, сразу бросаются в глаза три относительно недавних путеводителя (Индонезия, Исландия, Гавайи), почти безупречный экземпляр книги о Тантане («Акулы Красного моря»), «Книга узлов Эшлея» (в хорошем состоянии, несмотря на отсутствие обложки) и специальное издание «Жизнь: инструкция к употреблению» Жоржа Перека (в роскошном переплете).

Присев на корточки перед коробками, мужчина рассматривает книги, переворачивает их, откладывает в сторону, чтобы посмотреть, что лежит внизу. Я вижу, как он замирает, как будто нашел на дне коробки большого высохшего тарантула. Я быстро приближаюсь. Мужчина держит старую Трехголовую Книгу.

— Не обманывайтесь внешним видом — это уникум.

— Что вы сказали? — спрашивает он, словно очнувшись.

— Уникум. Книга — единственная на всем свете.

— Правда? Откуда вы знаете?

— Посмотрите повнимательнее. Она составлена из фрагментов трех книг. Первая треть из труда об охоте за сокровищами. Вторая — из исторического трактата о пиратах Карибского моря. Последняя треть — из биографии Александра Селкирка,[20] потерпевшего крушение на одном из островов Тихого океана.

— Значит, антология.

— Нет. Это фрагменты в буквальном смысле. Мусор. Обломки кораблекрушения. Переплетчик спас остатки трех книг и сшил их вместе. Это ручная работа, не массовое производство.

Мужчина вертит в руках книгу, как кубик Рубика.

— Очень странно. Не понимаю, зачем переплетчик это сделал.

— Трудно сказать. Может, страсть к загадкам… Послушайте, я отдам ее вам за пятьдесят центов, скидка для служащих.

Он не успевает ответить. Ребенок выбегает из третьего прохода с охапкой сокровищ. Мужчина кладет Трехголовую Книгу на прилавок, чтобы посмотреть выбранное малышом. Я ожидаю, что он резко сократит обильное собрание, но нет. Он с удовольствием читает заголовки и на каждый удовлетворенно кивает.

«Вымирание динозавров», «Эпоха ящеров», «Большой путеводитель по окаменелостям», «Гигантские птицеподобные юрского периода» и «Меловой период, как будто вы там были».

— Отлично. И ничего о колибри?

— Ничего о колибри, — отвечает ребенок, разводя руками.

— Очень жаль.

Мужчина придвигает мне книги, кладет поверх них две двадцатки и начинает застегивать куртку мальчика. Я суммирую покупки, тактично даю пятнадцатипроцентную скидку и заворачиваю книги в старый пластиковый пакет. Когда я протягиваю сдачу, мужчина загадочно улыбается:

— Ваш уникум. Ему кое-чего не хватает.

Я вопросительно поднимаю брови. Вместо ответа мужчина достает из бумажника дважды сложенный листок и осторожно кладет его на Трехголовую Книгу. Его дрожащий указательный палец на мгновение задерживается на бумаге. Затем все происходит очень быстро. Он забирает свой пакет, поправляет вязаную шапочку и подталкивает ребенка к двери, желая мне веселого Рождества.

— Feliz Navidad![21] — добавляет ребенок, размахивая варежками.

Перезвон дверного колокольчика. Порыв ледяного воздуха. Они сбежали, как два диверсанта, только что подложившие бомбу замедленного действия.

Заинтригованный, я разворачиваю листок. Это карта Кариб, прямоугольная, около двадцати сантиметров в длину, без даты, без пояснений. На обороте ничего. Однако похоже, что она весьма старая: ломкая, пожелтевшая, с крошечными следами грибка, с выцветшими чернилами и с таким архаичным названием, как Британский Гондурас вместо Белиза.

Один край — неровный, как будто лист вырвали из атласа.

Я подхожу к двери. Почему этот мужчина так быстро ретировался? Испугался, что какой-то его грязный секрет выплывет на свет божий? Я вспомнил его слова: «Ваш уникум. Ему кое-чего не хватает».

Я придвигаю карту к Трехголовой Книге, как последний кусочек головоломки. Мое предчувствие верно. Рваный край подходит идеально! Эта карта когда-то была вырвана из этой книги… Я стою, раскрыв рот, размышляя над скрытым смыслом странной загадки. Мое открытие не проливает на нее свет, скорее, наоборот.

Нет в мире совершенства.

Я улыбаюсь, пожимаю плечами и, вклеив карту Карибов на ее законное место, возвращаю Трехголовую Книгу в коробку распродажи.