Вісім. Жіноча мережева проза

Лестничная клетка в центре города

В парадном густо пахло крысиным дерьмом. Тускло светил фонарь за грязным стеклом, и в сыром полумраке можно было прочесть надпись на двери лифта: «Прежде чем войти, убедитесь в наличии кабины на этаже». Кнопку вызова кто-то предусмотрительно заклеил куском жевательной резинки.

«Лестничная клетка», — думалось мне. — Ступеньки и решетки, ну надо же, придумали». Несколькими пролетами выше громогласно высморкались. Я вздрогнула. Дверь лифта открылась, и я шагнула вовнутрь, напрочь забыв удостовериться в наличии кабины. Кабина, впрочем, оказалась на месте.

«А пролет — это еще что за словечко? Что за окраска, что за семантика?» — цвела и пахла моя социальная паранойя. Несмотря на струящиеся по венам процентообороты, настроена я была риторически.

Наталья открыла дверь и осветила мрачную подъездную реальность. «Вот и она!» — выкрикнула хозяйка куда-то в сторону. Там, за стеной, на кухне, слышались запахи жареной картошки и звонкие девичьи голоса. Спешно разувшись, я прошла и заняла единственный оставшийся свободным табурет. Девишник был в самом разгаре, на полу около плиты уже выстроилась нестройная батарея опустошенных бутылок вина. «Сплошное каберне», — отметила я про себя. Ни тебе портвейна, ни тебе белого полусухого. По количеству выставленной напоказ посуды любой бы понял, что вино — частый гость в этой кухне. И мы частенько гостим здесь совместно.

Моя первая реплика, встреченная приветственным смехом:

— Ну что, девчонки, скабернетимся сегодня?

Крохотный телевизор на холодильнике беззвучно транслировал ток-шоу. На цветном экране темнокожая ведущая с обеспокоенным лицом покачивала головой и поглядывала на гостя студии. Гость студии в полковничьих погонах с траурным видом что-то вещал. Внезапно лицо милиционера крупным планом заполнило экран, а под его подбородком всплыла надпись: «Сергей Захарович: боится потерять работу». В глазах правоохранителя застыла тоска, по команде ведущей зрители послушно аплодировали.

— Чертовы мусора, — Наталья потянулась за пультом от телевизора. — Работу он потерять боится, ну надо же.

— Да здравствуют новости! — воскликнула она, переключив канал.

Только что по дороге я прошла между парочкой милиционеров. Вклинилась, так сказать, в их стройный шаг. Теперь вот думаю: к добру или не к добру?

— Не загребли — значит, к добру, — философски заключила Наталья.

Кроме меня, барышень в кухне было трое. Наталья, уже год арендующая эту уютную квартирку с узкими окнами, выходящими на дворец «Украина», хлопотала у плиты, гремела крышками от кастрюльки и сковороды. Калина — любительница разнообразных вечеринок и всех связанных с клубным движением развлечений — гордо восседала на краешке стола, сверкая своим многочисленным пирсингом в свете лампы. Олеся, неизменно украиноязычная, неизгладимо образованная, интеллигентная и скромная барышня — настолько малопьющая, что становится непонятно, как она вообще отыскала общий язык с моей экспрессивной подругой — занимала соседнюю с моей табуретку. Она со смехом рассказывала очередной курьез, случившийся с ней на работе.

— Відкриття — ви тільки собі уявіть, який відповідальний момент. Весь день бігали, наче шалені, скульптори, художники, куратори. Страшне! І так вийшло, що я друзів зустріла, давніх і хороших, на диво, не дуже п'яних. В Ігоря тоді ще й день народження був. Ось, то вони на фуршеті потягли мене до коньяку. Що ти посміхаєшся, Наталю? Яка ти скептична. — Олеся скорчила рожу Наталье, которая совсем не выглядела скептичной. Улыбаясь, она жмурилась под лампой и была похожа скорей на маленькую белочку или котенка, в зависимости от ракурса. Олеся же продолжала:

— Зовсім не багато випили. Три по п'ятдесят, чи чотири… Я точно не пам'ятаю, але почувала я себе дуже адекватно. I ось, треба мені йти, шукати якогось відвідувача, який має мені передати щось комусь і від когось. Я силкувалася усе якнайкраще запам'ятати, дорогою все прокручувала в голові. А в галереї натовп — не проштовхнешся. У двері, принаймні. Це ж треба так любити мистецтво, щоб у тисняві товктися. Наче й виставка була така собі, не першорядна. І пройшовши у двері, відчуваю, що якесь маленьке дівчисько, нахабне, мені вперлося у стегно, чуттєво так, навіть боляче. Ох ти ж, думаю, потворо жалюгідна! Тут я беру її і штовхаю у відповідь! Штовхаю, уявляєте? І раптом люди розходяться, я озираюся — а це скульптура! Вані Петренка скульптура, з яким я її тут півранку встановлювала! Отакої. Що смішно — майже всі відвідувачі вирішили, що це частина перформансу, але Ваня тоді дуже образився. А я потім довго думала: ну чому, чому мені не здалося, що це дитина? Це ж могла б бути дитина, в цьому місті повно оригіналів, які тягають дітей у галереї, а комусь, може, й немає куди дитину подіти… Чи це за Фройдом? Дивний якийсь Фройд, якщо так.

— Это либидо, Олеся. Оно самое, — по моему предложению все выпили за либидо, Наталья предложила почтить честь дебета и кредита. Калина провозгласила тост за тотальную делимитацию, а Олеся — за авантюризм. Чем хорошо вино: пить его можно долго. Наслаждаться вкусом, смешивать послевкусие с сыром и в пьяное забытье опускаться сравнительно нескоро.

Наталья очень любит вспоминать наше пионерское детство, счастливую пору, когда, обкурившись молоденькой травки до зеленых пауков, она выносила из дому пакет сахара, которым тогда щедро выплачивали зарплату ее маме. Килограмм сахара успешно обменивался на литр самогона, ходить далеко не приходилось, благо: бабушка-меняла жила тремя этажами ниже, тут же, в ее подъезде. Сейчас Наталья не пьет даже водку, но сивушные приключения вспоминает с завидным постоянством. «Водку в нашей стране разрешают пить уже в том возрасте, когда нормальные люди бросают это занятие», — часто повторяет Наталья свою любимую присказку. Вот и сейчас повторяет, разливая по бокалам вино.

Беседу прервал телефонный звонок. Калина нехотя взяла трубку:

— Алло. Алло? Алло! Сергей? Здесь нет Сергея. А это кто? Меня Калина зовут. Хорошо, если я его встречу — обязательно передам. Прощайте! — Калина хлопком закрыла свою «Нокию» и, улыбаясь, объявила: — Надо Сергею передать, что ему Нарита Заримова звонила.

— А что за Сергей вообще? — спросила я.

— Да я не знаю, в общем-то. Но вдруг где встречу…

Калина постоянно кого-то встречает. Будто бы для того, чтобы подтвердить эту мою уверенность, она уже рассказывает очередную немыслимую историю о ночной встрече с бандитом.

— Сидела на деревянной лестнице с плеером, пиво допивала. И так грустно мне было, до тошноты. Желтый фонарь, пятна света на деревянных ступенях. А ко мне вдруг бандит подошел. Я так сразу и подумала: «Бандит», хотя внешности он был не очень преступной, — Калина хлебнула вина. — Поговорить хотел, навязчивый такой. Я сперва отказывалась, пыталась отморозиться, а он сказал: «Ну что же ты, совсем как все эти…» И сник, не уточнив, какие именно «эти». Я тут же растаяла, я ж вам не «эти», в самом деле, и наверняка уж не «как все». Только вот первая его фраза меня насторожила, после второй волосы на загривке вполне по-кошачьи приподнялись, а дальше уже все равно стало, только в голове непрерывно, как считалочка детсадовская, крутилось: «Когти рвать. Рвать когти. Рва. Ть. Ко. Гти.» И все. Жаловался он долго на жизнь. В самом деле, бандитом оказался, беглым преступником, которого вся днепропетровская милиция ищет. Сопливая история, все — как в сериале: забеременела девушка, безденежье, за аборт платить нечем, даже родители в помощи отказали. Ну и пожалуйста, гоп-стоп, ограбление-избиение, сразу же и розыск. Девушка его после этого, кстати, бросила. «Сука. Сука», — он туповато твердил, рассказывая об этом, а я его, помню, уговаривала милиции сдаться, о карме зачитывала что-то. Хлебом меня не корми — дай о карме поговорить с приезжими бандюгами.

— А удрала ты от него как? — перебила ее Наталья.

Калина усмехнулась и сделала большой глоток:

— Я от него не удирала. Потащила пиво пить на кладбищенский обрыв.

Кладбищенский обрыв успел стать для нас местом символичным. Вся Лукьяновская гора, на которой я жила полтора года, — один большой погост, Ярославовых еще времен, после войны тут и не хоронят никого, куда уж, и без того за тысячу лет кости к костям приросли костяшками. Частенько на склоне холма мы распивали пиво, сидя на самом краю обрыва на зеленой траве. Тогда слева сразу за крестом последней могилы виден полумесяц мечети, а щербатая извилистая дорога всегда выводит к церкви адвентистов седьмого дня; в целом, очень духовное место, эта наша гора. А ночью — еще и душевное. Городская микросхема раскидывается внизу подмигивать картой ночных огней, вычерчивать световые маршруты киевской жизни. Лирика холмов разбудит любого. Хотя бандитов, конечно, не разберешь.

— Забавно, — продолжила Калина. — Говорю, пойдем со мной, я тебе место классное покажу, там ни у кого проблем нет, просто красиво. Ну, он и пошел, мой случайный встречный. Ночной попутчик, мать его. Главное — чтоб не проводник в царство мертвых… И будто мысли мои читает, гад. Я, мол, грохнуть тебя хотел, говорит. Грохнуть меня хотел, ну надо же! Решил, что я столичная мажорка с полными карманами наличности, и неплохо бы ему поживиться. А я его после этих слов прямиком на кладбище веду. Умора. Пока под фонарем шли, бандит спокоен был, более-менее. А как свернули к надгробиям, он весь прям в лице переменился, забеспокоился, дерганный стал до ужаса. А дороги-то: кресты-кресты, еще пара могил… Мы быстро на обрыв вышли. Ну а там сплошная живопись. Панорама Киева, любому бандиту и Оболонь видно, и Троещину. Выпили пива, поговорили о городах и реках, река вот у нас одна оказалась, просто моря разные. Нормальный попался бандит, я его почти уговорила милиции сдаться. А прощаясь денег ему предложила и жетонов на метро. А он отказался. Гордый. Благородный. Робин Гуд, бля. Не могу, говорит, деньги у тебя брать. А грохнуть мог, гад.

— Хорошо, что не грохнул, что тут добавить, — Наталья закончила суетиться у плиты и поставила на стол дымящееся блюдо. — Пора есть рагу!

Наталья нечасто готовит, но удается ей это всегда на славу. Я извлекла из сумки распечатанную за день стопку стихотворений. Насытившись, Олеся и Калина устроили чтения. Их опьяневшие голоса тонули в аккордах Эллингтона из бесконечных запасов Натальи. Да и среди распечатанных мной стихов в этот раз было мало хороших. Или подходящих ситуации. Или фонетически удобоваримых. Вдруг вспомнила:

— Я вчера пьяная в метро какой-то дуре Маяковского декламировала. А она меня спросила: «Это твое?» Так почтительно спросила, что я хохотала на весь вагон. А потом сказала: да, мол, мое, у меня еще такого есть много, хочешь послушать?

— И что, хотела она?

— Хотела. Они всегда хотят. Дуры.

— Ну, и ты-то ведь не без желания предлагала услуги декламанта, — ехидно улыбнулась Наталья.

— Да, я хочу. Я хочу-хохочу.

Она зевнула:

— Вы как знаете, но темнота, поэзия и вино действуют на меня усыпляюще. До завтра.

Наталья ушла в комнату. Олеся и Калина, пожаловавшись на сухость во рту, приготовили чай. Я вспомнила, что у меня есть марихуана, но по состоянию здоровья курить никто не захотел. Зеленый змей пожрал зеленый лист. Сухое красное поглотило сухое зеленое. Беседа постепенно расклеивалась.

В окно, задернутое ажурной занавеской, заглядывал месяц. Полнолуние снова застало меня врасплох. Девочки уже спали, а я тонула в пьяных воспоминаниях.

Лето на киевской Пейзажной аллее. Мимоидущий в пиджаке громко выкрикивает в телефон: «Мы хотим мира! И желательно всего». Я улыбаюсь, а говоривший занимает скамейку напротив. Мы начинаем беседу без приветствий, обсуждаем Буковски, Миллера, портвейны, коньяки. «Не хочешь ли ты кокса?» — неожиданно спрашивает говорливый незнакомец. Кокс — это мой друг, гитарист в рок-группе «Станем Отличниками». Ненавидит реггей, но каждый год до октября живет в Лисьей бухте. Кокса я совсем не хочу, чего не скажешь о рассыпных порошочках.

Встречный, к слову, безмерно пьян. Может, это кокаин развязал его язык, но от него несет водкой, он непрестанно матерится, проклиная жизненные устои. Ему надоели финансы, менеджмент и банковское дело. Он заявляет: «Я напишу книгу!» И обещает уехать в Карпаты на год, чтобы превратить в гигантский текст свое многолетнее молчание. Темпы его рассказа таковы, что я сомневаюсь в его умении молчать. Но нет, конечно же, всему виной кокаин. В клочки разорвав стодолларовую купюру, через которую мы в дань традиции нюхали его зелье, он кричит:

— Я превратился в трухлявый пень! Мой живот — это дряблый мешок жира, а моя жена трахается с ублюдочным проходимцем! Деньги-деньги! Квартира-машина! Меня заебала вся эта муть, понимаешь? Меня заебали ублюдки и менялы, понимаешь? Да что ты вообще понимаешь?

Я вроде бы понимаю все, но уже тороплюсь на работу. Он провожает меня, по дороге мы выпиваем водки. Он максимально экспрессивен, описывает события своей жизни, любовника жены, свое увольнение, своего сына, у которого, судя по всему, нашелся другой отец. Он упорно твердит, что верить никому нельзя. Он выглядит утопающим, а я даже не умею плавать.

После мы встречались еще несколько раз. Меня притягивало его непреходящее отчаяние. Его, видимо, привлекали моя юность и ветреность. Он выглядел наглядным примером того, что сорок лет непрерывного карьерного роста и избыток денег сведут с ума любого. Кажется, его звали Олегом, быть может, Игорем, это уже неважно. Для меня он остался безумным банкиром. А кем он считал себя на дне своих расширенных зрачков?

Я заснула лежа на спине, заснула, не снимая джинсов, засунув руки в карманы. Пожалуй, хрупкий месяц освещал мое лицо. Но я его уже не видела. Я смотрела сны и, кажется, улыбалась.

Мне снились агенты ФБР. Как стая собак, они метались по комнате и непонятно что вынюхивали. Ведь в самом деле. Что тут вынюхивать в этой тесной комнате? Агенты ФБР призывали остановиться и дать показания, они размахивали своими жетонами и пускали солнечных зайчиков мне в глаза, и я их открыла. Меня угораздило проснуться в полдень.

Все тот же маленький телевизор пестрел репортажем о сорванном гей-параде в чужой столице. Пока мы раскуривались, дискуссия о легализации однополых браков переросла в беседу о признании нормальными браков межвидовых. Калина предложила разрешить женитьбу на улитках и медузах. Олеся изъявила желание жениться на реках и озерах. Наталья не против выйти замуж за Марс, а я согласилась стать женой залетного астероида. Странно все это, зачем мне штамп в паспорте?

Выйдя из квартиры, я встретила карапуза, совершающего первые в жизни лестничные шаги, с мамой за обе руки. «Доброе утро вам», — только и сказала я тогда. «И вам. Правда, уже глубокий день», — что еще сказать ей, молодой маме, умиротворенной выходным днем и близкой кончиной апреля.

Твердим каждый свое, каждому по ступеньке, по клетушке, по квадратику. Город зажимает нас в тиски на каждом углу. Радости и горести запиваем все тем же полусухим или крепленым, пустыми бутылками и окурками метим свои пути. Маленькие растрепанные одиночества в трафаретах улиц и времен года. С осени бродила по этому городу тоскливой перелетной птицей, не успевшей перелететь куда надо. Да и куда тут перелетишь из этой страны счастья без границ. Вперегонки, ручьями-потоками-порывами бегут сезоны, обдают дождем, снегом, пылью и пожухлой листвой. Всему виной умеренная континентальность нашего климата, как говорит Калина. На этот раз весна, свежо, и каждый день нас гасят ливни. Тлеет огонек от брошенного с лестничной клетки окурка. Истериками и изжогами тлеем, телесным теплом и накалом эмоций — горим и тлеем, осыпаемся понемногу, пылью укладываемся по поверхностям. Пыль, пыль, пыль, повсюду пыль, телесный пепел, трепет угасающий, привычная оскомина вкусовых ощущений. Окисляемся ежедневно, от бесконечных подъемов и спусков мерно ржавеют нервы. Ты замираешь, она идет вверх, он спускается вниз. А на какой ступени остановлюсь я?