В синих квадратах моря

ГЛАВА ВТОРАЯ

Человек всю жизнь хранит память о море. Она — в его рано поседевших висках, в строгом, чуть опечаленном лице, избитом штормами и бурями. И даже в морщинах — глубоких и неровных, как борозды пахаря на ржаном поле.

Море вошло в человека и поселилось где-то в сердце, как входит непрошеным гостем любовь — тревожная и сладкая, а потом бередит душу подобно ране, не успевшей затянуться.

Море — это соль на губах. И тревожные дороги юности.

Море — это испытание на совесть. На выдержку и характер.

Море, оно разное. Бывает и таким… Проснется на его мрачной, холодной глубине вулкан, и пойдут волны. Громадные и зеленые, как гидры, они опрокидывают корабли и рыбацкие суда, с ревом выбрасываются на берег, все крушат на своем пути. Металл не выдерживает на прочность. А человек может устоять. Потому что он — человек!..

Грачев не узнал голоса Серебрякова, потому стал переспрашивать, кто отвлекает его от дела. Но когда капитан 2 ранга совсем открыл дверь и бесцеремонно шагнул в каюту, он вскочил со стула, вытянул руки по швам:

— Извините, товарищ командир, не расслышал.

А тот, будто и не замечая его растерянности, спросил:

— Радиолампы получили?

— Никак нет… — Лейтенант замялся.

У Серебрякова качнулись усы:

— Доложите подробно!

Грачев объяснил все, как было. Склад закрыли на перерыв, мичману следовало подождать, а он ушел домой.

— Разберитесь, — сухо сказал Серебряков. — Это серьезное упущение, и, замечу, не Зубравина, а ваше.

«Мичман дал маху, а я виноватым оказался», — сердился Грачев, шагая по палубе.

Зубравина он застал в рубке. С горечью бросил:

— Досталось мне за лампы…

— Ольга чуть в постель не слегла, сердце… — отозвался мичман.

Грачев усмехнулся:

— Женам что, им бы только мужа под боком держать.

— Вы, товарищ лейтенант, мою Ольгу не троньте, — загорелся Зубравин. — Ни к чему упреки.

— Помолчите, мичман! Я этого не люблю.

Весь день Грачев был хмурый и все не мог простить мичману его оплошность. Надо бы с недельку подержать его на корабле. Эта мысль показалась Петру настолько правильной, что во время обеда в кают-компании он высказал ее Серебрякову:

— Пусть посидит. Море, видно, его к себе не привязало…

Серебряков нахмурился:

— Кусаешься, лейтенант! С людьми так нельзя. Вот тебя сыном волны прозвали. А ты всего-навсего у нервов на привязи ходишь. Эмоциональная личность! Нарушение нарушению рознь. Зубравин мог бы и не приходить на корабль — жена ведь в постели? — капитан 2 ранга ждал, что ответит Грачев. А тот переминался с ноги на ногу, растерянно потирая и без того блестевшую пуговицу кителя. — Рубишь сплеча. Крылова выгнал из каюты. Если с твоей меркой подходить к людям, то тебя за ту непринятую радиограмму следовало суток на трое отправить на гауптвахту… Послал Зубравина на склад, а он к жене подался. Нарушение устава налицо.

— Точно, — подхватил Грачев.

— Нарушение, если смотреть глазами канцеляриста, — продолжал командир. — А по-человечески — нет. По уставу доверия никакого нарушения Зубравин не допустил. О женах, конечно, в уставах ничего не записано, но близкий человек нездоров… Вот твоя Лена долго не пишет, переживаешь? Так почему мичман не должен волноваться за свою жену?

— Товарищ командир, но ведь вы сами сердились, когда замполит отпустил мичмана.

— Тогда другое дело, мы выходили в море. А сейчас — не прав, Зубравин честно обо всем рассказал, а ты накричал. Другой наврал бы с три короба, и — глядишь, простили. Нет, нет, зря так на мичмана. Он к людям подход имеет. Крылов не в счет. Тут особая статья, осечка какая-то.

После паузы Серебряков похлопал лейтенанта по плечу:

— Прыткий ты… Вот съешь пуд соли морской, тогда остепенишься. К людям, брат, с черствым сердцем лучше не подступаться. Пустая строгость авторитета не создаст. Мотай себе на ус. Видишь, какие у меня усы? — улыбнулся Серебряков. — Учись у жизни.

Петр слышал от штурмана, что Серебряков напечатал свой рассказ в каком-то журнале. Может, у него есть еще что-нибудь готовое?

— Хочешь прочесть? — Серебряков нагнулся к столу, вынул из ящика папку с бумагами. Достал листы, исписанные зелеными чернилами. — Ну-ка, Петр Васильевич, посмотри своим просвещенным глазом, — и протянул Грачеву несколько листков.

Рассказ назывался «Сосна». Матрос упал у окопа, сраженный осколком мины. Он лежал и стонал. Мимо него бежали бойцы, он слышал раскатистое «ура», но подняться не мог. Он смотрел в синее небо. Где-то близко пел жаворонок. Потом нежная, напоминающая детство, песенка превратилась в нудный, назойливый звон, от которого тяжелела голова. Матрос знал, что жить ему осталось немного, совсем немного. Рукой стер с лица кровь, прислушался. У берега все еще кипел бой, рвались снаряды, Горели фашистские тапки, и по их взбухшей броне густо сползал расплавленный металл. Советская пехота штурмовала фашистские позиции. А там, у реки Шпрее, бойцы уже наводили первые понтоны… И стало матросу до слез больно — вот он, Берлин, рукой подать, а встать не может. И вдруг он увидел неподалеку от себя чудом уцелевшую сосну. Матрос пополз, оставляя за собой кровавый след. Встал на колени, оторвал кусок тельняшки, задыхаясь, написал на ней кровью:

«Даешь Берл…» — И упал.

Когда наши бойцы ворвались в горящий Берлин, все видели, как высокий солдат вынул из кармана тот окровавленный клочок тельняшки и штыком приколол его к стене рейхстага. И, потупясь, молчали бойцы. И майский ветер осторожно шевелил это маленькое и в то же время великое Знамя победы…

Петр положил листки на стол. С радостью он прочел, только радость была какая-то печальная, тоскливая. Так они душу растревожили, эти строчки, что ему стало не по себе. И отец вспомнился. Вот хлынула в отсек вода, вот он рванулся к двери, но тут же упал…

— Жаль матроса, — наконец сказал: Грачев. — Вы знали его?

Серебряков подергал усы. Глаза в густых ресницах заблестели.

— Мой друг комендор, на одном орудии были расписаны — Станислав Зубко. С корабля ушел в морскую пехоту. Мать фашисты повесили, так он только и рвался на сушу.

Потом как-то сам собой разговор зашел о семьях. Серебряков спросил Грачева о жене. Как она там?

Нет от нее писем.

— Вы что, поссорились?

Петр смутился:

— Никак нет…

И он задумался. Лена и вправду редко пишет. Но кто станет уверять Петра в том, что она охладела к нему? Глупо, конечно. Экзамены в консерватории, тяжело ей… Но в самом дальнем уголке сердца шевелилось сомнение — так ли это? Часто Петр долго не ложился спать, выходил на палубу, курил одну папиросу за другой, и все его думы были о Лене. А потом приходил в каюту, валился, не раздеваясь, на койку и подолгу рассматривал фотографию жены… Участие командира растрогало его, и захотелось выложить ему все, что тяготило, тревожило. Серебряков шумно вздохнул:

— Только не кисни, Петр. Все будет отлично. Она ведь тебя любит.

Любит… — тихо повторил Петр. И вдруг подумал, а что, если? Что, если она нашла другого? Нет, нет, чепуха это. Как же жить без Лены?.. Нет, нет, надо верить. Без веры жить трудно. Невозможно.

— Что касается меня, — перебил его мысли Серебряков, — то я с Надеждой никогда не ссорился.

Подружился он с ней еще до войны, когда работал на Амуре. Тайга, холодина. Бывало, придут вечером в палатку — зуб на зуб не попадает. Спали на нарах в фуфайках. Летом приехал Серебряков в отпуск в Москву к родным. Надя была на практике — она училась в Индустриальном институте на третьем курсе. А через неделю снова уехал в тайгу. Вскоре нагрянула война. Его сразу призвали на флот. Матросом плавал. А Надя в это тревожное время досрочно сдала экзамены и стала инженером. Потом они поженились. Правда, родители не разрешали, дескать, война, зачем торопиться. Да и к чему это ехать в пекло: на Мурмане сильные бои. Но Надя приехала к нему. Вскоре у них родилась Ирочка. Теперь уже взрослая.

«Вот выйдет замуж, и будешь, Василий Максимович, переживать за нее», — подумал Петр, а вслух сказал:

— Жениха себе найдет, и увезет он вашу Иру далеко-далеко.

— Был бы человеком жених, так и горевать нечего, — Серебряков покрутил усы.

На другой день он пригласил Грачева к себе домой.

— Пойдем, погостишь! Надо же сына волны представить семье!

— Неудобно как-то, — робко возразил Петр. — В чужой дом…

— В свой. Ну-ка, одевайся. Ведь ты должен знать, как командир твой живет.

— Знакомься, Надюша, — еще с порога произнес он. — Это и есть Петр Грачев, тот самый…

— Проходите, проходите, Петя, — улыбнулась хозяйка.

Грачев вдруг почувствовал, что в этом доме он никогда не будет чужим. В больших темных глазах Надежды Федотовны светились добродушие и ласка. Открытое светло-розовое лицо без единой морщинки делало ее гораздо моложе своих лет. Говорит она ласково, чуточку с грустью, как ехала в Заполярье, как жила в землянке, но никогда не отчаивалась. Больше старалась для мужа — все в морях бывал, приходил ненадолго, а тут Ирина подрастала.

— А вы женаты, Петя? — поинтересовалась хозяйка.

— Постарался…

— И детишки есть?

— С детьми успеется, — покраснел Петр.

Надежда Федотовна, поправив упавшие на лоб волосы, стала рассказывать о соседке. На одной площадке с ними живет. Молодая была — детей не хотела, мол, тяжело с ними. Так и порхала. А потом заболела. Теперь рада бы нянчить сына или дочурку, да нет их. Злая, с мужем грызется. А Серебряковой завидует. Правда, не знает она, как досталась Надежде Федотовне Ирка. Родила ее в убежище, когда рядом рвались бомбы. Просто страшно вспоминать.

«И моей маме со мной было нелегко на море», — подумал Петр.

— Одного не пойму, — продолжала Надежда Федотовна, — как это жена не с вами. Я бы ни за что не осталась одна. Я бы туда, куда муж.

Скрипнула дверь — Серебряков вернулся из магазина.

— Принес сахарок. Надюша, согрей нам чайку!

Когда уселись за стол, в комнату вошла Ира. Тряхнула копной светлых волос, зябко поежилась.

— Гости, честное слово, гости! — и остановила свой взгляд на Грачеве. — А это, конечно, он? Ну, здравствуйте, Петя! Кажется, так вас зовут?

Петр смутился, невнятно пробурчал «добрый вечер», и потупил глаза. Ира присела к столу.

— Папа, а я уже знакома с ним, — она глянула на Грачева. — Помните, у автобусной остановки? Вы назвали меня морячкой.

— Было такое, — Петр чувствовал себя уже веселее. — Я считаю, что в морском городе все моряки и морячки. А вы возражаете?

— Допустим!

— Тогда к морю вы равнодушны. А море, оно всегда бередит душу.

Серебряков покачал головой: «Моими словами чешет».

Ира стрельнула в Петра глазами:

— Вы ошиблись, я просто боюсь его. Оно злое…

— А я в море душу отогреваю, — вмешался Серебряков.

Ира всплеснула руками:

— Папочка, не перебивай, все знают, что ты старый краб… Так вот, Петя, не каждый может с морем жить, как со своим старым другом. Правда?

— Сам еще не знаю, — Петр маленькими глотками отвивал из чашки чай. — Море — это целая жизнь. Смотрите, Ира, цветы, и те растут на зеленой глубине. Правда, цветы эти своеобразные, букет их дороже всего. Морские цветы со дна достать сможет не каждый, а те же, скажем, тюльпаны, сорвет даже малыш.

— Ну и философы, — засмеялся Серебряков. — Кстати, Ира, когда вы с девушками собираетесь к нам на корабль?

— Уже не придем, — махнула дочь рукой.

— Почему? Я посоветовал своим комсомольцам встретить делегацию как следует.

— Голубев всему виновник. — Ира улыбнулась, блеснув белыми, как морская пена, зубами. — Он сказал мне: «Женщина на корабле — это к несчастью!»

— Он пошутил, — заметил Серебряков.

— Ах, пошутил, тогда беру свое обвинение обратно.

Ира встала, начала убирать со стола посуду. Из-под густых черных бровей блестели глаза. Она спросила Грачева, почему он не приходил к ним раньше, и, услышав в ответ: «Служба», погрозила пальцем, мол, хватит оправдываться.

— Признаюсь, это я просила папу, чтобы вы пришли, — и улыбнулась Петру. — Погода ужасная. Не завидую тем, кто сейчас в океане.

— В море баллов семь, не меньше, — заметил Василий Максимович. — Наш «Бодрый» у пирса, а кончится ремонт — и в море. Вот, Петр, тогда оморячишься по-настоящему.

Будь это на корабле, Петр, наверное, и промолчал бы, но тут, в присутствии девушки, он громко, даже несколько рисуясь, ответил, что хоть завтра готов в поход.

— Так я и полагал — что тебе шторм? — Серебряков сделал ударение на слове «шторм».

Петр смутился. Выручила Ира. Она снова завела разговор о своих подругах, которые давно хотят побывать на корабле.

— Приходите, — сказал Василий Максимович, — Петя как раз и будет вашим гидом.

— С удовольствием, — оживился Петр.

— Провожатые нам не нужны, — насмешливо возразила Ира. — Я уже бывала на «Бодром».

— Видали морячку? — усмехнулся отец. — Мою каюту ты, конечно, найдешь, а другие?

— Гриша нам все покажет, — неожиданно сказала Ира. — Он обещал.

— Какой еще Гриша?

— Голубев, конечно.

— М-да… Все надеялся в академию попасть, а сейчас на высшие курсы собирается. Нос по ветру держит. — Серебряков пересел на диван. — Сыграй-ка что-нибудь. Вот и Петя послушает. Он ведь, наверно, любит музыку. Лена у него пианистка.

— А скоро она приедет? — спросила Ира.

— Может, через месяц, — не совсем уверенно ответил Грачев, и это не ускользнуло от внимания Иры. Она близко подошла к нему.

— Скучаете?

— Конечно, — признался Грачев.

Ира молча села за пианино и, взяв несколько аккордов, тихо запела: «Тот, кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда…» Петр внимательно наблюдал за нею. Только сейчас он заметил, что у девушки с горбинкой нос, синие глаза. Завитки светлых волос упали на лоб. Розовая кофточка ярко оттеняла ее белую шею. «В ней что-то есть…» — вдруг подумал Петр.

— Вы хорошо играете, — сказал он громко.

Стало тихо. Ира повернулась к нему:

— Шутите?

— Нет, что вы, — ответил Петр. — Я не шучу.

Губы девушки дрогнули в улыбке. Она вновь стала играть… Петр очнулся, тихонько встал с дивана и, нагнувшись к Серебрякову, шепнул:

— Мне пора…

Ира оставила пианино. Она сняла с вешалки фуражку и, подавая Петру, тихо сказала:

— Приходите в субботу, я сыграю вам еще что-нибудь…

На улице моросил дождь. Петру было приятно, когда холодные капли стекали по его раскрасневшемуся лицу. В ушах все еще звенела музыка. Играла Ира, а ведь могла играть и Лена. Нет, видно, не скоро доведется ему обнять жену. Даже писем не пишет. Что делать? Послать ей строгую телеграмму? Еще обидится…

Он мучился. Подолгу ворочался в постели, перебирал в памяти малейшие детали своей семейной жизни. Почему же она молчит? На письмо время можно всегда найти.

Петр грустил. Его раздражали и веселые шутки матросов, и неторопливая деловитость мичмана, и поведение Крылова, и собственная беспомощность. Словом, все.

Взобравшись на сопку, Грачев сразу же увидел свой корабль. Красив эсминец в лунном свете! А Ира? В ней есть что-то такое… — опять неожиданно для самого себя подумал Петр. Он не заметил, как из-за огромного рябого валуна вышел Голубев.

— Куда торопитесь, если не секрет?

— На корабль. Дел много, Петр не ожидал и не хотел сейчас этой встречи.

— Похвально, — заулыбался Голубев. — Знаю, что завтра у вас зачет, и прошу обратить внимание на организацию радиосвязи. Честно говоря, я скидок никому не делаю, — он умолк, о чем-то думая и поглядывая на Петра. Потом, решившись, спросил:

— Вы были у Серебряковых? Ну и как там Ира?

— Ира? — стушевался Петр. — Дома… Веселая. А что?

— Собирался зайти, но дела помешали.

— А меня на субботу пригласили, — вырвалось у Петра.

— Зачем? — голос у Голубева был тугой.

— Люблю музыку…

«Странно, почему он допытывался?» — подумал Грачев у себя в каюте. Он открыл иллюминатор. Пахнуло сырым холодным ветром. Петр прямо в шинели сел в кресло, размышляя о своих делах. Он не сразу услышал сигнал большого сбора и вышел на палубу, когда моряки уже выстроились на вечернюю поверку. Мичман Зубравин, раскрыв журнал, тихо называл фамилии. Потом он доложил, что «нетчиков нет». Грачев быстро осмотрел строй. Вот стоит Гончар, веселый, кажется, сейчас улыбнется, рядом с ним — хмурый Симаков. «Квочка»! Отругал за грязные батареи, так он, видишь ли, надулся.

— А где Крылов? Его что-то не видно, может быть, в кубрике?

— Я отпустил его на берег, тут вот рядом, — доложил Зубравин.

Петр промолчал. Но когда строй распустили, он сделал мичману внушение.

— На поверке должны быть все.

Зубравин неуклюже почесал щеку:

— Таня ему звонила на КПП. Не мог отказать…

«Сам ворчал и сам же отпускает», — с раздражением подумал Петр, но, разговаривая с мичманом, не горячился. Конечно, неприятно, что лучший радист, которому всегда доверяли, вдруг подвел весь корабль. Горько это сознавать. Но от правды, как от тени своей, не уйдешь. И строгость свою надо выдерживать до конца.

— Учту, товарищ лейтенант.

Грачев перевел разговор на другое:

— Как жена?

— Хворает.

— Слабая она у вас…

Зубравин с обидой в голосе сказал:

— Ольга жизнью не избалована, товарищ лейтенант. Долго работала грузчицей.

Грачев провел ладонью по лицу:

— Не сердитесь, мичман. — В его голосе послышались добрые нотки. — Я не хотел вас обидеть. Правда, моя жена не таскала мешки. Она учится. Пианистка. У каждого своя судьба. Один — инженер, другой — ученый, а третий — грузчик. Все естественно. Ни бравировать этим нельзя, ни других упрекать. Я вот тоже тяжелого не таскал: после школы сразу в училище. Потом — море. Отец здесь плавал…

— Ни к чему нам дуться, — отозвался Зубравин. — Командиры мы, а не барышни. Я вот о море думаю.

— О море? Не понимаю.

— О море и… о вас, — тихо повторил мичман. — Нелегко, когда море бунтует. Рычит, как зверь какой. Нервы шалят… К чему вам было идти на корабль? Служили бы… — он запнулся, словно боясь высказаться до конца.

— Ну, ну, договаривайте, — насторожился Грачев.

— На бережок вам. Море, оно того… Не всех принимает.

— А вас приняло? — в голосе лейтенанта слышалось раздражение. И даже покраснел, брови нахмурил, и стали они похожи на лохматые крылья бабочки.

— Да, уж приняло…

«Хвастун!» — вспылил про себя Грачев. А Зубравин уже говорил ему о том, что корабельная жизнь тем и романтична, что всякий раз, уходя в штормовые широты, люди умеют смотреть в глаза океану. Иные не выдерживают, просят списать их на берег и даже смотрят на тельняшку, как на что-то заколдованное, а те, кто покрепче и кому по сердцу неуютная моряцкая жизнь, не пасуют. Чем чаще выходят они в море, тем сильнее привязываются к кораблю. И дело тут вовсе не в особых качествах характера человека, а в том, как он относится к своей профессии моряка. Адмирал Нельсон до конца своей жизни страдал морской болезнью, но если бы кто из друзей предложил ему покинуть море, он счел бы того человека своим врагом. Море — оно признает сильных.

— И меня признает, вот попью побольше соленой воды, — пошутил Грачев.

— Глотать воду тоже надо уметь, а то можно и совсем захлебнуться, — заметил мичман.

В это время у трапа появился Крылов. Небрежно взглянув на Грачева, он доложил мичману, что прибыл из города без замечаний. На его лбу блестели капельки пота.

— Бежал, боялся опоздать, — Крылов полез в карман брюк за платком и тут вдруг обронил на палубу розовую косынку. Грачев поднял ее, отдал матросу.

— Чья?

— Женская, — отпарировал Крылов. — Еще что желаете знать? Где был? У Тани. Может, прикажете не ходить?

У Петра дернулась бровь. Почему матрос ведет себя так развязно? Даже не взял у него разрешения обратиться к мичману. Ну, ну, ничего, он собьет с него эту спесь. А сейчас, сдерживая свой гнев, он сказал:

— Тоже мне — рыцарь! Видал я таких голубчиков. Храбрости на один бросок, а потом слезы льют.

— Куда уж мне с вами тягаться, товарищ лейтенант, — съязвил Игорь. — Вы же сын героя-подводника. Хоть картину с вас пиши — и в Третьяковку.

Грачеву словно дали пощечину.

— Три наряда вне очереди! — почти выкрикнул он.

Крылов ушел, и повисла какая-то невесомая тишина.

Петру даже стало жарко. Мичман топтался на месте. Его тоже покоробило поведение Крылова, но не меньше виноват во всем и лейтенант. К чему вот так колоть? Он поднял на Грачева глаза.

— Зазря наряды, — робко заметил Зубравин. — Ну, ходит парень к девушке, так что? Бить за это грешно. У Гончара даже на свадьбе были. А что Игорь, хуже?

Грачев пропустил его слова мимо ушей.

— Ни к чему это, ни к чему, — бубнил Зубравин. — Озлить можно человека, а потом трудно душу его настроить.

В серых глазах мичмана Петр читал упрек. И стало ему не по себе.

Еще с вечера Петр условился с доктором сходить в горы. Воскресное утро выдалось на редкость тихим. На море — зыбь. Солнце протянуло по воде серебристые тропинки. Петр надел спортивный костюм и теперь поджидал у трапа Коваленко. На палубе показался Серебряков. Покрутил усы.

— За ягодами? — подмигнул он Грачеву. — А у меня Ирка заготовитель. Их надо уметь искать, ягоды. Голубев, наш флаг-связист, знает морошковые места.

Петр засмеялся:

— У доктора тоже нюх…

Грачев взбирался на сопку, она была высокой и отвесной. Коваленко остался где-то в низине, а он все карабкался. А вот и вершина. Впереди, насколько хватало глаз, море. Искристое, белопенное. Петр присел на камень, обросший темно-коричневым мхом. В стороне у валуна кто-то разговаривал. Он обернулся и увидел неподалеку Голубева, сидевшего с какой-то девушкой. Так это же Ира Серебрякова! Петру стало неловко. Он поднялся, шагнул в сторону. Из-под ноги выскочил камень и гулко покатился вниз. Ира обернулась на шум.

— Петя! — воскликнула она. — Вот не ожидала встретить вас здесь. Идите к нам!

«Черт меня потащил сюда», — сокрушался в душе Петр.

Голубев холодно пожал ему руку, буркнув под нос «привет, лейтенант», и стал как мальчишка швырять камни в море. Он был в темно-синем спортивном костюме, в черных очках, а на голове — белая с помпоном шапочка.

«Разоделся, как клоун», — подумал Петр, садясь на каменную глыбу. Ира тоже присела рядом. Она одета со вкусом: голубоватого цвета брюки, красный с белой отделкой свитер и такая же шапочка.

— Петя, — весело заговорила Ира, — мы с Гришей тут поспорили. Я говорю, что если добыть из моря всю соль, то ее хватило бы всем жителям Заполярья на несколько лет. А он, — Ира кивнула в сторону Голубева, — возражает, мол, и по щепотке не достанется.

— Ирочка, я беру факты не с потолка, — бросил Голубев.

Петр возразил ему:

— Ваши факты, если их можно так назвать, уважаемый Григорий Афанасьевич, не выдерживают критики. В мировом океане растворено 50 квадрильонов тонн солей магния, брома, золота и других веществ. Если соль, растворенную в морской воде, удалось бы равномерно распределить по поверхности нашей планеты, она покрыла бы землю слоем толщиной в сорок пять метров.

— А чему равен один квадрильон? — спросил флаг-связист.

Ира засмеялась — разве Гриша не знает? Это же единица с пятнадцатью нулями!

Голубев подошел к девушке и поднес к ее губам ягоду.

— Съешь, совсем спелая! А науки дома грызть будем.

Ира съела морошку. Ей было весело — и от того, что светило яркое солнце, и от того, что рядом с нею были ее друзья. Ей весело, а Петру совсем нет. Глядя на Иру, он вновь вспомнил свою жену. Ведь она тоже сейчас могла быть с ним рядом, и так же, как эта девушка, улыбаться солнцу, собирать морошку, а он подносил бы к се губам ягоды. Нет Лены, есть тоска. И письмо, которое получил вчера.

«Милый!

Все думы о тебе, хотя скрывать не стану, писать совершенно некогда. Хлопот по горло. Жизнь так устроена, что трудом всего надо добиваться, никто на блюдечке не принесет тебе счастья и не скажет: бери, Ленка, это твое.

Ты вот уехал, и будь у меня малыш, все-таки легче переносить разлуку. Да и мама могла за ним присмотреть, пока я учусь. Люблю тебя и боюсь потерять.

Что нового у тебя? Берегись там, на море-то. Я страшусь его, а почему, и сама толком не знаю. Целую. Твоя Ленка.

Р. S. Чуть не забыла. На месяц уезжаю в Москву с концертом. Я так благодарна Андрею, что он устроил поездку. А ты чего-то губы дуешь, даже привет ему не передал. Милый, нельзя быть эгоистом!

Целую еще раз. Ленка».

— О чем вы задумались? — нарушила его мысли Ира. Она все смотрела Петру в лицо, словно хотела узнать, о чем он думает. Петру даже было как-то неловко: ведь рядом сидел Голубев и все на него косился. Хотя бы поскорее сюда пришел Коваленко, стало бы веселее.

Петр ответил, что получил письмо от Лены. Она едет в Москву с концертом, — он сказал это тихо, словно боялся, что услышат другие.

— Я рада, — Ира встала. — Гриша, собирать ягоды! Где их больше?

Голубев предложил спуститься в долинку. Но Ира попросила его сначала разведать, и если там действительно много ягод, то пусть крикнет.

— Я буду ждать сигнала! — кокетливо сказала она.

«Неужели они дружат?» — спросил себя Петр, но задать ей этот вопрос не решился. Да и какое ему дело? Он так и молчал, пока за камнями не скрылся Голубев. Солнце совсем вышло из-за туч, и теперь нестерпимо жгло, словно старалось до вечера напоить землю теплом. Петр щурил глаза. Ира повернула к нему лицо и неожиданно спросила:

— Петя, вам скучно без жены?

Его удивил такой вопрос. Он улыбнулся, бросил травинку.

— Военная тайна.

Она нахмурила брови.

— Что это, шпилька в мой адрес? А я серьезно… — Но, видимо поняв, что вопрос ее необоснован, поспешила добавить: — Извините, но Гриша уверял, что вы… — Она замялась: — Что вы… то есть ваша жена вовсе не собирается сюда ехать.

У Петра дрогнули брови.

— Чушь!

Ира смущенно улыбнулась, стала уверять, что, конечно же, у Голубева нет никаких оснований делать такой вывод, и она, Ира, сама не знает, как вырвались у нее эти слова.

Она давно заметила, что Петр очень тоскует по жене.

— Вы почему-то у нас в гостях были грустны. — Ира вздохнула: — Вам без Лены очень тяжело.

Ему стало обидно — чего это она все о Лене? Петр терпеть не мог всяких сочувствий, сожалений, потому что жалость всегда унижала его. Ира что, разве не понимает?

— Сочувствие всегда для меня тягостно, — сухо произнес он.

Помолчали. Потом Ира спросила о Голубеве:

— Он вам по душе?

Вопрос был поставлен прямо, и следовательно, надо прямо отвечать, но Петру непонятно, зачем ей это знать?

Да и вправе ли он высказывать свое мнение о человеке, которого знает мало? По службе Голубев строг, не терпит слабины в учебе, где надо, и сам поможет. А вот какой он в отношениях с людьми — откуда лейтенанту знать?

— Вы о нем наведите справки у отца, — вырвалось у Петра.

Ира покраснела, в ее глазах вспыхнули искорки. Грачев понял, что ей стало неловко, что сам он ляпнул глупость. Но не в его натуре было сразу же извиняться.

— Вы грубый, Петя, — глухо сказала она.

— Я не хотел вас обидеть.

Он не знал, как ему быть: то ли уйти, то ли ждать, пока она сама не уйдет к Голубеву. Тот уже звал ее. Он стоял у подножия скалы, там, где час назад собирал морошку Коваленко, но теперь туда собиралась Ира. Или она раздумала? Ира сняла шапочку, пригладила волосы:

— Пить хочется, в горле пересохло.

Петр осмотрелся. Рядом нигде не было ручья, разве что в долинке.

— Я сейчас сбегаю к ручью, вы подождите, — он засуетился, но Ира холодно возразила:

— Пойдемте вместе…

Они медленно спустились с сопки. Голубев сидел на камне и жевал ягоды.

— А я уж думал, что вы, Ира, совсем сюда не придете.

Она попросила пить. Голубев извлек из рюкзака (вот запасливый человек, не то что он, Петр!) кружку и черпнул студеной воды. Ира отпила несколько глотков и подала кружку Грачеву:

— Хотите?

«Мне не предложила», — обиделся Голубев, сердито глядя на лейтенанта.

Петру пить не хотелось, но он молча взял кружку и опорожнил ее, потом отдал Голубеву.

— Я ваш должник, Ира, готов выполнить любое задание.

Она заулыбалась. Ах, так, тогда пусть Петр вон на той скалистой сопке сорвет веточку березы.

— Хоть всю доставлю…

Грачев карабкался к вершине. Ему было очень тяжело. Ноги скользили, он оцарапал руки. Стена отвесная у самого обрыва над морем. Петр глянул, и мурашки побежали по телу — внизу холодно шумели волны.

«Еще немножко, и березка моя…» — шептал Петр. Выступ очень крутой. И взяться совсем не за что. Грачев чувствовал себя обессиленным, хотелось дотянуться до веточки. И не мог — совсем гладкий камень, без каких-либо вмятин или царапин. Нет, не осилить. И он вернулся… Усталый, исцарапанный, подошел к Ире и тихо сказал:

— Нужна специальная обувь. Камень, что зеркало.

Ира молчала. Голубев насмешливо покосился на него.

— Слабак, вот, смотри, как надо…

Голубев карабкался по сопке, как акробат. Не успел Петр перешнуровать ботинок, как он вернулся и подал Ире веточку.

— Спасибо, Гришенька…

Петр грустный возвращался на корабль. Коваленко, набравший полное ведро ягод, пригласил его к себе на ужин. У него сегодня блины. Маша, его жена, умеет их печь.

— Да ты чего такой хмурый? — Коваленко давно заметил в нем перемену, но не знал, чем это вызвано. А Петр так и не сказал ему, что виделся с Голубевым и Ирой.

Грачев сослался на усталость. Когда они уже подходили к кораблю, он спросил доктора:

— Скажи, Миша, ты знаешь дочь Серебрякова?

— Иру? А что? Не собираешься ли поухаживать за ней? — с усмешкой спросил он. — Опоздал, Голубев там…

«А я с ним чуть не срезался», — с горечью подумал Петр.

Грачев стоял у лееров. Он смотрел, как в бухту, обогнув мыс, входила подводная лодка. На верхней палубе суетились моряки. С берега они казались черными столбиками. Но вот лодка приткнулась к узкому дощатому причалу, и Петр увидел, что вся она в рябых пятнах. Соль в штормах съела краску. «Потрепало их изрядно, скоро и нас вот так», — невольно подумал он.

Внимание Грачева привлек катер, быстро несущийся к эсминцу. Вот он резко сбавил ход, красиво застыл у борта, и Петр увидел флаг-связиста. Голубев привычно поднялся на палубу, поздоровался. Они вошли в каюту. До начала занятий оставалось несколько минут.

— Готовы? Ну-ка, дайте мне ваш конспект.

Голубев уткнулся в тетрадь, полистал ее и тут же вернул:

— Шутишь, лейтенант? Конспект еще из училища? Нельзя, Петр Васильевич, обманывать начальство, — с усмешкой сказал капитан 3 ранга. — Что, лень писать заново?

— Времени не было, замотался, — признался Петр.

— Поставим на этом точку, впредь учтите.

Голубев между тем перевел разговор на другое. Танкер «Ловега» готовится в дальнее плавание, а командир отделения радистов, как на грех, в отпуске. Придется послать Русяева.

— Товарищ капитан 3 ранга, — взмолился Грачев, — мне самому старшина нужен. В море скоро пойдем. Прошу…

— Просить вы можете, и не больше, — перебил его Голубев, закуривая.

— Ведь можно взять старшину и с соседнего корабля?

— Русяев опытный радист, он и пойдет, — настаивал Голубев и, не повышая голоса, добавил: — Нельзя так, Петр Васильевич. Помочь людям надо. Заодно и вам честь.

Нет и нет. Он, Грачев, решительно против. У самого дел по горло. Тот же Русяев в море стоит вахту на коротких волнах, лучше его вряд ли кто примет сигналы, а если уйдет, кого поставить?

— Понимаю, тяжело, но дело не должно страдать.

Голубев надел перчатки, вышел из рубки.

«Серебряков не даст, — подумал Петр. — На другом корабле возьмут».

Катер, вспарывая черный холст воды, понесся к крейсеру. Петр смотрел ему вслед, пока не исчез с глаз белый огонек на его низкой мачте. Ему показалось, что флаг-связист был излишне строг, и от этого стало не по себе. Никогда Петр не думал, что служба начнется так тяжело. Как это сказал доктор Коваленко? «Ты, Петр, пойдешь на корабле в гору. Сам командир с тобой за ручку здоровается. А вот я не люблю протекции». Это что, намек на Серебрякова? Но разве тот делает ему, Грачеву, поблажки? Если командир к нему относится просто, то это, очевидно, вызвано не стремлением составить лейтенанту протекцию, а помочь скорее войти в корабельную жизнь.

«Пошел он к чертям, этот доктор! — в душе рассердился Петр. — Не нужна мне протекция. Сам на Север просился. Сам…».

Утром на корабль пришел Голубев. На этот раз невеселый. Заглянул в радиорубку:

— Грачев, зачет принимаю в кают-компании, прошу поторопиться.

Голубев задавал каверзные вопросы, и на все Петр ответил безошибочно. Но вот флаг-связист спросил, как он, Грачев, будет входить в связь с неизвестной подводной лодкой, которая встретилась в морс. Петр стал объяснять, но Голубев поморщился.

— Что, не так? — насторожился Грачев.

— Не усвоили руководящих документов. — Голубев встал из-за стола. — Нет, не могу принять зачет. Изучите все как следует. Что вы так смотрите? Может, я придирчив? Ну что ж, в другой раз буду экзаменовать вас при товарище Серебрякове. А сейчас — за дело. Два дня хватит?

Грачев стыдливо прятал глаза:

— А если до понедельника?

«Собираешься в воскресенье к Ире, я знаю! — догадался Голубев. — Нет, посиди-ка на корабле».

— Вот что, лейтенант, давайте-ка в воскресенье.

Грачев разложил на столе карту Баренцева моря, которую еще вчера взял у штурмана, и начал прокладывать курс. В пятницу надо сдать зачеты по кораблевождению. «Тогда вас поставим дублером вахтенного офицера», — пообещал Грачеву старпом Скляров. И вот теперь, склонившись над картой, Петр чертил. Делом увлекся, а душевного спокойствия не чувствовал. Не сдал зачет… От Серебрякова достанется. Петр раздумывал: может, сходить к нему и все выложить начистоту? Голос флаг-связиста все еще звенел в ушах, и от него никак не уйти. «Ну что ж, в другой раз буду экзаменовать вас при Серебрякове…»

Грачев бросил на стол циркуль, зашагал по каюте. Впервые в нем вспыхнула злость на себя. «Не сдал зачет… Романтик. Нет, ты просто салажонок! Сорвался…» — с грустью подумал Петр. Он чертил долго, а когда положил линейку, почувствовал на себе чей-то взгляд. У двери стоял замполит Леденев. Смуглое полное лицо осветила лукавая улыбка:

— Кораблевождение — наука сложная. Тут глубина мысли требуется.

— Приходится корпеть, — смутился Петр и схватил с вешалки китель.

Присев, Леденев внимательно разглядывал карту. Грачев с ухмылкой наблюдал за ним. Ему было весело, потому что Леденев — это не старпом Скляров, который назубок знает штурманское дело. Тот и ночью безошибочно покажет тебе, где какие созвездия и как по ним определять место корабля в море.

— Интересно, очень интересно, — сказал замполит.

«Для вас там каракульки, черточки, а для меня — курс жизни», — хотелось сказать Грачеву, но он воздержался, чтобы не задеть самолюбие Леденева. Замполита Петр уважал. Веселый и добрый, он как-то сразу располагал к себе, и тогда уже ничего от него не утаишь, все выложишь. Так было и с Петром. В первой же беседе он все рассказал ему о себе: где родился, кто мать и отец… Вот только о Лене сказал лишь, что жена, и все.

Леденев пригласил лейтенанта поближе к столу и неожиданно сказал:

— Раскололся ваш корабль. Потонул.

— Что? — удивился Петр.

— Место нанесли неправильно. На пути корабля — подводная скала. Вот тут, — замполит ткнул карандашом в серый квадратик карты.

— Разве? Не может быть!

Петр рассчитал все точно, и поведет он свой корабль, обходя банки, минуя острова…

— Это теоретически, — перебил его замполит. — А в море… Дайте мне линейку.

Он быстро нашел ошибку: Грачев совсем не учел поправку на магнитное склонение, поэтому-то курс прошел близко к острову Зеленый, через рифы. Там весной судно распороло на камушках железное брюхо.

— Помните капитана Рубцова? Так это он. Пять лет отсидел…

Грачев грустно смотрел на карту. Снова ему придется ломать голову.

Леденев помолчал, закурил.

— Да, на бумаге курс легко исправить, а вот в службе… — Замполит проницательно посмотрел Грачеву в лицо: — Тяжело вам, Петр Васильевич?

— Служба — долг, а на долг не жалуются, — ответил Грачев.

Ему казалось, что он нашел для ответа подходящие слова, но, когда глянул на замполита, на его немолодом худощавом лице уловил какую-то сдержанность. С минуту Леденев молчал, словно обдумывал, с чего начать разговор, потом сказал, что долг можно выполнять по-разному. Иные романтики в первом же шторме клянут море и тех, кто их послал сюда. Таких на корабле не удержишь, как ни старайся. А ведь курс моряка всегда пересекают опасности, тут уж жаловаться грешно.

— Я и не жалуюсь, — покраснел Петр.

Леденев постучал пальцами по столу:

— Романтики не перевелись, что и говорить. Кое-кто полагает, что паек мужества выдается на службе. Абсурд! Надо его иметь при себе.

Петр понял намек, но не промолчал, как прежде с ним бывало, а откровенно сознался, что море ему в тягость. Верно и то, что у него есть промахи по службе, но к ним можно отнестись по-разному. Один подскажет истину тихо, без крика, и сразу почувствуешь, что его слова идут от сердца. А другому только бы уколоть тебя. Вот хотя бы Голубев…

Леденев возразил:

— Разве он виноват, что вы не сдали зачет?

«Уже знает!» — Петр горько вздохнул.

— Он вам доложил?

Леденев пошутил:

— А что, на дуэль вызовешь?

Петр смутился. А Леденев неожиданно спросил о Крылове: правда ли, что Грачев объявил ему три наряда вне очереди? Петр подтвердил. Он не мог поступить иначе, потому что матрос дерзил.

— Ну, ну… — Леденев докурил папиросу, смял окурок в стеклянной пепельнице. — Он что, в городе был?

— Так точно. К рыбачке ходил. Таней зовут. У нее ребенок, мужа бросила… И что он в ней нашел, не пойму. Разве девушек мало? Еще тот тин, этот Крылов.

Леденев поднял глаза, серьезно и прямо сказал ему:

— Уж больно скоры вы на приговор, Петр Васильевич. Учитесь людей понимать. Поговорили бы с ним по душам. М-да…

— Я командир, а не нянька, чего мне уговорами заниматься? — возразил Грачев.

— По-вашему, офицеры корабля только и делают, что уговаривают своих подчиненных? — Леденев встал, заходил по каюте. — У нас БЧ-3 отличная. Не уговорами же старший лейтенант Кесарев достиг этого? Разумеется, нет. Он молод, как и вы, но есть у него подход к матросам, словами не бросаются. Знает, где нужна строгость, а где человеческое участие.

Грачев промолчал. «Вот вы советуете учиться души людские читать, — мысленно обращался он к Леденеву. — А что у меня, Петра Грачева, на душе? Не знаете! Кипит все. Но я не лью крокодиловы слезы, не жалуюсь».

Леденев встал, шагнул к дверям:

— Ты, Петр Васильевич, не хуже других офицеров, — сказал замполит, — только соизмеряй, что к чему. Без придирки к людям. Советуйся с ними, и дело пойдет на лад. Не святые горшки обжигают. Ну, а насчет, зачетов — подтянись. Негоже командиру в хвосте плестись…

Свернув кальку, Петр откинулся на спинку стула и закрыл лицо руками. Ему хотелось разобраться, в чем он прав, а в чем, возможно, его самолюбие взяло верх над истиной. Будьте ближе к людям, советуйтесь с ними… С кем ему советоваться? С Крыловым? Нет уж, только не с ним. Разве что с Зубравиным. Петр понимал, что без помощи мичмана ему придется туго. Ведь у Зубравина за плечами годы корабельной службы. Командир хвалил его.

Ну ладно, пора спать. Петр хотел было раздеваться, но в дверь постучали. Рассыльный доложил, что к нему пришла женщина. Ждет на КПП.

— Что там за поздняя гостья?..

Она стояла у забора. В тусклом свете фонаря ее лицо казалось бледным, встревоженным. Одета просто: в сером пиджаке, в косынке, бантиком завязанной у подбородка. Туфли на грубой черной коже, с каблуками.

«Она чем-то опечалена», — подумал Петр.

Он поздоровался с ней:

— Я Грачев, командир Крылова. А вы и есть Таня?

Она подала ему руку, тихо сказала:

— Да, я… — Таня достала из кармана пиджака платок, приложила его к глазам.

«Плачет, что ли?» — подумал Петр, но гостья, видно, сумела сдержать свое волнение, потому что мягко улыбнулась.

— Вы уж, товарищ лейтенант, не смейтесь… Вся я в рыбьей чешуе. Прямо с работы пришла…

Нет, нет, пожалуйста, не волнуйтесь, — спохватился Петр.

Он молчал. Ему хотелось серьезно поговорить с ней о Крылове. Но станет ли она отвечать на его вопросы? Впрочем, пусть не отвечает, это ее дело. Осторожно, чтобы не обидеть, Петр спросил, какие у них взаимоотношения.

— Самые хорошие, — сказала Таня. — Игорь настоящий парень, и душа у него чистая. Полюбился мне Игорь…

У Грачева вырвалось:

— А муж? И ребенок тоже… Крылов-то совсем юноша…

Она залилась краской.

— Не бойся, лейтенант, сама на шею не повешусь… — Голос у нее дрогнул. — Жизнь моя перекосилась… Вся в заплатах… Не дай бог вам такое пережить. Кирилл, мой муж, пьяница. И меня и ребенка избивает. Кто с таким жить станет? Горем захлебнулась я… Так вы позовете Игоря? У нас с ним все по-честному.

Грачев пожал плечами: мол, на корабле уже давно все спят. Да и зачем он понадобился ей в такой поздний час? Она усмехнулась:

— Не целоваться. Дело есть…

«Грубовато», — подумал Петр.

— Я передам ему, что вы приходили, — сказал он.

Она молча повернулась и пошла.

Петр опешил. Как быть? Ему казалось, что Таня затаила обиду, и от этого нестерпимо заныло сердце. И тут он подумал о том, что сказал ей вовсе не то, что хотел. И стыдно стало от тех самых слов, которые, видимо, не пришлись ей по душе: «А муж? И ребенок… Крылов-то совсем юноша…» Ей надо было сказать не это, сказать другое, чтобы в ее глазах исчез туман. Чтобы не был зыбким ее голос. Ей-то виднее, как быть с семьей, и не надо давать советы. «Сам-то недавно женился, никакого житейского опыта», — огорченна вздыхал Петр.

Таня уходила по освещенному причалу все дальше и дальше. И вот уже ее поглотила темнота.

«Видно, она серьезная», — подумал Петр.

Удрученный, он вошел в каюту. Коваленко лежал на койке и что-то читал. Он сразу заметил, что сосед не в духе:

— Опять ты серого цвета?..

На прошлой неделе доктор пригласил Грачева к себе в гости. Они сидели за круглым столом и откровенно беседовали о житейских делах. Маша, жена Коваленко, невысокая полная женщина, накрывала на стол. Она поставила перед Петром вазу с вареньем: «Угощайтесь, будьте как дома!» Потом Петр и Коваленко вышли во двор, закурили. Доктор не без гордости рассказывал ему о жене, о восьмилетием сыне.

— Завидую тебе, Миша. Счастливый ты человек…

— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал Коваленко. — Да, Маша для меня все! Ты знаешь, где родился мой Витька? В море, на корабле! Так же, как и ты. Только бомбы рядом не рвались. Знаешь, приехал на Север, меня послали в самую отдаленную бухту. Ни кола ни двора, а только землянки. Написал Маше в Ростов: мол, поживи у своих, пока мне дадут жилье, приедешь позже. Она мне на другой день телеграмму — встречай. В Синеморске села на пароход. В шторм попали. Вся извелась Маша. А ночью родила…

— Кто тебя ущипнул, а? — снова спросил доктор.

Петр сказал:

— Таня сейчас приходила, ну, эта. С которой Крылов… Пришла позвать матроса.

— Ты не разбудил? — Коваленко смотрел на него в упор.

— Понимаешь, ему ночью на вахту…

— А я бы разбудил.

Петр промолчал. Кажется, доктор прав.

Корабль, готовясь к плаванию, ожил еще на рассвете. Одевшись, Грачев поднялся на палубу. Море, зыбкое и холодное, не предвещало ничего хорошего.

«Только бы не штормило», — подумал Петр, заходя в радиорубку.

Старшина Русяев доложил ему, что вахта на коротких, волнах открыта. У приемника сидел Симаков. Видно, не выспался, потому что зевал, а глаза припухлые, и было непонятно, слушает он эфир или думает что-то свое, не относящееся к вахте. Грачев только и спросил, заходил ли сюда Зубравин. Нет? Странно, почему до сих пор он не вернулся с берега? Петр тревожился. Что скажет Серебряков? То Крылов опоздал с берега, а теперь вот мичман. Надо доложить…

На шкафуте у торпедных аппаратов суетились моряки. Старший лейтенант Кесарев подмигнул Петру:

— Хоть бы нам помог!

Грачев развел руками — мол, спешит к командиру.

Петр постучался в каюту. Серебряков отложил какие-то бумаги в сторону, привычно покрутил усы. Выглянувшее из-за ребристых скал солнце стрельнуло лучами в открытый иллюминатор, позолотило переборку каюты, осветило лицо капитана 2 ранга.

— Что волнует лейтенанта? — спросил он.

Петр сразу угадал, что командир в хорошем настроении. Доложив о радиовахте, он добавил, что с берега почему-то не вернулся мичман.

— Я разрешил Зубравину задержаться, — сказал Серебряков. — На квартиру мне звонил. Жене плохо. Ничего не поделаешь, нас должны интересовать и семейные дела, — капитан 2 ранга подошел к вешалке, достал из кармана шинели портсигар и протянул его лейтенанту. — У нас забыли.

— Память отца, — тихо сказал Петр.

— Как он попал к вам? — спросил Серебряков.

Грачев сообщил, что портсигар привез матери друг отца, тот самый минер с подводной лодки, которого Петр давно ищет. Он приезжал в село сразу после войны, и с тех пор о нем не слышно. Жаль, что нет его и на флоте.

Серебряков ободрил лейтенанта:

— Разыщем минера. Вот увидишь. — Командир сделал паузу. — Все на постах проверьте, чтобы связь была устойчивой…

Не успел Грачев выйти из каюты командира, как к нему подошел Крылов. Бескозырка лихо сдвинута набекрень.

Таня приходила? — вызывающе спросил он.

— Во-первых, — строго начал лейтенант, — поправьте головной убор и не нарушайте форму одежды. Во-вторых, прежде чем обратиться ко мне, надо взять разрешение у старшины команды. А в-третьих, да, Таня была. Но я вас не разбудил.

Крылов побледнел. И съязвил:

— А вы, товарищ лейтенант, законник. Как же так — разбудить? Не положено. Нарушение распорядка дня. А впрочем… — матрос махнул рукой.

Грачев такой дерзости никак не ожидал. Первое, что пришло ему в голову, — наказать Крылова тут же на палубе. Но, увидев, как изменилось лицо матроса, спокойно сказал:

— Горячитесь, товарищ Крылов. И зря. Ни мне от этого пользы, ни вам. Законник… Может, и так. Я этого не стыжусь. Все мы обязаны блюсти дисциплину. Учить вас надо. Ох учить.

Крылов пробурчал:

— В уставе все записано…

— Устав. Дисциплина… — Грачев перешел на «ты». — А знаешь, что это такое? Не знаешь. А я тебе скажу — это зажать себя в кулак, свое я за десятью замками спрятать. Вот хочется тебе, к примеру, меня ко всем чертям послать. Да нельзя: под суд угодишь. Хочется на берег к любимой пойти, вроде на корабле и дел-то особых нет, но командир не пускает. А тебе хочется. До зуда в ногах хочется. А ты вместо берега садишься на вахту… Понял? Ну, вот и хорошо. — Лейтенант снова перешел на «вы»: — А теперь идите на боевой пост. О Тане мы еще поговорим…

— Да, орешек этот Крылов, — вздохнул Петр, собираясь в каюту. Но тут к нему подскочил Русяев.

— Передатчик «скис», — доложил он. — Задающий генератор не возбуждается.

Грачев включил питание. Оранжево засветились лампы. Петр нагнулся к амперметру, искусно вмонтированному в коричневую панель, нажал на ключ. Тонкая серебристая стрелка даже не шелохнулась. Еще этого не хватало! Аппаратура находилась в заведовании Симакова, поэтому лейтенант стал спрашивать с него. Федор потупил глаза. Пробормотав что-то вроде «утром я смотрел, все было хорошо», он достал новый комплект ламп.

— Я мигом заменю…

Грачев вновь включил бортовую сеть. Но стрелка прибора оставалась недвижимой. Петр что только ни делал — задающий генератор не «дышал». Тогда, взяв переноску, он начал осматривать схему. Красные и зеленые провода змейками тянулись к гнездам ламп. Грачев ощупал каждый узел. Тщетно! А если замерить изоляцию?.. Петр снял китель, добрался к приборам. Матросы молча наблюдали за ним. У двери, упершись плечом в переборку, стоял Крылов, рядом с ним — Симаков, обычно спокойный Русяев сейчас нервничал. Крылов подумал, что, возможно, где-то исчез контакт. Он предложил лейтенанту проверить, срабатывает ли манипуляционное реле.

— У меня было такое, реле не щелкало.

Грачев проверил. Так и есть — «залипло» реле! И как это он сразу не сообразил. Теперь не надо идти к Серебрякову, не надо докладывать о своей беспомощности. Крылов нос ему утер. Петр тут же дал себе зарок: в две-три педели изучить все возможные неисправности новой аппаратуры. Притихший и усталый смотрел он на весело мерцающие лампочки передатчика. Палуба под ногами вдруг закачалась — корабль отдал швартовы. Грачев подозвал к себе Русяева.

— Крылова пока на вахту не ставить!

Игорь сердито уставился на лейтенанта.

— Что вам нужно?

— Не объяснения в любви, разумеется, — жестко ответил Грачев.

На рассвете корабль миновал учебный полигон и взял курс к далекому мысу. Всю ночь Грачев не сомкнул глаз, и Серебряков разрешил ему отдыхать. Когда Петр уже сходил с мостика, командир спросил, что у него с Крыловым?

— Грубиян… — Петр хотел было рассказать о рыбачке, но раздумал. — Нервы мотает. Язык как бритва. Я бы списал его с корабля. Куда-нибудь подальше.

Серебряков слушал его и слабо улыбался. Он уже понял, что Грачев боится, как бы радист снова не подвел, и теперь старается от матроса избавиться. Но ведь это не метод воспитания, и уж чего там — зрелый командир, у которого для всякого «орешка» есть своеобразное оружие, так не поступит. Сам Серебряков никогда не списывал нарушителей с корабля, хотя и у него в подчинении были всякие матросы. А вот лейтенант по сути расписывается в своем бессилии.

— Так, так, — промолвил Серебряков. — Значит, гнать Крылова с корабля? Ну, а еще кого?

— Пока он у меня бельмо на глазу, — не поняв намека Серебрякова, ответил Грачев.

Капитан 2 ранга хмуро бросил:

— Нельзя людьми швыряться. Надо суметь заглянуть человеку в душу.

Петр вошел в кают-компанию. Едва вестовой подал ему дымящийся душистый чай, как надрывно зазвенели колокола громкого боя: боевая тревога! Боевая тревога!.. Грачев выскочил на мостик. Неподалеку от мыса сигнальщики обнаружили плавающую мину. Петр почесал, затылок.

— Гуляет, вредная. Корабль мог напороться.

— Ничего, полчаса — и мина взлетит на воздух. Наш Кесарев умеет это делать, — сказал начальник радиотехнической службы.

Серебряков тем временем решал, кого из офицеров послать старшим. На шкафуте у торпедных аппаратов стоял старший лейтенант Кесарев. Ночью ему не повезло: поскользнулся на трапе и ушибся. Серебряков позвал минера. Тот мигом поднялся на мостик.

— Болит?

— Так себе, чуть-чуть.

— Покажи-ка!

Кесарев снял рукавицу — пальцы вспухли.

— Худо дело. Вам бы на шлюпку. Ладно, ладно, герой-единоличник, — сказал он, заметив возражающий взгляд Кесарева. — У меня тут много героев. Вот, к примеру, Грачев. В училище слыл гонщиком. Вы и пойдете, лейтенант. Минер Савельев свое дело знает, гребцы — с гоночной. Один Крылов чего стоит.

Корабль, застопорив ход, слегка вздрагивал. Шлюпка отвалила от борта. Моряки молча наблюдали за ней. Ветер нагонял волны, и они сердито лезли друг на друга, колотили шлюпку, и это осложняло работу минеров. Но командир знал: Савельев не подведет. Помнит Серебряков, как однажды моряк спас корабль от такой же мины. Тогда весь день дозорили, а под вечер бросили якорь у мыса Квеньга. После ужина матросы курили на полубаке. Вдруг кто-то крикнул: «Мина! У борта мина! Полундра!» Она качалась на зыбких волнах, растопырив короткие зеленоватые рога. Ветер с моря упорно гнал ее на корабль. Вот она уже рядом. Еще минута — ударится о стальной борт и… Всех как ветром сдуло с полубака. А Савельев остался. Прямо в бушлате прыгнул в воду между миной и бортом. Уперся в нее руками и удерживал на безопасном расстоянии, пока не опустили шлюпку. Серебряков тогда совсем не по-уставному обнял матроса и трижды поцеловал.

Серо-зеленая, густо обросшая ракушками мина грозно переваливалась с волны на волну. Грачев подошел на шлюпке совсем близко. Старшина осторожно лег на транцевую доску и, вытянув руки вперед, коснулся холодного металла. Вздрогнул, словно дотронулся до чего-то острого. Удерживая мину, Савельев старался привязать к рожку подрывной патрон. Но мина прыгала на волне, как мяч, и жесткие ракушки до крови натирали пальцы. Из ранок сочилась кровь. В них попадала соленая вода, и боль становилась нестерпимой. Волны норовили толкнуть шлюпку, но Грачев удерживал ее на месте. Он видел перед собой капковый бушлат Савельева. Вот старшина ухватил мину, но она снова выскользнула из рук. Грачев чувствовал, как колотится сердце. А тут еще погода портилась. Волны били шлюпку все злее. Колючие брызги жгли лицо. Савельев промок. Глотая воду, он сердито отплевывался, но упорно пытался подвесить подрывной патрон. Мина, казалось, дразнила его. «Врешь, гадюка, я тебя сцапаю», — злился Савельев. Мина ударилась рожком о локоть старшины. Савельева прошиб пот. Но свинцовый рожок остался цел. «Ну и бестия. Такого со мной еще не было»…

Шлюпка отошла в сторону. Савельев присел на банку, вытирая платком мокрое лицо. Крылов, положив весло, коверкая украинский язык, спросил:

— А що, Тихон, бодается рогатая?

— Понимаешь, обросла водорослями, як линь скользка.

— А ты бери ее за рога, — засмеялся Игорь.

Савельев отшутился:

— Жалко тебя, хохла. Взлетим на воздух, а як же твоя Таня? Сиротой останется. Или ты с ней уже?..

Грачев не слушал их. Он старался безопасно подойти на шлюпке. Вот руки Савельева вновь коснулись скользкого тела мины. И снова волна выбила ее из рук, отбросила в сторону шлюпку. Грачев крепче сжал руль, скомандовал гребцам. По его срывающемуся голосу и настороженному лицу Крылов догадался, что лейтенант переживает не меньше самого Савельева. Стирая с губ соленую морскую воду, он думал: «Это тебе не наряды объявлять, тут силенка нужна».

Легкий толчок. Савельев удачно схватил мину за рога, прижался к ней подбородком и стал крепить патрон.

— Фитиль!

Ему подали горящую папиросу. С шипением вырвался длинный язык пламени. Запахло горелой тряпкой. Старшина легонько оттолкнул от себя мину, и шлюпка стала удаляться. Волны бросали ее, но Грачев искусно маневрировал. И вдруг он заметил, что неподалеку от мины из воды показался какой-то странный предмет, оставляя за собой белый бурунчик. Так это же перископ! Подводная лодка! Грачев побледнел: «Корабль… люди… взрыв». Во все легкие он крикнул:

— У мины лодка!

Моряки перестали грести и оглянулись. Уже показалась верхняя часть рубки.

«Патрон!» — блеснуло молнией. Грачев прямо в шинели бросился в воду и поплыл. Если он не успеет сорвать патрон, то мина взорвется, и тогда… Скорее! Скорее! Перед глазами вился сизый дымок. Захватывало дыхание, легкие сдавило, словно тисками. Петр энергично выбрасывал руки вперед. Пальцы коченели. Только бы не судорога… Руки совсем ослабли. Тогда он перевернулся на спину. Так плыть легче. Над ним пронзительно, словно предупреждая об опасности, кричали чайки. Чайке что, у нее крылья — паруса.

Петр снова лег на живот, стал сильнее выбрасывать руки. Проплыл несколько метров, поднял голову: до мины еще далеко, а лодка уже всплывает. Он напряг последние силы, и вдруг увидел, как кто-то сильный и ловкий обогнал его. Да это же Крылов!

Вот матрос сделал несколько гребков и сорвал запал. Едва отбросил в сторону, как тот взорвался. В лицо ударил горячий воздух…

Шлюпка пристала к борту эсминца. Серебряков, грустный, стоял у трапа. Грачев медленно, не поднимая глаз, поднялся на палубу. Словно очнувшись, стал докладывать:

— Товарищ капитан второго ранга…

Командир поднял руку: мол, разговоры сейчас ни к чему. Моряки помогли Крылову подняться по скользким ступенькам трапа. С его одежды стекала вода. Прибежали доктор и санитары с носилками. Игорь процедил:

— Сам пойду.

— Товарищ Крылов, на носилки! — приказал Коваленко.

— Я здоров, доктор, я… — голос Игоря сорвался.

Проводив унылым взглядом носилки, Грачев зашел в каюту переодеться. Только теперь он почувствовал, как сильно устал. Спустя некоторое время раздался взрыв, и эхо звонко покатилось по прибрежным скалам. Это уничтожили мину.

«Я бы мог доплыть первым, а вот не доплыл, — размышлял Петр. — Кинулся в шинели. Смотрите, мол, какой я герой. Мог бы сообразить, как Крылов. А может, я и без шинели не доплыл бы? Может, слабак я, силенок не хватило? Крылов… Кто бы подумать мог? Хвастун вроде, покрасоваться любит, но, поди ты, сумел. Командира опередил. Что сейчас матросы подумают? Ясное дело, скажут, тюфяк наш командир, растерянность за трусость сочтут. Черт побери… „Земляк Матросова“. Вот, небось, хохочет сейчас Серебряков. К чужому подвигу пришвартовался, а собственный — подчиненному уступил».

Тяжелые, как свинец, мысли угнетали Петра, и он не смог от них избавиться, пока не уснул.

Тревожная ночь миновала. В лазарет заглянуло солнце, и непоседы-зайчики запрыгали по лицу Крылова. Он проснулся. Увидел в иллюминаторе клочок голубого неба. У Тани такие вот глаза. И у Серебрякова. А вот у Грачева серые, как море в шторм. Горячий парень — первым бросился к мине. А кто его, Игоря, подхватил в воде?.. Когда Крылов сорвал с рожка мины подрывной патрон и бросил его в сторону, патрон взорвался. В лицо ударил горячий, пахнущий смолой воздух. Игорь сделал несколько гребков, и вдруг почувствовал, что силы покидают его. Корабль совсем недалеко, а сил плыть больше нет. Гребок, еще гребок… Потом он ощутил во рту воду, только и успел подумать, что тонет. Волна накатилась на лицо, все вокруг померкло…

Очнулся Крылов у борта корабля. Он лежал в шлюпке, рядом сидел лейтенант.

— Тяжелый ты, Игорь, — сказал ему тогда Грачев.

Значит, он и подхватил его на руки. Крылов повернулся на бок и снова уткнулся лицом в подушку. Вспомнив о Тане, загрустил. Как она там? Он любит ее, а ему не верят.

Грачев впервые заступил дежурить по кораблю. После подъема флага он остался стоять на палубе, ожидая, что Серебряков заговорит с ним, но тот ушел к себе, оставив выстроившихся моряков на попечение старпома. Скляров огласил распорядок дня (корабль ночью принимал боезапас), наказал лейтенанту четко нести службу и тоже убежал.

«Серебряков что-то на меня косится», — горевал Петр, прохаживаясь у сходни. Бот хотя бы эта мина. Одни поздравляли его, что дерзко рванулся к ней, другие намекали, мол, не хватило силенок доплыть, а Серебряков молчал. Петра это удручало, неужели полагает, что он струсил? Сходить к нему Грачев не решался. Но когда на имя командира пришел семафор о совещании на крейсере, он сам понес журнал. Серебряков прочел, велел поставить в известность замполита, а потом покрутил усы и неожиданно спросил:

— Скажи, лейтенант, усы мне идут? Ирка не даст покоя — сбрей, и баста, — откровенничал Серебряков.

Петр чуть улыбнулся: а что в этом плохого? Видные русские адмиралы носили усы. Вот хотя бы Макаров.

Серебряков засмеялся. Приглаживая волосы, заходил по каюте.

— Вот ты о Макарове… А знаешь, что он говорил? Широта горизонта определяется высотой глаза наблюдателя. Да, широта горизонта. Я вот о чем думаю, Петр. К мине ты рванулся — это молодцом. Как в атаке. Пример.

Петр поспешил добавить, что силенки его подвели.

— Это дело наживное, и не надо переживать, люди правильно вас поняли, — заступился Серебряков. — А Крылов орел. Что я тебе говорил, а? То-то, людей не сразу распознаешь. М-да. Послушай, а что, если поощрить Крылова? — И, не дождавшись ответа, капитан 2 ранга рассказал лейтенанту о том, что вчера ездил к подводникам. Командир лодки просил от его имени расцеловать смельчака.

Петр слушал его с каким-то щемящим чувством. Крылов, может, и рисковал собой, но почему сразу возводить его в герои? Ведь он, Грачев, бросился в воду по долгу, а не ради награды…

— Так как решим, а? — вновь задал вопрос командир.

— Я не возражаю, — смутился Петр.

— Тогда от моего имени объявите ему пять суток отпуска. Что вы так смотрите? Я сказал — пять суток…

Уходя из каюты, Петр покачал головой: «Ну и хитер, Василий Максимович, свою линию до конца провел. Дипломат!»

На корабле шла приборка. Грачев придирчиво следил за матросами, пока его не подозвал к себе капитан 3 ранга Скляров.

— У шлюпбалки вода. Извольте распорядиться. А что там у вас? — старпом кивнул в сторону полубака, где у шпиля возились матросы.

— Якорь-цепь красят.

Старпом долго ходил по кораблю и все басил: то убрать, это сделать, того-то вызвать. Стоило Гончару сойти на причал в рабочем платье, как он вернул его, да еще строго отчитал Грачева. Петр доложил, что послал матроса нарвать для голиков можжевельника.

— Я не о том, — заметил Скляров. — Почему Гончар без шинели?

— Сопка рядом, товарищ капитан третьего ранга. Матрос ведь не в город идет.

— Вот уж не ожидал, что дежурный по кораблю станет сам нарушать порядок. — Старпом нахмурился: — Вы тут без самодеятельности, ясно?

Он сказал это спокойно, сдержанно, потому что в обращении с людьми, будь то матрос или офицер, Скляров проявлял корректность, не позволял себе вольностей, что, впрочем, нравилось Грачеву. И сейчас, неотступно следуя за старпомом, он в душе переживал: с первого же дежурства Скляров давал оценку тому или иному офицеру. Петр уже знал историю с Кесаревым, когда тот еще лейтенантом пришел на корабль. В свое первое дежурство он оконфузился, и Скляров его снял. Дело было в воскресенье. К матросу пришла девушка, и Кесарев пустил ее на корабль. Матрос провел ее к себе в штурманскую рубку. «Вы бы еще сюда женский ансамбль пригласили, дали концерт, — выговаривал ему старпом. — Корабль — не клуб, сюда допускаются строго определенные лица, тем более в штурманскую рубку». Кесареву пришлось снова сдавать старпому зачет на право самостоятельно нести дежурство.

Скляров остановился у трапа, глянул на борт.

— Грязь, — сказал Он. — Надо спустить плотик и помыть щелочью.

— Я уже распорядился, — доложил Грачев.

И тут как раз появился мичман Коржов с двумя матросами. Старпом погрозил боцману:

— Глядеть в оба! Впредь рекомендую вам с утра осматривать корабль.

Есть! — отчеканил Коржов.

Скляров сошел на причал, а Грачев вернулся к себе в рубку. Зазвонил береговой телефон. Он снял трубку. Женский голос просил позвать к телефону Крылова. Петр узнал Таню. Его чуть не взорвало: опять она… Возможно, он и позвал бы матроса, но ведь тот все еще находился в лазарете. А говорить ей об этом нельзя, потому что снова сюда придет, а пустить Таню на корабль он не может. И Петр ответил, что, мол, Крылова пет.

— А где? — услышал он ее настойчивый голос.

— Где? На берегу.

— Уволился?

— Да, уволился. А вообще-то не надо сюда звонить.

Таня что-то ответила ему, но за переборкой загрохотал дизель, и Петр ничего не расслышал. А потом раздались частые гудки.

«И чего Крылов позволяет ей звонить на корабль?»

Грачев решил проведать матроса. В коридоре он встретил доктора, Петр поинтересовался, как самочувствие Крылова, скоро ли его выпишут. Коваленко пошутил:

— Ты что, без него жить не можешь?

Петр улыбнулся:

— Влюбился в парня.

Они вошли в лазарет. Крылов приподнялся на локтях.

— Ах, это вы, законник! — И уныло добавил: —И без вас тошно… Я ждал Симакова, он мой кореш.

Стало тихо-тихо, слышно было, как доктор высыпал из пузырька какие-то таблетки. Грачеву сделалось не по себе. Он был сейчас похож на мальчишку, которого отец наказал за озорство. Присел рядом с койкой больного.

— Что ж умолк, Игорь, — перешел Петр на «ты». — Говори, я слушаю. Иди всем расскажи на корабле, как лейтенанту нос утер. У Грачева силенок не хватило, а вот я, Крылов, — герой, вмиг добрался к мине, всех спас от гибели.

Игорь засопел на койке, что-то пробурчал себе под нос и утих. А Петр продолжал говорить о том, как тяжело пришлось ему в тот раз. Не хотелось даже садиться в шлюпку. А когда поднялся на борт корабля, то, словно избитый, стоял на палубе, не смея взглянуть в глаза командиру. Нет, у него не было чувства зависти к матросу, была обида на себя: не хватило силенок, и если уж быть откровенным до конца, то Петр попросту растерялся.

— Ты все о Тане… — Петр снял фуражку, пригладил рукой волосы и снова надел. — С девушками надо быть строже. Вот моя Ленка, знаешь, не характер, а бритва. То ей сделай, другое… Капризы. А только мужчины — не нянька.

Насупившись, Крылов молча слушал лейтенанта, а когда тот утих, признался:

— Не могу, люблю ее, — тихо сказал Крылов. Лицо его зарумянилось.

— Она вам только что звонила, — сказал Петр.

Крылов весь встрепенулся:

— И что?

— Я не сказал, что вы больны. Не надо ей знать.

— А она?

— Она… — Петр вздохнул. — Она положила трубку.

Крылов посмотрел на лейтенанта пристально, словно видел его впервые. Потом перевел взгляд на переборку и тихо сказал:

— Уставничок.

У Петра дрогнула бровь.

— Вы это кому?

— Себе… — Игорь сжал губы.

Больше он не сказал ни слова. Лежал неподвижно. Не шевельнулся и тогда, когда раздались короткие звонки, — вызывали дежурного по кораблю, и Грачев встал.

Коваленко сел на стул, повертел в руках шприц:

— Ершистый ты, Крылов. Цену себе набиваешь. Прыгнул к мине, так теперь тебя на руках носить? Промыть бы тебе душу соленой водой. Ишь, разошелся!

У Крылова повлажнели глаза, и уже ничего не скрывая, с болью в душе он сказал о том, что лейтенант плохо относится к Тане. Считает, что она распутная. Это же бесчеловечно! Таня добрая.

Коваленко озадачил его вопросом:

— А ты рассказал ему о ней? Кто она и что за человек? Нет. Выходит, сам ему не доверяешь. Ты к нему с закрытым сердцем, и он к тебе. Петух ты. Чуть что — в драку лезешь. Ну-ка, давай руку, давно пора укол сделать. Утром выпишу, если не будет температуры.

У полубака Грачева ожидал Скляров. Был он чем-то рассержен, и это Петр сразу заметил по глазам старпома — в них горели искорки, а лицо — серьезное, хмурое, нос заострился.

«Что еще стряслось?» — с беспокойством подумал Грачев.

Скляров кивнул в сторону радиорубки:

— Дым валит, а?

И верно, густые сизые колечки вылетали из иллюминатора, их подхватывал ветер, раздувал, унося куда-то в море.

— Там что у вас, печка?

— Никак нет.

— Значит, курят, — голос старпома посуровел. — Накажите виновника своей властью.

Петр рванулся к рубке. Открыл дверь и удивился — у стола стоял Симаков. Увидев лейтенанта, он мигом спрятал папиросу в кулаке.

— Вы? — только и спросил Грачев.

— Виноват. С вахты сменился, ну и… — Симаков умолк, пряча глаза.

— Вот ты какой, Федор… — задумчиво протянул Петр. — Исподтишка, да? А я должен за вас краснеть перед старшим помощником?

— Ну, что тут страшного, товарищ лейтенант? — развел руками матрос. — Ведь пустили же Гончара без шинели за голиками, и не беда. Просто старпом у нас придирчивый.

«Слышал, как я со Скляровым препинался, вот и себе позволяет, — подумал Петр. — А что, с меня, командира, взял пример…»

— Обсуждать действия старших я вам не позволю, — «строго сказал Грачев. — А за курение в рубке объявляло выговор.

Есть, выговор, — уныло протянул Сиваков.

Петр задумчиво стоял на полубаке. Мысли его вновь вернулись к Крылову. Где-то в глубине души он стыдился того, что вот так при докторе заговорил с матросом о женщине. Кому приятно выслушивать упреки о человеке, который тебе дорог? Вот он, Грачев, неотступно думает о своей Ленке, она для него лучше всех на свете. Так почему Крылов не может гордиться своей Таней? „Не могу, люблю ее…“ — эти слова матроса так крепко врезались в голову Петра, что он никак не мог уйти от них. Он шагал по кораблю, подавал различные команды. Но матрос маячил перед глазами. Уставничок… И чего он, собственно, обиделся? Неужели подумал, что Петр хочет разрушить его любовь?

„Схожу к нему“, — решил Грачев.

Крылов, казалось, спал. Он подставил лицо солнечным зайчикам, закрыв глаза. Петр и сам не знал почему, но все больше он привязывался к этому парню. Льдинки в их отношениях все таяли, и это радовало лейтенанта. Петр стоял рядом с койкой, он даже слышал, как глубоко дышал матрос. Но вот Крылов открыл глаза:

— Ко мне?

Петр мягко улыбнулся:

— А еще к кому же?.. Вот что, товарищ Крылов, — подчеркнуто официально сказал Грачев, — за смелый поступок командир корабля поощряет вас пятью сутками отпуска.

Крылов удивленно глянул на лейтенанта.

С моря тянуло холодным ветром. Крылов озяб на палубе, пока выкурил папиросу. Он смотрел на угрюмый берег. Далеко на сопке чернел дом Тани. Ему не терпелось скорее увидеть ее.

— Крылов, а я вас ищу, — к нему подошел Зубравин. — Заступите дневальным по кубрику.

— Я на сутки освобожден от вахты, — ответил Крылов. — Вы уж, товарищ мичман, не очень-то…

Зубравин покачал головой:

— Устава не знаешь, товарищ Крылов. От вахты освобождает не доктор, а командир. А потом, совесть поимей. Ты вот в лазарете лежал, а кто за тебя службу нес? Хлопцы, твои друзья. И, замечу, никто не хныкал. Считаешь, я не прав — сходи к лейтенанту. Он там, в каюте…

Крылову никто не ответил на стук, тогда он открыл дверь каюты. Грачев спал за узким столом (было время послеобеденного отдыха), положив голову на полусогнутую руку. Рядом лежали ручка и листок бумаги.

„Ленулька, милая, скука по тебе страшная. Пишу и вижу тебя всю — твое лицо, твои губы…“ — быстро прочел Игорь.

Ленулька… Ишь, какие слова сыплет. Вот тебе и сухарь лейтенант. Он только сейчас заметил, что спит Грачев в неудобной позе. Умаялся, лег бы в постель. А письмо-то какое. Любит… Ему Ленка дороже всего, а мне — Танька. Так что же ты, Грач, попрекаешь? Ножом ты меня полоснул по телу. Может, и вправду ты прав, что Таньке Кирилл по душе, а я так, чтоб не было ей скучно? Может, глазки мне строит, а я-то, дурень, страдаю… Только шутки со мной плохи, могу и руку поднять похлеще Кирилла…

Крылов осторожно расстегнул Грачеву воротник кителя, чуть приподнял голову и положил под нее свернутое полотенце. „Спи, Грач, а я пойду. Заступлю дневальным. Пусть мичман успокоится. Ему бы только устав соблюсти…“

А Петру снился сон. Лена приехала к нему. Такая сияющая, красивая. Царевна! Он целует ее и спрашивает:

— Где твои косы, стрекоза?

— Отрезала.

— Почему?

— Андрею нравится короткая стрижка. Вот такая. — И Лена медленно поворачивается.

Тут он проснулся. Рядом стоял Серебряков. Грачев вскочил, застегнул китель:

— Задремал, товарищ командир.

Серебряков сел, снял фуражку.

— Ты что старпому нагрубил? — спросил он, смерив лейтенанта суровым взглядом.

Петр покраснел. По лицу капитана 2 ранга было видно, что настроен он решительно и вовсе не собирается гладить по головке. Но ведь Скляров накричал на него, как на мальчишку и он…

— И вы решили ответить ему тем же? — докончил Серебряков его мысль. Командир говорил взволнованно, то и дело покашливая в кулак и не сводя глаз с Грачева. Петр пытался возразить командиру, но тот ссылался на факты, которые не опровергнуть.

— Я вам причинил много хлопот, — глаза Петра заблестели. — Но я могу уйти. На тральщик, куда угодно, только бы избавить вас от неприятностей.

Серебряков посмотрел на Грачева, осуждающе. Его больно ранили слова человека, которого он любил, как родного сына. „Я могу уйти“. Эх, лейтенант. Разве это поможет? И на тральщике ты должен быть хорошим моряком. Молчал и Петр, вытянув руки по швам. Потом выдавил:

— Тяжело мне…

— Верю, — капитан 2 ранга качнул головой. — Служба у нас такая — плавать не легко. Я вот скоро четверть века на море, и всегда мне было тяжело, — Серебряков откашлялся. — Быстро ты загораешься, в драку лезешь. Я не против драки, если она на пользу делу, а не в угоду самолюбию. Ломай свой характер. Ты ведь с людьми не умеешь ладить. Все окриком да окриком. А то забыл, что иных грозностью только озлобишь. Ты их душевностью, душевностью. Сочетай строгость и доброту. Умело сочетай, не то или в сухаря превратишься или в этакого добряка, у которого все вверх тормашками летит. Люди у нас хорошие. Возьмем Зубравина. Это же силища, а не человек. Недавно брата потерял. Держится орлом… А перед старпомом извинись.

Тяжелые шаги Серебрякова стихли где-то на палубе.

Грачев свернул полотенце, недоумевая, кто положил его под голову. Он быстро дописал письмо и сошел на берег. У почты встретил Серебряковых.

— Наш на корабле? — спросила Надежда Федотовна.

— У себя. Собирался домой.

Надежда Федотовна засыпала Петра вопросами, как ему море, здорова ли жена и когда приедет. Он едва успевал отвечать ей. Ира держала мать под руку, слегка наклонив голову, и внимательно слушала.

— Учится моя, наверное, сдает экзамены, — вздохнул Петр.

— Музыка — штука сложная, — заметила жена Серебрякова. — Ира вот тоже вечерами сидит, некогда и в Дом офицеров сходить.

— Мама сказала правду, — и девушка огорченно добавила, что никак не разучит „Лунную сонату“ Бетховена. Не могу прочувствовать отдельные моменты, не пойму я эту вещь. Многих оттенков не улавливаю.

Петр рад был сообщить, что Ленка чудесно исполняет сонату. Раньше он и сам не верил в ее талант, а потом о ней заговорили в консерватории.

— У Лены, видно, больше опыта. Приедет — мне поможет. Не возражаете? — Ира лукаво улыбнулась.

— Нет, я не против. Буду рад.

Надежда Федотовна неожиданно спросила, почему Петр не пришел к ним в субботу, ведь обещал?

— Дежурил.

Ира лукаво перебила:

— Не заставляйте себя ждать, а то пожалуюсь папе, — шутливо добавила она.

Петр невольно загляделся на девушку. Но все-таки Лена красивее. Петр долго смотрел им вслед. Потом опустил письмо.

На корабль вернулся грустный. Достал из ящика фотокарточку жены. „Горе ты мое, Ленка. И счастье“.

В каюту без стука вошел флаг-связист. Грачев спрятал фотокарточку. Голубев уселся на край койки, попыхивая сигаретой. В уголках губ появилась усмешка.

— По жене скучаешь? — спросил он, играя перчатками.

Петр замялся.

— Есть малость.

— И с Ирой любезничаешь? — прищурился Голубев.

Грачев понял. Как-то Кесарев говорил ему, что Голубев не женат, в последнее время стал приглядываться к Ире. Петру захотелось уколоть флаг-связиста. С напускной серьезностью он сказал, что Ира нравится ему, вот и любезничает. Чудесная девушка.

— Весьма мило! — сжал перчатки Голубев. — Видел вас у почты. Опять в гости приглашали?

— Угадали, — вызывающе ответил Петр и поинтересовался: — А вам, простите, какое дело? Здесь уж я не обязан докладывать.

Голубев уронил сигарету. Потом поднял ее, смял:

— Я Ирку ненавижу. Вчера взял билеты на спектакль, звоню ей домой, а она ушла к подруге.

Он выкрикивал, что Ира сама увивалась за ним, часами просиживала на причале, все его ждала. А вот в последнее время ее будто подменили. Ведет себя как девчонка. Хуже того, Серебряков ей потакает, вмешивается в их отношения.

— Каверзная девка, дурак, что связался с ней…

Петр прервал его:

— Я вас не понимаю, скажите ей об этом. Ей, а не мне.

Голубев промолчал. Нагнувшись, он подобрал на ковре спичку, положил в пепельницу и уставился тяжелыми глазами на Грачева. Потом глухо выдавил:

— Она стала избегать встреч со мной. С тех пор, как ты приехал. А раньше сама зазывала…

„Врешь“, — усмехнулся про себя Грачев.

— Ира по натуре влюбчивая, а ты этим пользуешься, — откровенно добавил Голубев.

На виске у Грачева задергалась тонкая жилка.

— Это же подло! — возмутился Петр.

— Сам ты подло поступаешь! — лицо флаг-связиста покраснело, на лбу заблестели капельки пота.

И вдруг Петр почувствовал запах водки. Ну, конечно же, Голубев пьян.

— Успокойтесь. Зря шумите.

— Зря? — загремел Голубев. — Я все вижу! Меня не проведешь! В искусство Иру посвящаешь? Тоже мне Стасов нашелся!

Петр стал уверять флаг-связиста, что ходил он к Серебрякову, другу отца, а не к его дочери. Ира вовсе его не интересует, ведь он давно женат, разве Голубев не знает? Скоро вот Лена приедет. Тот выслушал его до конца, не обронив ни слова, натужно поднялся и в упор глянул на лейтенанта:

— Не пытайся с ней шашни заводить, понял? — И ушел, сильно хлопнув дверью.

Петр задумался. Он не понимал, что общего могло быть у Иры с Голубевым. Какие-то они разные…

После обеда с крейсера получили семафор от флаг-связиста. Предписывалось завтра к девяти утра откомандировать на танкер „Ловега“ старшину Русяева.

„Плохи дела“, — огорчился Петр, возвращая сигнальщику журнал. Не иначе, как дело рук Голубева. И чего он добивается? Вроде нет старшин на других кораблях. Мог взять на корабле, который стал на ремонт. Нет, Петр не отдаст Русяева! Надо только заручиться поддержкой командира. Серебряков наверняка не отпустит Русяева, если учесть, что тот — комсорг, готовится к отчетному собранию.

Грачев поспешил в рубку. На звонок ответила Ира.

Оказалось, что Серебряков в театре. Он уже хотел положить трубку, но Ира спросила:

— Петя, утром был у вас Голубев?

— Был.

— Обо мне он что-нибудь говорил? — Голос у девушки сорвался, и Петр понял: этот вопрос стоил ей немалого. Что ответить? Ира настойчиво спрашивала: — Почему молчите? Это очень важно, поймите.

— Он говорил, что любит вас, что…

В трубке раздались частые гудки.

Угрюмый Петр сидел в каюте. Как быть с Русяевым? А, была не была… Он вызвал старшину команды сигнальщиков Некрасова, рослого моряка с черными цыганскими глазами. Вошел тот в каюту степенно, не успев вытереть мокрые руки.

— Стирал робу, — виновато доложил он.

— Так поздно?

У шефов задержались. Рыбачки пригласили в пятницу на концерт художественной самодеятельности. Акустикам вручили переходящий вымпел. Радистам бы отвоевать вымпел.

Грачев взял карандаш и написал текст семафора: „Флаг-связисту. Прошу кандидатуру старшины Русяева заменить. Командир БЧ Грачев“.

— Передайте на крейсер!

Грачев долго ворочался на койке. Он много курил, кашлял и только перед рассветом уснул.

Подул свежий ветер. Погонял барашки по воде, покружился у замшелых камней и помчал на берег, в сопки, склоняя к земле тоненькие ветки заполярных березок. Вслед за ним над бухтой поплыли грязные лохматые тучи, словно куски рваного покрывала. Грачев, озябший, стоял у трапа, поджидая Серебрякова. Русяева на танкер он так и не откомандировал и боялся, как бы не „погореть“. Голубев постарается забрать старшину. Петр это чувствовал, и все-таки еще теплилась какая-то надежда на Серебрякова.

— Где командир? — спросил Петр дежурного по кораблю Кесарева.

— В штабе. Только звонил. А ты чего хмурый?

— Русяева берут. На танкер „Ловега“. А у меня самого дел по горло. Видишь, в руках пачка бланков, только успевай проверять. Ошибки допускают молодые. Учить надо.

— У тебя мичман — ас эфира, — сказал Кесарев.

— Жена у него болеет, не могу же я… — Петр не договорил. Из кормового кубрика вышел старпом Скляров. Петру не хотелось попадаться ему на глаза, и он заспешил в радиорубку.

Зубравин сидел у приемника и что-то писал. Увидев лейтенанта, встал. Грачев положил на стол бланки с текстами радиограмм и не без горечи заметил, что радисты допустили ошибки. Надо усложнять тренировки, кое-кому подбирать тексты с буквами и цифрами.

— И еще, мичман, — продолжал Петр, — не делайте отдыха во время тренировок. Расхолаживаем людей. Бой на это скидку не даст.

— Возражение имею, товарищ лейтенант, — сказал Зубравин.

Он пытался убедить Грачева в том, что отдых при тренировке крайне необходим. Во время записи знаков, принимаемых на больших скоростях в течение часа, слух теряет свою остроту, и человек перестает чутко воспринимать звуки. Появляются ошибки.

— Чаще тренировать надо, — буркнул Грачев. Он обратил внимание на Крылова, который возился у аппаратуры.

„Я ему сейчас экзамен устрою“, — решил Петр. Он отключил питание на радиостанции, вынул из кожуха блок и велел матросу показать антенный контур.

— Вот он, рядом с усилителем высокой частоты.. — Крылов так смотрел на лейтенанта, что в глазах можно было прочесть: „О чем вы спрашиваете, Грач? Вы бы лучше подумали, как будете вести себя в море. Там нелегко. Там слезки иные льют… Жаль мне вас!“ Между тем лейтенант вынул из кожуха лампы и спросил, как работает автоматическая цепь смещения приемника.

Крылов достал схему. Водя по ней тонким карандашом, говорил быстро, с увлечением, победоносно взирая на лейтенанта. Зубравин до этого молча что-то делал у передатчика, потом вдруг сказал:

— Хандрит, а что — и сам не пойму.

— Товарищ лейтенант мигом все наладит, — с ехидцей в голосе сказал Крылов.

Грачев молча включил питание и замерил анодный ток. Все в норме. Возможно, сдал усилитель мощности или пробило конденсатор? Петр заменил лампу задающего генератора и включил передатчик. Тонкая стрелка вольтметра, похожая на серебряную нить, ожила, словно к ней прикоснулся магнит, поползла вверх, к красной черте. Но сигнальная лампочка так и не горела.

— Разрешите мне посмотреть? — сказал Зубравин.

— Нет, я сам…

Петр вытащил блок задающего генератора, посмотрел на риску сопряжения контуров. „Все ясно, они рассогласованы“, — догадался он. Поставил ручку на ноль, отрегулировал контуры. Нажал на ключ. Ток побежал по тонким жилкам проводов. Зажглась красная сигнальная лампочка. Передатчик излучал энергию в полную мощность.

— А я что говорил? — усмехнулся Крылов.

В рубку вошел Голубев и потребовал срочно дать ему прогноз погоды на сутки. Зубравин пожал плечами.

— Разве не приняли? — удивился Грачев.

— Промах не мой, — возразил Зубравин. — Вчера я поставил Симакова дежурным радистом, а вы на шлюпку отпустили.

— Комедия! — насмешливо воскликнул Голубев и заглянул в лицо Грачеву: — Как доложить адмиралу?

Уже в каюте Петр попросил флаг-связиста не докладывать адмиралу, он мигом сбегает на соседний корабль и возьмет сводку. Голубев презрительно усмехнулся:

— Вы что, лейтенант, совесть у своей жены оставили? Толкаете на обман. За кого вы меня принимаете? Запомните, Грачев, никаких поблажек не будет. Дружба дружбой, а служба службой. Я не Серебряков, чтобы ваши грешки прикрывать.

Петр покраснел. „Глупый, кому я доверился!“

— Простите, я сказал чепуху.

К нему подскочил запыхавшийся Крылов. Он протянул лейтенанту листок бумаги:

— Вот, прогноз погоды.

Для Грачева это было неожиданностью, и он не замедлил задать вопрос: где взял?

— Тренировался утром, ну и записал. Вы же сами говорили, что я путаю буквы. Вот и учусь.

Голубев молча взял бланк, прочел: „Ветер пять баллов, море — три…“ Так-так, а не сбегал ли матрос на соседний корабль? Однако он промолчал, закрывая за собой дверь.

Петр облегченно вздохнул и посмотрел на Крылова. Тот стоял у комингса, прислонившись плечом к переборке. Потом спросил:

— Можно уволиться на берег?

Грачев нахмурил брови:

— Услуга за услугу — не мой принцип, Крылов. Я же снял с вас ранее наложенное взыскание?..

Игорь вышел. Грачев задумался. Крепкий орешек этот Крылов, придется с ним горя хлебнуть. После того памятного комсомольского собрания он притих, вроде бы подобрел, даже с Русяевым помирился. Но с лейтенантом был сух и, как говорится, душу перед ним не распахивал.

Ему было лет сорок пять. Седой, чубастый, и без шапки, чуть прихрамывая на правую ногу, он степенно вошел в каюту, подал Грачеву длинную мозолистую руку и сурово-сдержанным голосом сказал:

— Степан Ильич я. Сынок мой тут, Игорь Крылов.

Петр пожал гостю руку, пригласил его сесть в кресло.

Об отце Крылова он знал немногое. Слышал, что Степан Ильич воевал пулеметчиком, с боями прошел немало тяжелых дорог, ранен был, чуть обе ноги не потерял. Знал это от других, что же касается Крылова, то матрос отмалчивался.

— Батя, как и у всех, строгий…

У Грачева как-то возникла мысль написать отцу о его службе. Правду фронтовику выложить, пусть воздействует на сына. Но замполит делать это не рекомендовал, мол, зачем расписываться в собственном бессилии? А теперь вот сам приехал.

Степан Ильич уже рассказывал о том, что приехал сюда утром. Устроился в гостинице и сразу на корабль. Ему все здесь понравилось: и техника, и люди, а особенно капитан 2 ранга Серебряков.

— Я сразу узнал в нем бывшего фронтовика, да и замполит Леденев натура добрая…

Бывал он и на боевом посту сына. Степан Ильич протянул Грачеву кожаный кисет:

— Закуривайте, свой табачок, дюже крепкий!.. Ну, а как тут мой сынок? Товарищ Серебряков сказывал, что под вашим началом он. В колхозе его дюже любили…

„А тут разгильдяй“, — чуть не вырвалось у Петра. Еще когда он, вернувшись на корабль (лейтенант весь день, по своим делам находился в городе), вошел в радиорубку, то сразу на лице Крылова прочел растерянность, смешанную с чувством какой-то робости. Сначала Петр подумал, что матрос опять набедокурил или, быть может, Таня приходила сюда. Но Игорь подошел к нему и тихо сказал: „Батя приехал, он в каюте замполита, вас ждет…“ И еще матрос попросил ни слова не говорить отцу о Тане. Крутой отец, не поймет, лучше уж потом Игорь сам ему расскажет. Петр только и сказал Крылову: „Добро. Но учтите, если что, молчать не стану!“

Сейчас Петр смотрел на Степана Ильича, как на близкого человека. И, сам того не замечая, заговорил с ним откровенно, как говорил бы со своим отцом. Поведал о своей службе, о том, что с детства привязался к морю, но тут вовсе нелегко…

— А Игорь ваш с характером, — добавил он. Но Степан Ильич, понял это совсем не так.

— Он весь в меня! — оживился Степан Ильич, гася в пепельнице цигарку. — Ксюша, мать Игоря, померла, — глухо продолжал он, — а его, мальца, оставила… Жизня нелегко далась ему, а я, дурень, сразу после войны домой не вернулся. Горькая мне судьба выпала, чуть не погнула совсем. — Он пристально глянул в лицо Грачеву. — Не станешь посмехаться?

— Я? Никак нет. Вы, Степан Ильич, со мной напрямоту, — успокоил его Петр.

— Тогда послушай, как я сына чуть не потерял. Может, и тебе на пользу пойдет…

Пётр облокотился на валик дивана и внимательно его слушал.

…В районный центр Степан приехал утром. Машина остановилась на развилке дороги. Шофер — лобастый мужик с косым шрамом на смуглом лице — вылез из кабины.

— Тут, браток, рядом, — сказал он.. — Вишь, вон чернеет старый дуб? К нему и поспешай. Там и есть Зеленый Дол. От речки в сторону на версту. Быстринка-то глубокая, родники враз тело остудят, ты уж через мостик.

Ну, а что до горя твоего, поверь, вот тут, на сердце легло. Да, война… — он взялся за козырек своей промасленной кепки, вздохнул. — Жизня, она, что волосок: раз — и порвалась. У меня вот щеку вспороло… В пехоте был… Приехал домой — и мать родная не узнала. Загубили, говорит, Вася, твою красоту.

„Не беда, лишь бы счастье в жизни было“, — подумал Степан.

— А мне красота зачем? — продолжал шофер, словно угадав его мысли. — Женился. Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю. Дочка на третьем курсе института. Ученая будет. А ты, браток, семейный?

— Семейный, — нехотя ответил Степан.

— Рейс у меня строгий, а то бы отвез в хутор, — влезая в кабину, сказал шофер.

Солнце всходило где-то у лесопосадки. Его лучи золотили пшеничное поле. Пели жаворонки. Степь была напоена утренней росой, но Степан знал — еще час-другой, и солнце будет палить нещадно. Тогда степь покажется вымершей.

„Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю“, — звенело в ушах.

Степану стало грустно, и с новой силой вспыхнула в нем надежда. Может, найдет он свою Ксюшу? „Без тебя, Степан, и жизнь не мила. Буду ждать“, — сказала она на прощанье. С тех пор минуло много лет. Уже окопы заросли, и раны у людей зарубцевались…

Хутор раскинулся в низине. Беленькие домики утопали в садах и виноградниках. А тогда, в сорок третьем, здесь горела земля. До боли Степану все тут знакомо и в то же время ново. Вот старый дуб, что стоит у моста через реку. Он почти не изменился, разве что затянуло корой следы от осколков на его стволе да ветви молодые появились. Водокачка та самая…

„Вытащили меня хлопцы раненого, а то бы на этом дне речном…“

У водокачки он остановился. У труб, по колено в воде, возился парень. Степан присел на бугорок, закурил, поглядел на парня. Года двадцать три ему. He то, чтобы красивый, но видный. Смолистый чуб колечками, спадающий на лоб, смуглое от загара лицо.

— Кузьма Егорыч, теперь пошла? — крикнул парень деду, стоящему у мотора.

„Насос не берет воду“, — подумал Степан.

— Хрен она пойдет, — отозвался дед, подходя к парню. Он тоже был в сапогах, в кепке. — Совсем я замучился. Никудышный мотор. Доколе так будет, агроном?

— Скоро получим новый, — сказал парень.

Дед ухмыльнулся:

— Брешешь! Вот ты скажи, Игорь, почему моя Зойка сразу двоих телят принесла? Ну, скажи? По-научному поясни.

У ног парня забулькала вода. Мотор запыхтел и тут же стих.

— Не берет, Кузьма Егорыч. Жди, я пришлю Гришку Сердюка.

Дед махнул рукой.

— Механик твой здесь опять чарку тянет. Тунеядец он, твой механик, — дед задрал голову и увидел Степана. — Игорь, гляди, видать, к тебе гость!

Парень вылез на сушу, вытер о траву грязные сапоги.

— Доброе утро. Вы ко мне?

Степан улыбнулся:

— Речкой любуюсь… Так что ж, агроном, мотор не тянет, а механик прохлаждается?

Игорь вздохнул:

— Гнать его надо из колхоза, да жаль. Отец в бою погиб, до войны тут водокачкой заведовал. Мать давно умерла. Женили его, а он все равно пьет. Как вот с таким ладить?

Степан усмехнулся:

— Жалеешь? Одного уважил, а сотни страдают? Память о погибших — это по-нашему, по-сердечному, а только, будь жив его отец, наверное, не простил бы он сынку такого срама. — Степан встал: — Ну-ка, пойдем к мотору, я ведь тоже механик.

Вскоре мотор запыхтел, выбрасывая клубы дыма. Дед заулыбался, поглаживая седую бороду:

— Небось, ученый?

— Кумекаю, — сказал Степан, пучком травы вытирая руки.

— Ентот Гришка, механик — лодырь и пьянчужка. Ксюша, ват его, агронома мать, так Гришку стыдила, так стыдила, а ему — хоть кол на голове теши. Тебя бы к нам, ась?

У Степана кольнуло в груди: „Ксюша… Не она ли?

И парень-то такой же глазастый…“ Сдерживаясь, он спросил:

— А что агроном скажет?

Парень улыбнулся:

— Зарадуюсь. Вот только с жильем у нас туго. Правда, — у меня можно пожить. Хата свод, три комнаты, а нас двое — я да мама.

— Батя где? — спросил Степан.

Лицо парня потемнело.

— Нет бати. Война… — Игорь нахлобучил кепку. — Ну что, пойдете к нам механиком?

— Подумать надо.

Агроном попрощался и отправился в соседнюю бригаду. Степан задумчиво глядел ему вслед.

— А куда девался беленький домик, что стоял рядом с дубом? — спросил он.

— Агроном снес, домик-то ветхий был.

„Она, Ксюша!“ — убедился Степан. Он на миг закрыл глаза и увидел…

Вдоль речки цепочкой изгибались окопы. Степан устало водок на новую позицию пулемет. То там, то здесь падали бойцы. Рядом рвались снаряды, поднимая вверх пласты черной жирной земли. Припав к „максиму“, Степан остервенело давил на гашетки. Кто-то толкнул его в спину. Он оглянулся: ротный. Все лицо в копоти, только глаза блестят.

— Степа, давай „максима“ на мост, там фрицы засели.

Там, на мосту, совсем рядом взметнулось пламя.

Взрывной волной Степана отбросило в реку…

Очнулся ночью. Пахло сыростью. Было тихо, только в речке квакали лягушки. Он лежал на спине в окопе и видел клочок неба. Ярко горели звезды. Степан приподнялся на локтях. Солдат, лежавший рядом, удивился:

— Гляди, вот бес живучий! Может, ведро, а то и два воды из тебя выкачали. А до смерти не напился. Да, знаешь, тут к тебе девка прибегала. Глаза, что твои пятаки…

Степан высунулся из Окопа. Беленькая хата стояла на месте. „Уцелела… Значит, и Ксюша там“, — подумал он.

Подошел ротный.

— Жив, Степа? Ну, порядок, стало быть. Приказ есть — завтра на рассвете сменить позиции.

Уже светало, когда Степан постучал в окно.

— Ксюша, это я, открой.

Дверь открылась, и на пороге Степан спросил:

— Ты одна?

— Маманя ушла к сестре…

Платье на девушке было все в глине — в, погребе во время обстрела пряталась.

Они присели рядышком на скамье. Степан ласково тронул ее косы.

— Прогоним мы фрица, Ксюша. Теперь ему драпать до самого Берлина. И мы вот на рассвете выступаем…

Где-то у речки глухо рванула мина, потом затрещал пулемет.

— Боюсь я, Степа… — Она прижалась к Степану, и он услышал, как бьется ее сердце.

— Дуреха…

— Напишешь мне, Степа? — тихо спросила она.

— Будешь ждать?

— Буду. Думаешь, веры во мне нету?

Он прижал ее к себе.

На рассвете вернулся в окопы.

С тех пор прошло двадцать три года. Степан грустно смотрел на кряжистый дуб. Постарел, а все-таки сила в нем есть.

Вмиг разлетелась по хутору весть о том, что на колхозном собрании будут решать судьбу Гришки Сердюка. В клуб набилось полно народу. До слуха Степана долетали фразы:

— Жаль парня, батька-то его героем был. Сирота…

— А все одно — гнать пьяницу из колхоза надо.

— Кого берут на его место? Наш иль из района прислали?

— Может, еще похуже Гришки…

Степану было неловко, но когда за столом президиума появились агроном и другие члены правления, он успокоился. Ему даже показалось, что Игорь ободряюще подмигнул.

— Товарищи, — начал агроном. — Председатель колхоза задержался, в районе, но собрание откладывать не будем. Насолил нам механик, дело людское страдает…

Игорь напомнил о выходках Сердюка. Утопил механик в стакане водки свою совесть, и на его должность надо поставить дельного человека.

С места поднялась Лукерья, Гришкина тетка.

— Ты что же, агроном, парня губишь? Кто в хуторе не пьет, ну-ка, скажи?

Игорь не растерялся:

— Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:

— Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!

Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“

Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:

— Пить больше не буду. Поверьте, ну? — И сел.

Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:

— А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?

— А кто на его место идет? — спросил кто-то. Агроном указал на Степана. Тот поднялся, и в зале сразу стало тихо.

— Вот его рекомендуем.

На Степана смотрели десятки любопытных глаз, и ему было не по себе. Но вот раздался звонкий голос:

— Семью привез?

— Нет, — сказал Степан, чувствуя, как колотится в груди сердце.

— Не нужны нам кочевники! — выкрикнула Лукерья.

— У нас такие были. Семья в городе, а он тут — только бы субботы дождаться.

— Ты скажи ей, — кивнул Степану дед с водокачки. Степан выпрямился.

— Скажу, — он потер вспотевший лоб — Нет у меня семьи. И не было.

— А чего ты к нам-то? В хуторе небось есть кто? — спросил мужской голос.

Степан ответил тихо, потупив взгляд:

— Места ваши знакомы. Воевал тут…

Расходились поздно вечером. На дворе спала духота, подул ветер, и вот уже забарабанил дождь по крышам хуторских домиков. Промокшего Степана агроном пригласил заночевать у него.

— Поживите пока у нас. А потом жилье подыщем, — сказал Игорь, открыв двери в комнату.

Пока агроном готовил на стол, Степан наблюдал за ним и думал: „Вырос ты, Игорек, орлом стал. А что я твой отец, и знать не знаешь…“

Сели ужинать, Игорь достал из буфета бутылку водки и, словно извиняясь, сказал:

— Припас к Первомаю, и вот до сих пор стоит. Сам я не пью, мать тоже, а гостей у нас давно не было… Вы, Степан Ильич, не верьте Лукерье, что безотцовщина я. Мама, у меня не такая… Батько на фронте погиб.

„Живой я, Игорек, живой!“ — чуть было не крикнул Степан, но сдержался.

Выпили.

— Ешьте, Степан Ильич, на овощи нажимайте. Их у нас сотни гектаров, а вот напоить водой вдосталь не можем. Трубы варить надо.

— Это поправимо, сынок.

После второй Степан закурил, спросил:

— Мать-то где?

— В город уехала. Вот-вот вернется.

Лежа в кровати, Степан напряженно думал: „Вернется Ксюша, и… что тогда?“

Где-то верещал сверчок, словно песню пел.

„В ту ночь тоже пел сверчок…“

Степану вдруг отчетливо вспомнилась та ночь.

— Степа, а если будет ребенок? — Аксинья прижалась к нему. — Вот и замуж я вышла… — И вдруг заплакала. — Боюсь потерять тебя. Вот уйдешь, а что потом будет?

Она вдруг встала с кровати, открыла комод, вернулась. В темноте нашла его руку, надела ему на палец кольцо.

— Теперь мы обвенчаны, Степа! Храни кольцо, а уж я век тебя не забуду.

С фронта написал Степан Аксинье два письма, но ответа ни на одно так и не получил. Может, затерялись письма в дороге, а может… В бою под Варшавой его тяжело ранило. Отправили в тыл. Там, в Сибири, и остался после войны работать в колхозе. Два с лишним десятка лет бобылем ходил, хотя женщин и девок рядом немало было. Совесть не позволяла изменить клятве, которую дал Аксинье. А прийти к ней калекой безногим не решался. И вот через двадцать три года что-то властно потянуло в эти края…

Он услышал, как скрипнула дверь в прихожую, услышал голос Игоря:

— Что это ты так припоздала? А у нас гость.

— Это кто же? — спросила женщина, и Степан по голосу сразу понял: Ксюша.

— Новый механик. Воевал в этих местах, а теперь вот приехал. Пока у нас остановился.

Она глухо и холодно — Степан это почувствовал сразу — сказала:

— Многие тут воевали. — Потом вздохнула: — Сколько жизней война забрала! Наш вот тоже голову сложил.

„Живой я, Ксюша! Вот выйду и все тебе расскажу“, — думал Степан.

А она все глуше роняла слова:

— Помню, Игорь, похоронную я получила, и чуть сердце не зашлось. Тебе-то первый год пошел— и одни остались. А тут еще горе на плечи свалилось — Ксения, сестра, от родов померла. Был у нее солдат, из тех, что тут, у речки, стояли. Доверилась ему…

Степан встал, прошелся по комнате. Потом снял с пальца золотое кольцо, решительно вышел в прихожую и, не здороваясь с женщиной, положил кольцо на стол:

— Ксюша тогда подарила…

И тихо, весь обмякший, вышел во двор, сел на приступок крыльца и закурил.

Степан Ильич умолк. Видно, он все еще переживал свою драму, потому что голос его то срывался, то вновь обретал силу. Звучал тверже. Гость как-то неловко провел по лицу ладонью, словно смахивал тяжелые мысли. Все ушло в прошлое, но для него оно было и настоящим. Грачев это понимал, потому и не задавал вопросов. Только о Ксюше спросил.

— А что Ксюша? — Степан Ильич заулыбался. — Доброты у нее на двоих, такая же, как и моя жена. Остался я. Живем в согласии. Проводили в армию Игоря, а у самих душа болит. Писал редко. Так я и сел на поезд. А у тебя, лейтенант, где отец?

Петр только и выдавил:

— Война… На лодке он плавал…

— Ага, разумею, — Степан Ильич долго молчал. Потом забеспокоился: — Где же сын? Серебряков разрешил ему со мной в гостиницу.

Петр выглянул из каюты, попросил дежурного по низам найти Крылова. А вот и Игорь пришел — веселый, с улыбкой.

— Русяева на вахте подменял, ужинал он…

— Вас ждут, — сказал Грачев и мягко добавил: — Игорь, покажите отцу наш морской город.

И от того, что лейтенант обратился к нему так просто, без всяких назиданий, Крылову стало легко, будто капля тепла упала на сердце. Он только и сказал:

— Вы уж не волнуйтесь, товарищ лейтенант, я постараюсь…

Отец и сын сошли на причал.

А Петр остался на палубе. Море гудело. Холодное, глухое. Какое оно разное, море. То черное, кипящее, с седыми шапками пены, то тихое, оно всегда вызывало в нем прилив чувств. В такие минуты Петру хотелось ощущать на своем лице хлесткие удары штормового ветра. Пусть исполинские волны будут швырять корабль, пусть будет трудно, очень трудно! Хотя Петр еще ни разу не попадал в жестокий шторм, он почему-то был уверен, что ничего в этом нет страшного — вахту отстоит, как и все. Не хуже.

Море, море! До чего же ты красиво и сурово! Когда Грачев думал о море, вспоминал отца. Он плавал здесь, видел эти каменные глыбы. Скалы помнят тот бой, когда советская подводная лодка, потопив вражеские корабли, уходила от преследования. Но не ушла… Если бы Петра спросили, знает ли он своего отца, он бы ответил, что не только знает, но и жил с ним в одной каюте, вместе опускался в тревожные глубины, ходил в далекие походы. Нелегко было подводникам долгими часами стоять на позиции, поджидая конвои. А сколько раз лодка проходила через „квадраты смерти“ — минные поля! Глубина… Осторожно, точно акула, пробирается она к своей добыче — вражеским транспортам с техникой и солдатами. А вокруг глубина. Где она безопаснее? Отец Грачев и штурман склонились над картой. Желтеет в глазах. В лодке так тихо, что даже слышно, как пощелкивают часы. Пока все хорошо. Минное поле осталось позади. Большая земля, ты слышишь своих сынов? Они прошли. Они уже подходят к цели. В перископ Грачев-старший видит вражеские корабли. Один, два. Их много. Боевая тревога. Через несколько минут командир поднимет перископ: бросит жесткое „пли!“ — и торпеды пойдут на врага…

Нет, не забыть Петру отца, потому и дороги так эти места. И разве можно променять жизнь моряка на другую? Грачев часто грустил, и многие это видели. Старший лейтенант Кесарев однажды в шутку заметил, мол, не русалка ли пленила его? Все смотрит на море, Грачева неизменно выручал доктор: „А что вы смеетесь? Грачев окончил училище с отличием и мог бы выбрать себе местечко потеплее, а приехал все-таки в Заполярье, стало быть, потянуло!“

Доктор верит, а вот другие…

— Товарищ лейтенант. — К Грачеву подошел матрос Клочко. — Семафор с крейсера, — и подал ему журнал.

Противная дрожь пробрала Петра. Начальник штаба требовал от Серебрякова срочно доложить, почему до сих пор не откомандирован старшина Русяев. Стало не по себе. Пока еще танкер не ушел, надо отправить старшину, а придет командир, он все ему объяснит. Прав Кесарев, и зря Петр не внял его совету. А вот и старшина — легок на помине.

— Русяев, — сказал он, — собирайтесь на танкер. В море. Командировочную я сейчас заверю у старпома!

Грачев полагал, что все обойдется тихо. Но Скляров строго спросил, почему Русяева вчера не отправили.

— Ждал командира. Нужен мне старшина.

Голос старпома похолодел.

— Лейтенант, приказ начальника надо выполнять беспрекословно, точно и в срок. Ждали Серебрякова, а почему ко мне не обратились?

Петр молчал.

— С вас следует взыскать. Впрочем, командир сам это сделает. — Старпом поставил печать на бланк, расписался и отдал его Грачеву. — Кого назначите вместо Русяева?

Петр с минуту думал:

— Крылова.

Серебряков вернулся на корабль поздно. Старпом встретил его у трапа. Командир поинтересовался, есть ли какие новости.

— Нептун гневается, — сказал Скляров. — Киснет. К утру быть шторму.

— Шутите, Павел Сергеевич? Серебряков серьезно посмотрел на старпома.

Но Скляров, которого на корабле за логику и краткость приказаний нарекли „железным“ старпомом, вовсе не шутил. Погода явно портилась. Бледное полярное солнце Висело над хмурым морем, не предвещая ничего утешительного. С севера потянулись стада свинцовых туч. Ветер метался среди скал, в злобе крутил воду в бухте.

— Есть и серьезная новость, — вздохнул Скляров. — Был семафор откомандировать Русяева, а Грачев закапризничал. Начальник штаба остался недоволен.

— Да? — удивился Серебряков. Он остановился у двери каюты, глянул на часы. — Минут через десять соберите всех офицеров.

Капитан 2 ранга не успел переодеться, как к нему пришел замполит Леденев. Он стал сетовать на занятия в партшколе. Ему дважды подряд пришлось читать лекцию, страшно утомительно.

— И я устал, — сокрушался Серебряков.

Потом Леденев, заговорил о партийном собрании. Его надо, провести на этой неделе. С соревнованием на корабле не, все ладно. В БЧ-3 двое моряков не выполнили своих обязательств.

— Проводите. Я разве против?

— Вам бы с докладом выступить, — предложил Леденев.

Серебряков сослался на свою занятость: командирская учеба, проведение учения и плюс ко всему выход в море. Нет, нет, он никак не может, надо подыскать другого. Леденев возразил: мол, лучше командира никто не проанализирует ход соревнования в боевых частях.

Серебряков развел руками:

— Ну, почему же, Федор Васильевич? Зачем дело усложняешь? Не надо меня на такой пьедестал поднимать: дескать, никого уж лучше нет. А почему бы старпому не предложить? Положение он знает не хуже моего, да вот на собраниях он, по-моему, тушуется. Надо человеку привыкать с людьми говорить. Ну, чего молчишь? Разве я не прав? А то все Серебряков и Серебряков. Прямо культ личности. Я-то, конечно, командир, всему голова, как говорится, но и другим расти надо. Смотришь, через годик-другой наш старпом в командиры пойдет. Нам и надо его к этому готовить. Доклады на партсобраниях — это часть командирской работы. И скажу тебе — немаловажная. Так договорились?

Леденев молча выслушал его.

— Это ты прав. Скляров и вправду закисает за твоей могучей спиной.

— Вот и порядок.

— И не только старпом, — продолжал Леденев. — Грачев тоже за твоей спиной… самовольничает.

Серебряков сощурился, на лбу и под глазами появились морщинки. Он постучал пальцами по столу:

— Ну, ну, а еще что? Не делай скороспелых выводов. Да, замполит, чуть не забыл. — Он взял со стола коричневый блокнот, полистал: — Адрес Савчука с лодки Грачева-старшего помните? Вот он, запишите… А знаете, кем стал этот минер? Конструктором. Его торпеды самые совершенные. В штабе встретил дружка из Главного морского штаба, он-то и поведал о нем.

Леденев спрятал листок с адресом в карман тужурки:

— Ревниво оберегаешь авторитет лейтенанта.

— Это тебе так кажется. Я просто люблю Грачева, как сына. Но требую от него, как и от других.

— Как сына, — тихо повторил Леденев. — Поэтому и не видишь у него изъянов.

Для Серебрякова жизнь корабля была его жизнью, а судьбы подчиненных ему людей — его судьбой. Становилось обидно, если его не понимали.

— На корабле все матросы — мои сыновья. О них и забочусь. Просто другим служба дается легче, чем Грачеву, — капитан 2 ранга сделал паузу. — Кстати, ты куда-то собрался?

— К адмиралу насчет жилья Грачеву. Обещали комнатушку, а теперь что-то хитрят в ОМИСе[1].

— Нет, ты задержись. Зачем? Узнаешь…

Старпом доложил командиру, что все офицеры собраны. Серебряков и замполит вошли в кают-компанию. Капитан 2 ранга сообщил о том, что на дежурстве Грачева случилось ЧП. На имя командира поступило приказание старшего начальника, но о нем почему-то лейтенант не доложил.

Петр густо покраснел.

— Хуже того, — продолжал Серебряков, — товарищ Грачев пытался не выполнить требование начальника штаба. Объясните, как это случилось?

Грачев поднялся с места. (Стыдно стоять вот так, на виду у всех, но ничего не поделаешь.) Верно, он не сразу откомандировал Русяева, но только из хороших побуждений. Для корабля старался.

— У вас все, лейтенант? — Серебряков помолчал, потом продолжал: — Тут кое-кто думает, что я балую лейтенанта. Так вот, строг я ко всем. Грачев допустил грубое нарушение, и за это ему выговор. Все, товарищи, вы свободны.

Петр выходил из кают-компании удрученный. Коваленко шепнул ему на ухо:

— Я слышал на причале, как адмирал распекал командира за этот семафор. Попало Серебрякову…

„Тут Голубев постарался“, — подумал Петр.

Он проводил тренировку радистов, а у самого внутри кипело. Надо же, Серебряков при всех высек его! Человек, которого он уважал, которому верил и мог сказать то, чего не сказал бы даже жене, так круто с ним обошелся. Конечно, тут еще замполит подлил масла… Сегодня выговор, а завтра?..

Петр сидел за столом, втянув голову в плечи. Доносившаяся из эфира морзянка надоедливо и монотонно звучала в ушах. Он думал о том, что лучше бы Серебряков ударил его, чем вот так, на людях. „Никто не вступился за меня, а старпом, так тот даже заулыбался, — с горечью размышлял Петр. Но тут же успокаивал себя: — Пустяки, просто Серебряков пришел на корабль не в духе“. Петру казалось, что матросы уже все знают и потихоньку посмеиваются. Не успел он об этом подумать, как за спиной громко хихикнули. Грачев обернулся. Матрос смутился.

— Смеетесь, а дело не должно страдать, — заметил Грачев, осматривая усилитель. — Подпаять бы провода поаккуратнее. Вот чем надо заняться, а не хихикать.

— Симаков, к обеду все сделать, — приказал лейтенант и вышел.

Симаков почесал затылок. С чего бы начать? Попросил совета у Крылова. Тот сердито отозвался:

— Не маленький, сам соображай. Объясни еще, почему по тревоге на пост опоздал?

Федор пожал плечами, мол, не управился с приборкой, а тут сигнал.

— Аккумуляторы еще не почистил?

— Успеется, — осклабился Федор, а про себя подумал:

„Чудила, на моем горбу далеко не уедешь“. Он нагнулся к ящику за паяльником и нечаянно задел на столе лампу. Она упала на палубу и со звоном разбилась. От неожиданности Крылов вздрогнул.

— Никак испугалось начальство? — захихикал Симаков. — Колючий ты, Игорек, вроде иголками оброс. Первый день старшину заменяешь, а как теща… Все равно не дадут две желтых лычки.

— Чего мелешь? Что положено, то и делай.

Симаков выпрямился, расправил плечи. Руки его — короткие, жилистые, с широкими, как блюдце, ладонями, слегка вздрагивали.

— Заело? Командовать ты любишь, а слушаться других не хочешь. — Федор положил на стол паяльник и уже без ехидства продолжал: — Я помню, как на собрании тебя песочили. Извивался, как уж, хитрил. Хорош гусь! Вот бы Таню пригласить сюда…

— Подлец! — Крылов сжал кулаки.

Симаков фыркнул:

— Не стращай, не надо. Ты вот куда хромовые ботиночки сплавил?

— Что?! — напрягся Крылов.

— Горлом не бери, парень. Спокойно! Сам видел, как тащил с корабля под шинелькой. Пропил! Я, кореш, все-е-е вижу!

Крылов чуть было не рванулся к обидчику, но в последнюю секунду сдержался: без увольнения останешься. Симаков еще доложит лейтенанту, тогда попробуй отвертись, хотя на самом деле он ботинки не пропивал. Но почему вдруг он завел такой разговор? Хочет что-то выгадать? Крылов пытался сохранить спокойствие, но это давалось ему с большим трудом.

— Так сколько ты взял за них, а? — вкрадчиво спросил Симаков. — На пару литровочек хватило? Мне бы хоть граммов двести поставил! Хотя… что с тебя брать. Да, у меня к тебе один вопросик. Пустяшный, наш, житейский… — Он замялся.

— Не зубоскаль, — сказал Крылов, еле сдерживая гнев. — Что хочешь?

— На берег, друг. Вечерком. Обещал одной заскочить. Мне, как на грех, в восемнадцать на вахту. Может, подменишь? Ты же теперь командир, у тебя вон сколько прав!

Крылов молчал. Вернее, разговаривал с совестью. Еще вчера он мог уступить Федору, но сегодня… Лицо у Игоря пылало: хотелось сказать Симакову что-нибудь злое, хлесткое, но не хватало решимости. Он понимал: если не уступить Федору, неприятностей не оберешься. А Симаков нагло ждал.

— Пойдешь. Гончар заступит на вахту.

Крылов подошел к рубке дежурного по кораблю. Здесь был рассыльный. Игорь, попросив разрешения позвонить по телефону, набрал нужный номер. Таня, должно быть, еще в цехе. Сердце часто-часто застучало.

— Цех копченостей слушает, — прозвучал в трубке чей-то пискливый голосок.

Крылов попросил позвать укладчицу Рубцову. И снова тот же голосок: на работу сегодня она не пришла. Как же так, что случилось? Перед выходом в море он был у Тани и она сказала, что в понедельник поедет за Федей: его увезла погостить Дарья Матвеевна, мать Кирилла. Она недалеко от города живет. Может, Таня за Федей поехала? А разговор в тот раз опять ничем кончился, правда, они помирились. Таня сказала: „Я погорячилась, Игорек. Не сердись“.

Крылов задумался и не заметил, как в рубку вошел дежурный по кораблю.

— В город звонили? — спросил его начальник радиотехнической службы.

— Тут, недалеко… — Игорь стоял не двигаясь. Он ожидал, что офицер станет отчитывать — без его разрешения воспользовался телефоном, но тот заговорил совершенно о другом: почему матрос перестал ходить на тренировки к акустикам, ведь скоро испытания на классность? Если взялся освоить смежную профессию, не надо отступать.

— Товарищ старший лейтенант, я всю неделю занят был. Обещаю занятия не пропускать.

…В это самое время Грачев спустился в баталерку к вещевику (наконец-то он выбрал для этого время). Баталер склонился над бумагами. Отыскал карточку Крылова и сказал, что матросу ботинки не положены, получил их недавно.

— А вы не ошиблись, проверьте еще раз, — попросил лейтенант.

Баталер вновь склонился над бумагами. Нет, Крылов получил, вот и роспись его… Куда же он их дел? Странно!

Крылова долго искать не пришлось — он сидел в радиорубке. Услышав вопрос лейтенанта» он как-то растерялся. Кто доложил командиру БЧ, неужели Симаков? Замешательство матроса насторожило Грачева. Не дождавшись ответа, он сказал:

— Я с вами откровенно. Если надо — у меня еще есть ботинки, но куда вы дели свои?

Крылов глухо сказал:

— Продал их и Федьке, Таниному сыну, купил подарок на день рождения…

Все это было так неожиданно для Грачева, что он не знал, как поступить. Долго молчал, а потом выдохнул:

— Добро…

Игорь бросился в кормовую рубку. Федор сворачивал телефоны.

— Симаков! — громче обычного крикнул он, — вы пойдете на вахту, подмены не будет. Ясно?

Круглое лицо Федора помрачнело.

— Игорек, как можно?

— Шабаш! Я совестью не торгую. Понял?..