В синих квадратах моря

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дул сильный ветер, море штормило. В открытый иллюминатор командирской каюты влетали брызги, но Грачев этого не замечал. Он внимательно слушал Серебрякова. Поступил приказ срочно выйти в море и, взаимодействуя с другими кораблями, обстрелять огневые точки «противника» на берегу. Петр еще ни разу не обеспечивал работу корректировочного поста, поэтому старался все уяснить, учесть советы.

— Вопросов нет? — спросил в заключение капитан 2 ранга, поднимаясь из-за стола. — Что ж, желаю успеха, лейтенант.

Петр только сейчас заметил, что с плеча Серебрякова свисал погон — видно, пришивался наскоро. Командир перехватил его взгляд.

— Это Иришкина работа. Спешила в Дом офицеров.

«Ира дома? А Голубев говорил, что уехала к сестре», — чуть не спросил Петр.

— Значит, Крылова посылаете? Вы хозяин в БЧ. Вам лучше знать людей, кто и на что способен.

Серебряков, задумавшись, раскачивался на носках. Он еще был под впечатлением разговора с флаг-связистом и поэтому неожиданно для Грачева заговорил о нем. Голубев в Ленинград рвется, адмирал советовался, посылать его или нет. Все высказались «за».

— А вот я… — Серебряков на секунду замялся. Есть вещи, которые не подлежат обсуждению, тем более с подчиненными. Но командир был уверен, что Грачев поймет его правильно, поэтому сказал, что был против. Голубев в службу глубоко не вникает.

— Потом о вас речь зашла. Гончар уснул на вахте, а вы мне не доложили?

«Вот подлец, все-таки наврал адмиралу», — подумал о флаг-связисте Грачев и горячо стал уверять командира, что не спал Гончар на вахте, просто Голубев его запугал.

— Я верю матросу, он не соврет.

— А вот мы сейчас проверим, — Серебряков через рассыльного вызвал радиста Гончара и попросил его рассказать все как было. Только честно.

Прав лейтенант, Гончар не спал. Он только слегка наклонил голову, прослушивая эфир. А Голубев сразу же кричать: «Почему спите?» Гончар вскочил, растерялся, но тут же пришел в себя: «Я всегда так сижу!»

«Я все видел! — повысил голос Голубев. — Вы что, хотите, чтобы я лишил вас классности?! Мне это сделать недолго».

— Раз такое дело, я и не стал возражать, — глухо закончил Гончар.

Матрос ушел. Серебряков, нахмурив брови, пальцами пощипывал кончики усов. Неловко как-то получилось. Потом он сел. Грачев был рад, что его доводы подтвердились. Он почему-то верил, что командир сейчас же доложит об этом адмиралу, но после паузы капитан 2 ранга вдруг сказал:

— При случае я все объясню адмиралу.

Грачев так глянул на Серебрякова, что тот спросил:

— Вы недовольны?

— Василий Максимович, по-моему, это надо сделать сейчас, — Петр произнес эти слова и легко вздохнул.

— Да? — капитан 2 ранга нахмурился. — Это — по-вашему. Есть дела поважнее, и рекомендую вам, Грачев, больше думать о них. И еще один совет, — продолжал Серебряков, — у меня есть звание и должность. А вы — Василий Максимович. Мы ведь не в гостях, а на корабле.

Грачев смущенно пожал плечами.

— В каюте у вас был старпом, и я… — начал было Петр, но Серебряков прервал его жестом:

— Все равно. Докладывайте о себе по уставу. Кстати, когда вы ушли, знаете, что сказал Скляров? Он культурно намекнул, что я балую вас. Учтите.

— Есть!..

Полчаса назад Грачев заходил к Серебрякову узнать насчет радиовахт в море. Вошел без стука в его каюту, хотел сказать «товарищ капитан второго ранга», а вырвалось — «Василий Максимович…» Серебряков смолчал, а Скляров, сидевший рядом с командиром, качнул головой, будто хотел сказать: «Как вам не стыдно, лейтенант?»

«Не ершись, Петр, ты виноват…» — сказал себе сейчас Грачев.

У трапа ему встретился замполит. Петр поздоровался. Зашел разговор о Крылове. Леденев только из города. Был на комбинате. Таня Рубцова — ударница. Честный человек. А вот муж ее — пьяница и дебошир. На днях избил ее. Капитан сейнера был у них дома. Кирилл стал жаловаться, что к жене ходит матрос с «Бодрого» и что, мол, поэтому он пьет.

— С Крыловым так: строго предупредите, если хоть еще раз пойдет к ней — оставим без берега, — заключил замполит.

— Он любит ее, — возразил Грачев. — Разве любить запретишь?

Замполит пожал плечами:

— Вы же сами уверяли, что это — неправда, что Крылов обманывает всех. Да и Таня просила оградить ее от матроса, сами ведь ходили к ней?

— Ошибался, — признался Петр. — И Таня поняла, что дорог ей Игорь.

Леденев посмотрел на Грачева так, будто видел его впервые.

— Пока в город его не увольнять. Ясно?..

Петр устало присел за стол. В каюте было тепло. Снял китель. Наконец-то он добрался до письма. Лена писала без намеков, откровенно.

«Грачев, твое письмо вызвало у меня улыбку. Мне уже все равно, как ты относишься ко мне. Я ушла от тебя. Совсем. Твои фотографии отослала матери, а те, где мы вместе, сожгла.

Ты пишешь, что все мне простишь, зовешь к себе. Чудак! Андрей любит меня, ценит. Я многим ему обязана. А с тобой я только мучилась… Жду развод. И не вздумай нервы мне мотать, иначе напишу жалобу в политотдел…»

Петр скомкал листки.

Корабль шел вдоль ломаного берега. Ветер стих. Потеплело. Мыс Кувеньга остался по левому борту. У маленького острова, что возвышался над водой, эсминец застопорил ход. Шлюпка отошла от борта. И вот уже корпост во главе с лейтенантом-артиллеристом высадился на берег. По узкой тропе моряки поднялись на сопку. Им предстояло пройти по таким же горбам километров пять, не меньше, чтобы добраться в заданный квадрат. Крылов оглянулся. На мачте корабля трепетали разноцветные флаги: «Счастливого пути! Держите отличную связь!»

— Русяева забота, — кивнул Крылов. — Умеет он души согревать. Жаль, в запас скоро уйдет…

Влезли на сопку. Внизу, когда выглядывало солнце, в пряже лучей поблескивало озеро. Осмотревшись, лейтенант решил идти напрямик, через валуны — так короче. Первым пойдет Крылов, за ним сигнальщик, потом комендоры, а предпоследним Гончар.

Не прошло и пяти минут, как Крылов крикнул снизу, что все в порядке. Гончар с опаской ступил на острые камни, посмотрел вниз, вздрогнул. Лейтенант приободрил его:

— Смелее! Вы же моряк!

Гончар осторожно пополз вниз. Обрыв был крутым. Лейтенант, спускаясь за ним, все басил: крепче прижиматься к скале, не смотреть вниз! Ощутив, наконец, под ногами твердую почву, Гончар перевел дыхание: «Ну и сопочка, черт бы ее побрал!»

Выбрались на другую сопку. Вот и район корректировочного поста. Крылов, разворачивая радиостанцию, думал, успеет ли вернуться к вечеру на корабль. Ему не терпелось увидеть Таню.

Крылов поправил наушники, прислушался. Эфир молчал, видимо, корабль еще не пришел в заданную точку и Симаков не открыл вахту. Неподалеку в окопе разместились комендоры. Лейтенант о чем-то беседовал с ними. До Крылова долетали обрывки фраз, но он не вдумывался в их смысл. Он думал о Тане. Где она и что сейчас делает? Крылов так замечтался, что не сразу услышал в эфире голос Симакова. Он повернул ручку настройки шкалы, отрегулировал громкость. Сильные помехи заглушали все звуки. А тут вдобавок на волне одновременно работало несколько радиостанций. Писк, треск, визг — ничего не разобрать. Крылов изменил настройку. Простуженный голос пел: «Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь…»

— Фу ты, черт! — выругался Крылов. — Темная ночь, темная ночь. Уже давно день!

Он молча глядел на освещенную миниатюрной лампочкой шкалу, прислушивался к неугомонному эфирному базару. «Ну, Симаков, подай голос! Сам понимаешь — скоро стрельбы».

Далекий симаковский голос ответил:

— «Дунай», я — «Ольха», принимайте.

Первый залп с эсминца — и взрывы подняли в воздух груды камней. Лейтенант определил поправку: «Юг — двести, восток — шестьсот!» Крылов быстро передал ее. Грянул второй залп. Снаряды легли почти на том же месте. Недолет.

— Мазилы наши комендоры! — рассердился Крылов.

— Им бы косаток глушить! — добавил сигнальщик Клочко.

Белобрысый комендор недоуменно глянул на лейтенанта: почему недолет, ведь уже дали поправку? Тот пожал плечами: мол, и сам не понимает. Но Крылов уже слушал тревожный голос Феди Симакова:

— «Дунай», я — «Ольха». Вас слышу плохо, ничего не разобрал. Повторите радио. Прием!

Вдруг рация совсем умолкла. Выходит, корабль поправку не принял. Что все-таки полетело? Сгорел предохранитель? Игорь заменил его. Стрелка прибора качнулась, потянулась к красной черте и, будто потеряв силы, снова упала на свое место. Опять сгорел предохранитель. Игорь поставил еще один — и тот сгорел. Значит, зацепка в передатчике. Он отвинтил болты, вытащил блок. Нет, не здесь. Открыл ящик, где помещалось питание рации. На клеммной колодке блестели капли щелочи. Пробка открылась и — короткое замыкание.

Крылов изолировал контакты, протер колодку. Предохранителя больше нет. Хотя бы кусочек провода! Игорь осмотрелся. Кругом — снег и камни. На корабле ждут корректуру. Ждут и не стреляют.

— Нашел! — отозвался Крылов. Он лихорадочно думал: рискнуть или нет. Но другого выхода не было. Он пальцами сжал оголенный провод. Показалось, что в ладони впилась большая острая игла…

— «Ольха», я — «Дунай», даю поправку: юг — сто, восток — пятьсот.

Минута или десять прошло? И вот в скалах выросло густое облако огня и дыма. «Федька! Друг! — кричал Крылов. — Ура!»

Лейтенант давал одну поправку за другой.

Вернулись на корабль поздно вечером. Хотелось одного — спать. Надо же, удивился Крылов, сколько в сапогах воды! Да, придется переодеться, в таком виде на доклад к Грачеву не пойдешь. А потом — спать, что бы ни было.

Грачев остался доволен Крыловым, хотя флаг-связист напустился на лейтенанта.

— Да, отколол ты, Грачев, номерок, — усмехался Голубев. — Боялся, завалишь стрельбу. Что там у Крылова стряслось? Растерялся, что ли? А адмирал так разошелся! Ворвался в рубку и давай… Десять минут не было связи. Почему?

— Пустяк, правда. Но ведь я ждал вас, хотел посоветоваться — рация старая. Вы так и не пришли на корабль, — спокойно ответил Грачев.

Голубев наклонился к Петру и стал объяснять, что не мог, ходил тогда к Ирине. По делу.

— Ты, смотри, не шепни адмиралу. Ладно? Нам ведь вместе служить…

Петр зевнул, напуская на себя равнодушие.

— Не бойтесь! За собой лучше следите. Гончар, к примеру, не спал на вахте, а вы доложили.

— Как не спал? Я же сам видел. Так ты говоришь, не спал? Так, ты… Ну что же, пожалуй, ты прав…

Грачеву опять хотелось, чтобы флаг-связист ушел. А еще хотелось дать ему на прощание пощечину.

Голубев вдруг спохватился:

— Там, у Серебрякова, вас ждет адмирал. Надеюсь, все будет в ажуре? Держите язычок. Это полезно. Для вас, разумеется.

…Грачев подробно рассказал адмиралу о случившемся. Он признал, что допустил оплошность: не взял на другом корабле новую рацию. Адмирал задержал на нем взгляд:

— От этого признания не легче, лейтенант. Капитан третьего ранга Голубев инструктировал вас? Нет? Странно. А мне докладывал, что лично проверил корпост. Ну, а что с вами случилось, морская болезнь одолела?

— Кусается море, товарищ адмирал, — смутился Петр, но вдруг понял, что сказал совсем не то, что хотел.

Потому и нахмурился адмирал. Он потер широкой ладонью бугристый лоб, сломал несколько спичек. Он всегда ломал спички, если был в плохом настроении или сердился на кого-либо (Грачев помнит, как однажды Серебряков доложил адмиралу, что из-за сильного тумана береговой пост не принял семафор. Адмирал тогда тоже ломал спички. И… объявил выговор командиру).

— Эх, лейтенант! — заговорил адмирал. — Не попадал ты в серьезные переплеты. Знаешь ли, что в бою под огнем врага связисты не раз зубами зажимали порванные провода? Тянуть катушку с кабелем через минное поле, думаешь, просто? А вызывать огонь на себя?

Петр молчал. Да и что он мог возразить? У адмирала за плечами годы суровых испытаний. Ему все довелось видеть: и слезы, и кровь. И немало друзей потерял на войне. Слышал Грачев от других, что в годы войны Журавлев командовал эсминцем и однажды в море, конвоируя транспорт с боеприпасами для осажденного Севастополя, подставил свой корабль торпеде, выпущенной немецкой подводной лодкой…

Адмирал подвинул к себе позолоченную рамочку с аккуратно вставленной фотокарточкой. С нее, весело улыбаясь, смотрел матрос. Широкий прямой лоб, большие озорные глаза. И колечки русых волос. Где видел Грачев этого человека? Эти глаза, лоб? Где? Адмирал задумчиво смотрел на фотокарточку в позолоченной рамочке, потом вновь глянул на лейтенанта.

— Мне воевать не пришлось, товарищ адмирал, — в голосе Грачева едва улавливались нотки обиды.

Адмирал прищурился:

— Я не о войне. Скажите, не рано ли вас поставили командиром боевой части?

Петр признался:

— Опыта маловато, товарищ адмирал…

Адмирал слушал его, не перебивая, а когда Грачев умолк, сказал:

— Так-так. Что ж, можно вас куда-нибудь на бережок…

— Берег так берег…

— Ну-ну, — адмирал сжал губы.

Грачев похолодел. Сердце гулко забилось в груди, обида горячей волной захлестнула его. Хоть бы слово замолвил о нем Серебряков. Нагнул голову и листает себе блокнот. «Не волнует его моя судьба, — размышлял Петр. — Да и чего ради он станет заступаться? Он — командир, ему подай на корабль опытных офицеров. Ему вовсе нет охоты возиться с молодыми…»

— Так, на берег вас надо, — стуча пальцами по столу, вновь заговорил адмирал. — Там тихо, не качает. А как ты, Василий Максимович?

Серебряков перестал листать:

— Товарищ адмирал! Мое мнение остается прежним, и я прошу…

Адмирал поднял руку:

— Опять — прошу? А вот он, — адмирал кивнул головой на Грачева, — он не просит. Гордый. Земляк Александра Матросова?

— Так точно! — Петр весь напрягся. Минуту назад он еще не знал, как ему быть и о чем просить адмирала. Теперь же он понял, как себя вести. Он скажет этому убеленному сединами человеку все, что накопилось в его сердце. Скажет правду, потому что и сам он раньше не сознавал, как дорог ему этот таежный Север, море, где навечно остался отец…

— Товарищ адмирал, — начал было Петр, но тут постучали в каюту.

— Да.

Дежурный по кораблю доложил адмиралу, что к нему приехали гости. Они уже на палубе, ждут.

Журавлев встал.

— Ладно, иди, Петр Васильевич, — тепло сказал он лейтенанту. — Еще есть время подумать. Хорошенько подумай, потом мне доложишь. Я буду на корабле.

Все трое вышли. У торпедных аппаратов стояла пожилая женщина в коричневом пальто и теплой белой шапочке. Адмирал подошел к ней, радостно улыбаясь:

— Мария Алексеевна? Машенька! Наконец-то, а я, честно признаться, не верил Евгению Антоновичу, что вы приедете. Давно вас ждем. Прошу в кают-компанию.

— Разве я могу не приехать, Юрий Капитонович? — зарделась гостья. — Даже подарок матросам привезла.

Она развернула большой пакет, и все увидели картину — мост через реку, а на нем матрос с гранатой в поднятой руке. Ползут фашистские танки на смельчака. Грачев прочел: «„Слушай, корабль!“ Подвиг В. Журавлева. Художник М. Савчук».

— Как живой, совсем как живой, — тихо сказал адмирал.

…В ту тревожную ночь зеленые ракеты ярко вспыхивали над сопками. Морская пехота одну за другой отбивала фашистские атаки. Группу бойцов забросили в тыл врага. Гитлеровцы нащупали корректировщиков и открыли по ним огонь. Убило лейтенанта и старшину. Тяжело ранило матроса Журавлева. Он пытался подняться, но не мог. Лежал долго. Медсестра Маша просила потерпеть: на рассвете пробьются наши.

Потом она долго тащила его в укрытие. Три дня Маша оберегала раненого, ночью под обстрелом черпала флягой воду в озере. Наутро четвертого дня егери снова пошли в атаку. Матрос надел наушники и включил рацию.

— «Волга», я — «Звезда», даю корректировку. Юг — сто пять, восток — шестьсот!

Снаряды корабельных пушек вспахали землю, накрыли фашистские позиции. Один за другим гремели взрывы. Нащупав корректировщиков, егери стали окружать их. Журавлев видел, как фашисты ползли к валуну. Маша лежала рядом, крепко сжимая маленькими пальцами санитарную сумку. Немцы уже совсем рядом. И тогда он прокричал в микрофон:

— Слушай, корабль! Огонь на меня! Огонь на меня!

Совсем близко разорвался снаряд. Еще и еще. Фашисты попятились назад. Но передать что-либо матрос уже не мог: осколком разбило рацию. Как быть, если егери снова пойдут в атаку? Они не должны перейти мост. Над бурлящей рекой стоял дым, пахло горелым. Маша, перевязывая матроса, шептала:

— Драпают фрицы, Володя… Лежи спокойно!

Матрос насторожился. Ветер донес с другого берега гул моторов. Это шли танки. Журавлев приподнялся на локтях. Клочья черного дыма ползли по перилам. Он взял плоскую, как тарелка, мину.

— И я с тобой, — прошептала Маша.

— Тебе нельзя. Это приказ.

Матрос пополз. Вот и мост. Внизу клокотала горная река. Журавлев подложил под доски мину, но никак не мог раненой рукой вставить запал. Он приподнялся и увидел зеленые танки, они стремительно неслись к мосту.

«Хватит вам бегать, хватит…» — стучало в висках Журавлева. Он выхватил из кармана гранату…

Маша хорошо видела, как матрос встал во весь рост, что-то крикнул и резко махнул рукой. Она закрыла глаза. Когда открыла их, то ни моста, ни танков, ни матроса уже не было: все поглотила река…

Мария Алексеевна умолкла. Она не смотрела на тех, кто слушал ее. Грачев успел заметить, что лицо гостьи сделалось каменным, нет на нем ни следов радости, ни огорчения. Но стоило художнице поднять голову, как в ее глазах он уловил печаль.

— Я давно мечтала написать о Володе картину, — сказала она, — он был красивым парнем.

Адмирал встал.

— Спасибо, Маша, спасибо…

Грачев вглядывался в матроса на картине.

— Володя мечтал стать лейтенантом, — сказал адмирал. — Один курс окончил и пошел в морскую пехоту. Помню, я в море был, когда он приехал на Север. Не повезло мне: добрался к ним в гарнизон, а он ушел с десантом. Так и не увиделись.

«И я отца не видел», — вздохнул Петр.

Все ушли куда-то на соседний корабль, где размещался штаб, а он остался на палубе.

На другом конце бухты вспыхнул белый огонек и сразу погас.

«Он мечтал стать лейтенантом…»

Чьи-то шаги сзади. Это доктор Коваленко.

— Ты чего тут замечтался?

— Совета прошу у моря, как жить дальше, — отшутился Петр.

— Спроси у моря, почему оно терпит тебя, промокашку. Слышал, как ты у адмирала пыжился — берег так берег… Подумаешь, герой нашего времени! Печорин! Подайте ему на блюдечке корабли, штормы. Чудно! Не в моих правах, а то бы я прописал тебе рецептик.

Петр стал горячо возражать: разве он виноват, что его хотят убрать с корабля? Чего же ждать, когда тебе дадут в руки чемодан и скажут — проваливай? Ты — балласт на борту. Ты — хлюпик. Ты…

— Стоп, — поднял руку доктор. — Нервы у тебя шалят. Зайди в лазарет, я дам таблеток.

— Голубев все подстроил…

— Опять за свое! — развел руками Коваленко. — И что тебе дался этот Голубев? Он живет, как слизняк в ракушке… Я ему вчера так и сказал. Не веришь? Еще адмиралу пожалуется. Да ну его к лешему. Не боюсь угроз. У меня уже есть выслуга. За тебя боюсь. Никак не разумею, что ты за птица. То крылья вовсю разворачиваешь, то опускаешь их, как мокрая курица. Где же воля, характер?

— Потерял, — приглушенно ответил Грачев.

— Не будь мальчишкой, я с тобой серьезно.

Петр молчал, хотя ему хотелось во весь голос возразить доктору: «Чего ты лезешь со своей моралью? Ты — тихоня, а я — нет. На тебя цикнут, и ты, как сурок, залезешь в нору. А я нет. Тихих бьют, Миша. Я не хочу быть тихоней…»

Коваленко все это время наблюдал за ним, он видел, что в душе Грачева идет борьба, что за эти дни он как-то помрачнел, осунулся, казалось, его ничто не интересовало — ни море, ни корабль, ни сам Серебряков. Доктор вновь заговорил:

— С Леной так и не решил, а ведь она все-таки твоя законная жена, — начал было доктор, но, увидев, как заострилось лицо Грачева, умолк.

— Ее не тронь, понял? — сердито сказал Петр.

Над заливом метался леденящий ветер. Было сыро и зябко. Петр прикрыл броняшку иллюминатора, задернул темно-коричневую шторку и сел за стол. Не по себе было от разговора с адмиралом. Адмирал не кричал, не возмущался, как это нередко делает флаг-связист, и все же на душе остался неприятный осадок. «Кажется, он решил, что я хлюпик…» В соседней каюте, где жил начальник РТС, кто-то задушевно играл на гитаре. Потом все стихло. Петр услышал за переборкой голос:

— Жаль Грачева, парень-то он смышленый. Прямой.

— Куда ему тягаться с Голубевым, тот скользкий, как медуза, — отозвался другой голос.

— Серебряков мог бы отстоять Грачева, но он не осмелится возразить адмиралу.

Тишина. Потом тот же голос добавил:

— Серебряков не смолчит. Неужели адмирал станет рубить с плеча?

Петр так и не узнал, чей это голос с хрипотцой. Было похоже, что Кесарева, а может, и начальника РТС.

Корабль покачивался у причала. Все сильнее завывал на палубе ветер, все громче били о борта волны. Грачев, заламывая пальцы, гадал, чем все кончится. Любое наказание, только бы не списали с корабля… Когда Петру было тяжело, он доставал письма отца. Вот и сейчас открыл стол, извлек из ящика пожелтевшие листки. Первое попавшееся письмо. «Любаша, говорят, что тот, кто отдал свою жизнь морю, больше никого не может так сильно полюбить. А я вот делю любовь между тобой и морем. И сейчас, когда у нас будет ребенок, ты стала еще дороже, и как обидно, что нет тебя рядом. Война разлучила нас.

Береги себя, Любаша. Сын у нас будет, я верю…»

В коридоре послышались шаги. Петр сложил листки. В каюту вошел Леденев.

Вы, кажется, собирались на концерт?

Петр сослался на занятость, дав понять, что концерт его вовсе не интересует. Он уже знал о том, что полчаса назад Леденев ходил на соседний корабль к адмиралу Журавлеву. О чем они там говорили? Ясно, о нем. Но что? Петру было непонятно, почему это Леденев стремился играть на пианино в те минуты, когда он находился в кают-компании. Музыка всякий раз напоминала ему жену, и Петр вновь все переживал. Так было до тех пор, пока однажды в каюту не зашел Серебряков. Он спросил, как дела и почему в кают-компании он, Грачев, был такой хмурый. Может, обидел Кесарев, когда заспорил об Ушакове? «Нет, я люблю Ушакова, люблю его пауку побеждать! — спокойно ответил Петр. И уже тише добавил: — Замполит на пианино играл, ну а я о Лене…»

Серебряков похлопал его по плечу. «Понял, Петя, все понял…» С тех пор Леденев не играл при Грачеве.

— Говорил о вас с адмиралом, — нарушил молчание замполит. — Он спрашивал, есть ли у Грачева силы победить море. Понимаете? Я защищал вас…

— Все подстроил Голубев. — Петр чертыхнулся. — Уж как он мне подмазывал. Вы извините, товарищ капитан третьего ранга, но я его не терплю.

— Не будем о нем. — Леденев рубанул рукой воздух. — Учитесь отвечать за себя. Тот, кто в других ищет порок, но не видит свой, не достоин уважения. Но вам я верю. Помните ту, свою мину? Ну вот…

Слова замполита ободрили Грачева, хоть он прекрасно знал, что Леденев, должно быть, не за этим к нему пришел. Петр с обидой в голосе сказал, что, видно, не плавать ему больше на корабле. И сам замполит как-то намекал ему.

— Не надо отчаиваться, — перебил его Леденев.

— Тут вот у меня все, — Петр ткнул себя в грудь.

Леденев, будто не видя этого, продолжал:

— Я к вам, собственно, по делу. Вы, кажется, были в гостинице у Савчука?

— Был.

— Я тоже его видел, он как раз на катере в Заозерск шел. На лодку комсомольцы пригласили. Он отдал вам дневник отца.

Петр попросил у Леденева закурить.

— Вода размыла несколько листков, — Грачев жадно затянулся дымом.

— Петр, я понимаю, — Леденев встал. — На корабле молодежь, не все знают, как воевали их отцы… Я обещаю возвратить дневник в сохранности.

Петр почувствовал, как верткий комок подкатился к самому горлу. Он достал из-под койки кожаный чемодан.

— Вот он…

Леденев бережно взял толстую, измятую на сгибах тетрадь, завернул в газету и весело, чтобы рассеять волнение лейтенанта, сказал:

— На днях будем испытывать торпеду. А знаете, кто се конструктор? Евгений Антонович Савчук!

Для Петра это было не ново, сейчас он надеялся услышать от замполита, какое решение принял адмирал, но тот только плечами пожал. А что, если сходить к Серебрякову?

Душно в каюте. Петр открыл иллюминатор. На палубе прохаживался Голубев, ожидавший катер с крейсера. Только бы к нему, лейтенанту, не заходил. Перед ужином Голубев хвастал, что ему предложили идти в дальний поход. На учебу он оформляется, а то бы пошел.

— Тоска съест по морю в Ленинграде, — вздохнул Голубев. Он сжал пальцы в кулак. — А вы, милый лейтенант, мне свинью подложили с этим Гончаром. Фитиль от адмирала чуть не отхватил. Ну, ошибся я насчет сна на вахте, показалось мне. Зачем шум поднимать? Кляузы…

«Ты сам кляузник», — мысленно ответил ему Петр.

— Тяжело вам на корабле, вот бережок — в самый раз, — продолжал Голубев. — Я так и сказал адмиралу. Но Серебряков против. Он, как известно, ваш защитник. Не мудрено, ведь Ира…

— Я прошу вас… — вспыхнул Петр.

Колючие глаза Голубева уставились на него.

— А в море-то слезки льем, а?..

Петру стало зябко, и он задраил иллюминатор. Было слышно, как в кают-компании кто-то играл на пианино. Музыка чем-то напоминала ему рычащее море. Сходить к адмиралу?..

Шумно в кубрике. Моряки спорят о романтике, ссылаются на авторитеты. Но, когда Леденев поднялся с банки, разом все стихли.

— Я тут достал дневник одного подводника, — начал Леденев.

Скупые, лаконичные записи. Днем и ночью на глубине и у берега заносил в свою тетрадь детали и события командир лодки капитан-лейтенант Василий Грачев. Пожелтевшие листки… От них веяло морем, пахло гарью и порохом. Моряки, затаив дыхание, слушали замполита, будто не он, а тот самый командир лодки стоял перед ними.

«…Весь день были на позиции у вражеского берега. Ночью торпедировали танкер. Ну, а что нам принесет утро?..

На рассвете сигнальщик обнаружил конвой. Два транспорта и три корабля охранения. Атаковать! Через несколько секунд мы услышали два взрыва. Фрицы пошли кормить рыбу. Теперь надо уходить от преследования. Изменили курс. Акустик услышал шум винтов „охотников“. Нас забрасывают глубинными бомбами. В кормовой отсек хлынула вода.

Трое суток на глубине. Выдюжили! В бухту входили под залпы…»

«…Погиб коммунист Артем Коваль. А мне все кажется, что он сидит рядом. Ночью это случилось. Мы поставили на фарватере мины, а на рассвете в брюхо транспорта пустили торпеду. Фашистские катера забросали лодку бомбами. Кормовой отсек залило водой. Коваль успел задраить переборку, и в другие отсеки она не пошла. „Ты рискуешь, Артем“, — сказал я матросу по телефону. Он ответил: „Воды не боюсь, я ж дельфин“. Артем не молил о помощи и тогда, когда захлебывался в отсеке. К вечеру устранили аварию и всплыли. Артем был мертв.

В этот же день пять матросов вступили в партию».

«…Всю ночь стоял у перископа. Утром уснул на час, и так рад — во сне виделся с Любашей. Она сказала: „Вася, теперь ты — отец“. Ура, да здравствует сын! Сил у меня прибавилось…»

«В тыл врага высадили пятерых разведчиков из батальона морской пехоты. Счастливого пути, ребята! Их командир. — высокий бородатый моряк — пожал мне руку и сказал: „Ждите нас на этом самом месте завтра на рассвете. „Языка“ надо взять“.

Весь день неподалеку от фиорда мы лежали на грунте. Скучища! Ребята сердились: „На фронте вовсю наши бьются, а мы слоняемся без дела!“ Эх, ребята, может, от „языка“ зависит судьба операции, а вы хнычите?.. Сам я тоже сомневался, чтобы так быстро разведчики сцапали фрица.

И вот мы снова подошли к берегу. Темно, хоть глаз коли. Где вы, разведчики? Потом боцман заметил белый огонек — условный сигнал. Всех взяли на борт. Одного разведчика ранили в ногу. Он улыбался: „Фриц, гад, тяжелый, еле дотащил. Гляди, командир, у него на рукаве жестяной эдельвейс — любимый цветок Гитлера“. Это был дюжий егерь из корпуса „Норвегия“ генерала Дитла. Впервые мы видели живого фашиста».

«…Чуть не погибли из-за халатности акустика. Отвлекся на вахте и прозевал шумы вражеского корабля. Нас засекли и стали забрасывать глубинными бомбами. Пять напряженных часов. Вышло из строя рулевое управление, лодка набрала много воды. Погас свет. Спаслись чудом.

Вот цена оплошности одного человека!»

«…В базе экипаж пополнился молодежью. В море во время торпедной атаки нас обнаружили. Долго лежали на грунте. Кончался воздух. „Держитесь, враг еще не ушел, он подстерегает нас“, — сказал людям. Высокий белобрысый новичок испуганно закричал: „Я хочу жить, я не хочу умирать!“ Это был трус.

О чем я думал в этот вечер? Не дай бог у меня будет такой сын. Не переживу».

«…Прибавилось седин.

После торпедной атаки форсировали минное поле и подорвались. Третий отсек залило водой. Долго осушали его. Тщетно пытались продуть главный балласт. Воздух в баллонах весь израсходовали. Решили взять из торпед. Трое торпедистов пытались подсоединить к ним шланг, но удалось это сделать лишь боцману».

«…Полосатая тельняшка. Я даже сам не подозревал, какая магическая сила заключена в ней.

Уходили из фиорда. По сообщению самолета-разведчика ожидали конвой. Но кораблей не было. Потом нас обнаружили „юнкерсы“ и вскоре навели на наш след свои тральщики. Легли на грунт. Бомбы рвались где-то неподалеку. Но вот все стихло. Я приказал подвсплыть под перископ. У берега, кабельтовых в десяти от нас, стояли два тральщика и большой транспорт. Торпедная атака!..

И на этот раз мы не промахнулись. Обозленный враг рыскал над нами, бомбил. Взрывом чуть не опрокинуло лодку. Тяжело ранило боцмана. Весь день лежали на грунте. Боцману все хуже и хуже. На подходе к бухте он надел тельняшку и попросил вынести его на палубу. „Морем хочу подышать“.

Говорят, командиры не плачут. А я плакал».

«…Торпедист Коля Мажура получил письмо от брата-танкиста. В селе под Ростовом погибла вся семья. Бомба попала прямо в убежище. Коля сдерживал слезы: „Товарищ командир, сестренке-то семь лет“.

На другой день вышли в море. Торпедировали транспорт. Это — за семью Коли!»

«…Ты слышишь нас, родная земля?.. После торпедной атаки уходили на глубину. Вражеские „охотники“ забросали нас бомбами. Затопило кормовой отсек. Матрос Синцов один на один остался с водой. Заделал пробоину. Когда к нему добрались, он улыбнулся краешками губ. „Устал я, товарищ командир. Поспать бы…“

Из отсека откачали всю воду, и только тогда оторвались от грунта. Ушли из лап смерти. Спасибо тебе, Саша Синцов!»

«…Все спят в отсеках, один лишь Сергей Коцюба не сомкнул глаз. Перед ним лежит письмо от матери. Погиб отец-летчик. Коцюба просится на фронт. „Я хочу фашистов бить и бить. Я хочу мстить!“ Чудной ты, Сергей! Разве мы не сражаемся? На каждом шагу опасность.

Через неделю формировался батальон морской пехоты. Мы проводили и Сергея».

«…Всю ночь ставили мины, всплыли на рассвете. Море сонно плескалось у борта. Боцман зорко всматривался в дымку. Берег был далеко. Взяли курс к фиорду. Вскоре заметили вражеское судно. „Боцман, ныряй!“

Судно взлетело на воздух».

«…Ночью всплыли. Тихо в море, на небе хороводят звезды. — Раньше их почему-то не замечал. Звезды словно шепчут. О Любаше шепчут. Как там она?»

— Товарищи, я прочел вам некоторые эпизоды из жизни экипажа подводной лодки, — сказал замполит Леденев.

Петр Грачев, проходя мимо кубрика, услышал его голос. Он остановился, не решаясь зайти. А Леденев продолжал:

— Он был героем, Грачев-старший. И сын в отца. Помните случай с миной?..

Петр поспешил в каюту. Он собрался съездить в город, но Серебряков сообщил ему: в море, торпеду испытывать.

У Грачева сорвалось с губ:

— Зачастили… — И, улыбнувшись, добавил: — Я уже полюбил корабль. И воды не боюсь.

«Полюбил корабль». Серебряков почувствовал, как защемило сердце.

Корабль. Палуба. Трапы. Мостик. Маленькие каюты и кубрики. Походы. Штормы.

Корабль. Это частица Родины. Дом моряка. Нет, не мог Серебряков равнодушно произносить это святое для него слово. Помнит он, как безусым юношей ступил на палубу эсминца. Кубрик показался ему тесным и неуютным. Но прошли года, и все мальчишеское выветрилось. В скольких походах он участвовал? Не сосчитать. По сигналу боевой тревоги мигом вскакивал с койки и — к орудию. За бортом ухали вражеские бомбы, кипела вода. Падали раненые и убитые. Палуба была скользкой от крови. Потом — победа. Многие моряки уезжали по домам, брали в руки мастерок и лопату и снова возводили то, что разрушил враг. А Серебряков остался на корабле. Годы, годы… Седина на висках, словно осела на них морская соль. Море вошло в его жизнь самым главным. Здесь, на корабле, Серебряков чувствовал себя по-настоящему счастливым.

— Эх, Петя, не так просто полюбить корабль, — сказал Серебряков.

Петру стало грустно.

— Вы меня за салажонка считаете…

— А ты докажи, что нет. Все Голубев да Голубев. За себя учись отвечать.

— Не отрицаю. Но флаг-связиста я давно понял… — задумчиво сказал Грачев.

— Не ершись.

— Да я так…

А в душе Петр подумал: «Черт с ним, с Голубевым. Он уедет на учебу, а вот я…»

Серебряков ушел к себе. Петр собрался на мостик, но тут к нему подбежал рассыльный Савельев:

— Вам звонят из Ленинграда.

Грачев взял трубку и сразу услышал голос жены:

— Петя, здравствуй. Я так рада, что дозвонилась. Ты слышишь?

Гулко забилось сердце. Петр никак не мог сообразить, что отвечать. А трубка спрашивала: почему он молчит, разве не узнал Лену? Ей надо серьезно поговорить с ним. Она много перестрадала. Ей плохо, очень плохо, и он должен помочь…

Петр бросил трубку на рычажок. С минуту он стоял в каком-то оцепенении, потом у трапа прислонился горячей щекой к холодному телу орудия. Густое облако накрыло луну, и море сразу почернело. Около рубки дежурного вспыхнула спичка, выхватившая из темноты скуластое лицо старпома Склярова. Он прикурил, что-то сказал рассыльному. Петр только услышал свое имя.

— Вас опять к телефону, — сообщил ему матрос.

Петр не спеша пошел в рубку.

— Кто это? Ах, снова ты…

— Петя, нас кто-то разъединил. Я умоляю, выслушай меня… — голос ее куда-то пропал, а когда появился снова, наткнулся на голос дежурного: «Нет Грачева, ушел».

Петр лежал на койке и неотступно думал о Лене. Что с ней? Неужели тут какое-то недоразумение? Раньше Петру казалось, что именно так. Но после того памятного разговора с тещей все стало ясно. В нем с новой силой вспыхнула обида, и он уже раскаивался, что подходил к телефону. Не нужна она ему, Ленка. У нее теперь другой.

Послышались чьи-то шаги. Петр встал. Это — мичман Зубравин.

— Товарищ лейтенант, выход переносится.

«Ах, черт, поздно все же ехать в город», — огорчился Грачев. Он спросил, нет ли замечаний по радиовахте, и когда услышал, что Крылов подменялся, чтобы отправить отцу телеграмму (Степану Ильичу исполнилось шестьдесят лет), к удивлению мичмана, пожал плечами:

— И что в этом плохого? Придирки строить не надо, Степан Федорович. Придирка — командиру минус в его работе с людьми. Тут все надо по совести. А ты сух с людьми, в душу не любишь заглядывать.

Видно, не по душе пришлись эти слова мичману, потому что он хмуро надломил брови, зачем-то взялся за козырек фуражки.

— Может, и сух я, но прощать грешки матросу не стану. Мне порядок нужен. Крылов дал крен — отвечай. А то еще с женщиной связался…

Грачев прервал его:

— Крылов любит Таню.

Зубравин покраснел.

— Ну вот. А теперь пойдемте со мной на узел связи. Кое-что получить надо.

Голубев не сводил глаз с адмирала. Журавлев молча читал его рапорт, хмурился, тер пальцами подбородок. Положил рапорт и стал вслух перечислять: Грачев чуть не сорвал стрельбы, не умеет ладить с людьми, самолюбивый, море ему в тягость, он больше мечтает, чем делает.

— Что значит — не умеет ладить с людьми?

Флаг-связист пояснил, что на лейтенанта сердятся его подчиненные. Мичман Зубравин даже просился у Серебрякова списать его на другой корабль. Крылов тоже хотел уйти, но его отговорил Леденев.

Адмирал неожиданно спросил:

— Скажите, у вас есть своя мечта?

— Мечта? — удивился Голубев. — Конечно, есть. Академия.

«Я так и знал…» — Адмирал снова стал читать рапорт. Потом положил его в папку.

— Судьбу Грачева решим после учений. Кстати, на «Бодром» были? Сходите. Корабль готовится в ответственный поход. Лично все проверьте, помогите лейтенанту. А насчет вашей учебы… — Адмирал на секунду задумался. — Я не против. Вернусь из похода и подпишу документы. Вам бы тоже не мешало сходить в море.

Голубев замялся: он рад, но на эсминце, стоящем в ремонте, заводские монтажники ставят аппаратуру, и желательно быть там.

— Добро, оставайтесь.

Голубев радовался — значит, он сможет сходить к Ире. Не будет Серебрякова, не будет Грачева, а с Надеждой Федотовной он найдет общий язык.

Голубев поспешил на «Бодрый» в самом лучшем настроении. На кормовой мачте Крылов и Гончар крепили новую антенну. Надо бы еще петлю наложить, да провода не хватило. Сбегать в радиорубку? Выслушав Крылова, флаг-связист подергал антенну — не провисает, держится, не стоит зря тратить время, а то не успеет в Дом офицеров на спектакль.

— Сойдет и так. Теперь беритесь за другую.

И ушел с корабля.

…Море глухо ворочалось, струнами натягивая швартовы. Колючий ветер нагонял крутую волну, сыпал в лицо мелкими брызгами. Гончар ежился и досадливо бурчал:

— Брр… Холодище. Слышь, Игорь, может, сходим в кубрик? А то у меня зуб на зуб не попадает. Успеется с антенной.

Крылов с укором возразил:

— Эх ты, мерзляк! Нет уж, дружок, раз велено — трудись! — Он подал Косте изоляторы антенн, покрывшиеся слоем соли, и велел почистить их. Но Гончар замешкался: руки у него замерзли, а тут еще палуба скользкая, того и гляди шлепнешься за борт. Тогда Крылов быстро все сделал сам.

— Порядок! А ты робкий, Костя. Скажи — и Крылов выручит. Только не стесняйся.

Всю обиду Гончара как рукой сняло. Вот он какой, Крылов, разве будешь на него обижаться!

— Нажимай. — Игорь посмотрел на свои часы. — Ого, уже пора! Тащи все инструменты в рубку, а то я тороплюсь на берег.

— Я уберу, беги.

У самой рубки Крылова окликнул Коржов. Он сдвинул к переносью белесые брови, отчего его лицо стало каким-то обиженным.

— Вы кто будете? — спросил боцман.

— Да вы что, не знаете меня? — не понял Крылов.

— По уставу отвечайте, — сердито пробасил боцман, еще сильнее насупив брови.

— Ну, матрос…

— Так-то оно так, — протянул мичман. — Но не просто матрос, а член экипажа легендарного эсминца. А ежели так, то что ж вы делаете? Кому это оставили? — боцман указал на кусочки ветоши. — Беспорядок! Дома небось до ниточки все подтерли бы. А тут пусть дядя уберет!

— Виноват, — бойко отрезал Крылов, а сам испугался, как бы боцман не доложил Грачеву: тот, чего доброго, не пустит на берег.

Боцман помолчал немного и заключил:

— Прибрать шкафут до блеска! Вот швабра, голик — приступайте!

Крылов понял: уговаривать боцмана бесполезно — и молча принялся за дело, ловко орудуя шваброй. Его тревожила мысль, что он опоздает на берег, и Таня куда-нибудь уйдет. Не прошло и полчаса, как шкафут заблестел. Доложил боцману. Тот придирчиво осмотрел палубу.

— Неплохо, но можно было лучше.

— Учту, товарищ мичман.

Игорь прыгнул на причал. Неужели Таня, не дождавшись его, ушла? Сама же звонила… Крылов взобрался на крутую сопку. Здесь, у мостика, всегда весело щебетал ручеек. Вот точно такой же голосок и у Феди. «Как он там, сын? Может, ни разу меня и не вспомнил? А я маяк ему смастерил». Неожиданно Крылов увидел Иру Серебрякову. Игорь свернул к берегу, стараясь пройти незаметно. Но Ира окликнула его:

— У меня к вам просьба.

Крылов сдержанно ответил:

— Боюсь, не выполню. Я очень тороплюсь.

— Торопиться не стоит, — усмехнулась Ира. — Она уже ушла.

— Кто?

— Таня. Муж за ней приходил.

«Выследил. Как же она так неосторожно!»

— Давно ушла?

— С полчаса.

— Она ничего не передавала?

— Нет.

Ира сочувствующе посоветовала ему сходить к ней домой.

— Да нет… — сплел пальцы Игорь.

— Неловко? А вы найдите какой-нибудь повод. Надо сходить. Муж у Тани страшный, бьет ее. И мальчика бьет. В садик не пускает. Плавал на сейнере и оттуда выгнали. Теперь бродяжничает. Мать, и та ушла от него.

Крылов крутил пуговицу на бушлате, а Ира продолжала говорить ему о том, что Кирилл запугал Таню. Зря она ему все простила.

— Я советовала уйти из дому, но куда ей деться с ребенком? У нас сосед милиционер, я хотела заявить ему, но она стала упрашивать меня, чтобы молчала. «Убьет меня Кирилл, если узнает, что жаловалась». Ну, что ж вы молчите? Вы ж ее… — Ира осеклась, не зная, как лучше выразиться. — Вы же… любите Таню? Или у вас уже все прошло? Ну, ладно, ваше дело. Я прошу о другом — передайте Грачеву вот это, — она протянула Крылову письмо. — Очень прошу, я завтра уезжаю и не смогу увидеть его сама. Вы уж не забудьте.

Крылов машинально сунул конверт в карман. Что делать, что делать? Морду набить этому Кириллу, что ли? Промолчать? Сделать вид, что ничего не знаешь?.. Крылов зашагал к белевшему на сопке домику с верандой. В коридоре прислушался. Кто-то тихо всхлипывал.

«Плачет», — Крылов рывком открыл дверь. Таня сидела на диване.

— Игорек… — Она встала, как-то странно одернула халат и, подойдя к нему, ласково прижалась лицом к его щеке. Простонала:

— Ох и тяжко мне…

— Ты что, Тань?

Ей, видно, было очень тяжело, потому что она вся побледнела, в ее глазах было столько печали, что, казалось, вот-вот брызнут слезы и тогда Игорю самому станет больно. Лучше уж пусть не плачет Таня — не терпел он слез.

— Кирилл избил меня… — Она расстегнула на халате пуговицы. — Вот он что сделал…

На ее груди были кровоподтеки. У Крылова сжались пальцы в кулак.

— Погоди, я переоденусь…

Таня ушла в другую комнату. Через минуту вернулась в строгом светлом платье. Крылов сказал:

— Я вас заберу отсюда.

— На корабль? — Она усмехнулась. — Никуда я не пойду. У меня свой дом — пусть Кирилл уходит.

В коридоре послышались чьи-то шаги. Раздался грубый мужской голос:

— Жена, где ты? Поди сюда.

Таня сжалась, испуганно глядя на дверь.

— Кирилл… — прошептала она и вышла к нему.

Муж стоял, широко расставив ноги. Он был пьян.

— Опять нализался? И не ори — люди у нас.

— Это что же за люди? — Он рванул дверь и застыл на пороге, увидев Игоря. — Ах, морячок! Кто же тебя сюда позвал?

— Я! — Таня заслонила Крылова. — Ну, вот что, Кирилл, жалела я тебя, особенно когда в тюрьме сидел, терпела все твои пакости. Сколько горя хлебнула. А теперь — хватит. Не муж ты мне. Не муж!

— А кто тебе муж? — с перекошенным от гнева лицом крикнул Кирилл. — Уж не этот ли матросик?

Она, конечно, уже давно поняла, что с Кириллом ей больше не жить, что то святое чувство, которое раньше питала к нему, исчезло, а вместо него в душе поселилась неприязнь. Не о себе пеклась Таня — себя ей было не жаль. Жаль сына. Не хотела давать его в обиду. Ведь кем он вырастет, если отец так распустился, если в нем ничего нет доброго?.. Она взглянула на мужа:

— Знаешь, Кирилл, я жить с тобой больше не могу…

Он не дал ей договорить.

— Ах ты, рыжая… — Кирилл выхватил из кармана куртки нож и бросился на жену. И в это мгновение Крылов рванулся ему навстречу, ловко перехватил руку рыбака и резким ударом в грудь свалил его на пол. Звякнул нож. Игорь наступил на него ногой.

— Кого бьешь? Эх ты, герой!..

Кирилл поднялся. В его глазах кипела злость.

— Ты, матросик, потише тут… Муж я. Законный. А ты?..

Игорь грустный возвращался на корабль.

Петр любил по вечерам сидеть у моря. Он даже место себе облюбовал — неподалеку от причала, у скалы, что гранитным картузом нависла над водой. Здесь тихо и уютно, как в каюте. Перед глазами — все как на ладони. Небо. Вода. И солнце. Вот оно сейчас рыжее, как пшеничный колос, опустилось над морем. Подожгло края лохматых туч, окрасило корабли и причалы. И почудилось вдруг Петру, что он в родном селе, сидит под кручей. И не море перед ним, а тихая, заросшая камышом речка. Во дворе на печи мать варит в чугунке картошку.

— Петрусь, может, не надо тебе на море? Уедешь, а каково мне тут? Шел бы в механики.

Он бросал в речку камешки, говорил:

— Маманя, а батя что завещал? Поеду учиться в Ленинград. Потом заберу тебя на Север.

Мать махала рукой:

— Куда уж мне? Вот женишься, так буду внуков нянчить.

«Женился, да горько на душе», — вздохнул Петр.

Он глянул в сторону причала. Спят корабли, прижавшись друг к другу бортами, как родные братья. Все спят, только вахтенные прохаживаются на палубе. А Петру спать не хочется — одолевают мысли. И одна из них настырно сверлила мозг — как дальше сложится его судьба? А тут еще этот поход… Сейчас море ласковое, спокойное, как уснувшее дитя. Но кто знает, каким оно будет завтра? На корабле пойдет и адмирал Журавлев. Испытание нового оружия потребует большого напряжения. Впрочем, ему уже все равно. Вот вернется с моря и уйдет с корабля. Куда-нибудь на берег…

У самых ног Петра упал камешек, другой плюхнулся в воду. Грачев обернулся. У валуна, поросшего сизым мхом, стояла Ира в зеленом шерстяном платье и белой кофточке.

— Добрый вечер, — весело сказала она и бросила в воду камешек.

Петр поднялся с земли, ответил ей дружеским приветствием и, не зная почему, спросил:

— Где же ваш Голубев?

Ира посерьезнела. Она подошла к нему совсем близко. Он даже успел разглядеть в ее глазах искорки.

— Что вам дался Голубев? — сердито спросила она. — Жить без него не можете? Скажите ему об этом. Ему, а не мне.

А про себя она подумала:

«Нет, видно, еще не отдал ему письмо Крылов».

Тон, с каким заговорила девушка, несколько обескуражил Петра, но он и не думал сдаваться. Ишь, как хитрит! Вчера сам видел, как Ира у этой самой скалы любезничала с флаг-связистом, а сейчас делает вид, что тот не интересует ее.

— Он просит вашей руки? — спросил Грачев.

В глазах Иры опять запрыгали огоньки.

— Вы ошиблись. Я прошу его руки. Я целовала Голубева. Ох и сладкий он. А вам что, завидно?

Ну это уж слишком. Петру захотелось резко ответить ей, но под ее укоризненным взглядом он вдруг сник, только и сказал:

— Извините…

Схватил с камня фуражку и зашагал к причалу.

Он не слышал, что сказала она ему вслед, не обернулся и тогда, когда трижды окликнула его. И только взойдя на палубу корабля, посмотрел на сопку. Там, на скале, стояла Ира. Она была похожа на вытесанную из камня статую…

Утром Голубев пришел на корабль веселый. На нем была новенькая тужурка, и весь он сверкал, словно в театр собрался. Любезно раскланялся с Грачевым. Поговорив о предстоящем экзамене на классность, он сказал:

— Просьба к тебе, Петр. Я уезжаю на учебу, так ты возьми у Иры мою фотокарточку. С ребятами в Гурзуфе снимался. Ты ведь вхож к Серебряковым? Кстати, Ира только о тебе и говорит. Лично я не советую с ней… Девочка с причудами. Нет, она вовсе не в моем вкусе. Так возьми фото, добро?

В его голосе Петр почуял скрытую издевку.

— Я, кажется, не состою при вас адъютантом?

Голубев небрежно подмигнул.

— Чего робеешь? Ира — кокетка, то одному глазки состроит, то другому. Она ищет выгодного мужа…

— Подло клеветать, товарищ капитан третьего ранга, — у Петра сжались пальцы в кулак.

Глаза у Голубева сузились:

— Побереги нервы, лейтенант. Петух… без золотого гребешка.

…Радисты во главе с мичманом Зубравиным тщательно готовили аппаратуру. Гончар возился у щитка, слушая Симакова, который рассказывал о молодом сигнальщике. Вчера новичок заступил на вахту. Когда Некрасов спросил, что видите, тот доложил: «Птичье перо». Старшина рассердился, полагая, что новичок шутит. Но матрос не шутил: справа по борту он действительно заметил перо. «А я прозевал», — подумал Некрасов и приказал новичку доложить дежурному по кораблю, что Жемчужный снялся с якоря. Матрос так и сделал. Кесарев удивленно посмотрел на него и тут же рассмеялся, показывая на небольшой островок, пятаком возвышающийся над водой. Это и есть остров Жемчужный.

— Шутник Некрасов, — вмешался в разговор мичман Зубравин. — Отомстил за птичье перо.

— Я бы послал этого салажонка на клотик чай пить, — заметил Крылов. Согнувшись, он копался в рации, потом включил приемник. В телефоны ударил водопад морзянки.

— За вас я боюсь, Крылов, как бы не зашился на передаче, — сказал Зубравин. — Весь день на шлюпке ходил. Рука, небось, дрожит?

Игорь молчал.

Квалификационная комиссия собралась в кормовой радиорубке. Голубев сидел за узким красным столом, наутюженный, гладко выбритый. На всех кораблях он принял экзамены, и никто не огорчил его. Три боевые части наблюдения и связи стали классными. Адмирал Журавлев высказал ему свое удовлетворение. Вот только Грачев остался. Вообще-то надо бы проучить лейтенанта, засыпать пару человек…

Старшина Русяев встал из-за стола, протянул Голубеву бланк. Чистая работа, первый класс!

— Кто следующий? — флаг-связист увидел Крылова. — Ах, это вы? Последний? Вот и хорошо.

Крылов сыпал в эфир точки и тире. Передав несколько групп текста, он вдруг почувствовал, как сильно напружинилась рука. Кисть стала словно деревянной и не прогибалась. Крылов помрачнел. Голубев сидел рядом, прижав к ушам черные колпачки телефонов. Пропуск, искажение, еще пропуск. Да что с ним? «Кажется, я был прав — шлюпка».

Крылов рукавом робы вытер бисеринки пота. «Погорел! Куда уж там первый, хоть бы второй…»

— Вместо «живете» даете «четверку». Ну-ка, начнем все сначала. — Голубев нажал секундомер.

Крылов, ускорил, темп передачи. Осталось совсем немного, но как тяжелеет рука! Только бы не напутать, только бы не напутать! Все-таки ошибся. Потом еще и еще…

— Плохо.

Это он сказал вслух, но флаг-связист, сверив текст, весело протянул:

— Первый класс!

«Смеется, что ли? Какой тут первый?» Но Голубев написал в журнале цифру 5 и положил ручку.

Ошеломленный и подавленный, Крылов вернулся в кубрик. Зубравин вопросительно уставился на него.

— Как?

— Первый, — пробурчал Крылов. Помолчал с минуту. — Таня стеснила вас?

— Отчего же? Всем места хватит. Да ты не волнуйся. Кирилл не явится.

— Прошу, лейтенанту ни слова. Потом. После похода.

— Понял, Игорь.

У башни орудия стоял Грачев. Крылов подошел к нему.

— Разрешите?

Матрос достал из кармана шинели письмо и протянул его лейтенанту:

— Ира просила отдать…

Ира? Вот еще…

Петр в каюте надорвал конверт. Перед глазами поплыли ровные строчки: «Петя. Я люблю вас. Пыталась это скрыть, но от себя не уйдешь. Я не знаю, что творится со мной. Мне кажется, что я сижу у подножия скалы, а на ее остром выступе — душистый цветок. Я карабкаюсь к нему, хочу сорвать, но достать не могу… Не смейтесь. Сегодня я видела вашу жену. В городе. Она стояла с Леденевым. Она очень красива. Очень…»

На этом записка обрывалась Петр свернул ее, неловко покосился на Крылова.

— Я забрал к себе Таню и сына, — не к месту вырвалось у матроса. — Пока они у Зубравиных, потом жилье найдем. Да, чуть не забыл, вас командир спрашивал.

Грачев молча зашагал по палубе.

В каюте Серебрякова вестовой делал приборку. Он сказал, что командир где-то на соседнем корабле.

— Посидите. — Матрос посторонился, пропуская лейтенанта к креслу, и несмело попросил: — Я тут радиоприемник мастерю. Сынишке доктора. Что-то не работает. Посмотрите?

— Давайте.

— Сию минуту.

Петр огляделся. Сколько книг у Серебрякова! Одна из них раскрыта. Петр приподнял обложку — «Вместе с флотом». Рядом с книгой на столе лежал листок бумаги, густо исписанный чернилами. Взгляд Петра невольно задержался на размашистой резолюции. Не сразу дошло до его сознания, что она имеет прямое отношение к нему. «Тов. Серебряков! Мое мнение — Грачева на берег. А ваше? Доложите после похода. Журавлев».

У Петра будто оборвалось что-то внутри. Он присел на стул, зачем-то стал пальцем тереть лоб. «Быть тебе на корабле, Грач, считанные часы, а потом тебя вышвырнут вон и скажут: балласт ты на корвете». Уж кто-кто, а Голубев обрадуется. Петру даже почудилось его остроносое лицо, и голос — въедливый, писклявый так и жег ухо. Не моряк вы, Грачев, а так себе — калюжник! Потом флаг-связист оближет губы и скажет: «М-да, молодость, пушок на губе…» Все, чем жил Грачев до этой минуты, мигом померкло. Он только видел перед собой листок бумаги с резолюцией адмирала. Ему что, адмиралу? Разве понять, как больно стегнули Петра эти строки? Да и почему это адмирал должен его жалеть? Есть рапорт флаг-связиста, есть упущения по службе — чего же еще надо? Убрать с корабля… Петр снова взял листок, подержал его в руках, потом положил на стол. Судя по резолюции, рапорт у Серебрякова находится со вчерашнего дня. Днем Петр был у командира, тот — ни слова. Значит, и он согласен, теперь только ему, лейтенанту, объявить решение. Может, для этого его и спрашивал Серебряков.

Грачев вышел из каюты, ничего не видя перед собой. У трапа ему повстречался вестовой.

— Товарищ лейтенант, куда вы? Я принес приемник. Товарищ… — Матрос сразу осекся, увидев бледное лицо Грачева. Петр чуть слышно сказал:

— Сходите к Русяеву…

На юте слышался голос баяна. Скоро в кубрике начнется концерт художественной самодеятельности. Недавно Петр репетировал с хором, а сейчас музыка была ему противна. Хотелось уединиться, никого не видеть и ничего не слышать.

— Товарищ Грачев, — раздался за спиной голос Леденева, — скоро концерт, а вы где-то ходите? Кстати, с нами в море пойдет Савчук. Командир и хотел сообщить вам это.

«Мне уже все равно», — вздохнул Петр.

Они подошли к кубрику. Замполит неожиданно сказал:

— Лена в Синеморске…

Петр не понимал, почему Лена заинтересовала Леденева. Ему даже показалось это смешным и неуместным. Он тихо сказал:

— Она мне звонила.

— Просила о чем? — после паузы спросил Леденев.

— Дал ей согласие на развод… — Петр запнулся: мимо проходили старшина Некрасов и молодой радист. Они спустились в кубрик, что-то весело напевая. — Что ей от меня надо, не знаю, ничего не знаю, — Петр рад был скорее уйти куда-нибудь, только бы не говорить о том, что так больно давит на сердце.

— Ну, ладно, не надо отчаиваться, — просто сказал замполит. — Пойдемте, там нас ждут.

Уже трое суток на корабле работали специалисты по вооружению из Главного морского штаба. Группу возглавлял инженер-конструктор Савчук. Евгений Антонович неотступно находился на палубе, он не уходил греться в каюту даже тогда, когда с моря дул стылый ветер. Адмирал Журавлев как-то во время утреннего чая в кают-компании заметил:

— Простудишься, ох и даст тебе бубны моя Юлька. А то еще и жене позвонит.

Савчук застенчиво улыбнулся, поправляя очки:

— Торпеда — это мое детище, и я не хочу, чтобы детище пустило слезки. Скорее бы в море.

Он уже говорил об этом адмиралу, но Журавлев лишь разводил руками: штормит море, где уж тут испытывать оружие. Можно совсем потерять торпеду.

Савчук сощурил глаза:

— Я вот войну вспомнил. Лодка несколько суток находилась на глубине: семь баллов море. И все же наш командир Грачев всплыл. Волнами бортовую обшивку сорвало в трех местах. Пришлось всю ночь чинить. Зато зарядили аккумуляторы, запаслись воздухом. — Он задумчиво посмотрел на море сквозь очки, потом сказал: — Я все о лейтенанте Грачеве. Петр капля воды — отец. Вы уж не обижайте парня.

— А ты, Евгений Антонович, вижу, заступаешься? — адмирал посмотрел на Савчука внимательно и, кажется, с укором. — С морем у лейтенанта размолвка. Оно и понятно — соленую воду глотать нелегко.

— Что, разве у него не получается? — насторожился Савчук.

— Сам у Грачева спроси, сам…

Помолчали. Потом Журавлев высказал свою обиду — почему это Савчук не пришел вчера к ним с женой? Весь вечер ждали, Надя пирогов напекла.

— Маша картину пишет, — сообщил Савчук.

— Какую, если не секрет? — поинтересовался адмирал.

— Портрет отца Грачева. Моряки-подводники попросили. Она всю неделю гостит у них.

— Там, в отдаленной бухте? — удивился Журавлев.

Евгений Антонович кивнул ему головой, потом заговорил о предстоящем походе. В минувшем году он тоже испытывал новое оружие. Выделили корабль, все шло хорошо. Потом море взбунтовалось, заштормило. Однако стрельбы решили проводить. Но, увы! Торпеду после залпа найти не удалось. Затонула.

— Почему? — спросил Журавлев.

— Если бы я знал, — Савчук зачем-то взялся за козырек серой кепки. — Полагаю, плохо ее подготовили моряки. Другой причины не вижу. У вас вот тоже на море неспокойно…

Адмирал перебил его:

— Мой Кесарев — лучший минер на флоте, уж он-то может готовить торпеды. Ручаюсь за него.

Савчук долго не уходил с палубы. Он внимательно наблюдал за работой моряков. Когда наконец торпеду втащили в аппарат и произвели сопряжение приборов, он направился в каюту. Тут его поджидал Грачев.

— Ну, расскажи, как тут оморячился? — улыбнулся Евгений Антонович.

Они долго беседовали. Петр ничего не утаил, что касалось службы. Да, тяжело, но он, кажется, все понял. Привыкает. Савчук сообщил ему, что по возвращении в Москву уходит в отпуск.

— Мать все еще в селе?

— Там, Евгений Антонович, — грустно сказал Петр. — Одна. Вас хотела повидать.

— Я давно рвался в те края, да адрес затерял. Ведь сколько лет прошло?..

Вскоре корабль отдал швартовы и, миновав узкое горло залива, вышел в открытое море. Волны туго ударяли в борта, корабль вздрагивал всем корпусом, словно в приступе лихорадки. Грачев приоткрыл дверь радиорубки. «Ох и злющее ты, — мысленно говорил он морю. — Кусаешься. Душу мутишь, старик Баренц! Я знаю, ты рад, что меня гонят с корабля. Чего зубы скалишь, рад, да? А вот не уйду с корвета, и баста!»

— Товарищ лейтенант, вахта на коротких волнах открыта, — доложил Зубравин.

Грачев сел на стул-вертушку, прислонился спиной к переборке. Вахту у приемника нес Симаков. Крылов подтрунивал над Гончаром:

— Капут тебе, Костя. Гляди — баллов семь будет. Не ешь риса с мясом, а то кишки марш сыграют!

Грачев одернул его, мол, к чему шуметь, ведь Симаков, может сигнал прохлопать.

«Я-то вижу, Грач, тебя уже мутит, — мысленно отвечал ему Игорь. — Вот вам и музыка моря, вот вам и „бродит в море ветерок, надувает парусок“.

Петра действительно тошнило. „На мостик не пойду, буду здесь“, — решил он. Снял с крючка головные телефоны и включил приемник. Тонкий голос выводил „Волжанку“. К черту, и без нее тошно. Петр изменил настройку. „В небе блещут звезды золотые, ярче звезд очей твоих краса…“ Грачев резко повернул ручку. „Ты любовь не гони, ты любви не стыдись, береги и храни, как наградой, гордись!“ Выключил приемник и приоткрыл дверь рубки. Море гудело. Каскады брызг обрушивались на палубу, она жирно блестела. В белесой дымке растаяли берега. Кругом — иссиня-черная вода. Прозвучали колокола громкого боя — боевая тревога!

Грачев поднялся на мостик и доложил командиру, что боевая часть к бою готова.

К бою готов… Не ради бравады произносятся эти слова и записаны они в Корабельный устав не по прихоти какого-нибудь канцеляриста. Если моряк сказал: к бою готов! — это надо понимать так: он будет держать оружие до тех пор, пока бьется сердце. И если суждено отдать жизнь — не дрогнет!

К бою готов… Это клятва моряка Родине, что не отдаст он на поругание свою землю, защитит ее от врага. Это клятва матери — не опозорит сын ее седин, невесте, которая где-то далеко-далеко бережно хранит в своем девичьем сердце любовь к нему. И если вы услышите — к бою готов! — знайте, эти слова произносят те, кто мерит свою жизнь делами народа, кого не страшат штормы, кто готов грудью своей закрыть амбразуру.

Вахта — это проверка на зрелость. На верность. На мужество.

Выслушав лейтенанта, Серебряков предупредил: связь с флагманом должна быть устойчивой. Он посмотрел на Грачева и не без горечи заметил, что лицо офицера побледнело. А что будет, если на море поднимется шторм? Серебряков боялся, как бы лейтенант опять не „скис“, и этим сам не вынес себе приговор. Он хотел было прямо сказать ему об этом, но в последнюю секунду раздумал.

„Не стану подстегивать, соображай сам, что к чему“, — подумал он.

— На вахте стоят надежные ребята, — после паузы сказал Грачев.

А Серебряков, словно не слыша его, неожиданно спросил о другом:

— Что будем делать с Крыловым?

— С Таней он… Я отдал им свою комнату.

Серебряков вскинул брови: а как же Лена?

Петр заставил себя улыбнуться:

— На гастролях. Замполит ездил к ней. Видно, так надо.

А сам с досадой подумал: „О рапорте — молчок. Интересно, куда меня переведут? Все равно, куда угодно!“

На мостик поднялся руководитель учения адмирал Журавлев. Грачев так и остался стоять у прожектора. Адмирал заговорил с Серебряковым. Петр уловил отрывки фраз:

— Лейтенант уже стоял вахтенным офицером.

— Слышал, слышал. Не мог по мокрой палубе до рубки добраться.

Грачева передернуло. Кто рассказал все это адмиралу? Ну, было такое — растерялся. Что ж, теперь казнить за это? Петр уважал адмирала. Особенно утвердилось это уважение после того, как он узнал историю со штурманом. Приехал тот на корабль три года назад. Жена должна была родить, а жить негде. Пришли они к адмиралу комнату просить. Адмирал спросил его жену, кого она ждет. Молодая женщина смутилась, но тут же ответила: „Сына. Моряком будет!“ Журавлев спросил, где они остановились.

„На Корабельной, у одной хозяйки. Муж у нее в море. Рыбак“.

Адмирал нагнулся к столу, достал ключ от своей квартиры и отдал штурману.

„Располагайтесь как дома. Все равно мои приедут не скоро: жена приболела. Поживу и в каюте“. Штурман стал отказываться, но адмирал настоял на своем.

„Сегодня он хмурый“, — подумал сейчас Петр, наблюдая за адмиралом. Вот адмирал подошел к нему и, надевая кожаные перчатки, спросил:

— Вы, кажется, просились на берег?

— Было такое, — признался Грачев. — А теперь раздумал.

— Ну, а завтра, небось, снова на берег захотите? Да, командиром БЧ рановато вас поставили.

Грачев не выдержал и с присущей ему горячностью стал возражать адмиралу, стараясь подбирать убедительные доводы. Верно, он молодой, безусый лейтенант, без году неделя на корабле, опыта у него „с гулькин нос“. Но разве сам адмирал легко „съел пуд морской соли“? Человек не сразу становится зрелым, не сразу море входит в его сердце.

— Снять с должности проще всего, — закончил Грачев.

Адмирал насмешливо покосился на Серебрякова:

— Ваш голосок, а? Недурственно, лейтенант! Ишь, какую критику на начальство навел. А суть вовсе не в снятии вас с должности. Корень зла в другом. Укрываете вы нарушителей…

— Это неправда.

— К вам пьяным заходил в каюту флаг-связист? Почему скрыли, объясните.

— Не могу, тут личное, — зарделся Грачев.

— Ах, личное? Ладно, не настаиваю…

На палубе у торпедных аппаратов вместе с моряками трудился конструктор Савчук. Длинная стальная сигара блестела, готовая в любое время полететь за борт и взорваться в сумеречных глубинах. В прошлом торпедист, адмирал любил наблюдать за работой моряков. Он подсказывал, давал советы. Вот и сейчас ему захотелось подойти к торпедистам. Легкой пружинистой походкой он направился к трапу.

Грачев обрадовался, что адмирал ушел, почувствовал себя бодрее.

Море — куда ни глянь. Студеное. Мглистое.

Корабль сильно качало, временами в резком крене он ложился набок. Палуба мостика уходила из-под ног, и тогда Грачев цепко хватался за обледенелые поручни. Хорошо, что рядом нет Савчука, а то бы краснеть пришлось. Петр потер рукавицей глаза. Справа на борту покачивалась на волне одинокая кайра. Она плыла к своей стае, к острову. Кайру нещадно отбрасывали назад волны. Она пыталась взлететь, но не могла.

„Крылышки коротки“, — грустно вздохнул Петр и подумал, что он — как эта кайра. У него тоже есть цель, а вот крылья пока коротки.

Вестовой принес на мостик командиру горячий чай. Серебряков отпивал его из стакана маленькими глотками. Погода ухудшалась, поэтому запросили у штаба добро раньше времени начать испытания оружия. А ответа что-то нет.

Прошли мыс Звездный. Небо чуть прояснилось, в серых тучах образовались просветы. Грачев озяб, его мутило. Он потихоньку стал пританцовывать. Только бы выстоять. Петр глубже вдыхал холодный воздух.

Позвонили из радиорубки. Грачев взял трубку и услышал голос мичмана Зубравина:

— Принимаем телеграмму…

Петр открыл дверь. Прижимая рукой колпачки наушников, Русяев записывал текст на голубом бланке. Но вот морзянка стала затухать — в телефонах усилился треск. Русяев кое-как отстроился от помех, но ненадолго. Неужели антенна на корпусе? Грачев дотянулся до коммутатора и переключил приемник на другую антенну. Треск прекратился. Старшина закончил прием и подал бланк:

— Есть пропуски.

— Отдайте дежурному радисту, может, разберет текст, — сказал лейтенант.

На палубу Петр вышел подавленный. Ветер жег лицо, хватал за полы шинели. Он задрал голову и вдруг увидел, что антенна совсем провисла, концом касалась трубы. Плохо закрепили в базе. Чья это вина? „Ладно, после разберусь. Может, радиограмма и не нам“, — решил Петр. Доложить командиру? Нет, надо подождать. Петру казалось, что прошла целая вечность, пока на мостике появился старшина с черной папкой в руках. Он подал листок командиру, тот прочел, потом подозвал к себе Грачева.

— Петр Васильевич, — сказал он со смешинкой в глазах, — пригласите сюда товарища Савчука. Начинаем испытания.

Корабль сбавил ход — проходили узкость. Высокие зубчатые сопки угрюмо высились над водой, их спины постепенно обволакивал туман. Серебряков то и дело смотрел на экран кругового обзора. Пост наблюдения, приютившийся на скале, запросил эсминец. Сигнальщик Некрасов поднял свои позывные. Цветные флаги взвились к ноку реи. Но что это? Флаги окутали решетчатую антенну радиолокационной станции, и она перестала вращаться. На голубом экране застыли всплески. Грачева прошиб пот. „Узкость… берег… авария!“ Он крикнул вахтенному офицеру:

— Антенна не вращается. Сообщите начальнику РТС.

Серебряков возразил:

— Отставить. Ваши люди запутали, пусть и распутывают.

— Ясно, — смутился Петр. — Кого послать?

— Сами решайте. И скорее!

Петр на минуту задумался. Вдруг он ощутил в себе какую-то добрую силу, точно вся жизнь была подготовкой к этому самому моменту. „Вот она, Грачев, твоя амбразура. Ты долго ждал ее“, — шептал внутренний голос. Но другой, зябкий и тоненький, тянул откуда-то из уголка: „Нет, нет, только не торопиться. Пусть кто-нибудь другой…“

Петр снял шинель. Оказавшийся рядом боцман Коржов молча протянул ему свои кожаные рукавицы.

— Не надо, я так…

Петр взбирался по скобтрапу все выше и выше. Ствол мачты мокрый, скользкий. Только бы не закружилась голова. Фал сильно раскачивало ветром. Петр левой рукой схватил его, зажал в зубах и снова стал карабкаться по скобам. Холодный металл магнитом притягивал пальцы, казалось, кожа на руках лопается — так больно. А тут еще корабль бросало, что щепку. Вот он в сильном крене повалился набок и, ударяемый громадными волнами, наполовину скрылся в воде. Потом вновь взбежал на крутую волну, стряхивая с себя брызги. Волны закипали у борта корабля, пенились. Петр глянул вниз, и мурашки побежали по спине.

„Не трусь, жми!“ — сказал Грачев себе. Не торопясь, вновь стал карабкаться. Еще рывок — и Петр вцепился в скобу так, что побелели пальцы. В одно мгновенье он чуть не сорвался. И снова от страха заныли зубы.

— Срывай флаги, — услышал Грачев голос старпома.

„Доберусь и рвану, — шептал он себе. — Рвану… Нет, рвать не надо“. Петр грудью налег на мачту и стал распутывать флаги. Ветер свистел вокруг, леденил лицо. „Не хнычь, Петя, еще минута, и ты доложишь командиру, что все в порядке… Я не слабак. И не хлюпик“.

Корабль сильно тряхнуло, у Грачева замерло сердце. До его слуха донесся голос Серебрякова:

— Держись за скобы!

Но грохот моря потушил его голос.

Корабль повалило набок. Нога Грачева соскользнула, и он повис на руках. „Палуба, расшибусь…“ — пронеслось в голове. Петр что было сил вцепился руками в железные выступы. Пальцы немели. С мостика кто-то крикнул:

— Подтягивайся!..

Корабль повалило на другой бок. Петр глянул вниз и увидел, что под ним не палуба, а черная кипящая вода. Он натужно потянулся к рее, но дрогнуло все тело, и он сорвался.

Савчук стоял на мостике грустный. Ему было жаль лейтенанта Грачева. „Сорвался с мачты, а Серебрякову хоть бы что! Не дело так, не дело…“ Он хотел подойти к нему и так прямо сказать: зачем, мол, разрешил Грачеву лезть на мачту в такую погоду? Но рядом с ним стоял адмирал Журавлев, и Евгению Антоновичу было неловко — еще подумает, что он, друг отца лейтенанта, заступается. Савчук не любил, когда его кто-либо жалел, и к другим такого чувства не проявлял. А боцман Коржов молодчина, ловко прыгнул за борт и схватил Грачева…

— Евгений Антонович, — обратился к Савчуку адмирал. — Видите, вон на горизонте подводная лодка? По ней и будем стрелять.

— Пора уже начинать, — сухо отозвался Савчук.

В небо взвилась белая ракета, и сразу же подводная лодка начала погружаться. Штурман нанес на карту точку погружения. Серебряков хотел было скомандовать вахтенному акустику сектор поиска, но тут к нему подошел начальник радиотехнической службы и с огорчением доложил, что акустик Морозов внезапно заболел. Должно быть, приступ аппендицита. А старшина в отпуске.

— Что намерены предпринять? — Серебряков сердитым взглядом обжег офицера.

— Поставим на вахту радиста. А вот и он, — начальник РТС повернулся к Крылову.

— Я готов! — коротко ответил матрос.

Крылов застыл на стуле-вертушке, не чувствуя, как ползут по лицу капельки пота. „Где же лодка? — тревожился он. — Только бы не прозевать“. Вибратор периодически излучал импульсы. Попадет такой импульс на любой подводный предмет и отразится от него в виде своеобразного эхо. Надо „прочитать“, от чего оно отразилось: то ли встретилось какое-то судно, то ли скала, то ли косяк рыбы, то ли обросшая ракушками блуждающая мина. Чего только не встретишь на глубине!

В наушниках послышалось эхо. Крылов насторожился — лодка? Он не докладывал, потому что хотел убедиться, лодка ли. Цель стала уходить. „Она, она!“ — обрадовался Крылов. И вдруг контакт вовсе исчез. Игорь растерянно зашарил глазами по приборам. Прибавил усиление. Вибратор интенсивно излучал импульсы. Не прошло и минуты, как он снова услышал эхо по пеленгу 240. Попалась, красотка, теперь не уйдешь!

— Есть контакт, — доложил Крылов на мостик.

Адмирал Журавлев кивнул Серебрякову головой, мол, начинайте выполнять стрельбы.

— Залп!..

Пролетев метров пятнадцать от борта корабля, торпеда плюхнулась в воду и скрылась. Из рубки акустика доносился голос Крылова: „Слышу шум торпеды. Шум слабеет. Шум совсем исчез“.

Савчук стоял рядом с Серебряковым. „Пошла, значит, винты заработали“, — подумал он. Но как торпеда поведет себя на дистанции, выдержит ли заданный режим? Захватит ли аппаратура самонаведения лодку, ведь командир принимает сейчас все меры, чтобы уклониться от торпеды.

„Как там Петя в лазарете?“ — неожиданно возникла мысль.

— Не затерялась ли ваша „сигара“? — спросил адмирал Савчука.

Савчук и сам волновался. Уж время торпеде всплыть, но ее пока не видно. Не утонула ли она? Конструктор потратил немало энергии, чтобы создать самонаводящую торпеду, и теперь не хотелось бы испытать горечь неудач.

Неподалеку всплыла подводная лодка. На имя Серебрякова от командира лодки поступил семафор: „Сообщаю, что в 16.00 и в 16.01 дважды наблюдал прохождение торпеды над лодкой“.

Савчук повеселел: „Значит, ограничители выдержали заданную глубину, а то бы лодку клюнуло“. И тут он услышал голос матроса-визирщика:

— Вижу торпеду, правый борт 45…

Адмирал Журавлев спросил Серебрякова:

— Как фамилия матроса? Кузнецов? Объявить ему десять суток отпуска. Молодцом парень, у него не глаза, а перископ. Так далеко заметил.

Корабль подошел к торпеде. Она поплавком болталась на волнах, выставив свой красный, как помидор, нос. Подняли ее на борт. Савчук вынул регистрационный прибор.

— Ну как? — спросил его Серебряков.

— Надо обработать осциллограммы, проявить пленку. А вообще-то детище радует меня, пока дефектов не вижу. — И, взглянув на капитана 2 ранга, спросил: — Разрешите навестить в лазарете Грачева?

— Пожалуйста, я только был там… Что? Зря разрешил Грачеву лезть на мачту? — Серебряков засмеялся. — Разве его удержишь? Сам он рванулся. Самочувствие хорошее. А вот Коржов в тяжелом состоянии. Волна бросила его на борт, ушибся головой.

— Серьезно? — спросил Савчук.

— Очень, как бы не было сотрясения мозга, — вздохнул Серебряков.

Он уже дважды заходил в палату к Грачеву. Петр лежал на койке неподвижно, тупо смотрел в белый подволок и думал о чем-то своем. Серебряков тихо прикрыл дверь, присел рядом.

— Ну как?

Грачев повернул к нему лицо, в улыбке растянулись губы:

— Тряхнуло на мачте…

Серебряков теперь мысленно стегал себя за то, что разрешил лейтенанту лезть на мачту. Но в ту решающую минуту ему показалось, что Грачев струсил, что тот его первый бросок к мине — просто случайность, в которой вышел победителем не он, а Крылов. А когда Грачева закачало на мачте, Серебряков чуть не задыхался от волнения.

— Петя, ты уж извини, строго я… — начал было он, чувствуя, как дрожит голос.

Грачев тихо отозвался:

— Вода колючая, а так ничего… — Он приподнялся на локтях. — Скажите, Евгений Антонович это видел? Стыдно…

Серебряков тронул его за плечо:

— Савчук все понял… А ты… ты не горюй. Я в обиду не дам. Корабль — твое жилье, и не надо отчаиваться, Петя. Не надо. В морях наши дороги.

Крылов никак не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, и его охватывало отчаяние. Он вновь и вновь осмысливал то, что случилось. Лейтенант Грачев помог ему в трудную минуту, а он… Игорь приподнялся на койке. Постой, так он же кому-то докладывал об антенне! Ну, конечно же, флаг-связисту! А тот— „антенна крепко держится, не лазьте больше“. Не знает адмирал, как нечестно поступил Голубев. И Грачев не знает. Никто не знает. Никто! Только двое: он и флаг-связист. Голубев завтра уедет, все останется шито-крыто.

Крылов повернулся на спину, угрюмо глядя в белый подволок. „Ты, Игорь, совесть свою продал. Дешево же с тебя Голубев взял. Ты засыпался на испытаниях. Голубев это скрыл. Ему бы только скорее уехать;..“

В кубрик кто-то спускался. Крылов выглянул из-под одеяла. Замполит. Что ему надо? Игорь услышал, как Леденев тихо спросил дневального:

— Где Крылов?

— Третья койка справа. Разбудить?

— Пусть отдыхает.

И ушел. Крылов спрыгнул с койки, мигом оделся и выскочил на палубу. Дневальный удивленно пожал плечами.

Леденев сидел в своей каюте.

— Моя тут вина, — хрипло заговорил Игорь. — Я доложил флаг-связисту, а он… он сказал, что и так сойдет, не надо лазить на мачту.

Леденев встал:

— Спасибо, Игорь. Иди спать.

Леденев сошел на соседний корабль, где находился штаб, и постучался в каюту адмирала.

— Разрешите?..

В круглое окошко иллюминатора Грачев видел море. Оно было тихим, робким. Пять суток в море, трое из них — в корабельном лазарете. Петру казалось, что на корабле только и разговоров, что о нем. Наверное, Серебряков больше других недоволен. Петру виделось его строгое шершавое лицо с морщинками у глаз, черные усы, слышался ворчливый голос. „Море бесится, а ты ему свои зубы покажи“.

Петр достал из ящика стола свою записную книжку и, открыв чистый листок, записал: „Море соленое, кусается“.

Еще там, в Ленинграде, Лена подтрунивала, зачем он ведет записи. Не думает ли издать их по примеру великих людей?

Листки исписаны мелким почерком. Он вновь читает их:

„Если они идут в атаку, то с тем, чтобы опрокинуть врага во что бы то ни стало. Если они в обороне — они держатся до последнего, изумляя врага немыслимой, непонятной ему стойкостью.

И когда моряки гибнут в бою, они гибнут так, что врагу становится страшно; моряк захватывает с собой в смерть столько врагов, сколько он видит перед собой“.

(Л. Соболев)

„Море тоже умеет ненавидеть“.

„Кто такой Крылов? Остряк. Грубиян. Но есть в нем что-то такое… Он как-то с ехидством спросил: „А что, жена не едет? Куда уж ей студеный Север, Невский лучше“. Я готов был ударить матроса. А вдруг он окажется прав? Самая большая боль — это напрасно обидеть человека“.

„Камни всегда отдают морю тепло“.

„Корабль — это плавучая семья, и живет она по законам морского братства: все для товарища, даже свою жизнь“.

„Где-то я вычитал, что жалок тот, кто живет без идеала. Таким мне кажется Голубев. Промыть бы ему душу соленой водой!“

„Чем пахнет море? Соленым потом. Не жалей пота, Грач!“

„Серебряков рассказал морякам о том, как погиб комиссар. Его схватили фашисты. Пытали. „Я все открою вам, если развяжете руки“. Ему сняли веревку. Он вырвал из-за пояса гитлеровца гранату и взорвал. Как у Соболева — моряк захватил с собой в смерть всех, кого видел. Интересно, почему сейчас нет комиссаров? Я бы всем замполитам дал имя „комиссар““.

„Равнодушный — пособник предателя“.

„У моря столько красок в солнечную погоду, сколько чувств есть в моем сердце“.

„Зубравин человек спокойный, в нем есть что-то невозмутимое, сильное. Мне бы такое спокойствие!“

„Первая ступенька в моряцкую жизнь — это плавать на корабле. Вторая — смеяться, когда море рычит. Третья ступенька — уметь смотреть в глаза океану. Сколько их, ступенек?“

„Есть у Максима Горького такие слова: „Восславим женщину-Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Все прекрасное в человеке — от лучей солнца и от молока Матери, вот что насыщает нас любовью к жизни“.

Ты не забыл об этом, друг?..“

„Нельзя быть хорошим человеком, не уважая других“.

„В чем мое счастье? Плаваю теми же морскими дорогами, какими ходил отец“.

„Тот, кто готов на подвиг, меньше всего думает о нем“.

„Соленая морская вода. Но чем больше походов, тем вкуснее она“.

„Коржов любит свою жену, но все-таки он чуточку эгоист“.

„Свет маяка, как вспышка первой любви“. Ну и штурман — лирик! Нет, брат, с любовью может сравниться лишь свет звезд на небе: горят они вечно».

«Тов. Серебряков! Я вовсе не сухарь, который рассыпается в воде».

«Мужество — есть талант».

«С Ирой ходил в сопки на лыжах. „А вы робкий, Петя!“ Почему она так сказала?»

«„Себялюбие — величайшая нищета живого создания“. (Ф. Шиллер). Нет, Голубев, не я себялюбец, — ты!»

«Ура! „Железному“ старпому сдал зачет по устройству корабля. Скляров вдруг улыбнулся. Быть шторму!»

«„Чайки не могут жить без моря, но рождаются они все-таки на берегу“. Прав Серебряков. Моряк, как и чайка, только птицы не умеют плакать. А я вчера плакал…»

«Красоту офицерскому мундиру придает красивая душа, а вовсе не блестящие пуговицы».

«Если хочешь узнать человека, сходи с ним в море».

«Слава должна быть скромной».

«Были на братской могиле. Герои, герои. В большом долгу мы перед вами. Цветы — это лишь часть нашей души!»

Скрипнула дверь.

— Грачев, к адмиралу! — сказал старпом. Он даже не заглянул в каюту: куда-то торопился.

«Ты ждал суда, сейчас все услышишь», — подумал Петр.

Он вышел на палубу. Вечерело. Море чуть колыхалось, и не верилось, что оно может быть другим. Хотя Петру теперь все равно. И даже когда он вошел в каюту адмирала, это чувство не покинуло его.

Голубев стоял перед адмиралом стройный, подтянутый. Адмирал отложил в сторону бумаги, спросил его:

— Почему на «Бодром» сорвало антенну?

Голубев пожал плечами, мол, шторм, бывает и похуже.

— Я лично все проверил перед походом.

Адмирал повернулся к Грачеву:

— Так, лейтенант?

Петр осмелел:

— Никак нет. Товарищ Голубев наспех все проверил и сошел на берег.

Голубев уронил на палубу фуражку. Поднял ее. Адмирал вышел из-за стола, строго глянул на флаг-связиста:

— А вы как мне доложили? Все готово, антенна закреплена. Так? Очковтиратель вы, Голубев! У нас, у военных, это больше чем преступление. Кого обманываете?

Совесть свою! Грачев честный. Но вы… Вы мне больше не нужны. Карьеристы мне не нужны. Кстати, вас и Савчук раскусил.

Голубев побагровел:

— Товарищ адмирал, я старался, любое ваше задание выполнял с душой, и я… — голос его дрожал, срывался.

Петру все это было противно, он отвернулся.

— Завышаете оценки по классности, — продолжал комбриг. — Крылов сам пришел ко мне. Эх, вы, флагманский!

Голубев съежился и поплелся к выходу. Адмирал взял на столе рапорт и порвал.

Петр вышел из каюты адмирала окрыленный. «Из вас будет толк, лейтенант!»

— Грачев, вы собираетесь в Дом офицеров? — спросил Леденев с трапа. — С крейсера пришел семафор — сегодня смотровой концерт.

— Ясно, товарищ капитан третьего ранга!..

Ярко горят люстры. Уже прозвенел звонок, и. зрители заполнили зал. Серебряков с женой уселся в третьем ряду. Тут же — адмирал. Вот он глянул на адмирала и тихо спросил:

— Василий Максимович, с вашего корабля тоже есть участники?

— Есть. Кто? Лейтенант Грачев. Чтец.

Концерт начался. На сцене — матросская пляска. Ее сменили вокалисты. Серебряков с нетерпением ждал, когда выйдет Петр. Специально для него он написал новеллу, и теперь ему хотелось услышать ее из уст человека, который так дорог ему. Наконец ведущий объявил:

— Новелла «Мое море». Автор — капитан второго ранга Серебряков. Читает лейтенант Грачев!

Свет в зале погас, горел лишь прожектор, освещая суровое лицо лейтенанта. Голос Петра зазвучал, как туго натянутая струна:

— Море…

Голубые широты на карте. Буйные и колючие ветры, зеленые глубины и белая кипень прибоя, хоженые и нехоженые штормовые дороги.

Море.

Безымянные могилы и погибшие корабли. Легенды о тех, кто в годы войны храбро сражался с врагом за Родину, кто пал в бою, оставив в наследство нам любовь к жизни.

Параллели мужества и бессмертия…

Адмирал наклонился к уху Серебрякова:

— Не знал, что у тебя талант писателя.

Серебряков только покрутил усы. А голос Грачева то лился спокойно, то вдруг гремел так, словно само море ворвалось в зал и забурлило. Он рассказывал о подводной лодке. Сизо-молочная мгла скрывала все окрест. Люди до боли в глазах всматривались в настороженную темноту — враг был совсем рядом. Вахту в первом отсеке нес торпедист старший матрос Михаил Баев. В своем рапорте на имя командира он писал: «Отец дал мне храбрость и мужество. Мать дала мне хладнокровие и выносливость. Презрение к смерти я выработал в себе сам. Я ненавижу фашистов. Если судьба приведет встретиться с ними, рука моя не дрогнет. Я буду уничтожать их беспощадно». Теперь Баев, затаив дыхание, ждал команды произвести торпедный залп. Лодка уже всплыла под перископ. И вдруг где-то за бортом раздался взрыв. И в ту же секунду в отсек хлынула вода. Баев мигом задраил себя в отсеке. По колено в воде, кувалдой и клином Баев забивал отверстие в крышках торпедных аппаратов. Моряк выстоял. Отсек осушили, и лодка всплыла. Командир на виду у всех трижды расцеловал Баева. «Спасибо, матрос! От имени Родины благодарю!».

Место, где совершил подвиг Михаил Баев, не помечено в синих квадратах моря. Не помечены и многие другие места подвигов. Но мы помним о них. Помним потому, что это была жизнь наших отцов, полная риска и благородства. Они любили наше море, умели беречь его. Оно было для них суровой школой, где ковали они свой характер.

— Море — университет мужества и доблести, — торжественно звучал голос Грачева.

В антракте Петра подозвал к себе адмирал Журавлев и, пожимая руку, сказал:

— Душу мне растревожил, а? Верю, любишь море. Не зря за тебя Савчук горой стоял. Приглашаю к себе на чай, будет и Евгений Антонович.

Грачев смутился:

— Спасибо, товарищ адмирал…

Петр не сказал адмиралу о том, что, читая новеллу, он словно наяву видел своего отца. На мостике. Он стоял в реглане, с биноклем в руках и пристально всматривался в настороженную тишину рассвета. Умолчал Петр и о том, что Савчук принес ему редкую фотографию, на которой заснят отец у перископа. «Петя, это самое дорогое, что осталось у меня в память о последнем походе».

У выхода Грачева кто-то окликнул. Он обернулся. Ему улыбалась Таня. Она стояла с Игорем Крыловым под руку.

— Добрый вечер! — Петр тоже улыбнулся. — Опоздали на концерт?

— Нет, я слушала вас… — И тихо добавила: — Мой отец тоже на глубине…

Петр, грустный, вернулся на корабль.

— Закури, и печали как не бывало. — Доктор Коваленко достал портсигар. — Мои ждут тебя в гости, слышь? Вареники с творогом, твое любимое блюдо.

— К Журавлевым иду. Савчук уезжает, надо проводить.

Петр едва успел переодеться, как в каюту вошел замполит Леденев. В мокрой от дождя шинели, видно, только-только с берега.

— Вас ждут на КПП, — сказал он.

— Кто?

— Дама… — Леденев секунду помолчал. — Петя, — добавил он глухо, — слезы часто обманчивы, понял? Ну, иди, иди…

У причала стояла Лена. Белый пуховый платок, тот самый, что подарил ей в день свадьбы, бежевые сапоги на каблучках-гвоздиках.

— Петенька, это я… — голос у Лены сорвался, она прикрыла лицо ладонями.

— Не плачь, не надо… — он достал платок.

— Петя, я сама во всем виновата, — шептала она, думая: «Он все еще любит меня! Любит!»

Петру было и радостно оттого, что она приехала, и горько от мысли, что так глупо сложилась у них жизнь. А Лена уже горячо убеждала его, что теперь останется с ним навсегда. Глупая она, бестолковая. Не разглядела раньше Андрея. Обманул он ее. У него есть дочь. Лена узнала об этом совсем недавно и в тот же день потребовала объяснений. Она ушла к матери и вот… теперь здесь.

Она говорила то громко, то шепотом, словно боялась, что их кто-нибудь подслушает.

— Один ты у меня, — горячо шептала Лена. — Я все поняла. Прости. Ты же добрый, Ты такой добрый!

Петр молчал.

— Не жена я тебе, да? Разлюбил?

Петр смотрел поверх ее головы, куда-то на море.

Лена мысленно твердила себе: он простит, да-да, простит! Вот он здесь, рядом и, конечно же, любуется ею.

— Так похудел, осунулся. Небось, море измотало?

— Море…

— Не по тебе оно, Петенька. Не по тебе. Я все вижу! Вот вернусь с гастролей и расскажу маме, какой ты худющий.

Его словно кольнули в бок:

— Ты ведь ко мне приехала?

Лена наигранно-ласковым голосом сообщила ему, что приехала с творческой бригадой филармонии. Уже два концерта дали. Ей так аплодировали.

— И Андрей с тобой? — Петр с нетерпением ждал ответа.

Лена повела бровями:

— Да, но… Он сам по себе… У нас все с ним кончено. Не веришь? Ну, хочешь, поедем ко мне. В гостиницу. Хочешь? — Она вцепилась в борт его шинели.

Петр в упор глянул на Лену и только сейчас заметил, каким чужим стало ее лицо. Нежно-розовое, оно как-то погрубело, осунулось, под глазами появились морщинки.

«Эх, Ленка, зачем так сделала, зачем?»

Он пристально всматривался в нее, и трудно было узнать милую Леночку, которой он часто дарил букеты роз, ласково шептал, что она самая красивая девушка на земле. «Нет у меня Ленки, нет…» — чуть не вырвалось у Петра. При мысли о том, что ее обнимал другой, целовал, ему стало противно.

— Забудь, Ленка… — У Петра перехватило дыхание. — Забудь меня… Все! — Петр отстранился от нее и торопливо зашагал на сопку.

— Петя, куда ты? Постой, Петя!..

Он шел прямо по колючему можжевельнику, не разбирая дороги.

Петр стоял на палубе. Солнце слепило глаза. Синело, переливаясь цветами радуги, море.

Море…

Ледяное дыхание Арктики. Сизые, кипящие волны. Квадраты мужества и стойкости. Угрюмые острова и неуютные бухты, рифы, скалистые берега. Это тоже — море. И когда твой корабль режет зыбкие волны, а колючий ветер жжет лицо, — это тоже море. Оно твое. И ты принадлежишь ему. Навсегда…

Североморск — Москва — Кущевская