В синих квадратах моря

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Над бухтой нависли клочья туч. Они цеплялись за вершины сопок, и было похоже, словно залив накрыли огромным черным одеялом. Петру не хотелось думать о море, что ворочалось за бортом. Не хотелось дышать студеным ветром, завывавшим в сигнальных вантах. Он захлопнул броняшку иллюминатора и присел к столу. После обеда все отдыхали, а он собирался написать Лене. Но едва брался за ручку, как на память приходил разговор с командиром. Пожалуй, Серебряков прав — море всегда тяжко входит в нашу жизнь. Но если ты смотришь на него свысока, если оно не бередит душу, значит, на корабле тебе делать нечего. «Море — и дом, и семья, и счастье наше. Если, разумеется, счастье понимать не как личный уют и благополучие. Счастье — это борьба!»

Петр вырвал из тетради листок. Нет, товарищ Серебряков, не одному тебе море промыло душу соленой водой. Зря упрекаешь. Сказал бы лучше, кто написал в газету… За отца обидно. Петр часто слышит его голос, видит его лицо. Он всегда с ним, отец… Петр тряхнул чубом. Мысли его вновь вернулись к Ленке. Что написать ей? Он опробовал перо на газете, потом вывел первую строчку: «Левушка, салют!»

В каюту постучали. Это минер Савельев, корабельный почтальон. На лице улыбка:

— Вам письмо!

Петр обрадовался:

— Не шутишь, Тихон? По такому случаю я готов с тобой еще одну мину уничтожить!

Петр с волнением смотрел на голубой конверт. Милый Ленкин почерк. Он осторожно распечатал письмо.

«Петя, я решила написать тебе правду…»

У Петра недобро заныло сердце.

«С тех пор, как ты уехал, многое изменилось. Я будто заново открыла себя. Я выхожу замуж за Андрея…»

Листок задрожал в руках. Петр смотрел на ровные строчки. Буквы плясали перед глазами, двоились, словно исполняли какой-то странный танец.

— Потерял Ленку, — простонал Петр.

На душе стало тоскливо и холодно, как будто его бросили в пещеру. Темно в этой пещере. И тихо. Каменные глыбы давят на тебя, вот-вот задохнешься… Семья. Смешно. И обидно. Обидно, что все то, чем он жил, рухнуло в ту самую пропасть и растворилось в густой темноте. И даже не верится, он ли, Петр, еще вчера уверял своих друзей на корабле, что Лена у него не такая, как все женщины. Она особенная. Вот как Вега — звезда в созвездии Лиры. Много звезд на небе, но Вега — самая яркая. И самая крупная. Теперь эта звезда угасла, но взошла для Андрея, ярко светит ему… Нет, такого не может быть! Лена не способна на подлость. Она просто пошутила. И не надо волноваться. Не надо. Надо собраться с силами и прочесть письмо до конца.

«…Я все время чего-то не находила в тебе. А теперь вот поняла — только сейчас по-настоящему полюбила. И, пожалуйста, строго не суди. Я скрывала свои связи с Андреем, в этом моя вина. Но, милый Петя, кто станет кричать о своем счастье, если оно еще в пере жар-птицы? Сначала надо достать это перо. Его-то и принес мне Андрей.

Счастливого плавания, милый Петя. Мужайся. Сам же говорил, что море не терпит нытиков…»

Нет, больше читать Петр не мог. С новой силой в нем вспыхнула обида. Почему-то именно сейчас пришли на память слова Серебрякова: «Петя, ты еще не знаешь, что такое любовь. Это — страдание».

Петр схватил китель, сунул в карман письмо и побежал к командиру. Столкнулся с доктором.

— Куда, Грачев? Постой!..

В каюту Серебрякова Петр ворвался без стука. Именно ворвался. Командир удивленно уставился на него.

— Что с вами?

— Она бросила меня. Вот… — Петр протянул листок.

«Она бросила меня». Серебряков еще раз медленно прочитал письмо. Семейная трагедия, так, кажется, говорят. Что ж теперь делать лейтенанту? А ему, командиру?

— Да, Петя, плохо. Очень плохо, дорогой. Но плакать моряку не положено. Садись, подумаем вместе.

— Ехать мне надо. Немедленно. Тут что-то не то. Отпустите меня, Василий Максимович!

— Ехать, говоришь? Ну что ж, езжай. Дела сдай мичману Зубравину. Только… — Серебряков подошел к Петру, обнял его за плечи, — только не авраль. Сначала позвони ей домой.

Дождь густой сеткой покрыл город. В тусклом свете уличных лампочек серебрились лужи. Петр шел, не видя дороги. Значит, Лена никогда его не любила, притворялась только. Или разлюбила? Но почему? Он всегда был внимателен к ней, заботлив. Часто по вечерам она уходила на репетиции в консерваторию, а Петр допоздна сидел за столом и переписывал ей ноты. Он не любил это занятие, но Лена, уходя, целовала его и шептала: «Если меня любишь — сделаешь».

Вспомнил Петр и консерваторию. Однажды он пришел туда, чтобы встретить жену, Лена рассердилась:

— Ты что, следишь за мной?

— Я думал, наоборот, ты обрадуешься.

— Сама дорогу знаю.

Видно, не зря она так сказала. Конечно, не зря. И никакой любви не было. Петр силился вспомнить что-то очень важное. Как-то они с Леной пошли в театр. Она не смотрела на, сцену, все время почему-то нагибалась и, сдерживая себя, кашляла в руку. Он спросил — не простудилась ли? Лена только рукой махнула. Но после антракта ей стало хуже.

— Голова кружится…

Они вышли из зала.

— Кажется, я влипла… Дай мне пальто и вызови такси. Ну, скорее!

В машине Лена шепнула ему, что у них скоро будет ребенок.

— Ленка! Родная! Вот молодец! — закричал Петр.

Шофер даже мотнул головой: мол, шальной.

Петр так и не вспомнил, как вел себя тогда. Врезалось в память одно: он целовал жену и твердил: «Лена, ты молодец!» А та хмурилась, и Петр не мог понять — почему. Ведь такая радость! А тут еще теща. «Иметь детей Леночке еще рано». И Леночка решила лечь в больницу.

— Я не могу рожать, у меня неважное здоровье. Не сердись.

Чувствовал тогда Петр, что жена говорит неправду.

— Давай вместе сходим к врачу?

Лена вспылила и уже прямо говорила ему, что не станет губить свою молодость.

— У меня — талант, мне надо сперва окончить консерваторию. А что будет, если я рожу? Пеленки. Стирка. Детский плач! Ужас! Нет-нет, Петенька, не агитируй. Дети у нас будут, но только не сейчас.

На почте Петр подошел к маленькому окошечку. Девушка в сиреневой блузке с улыбкой спросила, что ему надо.

— Ленинград. Срочный, молнию, словом, как можно скорее, я очень прошу вас.

Девушка успокоила его: ну что ж, если очень срочный, она постарается.

— Ждите, — сказала она, оформив заказ.

Петр сел на стул. Напротив сидела полная женщина в очках. Где-то он видел ее? Женщина тоже внимательно смотрела на Петра.

— Я вас уже видела, — неожиданно сказала женщина.

— Меня?

— Вас. У причала. Помните, месяца два назад вы стояли с Голубевым, а мы с Олегом подходили на катере? Олег — это мой муж, Курепов, капитан 3 ранга, флаг-связист. Уехал в командировку. Месяц прошел, а я так соскучилась! И дочка тоскует без папки.

«И все-таки вам легче», — подумал Петр. Он заставил себя улыбнуться. Курепов беседовал с ним на крейсере после того злополучного случая, когда Крылов прохлопал радиограмму. Не шумел, как Голубев, а толком во всем разобрался, пожурил Грачева. «Опыта у вас еще нет — вот где причина. Так что мотайте на ус!»

— Курепова, вторая кабина! — крикнула девушка. И высунулась из окошечка. — Товарищ лейтенант, сразу же после этой дамы соединят вас.

— Спасибо, большое спасибо!

И вот трубка в руке Грачева. Слышимость — превосходная. Как будто это не почтовое отделение на далекой северной земле, а автомат на Невском.

— Вам кого, товарищ? — переспросила мать Лены.

— Это я, Петр, муж вашей дочери.

— Что? Ошибаетесь, милый человек. Муж моей дочери Андрей. Да, да, она все написала вам. Вам тяжко? Ну, ну… Надо было ценить ее, дорогой мой. А теперь плавайте себе на здоровье. Живите с романтикой…

— Позовите Лену, — перебил Петр.

— У нее урок музыки. Фу, пристали. Я же сказала, она вам не жена!

— Я пока не дал ей развод! — крикнул Петр.

— Это формальности. Дадите, милый человек, никуда не денетесь. И не звоните больше, — и бросила трубку.

— Алло! Алло!

Петр до крови закусил губы. Надежда на то, что поездка все уладит, лопнула. Вот ты какая, Ленка. Ни совести, ни чести. И этот Андрей… Подлец!

Не разбирая дороги, он шел на корабль, а в ушах все еще звучало: «Она вам не жена…»

На краю обрыва сопки Петр остановился. Куда идти, что делать? Ночь. В студеном небе мигают звезды. Петру от их света холодно. Внизу, у причала, глухо ворочалось море. «Бодрый» зыбко качался на волне. Где там Серебряков? Ах да, он после ужина сошел на берег. Петру тоже не хотелось идти на корабль. На душе боль и тоска. Ему казалось, что сейчас он чем-то сродни вот тому серому камню, что торчит из темной воды. Лучи электрического фонаря дробят его, и он отливает бронзой. Потом взгляд его скользнул по бухте, остановился у островка.

Долго и неподвижно стоял он в раздумье. Уже и склянки пробили на кораблях полночь, и ветер стих, будто тоже прилег отдохнуть, а Петр стоял. Впервые ему не хотелось идти на корабль.

«Она вам не жена», — настырно преследовал его въедливый голос.

Петр напряженно вглядывался в море, словно в нем было его спасение. «Море… — Он горько усмехнулся. — Что скажешь теперь, море? Молчишь? Ну, молчи, молчи. Это хорошо, что ты молчишь. Дай мне подумать… Ты всегда орешь. Только и слышен твой голос. Скажи, чем ты меня заворожило, море? Студеное ты, буйное, иной раз как с цепи сорвешься, а чего? Я и так битый… Не надо меня бить. И жена вот побила…» Грачев усмехнулся — и чего это он с морем разговорился? Ему все равно, кто ты — сын героя, красивый или урод. Ему все равно. Морю подай дюжих парней, чтоб глаза у них не мокли от слез. «Плавайте себе на здоровье, живите с романтикой…» А разве Петр не романтик? Мать Лены знает, что на Север он сам попросился. Знает, а бросает упреки… Да, да, море… Скажи, что теперь делать мне? Воркуешь волнами у каменных глыб. А ты скажи!..

У берега прошел пароход. Звонкий гудок распорол тишину. И это прервало раздумья Петра. Что делать? И вдруг ему пришла в голову мысль — сходить к Серебрякову домой. И уже не раздумывая, он зашагал по сопкам.

Дверь открыла Ира.

— Петя? — удивленно воскликнула она и тут же улыбнулась: — Заходите, пожалуйста.

Петр отказался:

— Я спешу… Отец дома?

Не успела Ира ответить ему, как показался Серебряков. Он был в сером свитере, без фуражки. Сказав дочери «Иди в комнату, я сейчас», он остался с Грачевым:

— Ну, что там?

Петр глухо выдавил:

— Не надо ехать… Она… — он сделал паузу, — она с другим…

Серебряков взял его за руку:

— Пойдем, потолкуем…

Утром Серебряков собирался на корабль. Ира за столом что-то писала. Была она грустна и даже не сказала ему «Доброе утро». Отец подошел к ней, ласково тронул за плечо:

— Ты собиралась к сестре? Можешь ехать, сейчас Вера в отпуске, свободна от лекций.

Он ожидал, что Ира улыбнется ему и скажет спасибо за то, что наконец-то он отпускает ее одну, без материт. Но она тихо ответила:

— Я подумаю, папа.

Серебряков надел фуражку.

Ира неожиданно спросила о Грачеве. Неужели он такой, как о нем написали в газете?

— Кто тебе сказал? — удивился отец.

— Сама читала.

— Ах, сама, — Серебряков почесал лоб. — Вот что, занимайся своими делами. Это тебя не касается.

Она стрельнула в него сердитым взглядом:

— Папочка, а ты педант. Слышишь?

Но дверь уже хлопнула. Ира до боли сжала губы.

Нет, отец что-то недоговаривал. Она пыталась узнать кое-что от матери, но та лишь пожала плечами. Мать одобряла ее дружбу с Голубевым, и Ира решила пойти на хитрость.

— Хорошо, я поеду, но как быть с Гришей? Впрочем, — не дождавшись ответа, добавила она, — это не столь важно. Прав папа, надо собираться.

Мать подсела к ней.

— Вот еще! Так, Ирочка, нечестно. Реши с Гришей, и тогда… — Она не договорила, но Ира знала, что она имела в виду, и это обидело ее.

— И что ты, мама, все сватаешь? Билеты взяла у него. К чему все это? Я и сама в состоянии это сделать.

— Ирочка, не капризничай! Я-то при чем? Голубев встретил меня у ларька, дал билеты и сказал, что вы давно собираетесь посмотреть «Гамлета». Скажу тебе прямо: Гриша славный, и ты не дери нос. Папа, возможно, и против, но, Ирочка, с чувствами не шутят.

Ира и сама уже заметила, что отец против их встреч. Но, кажется, мать права, нельзя же вот так сразу, не объяснившись. Она подошла к окну. На дорожке, что петляла к причалу, было пусто. Скоро уже семь вечера, а Гриши все еще нет. До сих пор Ира не задумывалась над тем, может ли Голубев стать ей другом на всю жизнь? Ей нравилось слушать его рассказы о море, рыбаках, покоряющих штормовые широты. В такие минуты Ира смотрела на него с неподдельным вниманием и восторгом. Но вот появился Грачев, и она как-то к Грише охладела. Ей было непонятно и то, почему он недолюбливает лейтенанта. Однажды она стояла с Голубевым на причале. Мимо них, весело кивнув головой, прошел Грачев. Ира сказала:

— Ничего парень…

Голубев не без ехидства заметил, что Грачев «желторотый салажонок», моря по-настоящему не видел и в корабельной жизни «ни черта не смыслит». Он старался говорить спокойно, но Ира сразу догадалась, что упоминание о Грачеве его злит, приводит в бешенство. Тогда она еще более четко подчеркнула свою мысль. Петр ей нравится, есть в нем что-то такое…

Голубев перебил ее:

— Грачеву где-то на шаланде плавать, а не на боевом корабле.

— Глупости! — вырвалось у нее. — У Пети тут, на морс, отец остался. Ему. здесь хочется быть, понимаешь?

Голубев наклонился к ней так близко, что Ира слышала гулкое биение его сердца.

— Знаешь, я злюсь… Ходит в ваш дом. Мне это неприятно.

— Ах, вот как! — искренне удивилась Ира. — Может, ты запретишь?..

«Я к нему в тот раз была несправедлива», — подумала сейчас Ира, укладывая волосы. Надо непременно надеть беленькую шапочку. Гриша как-то сказал, что она ей очень к лицу. Если он сегодня придет, то, наверное, скажет ей что-то очень важное. Иначе не звонил бы весь день. «Желторотый салажонок…» Злой все-таки Гриша. Смеется над лейтенантом. Почему? Петр — славный. И как, должно быть, счастлива Лена, что у нее такой муж.

«Только я бы его одного не оставила», — подумала она. Посмотрела на себя в зеркало. Все на месте — и шапочка, и волосы, вот только губы бледные, надо их чуточку подкрасить. Она подошла к вешалке и сняла пальто.

— Ты куда? — спросила мать.

— В кино. А что?

— Подождала бы Гришу, он обещал быть.

Ира молча толкнула дверь в свою комнату. Следом за ней вошла Надежда Федотовна. Присела рядом с дочерью, обняла се.

— Что, мам?

— Скажи, тебе нравится Гриша?

Ира не знала, что ответить. А мать все допытывалась. Она не скрывала своих симпатий к Голубеву и надеялась, что он женится на дочери. Муж, правда, его недолюбливает, но это не беда. Надежда Федотовна была уверена, что переубедит его. Должна же Ира найти себе достойную пару, а Гриша как раз…

Ира забросила назад волосы, разгладила их.

— Ты же сама говорила, что Гриша гораздо старше меня? И потом он не такой, как все.

— Вот именно! — подхватила Надежда Федотовна. — Я тоже чувствую, что он человек не серенький. Недавно был у нас с ним откровенный разговор: он просит твоей руки.

— Ну да?

— Чего ты усмехаешься? Я говорю серьезно.

— И давно он просил моей руки? Почему ты говоришь об этом только сегодня?

Почему? В тот раз Голубев изрядно выпил, и Надежда Федотовна не придала его словам особого значения. А потом… Ну, хорошо, он не сделал это официально. Но разве Ира не понимает, что не всякий мужчина вот так просто станет говорить о таких серьезных вещах. И не в церемониях дело. Гриша достаточно воспитан, чтобы быть честным. Он умен.

— А еще что? Получает много денег, да?

— Не надо спорить, Ирочка. Ведь мне небезразлично, кто будет твоим мужем. О! Легок на помине!..

Ира пошла навстречу Голубеву:

— Можно за вами поухаживать? Дайте мне шинель. Боже, она вся мокрая. Опять дождь… А книгу положите на стол. О, «Очарованная душа»?

— Ромен Роллан — моя симпатия. Вот кто женщин описывал, а? — Голубев подошел к зеркалу. Причесываясь, он жаловался на плохую погоду. Черт знает что — то солнце, то дождь. В Либаве было лучше. Намного.

Надежда Федотовна спросила, почему он не остался там.

— Перевели на Север, — по лбу Голубева побежали морщины, и Ира невольно подумала: «Все-таки он уже стар. Глаза какие-то скучные, пустые. Нет, Грачев другой, совсем другой».

Голубев сел на диван, достал папиросы. Ира принесла большую ракушку и села рядом. Она ждала. Ждал и Григорий. Но не вытерпел и первый нарушил тишину:

— Вы не в духе, Ира?

Она мягко улыбнулась:

— Помните телефонный разговор? Кажется, вы обещали сообщить мне что-то очень серьезное?

Он взял ее маленькую теплую руку в свою, хотел сказать что-то, но в комнату заглянула Надежда Федотовна. Она, извиняясь, попросила гостя помочь ей передвинуть буфет.

— С удовольствием! — поднялся Голубев.

Ира позвала его на кухню мыть руки. Налила в ковш воды.

— Давайте полью.

И спросила неожиданно:

— Вы любите кого-нибудь?

— Я? Нет… Кроме вас, никого у меня нет. И не было, — он медленно вытирал руки. Ира поставила на полку ковш.

— Пойдемте к морю? — сказал Голубев.

— А в кино?

— Очень прошу вас, Ира, подарите мне этот вечер…

Дождь уже перестал сыпать, и черный плащ неба словно подрагивал на ветру. Это мигали звезды.

— Я привык к вам, Ира, — медленно сказал Голубев. — Шел, думал, на минутку, а вот… И так каждый раз. А у вас такой вид, будто плакать собрались?

Она молчала.

Они остановились около груды скользких камней. Голубев лихорадочно соображал, как же лучше сказать ей то, ради чего он пришел.

— Я скоро уезжаю.

— Куда? — вырвалось у Иры.

— На учебу. В Ленинград. Надо же и в культурном городе пожить. Правда, кое-кто против моей поездки.

— Кто же, если не секрет? — спросила Ира.

— От вас, Ирочка, секретов у меня нет. Могу сказать — ваш отец. Он теперь за адмирала и не хочет подписывать мой рапорт. Беда, что адмирал Журавлев в командировке, а начштаба болеет. Ума не приложу, что плохого я сделал вашему отцу?

— Чем же я могу помочь вам?

Голубев взял ее за руку и зашептал быстро, горячо, убеждая девушку в том, что она должна заставить отца рекомендовать его на курсы. Ради их будущего, ради ее, Иры, которую он, Голубев, так любит.

— Помните, дорогая, я забочусь не столько о себе, сколько о вас.

Ира смутилась. Лицо ее зарумянилось:

— Нет, нет, я сейчас ничего не скажу…

— Я люблю вас, Ирочка! Клянусь вам своей офицерской честью!

В его словах она вдруг уловила фальшь.

— Не нужно клясться.

— Хорошо, хорошо, не буду. Но как с отцом — вы так и не ответили?

Ира подняла с земли камешек и бросила его в Голубева. Потом спросила, читал ли он статью о Грачеве.

— Разумеется, читал, — смутился Голубев. — А что?

— Вам не жаль лейтенанта? — спросила она и, не дождавшись ответа, добавила: — Мне его не жаль: сам виноват. Отец не раз говорил ему, что с морем шутки плохи. Да, умная статья…

Голубев привлек девушку к себе:

— Понравилась?

— Талант, ничего не скажешь, — Ира сделала паузу. — Я бы ее автору руку пожала.

— Я ее написал! сообщил Голубев. — Ну, дайте вашу руку?

Ира отшатнулась от него:

— Вы?

— Я! — Голубев засмеялся.

«Ты сделал подлость!» — хотелось ей крикнуть, но она сказала другое:

— А почему не под своей фамилией?

Голубев вздохнул. Пишет он в газету давно. А. Царев — его псевдоним. Но он не гоняется за славой. Да и как-то неудобно — Грачев его подчиненный. А статья понравилась не только Ире, ее отцу тоже пришлась по душе. Статью на корабле обсуждали. Грачев чуть слезы не пролил.

— Вот вам и настоящий мужчина! — Он взглянул на часы. — Мне пора, Ирочка. На «Бодром» меня ждет инженер-конструктор. Я скоро вернусь, ладно?

Ира молча кивнула ему.

У себя на крыльце она подумала:

«Неужели Петя такой?..»

На вешалке она увидела шинель отца. Разделась и сразу — в комнату.

— Ну, как «Гамлет»? — спросил Василий Максимович.

— Не ходила.

— Почему?

— Раздумала… — Ире не хотелось говорить отцу о том, что она весь вечер провела с Голубевым. — Папа, а я знаю, кто написал статью.

Василий Максимович удивленно уставился на нее, он даже отложил в сторону книгу, которую читал.

— Кто?

Ира все рассказала ему.

— Я так и знал!

— Что ты знал, папа?

И тут Василий Максимович не сдержался, он стал говорить о том, что непорядочный Голубев, ее кавалер. В спину бьет, из-за угла… Петра бросила жена. Развод в письме просит, ему сейчас очень тяжело. Пошел на почту заказать с ней разговор.

— Боже, в чем же он провинился перед женой? — спросила Ира.

— Это тебе не надо знать, — буркнул Василий Максимович, снова взяв книгу.

Ира осталась стоять у окна, ей очень жаль Грачева. Глупо? Да, а ей все-таки жаль лейтенанта. Не везет парню. Жена бросила… «Эх, Петр, ты все хвалил свою Ленку».

Она подошла к дивану и совсем случайно задела книгу, лежавшую на краю стола. Голубев забыл ее, надо завтра же отнести. Ира машинально начала листать. Что это за бумага? Письмо? Да. Почерк Голубева.

«Вовка, салют! Я жив-здоров, хоть все еще в этом чертовом Заполярье. Скажи, тебе нужна романтика? Море, штормы, метели? Конечно нет. Вот и я такого же мнения. Скорей бы в Питер. Уже вроде клюнуло, осталось пробить тут одного усача…»

В Ире боролись два чувства: стыдно читать чужое письмо, но и не читать теперь нельзя.

«Ты спрашиваешь, есть ли кто у меня? Пристала тут одна крошка. Так себе, не очень. Но, пойми, тут не до выбора. Зато у нее отец влиятельный, тот самый усач. Он может завалить мою учебу запросто. Вот и приходится глазки строить. Эта крошка — дело временное. Серьезные виды у меня на Марину. Пишет регулярно, недавно приезжала. Кстати, ее батя-старик купил „Волгу“. Теперь вот и я учусь водить машину…»

Кто-то стучал. Еще и еще. Ира открыла. На крыльце стоял Голубев.

— Прибыл в ваше распоряжение! — по-военному отчеканил он, улыбаясь.

Она сердито бросила:

— Уходите!

Улыбка с лица Голубева мигом исчезла.

— Ира, что с вами?

— Перестаньте притворяться! — она бросила ему под ноги книгу и письмо. — Вы… вы плохой человек.

— Ирочка…

— Вон!

Ира с силой захлопнула дверь. Стало так тихо, что казалось, будто замерло все вокруг. С минуту она постояла в коридоре все еще взволнованная, растерянная, и так было обидно ей, что хотелось плакать. Нет, Голубева ей не жаль. Она не могла себе простить то, что увлеклась им. Почему он заинтересовал ее? В тот памятный вечер отцу присвоили очередное воинское звание, и по этому случаю он устроил «мальчишник». Ира помогала матери накрывать на стол. А вечером, когда все собрались и один за другим произносили тосты, она сидела в другой комнате. Ира не сразу увидела Голубева. А он смотрел на нее через открытую дверь затаив дыхание. Потом сказал:

— Ира, вы очаровательны.

Она улыбнулась ему.

Потом Голубев пригласил ее на молодежный вечер в Дом офицеров. Ире было весело. Она танцевала только с ним. Он говорил ей ласковые слова и все жаловался, что скучно жить одному.

— Гриша, а почему вы не женитесь? — спросила она.

Голубев развел руками:

— Служба, понимаете… Дела. — Он помолчал немного, потом добавил: — Я боюсь, что не найду себе по душе…

— Почему?

— Разве в гарнизоне есть хорошие девушки? У меня друг — подводник. Холост, как и я. Познакомился с одной студенткой. Ничего, красивая. Лицо строгое, глаза черные, как смола. Знаете, сколько ей? Двадцать три года! И что вы думаете? Уже успела бросить мужа. Мой друг узнал об этом слишком поздно. Нет, с девушками надо быть осторожным. Ирочка, только, пожалуйста, не сердитесь. Я не вас имею в виду, вы как тот одуванчик — беленькая и чистая.

Ира тогда не знала, к чему он клонит. Встречи их участились. Голубев стал приходить к ней домой, и она не пыталась ему возразить. Мать говорила:

— А что, Гриша очень добрый. За него замуж любая девушка пойдет.

И вот теперь Ира поняла, кто он такой. Она его сама выбрала и никого в этом не винила. «Пристала тут одна крошка…» — эти строки голубевского письма больно жгли ее сердце.

«Кому я доверилась…» — думала она, все еще не смея войти в комнату.

Наконец вошла. Лицо ее горело, и она боялась, что это заметит отец. Василий Максимович приподнялся на диване, пристально глянул на дочь.

— С кем ты разговаривала? — спросил он.

Ира хотела было уже заговорить о Голубеве, но в последнюю секунду сдержалась. Зачем отцу знать все это? Она ведь не маленькая и давно заметила, что отец в душе не одобрял ее выбора, хотя открыто не говорил ей. Только однажды он пришел домой сердитый. Разделся, бросил фуражку на стол и в сердцах сказал:

— Вот щенок! Меня учить собрался…

Ира не удержалась от вопроса:

— Кто тебя разозлил?

— Твой избранник… — начал было отец, но тут же осекся. А дочь стала допытываться. Тогда Василий Максимович прямо сказал ей:

— Гриша мне свинью подложил.

— И жирная свинья эта? — усмехнулась Ира.

— Очень. Адмирал мне выговор объявил. А за что? — горячился Василий Максимович. — В море шторм, ну и с опозданием наладили связь с берегом. Слышимость очень плохая. А Голубев всю вину свалил на Грачева: мол, плохо радисты настроили передатчик. Я вступился за лейтенанта… Да, корявый твой избранник.

Ире это не понравилось, она возразила: Гриша не такой жестокий, как ему кажется. Он справедливый. И зря отец защищает лейтенанта.

— Я люблю справедливость, — прервал ее отец.

Ира воскликнула:

— Ах, папочка, я и забыла, что ты самый справедливый!

В тот вечер Ира поссорилась с отцом.

Выходит, он уже тогда понял Голубева, и только она ничего не замечала. И от этого еще горше стало на душе. Мама куда-то ушла, хотя бы скорее вернулась. Ира взяла книгу, раскрыла ее, но читать не могла: строчки прыгали перед глазами. Она посмотрела на отца — тот, как ей казалось, читал. Но Ира ошиблась: Василий Максимович, догадавшись о ее ссоре с Голубевым, ждал, когда она заговорит. Он знал свою дочь, был уверен, что она не выдержит и все-все расскажет. И он не ошибся. Ира с минуту молча постояла у окна, оттуда далеко просматривалось море, потом, не оборачиваясь, тихо сказала:

— Я ошиблась в нем, папа…

Он сразу же отозвался:

— Я рад, доченька, очень рад. Я готов тебя расцеловать.

— Шутишь, папа… — голос ее дрогнул. Она подошла к отцу и, присев на диван, уткнулась лицом ему в грудь. — Ах, как я заблуждалась!

На ладонь Василия Максимовича упали слезы.

— Поплачь, дочка, и станет легче… Я-то давно раскусил Голубева. И статью о Грачеве он написал не случайно… Ну, ладно, хватит об этом. Много чести. — Он посмотрел на часы: — Знаешь, мы еще успеем посмотреть «Зеленую карету», пойдем?..

Серебряков молча ходил по каюте, покручивая усы. Грачев следил за ним и тоже молчал. Ему ничего не оставалось делать, как молчать. А может, все-таки высказать командиру все то, что тяжелым грузом лежит на сердце и давит, и давит? Море. Штормы. Качка. Все — к чертям. Петр не станет больше слез лить. Куда ему идти с корабля? Легче ли будет в другом месте? Нет, не легче. Это Петр чувствовал всем своим существом. И все-таки он молча ждал своего приговора. Наконец Серебряков заговорил.

— Я, честно говоря, переживаю за тебя. На берег хочешь? Есть хорошая должность.

Петр вздрогнул. Он глянул Серебрякову в лицо, потом отвел глаза в сторону. Берег… Услышь Петр эти слова в тот день, когда только вернулись из штормового похода, возможно, и не обиделся бы. Но сейчас такое предложение командира нисколько не обрадовало его, а даже больно укололо. Он чувствовал себя на месте рыбака, потерявшего в шторм лодку и снасти, исхлестанного соленой водой и ветрами, но так и не отступившего от моря.

— Берег никуда не денется. — Голос Петра окреп. — Не хочу на берег, товарищ командир.

Серебряков покрутил усы. Под глазами у командира Петр впервые увидел паутинки морщин: тонкие, извилистые. Щеки у Серебрякова вовсе не розовые, как ему казалось, а цвета разбавленного кофе.

— Раздумал? Ну-ну, — только и сказал капитан 2 ранга. Но сказал это с каким-то торжеством, вздохнул легко и свободно, как вздыхает лесоруб после утомительной, изнуренной работы. — Море — оно что дитя капризное. Ты на него, Петр, не дуйся, ни черта оно не смыслит в наших делах, подножку ставит. Тот, кто слаб в коленках, падает. А надо, Петр, глядеть под ноги, ох надо…

Серебряков говорил спокойно, без назидания, как бы советуясь с ним. Это больше всего тронуло Грачева. Он вдруг остро понял, что люди, подобные Серебрякову, связывают себя с морем надолго. Беспокойная, тяжелая моряцкая жизнь. Нет в ней остановок, она течет бурно, как горная речка, вызывая в душе тоску и печаль по родным и близким, когда не на день и не на два уходишь в море. Все, чем жил Петр, какие мысли одолевали его, он никогда не таил в себе.

Серебряков неожиданно спросил о жене:

— Не помирились?

— Развод просит, — вздохнул Петр, насупив брови.

— Душу бы ей промыть соленой водой, — вставил Серебряков. — Значит, не поедешь к ней?

Грачев развел руками:

— Чего мне с ней теперь? Не жизнь это, товарищ командир.

Он ожидал, что Серебряков станет сочувствовать ему, отговаривать, а то и настоит, чтобы поехал улаживать семейные дела, но тот почему-то снова заговорил о море, о том, что предстоит длительный поход.

Петр смотрел на Серебрякова и никак не мог понять, то ли сердит он, то ли его волнует что-то другое, а не он, Грачев. Петра даже злило, что для него у командира не нашлось, как ему казалось, теплых слов. Серебрякову море надо. Штормы надо. Ему не нужен он, молодой лейтенант. «Впрочем, и в Ире есть что-то от отца», — подумал Петр. Его удивляло, как у нее хватило смелости на днях позвонить ему на корабль и спросить, почему он не заходит к ним, может, обиделся. «Нет? Тогда пойдемте в субботу на премьеру флотского театра», — предложила Ира.

Нет, Петр не пошел. Голубев там в почете…

Серебряков закурил. Откуда-то с верхней палубы донесся голос боцмана:

— Куда тебя понесло, салажонок? Назад, а то за борт свалишься!

И вот уже боцман показался у двери каюты. Увидев командира, он попятился назад, но Серебряков позвал его. Коржов вытянул руки по швам.

— Грубишь, боцман! Молодые к романтике тянутся, а ты их попрекаешь? Что случилось?

Коржов доложил. На рее вымпел запутался, а сигнальщик самовольно полез на мачту. Боцман кричит ему назад, а он вверх прет, да еще улыбочки строит.

— А сам зачем зимой полез? — упрекнул Серебряков. — Я же добро не давал?

— Тогда другое дело, товарищ командир. В море были, штормило, а сейчас у стенки стоим, к чему рисковать?

С минуту Серебряков молчал, потом спросил, что это Коржов пришел сегодня на корабль, ведь он разрешил ему с неделю побыть дома с ребенком (жену положили на операцию с аппендицитом).

— Соседка с малышом, а мне надо краски заготовить, — доложил Захар.

— Понял.

У двери боцман задержался:

— Разрешите завтра с утра начинать покраску бортов?..

Когда он ушел, Серебряков довольно сказал:

— На таких вот флот держится. Корабль для них родным домом стал. Они не бегут от моря.

«Камешек в мой огород», — невесело подумал Грачев. Ему хотелось скорее уйти к себе, уединиться. А командир все не отпускал. Все намеками, вроде он, Петр, никудышный лейтенант. А то в счет не берет, что он раньше положенного срока сдал зачеты на самостоятельное управление боевой частью, может стоять вахтенным офицером…

— Вот что, Грачев, — нарушил его мысли командир, — помните, флаг-связист пришел на корабль пьяным?

— Было такое.

— Всякие слухи пошли. Доложите подробности рапортом. На мое имя. — Увидев, как нахмурил брови лейтенант, Серебряков добавил: — Это мне надо. И вам тоже. Адмирал все поймет, не волнуйтесь.

У себя в каюте Петр устало присел на диван. Появился Зубравин. Он доложил о том, что ночью флаг-связист проверял вахты.

— Есть замечания?

— Я не виделся с флаг-связистом. Симаков сказал, что товарищ Голубев к вам лично придет.

«Что еще он накопал?»

Едва Грачев пообедал, как принесло Голубева. Он интересовался подготовкой радистов к испытаниям на классность.

— Грешков больше стало?

— Не сказал бы. Готовимся. Люди стараются. Гончар, правда, «рвет» точки и тире. Но, думаю, успеет, выправится.

— Кстати, он вам ничего не докладывал?

— Нет, а что?

— Уснул на вахте. Спал.

— Неужели?

Голубев усмехнулся. В пять утра он обходил вахты, заскочил и на «Бодрый». Старшина Некрасов был на мостике, встретил как положено. Зашел в радиорубку — и что же? У приемника спал Гончар. «Допоздна на шлюпке ходили, объясняет, устал, а мичман поставил на вахту».

— И вы доложили адмиралу?

— Пока нет, — Голубев взял в зубы папиросу. — Вот вам свидетельство того, что ваша теория, будто я придираюсь, терпит крах. Я не хочу вам зла, да и никому, кто меня ценит. А вы, лейтенант, вы цените?

Петр повел бровью:

— Спросите у Иры.

— Я вижу, она вам приглянулась, эта Ира. Ну, ну, — Голубев засмеялся. Громко, фальшиво. — Она, знаете ли, звезды считает. На вашего брата, лейтенанта, эта мадам не клюнет. Между прочим, я рад вам помочь, но… прохлоп телеграммы, сон на вахте. Не знаю, как на это посмотрит адмирал. Гончара накажите. Построже!.. А Ира так, для забавы… — с ухмылкой добавил он.

— Подло так говорить о девушке. А с Гончаром я разберусь.

Петр лежал на койке. Ветер крепчал. Он то жалобно царапался в толстое круглое стекло иллюминатора, то зло стучал, а Петру казалось, что это сама тоска, глубокая, колючая, рвется в каюту, чтобы совсем задушить его.

Вот и нет больше Ленки, его Ленки. Он больше не обнимет ее, не услышит ее голоса. Петр в какой уже раз достал из кармана измятое письмо. Слова, написанные красивым спокойным почерком, впивались в него, как иголки. «…Я знаю, ты будешь проклинать меня. Ну и пусть — мне уже все равно. Я не могла отказаться от своего счастья, от жизни, о которой мечтала. А что было у меня? Ты больше любил море, чем меня. Помнишь, как я возмущалась, как старалась переубедить тебя? К сожалению, я не Джульетта, а ты не Ромео. Я никогда не обещала большего, да и ты, кажется, за два года супружества ничем особенным меня не порадовал. Другое дело Андрей. Он красивый, веселый, талантливый. Правда, любит выпить. Но я возьму его в руки. Да, я счастлива!..

Меня возмущает твое поведение — дай мне развод! Или ты надеешься, что я раскаюсь? Ты сам во всем виноват. Что ж, поступай как знаешь. Я терпелива, могу и подождать. Кстати, Андрюша не торопит. Он прав: я давно принадлежу ему, а все остальное только пустые формальности…»

Петр лежал задумавшись. Мысли, как те ручейки, потекли в недалекое прошлое. После окончания второго курса он приехал на побывку домой. Поставил в угол чемодан и сразу к матери — где Лена?

— Поел бы, сынок? С дороги ведь!

Но он уже выскочил во двор. Вот и сад. Лена бросилась к нему навстречу.

— Петя… Ох, и вредный ты, даже телеграмму не дал.

Петр целовал ее. Потом говорил, говорил. О том, что скоро вернется с практики, пусть не волнуется, пусть не грустит — там, в Севастополе, он будет думать только о ней. А она прижималась к его небритым щекам и шептала:

— Ты мой, мой, на всю жизнь!

Возвращался Петр поздно. Мать, дожидаясь его, обычно вязала. А он, наскоро проглатывая ужин, запивал молоком и укладывался спать. Однажды Петр пришел домой на рассвете, и мать недовольно закачала головой. Он засмеялся:

— Не потеряюсь, мама! Мы всю ночь просидели с Ленкой в саду.

— Люба тебе?

— Люба, мама. У Лены экзамены в консерватории, а она все же приехала. Сама приехала, понимаешь?..

Мать не возражала. А Петр уже говорил ей о том, что как только вернется с практики, устроит свадьбу. Два года поживет в Ленинграде, а там… Она ведь пианистка, а на любом флоте есть театр, ансамбль песни и пляски.

— Дай бог, — вздыхала мать.

И вот теперь ничего этого нет. Теперь Петр один. Один. Только горе с ним, оно заставляет ныть сердце, и тогда становится не по себе. Будь жена рядом, Петр не стал бы церемониться с ней, а отвесил бы пощечину.

«Эх ты, Петька-трус, — мысленно стал попрекать он себя, — не тронул бы ее даже мизинцем. Ты боишься обидеть ее, а она смеялась над тобой. Дурила, как мальчишку».

С палубы в иллюминатор донесся чей-то разговор.

— Надюшке привет от меня, скажи, не смог в субботу зайти. Может, с Таней забегу.

Это голос Крылова. А другой Гончара. До слуха Грачева донеслась фраза:

— Небось сына ждешь? — И тяжело вздохнул. — Я вот Игорьку книжки купил. Скоро ему в школу.

— А что Таня, с Кириллом все кончено?

— Нет, Костя, не все. Биться за Таньку буду…

«Любит он ее», — подумал о Крылове Петр.

Нет Ленки, его Ленки. Один Петр. Да еще мама. На прошлой неделе она звонила ему. Спрашивала, как служба, не обижает ли Серебряков. Все хорошо, вот только Лена ушла. Развод просит.

— Сынок, да что она, от жиру бесится? Господи, сердце мое чуяло.

Мать заплакала. Петр искал такие слова, чтобы успокоить мать, но она все всхлипывала. Не надо слез, мама. Дурит Ленка, просто дурит. Этот Андрей играет в любовь, он артист, он просто исполняет очередную роль.

— Ленка вернется, вот увидишь. Не надо плакать, слышишь?..

Петр боялся, что мать заболеет. Ведь она так восприимчива к горю. Помнит Петр, как плакала она, когда в гости заехал брат отца — Михаил. Служил он летчиком. На Балтике. Провел двести воздушных боев. А на двухсот первом его сбили. Над морем. Пять суток мерз в резиновой лодке. Но выдюжил, победил смерть. «А вот Василий погиб, оставил нас одних…»

Петька тоже утирал кулачком слезы.

У многих его сверстников погибли отцы. Но никто из них, как казалось Петьке, не переживал это, как он. Сын бережно хранил все отцовские вещи. Бескозырку с золотыми тиснеными буквами «Дельфин», которую отец носил, когда служил на подплаве. Черный бушлат. Тельняшку. Стоило матери уйти куда-нибудь, как Петька доставал полосатый тельник, бескозырку и бежал к зеркалу.

«Зачем ты, папка, оставил нас? Почему твоя лодка не всплыла? Ты же так умел нырять. А теперь нам так тяжело. Мама весь день в поле, а есть нечего. Земля сухая, сухая…»

По выходным, когда мать надевала свое шерстяное зеленое платье, которое подарил ей отец перед уходом на войну, Петька шел с ней на базар в морской форме. Ребята долгими завистливыми взглядами провожали его и звали: «Петька, иди сюда! Яблоки — во! Угостим!» Но Петька гордо улыбался, чувствуя, как вьются на ветру ленточки отцовской бескозырки. А мать отворачивалась, доставая платок. Глаза у Петьки совсем отцовские.

«Эх, мама! — думалось Петру. — Обманулся я в Ленке. Тебя ослушался… Эгоистка эта Ленка, ничего в ней нет святого».

Но вечером, когда доктор ушел на берег, он спрыгнул с койки, присел к столу и написал совершенно другое.

«Лена, поздравляю с замужеством», — вывел он торопливо. Но тут же все зачеркнул, взял другой лист. «Ленка, мне тяжело. Мне не верится, что ты ушла из моей жизни. Говорят, раны заживают, остаются только шрамы. А мне кажется, что моя рана не заживет. Я люблю тебя, Ленка, и все прощу. Приезжай!»

— Люблю? — спросил он себя. — Да, люблю! — и заклеил конверт.

Вернулся доктор.

— Ты чего чаевничать не идешь? Вестовые уже убирают. Беги.

— Не хочется что-то.

Коваленко сиял китель и забрался на койку.

— Рука не болит?

Петр со смешком отозвался:

— До развода заживет.

— Ты все отшучиваешься. Все в себе носишь. Зря. С другими поделись, и легче станет. Я ведь неспроста спросил. Вон как флаг-связист распинался у адмирала. Смотри, съест тебя Голубев. Все вертится около начальства, как лиса у курятника… — Коваленко взял книгу. — Он с дочкой Серебрякова крутит. Везет этому дьяволу.

Позавчера Ира приходила к отцу. Петр как раз заступил дежурным по кораблю. Он послал рассыльного доложить командиру, а сам остался стоять у трапа. Она рассказала ему, как ходила в сопки и чуть не сломала ногу. Солнце припекало, воздух чист и свеж.

— Пойдемте в субботу вместе? — предложила Ира.

— Вы, конечно, с Голубевым?

— О нем — ни слова. Договорились?

— Тогда приду.

Но теперь Петр задумался: идти ли? Некрасиво. Что подумает Серебряков? Он обернулся к доктору:

— Роман читаешь? Все про любовь…

Коваленко не читал. Он машинально листал страницы, думал о чем-то. Потом повернулся к Грачеву и неожиданно сказал:

— Ты знаешь, у меня тоже была первая любовь. Дочь полковника в отставке, доброго заслуженного человека… После училища я подался в эти края. И она со мной. Пожила с месяц и стала ныть: климат плохой, переводись. А куда? Ведь только приехал. Потом мы ушли в море на пару недель. Вернулся, а на столе записка. И знаешь, что она сочинила? Я эту житейскую мудрость наизусть запомнил: «С меня хватит северной экзотики. Я уезжаю к маме, в Москву. Не пытайся вернуть меня — это пустой разговор. Я ошиблась в тебе, но еще есть время исправить ошибку»… Три года был холостяком, а потом женился. — Доктор обернулся к нему: — Петь, а может, она раньше с Андреем связалась, еще при тебе?

Раньше? Нет, он этого не замечал. Впрочем, что-то было… Случилось так, что он на неделю раньше вернулся с практики. И сразу к Лене. Еще издали увидел в окошко свет. Обрадовался — ждет! Постучался в дверь.

— Кто там?

— Это я, Петя.

Что-то грохнуло в коридоре, потом наступила тишина, и в ней громко звякнула щеколда. Ленка как-то растерянно глянула на него, закинула назад косы, а потом, как бы спохватившись, сказала:

— Как я рада, что ты вернулся!

В комнате сидели трое — Маша, ее подруга из консерватории, и двое парней, один высокий, кучерявый, с золотым зубом, а другой кряжистый, с лысиной. На столе — водка и вино. Грачев перевел взгляд на Машу. Она заерзала и неприлично громко заговорила:

— Петя, ты не серчай на жену, это я зашла к ней. Шубу себе купила. Вот обмываем. А это наши друзья. Андрей — аспирант. Кстати, Лена вчера сдавала ему зачет. И вот, — она кивнула на другого парня, — талантливый музыкант, он мне уроки дает. Да садись. Хочешь выпить?

Петр пошел на кухню умываться. Лена догнала его и зашептала на ухо:

— Ты поласковей с Андреем, он часто меня выручает. Прошу тебя, не сердись. Они пришли, и я не могла… Ты не злишься? Ну, улыбнись, если не злишься.

Петр густо намылил лицо:

— Принеси-ка лучше полотенце.

Когда они остались одни, Грачев спросил:

— Как же так, Ленка? Я в море, а ты?

— Помоги, — загремела Лена посудой. — Тяжело с учебой, Андрей мне помогает. А ты даже руки ему не подал. А ведь от него зависит моя карьера. И не криви губы. Ты просто эгоист!

Петр сник:

— Прости, я погорячился.

Потом Андрей стал ходить к ним часто. Петр даже подружился с ним. Какой же он был дурак!

…Грачев объяснял устройство новой переносной радиостанции. Крылов внимательно смотрел на лейтенанта, а сам думал о Тане. Вчера она звонила, и в ее голосе он уловил тревожные нотки. «Напрасно, Игорь, мы с тобой все затеяли. Невезучая я. Видно, мучиться мне с Кириллом…»

Грачев между тем окончил рассказ и спросил, у кого есть вопросы. Ну что ж, если вопросов нет, надо все повторить. Он велел Крылову подготовить рацию к работе.

— Я?

— Вы!

Крылов стал объяснять: сначала надо выбрать волну, затем настроить передатчик. Он думал, что лейтенант скажет: «Садитесь», и на этом все кончится. Но тот, открыв кожух рации, велел показать усилитель частоты. Крылов вынул лампу, назвал ее тип и сказал, что она «задает тон всему каскаду». Но стоило Грачеву спросить, сколько она имеет электродов, как матрос задумался. Электроды… Кажется, пять. Он вертел лампу в руках, ощупывая штырьки. Как назло, все вылетело из головы.

— Я же только что рассказывал? — не вытерпел Грачев. Он сделал пометку в блокноте и вызвал Русяева. Тот встал, по привычке кашлянул в кулак и без запинки ответил.

— Ясно, Крылов? А теперь настройте приемник…

«С Игорем что-то неладно».

После занятий Петр подозвал Крылова к себе и спросил, почему он хмурый, как туча.

«Эх, поведаю ему все о Тане, была ни была!» — и он сказал:

— Товарищ лейтенант, я хочу вас спросить…

— Вы сначала ответьте на мой вопрос, — перебил его Грачев.

Игорь, приготовившийся поговорить по душам, сразу сник. Он обрадовался, когда появился рассыльный и доложил, что лейтенанта вызывает к себе Серебряков.

В каюте командира сидел флаг-связист Голубев. Веселый. А Серебряков был чем-то недоволен.

— Вахту на коротких волнах закрыли? — спросил он Грачева.

— Так точно.

— А кто вам разрешил?

— Я… сам.

— Как это — сам? — командир насмешливо посмотрел на него. — Не слишком ли много берете на себя, лейтенант?

Нет, не слишком. Еще на прошлой неделе на сборах было разрешено командирам БЧ закрывать вахту в базе, так как ее несет дежурный корабль. Грачев так и сделал, правда, еще не успел доложить.

— За это я вас и упрекаю, — сказал Серебряков.

— И меня не поставили в известность, — добавил Голубев. — А надо бы. Понятно? О чести-то не забывайте, дорогой!

Грачева коробила голубевская грубость. И уж если говорить о чести, то не сейчас. Вот когда Голубев завалился к нему в каюту пьяный…

— Вы это бросьте. Кстати, о сне радиста на вахте адмирал еще не знает. Но я доложу. — В голосе Голубева прозвучала угроза.

Петр слушал флаг-связиста и удивлялся: почему Серебряков не оборвет его? Он не знал, что командир никогда не отчитывал старших при младших. И хоть лейтенанта Серебряков уважал, тем не менее предпочел не изменять своей привычке. И только когда Грачев вышел, сухо спросил флаг-связиста:

— Я и раньше слышал, что на корабль вы пришли нетрезвым.

Голубев засмеялся:

— Фантазия, Василий Максимович! Грачев зол на меня, ну и… — Голубев сделал паузу. — А я ведь учу лейтенанта.

— А на корабль вы все-таки пришли пьяным, и я не стану умалчивать, — сухо заметил Серебряков.

Голубев взял с дивана фуражку:

— Фантазия, товарищ капитан второго ранга! Проверьте, мне все равно. Волнует другое. Грачева опекаете. Сколько я докладывал о нем? На вахте уснул Гончар — совсем свежий факт. А почему? Увольняете парня часто на берег. Конечно, у него молодая жена, но меру надо знать… Видно, следует проучить вашего Грачева. Я доложу адмиралу.

— Это ваше право. А сейчас оставьте меня одного.

Небо над бухтой прояснилось от туч, и вот уже на воду брызнуло солнце. Засверкало все вокруг, зарябило в глазах. Коваленко предложил Петру в субботу сходить в сопки за ягодами. Воздух там свежий. Ира тоже с Машей идет.

— Ну как?

Грачев отказался: дел по горло. Собрание у него.

— Да, чуть не забыл, — спохватился доктор. — Тебя ждет старпом, он там, на мостике.

У Склярова на этот раз в голосе была теплота. Полчаса назад он осмотрел радиорубки и посты боевой части. Порядок. Чисто, ничего лишнего. Словом, доволен. Но он пригласил Грачева по другому делу. На ходовом мостике нет громкоговорящей связи, а в море без нее тяжело. Нельзя ли что-нибудь придумать?

— Уже сделано, товарищ капитан третьего ранга, — доложил Грачев. — Сегодня будем опробовать. Поставили усилитель. Крылов и Зубравин собрали по своей схеме.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулся старпом. — Кстати, что у вас с Голубевым? Я случайно слышал шум в каюте.

— Так… Личные счеты у нас…

— Допустим. Но извольте вести себя, как положено лейтенанту. Голубев старше вас и по званию и по должности. Ясно?..

После подъема флага Петр спустился в кубрик. Здесь зашел большой разговор о том, смогут ли моряки к Октябрьской годовщине вывести свою боевую часть в отличные. Грачев покосился на Гончара. Щеки радиста порозовели:

— Я, товарищ лейтенант, «за». Мне Крылов помогает, мы с ним по вечерам тренируемся. Постараюсь сдать экзамен на первый класс.

— По-моему, Гончар не подведет, — заметил старшина Русяев, недавно вернувшийся из командировки.

Его поддержал старшина Некрасов. Соревноваться надо всем. Он похвалил Крылова. Взял обязательство освоить профессию акустика. Ходил к ним на посты, вахты нес. Позавчера сдал на второй класс. Хоть сейчас к акустикам переводи.

— Возможно, я уже перевожусь? — съехидничал Крылов. — Там старшина команды сговорчивее. Понимающий.

Зубравин отметил, что радисты в море теряют много драгоценного времени. Как бывает? Отстоял человек свою вахту, и спать. Разве нельзя сесть за ключ?

— Верно, можно, — подхватил Крылов.

Долго еще обсуждали радисты свои дела. После ужина Грачев сошел с корабля. Вечер выдался тихий, теплый, и он пожалел, что не ушел в сопки с доктором. А впрочем, не беда — завтра ведь воскресенье, почему бы ему не уйти за ягодами с утра? Ира, возможно, тоже будет. Ее он не видел уже несколько дней…

— Петя!..

Ира стояла, прислонившись спиной к стене маленького деревянного домика. Она была в темно-синем костюме и знакомой Петру белой шапочке. Поздоровалась и, вся раскрасневшись, стала рассказывать, как набегалась в сопках. Она ждала его, а он так и не пришел.

— Я хотела зайти за вами, но… — Она умолкла.

Петр глянул на нее из-под насупленных бровей.

— Отец не разрешил?

— Сама раздумала. Папа вас просто любит.

Ира показала ему веточки березы — сорвала на сопке. Но Петр не смотрел на веточку, он разглядел на ее лице черную крапинку у глаза. Из-под шапочки у девушки выбились волосы, они спадали на лоб, она заправила их и, смеясь, качнула головой.

— Вы недогадливый, Петя. Ну, подайте же мне платок!

Только сейчас он увидел на земле платок, мигом поднял его.

— Извините, Ирочка…

А вот и ее дом. Ира пригласила его к себе.

Петр разделся. В зеркало увидел свое исхудавшее лицо. Ира уже надела светло-голубое платье. Узкий черный поясок обхватывал ее тонкую талию. Девушка села за пианино, и комнату наполнила печальная мелодия. Когда музыка утихла, Петр спросил, знает ли она историю этой сонаты?

— Нет. Это, должно быть, интересно?

Петр рассказал ей, что Лунную сонату Бетховен посвятил своей возлюбленной графине Джульетте Гвиччарди. Он горячо любил ее, но скоро разочаровался. Композитор мучительно переживал свою душевную драму. Тогда-то он и написал эту музыку. А назвал так сонату не Бетховен, а немецкий поэт Рельштаб, который сравнивал музыку первой части сонаты с пейзажем озера в лунную ночь.

— Озеро в лунную ночь, — тихо повторила Ира.

Она открыла форточку. Белесый дымок кольцами вился над бухтой. Заходящее солнце окрасило берег и воду в цвет бронзы. Над скалами с криком носились чайки. Ире вдруг почудилось, что плывет она на белом пароходе. Впереди по курсу ее взору открылась синяя дорога в неизведанные дали. Кругом так тихо, что кажется, будто море спит вечным сном. Но вчера оно было злое и сердитое. Нависли разбухшие облака. Вода — черней дегтя. Спрятались в скалах чайки, ушла на глубину рыба. Ветер рвал все вокруг, суматошно кричал, как мальчишка.

Петр подошел к ней:

— Что вы там увидели?

— Море. Как-то папа красиво сказал: корабль — это плавучая семья.

— А я бы еще добавил: корабль — это дом, в котором каждый живет по законам совести, — Петр прошелся по комнате. — Легко вам говорить о море…

Она обернулась к нему. В ее глазах он уловил робость и неподдельную искренность:

— Хотите, я вас буду встречать каждый раз?

В эту минуту затрещал телефон. Из трубки донеслось:

— Ирочка, добрый вечер. Вы еще сердитесь? А у меня приятная новость: еду на курсы. В Питер, Ира. Мы уедем вместе.

«Голубев», — догадался Петр.

Ира до боли сжала трубку.

— Послушайте, Голубев. Вы мелкий человек. Больше не звоните мне, слышите? Я презираю вас, я… — она бросила трубку на рычажок, готовая расплакаться.

Петр взял ее за плечи.

— Не надо, Ира. Вы такая добрая…

Она затаила дыхание. Вот сейчас он обнимет ее. Но Петр отстранился. То ли оправдываясь за свою неловкость, то ли стыдясь, что позволил себе лишнее, тихо сказал:

— Простите, Ирочка. Простите!

Он снял с вешалки шинель.

Корабль вошел в бухту. Две недели штормов. Две недели вахт. Крылов неотступно думал о Тане. Как она там? Едва с борта эсминца спустили сходню, он выбежал на причал. Позвонил на рыбокомбинат. Ответила Марина, подруга Тани: ее нет, придет после обеда.

— Я скажу ей, Игорь, она позвонит.

Но звонка все не было. Не было его и на следующий день. А потом — снова в море. И еще раз. Вечером Крылова вызвали на КПП: девушка ждет. Еще издали Игорь узнал Марину.

— Таня просила больше не приходить.

— Заболела? — встревожился Игорь.

— Нет, она здорова. Просто нельзя к ней, вот и все.

Крылов умоляюще смотрел Марине в лицо, а та отвела глаза в сторону, нахмурила брови. Казалось, в ее душе шла отчаянная борьба. Игорь давно знал, что Марина очень дорожила дружбой с Таней и вряд ли что скажет. И все-таки он повторил свой вопрос.

— Что с ней, а?

В глазах Марины вспыхнули зеленые огоньки. Она сердито бросила:

— Что вам еще надо?

Крылов потупил глаза.

— Да, да, нельзя… Извините, Марина…

Крылов отпросился у Грачева на берег и через час был у дома. Открыла ему Таня. Игорь удивился:

— Ты?

— Я. А что?

— Боялся, что ты… что ты заболела, а Марина скрывает, и потом… — Он замялся.

— Пришел? — Таня зачем-то стала тереть пальцы. — Тебя же предупредила Марина? А лейтенант разве мою просьбу не передавал? Дуришь все…

— Не сердись, Танюша. Ты для меня…

Она перебила его:

— Игорь, все кончено.

Эти слова она произнесла твердо, словно вбила в стенку гвоздь. Он пристально посмотрел на нее.

— Если это шутка, то неуместная, — глухо выдавил Игорь.

— Не шучу я, так надо! — твердо повторила она совсем чужим голосом. — Феде нужен отец. Покорюсь Кириллу. А ты уходи. Прошу…

Она отвернулась к окну. Двор пересекал Кирилл. Он шел деловито, по-хозяйски ставя ноги на землю.

— Он! Уходи! Слышь, уходи.

— Не уйду. Я хочу видеть его, — решительно возразил Игорь.

Прежде чем Таня сообразила, что ответить, дверь открылась. Кирилл был в новом кожаном пальто, блестящих сапогах. Поставил у ног большой чемодан.

— Добрый день, женка!

— Добрый, добрый, — торопливо проговорила Таня.

— А где наш Федька, гуляет? Так, так, матросики тут. Я вижу, тебе не скучно?

Он взял стул, сел и не спеша достал портсигар. Так и молчали, пока он не выкурил папиросу. Потом спросил Игоря:

— Давно сюда ходишь?

Таня побледнела.

— Это знакомый моей подруги. Она должна зайти ко мне, вот он и ждет.

«Она боится его, — подумал Крылов, и его охватила злость. Какая же Таня безвольная! Год этот пьянчужка где-то скитался, и она снова пустила его в свой дом. Чтобы снова плакать».

— Ну что ж, коль так, накрывай, Танюша, на стол, — с фальшивой веселостью заговорил Кирилл. — Бутылочка у меня есть. Я дюже спешил к тебе, женка. Улов доставили богатый, деньжат зашиб прилично. Не такой Кирилл Рубцов, чтоб свою Танюху да сынка забывать!

Таня смотрела то на мужа, то на Игоря. Что делать?

— Садись, женка, к столу, не дуйся, — глаза Кирилла стали масляными. — И матросик пусть садится. Познакомила бы нас, а?

Кирилл встал, бросил кожаное пальто и шапку на диван, с наслаждением выпрямился. Только ноги дрожат. «Ну да, а я и не заметила, пьян он!» — испугалась Таня.

Игорь встал.

— Пойду я, — и посмотрел на Таню. Она подошла к гардеробу, достала платок. Но Кирилл остановил ее:

— Я сам провожу.

Таня вздрогнула: сейчас подерутся. В дверях Кирилл взял Игоря за руку и зло прошептал:

— Забудь этот дом, понял? Если еще увижу здесь — душа из тебя винтом!

Игорь вырвал свою руку из крепких потных пальцев.

— Не пугай, я стреляный. Запомни: станешь обижать Таню, разукрашу, как клоуна!

Кирилл сплюнул.

— Эх, матросик, и куда нос суешь? Ищи себе бабу в другом месте.

Так и разошлись. Злые, откровенные. Кирилл вернулся в комнату, молча достал бутылку, налил целый стакан водки и выпил залпом. Закусывая, осоловелыми глазами смотрел на Таню:

— Озяб я, понимаешь. Стосковался по тебе. А ты, я гляжу, живешь весело, матросики посещают…

— Не мели языком. Дверь рядом!

В глазах Кирилла вспыхнул знакомый Тане зеленый огонек. «Рыжая тварь, совсем отбилась от рук. Ну, погоди, я с тобой потолкую!»

— Не сердись! Море все нервы вымотало. — Он взял сумку, достал два отреза ярко-зеленой шерсти, новые туфли и положил все это жене на колени.

— Тебе. На рыбу выменял.

Таня взяла отрезы и стала разглядывать их. Кирилл никогда еще не делал ей таких подарков, и этот поступок мужа тронул ее. На ресницах задрожала густая слеза. Сколько Таня страдала из-за Кирилла — и вдруг он изменился. Вон как говорит!

— Бери, женка! Да это что! Я одену тебя в шелка и бархат. Наряжу, как царевну. Позволь только остаться с тобой. Не гони, Танюша! Душа изболелась. Я буду слушать тебя, буду все делать, что велишь. Пить — баста. Не сердись, женка, сынок у нас, а?

Таня села рядом с ним.

— Ладно, Кирилл, я прощаю… Только обида на тебя так просто не пройдет. Как мне было тяжело одной. Зло никогда не рождает добра. А ты был такой злой.

В комнату вбежал Федька. Он застыл у порога, разглядывая Кирилла.

— Сынок, разве батю не узнаешь? — сказала мать.

— Вырос-то как? — Кирилл притянул малыша к себе. — Небось скоро в школу пойдешь. Портфель куплю тебе, ручку, карандаш.

— И букварь! — осмелел Федя. — Я уже сам читаю. Правда, мама?

— Правда, сынок, правда.

Таня с волнением наблюдала за ними. Федя смеялся, хватал Кирилла за нос, тыкался подбородком в колючую отцовскую щетину и все спрашивал: «Где был, папка? Почему долго не писал? Мы с мамулей скучали, все ждали тебя. Ты плавал, папка?»

— Плавал. Волной в море смыло, чуть совсем не затонул. Выбрался…

— Гостинец мне привез, папка?

— Привез. Такого, Федька, ни у кого во дворе не найдешь! — Кирилл достал из сумки голубую матроску и развернул ее. — Бери, Федька. Носи на здоровье. Быть тебе моряком! Ловить тебе, сынок, рыбешку на Мурмане.

Федя сиял, и Таня не могла удержаться от улыбки. На секунду она забыла о семейных неурядицах, и как-то стало тепло на душе. Кирилл подмигнул ей:

— Для Федьки, женка, я еще не то достану.

Мальчик сиял от радости.

— Папка, а у меня есть новый костюмчик! — похвалился Федя. — Дядя Игорь подарил. Он такой добрый! За мной в садик приходил. Ты знаешь, мы здорово с ним играли в Чапаева. Дядя Игорь даже саблю мне сделал.

Кирилл помрачнел.

— Покажи-ка мне костюм, — попросил он сына..

Кирилл долго мял его в руках, потом бросил в печку.

Чиркнул спичку.

— Кирилл, ты что? — бросилась к нему жена.

— Не желаю, чтобы моего сына одевали всякие… — Он не договорил. Таня, бледная и растерянная, прижалась щекой к косяку.

— Глупый ты, Кирюша…

Федя плакал, вытирая кулачками слезы.

— Папка, зачем ты сжег костюмчик?

— Не хнычь, сынок. Я тебе завтра похлеще костюм куплю. Как у космонавта, хочешь? У меня денег знаешь сколько?

«Ревнует», — вздохнула Таня.

— А я думал, разлюбила ты меня, — сказал Кирилл, когда сын уснул. Потом он спросил, где это мать.

Уехала Дарья Матвеевна. С неделю у нее жила, Федю в садик водила.

— Душевная старушка, а вот ты…

Кирилл махнул рукой, мол, хватит, и потянулся к ней. Таня отшатнулась:

— Не балуйся, руки, как клешни у рака. Зачем Федюньку обидел?

— Сгоряча я. Не сдержался, — и хотел поцеловать ее, но Таня убежала на кухню.

«Сама придешь, не стану упрашивать», — фыркнул Кирилл. Он снял сапоги и лег на кровать. Не идет к нему жена, стоит у окна. Кирилл видит на стене тень от ее лица. Вот тень шелохнулась и снова замерла.

— Ты скоро, женка? — позвал он.

— На кухне прибрать надо…

Кирилл промолчал. А Таня стояла у окна. Рядом шумело море. Ей вспомнилось, как она полюбила Кирилла, рыбака-помора, черноглазого красавца с копной светлых волос. «Танюша — звездочка ясная…» — Он тогда был добрым, Кирилл. Дарил ей цветы. Однажды вернулся с промысла и сразу к ее отцу:

«Максимыч, отдайте за меня свою дочь! Полюбилась мне. Рыбачу в море, а она перед глазами…»

«Любишь?» — спросил Максимыч.

«На руках носить буду. Человек я смирный, работящий».

«Гляди, Кирилл, замараешь девичью честь, утоплю в море. Слышишь?»

«Я-то замараю? Чувства у меня к ней сердечные…»

Таня тогда находилась в другой комнате и все слышала. Сердце гулко колотилось в груди. Потом отец позвал ее. Она вышла, потупив взор.

«Руки твоей просит Кирилл. Решай сама».

«Подружились мы с Кирюшей, папа…» — тихо сказала она.

В тот вечер они долго сидели на берегу. Август был теплый. Море словно засыпало. Кирилл обнял ее и тихо прошептал:

«Сынка подаришь мне?»

Теперь все это прошло, остались лишь горькие воспоминания. Правда, где-то еще теплилась надежда: может, образумился Кирилл, может, другим стал?

— Танюшка, поди сюда, — сонно позвал ее муж.

Потом он захрапел. Она погасила свет и одетая легла на диван.

Проснулась Таня от музыки. Это за стеной у соседей заиграло радио. Было десять минут восьмого. Кирилл еще спал, широко разбросав руки. Он дышал глубоко и неровно, словно нервничал во сне. Она стала собираться на работу. Кирилл заворочался, открыл глаза:

— Куда так рано?

— На смену…

Кирилл потянулся к стулу, на котором лежали папиросы.

— Эх, женка… Ни черта в тебе нет святого.

Вечером он пришел домой пьяный, без шапки.

— Опять за свое? А костюм сыну принес?

— Потом, в другой раз…

«Не любит он нас, не любит». Перед Таней стоял тот самый, прежний, ничуть не изменившийся Кирилл.

— Чего глаза пялишь?

Таня открыла гардероб, и к ногам Кирилла полетели два отреза и туфли.

— Возьми, они жгут руки.

Кирилл подошел к жене и крепко ударил ее по щеке.

— Рыжуха!..

Таня схватила с вешалки пальто, хлопнула дверь.

Крылов вошел в радиорубку, бросил на стол бескозырку.

— Федька, есть закурить? Нет…

Симаков, несший вахту, спросил:

— Опять сердечные неурядицы?

— Отбрила, — вырвалось у Крылова. — И, кажется, навсегда.

Федор снял наушники с мягкими каучуковыми подушечками, приготовился слушать. Но Игорь небрежно махнул рукой:

— Пошел ты, Федя, в гости к крабам. Для них ты собеседник подходящий.

Крылов от нечего делать включил приемник. Яркая белая лампочка осветила шкалу, и через несколько секунд эфир заговорил сотнями голосов. Игорь тихо запел: «Любовь не тихая вода, а бурное течение…»

Симаков возразил:

— Я с тобой не согласен. Есть любовь и тихая, но чистая, как слеза. А есть и бурное течение, да вода в нем мутная.

— Эх ты, философ, — усмехнулся Крылов. — Тихая любовь — это не любовь. Скажешь, нет? Вот у нас в колхозе есть большой пруд. Стали разводить в нем зеркальных карпов. А летом — засуха. Солнце жжет. Вода в пруду стала теплой. Не прошло и трех дней, как пропал зеркальный карп. Вот так и человек…

Симаков не стал больше спорить. А Игорь напряженно думал. «Самое лучшее, пожалуй, снова сходить к Тане. Выбрать время, когда не будет Кирилла, и серьезно поговорить. Может, она погорячилась, может, запугал ее этот пьяница, может, наконец, она растерялась в первые минуты. Все могло быть. Хуже, если Таня кривила душой…»

Игорь даже не шелохнулся, когда в рубку вошел Грачев. Лейтенант выключил приемник. Стало тихо.

— Вы что? — спросил Грачев. — Уши болят?

— Я, как и вы — музыку люблю.

Петр спокойно заметил, что музыку надо слушать не в радиорубке. Здесь боевая аппаратура, она не для развлечения.

— Разрешите вопрос, товарищ лейтенант?

— Да.

— Я раньше играл на пианино, а теперь позабыл многие вещи. Хочу попросить вашу жену помочь. Она ведь скоро приедет?

Грачев вместо ответа пригласил матроса к себе, а когда они вошли в каюту, он сказал:

— Так вот, Крылов, нет теперь у меня музыки. И жены нет.

Они смотрели друг на друга. Петр с горькой откровенностью, Крылов — испытующе: уж слишком просто сказал лейтенант «жены нет». Другого нашла?

— Ты угадал. — Петр вздохнул. — Аспиранта консерватории.

— Сволочи! И он, и она!

— Не надо так, Игорь.

— Простите, вырвалось.

— Она не хотела, чтобы я уезжал на Север. Да, нескладно началась моя служба. То одно, то другое. Я же на берег хотел уйти, подальше от моря. Но раздумал. Помните, тот случай с миной? Я тогда завидовал вам, Крылов. Глупо, но было. Как говорится, факт.

Игорь пожал плечами: мол, все уже прошло, не об этом речь.

— А как у вас сейчас с Таней? Не сердитесь, что спрашиваю, и не бойтесь. Дальше меня не пойдет. На откровенность отвечают откровенностью.

— И у меня все… А я люблю ее.

Грачев внимательно слушал матроса и в душе оправдывал его: что ж, если у них все крепко, то он может стать и хорошим отцом для Феди. Но что-либо советовать в таких случаях Петр не может.

Проговорили долго. Потом лейтенант вспомнил, что как-то у клуба он видел Крылова с одним парнем. Усатый такой, Петр тоже с ним встречался, а где, не припомнит. Кто он?

— Усатый? А, это старшина катера. Нас Таня познакомила. Гришкой его зовут.

Грачев вспомнил свою поездку к подводникам, маленький катер. Ну, конечно, тот самый Гришка рассказал ему о старом боцмане Сизове. «Не горюй, Гришка, доплывем…» — так успокаивал парня боцман. Но не доплыл. Ради другого. Этот Сизов чем-то похож был на Васю Новикова. Петру даже казалось, что он знаком с ним лично, вместе ходил на катере, здоровался за руку и удивлялся, зачем такому молодому боцману такие большие усы. Смешно и глупо думать об усах, когда погиб человек, он там, на глубине. Только память о нем…

Крылов говорил впервые так легко и свободно, да еще в каюте лейтенанта. Он добавил, что Гришка теперь учится на капитана судна, но усы не сбрил — тому боцману подражает.

— Как, говоришь, звать жену боцмана, Катерина? — спросил Петр. — Двое детишек осталось… Ну-ка, скажи, где она живет. Навестить ее надо. Помочь. Комсомольцев бы встряхнуть. Я доложу замполиту.

«Есть в нем что-то…» — подумал о лейтенанте Крылов.

Море. Оно, как человек. И любить умеет, и ненавидеть. И грустить. И петь. Когда море пело, Петру чудилась русалка — высокая, стройная и красивая. Выйдет из воды, отряхнет с распущенных кос белую, как сахар, пену и ласково скажет:

— Здравствуй, романтик! Я долго ждала тебя. Ты грустишь?

— Где мой отец, ты была у него?

— Я превратила его в камень вечной славы. И каждый день прихожу к нему. Он лежит на дне. Он не один. Рядом с ним те, кто был тогда в лодке.

И вот уже нет русалки. Только боль, свернувшаяся клубочком где-то в сердце.

— Сюда, пожалуйста!

Леденев открыл дверь каюты и пропустил вперед себя мужчину в штатском. Гость поздоровался и, сняв очки, долго смотрел на Петра. Неловкое молчание нарушил замполит:

— Это и есть лейтенант Грачев. Да вы садитесь.

Гость сжал пальцами очки, и Петр подумал, что вот сейчас лопнет стекло и близорукий человек останется без очков. Мужчина снял шапку, и Петр увидел седую, удивительно седую голову.

— Узнаю… — сказал мужчина. Не то Петру, не то себе.

Грачев пожал плечами:

— Простите, тут какая-то ошибка. Я вижу вас впервые. Кто вы?

— Савчук я, Евгений Антонович. С лодки… — он вдруг осекся и снова внимательно посмотрел на лейтенанта. — Бывший минер. С лодки вашего отца. Грачева Василия.

Петр присел на койку. Потянулся к лежащей на столе пачке сигарет. Он никак не мог зажечь спичку.

— Как это было?

— Тяжело…

И Савчук рассказал лейтенанту о последнем походе лодки, о том, как простился с его отцом — Василием Грачевым.

— А дальше, что было дальше? — голос у Петра сорвался.

Савчук после паузы продолжал:

— Выбрался я из торпедного аппарата. Утро было. Тихое утро. И солнце. А кругом — море. Синее-синее, аж глаза болят. Плыл я. Добро, попался пустой бочонок, вот и держался. А потом меня подобрал торпедный катер… На выручку лодки ушел водолазный корабль, да что толку? Запоздали… А просьбу твоего отца, Петя, я выполнил — то его письмо отослал твоей матери.

— Оно у меня, — прошептал Петр.

— Береги его, — Савчук нагнулся к чемодану и извлек оттуда сверток в жесткой бумаге. Раскрыл его, и Петр увидел пожелтевшую тетрадь. Местами чернила расплылись от воды, кое-где листы загнулись. — Это дневник твоего отца, — сказал Савчук. — Лет десять назад, когда я служил еще на флоте, корабли аварийно-спасательной службы обследовали ту подводную лодку. Все погибли в отсеках. А дневник и вахтенный журнал в сейфе нашли. Возьми, тут все написано. Береги, слышь?

Петр взял тетрадь, и словно повеяло ему в лицо порохом и гарью тех фронтовых дней.

— Спасибо, Евгений Антонович! Спасибо… — Голос у него сорвался.

Савчук с горечью сказал, что по болезни с флотом простился, а то бы от моря — никуда.

— Отец твой как-то говаривал мне: если жена родит сына — будет он моряком. Крепко он в это верил.

На пороге каюты появился Серебряков. Он кивнул Грачеву:

— Приглашайте гостя на чай в кают-компанию.

— Спасибо, я вот покурить на палубе хочу, — сказал Савчук и достал из кармана портсигар.

…Петр провожал взглядом сутулую фигуру Савчука. Нежданно-негаданно вошел в его жизнь этот седоволосый человек, и всю ночь вспоминал лейтенант его голос. Голос человека оттуда.