В степях Зауралья. Трилогия

ГЛАВА 1

Григорий Русаков жил в доме Елизара Батурина на правах зятя. Небольшой закуток в избе отвели бобылю Ераске, который по-прежнему работал в транспортно-мобилизационном отделе исполкома.

— Насчет освобождения от конной мобилизации теперь у меня в трамоте своя рука есть, — говорил в шутку Батурин зятю.

— Сомневаюсь, — улыбнулся Григорий Иванович, — едва ли Герасим поможет в этом деле. Правда? — повернулся он к сидевшему за столом Ераске.

Тот почесал жиденькую бородку и ухмыльнулся.

— Раз есть директива, значит, я ее должен сполнять, будь ты мне хоть сват, хоть брат.

— Убедился? — спросил Григорий Иванович и лукаво посмотрел на тестя.

Елизар, приглаживая седую в колечках бороду, перевел взгляд на бобыля.

— Ты что, Герасим, всурьез али в шутку?

— Не до шуток рыбке, когда ее под жабры берут, — ответил тот. — Прошлый раз пристал ко мне новый начальник Иван Редькин: — Доставь, грит, к утру десять подвод для вывозки леса. Ну, и список дал… Гляжу, а в бумаге-то числятся мужики, которые уехали с казенным хлебом на станцию. Как тут быть? Говорю: «Товарищ начальник, похоже тут ошибочка». А он как рявкнет: «Сполняй! Я, грит, по законам военного времени могу тебя отправить, куда Макар телят не гонял!» «Э-э, — думаю, — пугал волк жеребца, да без зубов остался. Страх-то на тараканьих ножках бегает, а я пока хожу на своих». Уселся я, значит, на трамотское крылечко, сижу, думаю: как быть? Десять подвод — не шутка, да и подводчики в разгоне. Дай, думаю, съезжу в деревню Ключики, мужики там живут справно. Раньше все по ярмаркам ездили да в кованые карты играли или на погорелое место собирали. Не все, конечно, а те, которые позажиточнее.

— Как на погорелое место? — спросил в удивлении Русаков. — Ведь Ключики ни разу не горели?

— А зачем им гореть? Оборони бог, от пожара да от тещи. — Вынув кисет из кармана, Ераска продолжал: — У ключанцев спицилизация была такая: как отсеются, подпалят хвосты у лошадей да оглобли на дыму поворочают, помолятся богу и айда в степь к хохлам. Ездят по хуторам и тянут: «По-дай-те Хри-ста ради на по-го-ре-лое», — затянул Ераска, как нищий.

Русаков с Елизаром улыбнулись. Смеялась и Устинья.

— Ну, и навезут хлеба столько, что амбары ломятся. Приезжаю туда под вечер. Сидят мужики конпанией возле каменного дома и дуются в карты, практикуются значит. Здороваюсь, помогай, мол, бог. Речь держу:

— Мужики, товарищи православные! Вот чо скажу: кто поедет в Марамыш возить круглый лес, тому бумажку за печатью дадим — собирать на погорелое место беспрепятственно как пострадавшим пролетариям.

Гляжу: ключанцы в карты бросили играть, а один вроде как за старшего спрашивает:

— Сколько подвод надо?

Говорю: «Тридцать, — а сам думаю: — Выть мне волком за свою овечью простоту». Слышу:

— Когда представить?

— Беспременно чтоб к утру.

— Ладно, приедем.

Так и получилось. Всю площадь перед трамотом заполнили. Взяла меня забота, как бы ключанцы по шее мне не накостыляли. Была не была — иду к начальству, лепортую: прибыло из Ключиков сорок шесть подвод на конях и одна баба на корове. «Посылай, — грит, — пятнадцать за лесом, десять — за кирпичом, остальных — на глину, а бабу, что приехала по своей несознательности на корове, отправь обратно в Ключики». Потом слышу, кричит секлетарю: «Кукушкин! Отдай в приказе по трамоту: за образцовое выполнение задания по мобилизации конного транспорта объявить Герасиму Художиткову благодарность!» Думаю, пожалуй, так потом возблагодаришь, что небо с овчинку покажется.

На третий день приходят подводчики к Редькину.

— Лес вывезли, кирпич на месте, глина тоже. Пожалте бумажку насчет погорелого места.

Редькин глаза вылупил:

— В чем дело? Позвать Герасима!

Являюсь как огурчик. А он на меня:

— О какой бумажке идет речь? Выкладывай без утайки.

— Действительно, — говорю, — посулил я им бумажку — собирать хлеб на погорелое место. Но так как Ключики стоят на месте, то справки им можно будет выдать, когда они свою деревню спалят.

Редькин ухватился за бока: гы-гы-гы, ха-ха-ха. Ключанцы на меня: такой-сякой, надул нам в уши баклуши. Подальше от такой Фени, греха будет мене. Махнули рукой и вывалились ни с чем.

Елизар, скрестив пальцы на животе, трясся от беззвучного смеха:

— Значит, свое слово ты, Герасим, сдержал? — спросил Григорий Иванович.

— А как же, попробуй придерись, все в аккурате, — докурив цигарку, Ераска помял окурок в руках и сунул в кисет. — А я вот думаю из трамота уходить… Уйду, однако, в товарищество… Зовут меня туда.

Григорий Иванович посмотрел на часы.

— Устинья, я пойду поработаю, скоро не жди, — взяв фуражку, вышел. И сразу же столкнулся с Осипом Подкорытовым.

— Не решаюсь в дом к тебе зайти, — протягивая руку и глядя в сторону, заявил Осип.

— Почему? — удивился Григорий Иванович.

— Боюсь помешать семейному счастью… — с натянутой улыбкой ответил тот.

— Ну-ка, посмотри мне в глаза! — Григорий Иванович повернул Осипа за плечи к себе: — Ты не болен?

— Да уж что там! Перешел ты мне дорогу к Устинье, — прямо глядя ему в лицо, сказал Осип.

Русаков, смеясь, встряхнул его:

— Не придумывай! Нам с тобой работать вместе! Ссору из-за женщины заводить не по-большевистски…

— Это я знаю… Не бойся, ссоры не будет. Если бы не ты… Солоно бы тому пришлось… Я вот теперь не женюсь: никого мне не надо…

— Подожди, еще такую жену тебе найдем…

— Нет, видно, не родилась для меня жена… Давай о деле…

— Заходи в уком, потолкуем. Давно в Марамыше?

— Вчера приехал, — закрывая за собой дверь кабинета, ответил Подкорытов.

— Как дела в товариществе? — подвигая ему стул, спросил Русаков.

— Идут, но туговато. Пока вступило около сорока семейств. На днях получил заявление от Федора Мокшанцева.

— Кто такой?

— Богатый хуторянин. В своем заявлении так и пишет: «Отдаю в совместное пользование товарищества все движимое и недвижимое имущество».

— Как вы решили?

— Принять на первых порах, а там будет видно.

— Ты разговаривал с ним?

— Да.

— Ну и что он?

— Заявляет, будто в молодости много читал. Начал речь с христианских общин и кончил капитализмом как врагом человечества, — улыбнулся Осип.

— Интересно.

— Мокшанцев утверждает, что он по своей натуре всегда стоял за коллективные формы труда.

— Это понятно, — произнес Григорий Иванович, — кулаку Мокшанцеву нужно спасти имущество от реквизиции. Он не без умысла прикинулся чуть ли не марксистом.

— Об этом мы говорили на активе бедноты. Но с семенами у нас плохо, да и с инвентарем неважно, решили Мокшанцева принять.

— Похоже — пустили козла в огород.

Осип поднялся со стула.

— Григорий Иванович, ведь ты хорошо знаешь, что семян в этом году от государства мы не получим. Какой же выход?

— Да, пожалуй, ты прав, — после некоторого раздумья согласился Русаков. — Хлеб мы должны отправлять в рабочие районы, а семена взять у кулаков.

— Ну вот, — обрадованно сказал Осип. Помолчав, добавил: — Мокшанцеву мы воли не дадим.

ГЛАВА 2

Товарищество по совместной обработке земли оформилось в коммуну «Борцы революции». Первая зима для коммунаров была тяжелой. Сказывался недостаток в кормах. В марте начался падеж скота. Овцы гибли десятками. Слабых лошадей, которые не могли стоять, подвешивали на веревках. Падали коровы. Как на грех, зима выдалась суровая и затяжная. Заимка потонула в снегу. В холодных пригонах некормленая скотина жалась по углам, где тише ветер. Стельные коровы лежали пластом, глядя печальными глазами на проходивших мимо сумрачных людей.

Осип за эти дни почернел и осунулся. Посланный несколько дней назад в соседнюю коммуну Ераска не возвращался. Еще на прошлой неделе Осип договорился с ялымцами о том, что два больших стога сена они передают «Борцам революции» в обмен на брички. Ераска с группой коммунаров выехал на двенадцати подводах за сеном и задержался.

— Пожалуй, к стогам не пробьются, — прислушиваясь к вою ветра, думал Подкорытов. — Да и с возами ехать убродно. Намаются и лошадей кончат.

Осип вышел из дома, где занимал одну из комнат, и зашагал по сугробам к соседней избе. В густой снежной пелене построек почти не видно. Заимка казалась вымершей. Ни звука. Осип обмел веником снег с валенок. Зашел в избу. По хмурым лицам сидевших в избе коммунаров видно, что они не расположены к беседе. Едкий махорочный дым пеленой висел под потолком, густой струйкой тянулся к печной отдушине.

— Пропали наши подвозчики, — произнес кто-то с тоской.

— Буран, чуешь, как воет…

— Пробьются… места Герасиму знакомые. С дороги сбиться не должны…

Осип курил, отдавшись невеселым думам. Если подводы с сеном завтра не придут, придется вывозить в яму еще несколько коров. Бросив недокуренную цигарку, он обвел глазами коммунаров.

— Поеду в Ялым, узнаю насчет подвод, — сказал он и взялся за шапку.

— Какой толк, — заговорили коммунары. — Собьешься с пути, замерзнешь.

— Нельзя же сидеть, сложа руки, когда скот дохнет, — решительно ответил Осип и вышел из избы. Оседлал жеребца, стоявшего в отдельной конюшне, и выехал на дорогу. Порывы ветра яростно бросали снег в лицо всадника. Осип пересек небольшой колок и выехал на опушку леса. Далеко, на широкой равнине, движущиеся точки то застывали на месте, то уходили в сторону от большака, вытягивались длинной цепочкой.

Осип вздохнул с облегчением:

— Едут!

Ветер, разогнав белесую полумглу, затих. Через разрывы низко несущихся над землей облаков порой показывалось солнце и вновь скрывалось. Вот уже видны передние подводы.

— Ну, Герасим, выручил ты нас, — произнес Осип радостно и пробежал глазами по возам. — Все двенадцать.

Придерживая коня, который тянулся к сену, Осип поехал рядом с Ераской.

— Не замерз?

— По дрова съездим, так на полатях не замерзнем. Как там со скотом? — Ераска кивнул головой на заимку.

— Валится скот. Ждем не дождемся, когда вернетесь с сеном. Где ночевали?

— В степи буран застал. Что делать? Пришлось составить возы поплотнее друг к другу, придавить сено крепче бастрыками, чтоб ветром не раздуло. Сами залезли между возов так и провели ночь. Дорога убродная, ну и задержались. Сам знаешь, как на наших лошадях ездить: под гору коленом, а в гору поленом, так и двигались. Час едем да два стоим.

— Ну, спасибо, друг. Теперь мы отсеем.

— Не за что: для себя старались.

Прошло недели две. На высоких местах обнажалась земля. В кузнице с утра до вечера слышен стук молотка: готовили к севу плуги и бороны. В конце марта дорога пала. Лошадей после зимней бескормицы поправить было трудно. Ждать, когда пойдет трава — значит, опоздать с севом. Сено, взятое зимой у ялымцев, скормили. Лошади бродили вместе с коровами по назмам в поисках остатков соломы. Только овцы уже паслись на буграх, где сохранилась трава. Телят и ягнят роздали на время коммунарам. Пришлось вернуть хозяйкам общественных кур и прочую домашнюю птицу.

Недели за две до сева Осип заметил, что лошади стали поправляться. Даже те, которых подвешивали зимой на веревках, стали гладкими, и шерсть на них не висела клочьями.

«Что за оказия? — удивлялся он, поглядывая по утрам на круглые бока лошадей. — Где достают корм? Снег еще не сошел, травы доброй нет. Старые одёнки приедены с зимы, а кони день ото дня веселее».

Как-то ранним утром Осип направился на глухариный ток пострелять. За знакомым колком увидел вереницу лошадей, идущих по рыхлому снегу с низовьев Тобола. Впереди — верховой, одетый в дубленый полушубок, валенки и заячий треух. Приглядевшись, Осип узнал Ераску. Тот ехал неторопливо, оглядываясь на лошадей, тянувшихся друг за другом. Увидев председателя коммуны, Ераска беспокойно заерзал на седле.

— Сорок одно вам с кисточкой, — делая веселое лицо, поздоровался он.

Осип, не отвечая на приветствие, спросил сурово:

— Куда гонял лошадей?

— На пастбище.

— Какое пастбище в снегах?

Ераска приподнялся на стременах и оглядел равнину.

— Действительно, белым-бело.

Задние лошади, обходя передних, направлялись к заимке.

— Животная, а дом знает, — щербатый рот Ераски открылся в широкой улыбке. — Ишь, домой тянутся…

— Ты отвечай, когда тебя спрашивают, — сердито заговорил Осип: — Чье сено стравил?

— Осип Матвеевич, да рази я… да рази мы… — Ераска деланно вздохнул: — Я только один стожок стравил, он каминским мужикам не нужен.

— Откуда ты знаешь, что не нужен? — смягчаясь, спросил Осип.

— Раз каминцы зимой сено не вывезли, стало быть, и нужды в нем нет. А теперь посуди. Тобол вот-вот тронется. Утопить коней и себя кому охота, — заговорил оживленно Ераска. — Опять же лошадь — тварь, можно сказать, не сознательная. Видит сено, чужое или свое не спрашивает.

— Но ты-то ведь сознательное существо, ты знаешь, что чужое брать без спроса нельзя? — скрывая улыбку, ответил Подкорытов. — Вот что, Герасим, зубы мне не заговаривай, а скажи лучше, чем расплачиваться будем.

— Козлами.

— Какими козлами? — не понял Осип.

— Дикими, — невозмутимо ответил Ераска.

— Ага, ты хочешь свалить потраву на диких козлов?

— Беспременно.

— Но каминские мужики — не глупые: следы-то у стога конские.

Ераска вновь почесал за треухом.

— Мил человек, — нагнулся он с седла к председателю, — а овцы на что? Как только растает снег, я пригоню их на место, где стоял стожок с сеном, пускай потопчутся. Да прихвачу старую шкуру дикого козла, также валяется у меня под койкой, раскидаю клочья шерсти возле стожка, пускай разбираются.

— Ну, хорошо, поезжай. Дома обсудим.

ГЛАВА 3

После мартовских холодов наступили теплые дни. Поднимались травы, одевались деревья. В низинах раскрылись золотистые чашечки купавок. Виднелись голубые островки незабудок и белые венчики ветрянок. Из густой влажной травы выглядывали маленькие лепестки земляники. Набирала цвет вишня, гудели шмели. Воздух звонкий, как хрусталь. Поет, повиснув в воздухе, жаворонок. Хороша природа Зауралья, и, кажется, ничего нет ее краше.

Это волнующее чувство любви к родному краю испытывал и Осип Подкорытов. С севом коммунары управились вовремя. Всходы ровные и высокие травы на лугах радовали. Еще в апреле Осип уладил с каминцами дело о потраве сена. Во время сева коммуне неожиданно пришла помощь. В Марамыше на дворе бывшего Анохинского завода стоял всеми забытый «фордзон». Как он попал туда — никто не знал.

Однажды, проходя с директором по заводскому двору, Русаков увидел заброшенный трактор и остановился возле него.

— Что вы думаете с ним делать?

— Как видишь, ребята его раскулачивают понемножку.

— Запретить! — решительно заявил Русаков. — Отремонтировать не пробовали? — захваченный какой-то новой мыслью спросил он живо.

— Нет человека, который бы знал трактор.

— Постой, постой, — радостно воскликнул Русаков. — Есть товарищ, который работал когда-то на тракторе. Это я устрою. Запасные части надо взять в Шумихе на бывшем складе сельскохозяйственных машин американца Мак-Кормика.

Придя в уком, Григорий Иванович вызвал Яна.

— Ты когда-то рассказывал, что работал на тракторе у одного австрийского помещика? — спросил он чеха.

— Да, несколько лет батрачил в экономии эрцгерцога.

— Трактор марки «фордзон» знаешь?

— Да.

— Чем сейчас занят?

— Работаю весовщиком в «Хлебопродукте».

— Так, — Русаков прошелся по комнате. — Дело вот в чем: тебе поручается отремонтировать трактор, что стоит на дворе Анохинского завода. Правда, некоторых частей не хватает, но мы их достанем. Как только приведешь его в порядок, выезжай на сев в коммуну «Борцы революции». С тяглом у них плохо. Нужно помочь… — Помолчав, Русаков спросил с улыбкой: — На родину не тянет?

— Нет, Григорий Иванович, здесь я нашел родину. Да и Федосья в Чехию не поедет. Ведь ты знаешь, что у меня сын растет. — Глаза Яна потеплели.

— Помню, помню, — весело заговорил Русаков. — Приходила Федосья с ним в партизанский отряд. Жаловалась, что уродился в тебя, неспокойный. Ну, как он сейчас?

— Бойкий парнишка, — Ян взялся за фуражку. — Когда приниматься за трактор?

— Выходи на работу завтра же. С управляющим «Хлебопродуктом» договоримся.

В один из весенних дней, приминая колесами рыхлую землю, фордзон вышел из ворот механического цеха. За невиданной машиной, оглашая громкими криками воздух, бежали ребятишки. Шарахались в сторону от дороги испуганные кони, и, задрав хвосты, носились с ожесточенным лаем собаки. Ян сидел за рулем, чутко прислушиваясь к мерному рокоту мотора. Вот и уком. Остановив машину, чех поднялся по ступенькам крыльца и вошел к Русакову.

— Задание выполнено. Прибыл на тракторе, — отрапортовал он по-военному.

— Спасибо, Ян, — Григорий Иванович поднялся из-за стола и, подойдя к чеху, крепко пожал ему руку.

Возле трактора толпился народ. Пробившись через толпу любопытных, Григорий Иванович произнес взволнованно:

— Вот где, Ян, будущее сельского хозяйства. О нем говорил великий Ленин! Желаю тебе успеха!

Трактор, сопровождаемый толпой, скрылся в переулке.

Ераска пахал за колком. Старая Сивуха, налегая на хомут, с трудом тащилась по борозде. Над пахарем кружились чайки, порой опускались на свежие пласты земли и, подхватывая жирных червей, взмывали вверх. По борозде за Ераской прыгали вороны и настороженно косились на длинный кнут пахаря. В средине загона лошадь неожиданно остановилась, с тревожным храпом подняла голову и чутко шевельнула ушами. Со стороны леса донесся неясный шум. Ераска выпустил вожжи из рук и выругался.

— Несет вас лешак на тараканьих ногах, — поднявшись, пахарь отряхнулся и посмотрел на дорогу.

Из-за колка, дымя трубой, двигалась машина, таща за собой плуг.

Узнав Яна, Ераска пошел навстречу. Трактор фыркнул и остановился.

— Здравствуй, Герасим, — приветствовал его чех. — Приехал на помощь. Где Осип?

— В экономии, семена возчикам отпускает. А это что за штука? — Ераска осторожно дотронулся до трактора.

— Железный пахарь, — весело отозвался Ян.

— Ишь ты, — недоверчиво произнес Ераска. — А глубоко он берет?

— Не мелко, — слезая с трактора, ответил чех.

На стан, где стоял трактор, собрались коммунары. Пришел и Федор Мокшанцев, бывший хозяин заимки.

— Дивная машина, — осмотрев трактор, произнес он елейно. — Поистине, разум человеческий неистощим. По воздуху летают, землю железным конем пашут. Чудны дела твои, господи.

В последнее время Мокшанцев держался обособленно, не вмешивался в дела коммунаров. Ночами просиживал над апокалипсисом. На собрании коммунаров сидел молча, прислушиваясь к разговорам.

Ранней весной на пастбище за одну ночь пало восемнадцать штук овец. Вызванный из Марамыша ветеринар обнаружил, что животные отравлены стрихнином. Мокшанцев первым вызвался ехать в непогодь в Марамыш за ветеринаром. Сокрушенно вздыхал, глядя на павших овец. Во время сева он деловито ходил с саженью по полям, замеряя пахоту. Сейчас, оглядывая трактор, говорил:

— Советская власть — первая помощница мужику. Гляди-ка, какую машину прислали, возблагодарить надо и трудиться в поте лица!

На следующий день Ераска, сидя на прицепе, наблюдал, как четыре лемеха, поднимая черные пласты земли, оставляли за собой ровный след. Старый бобыль радовался, как ребенок. Сколько силы унесла у него земля, принадлежавшая богатеям! Перепахивая старую межу, Ераска пустил лемеха глубже. «Пропадай, межи да грани, ссоры да брани, — подумал он и, захватив на ходу ком свежей земли, любовно растер его на ладони. — Как пух».

Трактор шел по просторному полю и, обогнув колок, исчез в дымке весеннего дня.

ГЛАВА 4

Из степей Казахстана дул знойный ветер. Земля затвердела. Всходы не показывались. Засохла трава, обмелели озера и реки. Голые стояли деревья. Червь поел листву. Запасов хлеба не было. В Зауралье начинался голод.

Осип выехал в уком, к председателю.

— Григорий Иванович, что будем делать? Хлеба нет, скот пропадает, как быть?

— А ты думаешь, рабочим легче? — спросил в свою очередь Русаков. — Они по осьмушке на день получают и работают у станков.

— Но мы-то как будем жить? — вырвалось у Осипа. — Мешочничать? Ехать в Славгород, менять барахло?

Русаков медленно подошел к Подкорытову.

— Коммунист, а рассуждаешь как обыватель, — сказал он жестко. — Раскис? Может, помощь тебе нужна от «Ары»[19], где засела разная сволочь? — Председатель укома прошелся по комнате. — Голод охватил Поволжье и другие районы страны. Так что ж, по-твоему, мы должны хныкать? Нет, этого не будет! — Григорий Иванович решительно пристукнул кулаком по столу.

— Я не хнычу, а советуюсь с тобой, — ответил сдержанно Осип. — Люди с голода пухнут.

Наступило гнетущее молчание. Русаков, закинув руки за спину, шагал по кабинету. Осип сидел повесив голову. В окне билась муха, тикали стенные часики.

Как бы сбрасывая с себя тяжесть, Русаков шумно передвинул стул и спросил деловито:

— Сколько осталось у тебя проса?

— На семена хватит.

— Пропусти через крупорушку и раздай людям. Скот перегони на камыш. С председателем волисполкома об отводе пастбища в низины я договорюсь. Еще что?

Осип молчал. Григорий Иванович сказал проникновенно.

— Не одному тебе тяжело, Осип, но… Надо стойко переносить трудности. — Голос Русакова окреп: — В муках отстояли власть Советов. Одолеем и голод!

Только Осип ушел, к Григорию Ивановичу вошел Шемет, радостно сообщил:

— Излишки хлеба у пепелинских и коровинских кулаков изъяты.

— Хорошо. Садись. Подводы, что ушли на станцию, охраной обеспечены?

— Где сейчас продотряд?

— В Березово.

— Так, — Григорий Иванович вынул из письменного стола бумагу и передал ее Шемету.

— Понятно? — принимая обратно письмо, спросил он.

— Да. Завтра с утра я выезжаю в Луговую.

— Кто у тебя в отряде из молодежи?

— Дороня Третьяков, Григорий Рахманцев… — начал перечислять Василий бойцов.

— Дороню, как опытного разведчика, направь к Новгородцеву: в районе Усть-Уйской орудует голубая банда. Она постоянно меняет места, милиция бессильна. Ликвидацию банды поручаю тебе и Усть-Уйскому военкому Новгородцеву. Держи с ним связь. У тебя еще что-нибудь?

— С овсом для лошадей плохо.

— Тут я не могу тебе помочь, — развел руками Русаков. — Проявляй инициативу на месте.

Утром продотряд Шемета двинулся к Луговой. Отдохнувшие за ночь лошади бежали крупной рысью.

— И подумать только: Семка Великанов стал главой банды, — размышлял Василий. — Батрачил у богатых казаков. В армии получил Георгия за храбрость и звание подхорунжего! И вот тебе на — бандит! Тут что-то не то! Как он переметнулся к бандитам? Диво!

На площади, перед домом станичного совета, стояла большая толпа женщин. Возле амбаров валялись разорванные мешки с пшеницей, на одном из них лежал связанный избитый милиционер. При появлении отряда поднялся шум:

— Не дадим вывезти хлеб!

— Самим жрать нечего!

— Вы немцам его отправляете, а мы с голода мрем!

— Гражданки, спокойно! — приподнявшись на стременах, Шемет оглядел женщин. — Этот хлеб взят у кулаков как излишки. Мы отправляем его в промышленные районы страны. Насчет немцев — это вранье.

— Ишь, как ловко поет! — раздался насмешливый голос. — А ты хлеб-то сеял? На готовое вашего брата много найдется. Поди, ложку за голенищем привез. На-ко покушай! — Баба повернулась спиной к Шемету и, наклонившись, задрала юбку: — Скусно аль не ндравится?

Толпу охватил дикий восторг, неудержимый хохот.

— Ой, бабоньки, умора. Дарья-то что удрала. Ха-ха!

— Извольте, грит, кушать, ха-ха-ха!

Лицо Шемета потемнело. Рванув коня за повод, он на всем скаку занес над бабой нагайку. Взвизгнув от испуга, та одернула юбку и юркнула в толпу. Василий дышал тяжело.

— Дрянь этакая! Издеваться над нами вздумала? Мы враги, что ли, пустоголовая? — разыскав глазами бабу, спросил он хрипло и вытер рукавом гимнастерки вспотевший лоб.

Толпа притихла.

— Товарищи женщины! — Василий поправил съехавшую на затылок фуражку. — Повторяю: хлеб мы отправляем рабочему классу России, который получает его по осьмушке. — Голос Шемета окреп: — Хлеб идет и в Красную Армию, что бьет сейчас белополяков и Врангеля. Должны мы ее накормить? У вас у многих на фронте мужья и братья, кто откажет им в куске хлеба? Может лежит он в госпитале, а поесть нечего? — Волнение вновь охватило Шемета. — Может, лежит революционный солдат, умирает в чистом поле, а вы жалеете дать ему хлеба. — Тяжелый ком подкатил к горлу Василия. Он закончил чуть слышно: — Зачем все это? — Рука Шемета протянулась по направлению разорванных мешков пшеницы.

Опустив головы, казачки медленно расходились. Продотрядцы начали приводить в порядок разгромленные амбары.

— Весь тут шухарь подняла Лукерья Великанова! — сообщил Шемету оправившийся от испуга милиционер.

— Кто такая? — спросил тот мрачно.

— Местная казачка. Отца у ней выслали из станицы как експлоататорский елемент. Муж, Семка Великанов, из беднеющего класса. Раньше робил у отца Лукерьи в батраках, потом, значит, женился на ней, вошел в дом тестя.

— Где он сейчас?

— В голубой банде, — ответил словоохотливый милиционер, — а Лукерья, жена Семки, мутит народ.

— Почему ее не арестуете?

Милиционер произнес со вздохом:

— Улик нет.

— Какие тебе улики нужны, когда разнесли амбары и бишкиль[20] твой разбили.

— Но ведь это не Лукерья, а казачки.

— Я вижу, ваша Лукерья — неглупая баба! — насмешливо бросил Шемет.

— Бабочка, действительно, аховая, — согласился милиционер. — Похоже, председателя станичного совета опутала. Ходит перед ней на цыпочках. Можно сказать, вся станица у ней под началом. А кто пикнет, она сейчас: «Вот приедет Семен, даст жару».

Передав лошадь Дороне и не слушая больше болтливого милиционера, Шемет зашагал в станичный совет. На крыльце крестового дома с резными наличниками, окрашенными в голубой цвет, стояла казачка. Скрестив руки на пышной груди, слегка откинув красивую голову с большой короной светло-каштановых волос, она с усмешкой смотрела на Василия.

«Вероятно, это и есть Лукерья Великанова, о которой говорил милиционер», — подумал Шемет.

Поймав на себе ее взгляд, он невольно поправил выбившийся из-под фуражки чуб. Но если бы он увидел Лушу через несколько минут, когда она вошла в дом, он был бы поражен резкой в ней переменой.

Пнув вертевшуюся под ногами кошку, Луша хрустнула пальцами, торопливо подошла к буфету, вынула пузатый графин, посмотрела на свет желтоватую жидкость и поставила на место.

— Самогонки хватит. Этого красавчика я приберу к рукам. Надо только сказать Викентию, чтоб на постой ко мне направил.

Луша вышла через заднее крыльцо в огород, ступая осторожно, чтоб не помять длинные плетни огурцов и арбузов, остановилась у забора. До ее слуха донесся стук тарантаса.

— Не Дорофей ли едет? — женщина сделала руку козырьком, посмотрела на дорогу и вздохнула с облегчением. Увидев Лушу, Толстопятов молодцевато спрыгнул с тарантаса.

— Мое вам с кисточкой, Лукерья Егоровна, — поздоровался он.

— Здравствуй, — сухо кивнула та и, помолчав, спросила: — Как там у них?

Толстопятов заговорил вполголоса:

— Трое казаков на днях убегли от Семена. Будто бы с повинной в Усть-Уйскую. Ребята их дорогой догнали, ну, значит, и того… — Толстопятов выразительно рубанул себя по шее. — А новой прибыли в людях не видно…

Брови Луши сдвинулись.

— Где Семен?

— В Горелых колках.

— Сейчас же заворачивай обратно, гони к нему. У нас продотряд стоит. Скажи, чтоб из лесов пока не выходил. — В голосе женщины зазвучала повелительная нотка.

— Как у тебя с хлебом? — помолчав, спросила она.

— В надежном месте.

— Весь?

— Нет, оставил для близира пудов тридцать. Пущай товарищи пользуются. Потому как я сторонник Советской власти. — Толстопятов заколыхался от смеха. — А Семена ночью повидаю.

Луша сорвала несколько огурцов.

— На, поешь. В дом-то не зову. Опасно. Поезжай с богом.

— Лукерья Егоровна… — Дорофей умильно посмотрел на нее.

— Что еще?

— Себя-то береги, раскрасавица наша. Ведь на тебе все держится. Семен-то, Семен только шашкой орудовать мастер… А вот коснись что-нибудь умственное сделать — к тебе.

— Ладно, ладно, поезжай с богом, а то как бы не заметили.

Дорофей зашагал к тарантасу. На выезде из переулка он еще раз посмотрел на казачку.

— Даст же господь такую красоту! Не человеку только досталась, — вздохнул заимщик.

ГЛАВА 5

Улицы были безлюдны, лишь возле амбаров остались караульные. Конные дозоры надежно охраняли подступы к станице.

В доме станичного совета, куда вошел Василий, находился один секретарь.

— Разыщите председателя, чтоб немедленно был здесь, — заявил решительно Василий и, потрогав колченогий стул, прислонил его плотнее к стене.

— Оно можно и поискать. — Отложив счеты, секретарь сунул босые ноги в валенки и зашлепал к дверям.

Оставшись один, Василий предался невеселым размышлениям: «В станице есть люди, связанные с голубой бандой. Надо проверить…» Заслышав стук копыт, Василий подошел к окну.

— Дороня! — заметив Третьякова, крикнул он. — Зайди. — Открыв створку, Шемет помахал всаднику рукой. Дороня соскочил с коня.

Подросток с льняными волосами, одетый в пиджак с чужого плеча, превратился в эти годы в красивого юношу с открытым умным лицом, с достоинством носящего форму. Вот он подтянулся, оправил одежду и быстро поднялся по ступенькам крыльца.

— Прикрой плотнее дверь и садись ближе, — распорядился Шемет. — Тебе известно, что в районе станицы Усть-Уйской появилась голубая банда? — опросил он.

— Да, я знаю об этом.

— Слушай дальше. Недавно в укоме партии о тебе был разговор. Как я помню, одно время ты был в партизанском отряде Русакова.

— Да. Вы, Василий Александрович, были у нас начальником эскадрона.

— У тебя хорошая память, — улыбнулся Шемет. — Так вот, Русаков отозвался о тебе как об опытном разведчике.

— Ну, какой у меня опыт, — смутившись, ответил Дороня. — Просто выполнял задание и все.

— Теперь тебе даем новое поручение: разведать местонахождение банды, сообщить об этом при первой же возможности Усть-Уйскому военкому Новгородцеву… Какое-то время будешь находиться в его распоряжении. Когда нужно, мы тебя вызовем. Сейчас я напишу Новгородцеву письмо. — Василий взялся за бумагу.

— Когда выезжать?

— С утра. Береги себя. Не забывай, что лезешь в волчью пасть.

Дороня вышел. Садясь на коня, подумал: «Не забыл меня Григорий Иванович, помнит. А задание выполню… выполню…»

Проводив глазами Третьякова, Шемет опустился на стул. На душе было неспокойно: «Рано Дороню политруком назначили. Но и то сказать, бурно растет парень. Умен, находчив. Вернется ли живым!»

Скрипнула дверь. На пороге стоял человек, одетый в легкий парусиновый пиджак и широчайшие шаровары с лампасами. Круглое, как арбуз, лицо с маленькими плутоватыми глазками выражало угодливость. Приложив руку к форменной фуражке, козырнул:

— Здравия желаем.

— Вы — председатель совета? — спросил сухо Шемет.

— Так точно. Чем могу служить? — председатель не спеша повесил пиджак на торчавший в стене гвоздь.

— Коммунист?

— Член Российской коммунистической партии большевиков, — усаживаясь за стол, ответил тот с готовностью.

— Как вы могли допустить беспорядки в станице? — Шемет в упор посмотрел на председателя. — Больше того, спрятаться, когда вся станица бурлит?

— Провиночка есть, это правильно. Действительно, пошумели бабы немножко, но ошибочку поправим. Дело пустяковое.

— Почему вы как председатель станичного совета не предупредили ошибку? — Шемет с трудом сдерживал охвативший его гнев: — Задержать отправку хлеба рабочим вы считаете пустяками?

— Согласен, заминка вышла, — заерзал тот на стуле. — Не сумлевайтесь, все будет в аккурате…

— Очевидно, нам придется разговаривать по этому вопросу в уездном политбюро, — поднимаясь со стула, сердито сказал Шемет. — А теперь устройте меня на ночлег.

Председатель поспешно сорвал пиджак и, забежав вперед, предупредительно открыл дверь:

— Это можно-с. Тут недалеко подходящая квартирка есть.

На улице было темно. Деревья и постройки тонули во мгле. Остановившись возле какого-то дома, спутник Шемета произнес:

— Вы тут постойте, я узнаю насчет комнаты. Здесь приезжие завсегда останавливаются.

Ждать его пришлось недолго.

— Заходите. Комната как раз свободна.

Нащупав ногой ступеньки, Василий поднялся на крыльцо. В ярко освещенных сенях стояла Луша, приподняв лампу и приветливо улыбаясь.

Первой мыслью Шемета было вернуться в станичный совет: хозяйка дома — жена бандита. Зачем председатель привел его сюда?

Отступать было поздно. Василий решительно шагнул следом за хозяйкой.

— Заходите, Викентий Захарович, — кивнула та.

— Благодарствую. Тороплюсь домой, — ответил председатель.

— Постойте, — рука Шемета приподнялась. — Скажите начальнику охраны, чтобы выслал ко мне связного.

— Скажу, — ответил с готовностью Викентий и, сделав какой-то знак Луше, вышел.

Хозяйка провела постояльца в комнату.

— Похлопочу насчет ужина, — Луша вышла на кухню, поспешно открыла окно.

— Здесь я, здесь, — послышался приглушенный голос Викентия.

— Ну, как он? — шепотом спросила Луша, кивнув головой на комнату.

— Лют, как зверь. В уездное политбюро грозил меня потащить.

— Ничего, у меня будет ласковый.

— На тебя вся надежда, Лукерья Егоровна. Боюсь, как бы партийный билет не отобрали. Выручай, голубка.

— Ладно. Утре приходи. Не забудь четверть самогонки прихватить. Пить будем трое.

— Ух ты! — От мысли о пирушке с начальником продотряда у Викентия захватило дух. — Раскрасавица ты наша, — произнес он в восхищении.

— Иди, куда послан! — Окно захлопнулось.

Оставшись один, Шемет оглядел комнату. Посредине стоял большой стол, накрытый филейной скатертью. В правом углу — буфет с посудой, в левом — под цветным ситцевым пологом с двумя наколотыми бумажными розами кровать, на которой горкой высились подушки. На стене копия картины «Как мыши кота хоронили». Перед иконами на позолоченной цепочке парил в воздухе фарфоровый голубь с едва заметным круглым отверстием для лампады. Слышался запах богородской травки и сушеной мяты. Вошла Луша.

— Хозяйством занялась, извиняйте. — Заменила на столе филейную скатерть полотняной. — Устали с дорожки-то, — голос ее звучал приветливо. Открыв буфет, Луша достала тарелки и поставила графин с самогоном, из кухни принесла жаровню с мясом и, посмотрев через плечо на стенное зеркало, поправила прическу. В дверь раздался осторожный стук. Луша вышла.

— Пришел председатель сельсовета с вашим человеком. Пригласить их к столу? — хозяйка вопросительно посмотрела на Шемета.

— Нет, я сейчас выйду.

Викентий Захарович привел связного, розовощекого и совсем еще юного Колю Дмитрева.

— Как в отряде? — спросил Шемет бойца.

— Выехали по вашему распоряжению на кормежку коней к озеру. Охрана и дозорные на местах, — ответил бойко Коля.

— Хорошо, ночуешь здесь. А вы, — Шемет исподлобья посмотрел на переминавшегося Викентия, — можете идти.

И как только закрылась за ним дверь, Василий зашептал:

— Глядеть придется в оба. Понял?

— Есть глядеть в оба, — Коля выпрямился. — Где прикажете находиться?

— Здесь. Посматривай за окнами и за крыльцом. Если что заметишь, сейчас ко мне.

Шемет вернулся в комнату.

— Мой связной ночует на кухне. Надо его покормить, — садясь за стол, сказал он хозяйке. Та налила стакан самогона и вышла с ним к Дмитреву. Через открытую дверь было слышно, как она, гремя ухватом, вытащила из печки чугунок со щами и поставила еду перед Колей.

— Выпей сначала.

— Не полагается, — коротко ответил связной и, отодвинув стакан, принялся за еду.

Шемет улыбнулся: «Не купишь! — Посмотрев на обильно заставленный стол, покачал головой: — Люди пухнут от голода, а тут: мясо, самогон, белый хлеб. Не плохо живет. Попытаюсь, однако, узнать, где все это берется». Заслышав шаги, Шемет вынул портсигар:

— У вас курят?

— Курите, — поставив стакан с самогоном, ответила Луша. — У меня хозяин-то курящий.

— Он что, в отлучке?

— Мешочничать уехал, — сохраняя безразличие, ответила женщина, как бы угадывая мысли гостя, добавила: — Какая есть одежонка, меняем на еду. Так вот и живем. Выпейте, — Луша подвинула стакан Шемету.

— А вы?

— С хорошим гостем всегда можно… — приподняв стакан, хозяйка потянулась к Василию. Он невольно отвел глаза от ее искательной улыбки.

— Со свиданием!

Шемет с трудом проглотил противную жидкость и принялся за мясо.

— Налить еще?

— Спасибо, не хочу.

Луша поднялась со стула, поправила яркую широкую юбку, отделанную по подолу черным кружевом, подошла к Василию. Наклонилась за графином, как бы нечаянно задела Шемета грудью. В голову гостя ударил буйный хмель. Обхватив рукой хозяйку, он привлек ее к себе.

— Не балуйся, — Луша ловко вывернулась. На раскрасневшемся лице ее промелькнула победная улыбка.

«Еще стакан, два — и ты будешь мой, голубчик», — казалось, говорили ее глаза. Шемет, проклиная себя за минутную слабость, шумно отодвинул стул. — Спасибо за угощенье, — сказал он сухо и вышел на кухню. Коли Дмитрева не было. «Должно, посмотреть коня ушел».

Василий толкнул дверь и оказался на крыльце. Стояла теплая ночь. В станице — ни звука. Лишь на окраине глухо тявкали собаки. Над головой Шемета стремительно пролетела ночная птица. Прислонившись к перилам, Василий закурил. Из темноты вынырнула фигура связного.

— Товарищ командир, какой-то человек раза два прошелся возле дома, а потом свернул в переулок. Я было за ним, а он как в яму провалился. Неладно что-то.

— Приведи коня. Ночуем в отряде, — распорядился Шемет и вернулся в дом. Луша сидела за столом и бесцельно водила ручкой ножа по скатерти.

— Вам, поди, отдохнуть надо? — спросила она. — Кровать готова. Перед сном выпьем еще по стаканчику?

— Благодарю, больше пить не буду. Мне нужно в отряд, — хмуро ответил Шемет.

— Что ж, тогда одна выпью.

— Пейте, — бросил через плечо Шемет и усмехнулся.

Луша выпила, поднялась со стула.

— На что обиделись, товарищ командир? — игриво подтолкнув плечом Шемета, спросила она. — Аль плохо приняла! Аль сумление взяло какое? Хошь, я перед тобой все выложу?

Шемет быстро повернулся к ней.

— Говори.

Женщина провела рукой по лбу, приблизила разгоряченное лицо к Василию.

— Одно скажу, — страстно зашептала она, — мил ты мне. Если бы пришел ко мне не сегодня, а несколько лет назад, может, я была бы другой. Может, был ты у меня в девичьих думах, вот здесь, на сердце: — Луша взяла руку Шемета и прижала к своей груди.

Василий, овладев собой, мягко отвел ее руку. Нетвердой походкой женщина подошла к столу и молча налила в стакан самогон, выпила залпом, с силой бросила пустой стакан. Раздался звон разбитого стекла.

— Любуешься пьяной бабой, командир? — зло усмехнулась она. — Ничего, мы еще заставим кое-кого поплясать под свою дудку.

— Кто это «мы»? — сдержанно спросил Василий.

— Придет время — узнаешь!

ГЛАВА 6

В кабинет Усть-Уйского военкома Новгородцева вошел молодой человек в военной форме. Козырнув, отрапортовал четко:

— По распоряжению начальника продотряда младший политрук Третьяков прибыл в ваше распоряжение, — и пристукнул каблуками.

Прочитав письмо Шемета, Новгородцев поднял усталые глаза:

— В разведке служил?

— В девятнадцатом году в отряде «Седого», у Григория Ивановича Русакова.

— Дельную школу прошел. Что ж, давай устраивайся с жильем, — Новгородцев вызвал дежурного по военкомату.

— Скажите начхозу, чтобы выдал товарищу на два дня провиант и обеспечил квартирой. А вас прошу зайти ко мне пораньше с утра.

Спустившись с крыльца и подойдя к своему коню, Третьяков погладил его пышную гриву. Чувствуя ласку, конь повернул голову и дотронулся губами до плеча хозяина. Дороне стало грустно: надо расставаться. Надолго ли? Тяжело вздохнув, ввел коня во двор военкомата, расседлал и передал конюху. Утром он явился к Новгородцеву.

— Как спалось? — приветливо спросил тот.

— Хорошо, — бодро ответил Дороня и, помолчав, добавил: — Вот только о коне забота.

— Лошадь будет в надежных руках. Конюхом у нас старый кавалерист. Свое дело любит. Садитесь, поговорим о деле. — Новгородцев вышел из-за стола, проверил, плотно ли закрыта дверь.

— Узнать место, где скрывается голубая банда — задача не из легких, — начал он не спеша. — Они, как волчья стая, рыскают повсюду. Но волки имеют логово, а бандиты — свою базу. Нам нужно ее найти во что бы то ни стало. Есть сведения, что кулак Дорофей Толстопятов тесно связан с бандой. С него и начинать. План таков: явишься к Толстопятову под видом дезертира. Ухо с ним держи востро. Он как налим. За жабры не скоро возьмешь.

— Попытаюсь удержать, — улыбнулся Дороня.

— Дальше. Толстопятов, очевидно, поставит тебя на «карантин». Вот тут-то и будут нужны сноровка и терпение. Срок возвращения я сейчас не предрешаю, все будет зависеть от обстоятельств. — Новгородцев выдвинул ящик письменного стола, достал револьвер и патроны.

— Это вы захватили, когда бежали из воинской части, — переходя на «вы», насмешливо улыбнулся военком. — Форменное обмундирование променяли на английское, которое лежит там, — Новгородцев кивнул в сторону небольшой ширмы. — Документов у вас нет. Дезертиру их иметь не полагается. Ваше имя Сергей. А теперь прошу переодеться.

Через несколько минут Дороня появился из-за ширмы в новом английском френче, плотно облегавшем стройную фигуру. На ногах — добротные ботинки с обмотками цвета хаки, на голове — пробковый шлем.

Новгородцев внимательно осмотрел его и, довольный, похлопал по плечу:

— Английское обмундирование вы достали у приятеля-колчаковца. Револьвер спрячьте подальше… Чуть не забыл, вы кушали?

— Спасибо, сыт.

— Хорошо. Заимка Толстопятова стоит вот здесь, — военком подошел к карте и указал местонахождение заимки. — Главное — берегите себя.

Новгородцев открыл дверь кабинета и крикнул в соседнюю комнату:

— Позовите дежурного с подводой!

Через несколько минут вошла немолодая казачка.

— Вот что, Марфа Даниловна, отвезите этого товарища на Краснопеевскую мельницу!

— Что ж, можно отвезти. Лошадь застоялась. Ты готов? — спросила подводчица.

— Так точно, — ответил бодро Дороня.

Марфа Даниловна вышла.

— Если недели через две не вернусь, сообщите начальнику продотряда. — Глаза Дорони посуровели. Крепкое пожатие руки было ответом Новгородцева.

Когда Дороня вышел, военком опустился на стул и долго сидел в глубокой задумчивости. Перед ним мелькали картины прошлого: Челябинская тюрьма, таежные урманы Сибири. Иркутск, возвращение домой. «Борьба продолжается. На смену пришли другие, сильные духом бойцы. Им суждено продолжать наше дело — строить новый мир».

Через час в кабинет ворвалась Марфа Даниловна. Держа в одной руке кнут, поправляя другой сползший на затылок платок, она зачастила:

— Михайло Иваныч, да что же это делается? Повезла, значит, я этого человека на мельницу, гляжу — сидит спокойненько. Я давай его пытать: чей да откуда. А он сквозь зубы: «Езжай, тетка». Ладно, еду. Только подъехали к развилке, вижу — он с телеги скок. Спрашиваю: «Куда?» — «Не твое дело». — «Как то исть не мое? Приказано на мельницу тебя доставить, а ты в чистом поле волком рыскать будешь, што ли?» — Марфа Даниловна обтерла концом платка потное лицо и, оглянувшись на дверь, зашептала: — А он, трижды проклят, вынул тут леворвер и давай вертеть им под моим носом. — «Привяжи, грит, тетка, язык да поворачивай обратно. А когда приедешь в станицу, скажи военкому спасибо за то, что дезелтирам подводы представляет». Тут я и обмерла, он, значит, с ухмылкой: «Чо, грит, испужалась, старая сорока? — потом как гаркнет: — Поворачивай оглобли, а то прошью тебя насквозь из леворвера!» Я, значит, по коню — хлоп-хлоп, а сама трясусь как в лихоманке.

С трудом сдерживая улыбку, Новгородцев покачал головой:

— Прошляпили мы с тобой, Марфа Даниловна, дезертира.

— А што, если наших казаков за ним послать, а? — Марфа Даниловна вопросительно посмотрела на военкома.

— Где найдешь, да и времени много прошло. Поезжай лучше, голубка, домой, отдыхай.

Вздохнув, женщина вышла.

«Итак, младший политрук продотряда Дороня Третьяков исчез. Вместо него в районе появился неизвестный дезертир. Все идет пока по плану», — подумал Новгородцев.

Проводив взглядом мчавшуюся во весь опор подводу, на ней испуганную подводчицу, Дороня зорко огляделся и зашагал к заимке Толстопятова.

«Посмотрим как примет меня тезка», — думал он. Потрескавшаяся земля, редкий полынник, степное безмолвие, знойный воздух — все начало угнетать Дороню. Он заметил далеко на горизонте темную полоску леса.

«Там должно быть жилье заимщика», — нащупав в кармане револьвер, свернул на проселочную дорогу. Вот видна уже железная крыша добротного толстопятовского дома.

Заметив дородную фигуру человека, стоявшего у ворот, Дороня поспешно свернул с дороги и, подойдя к большому зароду соломы, сделал вид, что зарывается в него.

— Помогай бог, — послышался за спиной насмешливый голос. — Что, солома моя поглянулась аль квартиру здесь облюбовал?

Дороня неторопливо повернулся к заимщику и, опустив глаза, произнес смущенно:

— Спрятаться хотел.

— Ишь ты, — ухмыльнулся хозяин и степенно погладил бороду. — Добрый человек да к тому еще к ночи от людей не прячется. Откуда? — уже резко спросил он.

— Из села Половинного, — робко ответил Дороня.

— Далеконько забрел. Дезертир? Что молчишь, отвечай.

— Беглый я, — чуть слышно промолвил пришелец.

Толстопятов, разглядывая незнакомца, обошел с боку и неожиданно толчком опрокинул Дороню навзничь.

— Теперь ты, голубчик, от меня не уйдешь, — стянув с себя опояску, Толстопятов попытался связать его. Стараясь вывернуться, Третьяков уперся ногами в толстый живот заимщика и с силой отбросил от себя. Падая, Толстопятов стукнулся головой о вагу[21] и потерял сознание.

«Кажется, немножко переборщил», — прислушиваясь к неровному дыханию лежавшего, подумал Дороня, уселся поудобнее на соломе и закурил.

Толстопятов чуть приоткрыл глаза, посмотрел украдкой на дезертира и ощупал затылок.

— Об чо это стукнулся? — как бы забыв о случившемся, спросил он равнодушно.

— Вот что, дружище, в прятки играть со мной нечего, — сердито заговорил Третьяков. — Если бы я захотел, то укокошил бы тебя вот из этой штучки, — Дороня вынул из кармана револьвер и повертел им перед носом онемевшего заимщика.

— Што ты, восподь с тобой, — после долгого молчания с трудом заговорил Толстопятов. — Разве я хотел? Упаси бог. Пособи-ко подняться. — Кряхтя и охая, с помощью Дорони он поднялся на ноги. — Однако лягаться ты мастер, так саданул, что все еще в брюхе урчит, — отряхивая пыль с одежды, сказал уже добродушно заимщик. — С виду ровно смирный, а чуть не ухайдакал. Силен варнак.

— Сам виноват. Надо различать людей, кто свой, кто чужой, — веско произнес Дороня.

— Так-то так, но на уме-то кто у тебя был? Пойдем-ко в дом!

— Красных там нет? — спросил недоверчиво Третьяков. — Попадешь, как кур во щи.

— Не сумлевайся. Попьем чайку, тихо-мирно потолкуем и, может, придумаем что-нибудь.

ГЛАВА 7

За чаем Дороня рассказывал о своих «мытарствах».

— Значит, в позапрошлом году забрали меня в Красную Армию. Потом, чую, тятеньку раскулачили и до братьев стали добираться. Что делать? Подался я из Красной Армии до «зеленого прокурора». Целую весну скрывался, где попало. На днях услыхал, что голубая армия где-то здесь в лесах скрывается, дай, думаю, пойду, может, сподобит господь встретиться. — Дороня вздохнул.

— Обмундировку-то где достал? — спросил пытливо хозяин.

— От братца осталась. У Колчака он служил.

— Тэк, тэк… — Толстопятов отставил недопитое блюдце.

Воодушевляясь, Дороня продолжал:

— Помню, как красные хлеб у нас искали. Все перерыли, а найти не могли.

— Похоже, умная голова — твой родитель, — одобрительно промолвил хозяин, — прятать хлеб надо умеючи, чтоб на глаза «товаришшам» не попал и в земле не сопрел.

— Стало быть, и тут смекалка нужна?

— А как же! — Толстопятов степенно разгладил бороду. — Ежели, к слову, прятать на гумнах, люди и скотина постоянно там бродят, в низине — может вода подойти. Надежнее всего — бор. Выкопал яму на бугорке в песочке, сложил мешки, забросал землей и сверху сосной привалил. Пойди-ко поищи. Так добрые люди и делают.

«Потом мы тебя заставим этот бугорок поискать», — пронеслось в голове Дорони. Как бы охваченный воспоминаниями, он продолжал с жаром:

— Помню, в позапрошлом году пришла к нам комиссия из сельсовета, скот и машины брать на учет. А в конюшне под стропилами лежали клубки шерсти: мамонька туда их положила, штоб глаза советчикам не мозолили. Ладно. Заходит эта комиссия в конюшню. Вывели воронка во двор (жеребец у нас племенной). Записали все приметы и ведут обратно. Конюшню, говорят, нам придется на время своим замком запереть. Мамонька к комиссии: «Ваша власть, запирайте, только шерсть я в дом перенесу. Носки да варежки вязать надо». Полезла за клубками да и уронила один. Тут подскочил паренек из комиссии, хотел его поднять. Мамаша к нему: «Не трожь!» А парень уже к председателю: «Что-то тяжел клубок-то, посмотреть бы». Председатель на мамашу: «Дай-ко, гражданочка, остальные». Мать с клубками из конюшни, парень за ней. Начал отнимать, а мамонька хлестать его по голове. Шире-дале, принесли клубки в сельсовет, размотали. А родители золото да царские деньги в них спрятали, так тысячи на две.

Толстопятов хлопнул себя по колену:

— Ах ты, грех какой, не так надо бы сделать!

— А как?

— Поблагодарить комиссию, назвать каждого по имени, отчеству, а когда бы все утихомирилось, выбрать ночку потемнее, подождать в переулке этого самого паренька да обушком его по башке — раз! — Хозяин энергично взмахнул рукой и, наклонившись ближе к Дороне, прошептал зловеще: — Или ножичком — чик! — и готово.

Дороня невольно отодвинулся от заимщика: Толстопятов дышал тяжело, не спуская мрачных глаз с собеседника.

— Живьем бы их в землю закопать, штоб шевелилась она от нечестивых тел, так, бывало, говаривал Никита Фирсов. Упокой, восподи, его душу, — заимщик истово перекрестился.

— Дорофей Павлович, отправь ты меня, ради бога, в голубую армию, душа не терпит! Взял бы саблю острую, перерубил бы их всех, христопродавцев, — воскликнул Дороня и для убедительности заскрипел зубами.

Хозяин сумрачно посмотрел на него.

— Ладно, — после короткого раздумья произнес он, — вижу свой человек, хоть и молод. Сумлевался в тебе я наперво, а теперь так и быть, отвезу. Поедем в ночь. Днем-то милиция шнырит да казачишки, что победнее, перекинулись к красным…

Ночь была теплая. Луна скрылась. Тишина.

Через полчаса, свернув с большака на проселочную дорогу, заимщик пустил коня шагом.

Кругом стоял молчаливый лес, и от этого ночь казалась еще гуще. Порой тарантас кидало на ухабах, железные ободья скрежетали по камням. В одном месте так тряхнуло, что Толстопятов, чертыхнувшись, ухватился за передок сиденья.

— Не дорога, а маята, — проворчал он сердито.

Проехали какую-то поляну. Под копытами коня захлюпала вода.

«Болото», — пронеслось в голове Третьякова.

— Закрой глаза, а то выхлещет тальником, — послышался спокойный голос заимщика. — Вишь, какая темень.

Кустарник кончился, и ночных путников вновь окружил густой бор.

— Ты сиди, а я поведу лошадь в поводу. — Заимщик слез с тарантаса и, петляя между вековых сосен, медленно повел коня за собой. Стали попадаться коряги и бурелом. Тарантас кидало из стороны в сторону. Боясь вывалиться, Третьяков крепко ухватился за край плетеного коробка. Ночной мрак постепенно рассеивался. Деревья выступали отчетливее.

— Скоро будем на месте, — влезая в тарантас, заговорил Толстопятов.

Откуда-то потянуло дымком. Сосновый лес оборвался неожиданно, и впереди открылась широкая поляна. На опушке виднелся шалаш, покрытый хвоей. Возле него, наблюдая за приезжим, лежали два человека.

«Место выбрано неплохо. Видать, вожак банды — опытный военный…» — Размышления Третьякова прервал зычный голос заимщика:

— Эй, караульщик. Уснули, что ли?

— А ты не пяль хайло-то, — послышалось в ответ. — Без тебя службу знаем. — Поднявшись с земли, двое бандитов подошли к тарантасу. — А это что за хрухт? — тыча пальцем на Дороню, спросил один.

— Помощника вам привез, — отозвался Толстопятов. — Сам-то где?

— Спит еще. Вчерась Лукерья приехала. Гуляли целый день. Как с табачком?

— Привез маленько, — передавая листовой табак, ответил Толстопятов. Помолчав, спросил: — Как сама-то?

— Лютует. Точно ее собака бешеная укусила. На всех кидается, нагайкой хлещет, по скуле тычет… Чисто ошалела.

— Может, лучше и мне не показываться ей на глаза? — неуверенно спросил Толстопятов.

— Ничего, поезжай. Может, сменит гнев на милость.

— Ладно, так и быть поеду, да и человека надо представить Семену Викуловичу. — Заимщик взялся за вожжи.

Вновь потянулся бор. Под колесами мягко оседала хвоя, и через редкие просветы деревьев просачивались первые лучи восходящего солнца. Воздух был наполнен запахом смолы и увядавших трав. За ночь хлопотливые паучки сплели на них тончайшие паутинки и утренняя роса, переливаясь, сверкала, разноцветными красками. Дороня зорко оглядывался, стараясь запомнить местность. В полкилометре от заставы он увидел неширокую поляну, на ней несколько шалашей, покрытых травой. Возле них суетились люди.

«Бандиты», — промелькнуло в голове Третьякова. Часть «спасителей» была одета в казачью форму, но без погон, иные — в штатское платье, на третьих висели дырявые татарские халаты, обнажая давно немытое тело. Всем этим сборищем распоряжался атлетического сложения человек, одетый более прилично. Толстопятов с поспешностью, которой не ожидал от него Дороня, выскочил из тарантаса и, подбежав к главарю, низко склонил стриженную под кружок голову.

— Семену Викуловичу нижайшее почтеньице.

— Здорово, — пробасил тот и сунул ему огромную пятерню.

— С прибытием супруги вашей. Как ее здоровьице? — лебезил заимщик.

Тот махнул рукой.

— Спит. А это кто с тобой? — настороженно спросил он.

— Дезертир один. Парень, похоже, надежный.

— Позови, — главарь уселся на пенек и, не спуская глаз с подходившего Третьякова, неожиданно гаркнул:

— Стоп! — Дороня остановился. — Левое плечо — кругом! — Поднявшись, Великанов подошел к Дороне и, обшарив, вытащил из его кармана револьвер.

— Так-то лучше, — осклабился он. — Где служил?

— В тридцатой дивизии штаба пятой армии.

— Когда утек?

— Нынче весной.

— Где скрывался?

— По пашенным избушкам, а когда и у своих.

— Револьвер где взял?

— У брательника. Он мне и обмундирование дал.

Начали подходить другие бандиты.

— Женат? — продолжал Допрос главарь.

— Холост.

— Не горюй, найдем невесту с французским приданым.

Среди приближенных Великанова послышался смех.

— Шашкой умеешь владеть?

— Никак нет. В кавалерии не служил.

— Выходит, дед твой был казак, отец — сын казачий, а ты… а ты… — обхватив живот руками и колыхаясь от утробного смеха, атаман закончил под хохот: — хвост собачий.

— Ой, умора, — в упоении выкрикнул один из бандитов и схватился за бока.

— Хи-хи-хи! — заливался дробным смехом Толстопятов и, вытирая клетчатым платком слезы, промолвил подобострастно: — Ну и скажет же Семен Викулович. Глико-сь, как отмочил. За его языком не поспеешь и босиком!

Великанов самодовольно погладил усы и подмигнул приближенным: дескать, потешим новичка.

По мере допроса в душе Дорони нарастала глухая злоба:

«Ах, гады, была бы граната, угостил бы вас, сволочи».

— Семен! Что за сход? — послышался женский голос. Придерживаясь рукой за верхнюю перекладину шалаша, показалась Луша. Великанов вскочил. Бандиты поспешно разошлись по местам. Слегка покачивая бедрами, играя нагайкой, Луша подошла к мужу и, смерив холодным взглядом с ног до головы Третьякова, спросила небрежно:

— Что за человек?

— Это я-с привез вам пополнение, Лукерья Егоровна. — Толстопятов сорвал с головы картуз и низко поклонился.

— А-а, Дорофей Павлович, ты здесь! Вот не знала, — певуче произнесла жена атамана. — Милости прошу к нашему шалашу.

Третьяков точно застыл от изумления: женщины такой величественной красоты он не встречал.

Заметив восхищенный взгляд Дорони, Луша повернулась к мужу:

— Куда думаешь зачислить? — кивком головы она показала на Дороню.

— К Ваське к Хохлаткину. Эй, Вась! — помахал Великанов рукой. — Подь сюда.

Придерживая на ходу шашку, к нему подбежал небольшого роста черный, как жук, казак.

— Прими в свой десяток, поставь на вещевое довольствие, — распорядился атаман.

ГЛАВА 8

Голубая армия, как бандиты называли себя, насчитывала в своих рядах около шестидесяти человек. Людской сброд, вооруженный как попало, держался только волей Семена, который частенько пускал в ход огромные кулаки. Основное ядро банды состояло из зажиточных казаков и дезертиров. К ним примкнули уголовники, бежавшие из тюрем, и «зимогоры», лица без определенных занятий и жительства. Делая набеги на села и станицы, они зверски расправлялись с коммунистами и со всеми, кто сочувствовал Советской власти. Душой банды была Луша, жена Великанова. Единственная дочь луговского богатея, связанная родственными узами с верхушкой местного казачества, она имела среди них большой вес. С помощью мужа — в прошлом отцовского батрака, получившего на германском фронте звание подхорунжего, — сумела организовать банду и поднять восстание в Луговой. Властная по натуре, она целиком подчинила Великанова, а через него и голубую армию.

Десяток Хохлаткина, куда был зачислен Дороня, нес караульную службу и на операции, как называли свои набеги бандиты, не выезжал.

Однажды ночью, находясь в секрете и пропуская большую группу всадников во главе с Великановым, Дороня услышал случайно оброненную фразу:

— Продотрядовцы ушли на Дулино.

Дороню охватило волнение: Дулино недалеко от Ново-Качердыка, а там несколько часов езды до Усть-Уйской! Как связаться с Шеметом?

Когда конники проехали, он спросил Хохлаткина:

— Куда это наши?

— Поехали черных кобелей набело перемывать, — ответил тот с усмешкой и, помолчав, неожиданно выругался: — Провались все к чертям!

— А ты что ругаешься?

— Надоело болтаться без толку.

— Силой тебя никто сюда не тащил.

— Знаю, сам залез. Не спросясь броду, сунулся в воду.

— Ты что, на Советскую власть зол, что ли?

— Чего пристал с расспросами? — сердито спросил в свою очередь Хохлаткин. — Перед Лушей хочешь выслужиться? — сказал он уже зло. — И то примечаю, что она на тебя поглядывает. Смотри — узнает Семен, башку свернет. У него за этим дело не станет?

То, что сказал Хохлаткин, частично было правдой: вот уже несколько раз Третьяков ловил на себе пристальный взгляд Луши.

«Как бы не разгадала меня», — Дороню вновь охватывало знакомое чувство тревоги.

Ночь тянулась томительно долго.

«Бежать к своим? Хохлаткин спит. Винтовка рядом, патронов достаточно, да и подсумок бандита полон; можно прихватить. Но куда бежать? Если бы и удалось добраться до Шемета или Новгородцева, что он скажет о банде? Что голубая армия в лесах. Об этом знают и без него. Нет, надо ждать удобного случая». — Вздохнув, Дороня улегся на спину и стал смотреть на звезды. Вот одна из них скатилась и исчезла.

— Не моя ли?

Лес, казалось, был полон таинственных шорохов. Легкий ветерок пробежал по верхушкам деревьев. Третьякова начало клонить ко сну.

Разбудил его предутренний холодок. Дороня поднялся и, раздвигая ветви деревьев, вышел из секрета. Широкая поляна уходила на восток, края ее терялись в предрассветном тумане. По краям шел густой сосновый лес. «Это, должно быть, и есть ленточный бор, — подумал Дороня. — Похоже, что банда выбрала себе место недалеко от станицы Прорывной. Толстопятов больше тридцати километров на своей лошади сделать не мог. Его заимка стоит недалеко от Луговой на юг. Где же север? — Дороня подошел к старой сосне и тщательно осмотрел ствол. — Ага, здесь кора дерева толще и покрыта лишайником. Теперь ясно: бандитский лагерь расположен в горелых колках, на север от заимки Толстопятова. Остается определить кратчайший путь. Но как это сделать? Расположение застав и секретов известно. Количественный состав банды, ее вооружение — тоже. Уйти незамеченным? Это насторожит бандитов, и они могут переменить место стоянки. Нет, надо ждать удобного случая».

Вздохнув, Дороня вернулся в секрет.

Предутренний туман рассеивался. Всходило солнце.

Хохлаткин с трудом открыл слипшиеся веки, зевнул:

— Тебе что, не спится? — доставая кисет с табаком, спросил он.

— На посту спать не полагается.

— Да кто к нам полезет? — продолжая скручивать цигарку, усмехнулся бандит. — Кругом трущоба. От дороги не близко, да и шлепать по болоту кому охота?

— От какой дороги? — как бы невзначай спросил Дороня.

— Ну та, от Луговой на Чалкино.

«Ага, понятно: банда находится в треугольнике Луговая — Чалкино — Трехозерки», — пронеслось в голове Дорони. Скрывая радость, он заметил равнодушно:

— Место выбрано неплохо.

— Еще бы. На случай можно дать тягу в стадушенские леса или в тургайские степи, а там — лови, свищи!

В полдень, собирая хворост, Дороня неожиданно встретил Лушу.

— А-а, толстопятовский крестник, ну, здравствуй! — женщина приветливо кивнула. Опустив вязанку, Дороня откинул упавшие на лоб волосы.

— Здравствуйте, Лукерья Егоровна.

— Ну, как? Поди, надоело тебе в лесу жить?

— Что поделаешь, если никуда не посылают.

— На заимку Толстопятова со мной поедешь?

— Куда пошлют, туда и поеду, — скрывая радость, ответил Дороня.

— Ладно. Готовься. Скажу Семену, чтоб дал тебе коня и седло. Завтра выезжаем, — сбивая нагайкой одуванчик, Луша направилась к просеке.

День для Третьякова тянулся томительно долго. К вечеру вернулся с бандой Семен. Гуси, утки и прочая живность, награбленная во время набега, пошла по рукам. Горели костры, пахло жареным мясом. Пьяные выкрики и песни не умолкали до ночи. Дороня бродил от костра к костру, прислушиваясь к гвалту. Кто-то потянул его за френч. В отсветах костра, шатаясь на нетвердых ногах, Хохлаткин заговорил заплетающимся языком:

— Друг ты на меня не сердись! Ежели я храпака задаю в секрете, не беда. Вот когда служил в германскую, не спал целые ночи напролет. А знаешь почему? Потому, что грудью защищал матушку Россею. Ранен два раза, Егория за храбрость получил и — вот тебе на, оказался в лесу. Пошто? Ударил на гулянке сельсоветчика и сдуру подался в голубую армию. Теперь — хоть песни пой, хоть волком вой. Айда, браток, ко мне: хватим по стакашку самогонки.

— Нет, я пойду отдыхать.

— Ну, черт с тобой, — Хохлаткин махнул рукой.

донесся его голос.

Дороня направился к своему шалашу.

Костры догорали. Кое-где в отсветах огня были видны фигуры бандитов, бродивших в поисках самогонки. Слышалось пьяное бормотание. Кто-то во сне злобно скрежетал зубами.

Утром Третьяков вышел из шалаша, когда лагерь еще спал. Костры потухли. Лишь чадили головешки, и едкий сизый дым струйками тянулся в сторону бора. Дороня побродил по опушке, поел ягод и вернулся в лагерь. Там уже ждал его Хохлаткин.

— Пошли, Семен Викулович к себе зовет.

Великанов сидел на пеньке перед скатертью, на которой стоял медный чайник с самогоном и порожняя кружка. Заметив Дороню с Хохлаткиным, он поднял на них тяжелый взгляд.

— Поедете сегодня с Лукерьей, а куда, она скажет. Готовьте коней. Лошадь ему дай. Оружие чтоб было в исправности, понятно?

— Так точно, — десятский вытянулся.

— Идите.

— Нет, чтоб нам по стаканчику подать, — возвращаясь обратно, ворчал Хохлаткин. — Вот как уедем, начнется опять тарарам. Погуляют без хозяйки вволю.

Дороня был погружен в свои мысли: «Сегодня я оставлю бандитский лагерь».

— Ты чего молчишь? — подтолкнул его локтем Хохлаткин. — Аль не рад поездке? Ничего, свое возьмем. Лукерья толстопятовскую заимку не минует, а там Дорофей найдет, чем угостить. — Помолчав, десятский продолжал: — Похоже, сама-то в Луговую собралась. Продотрядовцы оттуда уехали, значит, ей без опаски можно там жить. Опять начнет баб подзуживать против Советской власти. На это она мастак. А председателя совета вот где держит, — Хохлаткин сжал пальцы в кулак. — Пикнуть против не смеет, хотя и партийный. Сродственником приходится ей, — заметив недоумение Третьякова, подмигнул бандит черным глазом.

Простившись с мужем, Луша в сопровождении Дорони и Хохлаткина выехала из лагеря. Лесная тропа порой исчезала в мелком кустарнике, росшем в низинах, круто взбегала на косогоры, ныряла в балки, обходила топкие болота и, протянувшись стрелой по вырубке, обрывалась у проселочной дороги. Дороня внимательно глядел вокруг, стараясь запомнить путь. Ехавшая впереди Луша изредка перекидывалась с Хохлаткиным короткими фразами и, казалось, не обращала внимания на Дороню. На развилке она остановила коня. Занятый своими мыслями, Третьяков не заметил, как отстал.

— Пошевеливай коня, не выспался, что ли? — услышал он сердитый голос Луши.

— Эта дорога, знаешь, куда ведет? — показала она вправо. — Хотя и знать тебе незачем, — махнула она рукой. — Плохой из тебя защитник: сидишь в седле, как баба.

Ехавший рядом с Дороней Хохлаткин, хихикнул:

— Ему бы на тройке ездить: сам в корню, две ляжки — на пристяжки. И пошла душа в рай, только камыши затрещали, — бандит закатился дробным смешком.

«Огреть бы тебя, гада, прикладом по башке», — зло подумал Дороня, но тут же произнес со вздохом:

— Куда ехать торопко? Гляди, благодать-то какая! — показал он на лес. — Не наглядишься.

Луша плюнула:

— Серафим ты Саровский, божий угодничек. Тебе бы псалмы на клиросе петь, а не винтовкой владеть!

Не доезжая километра три до заимки Толстопятова, Луша выслала Хохлаткина в разведку:

— Погляди, нет ли у Дорофея непрошеных гостей. Когда десятский скрылся, она слезла с коня и передала повод Дороне:

— Постой здесь. Я схожу за вишней. В прошлом году ее было много!

Через некоторое время женщина вернулась из леса с пригоршней сочных ягод.

— На, поешь, — предложила она и опустилась возле Дорони на траву. Удивленный резкой переменой в ее настроении, он принялся за ягоды. Луша лежала, запрокинув руки под голову и, казалось, дремала.

«Связать разве ее, а самому на коня? — промелькнуло в голове Дорони. — А вдруг Хохлаткин вернется с полдороги? Нет, лучше подожду…»

— О чем задумался? — услышал он полусонный голос Луши.

— Так, ни о чем. Мысли разные лезут в голову.

— Ты женат?

— Нет, правда, тятенька высватал мне дочь кожевника, а тут как раз революция, а потом мне в армию подоспело идти.

— А любовь у тебя была?

— Насчет этого, упаси бог. С чем эту любовь едят, — не знаю.

— Эх ты, дуралей! — Луша засмеялась и перевернувшись на бок, потянула Дороню к себе: — Подвинься ко мне. Вот так. — Женщина приподнялась и, неожиданно опрокинув Дороню на землю, начала целовать. Юноша, с силой оттолкнув ее, поднялся на ноги. То, что произошло сейчас, было ему противным, порочным. Казалось, кто-то бросил комок грязи в душу.

— Посидим еще, — играя травинкой, томно произнесла Луша.

— Хохлаткин скоро вернется…

— Какое мне дело до него! Эх ты, голубь мой непорочный. Хошь, я атаманом тебя сделаю вместо Семена?

— Не гожусь я в атаманы, — Дороня еще ниже опустил голову.

— Блаженный ты, вроде Вани-дурачка…

Показался Хохлаткин.

— Ну, что там? — сердито спросила Луша.

— Все в порядке, — весело отозвался тот, — похоже, продотрядовцы все еще сидят в Трехозерной.

— А ты, похоже, опять накуликался? Скажу Семену, он дурь живо из тебя выбьет!

Хохлаткин точно съежился:

— Виноват, маленько хлебнул с устатку.

До заимки Толстопятова Луша не проронила ни слова.

Дорофей встретил их возле дома:

— Милости прошу, гостеньки дорогие! — засуетился он и поспешно распахнул ворота.

Луша ловко соскочила с коня и вместе с Дороней поднялась на крыльцо. Отсюда хорошо была видна степь и дорога на Усть-Уйскую. Справа и слева темнел лес. Окинув взглядом знакомую местность, Третьяков тяжело вздохнул.

Встретила их Агриппина. На сухом, морщинистом лице старухи появилось нечто вроде улыбки.

— Где Феня? — спросила Луша.

— Здесь я, здесь, — из горенки выглянуло одутловатое лицо горбуньи. Заметив Дороню, дочь Толстопятова в нерешительности остановилась на пороге.

— Заходи, заходи, не бойся, — поманила ее Луша, — я тебе жениха привезла. Глянется или нет? — показала она глазами на Дороню.

— Баской. А где ты его взяла?

— В лесу нашла.

— Вот диво, да где они растут-то? Сколько ни хожу по лесу, найти не могу!

Вошел Хохлаткин с хозяином. На столе появился графин с самогоном, самовар.

— Таперича что я вам скажу, — поглаживая бороду, говорил заимщик. — Народ голодный. Это правильно, можно сказать, дохнут, как мухи. А кто с умом, те живут без нужды. Был я недавно в Марамыше у своего дружка Никодима. Так вот этот самый поп-расстрига Никодим в «Ару» устроился.

— Что за штука? — спросил Хохлаткин.

— Ну, мериканская помощь голодающим. Дружок мне и говорит: ежели нуждаешься в хлебе, можем поставить тебя на паек. А лишний пуд кому мешает? Я, мол, не супорствую, ставь. Казакам, грит, надежным передай, что эта самая «Ара» пайки выдавать им станет, ежели они сельсоветчикам да продотрядовцам ножку подставлять будут.

— Так и сказал? — обрадовался Хохлаткин.

— Вот те хрест, свята икона, — Толстопятов перекрестился.

Луша шумно поднялась из-за стола.

«Разболтался старый индюк», — подумала она зло. Подойдя к Агриппине, протянула ей руку: — Спасибо за угощение. Нам пора.

Степь дышала зноем, черными точками виднелись в небе беркуты. Дорогу всадникам то и дело перебегали суслики. Равнина казалась безжизненной. Легкие волны седого ковыля катились по ней, и казалось, нет им конца. Мысль о побеге не оставляла Дороню ни на минуту. Еще за чаем, когда хозяин разглагольствовал об «Аре», он хотел выйти из комнаты незамеченным, взять коня, вывести через задний двор и скрыться. Но Луша не спускала с него лукавых глаз.

Путь всадников лежал по опушке бора.

— Лукерья Егоровна, — послышался сзади тревожный голос Хохлаткина. Торопливо объехав Дороню, десятский приблизился к ней: — Видишь?

Далеко в степи маячили фигуры конников.

— Не продотряд ли? — Великанова остановила коня и, сделав руку козырьком, пристально начала вглядываться в приближавшихся людей.

— Похоже! Надо спрятаться в лесу. Дорога на заимку отрезана. За мной! — Луша круто повернула коня с опушки. Дороня с Хохлаткиным последовали за ней.

Мысль Дорони работала лихорадочно: «Сейчас или никогда! Свои близко!» Поправив съехавшую на затылок фуражку, Дороня пришпорил коня, направляя его в широкий пролет между деревьями. На какой-то миг его спутники растерялись.

Первой пришла в себя Луша, соскочив с коня, выхватила из рук Хохлаткина винтовку и выбежала на опушку. Опустившись на колено, женщина медленно прицелилась. Прозвучал выстрел.

Покачнувшись в седле, Дороня обхватил руками шею коня.

— Успею ли?

Из рукава гимнастерки тонкой струйкой бежала кровь. Второй выстрел сразил лошадь. Всадник с конем рухнули на землю. Последнее, что помнил Третьяков, это склонившееся лицо Шемета и, прошептав чуть слышно: «Бандиты в Горелых колках», — впал в забытье.

В тот день, окружив голубую банду, отряд Шемета не дал уйти никому. В перестрелке были убиты атаман и его жена.

ГЛАВА 9

Осенью Дороня Третьяков выписался из больницы. Сидеть без дела не хотелось, и он зашел к Новгородцеву.

— Как у тебя рука? — спросил тот озабоченно, заметив, что Дороня с осторожностью подтянул ее к себе на колени.

— Побаливает, но думаю, что винтовку держать смогу, — ответил Третьяков и спросил в свою очередь: — Какие новости?

— Есть, Дороня, есть, — оживленно заговорил Новгородцев. — Ты, наверное, слышал, что в уезде появилась банда Землина? Казак из станицы Озерной, Землин. Из Красной Армии дезертир. Ушел вначале в голубую армию, к Великанову. Поцапался, с атаманом, свою банду организовал. К Марамышу, слышь, приближаются.

— Слышал, — брови Третьякова сдвинулись. — Я уже был у Русакова, просился в ЧОН, но он не отпускает: «Выздоравливай, говорит, и приходи ко мне», — Дороня вплотную подошел к комиссару: — Устройте меня в ЧОН. Не могу сидеть без дела.

— Ты такой же горячка, как и был. Ладно, напишу Овечкину, командиру роты особого назначения. Только на глаза Русакову не попадайся, — подавая записку, заметил Новгородцев добродушно. — А то влетит нам обоим.

— Спасибо!

Штаб ЧОНа в Марамыше помещался рядом с пожарной каланчой. С ее вышки городок был как на ладони. Справа на площади, там, где когда-то стоял памятник Александру II, виднелся скромный обелиск, воздвигнутый бойцам, павшим в боях с колчаковцами.

Дороня пересек площадь. В просторных сенцах штаба его остановил часовой.

— Пропуск?

— Передайте командиру вот эту бумажку. — Дороня достал из кармана записку Новгородцева.

Встреча с Овечкиным была короткой.

— Не рано берешься за винтовку?

— Нет. Рука не мешает. — Для убедительности Дороня приподнял руку над головой.

— Ладно, — Овечкин слегка пристукнул пальцами по столу. — Сегодня дам распоряжение о зачислении в ЧОН.

Осень и начало зимы для Дорони прошли в военной учебе. Рана зажила окончательно, и, как только было получено известие о приближении банды Землина, Третьяков вызвался в разведку.

На другой день, переодетый в крестьянскую одежду, Третьяков выехал к станице Звериноголовской. Отпустив возчика, он подошел к окраине в сумерках, свернув с дороги, углубился в лес, примыкающий к огородам и, заметив полузанесенную снегом баню, вошел в нее. В избах зажглись огни. Где-то глухо тявкала собака. Качаясь от ветра, брякала о стенку колодца обледенелая бадейка.

Дороня вышел. Станица казалась уснувшей. Утопая в снегу, он добрался до крайней избы и постучал. На стук вышел немолодой казак, хозяин избы.

— Чего надо? — спросил он сердито, подозрительно посмотрев на висевшую за спиной незнакомца винтовку.

— Председатель станичного исполкома далеко отсюда живет?

— Да нет, не шибко. Но дома-то едва ли его застанешь, — неохотно ответил казак. — Иди прямо в сельсовет, рядом с каланчой. Там теперь все в сборе.

— Собрание, что ли? — поинтересовался Дороня.

— Какое тебе собрание. Землина потрухивают, вот и собираются каждую ночь в сельсовете.

— А разве он опять появился здесь?

— Бают люди, — ответил уклончиво казак. — Однако стоять на морозе зябко. Хошь — заходи в избу, хошь — иди в сельсовет.

— Я уж лучше пойду.

В обширных комнатах сельсовета, когда-то кулацкого дома, спали вповалку одетые по зимнему люди. Тут же в углу стояли в козлах их ружья и винтовки. Председатель исполкома, молодой подтянутый казак с военной выправкой, встретил Дороню в маленькой комнатушке.

Дороня рассказал о цели своего прихода.

— Документов при мне, за исключением комсомольского удостоверения, нет, да по обстановке их не должно и быть…

— Ладно. Теперь поговорим о том, что нужно сделать, — председатель откинулся на спинку стула. — Березовский военком был здесь. Перед отъездом просил передать, что нам не удалось захватить Землина в Молельном ауле, когда он был у кулака Яманбаева. Хуже того, бандит вновь появился здесь, и, по слухам, вербует сторонников. Слышал, что на днях к нему в банду ушли двое озернинских комсомольцев.

— Двое комсомольцев?! — поднимаясь медленно со стула, протянул Дороня. — Кто?

— Дмитрев и Речкалов.

— Неправда! — волнуясь, Третьяков налег на стол и чуть не опрокинул лампу. — Подлая ложь! — крикнул он запальчиво. — Я хорошо знаю Колю Дмитрева из продотряда. Он первым вступал в комсомол и стал председателем ячейки. Знаю я и Речкалова…

— И что из этого, — придерживая лампу, невозмутимо ответил председатель исполкома. — На совещание председателей и секретарей комсомольских ячеек приехали эти ребята. Остановились у одной женщины. Ночью в дом зашел Землин. Приказал им одеться и следовать за собой. Те упирались, но бандит пригрозил им оружием и увел неизвестно куда. Всех берет сомнение, не по своей ли воле они ушли. Ведь Дмитрев, хотя и комсомолец, но сын попа, а Речкалов — шурин Землина!

— Значит, вы думаете, что они ушли добровольно в банду?

— Я разговаривал с многими коммунистами Звериноголовской, все они думают, что Дмитрев и Речкалов пробрались в комсомол как провокаторы.

— Я убежден, что Дмитрев с Речкаловым насильно уведены бандитами.

— Это надо доказать.

— Попытаюсь.

— Что ж, попробуйте. Кстати, родители этих молодчиков находятся уже в ЧеКа.

— Ну и что из этого? — запальчиво спросил Дороня. — И что значит «молодчиков»?

— Не кипятись… располагайся на отдых.

Дороня вышел из комнатушки, опустился возле круглой печки на пол и, обхватив руками винтовку, долго лежал с открытыми глазами.

Коля Дмитрев. Он хорошо помнит этого русоволосого парня в форменной тужурке, так горячо выступавшего на первой уездной конференции комсомола. И вот Коля Дмитрев у Землина. Дороня порывисто поднялся на ноги и, перешагивая спящих, подошел к окну.

«Не может быть! — как бы отвечая на свои мысли, повторил он и прислонился горячим лбом к холодному стеклу: — Речкалов тоже не может быть предателем. В Озерной он был лучшим активистом. Что же случилось? Почему они ушли к бандитам? Как распутать этот клубок? Как восстановить доброе имя ребят? Я не уеду отсюда пока не узнаю всю правду».

Дороня порывисто поднялся, вернулся в кабинет председателя исполкома, узнал адрес хозяйки, где останавливались Коля Дмитрев с Речкаловым, и сразу же направился к ее дому. Постучал осторожно в окно. Скрипнул дверной засов, в сенках с лампой в руках показалась фигура немолодой женщины.

— Здравствуйте, я по делу Дмитрева.

— А-а, проходите, — хозяйка пропустила Дороню в избу. — Были у меня тут разные начальники. Расспрашивали. Что вам сказать? Да вы садитесь! — женщина поставила лампу на стол, провела рукой по клеенке. — На той неделе приехали ко мне ребята под вечерок. Лошадь отвели исполкомовскому конюху, вернулись поздновато. Напоила их чаем, потом — тары-бары, глядим, время-то уж много. Постлала им постель в горнице, сама забралась на голбчик. Сплю я чутко. Вот уже первые петухи пропели, чую: кто-то к дому, подъехал. Слышу стук и незнакомый голос: «Открой». Думаю, кто может быть в полночь? Испужалась шибко. Шарю спички на столе и нащупать не могу. Слышу, уж крепче забарабанили. Сама вся трясусь. Нашла спички, зажгла лампу, а в сенки идти боюсь. «Открывай, халудора, а то худо будет!» Не помню, как открыла. Батюшки мои, Землин! Я ведь его знаю! Лампа из рук чуть не выпала. «Что, — говорит, — перетрусила? Веди в избу». Зашел, пошарил глазами:« У тебя Дмитрев с моим шуряком?» Спят, мол, в горнице. «А ну-ка, посвети!» Вынул наган и через порог — к ребятам. Те спали крепко. «Эй, комсомолия! Вставай! — Одному пинок, другому пинок: — Пора вам на трибуну из двух столбов!» А сам заржал, как жеребец. Винищем прет от него, спасу нет. Ребята вскочили. «Одевайтесь, да живо». Гляжу — на Речкалове лица нет. Стал он обуваться и шепнул дружку: «Землин». А Коля как бы не слышит. Только шарит глазами по горнице, похоже, оборону искал. Оделись мои соколики. А тот, зверь лютый, командует: «Марш на улицу!» А там еще двое бандитов подхватили ребят и в кошевку. С тех пор о них ни слуху ни духу.

— С собой ничего они не взяли?

— Нет, только стала убирать постель, гляжу — под подушкой у Коли бумаги лежат. Отнесла их в исполком и рассказала председателю обо всем.

— А перед тем, как ложиться спать, о чем они разговаривали?

— Судили больше о своих делах. Собирались в Марамыш, на какую-то конференцию. А тут я уснула.

— Ну, хорошо. Извини, хозяюшка, за беспокойство…

За рекой далеко-далеко уходил на равнину ленточный бор. Белое безмолвие снегов, тревога за судьбу ребят — все навевало на Дороню невеселые мысли. Он долго стоял на берегу. Из раздумья вывел его скрип полозьев и неторопливое понукание лошади. «Кого несет в такое время в степь? Надо проверить?» Третьяков стремительно скатился с берега и спрятался под мостом, возле которого шел плотно укатанный зимник[22]. Со стороны станицы показалась запряженная в дровни лошадь, на которых лежали бастрык[23], деревянные вилы и грабли, привязанные толстой веревкой. На них, сдерживая вожжами спускавшегося с берега коня, сидел мужчина в большом бараньем тулупе. При виде появившегося из-под моста человека лошадь испуганно шарахнулась в целик. Седок вылетел из дровней и, поднявшись, стряхнул с себя снег.

— Чтоб тебя холера взяла. Людей пугаться стала, — выругался он и потянул коня за вожжи на дорогу — Ты чево здесь шляешься? — спросил он сердито Дороню.

— Не твое дело, — сухо ответил тот. — Лучше скажи, зачем на ночь глядя в степь поехал?

— Стану я каждому прохожему докладываться, куда да зачем поехал.

— Предъяви пропуск. Ты знаешь, что станица на военном положении?

— Плевать я хочу на ваше положение, мне за сеном надо!

— Стой! Иначе я тебя ссажу из дровней! — Дороня уцепился за воротник тулупа.

Незнакомец опустил вожжи и, откинув назад руки, гикнул на лошадь. Та рванула. В руках Третьякова остался тулуп проезжего. Лошадь, подгоняемая седоком, выбралась на противоположный берег и пустилась вскачь по степи.

— Жаль, что винтовку не взял. Теперь бы пригодилась… Упустил бандита, — Дороня накинул тулуп на плечи и зашагал к исполкому. Повесив неожиданный трофей на гвоздь, улегся спать.

Перед утром проснулся от шума людских голосов: из Марамыша в Звериноголовскую прибыл ударный отряд чоновцев.

— На пути мы задержали одного лазутчика. Он пробрался в станицу под видом крестьянина и вез важное донесение Землину, — говорил один из чоновцев.

— Вот его тулуп, — Дороня кивнул головой на стену. — Перехитрил бандит меня…

Третьяков подробно рассказал о ночном происшествии у моста.

— Ничего. Теперь сидит под крепким замком, отпрыгался. А тулуп пригодится. Снимай его ребята, спать будет теплее.

На допросе задержанный чоновцами бандит рассказал, что Землин с группой единомышленников скрывается в станице Прорывной.

В тот же день в Звериноголовскую прибыл Новгородцев. Сводный отряд чоновцев на рысях направился к станице.

Стычка с бандитами произошла на окраине. Землин с помощником на паре лошадей, запряженных в кошевку, отстреливаясь, сумели прорваться на дорогу. В погоню Новгородцев выделил группу конников и, суживая кольцо, стал прижимать бандитов к центральной площади.

Разгоряченный погоней Третьяков не замечал холода. Кони у бандитов были свежие. Чоновцы, проделав большой путь на своих лошадях, заметно отставали.

— Уйдет Землин, — стиснув зубы, Дороня первый раз ударил коня нагайкой.

Горбоносый степняк сначала потоптался на тонких жилистых ногах и с места перешел на бешеный аллюр.

— Ага, в кошевке трое. — Третьяков, казалось слился с конем, все его существо было охвачено порывом: догнать бандитов!

На раскатах кошевку бросало из стороны в сторону, и она, как утлая ладья, то ныряла в ухабах, то пропадала в балках и вновь показывалась на гребне снежных валов. На одном из поворотов, когда Дороня находился от кошевки на расстоянии выстрела, пристяжная у бандитов, запутавшись в постромках, упала. Пока Землин с помощником распутывали постромки, третий, сидевший на облучке, неожиданно выскочил из кошевки и побежал в кусты. Дороня приближался. Обрубив клинком постромки и повод пристяжной, бандиты погнали коренника во весь мах. Третьяков поравнялся с кустами и, увидев бегущего навстречу человека с поднятыми руками, круто осадил коня.

— Не стреляйте, я Речкалов.

От удивления Дороня чуть не выронил винтовку из рук, соскочил с коня.

— Где Коля? — спросил он сурово. Опустив голову, парень молчал.

— Будешь говорить или нет? — Дороня энергично потряс Речкалова.

— Дмитрев убит.

— Кто убил?! Сказывай! — гнев и отчаяние отразились на лице Дорони. Не отдавая себе отчета, он выкрикнул: — Продажная шкура! Бандит! Ты почему остался жив?

— Бандитом я не был и не буду, — губы Речкалова задрожали. Скрывая слезы, он отвернулся от Третьякова.

— Если ты говоришь правду, то почему до сих пор был у Землина?

На допросе Речкалов рассказал:

— Землин вывел меня и Колю из квартиры, втолкнул в кошевку, где сидели два бандита. Как только выехали в степь, Землин спросил Колю: «Ты согласен вести работу по моему заданию среди коммунистов и комсомольцев? Ведь ты у них свой человек. Председатель ячейки?» Дмитрев ответил: «Изменять Коммунистической партии, Советской власти, народу я не буду. Бандитом умирать не хочу! — «Значит, мы, по-твоему, бандиты, а не спасители родины? — закричал Землин и вытащил револьвер. — Я тебя спрашиваю еще раз: согласен ты работать на меня или нет?» — «Своих убеждений я не продаю», — так гордо ответил Коля.

Землин остановил лошадей: «Выходите!» Мы вышли. Вылез из кошевки и Землин, указал на Колю и распорядился. «Раздеть!» Бандиты оставили Дмитрева в одном белье. Землин помахал пистолетом перед Колей и опять спросил: «Будешь работать с нами или нет?» — «Убивайте, — говорит Коля. — Я умру как комсомолец! Но и вам несдобровать!» Землин выстрелил, а потом выхватил из ножен клинок и рубанул Колю по лицу два раза… И ко мне: «Раздевайся!» Я говорю: «Зачем вам мои лохмотья? Мне все равно умирать одетым или нагишом». Землин на меня закричал: «Дурак, я не собираюсь тебя убивать, хотя ты и комсомолец. Жалко, что ты брат моей жены». Я ездил с Землиным за кучера до тех пор, пока не увидел чоновцев. Тут я и сбежал.

ГЛАВА 10

В искренность Речкалова можно было бы поверить, если бы на месте расстрела нашли труп Коли Дмитрева. Речкалова отправили в Челябинскую губчека.

Дороня тяжело переживал гибель Дмитрева: он не сомневался, что Коля расстрелян. Но где труп? Другие события на какое-то время заслонили эту тайну: Дороне вместе с чоновцами пришлось выехать на поимку Землина. Спасаясь от преследования, бандит вместе с помощником Рогожиным бежали в степь. Путь их лежал к берегам большого озера, местами заросшего густым камышом. Перед утром они увидели крестьянина, который накладывал воз сена на дровни. Землин стал расспрашивать дорогу на Донки. Крестьянин, не подавая вида, что узнал бандита, объяснил, как проехать ближайшим путем к озеру. От его внимательного глаза не ускользнуло, что верховая лошадь Землина засекла правую переднюю ногу, из которой сочилась кровь. И, как только бандиты исчезли из вида, крестьянин сбросил с дровней сено и погнал коня к командиру чоновского отряда Новгородцеву.

— Теперь бандит от вас не уйдет, — говорил крестьянин. — Надо только поторапливаться, как бы поземки не было: занесет тропинку от моего стожка. Примечайте кровь: похоже, лошадь Землина шибко засекла ногу.

Небольшой отряд чоновцев во главе с Новгородцевым спешно выехал из села. Вот и стожок, о котором говорил крестьянин, рядом сваленное сено и конские следы, ведущие в степь. Новгородцев приподнялся на стременах. Сверкая под яркими лучами февральского солнца, лежала безмолвная равнина. На ней, гоняясь друг за другом, кружились легкие вихри, рассыпались и вновь вырастали в маленькие снежные столбики, то приближались к всадникам, то убегали от них. От стожка прямой строчкой вел по степи след недавно проехавших конников.

— За мной! — Новгородцев тронул коня. Бойцы ехали за ним ровной цепочкой. Покачиваясь в седле, командир вглядывался в глубокий отпечаток конских копыт с порозовевшим от крови снегом. След вел на Донки.

— Дороня, видишь? — опросил Новгородцев через плечо ехавшего сзади Третьякова.

— Ага, — ответил тот коротко.

В прошлом году в соседнем Кустанайском уезде бандиты сожгли несколько хуторов, и за то, что местный священник заступился за прихожан, его привязали за волосы к хвосту полудикой лошади и пустили по степи.

— Не люди, а звери. Уничтожать их надо!

Далеко, сливаясь с горизонтом, темнели камыши и к безоблачному небу тянулся легкий дымок. На белоснежном фоне степи вырисовывались контуры двух лошадей. Сомнений нет: бандиты находились в избушке рыбака.

— Приготовиться!

Защелкали затворы винтовок. Дороню охватило знакомое волнение.

— Слушай мою команду! — раздался голос Новгородцева. — Третьякову с пятью бойцами держать направление на землянку рыбака. В перестрелку с бандитами не вступать. Отсечь их лошадей и держать оборону на опушке камышей. Остальная часть бойцов следует за мной в обход жилья и замыкает кольцо. Ясна задача?

— Ясна, — дружно ответили чоновцы.

Поднимая снежную пыль, конники вихрем помчались по степи. Вот уже видны стоявшие на привязи лошади бандитов. Вымахнув перед коновязью, Дороня с товарищами перерубили поводья и погнали лошадей к камышам.

Из землянки выскочил рослый детина в казахских пайпаках и малахае. В открытой двери показался среднего роста широкоплечий смуглолицый человек в ватном бешмете. Не видя лошадей, отчаянно выругался и вернулся в землянку.

Чоновцы залегли в снегу. Бандиты оказались в ловушке. Крытая дерном землянка, имела двухскатную крышу с окнами, одно из которых выходило на запад, второе на юг. В ней жил глухой старик рыбак со снохой и двумя внучатами. Стрелять по окнам нельзя: можно убить ни в чем не повинных людей. Новгородцев поманил к себе Дороню, лежавшего недалеко в снегу. Третьяков подполз к командиру.

— Залезь на крышу и через трубу предложь бандитам сдаться. Как только крикнешь, сейчас же отходи от трубы.

Дороня пополз. У северного ската нанесло большой сугроб снега. Взобравшись по нему на крышу, Третьяков наклонился к трубе и крикнул:

— Эй, там, выходи, сдавайтесь! — и отпрянул от трубы. В ответ послышался выстрел. Пуля пролетела, едва не задев Дороню. Он поспешно скатился вниз. Прошло несколько томительных минут. Дверь землянки неожиданно раскрылась, показался старик и торопливо засеменил к чоновцам.

— Руки вверх!

Глухой продолжал бежать.

— Не стрелять! — скомандовал Новгородцев и пропустил рыбака через цепь. В землянке послышался шум борьбы. В порванной кофточке с распущенными волосами выскочила молодайка.

— Руки вверх!

Женщина испуганно вскинула руки над головой.

— Там под нарами ребятишки! — истошно крикнула она и, пошатнувшись упала. Новгородцев распорядился вынести ее в безопасное место и, сняв с себя полушубок, накрыл им женщину.

— Огонь по окнам!

Дзинькнули стекла, послышался треск рам. Десятки пуль полетели в землянку. Перестрелка длилась недолго. Бандиты перестали отвечать на выстрелы: вышли патроны. Из трубы показалась синяя струйка дыма, затем прозвучал одинокий выстрел. Наступила жуткая тишина. Чоновцы осторожно заглянули через окна в землянку. На полу распростерто тело Рогожина, возле опечка лежал навзничь Землин, рядом пистолет с пустой обоймой, на чугунной подтопке тлела куча пепла. Из под нар вылезли испуганные ребятишки и с ревом уткнули головки в подол матери.

Новгородцев бережно разгреб еще теплый пепел и обнаружил обгорелый лист бумаги: «…Ишим… наши отряды…»

— Понятно, Землин имел связь с кулацким восстанием в Ишиме. Перед смертью сжег секретные документы. Что же, собаке собачья смерть! С бандой покончено! — Новгородцев обратился к Дороне: — Съезди в Островное, возьми подводу и отправь трупы бандитов в Марамыш.

Приласкав плачущих детей, командир вышел из землянки, чоновцы последовали за ним.

Прошло несколько дней. Третьяков все еще находился в ЧОНе, а мысль о Коле Дмитреве не покидала его. Почему не взяли Речкалова на поиски тела? Может, тогда бы раскрылась тайна смерти товарища? Нет ли тут ошибки?

Своими мыслями Дороня поделился с Новгородцевым.

— Кстати, — заметил тот оживленно, — я повезу Речкалова. Может ты, возьмешься сопровождать меня?

— Согласен. Тем более, по отношению к Речкалову, мне кажется допущена несправедливость.

Утро выдалось теплое, солнечное. В ярком голубом небе плыли редкие облака.

Сидевший в санях Речкалов сумрачно поглядывал на спутников и, прислушиваясь к разговору, беспокойно ворочался на месте. Ввалившиеся глаза, заострившийся нос и вся его поникшая под тяжестью горя фигура отражала глубокое душевное переживание. Когда-то веселый, первый затейник среди озернинских ребят, он замкнулся, стал недоверчив и мрачен. Попытка Дорони навести разговор на Колю Дмитрева успеха не имела.

— Раз вы считаете меня бандитом, то и толковать не о чем. — Речкалов уткнул лицо в воротник тулупа и замолчал.

— Хорошо, хорошо, Речкалов, — попытался успокоить его Новгородцев. — Вот приедем в Зверинку и выясним.

— Почему раньше не выяснили? Почему таскаете по тюрьмам? За что? За что, я спрашиваю? — откинув воротник, выкрикнул Речкалов и зло посмотрел на комиссара. — За то, что Землин меня не расстрелял вместе с Дмитревым? Может, легче бы мне было тогда смерть принять, чем видеть свой позор.

— Успокойся. Все будет в порядке. Ершистый ты, однако, парень…

В Звериноголовскую они приехали на следующий день. В станице было уже спокойно. После гибели вожака большая часть бандитов явилась с повинной, и жизнь в Притоболье пошла своим чередом.

Взяв с собой понятых[24] и Речкалова, Новгородцев с Дороней выехали.

Перед глазами открылась необъятная даль степи. Порой взлетали куропатки и, падая, зарывались в снег. На седьмом километре, поднявшись на ноги, Речкалов беспокойно оглядел местность и решительно положил руку на плечо Новгородцева.

Подводы остановились.

— Копайте здесь, — угрюмо произнес Речкалов и, сдвинув брови, начал следить за работой.

— Тут чарым[25], — послышался голос одного из понятых.

Комиссар с Дороней подошли ближе. Под верхним слоем снега блеснул на солнце наст. Он был так крепок, что выдерживал тяжесть людей.

— Разбросайте снег шире, отсекайте квадратами ледяную корку, — распорядился комиссар и опустился на колени. Вынутые куски чарыма люди бережно отнесли к дороге.

— Осторожно! — Новгородцев предупреждающе поднял руку. — Снимайте второй слой снега. Так. Хватит. Речкалов, подойдите ближе.

Под ледяным куполом чарыма лежал труп Коли Дмитрева.

Речкалов молча опустился на колени. В его груди послышались булькающие звуки.

— Плакать не надо, — в голосе комиссара прозвучала теплота. — Нет, плакать мы не будем, — повторил он в раздумье и провел рукой по лбу.

— Приготовить полог. Положить в сани убитого, — сказал он твердо. — Ехать шагом!

Дороня с Новгородцевым шли за санями, где лежал труп. Говорить не хотелось. Да и о чем?

ГЛАВА 11

После голодного года хлеба в коммуне «Борцы революции» уродилось на славу, высокие и дружные; пшеница уже входила на колос. Рожь была убрана и сложена в две большие клади у Кривых озер, в трех верстах от центральной усадьбы. Заканчивался и сенокос.

Весной Ян взял к себе в помощники Гришу Рахманцева. Машина часто «барахлила» и требовала тщательного ухода. Каждое утро Григорий вместе с Яном протирали, смазывали части, постепенно помощник изучил трактор. К концу лета уже самостоятельно водил его. После уборки хлеба Ян уехал к семье в Марамыш, и трактор оказался на руках Рахманцева.

Среднего роста, молчаливый, с медлительными движениями, привычный делать все обдуманно, он выделялся среди молодых коммунаров.

— На Рахманцева я надеюсь, — говорил перед отъездом Иоганн Осипу, — способный, машину знает хорошо, дело любит.

Осенью начался подъем зяби. На ночь Гриша оставлял машину у хлебной клади, а сам уходил в полевую избушку, что была за полверсты от места работы.

Однажды он задержался на пахоте. Трактор капризничал, и вспашка зяби подвигалась медленно. Идти к избушке было поздно, да и ночь была темной; Григорий вместе с прицепщиком Сашей Балашовым решили переночевать у клади. Фордзон стоял рядом. Чувствовалась осень, и трактористы, разостлав пиджаки возле трактора, вынуждены были вскоре их свернуть и перебраться на кладь. Вынув несколько снопов, они оказались в гнезде, защищенном со всех сторон плотной кладкой. На крышу пошли вынутые снопы. В гнезде было уютно и тепло. Намаявшись за день на работе, крепко уснули.

Из-за леса выплывала луна. От клади и стоявшего тут же фордзона легли тени. Бесшумно пролетела какая-то ночная птица и, заметив человека, взмыла вверх. Он шел крадучись, затем перебежал маленькую поляну и замер, прислушиваясь к шорохам ночи.

— Господи, благослови, — придерживая висевшую с боку солдатскую фляжку, он подошел к клади и начал поливать нижние снопы керосином. Переворачиваясь во сне с боку набок, Рахманцев уколол локоть о жабрей и проснулся. В ночном воздухе слышен запах керосина. Гриша выглянул из гнезда и тотчас юркнул обратно:

— Саш, Сашка, — начал он тормошить товарища, — внизу какой-то человек.

Сон с Балашова как рукой сняло. Приподнявшись на коленях, парни посмотрели вниз. Чиркнула спичка, показался слабый огонь.

— Да ведь это Мокшанцев! — раздумывать было некогда и, выставив ноги вперед, трактористы стремительно скатились с клади. Огонь уже начал лизать снопы. Отброшенный тяжестью тела Рахманцева, Мокшанцев отлетел от клади. Рванув с себя рубаху, Гриша начал захлестывать огонь, слабые отсветы которого падали на стоявший вблизи трактор. Начали тлеть и другие снопы.

— Отводи трактор! — задыхаясь от дыма, крикнул тракторист помощнику.

Саша кинулся к машине. Пока ребята тушили огонь, Мокшанцев очнулся и с несвойственной возрасту быстротой бросился бежать к лесу. Вырывая горячие пучки соломы из клади, Рахманцев яростно топтал их. Кладь продолжала дымить, но огонь ослабевал. Обожженными руками ребята тушили последние снопы. К утру на поляне валялись лишь обгорелая рубаха Рахманцева и остатки почерневшей соломы. Кладь была спасена.

Трактористов пришлось отправить в Марамышскую больницу. Мокшанцев исчез.

— Теперь понятно, кто отравил овец, погубил птицу, — говорил собравшимся коммунарам Осип.

— Волк линяет, да обычая не меняет, — сумрачно отозвался Ераска. — Все-таки хозяйство неладно у нас ведется.

— А что?

— Бабы бунтуют, куриц да гусей по своим дворам растаскивают. В самом деле, что получается, — бобыль обвел глазами собрание, — хлеб мы ссыпали в общий амбар — это правильно, крупный скот загнали в один пригон — верно. Но зачем домашнюю птицу у баб отбирать? Или: свалили кросна[26] в один угол, теперь ни станков, ни полотна, а в лавках товара — кот наплакал, хоть нагишом ходи. На портянки и то нет ничего.

— Правильно Герасим говорит — выкрикнул кто-то. — Кур пасти — добра не обрести. У нас за что ни хватись все в люди катись.

— Хлебом все одинаково пользуются, кто работает, кто и на боку лежит. Разве это порядок?

Осип чувствовал правоту коммунаров. Часто замечал он, как во время пахоты подхлестывали чужую лошадь, а свою жалели. Во время выпрежа подсыпали ей лишнюю пудовку овса, а соседский конь гложет край кормухи. Правда, таких было немного, но все это сказывалось на хозяйстве.

Случай с Мокшанцевым открыл глаза коммунарам. Недели через две Григорий Рахманцев и Саша Балашов вернулись из больницы домой. Давно побурели травы, оголились деревья. Холодный ветер гулял по опустевшим полям, шумел в камыше и, поднимая мелкую рябь воды, мчался на просторе, не зная преград. Иногда он затихал. От этого поля казались еще тоскливее. Темнели перелески, лениво махая крыльями, летели вороны на ночлег.

Ночь. Спят коммунары. На окраине, в избе вдовы Марьи Сорокиной, слабо мигает лампа, стоявшая возле полатницы. Марья сидит в углу с прялкой, крутит веретено. По углам шабаршат тараканы, за печкой скрипит сверчок. Злой осенний ветер воет в трубе, и с полатницы, не мигая, смотрят на хозяйку зеленые глаза кошки. Женщина, положив прялку на лавку, подошла к лампе и прибавила огня.

Долгие осенние ночи. Вспоминается Марье вся ее жизнь, жизнь в городе по прислугам в богатых домах, вдовья бедность.

Уйдя от Фирсовых в дни революции, Марья уехала в деревню, где сохранилась у нее избенка. Дом Фирсовых, пестрая семья их часто мерещится Марье: «Шумно, у них, непонятно все было… Но сыта я была там, это уж так…» И вздрагивала, подумав о первых днях в голодной, обнищавшей деревне. Только сейчас, войдя в коммуну, она начала приходить в себя, но все еще не верила тому, что нашла наконец, покой. Долги осенние ночи. Долги женские думы.

В окно раздался осторожный стук. Марья оглянулась, веретено застыло в руке. Припав плотно к окну, на нее смотрело бородатое лицо Мокшанцева.

Положила прялку, отпрянула в глубь избы.

Открывать или не открывать? Живя у Фирсовых за хлеба, она не смогла устоять перед щедрыми подарками богатого заимщика. После случая у Кривых озер он скрылся. И вот снова явился. Что делать?

Стук повторился, настойчивый, упорный. Казалось кто-то рассыпал по стеклу мелкую дробь.

Впустить в избу? Узнают коммунары — зачем скрыла вражину? Не пустить?.. Федор был ей когда-то близок. «Посидит да уйдет», — решила она и, подойдя к окну, сделала знак рукой.

— Заходи, — открыла с крючка дверь, убавила в лампе огня.

Мокшанцев вошел, оглядел углы, посмотрел зачем-то на полати и, устало опустившись на лавку, положил возле себя обрез.

— Никого нет? — спросил глухо.

— Нет, да и кто в полночь пойдет.

— Дай поесть.

Вытащив из печки чугунок с картошкой, Марья нарезала хлеба, подала соль.

Федор ел молча, смахивая крошки с бороды.

— Лампу-то поставь за трубу, — тоном хозяйка распорядился он. — Как тут коммуния живет? — перекатывая с ладони на ладонь горячую картошку, спросил заимщик.

— Ничего слава богу, налаживается дело.

— Все еще свинаркой работаешь? Не надоело обчих-то свиней кормить?

— Все работают, а мне — что? Доли нет? — вздохнула Марья.

— А ты своим умом живи, — нравоучительно произнес гость.

— Раньше не набралась ума, а теперь не к чему его копить.

— Ты к чему это? — насупился Федор и отодвинул от себя чугунок.

— А к тому, что люди добрые меня не забывают. Слава богу, теперь хлеб и картошка на зиму есть.

— В писании бо сказано: не единым хлебом жив бывает человек.

— Темная я, — махнула рукой Марья. — Где теперь живешь? — желая переменить разговор, спросила она.

— Живу, как Ерошка, подле большой дорожки, — криво усмехнулся Мокшанцев. — Белый свет не клином сошелся. Однако балясы с тобой точить некогда: за делом пришел.

— Что за нужда?

— Пособить хочу вашим коммунарам, — загадочно произнес Федор.

— Чем?

— Подсыпать свинушкам толченого стекла.

Марья вздрогнула.

— Мешочек тут я принес, — продолжал спокойно Мокшанцев и полез рукой за пазуху. Вынул потемневшей от грязи кисет и положил на стол.

— Узнаешь? Чьи руки вышивали?

Отдельные сохранившиеся на кисете блестки смутно отсвечивали, и можно было прочесть: «Ково люб...ю таму д...ю».

— Не отказываешься? — Федор пытливо посмотрел на Марью. — Одна у нас с тобой судьба, — сказал он жестко, — что велю, то и делать будешь.

Женщина испуганно отстранилась.

— Чем кормишь свиней? — после короткого молчания спросил Мокшанцев.

— Отруби запариваю.

— Где стоят мешки?

— В сенках, — побелевшими губами прошептала Марья.

— Посвети, — Федор шагнул в сени.

Марья, точно лунатик, приподняв над головой лампу, последовала за ним. Мелко истолченное стекло Мокшанцев перемешал с отрубями и, спокойно завязав мешок, вернулся в избу.

— Дай корм с утра, когда свиньи голодны. Поняла? Не выполнишь, пеняй на себя! Что молчишь?

— Ладно… сделаю, — с трудом произнесла женщина. — Но помни, к твоим делам я больше не причастна, — уже твердо сказала она.

— Не причастна, говоришь? — задышал ей в лицо Мокшанцев. — А фляжка-то, что второпях я оставил у клади, чья?

Слабо вскрикнув, женщина в страхе попятилась от заимщика в угол избы.

— Забыла? — не отступая от нее, зловеще шептал Федор. — Если забыла, так соседи помнят, как она висела у тебя на стене.

— Уйди! — простонала Марья и закрыла лицо руками. Перед ее глазами пронеслась картина летней встречи с Мокшанцевым.

Работая на огороде, она услышала его голос.

— Открой-ко избу. Собрался в Марамыш, а, видишь, какая жара. Пить захочется, а посуды подходящей нет…

Женщина сняла со стены висевшую на ремне фляжку, передала Мокшанцеву.

Когда заимщик после неудачной попытки сжечь кладь скрылся, милиционер нашел фляжку и увез ее как вещественное доказательство. Марья и не думала, что стала невольной соучастницей преступления Мокшанцева.

— Ты не бойся, — заговорил мягко Федор. — Исполняй, что велю, а завтра в полдень приходи в Татарский лог, там буду ждать, — взяв обрез и сунув краюху хлеба за пазуху, Мокшанцев вышел.

До утра Марья не могла уснуть. Вспомнила горькую нужду, смерть мужа, беззащитное вдовство, жизнь по прислугам, пьяные причуды Федора и всплакнула.

— Как ведь обошел меня лиходей, и некуда теперь деваться. Жила спокойно, и вдруг такая напасть! А что если рассказать все Осипу? — Марья слезла с полатей, затопила печь и долго сидела, не спуская глаз с горевших дров. Как только начал брезжить рассвет, оделась и торопливо зашагала к дому, в котором жил Осип. Постучала. С перекинутым полотенцем через плечо вышел Подкорытов и пропустил женщину в комнату.

— Что так рано поднялась? — спросил он приветливо и, повесив полотенце, подошел к зеркалу.

— Сегодня ночью у меня был Мокшанцев, — опустив глаза, заявила Марья.

Осип стремительно повернулся к ней.

— Сегодня ночью? — произнес он в изумлении. — Рассказывай, — бросив гребень, стал поспешно одеваться.

Женщина подробно рассказала о приходе Мокшанцева.

— Ах, гад! — выругался Осип. — Значит, он велел тебе насыпать отруби со стеклом в кормушки для свиней? С фляжкой ничего у него не выйдет! Просто он хотел тебя запугать. Тебя мы, Марья, знаем, — успокоил он женщину. — Вот только задача, как его поймать? — Осип прошелся по комнате. — Ты посиди, я схожу к коммунарам, посоветуюсь. А чтобы не скучать, поставь самоварчик: я ведь холостяк… — улыбнулся он и, закрыв дверь, поспешно сбежал с крыльца.

Собрание коммунаров было коротким.

— Если окружить Мокшанцева в Татарском логу, он будет отстреливаться и уйдет. Кругом густые ракитники, поймать его будет трудно, — говорил Осип. — Я предлагаю следующий план: пускай Марья идет в лог, где встретится с Мокшанцевым и позовет его к себе. В сенках мы устроим засаду. Как только он откроет дверь, навалимся и и обезоружим.

— А если он заподозрит неладное и откажется? — резонно заметил кто-то.

— Тогда надо с утра послать в лог Герасима. Пускай в кустах проследит, где он прячется. Как ты думаешь, Герасим? — обратился Подкорытов к сидевшему у окна Ераске.

— Что ж, можно, мне не впервые. Раз мертвеца поймал, а живой от меня не уйдет. Только вот что, Осип Матвеевич: не пожалей для начала ягненка да шкалик молока с соской.

— Зачем?

— Это уж мое дело, — уклончиво ответил бобыль. — Марья пускай твою инструкцию сполняет, я ее знать не знаю.

— Винтовка тебе нужна?

— А как же! Патрончиков с обойму. Чтоб было полное боевое снаряжение.

— Хорошо, выдадим.

В полдень Марья вышла к Татарскому логу. Часа за два другой дорогой к логу шагал Ераска в облезлом треухе на голове. Подоткнув полы домотканого армяка за опояску, чтоб не мешали, он погладил за пазухой ягненка и сказал ласково:

— Погоди, дурашка, как спустимся в ракитник, дам тебе молока, чтоб сидел спокойно, — поправив висевшую за плечами винтовку, он зорко оглядел местность.

Татарский лог — неширокая побуревшая равнина, прорезанная глубокой балкой, сплошь заросшая тальником.

«Марья пойдет дорогой посредине лога. Мне надо взять правее, — размышлял Ераска. — На-ко, пососи». Ераска сунул рожок ягненку и стал спускаться в лог. Выбрав удобное для наблюдения место, он привязал ягненка недалеко от себя и, сняв винтовку, стал ждать. В логу было сумрачно и сыро.

Показалась Марья. Остановилась у спуска, пристально посмотрела по сторонам.

Мокшанцев вырос перед ней неожиданно.

— Никто тебя не видел?

— Как будто нет. Мужики за сеном собрались ехать.

— Ладно. Хлеб принесла?

Женщина передала узелок Мокшанцеву. Тот направился в кусты, Марья последовала за ним.

— Свиней кормила? — опускаясь на землю, спросил Федор.

— Сделала, как велел.

Заимщик положил возле себя обрез.

— Что там слышно? — кивнув в сторону коммуны, спросил он.

— Коммунисты уехали в город. Идут разговоры, что вместо коммуны будет у нас колхоз.

Федор гмыкнул, махнул досадливо рукой.

— А-а, все едино… Слушать неохота.

— Сегодня придешь? — после короткого молчания спросила Марья и вздохнула, вспомнив невольную связь с этим человеком. Тут же внезапная радость заполнила ее: «Поймают тебя, пакостника! Да я только жить начала, а ты вздумал добро наше переводить? Жизнь мою пачкать?!» — Ей хотелось ударить его по лицу, закричать от ненависти.

По-своему поняв ее волнение, Мокшанцев лукаво усмехнулся:

— Не знаю, погляжу: может, буду, может, нет.

— Ну, однако, я пойду, а то на ферме хватятся, свиней опять кормить надо, а ключи-то от кладовки у меня, — заторопилась Марья и поднялась.

— Ладно, иди с богом, только другой раз долго у окна меня не держи.

Мокшанцев стал спускаться в лог, Марья пошла своей дорогой. До слуха Федора донеслось слабое блеяние.

«Ягненок где-то бродит. Как он попал сюда? Стащил кто-нибудь…» — Мокшанцев начал осторожно раздвигать кусты. Похожий на детский плач крик ягненка повторился. Увидев человека, ягненок доверчиво сунулся мордочкой в его сапог. Поставив возле ближнего куста обрез, Мокшанцев стал отвязывать его от ракитника.

— Пригодится на жаркое. Ишь какой сытый.

Резкий пинок свалил заимщика с ног. Отбросив в сторону обрез бандита, Ераска поднял винтовку и крикнул свирепо:

— Руки вверх!

Поднимаясь, Федор сунул руку за пазуху и, выхватив нож, бросился на Ераску. Тот отскочил и ударил его прикладом по голове. Мокшанцев, выронив нож, рухнул. Обрезав бечевку от ягненка, Ераска скрутил руки заимщику и стал ждать, когда тот очнется. Ягненок подошел к Ераске и, приподняв длинные ушки, жалобно проблеял.

— Погоди маленько, вот очухается волк, тогда и домой.

Мокшанцев приподнял голову, посмотрел тусклыми глазами на Ераску и вновь опустил ее к земле.

— Хватит прохлаждаться. Пора вставать.

— Не могу, сил нет, — Федор стер плечом струившуюся кровь со щеки. — Помоги…

— Ишь ты, захотел от кошки лепешки, от собаки блинов! Подымайся, а то как огрею прикладом, что волком взвоешь.

Мокшанцев, кряхтя, поднялся.

— Шагай, — скомандовал Ераска и, не выпуская из рук винтовки, повел пленника из логова. За ними, ковыляя на слабых ногах, шел ягненок.

ГЛАВА 12

В июльский день тысяча девятьсот двадцать пятого года с железнодорожной станции по тракту на Марамыш бойко бежала пара лошадей, запряженная в тарантас. Расстегнув китель, слегка откинувшись на сиденье, пассажир, одетый в военную форму, внимательно оглядывал местность. Высокий лоб, прорезанный тремя глубокими морщинами, когда-то мягкие черты лица, погрубевшие от фронтовой жизни, придавали ему сосредоточенное и властное выражение. По тому, с каким интересом он всматривался в поля и в перелески, обращаясь порой с односложными вопросами к ямщику, можно было понять, что военный хорошо знал эти места.

— Скоро Марамыш, — повернувшись к седоку, заявил возница, — теперь до дому рукой подать.

Миновали окраину села, широкую поскотину, за ней небольшой бор. Дорога стала петлять между густых березовых колков. Скоро кони вынесли тарантас на небольшой пригорок, и перед глазами открылся Марамыш. Слева — глубокий овраг, за ним избы горшечников, пимокатов и крестьян. За небольшой выемкой к речке — ряд кузниц, вправо — окраина Пармановка, за рекой — торговая слобода: большие каменные дома, магазины, церкви и мелкие лавчонки.

При виде родного города на душе военного стало немножко грустно. Здесь прошло его детство и юность — счастливые невозвратные годы. Встряхнувшись, он застегнул китель на все пуговицы, поправил фуражку и выпрямился. Ямщик подобрал вожжи, лихо гикнул на коней, и тарантас, оставляя за собой серую ленту пыли, быстро покатил по улицам.

— Пусти коней шагом, — услышал ямщик спокойный голос седока.

Пара лошадей перешла с рыси на ровный шаг. Придерживаясь рукой за край коробка, военный, не спуская глаз, долго смотрел на старый фирсовский дом. На мужественном обветренном лице появлялось то мечтательное, то суровое выражение. И когда дом, скрылся за поворотом, он вздохнул и спросил спокойно:

— Ты знаешь, где живет Христина Фирсова?

— Вот те раз, — обидчиво произнес ямщик. — Да кто ее в городе не знает, спроси любого, каждый укажет. А ты кем ей приходишься? — спросил он в свою очередь.

— Муж, — тихо ответил Андрей.

— Транди тебя, што ты не сказал об этом раньше? Да я по такому случаю лошадей не пожалел бы загнать. Эй, вы, таракашки! — крикнул он на коней. — Шевели ногами!

Промелькнуло несколько построек, два-три переулка и, лихо осадив лошадей у ворот небольшого уютного домика, ямщик соскочил с козел и стал отвязывать чемоданы.

Рассчитавшись с ямщиком, Андрей подошел к крашеной калитке, дернул за шнур звонка; где-то в глубине прозвучал дребезжащий звук колокольчика. На дорожке между клумбами цветов показалась в темном платье, похожая издали на суровую монахиню, фигура старой женщины.

— Мама! — тяжелый ком подкатил к горлу Фирсова.

— Андрюша, господи, да ты ли это? — Василиса Терентьевна приподняла голову сына, посмотрела в лицо. Слезы покатились по дряблым, морщинистым щекам.

После долгой разлуки Андрей понял, как дорога ему мать.

— Мама, не надо плакать. Христина на работе?

— Скоро должна прийти…

— Пойдем в дом.

Шагая рядом с сыном, Василиса Терентьевна, угадывая его, мысли, говорила неторопливо:

— Отец скончался в Петропавловске в двадцатом году, царство ему небесное, — небрежно перекрестилась. — Агния с мужем за границей. Звали меня. А куда я потрясусь, прости господи? Я уж буду умирать на родной земле. Теперь бы вот только внучат дождаться, понянчиться… Ты отвоевался? — поднимаясь на крыльцо, спросила она.

— Да, мама. Приехал, как говорят насовсем.

— Ну и слава богу. Пора и дома пожить. Давай заходи, будь хозяином.

Василиса Терентьевна открыла дверь и провела Андрея в комнату Христины.

— Сейчас я пошлю за ней соседку, — женщина вышла.

Андрей с любопытством рассматривал комнату. Вот туалетный столик, который они купили в Челябинске. На нем перед зеркалом в рамке под стеклом фотография. Он в студенческой форме. Вот семейный снимок Русаковых, но что это? На руках Устиньи ребенок? Интересно. Лежит незаконченное письмо Христины. Андрей прочитал:

Заслышав шаги матери, Андрей положил письмо на столик.

— Умойся. Скоро самовар будет готов.

Андрей вышел на кухню и с наслаждениям стал плескаться холодной водой. Переоделся, помог матери внести самовар и, усевшись к окну, закурил.

Расставляя посуду, Василиса Терентьевна рассказывала:

— Когда пришли красные в Марамыш, отец и говорит: «Поедем, мать, в Сибирь, а то расстреляют нас большевики». Я отвечаю: «Да за что стариков стрелять-то будут?» А он заладил одно: «Собирайся, не твоего ума дело». А тут Никодимушка явился. Стал еще пуще сманивать старика. Какие вещи получше были да золото — все связали в узлы и ночью на конях выехали. Дотянулись с грехом пополам до Петропавловска. В городе коней у нас отобрали. Что делать? На вокзале народу скопилось тьма-тьмущая. Я, значит, на узлах, старик возле меня мешок держит. А была в мешке шкатулка с золотом. Никодимушко тут же с нами. Слышу он говорит: «Никита Захарович, отдай-ка лучше шкатулку мне. Хватит держать ее. Ты, говорит, из земли вышел и скоро в землю уйдешь, а мне пригодится, как пригодилась тебе там, у страшного моста». Только сказал эти слова, вижу — старик затрясся, и стало с ним плохо. Пока искала доктора, Никодимушко исчез вместе со шкатулкой. Что делать? Похоронила кое-как Никиту Захаровича и опять на вокзал. Сижу, плачу. Гляжу, офицер подходит. «Вы, — говорит, — Василиса Терентьевна, не узнаете? Я, — говорит, — ваш земляк — Константин Штейер, когда-то бывал в вашем доме. Знаком с Агнией Никитичной. Куда собрались?» — В Омск, к дочери, — отвечаю, — да на поезд попасть не могу. Беженцев много». — «Не беспокойтесь, — говорит, — я все устрою. Скоро мой эшелон отправляется в Омск. Садитесь с нами». Подхватили мои узлы — и в вагон. Так и доехала до Омска. Он и Агнию помог мне найти. Не поглянулось мне ее житье. На квартире целый день толкутся военные, штатские, иностранцы. Лопочут с зятем на своем языке, играют в карты, пьют. И так до осени. А когда красные стали подходить к Омску, Агния и говорит: «Собирайся, мама, поедем в Данию на родину Тегерсена». Думала, думала я, всю ночь не спала. Зачем поеду в чужие края? Ежели бог приведет умереть, так лучше на родной земле. Отказалась. Агния с мужем уехали, а я дождалась красных — и к ихнему командиру. Обсказала все. Ничего не скрыла. Человек попал хороший, выслушал и говорит: «Правильно поступила, мамаша!» — Да еще похвалил: «Вы, — говорит, — настоящая русская женщина. — Написал бумажку: — Можете ехать без задержки домой». Так я и добралась. Отцовский-то дом видал? — после паузы спросила она.

Андрей кивнул.

— Партийный комитет теперь там. Как-то прихожу к их главному. Он спрашивает: «Вы мать Андрея Никитовича?» — «Да, мол, сын он мне». — «У невестки не были? А я втапор и не знала, что она здесь. Позвонил по телефону, Христинушка мигом прибежала и увела меня к себе. Живем вместе, друг на друга не жалуемся. Да вот и она — легка на помине.

Андрей живо повернулся к окну и увидел торопливо шагавшую по дорожке жену. Сердце учащенно забилось. Вышел на середину комнаты и устремил взор на дверь. Василиса Терентьевна была уже на кухне. Андрей услышал голос Христины.

— Ты, мама, звала?

— Звала, звала, иди принимай гостя, там в комнате, — старая женщина ласково посмотрела на невестку.

Христина переступила порог.

— Андрюша!

Обхватив руками голову Христины, Андрей долго смотрел ей в глаза, которые впервые увидел еще юношей, светлые, лучистые глаза, проникающие в душу.

Стоявший на столе самовар, точно жалуясь, что его забыли, тоненько пропел раза два и умолк.

ГЛАВА 13

Андрея Фирсова направили на строительство Челябинского тракторного завода. Вместе с ним уехали Христина с Василисой Терентьевной. Любовь к внуку, который родился год назад, заставила и старушку поехать в незнакомый город. Да и Фирсову не хотелось оставлять мать в Марамыше одну.

Центр Челябинска изменился мало. Лишь на улице Спартака воздвигались новые жилые здания да на окраинах намечались площадки для строительства заводов. Устроив квартирные дела, Андрей зашел в окружком партии.

— Придется вам пока поработать на постройке жилых домов, — заявил ему секретарь. — Знаю, что не ваша специальность, вы промышленную академию закончили, знаю, но что поделаешь, с кадрами плоховато, — развел он руками. — Как устроились?

— Похвалиться не могу. Достал две маленькие комнатушки, а дальше будет видно, — ответил Андрей и наклонился над ватманом, рассматривая проект постройки седьмого участка.

— Кстати, в качестве экспертов на строительство завода приглашена большая группа иностранных специалистов.

— В этом есть необходимость? — спросил Фирсов.

— Дело в том, что по своей мощности наш завод будет первым в стране, и по своим масштабам производства не уступит многим предприятиям Америки. Мы будем выпускать гусеничные тракторы, вот почему нам и нужны иностранные специалисты.

— Модель трактора?

— Возьмем за основу американский катерпиллер. Но наш будет существенно отличаться от него. В этом отношении наши конструкторы поработали неплохо. Вы знаете английский язык?

— Да.

— Вам придется тесно общаться с американцами. Желаю успеха, — сказал секретарь, видя, что Андрей поднялся со стула. — Будет необходимость — заходите.

Идя мимо полузатопленного карьера, Андрей заметил торчавшую из воды трубу фордзона. Видимо, тракторист, проезжая кромкой, не рассчитал расстояние, и трактор скатился вниз. За несколько дней до случая с фордзоном прибыла партия катерпиллеров. На одном из них Фирсов увидел чеха Яна, работавшего теперь на строительстве завода механиком.

— Сейчас будем вытаскивать утопленника, — заглушая шум мотора, крикнул он Андрею. Подъехав к карьеру, Ян соскочил с машины, закрепил с помощью рабочих толстый трос за переднюю часть фордзона и махнул водителю рукой.

— Тяни!

— Как бы не стегнуло нас тросом, — высказал он опасение и отошел к Фирсову. Корпус мощной машины задрожал, точно от натуги, и гусеницы ушли глубоко в вязкую почву. Со дна карьера из воды показалась головная часть фордзона, затем и весь его корпус. Спуск был крутой. Андрею показалось, что катерпиллер не в силах вытащить своего младшего брата, попавшего в беду. Но он гудел ровно и, приминая тяжелыми гусеницами землю, упорно тянул за собой фордзон.

— Какая сила, а? — в восхищении произнес Ян. Андрей с любопытством стал рассматривать катерпиллер.

— Вот такого бы пахаря на наши поля!

— Андрей Никитович, у нас будут свои трактора гораздо сильнее «американца», — произнес уверенно Ян. — Дай только время, мы создадим такие машины, что заграница ахнет.

Фирсов зашагал по участку.

Всюду сновали грузовики с камнем, с цементом, известью и кирпичом. Стальными зубами врезывались в застывшую землю экскаваторы, слышался скрежет камнедробилок, куда ни взгляни, сверкали ослепительные огни электросварки. Раздавался грохот разгружаемых с платформ балок, пронзительно свистели бойкие «кукушки», Фирсову казалось, что он давно уже работает на стройке, нигде больше не нашел бы он покоя. Разве можно оставаться равнодушным в том великом людском кипении, которое совершалось вокруг?

На стройку прибывали все новые люди. Закинув мешки с инструментами за спину, шли степенные плотники, сновали расторопные каменщики, бойкие грабари. На строительной площадке звучал разноязычный разговор. Жилые дома только что воздвигались, люди размещались в палатках, насыпных бараках и землянках.

Так и застала строителей суровая зима. Резкий, обжигающий ветер нес с собой колючий снег, набивался в котлованы, переметал железнодорожные пути, скрывая под сугробами строительные материалы, уныло гудел на телефонных проводах и в бессильной злобе бился о стрелы подъемных кранов.

Андрей Фирсов — главный инженер участка не спеша поднимался по лесам на четвертый этаж постройки жилого дома. Шла кладка стен. Разыскав глазами бригадира комсомольской бригады Василия Позднякова, поманил его к себе.

— Как с раствором?

— Подают, но с задержкой.

— Кирпич?

— Есть, — коротко ответил Поздняков и вопросительно посмотрел на. Фирсова. — С рукавицами плохо, ребята бунчат.

— Когда получали?

— Недавно, но быстро изнашиваются, а голыми руками в такой мороз кирпич не возьмешь.

— Хорошо, поговорю в отделе снабжения. Какие у тебя показатели за пятидневку?

— План ребята перевыполнили. Впереди идут Гриша Рахманцев и Саша Балашов. Правда, Балашов за последние два дня начал отставать. Выпивает… связался с дурной компанией. Я уже толковал с ним. Сегодня на целый час опоздал на работу. А так — работник хороший.

— Вечером направь его ко мне в контору, надо поговорить с парнем.

Гриша Рахманцев и Саша Балашов прибыли на стройку из колхоза «Борцы революции» по путевке Марамышского комитета комсомола. Старый фордзон, на котором когда-то работали, окончательно вышел из строя. Запасных частей не было, и его поставили в сарай.

Коммунары перешли на Устав сельхозартели, председателем которой вместо Осипа Подкорытова был избран недавно демобилизованный из армии Епифан Батурин. Приехал он в колхоз с молодой женой — учительницей. На бывшей заимке Мокшанцева теперь была лишь животноводческая ферма, правление колхоза помещалось в одном из кулацких домов в селе Черноборье. Там же открыли школу и медпункт.

Балашов первый раз в жизни увидел большой город. Пятиэтажные дома, трамвай, красочные плакаты, торговые рекламы, толпы людей на ярко освещенных улицах. Далеко за пустырями — огни стройки. Ветер донес грохот лебедок, пронзительные свистки паровозов и стук буферов. Расспрашивая встречных, где отдел кадров, ребята подошли к низенькому бараку, открыли дверь и, оказавшись в длинном полутемном коридоре, остановились у закрытого окошечка, над которым висела табличка: «Прием и увольнение». Рахманцев неуверенно постучал в деревянную задвижку. Дощечка с шумом отодвинулась и показалась лысая голова в очках.

— Что вам?

— Документы нужно сдать, — Гриша протянул путевки.

— Ждите, — окошечко захлопнулось.

Ребята посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Окошечко вновь открылось.

— Расписывайтесь, — работник отдела кадров сунул им бумагу и карандаш. — Вы зачислены в комсомольско-молодежную бригаду каменщика Василия Позднякова на седьмом участке.

— Но мы ведь трактористы. Хотелось бы по специальности.

— Знаю, — поправив сползшие на нос очки, мужчина заговорил сердито: — Нам сейчас нужны строители, каменщики, плотники, арматурщики, землекопы. — Видя, что ребята приуныли, сказал мягко: — Мы сейчас уже готовим кадры для будущего завода. Вы можете работать и учиться, скажем, на слесаря, токаря, и другим специальностям. Все! — окошечко захлопнулось.

— А ну его к лешакам, — махнул рукой Балашов. — Пойдем в общежитие.

Обходя осторожно котлованы, ребята подолгу стояли возле них, наблюдая за работой невиданных машин. С детским любопытством, к которому примешивалось восхищение, смотрели, как огромный ковш, стремительно опускаясь, вгрызается в землю и, наполнив доверху свою пасть, широко раскрывал ее над кузовом грузовой машины; та каждый раз вздрагивала, точно от удара.

— Саш, вот рассказать бы нашим колхозникам, ей-бо, не поверят, — повернулся к другу Рахманцев, — подумают — сказка.

— Факт, не поверят, — убежденно подтвердил Балашов, — да еще хлопушами назовут. Однако где этот барак? Мы его не прошли?

Стало совсем темно, номера построек рассмотреть трудно. Прохожие попадались редко. Увидев идущего стороной мужчину, Рахманцев окликнул:

— Товарищ, где барак номер три?

Тот показал рукой на длинное приземистое здание, возле окон которого чьей-то заботливой рукой были посажены первые тополя.

В светлом, просторном коридоре, у входа в крайнюю комнату, висела надпись: «комендант». Рахманцев постучал. Из комнаты с вязаньем в руках вышла пожилая женщина.

— Нам бы коменданта…

— Я комендант.

Гриша вынул из кармана «препроводиловку». Пробежав глазами бумажку, женщина обратилась к ребятам.

— Справка о санитарном осмотре у вас есть?

Те уныло переглянулись.

— Что ж, придется вам ночевать пока в изоляторе, а завтра сходите на осмотр. — Женщина подошла к закрытой доске, выбрала ключ и повела ребят в конец коридора. — Располагайтесь пока здесь, — открывая дверь уютной комнаты, где стояло две кровати, — сказала она с теплотой. — У вас есть что покушать?

— Найдем, — ответил бойко Саша.

— Вода в бачке.

Задернув занавески на окнах, комендантша вышла.

— А не плохо, — оглядывая комнату, заметил Рахманцев и вздохнул: как далекий сон вспомнился родной дом, серьезная и ласковая мать. До сих пор Гриша не мог забыть ее смерти, которой он же и был причиной.

— Жить можно, — отозвался весело Балашов. Развязав мешки, принялся за еду. В дверь постучали. Оглянувшись, ребята увидели стоявшего на пороге широкоплечего парня с копной русых волос, одетого в простую косоворотку. Обветренное, с открытым взглядом серых глаз, широкое лицо улыбалось. Шагнув в комнату, он спросил:

— Новички?

— Ага.

— Будем знакомиться. Я — комсорг молодежной бригады каменщиков Василий Поздняков, — подойдя к ребятам, он крепко пожал им руки. — Комсомольцы? Откуда прибыли?

Гриша ответил.

— На учет еще не встали? Но ничего, завтра все устроим, — произнес Поздняков успокаивающе. — Где раньше работали?

— Я трактористом в колхозе, а Саша — прицепщиком. У него еще есть специальность.

— Да ну тебя, — Саша подтолкнул локтем друга.

— Какая? — спросил Поздняков.

— Он мастер играть на гармошке, привез ее с собой, — показал Гриша на однорядную гармонь, лежавшую в углу.

— У нас в красном уголке два баяна есть, играй на любом.

— Я на них не умею.

— Научим, — уверенно произнес Поздняков и спросил деловито: — Каменщиками не работали?

— Нет, да и неохота с кирпичом возиться, — ответил Рахманцев.

— Привыкнете. Многие ребята так говорили, а теперь их не оторвешь от дела. Старым каменщикам не уступают. — Взглянув на ручные часы, бригадир заторопился. — Отдыхайте, а завтра я зайду за вами с утра. Боюсь опоздать в вечернюю школу, — как бы оправдываясь, сказал он.

ГЛАВА 14

Выпал снег, закрыл болотные кочки, отводные канавы, метровым слоем лежал в котлованах, выравнивая фундаменты с верхним слоем земли. В январские морозы застывал бетон. Железо обжигало пальцы рук. В бригаде Позднякова начался ропот.

— Целый час на уборку снега уходит, а кто будет платить, господь бог? — нарочито громко говорил Саша Балашов. Он приобрел уже привычки разбитного парня, купил новую гармонь, сапоги из шевровой кожи и частенько по вечерам исчезал из барака. Один раз, возвращаясь с курсов, где молодые строители обучались слесарному делу, Гриша Рахманцев увидел друга в пьяной компании молодых людей. Шли по улице, весело горланя песни под балашовскую гармонь. Рахманцев решительно шагнул к ним и, взяв за руку Сашу, потянул его за собой:

— Пошли домой?

Пьяная компания зашумела:

— Не трожь гармониста!

— Накостылять по шее — и баста!

— Наставник нашелся!

Один из парней уцепился за рукав его полушубка и попытался толкнуть Гришу на обочину дороги.

— Ты не лезь, без тебя знаю, что делать, — Рахманцев отмахнулся от незнакомого парня.

— Сашка, иди за мной! — не оглядываясь на шумную компанию, он зашагал к бараку.

Балашов свел меха гармошки, постоял с опущенной головой и, подняв осоловелые глаза на компаньонов, произнес вяло:

— Пойду домой.

— Растяпа! — бросил один из парней. — Кислая квашня!

Балашов точно преобразился. Хмель сняло как рукой.

— Вы… — страшно выругавшись, Саша выкрикнул: — Шваль колупаевская! Да вы Тришкиного мизинца не стоите! Он в поезде смерти страдал! Мать у него погибла… Он в партизанах воевал, от Сибири до Урала пешком прошел!.. Может, за него я в огонь и воду… А ну-ко суньтесь! — положив гармонь на снег, Саша сдвинул шапку на затылок и встал в угрожающую позу. — Кто наших колхозных блинов не пробовал, подходи.

Ватажка рассыпалась. Подобрав гармонь, Балашов поплелся в общежитие. Гриша лежал в кровати с книгой в руках. Прилив энергии, который испытывал Саша, готовясь к драке, сменился слабостью во всем теле.

— Если хочешь есть, возьми колбасу в тумбочке. Хлеб на подоконнике, — не отрываясь от книги, сказал спокойно Гриша.

Стянув с себя полушубок, Саша опустился на табурет.

— Гриш, ты на меня не сердись. Ну, выпил маленько, какая беда? — заговорил он примирительно.

Рахманцев молчал.

— Зарабатываю я неплохо, почему не выпить, а? — Саша уставился глазами в спину друга. — Знаешь, что? — Балашов пересел на кровать Гриши. — Ребята меня сманивают ехать на Север. Поедем? — потрогал он за плечо Рахманцева. — Подъемные дают, суточные, и дорога бесплатная. Поедем, а?

— Садись, ешь, — отозвался все так же спокойно Гриша.

— А ежели я желаю с тобой говорить?

— Вот когда проспишься, тогда и будем разговаривать.

— Значит я, по-твоему, пьян?

— Нет, трезвый, — спрятав улыбку и не отрываясь от книги, ответил Рахманцев.

— Гриш, я тебе всурьез говорю, махнем на Север, там деньги большие платят.

Рахманцев стремительно повернулся к Балашову.

— На Север захотел, за длинным рублем погнался. Эх ты, а еще комсомольцем называешься, — заговорил он С жаром. — Не ты ли на собрании давал слово не пить? Не ты ли обещал Андрею Никитовичу исправиться? Опять за старое берешься? С кем ты связался? С забулдыгами. Курсы забросил, работаешь тяп-ляп, переметная сума! Тьфу! — шумно повернулся к стене.

Утром друзья позавтракали молча. Саша чувствовал свою вину и отводил глаза от осуждающего взора старшего друга.

— Сегодня вечером ты должен идти на курсы, пропускать занятия нельзя, — одеваясь, сказал наставительно Рахманцев.

— Ладно, — неохотно ответил Саша и взялся за шапку.

Каждый раз поднимаясь на шестой этаж, ребята подолгу любовались панорамой новостройки. Вдали виден длинный корпус механосборочного цеха, за ним весь в паутине железной арматуры — кузнечный, дальше высятся к небу трубы литейного, поднимаются стены и других цехов. В синей дымке мартовского дня лежал Челябинск. Идет трамвай, беспрерывным потоком двигаются автомашины. Растет новый город.

В этот день Саша работал с увлечением. Груда кирпича под его ловкими руками быстро уменьшалась. Взглянув вниз, он заметил легковую машину кофейного цвета. Из машины показался человек в желтых крагах, одетый в клетчатое пальто. Не выпуская трубки изо рта, он показал рукой на стройку и спросил что-то у вышедшего из машины же Фирсова. Балашов от удивления чуть не выронил из рук кирпич.

— Гриш, а Гриш, — крикнул он, — гляди-кось, какой полосатый дядька сюда ползет.

— Это американец, — объяснил проходивший мимо Поздняков, — инженер Гульд. Однако он, ребята, к нам поднимается и начальник участка с ним. — Увидев Фирсова, бригадир беспокойно забегал глазами по фигурам каменщиков: — Все ли у нас в порядке?

Гульд поднимался по лесам легко. На вид ему было можно дать лет сорок. Хорошо натренированное тело, привычка к гимнастике, наконец, длительные путешествия по Европе и Азии сделали из него крепкого спортсмена, чем особенно он гордился. В те дни его переводчик болел, и Фирсов сопровождал Гульда по объектам стройки.

На площадке Андрей заметил Балашова и позвал его к себе.

— Как работаешь? Курсы посещаешь?

Балашов замялся. Сказать начальнику участка, что не сдержал слово, Саше было неловко. Вздохнув, он промолвил:

— Так себе.

— Как это понять?

Балашов еще ниже опустил голову, снял зачем-то рукавицу, помял в руках:

— Уходить думаю.

Увидев подходившего Гульда, Фирсов сказал Саше:

— Сегодня зайди ко мне в контору. А сейчас иди, работай.

Осмотр постройки занял у американца немного времени. Садясь в машину, Гульд заметил небрежно:

— Зимняя кладка не эффективна. И я не понимаю, зачем господа руководители стройки идут на поводу этих… как их называют?.. — Гульда покрутил пальцем в воздухе.

— Ударники, — подсказал Фирсов.

— Да, да, — закивал головой американец. — Я удивлен, что при таком адском холоде ваши люди работают весь день. Странный народ.

Андрей сдержанно ответил:

— Зимняя кладка оправдала себя. Посмотрите на дома, — кивнул он в сторону дороги и, помолчав, спросил. — Вы, кажется, хотели побывать на строительстве трепелового завода?

— Да, — коротко ответил Гульд.

Преодолевая и лавируя между штабелями бревен и досок, машина подошла к наспех сколоченному бараку, где временно помещалась контора строительства кирпичного завода.

Фирсов нашел начальника участка Белостокова на кладке фундамента.

Острые, как у рыси, глаза Гульда с восхищением пробежали по крепкой фигуре начальника участка, остановились на миг на энергичном волевом лице и, точно ощупывая силу мускулов, скрытых под короткой кожанкой, задержались на широких плечах. Он едва сдержался от соблазна потрогать открытую, несмотря на холод, коричневую от загара грудь Белостокова.

— Это есть спортивный форм, — произнес он на ломаном русском языке и, приняв официальный вид, спросил, как скоро он думает закончить строительство кирпичного завода.

Андрей перевел.

— Ответьте, что вместо установленного мне плана постройки завода в двенадцать месяцев я сдам его в эксплуатацию через четыре с половиной месяца.

Андрей с удивлением посмотрел на Белостокова.

— Вы не ошиблись, Иван Степанович?

— Нет. Прошу так и передать: завод будет готов не в течение года, как это предусмотрено планом, а в четыре с половиной месяца, — повторил он.

— Это невозможно, — выслушав Фирсова, заявил Гульд и положил потухшую трубку в карман. — Да, да, это невозможно, — повторил он, пожевал губами и посмотрел пустыми глазами на котлован.

— Фантастика, — и, видимо, желая блеснуть знанием русского языка, спросил: — Скоб есть?

Белостоков едва сдержал улыбку.

— Похоже, что все знания этого американского специалиста в строительстве кирпичных зданий сводятся к одной заученной фразе. Андрей Никитович, объясни ты ему, мухоеду, на кой нам шут его скобы? Пускай он приезжает ко мне на стройку ровно через четыре с половиной месяца, когда завод будет готов. Сроки пуска установили рабочие. Так и скажи — ра-бочие, — подчеркнул Белостоков.

Гульд зашагал к машине, точно журавль, высоко поднимая ноги и сохраняя на лице невозмутимое спокойствие.

ГЛАВА 15

Дни стали длиннее. По обочинам под рыхлым снегом стояла талая вода. Дороги и подъездные пути к новостройкам превратились в сплошное месиво. Тяжело нагруженные машины застревали, и на пути от станции порой образовывались пробки.

Седьмой строительный участок, где продолжал работать Андрей, представлял неприглядную картину. Всюду валялись груды обломков кирпича, камня, разбитые бочки с остатками цемента, виднелись заброшенные ямы для гашения извести, и отсвечивали на солнце черные пятна нефтебитума. Земля казалась взъерошенной тяжелыми гусеницами тракторов и автомашин. За стройкой лежала спокойная равнина с редкими перелесками, покрытая снегом. Наст блестел, точно зеркало.

По дороге одиноко шагал Саша Балашов, порой останавливался и, повернувшись лицом к новым домам, подолгу смотрел на них. Шел он в деревню Синеглазово, где жил Федоско Скворцов, с которым познакомился он на вечеринке у штукатурщиц. Он-то и сманил Сашу ехать на Север. Не помогли увещевания Фирсова, который по-отечески пожурил за пьянку и плохое отношение к работе. Слушая начальника участка, Саша отводил глаза в сторону и бездумно теребил рукав полушубка.

— Почему не желаешь работать? — допытывался Фирсов. — Чем недоволен?

Балашов переминался с ноги на ногу и молчал.

— Иди и принимайся за дело.

Саша вышел. Постоял у порога конторы, посмотрел по сторонам. Из-за угла барака показался его новый дружок Федоско и спросил тихо:

— Ну, что он?

— Уговаривал остаться.

— А ты как решил? — острое лисье лицо Скворцова вспыхнуло, плутоватые глаза выжидательно уставились на Балашова.

— Я ничего не сказал, — ответил понуро Саша.

— Ладно, иди в общежитие, а утром, когда ребята уйдут на работу, забирай манатки — и к нам. Документы мы тебе охлопочем. Ладно? — Балашов кивнул головой. Заметив издали подходившего к конторе Позднякова, Федоско юркнул за барак.

Василий шел размашистым шагом, засунув по привычке руки в карман полушубка.

— Андрея Никитовича видел? — спросил он.

— Видел, — Саша исподлобья посмотрел на бригадира.

— Вот что, — Поздняков положил руку на его плечо и сказал с теплотой: — Выбрось ты из головы длинные рубли… Не связывайся с разными забулдыгами. По-комсомольски тебе говорю: оставь.

Балашов отвел глаза от бригадира.

— Ладно, подумаю.

Вернувшись в барак, начал собирать вещи. Когда Гриша вернулся домой, с курсов, Балашов уже спал.

Утром он незаметно проскочил со своим мешком, в котором лежала неразлучная с ним гармошка, мимо комендантской комнаты и зашагал по дороге в Синеглазово. Он пришел в полдень. На крыльце скворцовского дома показалась молодайка, держа за крылья гусыню. Навстречу ей, вытянув шею, побежал серый гусак. Выпустив птицу из рук, женщина прикрыла глаза от ослепительно яркого солнца и, заметив Балашова, спросила:

— Вы к Федосею? Он в лавку ушел, скоро придет, проходите.

В чисто прибранной избе Саша снял вещевой мешок. В переднем углу на широкой подставке стояло большое распятие, по сторонам которого виднелись складные медные иконы и оплывшие воском огарки. Уют и довольство чувствовалось во всем: в скобленых, чистых лавках, стоявших возле стены, белой просторной печи, верх которой закрыт ситцевым пологом, крашеных подоконниках с цветами герани.

— Проходите в горенку, — открыв дверь, хозяйка провела гостя в небольшую комнату, окна которой выходили во двор. Балашов несмело опустился на стул. — Вас Сашей зовут?

— Ага, — мотнул головой гость.

— Федосей мне говорил о вас. Я его сестра, Липа.

Только сейчас Балашов рассмотрел худое лицо, с заостренным носом, низким, чуть покатым лбом, бегающими, беспокойными глазами; Олимпиада походила на брата.

— Поди, кушать хотите? — спросила она деловито.

— Подожду Федоска, — отказался Балашов, поднялся на ноги и стал рассматривать висевшие на стене фотографии. Вот семейный снимок: пожилой человек, одетый в вышитую косоворотку и плисовые шаровары, заправленные за голенища хромовых сапог. Коротко подстриженные усы, глубоко запавшие глаза, такой же, как у Липы, низкий покатый лоб, жесткие волосы, стриженные под «ежик», вся его полная фигура была неприятна. Рядом — одетая в богатое платье женщина, видимо, жена. По бокам, придерживаясь рукой за стулья, Федоско и Липа. Остальные фотографии изображали купцов, чиновников и какую-то роскошно одетую женщину в накинутой на плечи богатой ротонде.

— Это тятенька с мамонькой, — тыча пальцем в стекло, рассказывала Липа. — Это мы с Федосеем. Остальных не знаю. А вот это, — палец Липы остановился на даме с ротондой, — моя крестная, Степанова. У них паровая мельница в Челябинске была, а тятенька доверенным служил.

— А это кто? — спросил Саша, показывая на молодого человека, одетого в городскую пару.

— Мой муж, — смутившись, ответила Липа. — Я с ним развелась, — поспешно заявила она. — Заполошный, да и пьяница. Хотела и карточку изорвать, да мамонька не дала: гляди, говорит, да казнись, другой раз слушаться родителей будешь, как выбирать мужа. А мне плевать на все. — Заслышав чьи-то шаги, Липа бросилась на кухню.

— Долго что-то ходил, — увидев брата, заговорила она. — А тут к тебе гость пришел.

— А-а, Саша, давно ждешь? Липка, собирай на стол! А тять где?

— Ушел в сельпо, паевую книжку менять.

— Ну, как отделался? — обратился Федоско к Балашову.

— Ушел да и все. Насильно держать не будут.

— Правильна! — Скворцов хлопнул Сашу по плечу. — В Сэ-Сэ-Сэ-Эр принудительного труда нет: хочу работаю, хочу нет. Ты скоро там? — Федоско повернулся к дверям.

— Сейчас, — отозвалась Липа.

— Знаешь, куда мы с тобой катанем? В Магадан. Погуляем денька два, потом подпишем договор — до свидания, Челяба.

На пороге показалась Олимпиада.

— Пожалуйте, — пригласила она.

На столе стоял рыбный пирог с луком и рисом, соленые грибы, хлеб и бутылка вина.

— Для начала, — наливая в маленькие стаканчики вино, предложил Федоско. — Ты, Липа, выпьешь?

— Не пью я, — произнесла та жеманно, — но уж ради гостя налей немножко. Со свиданием!

Чокнулись. Хозяйка подвинула Балашову вилку.

— Закусывайте.

Первое время все молча занимались пирогом.

— Теперь — по второй, — обтерев губы о край скатерти, Федоско потянулся к бутылке.

Саша захмелел. Неуверенно ткнулся вилкой в грибы и, уронив один из них на скатерть, загреб его рукой в рот. Липа прыснула от смеха. Федоско сердито посмотрел на сестру.

За дверями закричала гусыня, Липа вышла.

Обняв Балашова, Федоско кивнул вслед сестре.

— Разводка. Понимай.

Липа внесла тяжелую гусыню и посадила ее под лавку в гнездо.

— Может, грибочков добавить? Почему плохо кушаете? — подсев к гостю, она подвинула ему пирог. Балашов подняв осоловелые глаза, увидел большой чувственный рот Липы с мягкими пунцовыми губами.

затянул тонким фальцетом Федоско и, отрыгнув, продолжал:

Обняв Балашова, Федоско заговорил жалобно:

— Саша, друг, поедем мы с тобой в Магадан, в чужедальнюю сторонку. Может, иссушат нас злые ветры и мороз сведет суставы, но без денег не вернемся! — Скворцов блеснул злыми глазками и грохнул кулаком по столу. Стаканчики издали нежный звон. Липа испуганно посмотрела на брата, подтолкнула его под бок.

— Тятенька, — прошептала она чуть слышно.

У порога стоял высокий мужчина с мрачным взглядом.

— Родитель! — Федоско, поднимаясь на ноги, ударил себя в грудь обоими кулаками. — По случаю прихода Александра Гавриловича решили маленько выпить.

— Сбегай в потребиловку, купи еще пол-литра, — обратился отец к дочери и, повесив кепку, прошел к столу.

Липа, накинув платок, вышла. Старый Скворцов молча посмотрел на Балашова, перевел глаза на стол. Восхищенный Федоско хлопнул Сашу по плечу.

— Вот, какой у меня отец — орел. Ты думаешь, мало ему пришлось пострадать? — не обращая внимания на предупреждающие знаки старика, продолжал: — Из-за одних степановских сундуков сколько страху натерпелись! Ковры да меха — все надо спрятать да сбыть.

Нога Федоска под столом замоталась, ее сердито дергал отец.

— Тятеньку в ГПУ таскали, только он свое пролетарское происхождение доказал, а степановское золотишко — фьють! — младший Скворцов дунул на ладонь. — Пускай поищут, а мы знаем, где оно лежит!

— Брехун ты, брехун, — бросив трясти за ногу сына, сказал Скворцов. — Язык болтает, голова не знает. — Посмотрев на дремавшего Балашова, старик успокоился.

В отяжелевшей голове Саши роились бессвязные мысли: — «Олимпиада, Магадан, деньги мельника Степанова. Кто такой Федоско?» В пьяном тумане перед ним то вставало лицо Гриши Рахманцева, его укоризненный взгляд, то строгие, осуждающие глаза Андрея Никитовича, плутоватая мордочка Федоска, красные губы Олимпиады и суровый старик Скворцов.

Балашов тоскливо оглянулся и уронил голову на стол.

Проснулся он на незнакомой мягкой постели и, приподнявшись на локте, посмотрел в окно. Невидимые лиловые лучи солнца, окрасив облака, медленно уходили на запад. Тени сгущались. По двору прошла с лукошком Липа.

— Ку-уть, куть, ку-у-уть, — точно пела она.

В соседней комнате говорил старший Скворцов.

— Тянуть нечего. Чем раньше сыграем в городки, тем лучше, а песни о Магадане петь тебе хватит. — Отец Федоска слегка прихлопнул ладонью по столу.

«О каких городках он говорит? — пронеслось в голове Саши. — Выходит, поездка в Магадан лишь уловка? Ничего не понимаю». Балашов стал внимательно прислушиваться.

— Тять, ты сам знаешь, что не за нами дело стоит. Планировку площадки цеха они только завтра закончат, — послышался голос Федосея.

— Ладно! Буди своего друга. Пора ему вставать.

Вошел Федоско и начал бесцеремонно трясти Сашу за плечо.

— Сашка, вставай!

Гость открыл глаза и протяжно зевнул.

В избе сидел отец Федосея. Тупое лицо, тонкие губы, над которыми висел круглый, как картошка, нос, пустые запавшие глаза, широкие плечи, толстые, точно обрубленные пальцы рук. Он рядом со щуплым сыном казался большим неуклюжим медведем.

— Ну, как спалось? — повернувшись к Балашову, весело спросил он.

— Голова болит, — сумрачно отозвался Саша.

— Сейчас полечимся, — старый Скворцов вынул из-под лавки бутылку вина.

— Липа, собери-ко на стол! Мать-то у нас уехала погостить к своим. Дочь за хозяйку осталась, — объяснил он Балашову.

Саша сел за стол. На душе было муторно. Куда он попал? Чтобы отвлечься от своих мыслей, Балашов выпил и взял гармонь.

— Липа! А ну-ка уважь отца!

Олимпиада вышла из-за стола и, слегка притопывая, как бы неохотно прошлась по кругу. Саша играл, склонив голову на плечо, упиваясь звуками гармони.

Липа дробно, с увлечением застучала каблуками.

Федоско, видя, что внимание отца привлекла пляска тихонько выпил и весело забарабанил пальцами по столу.

Саша неожиданно свел меха и умолк. Его голова опустилась на гармонь. Безотчетная тоска охватила его с новой силой.

«Бросить бы все: этот дом, пьянку, мягкую перину, в которой спал недавно, Федоска, Липу! Уйти в барак, к ребятам, к Грише! Провались все к чертям! Дорогу на стройку я и ночью найду. Приду в общежитие и скажу: «Гриш, подурил я маленько!» Вася Поздняков, комсомольский организатор, пожурит маленько и простит. А кончим строить тракторный, уеду опять в колхоз.

— О чем, добрый молодец, задумался? — услышал Саша над ухом вкрадчивый голос Сидора. — На-ко, друг, выпей, не кручинься, — отец Федосея подал Саше стакан. Тот подержал его в руке, раздумывая: пить или не пить.

— Опрокинь, милок.

Балашов поднес ко рту, помедлил и выпил. Довольный Сидор подал ему на вилке соленой капусты.

— Закуси.

Через час на столе появилась вторая бутылка. Федоско лежал уже на лавке и мычал:

— Рро-ди-тель, Сашка парень верр-ный.

Опьяневший Скворцов, обнимая за плечо Балашова, говорил, с трудом ворочая языком:

— Крестьянин знал раньше один плуг. Так или нет? Так, и на мельницах было завозно[27]. Теперь выдумали колхозы, а мельницы стоят? Стоят. Потому, что помолу нет! А отчего? — Сидор рыгнул и осоловело посмотрел на собеседника. — Оттого, что раньше мужик дорожил каждым часом, а теперь — все обчее. Можно и бока погреть. Ты вот что, — старый Скворцов подвинулся ближе. — Пособи-ко нашим ребятам колышки на промплощадке повыдергивать, что поставили ученые люди. Дело пустяковое: пока Федоско будет орудовать, ты постой на стреме. А потом можно петуха и на седьмой участок пустить. На-ка, выпей! — хозяин сунул в ослабевшую руку гостя стакан с вином. Саша пил глотками. Покачнувшись, упал на гармонь. Та издала жалобный звук.

С помощью Олимпиады добрался до постели. Во сне слышал, как Липа стянула с него сапоги. Поспешно разделась и, зябко вздрогнув, юркнула под одеяло к нему.

Утром Саша долго лежал с открытыми глазами, вспоминая подробности вечерней пирушки. «О чем говорил Скворцов? Выдернуть колышки на промплощадке, переставить их на другое место? Но ведь по этим колышкам ребята будут рыть котлован?» Саша, отбросив одеяло и нащупав лежавшие возле него женские подвязки и сломанную гребенку, с силой швырнул их в угол.

«Надо предупредить своих. Андрей Никитович знает, что делать». Балашов поспешно оделся. Семья Скворцовых сидела уже за столом.

— Садись чай пить? — пригласила Липа.

— Спасибо, не хочу. Тороплюсь на стройку — документы взять. К вечеру буду здесь, — торопливо заявил Балашов и, схватив мешок, почти бегом спустился со ступенек крыльца. «Только бы застать Фирсова», — шагая по улице, думал он.

В скворцовском доме к окну прильнули озлобленные лица Сидора и Федоска.

— Уйдет ведь, а? Ишь, как вышагивает, — шипел как гусак, старый Скворцов. — Запрягай лошадь, падай в сани, — выругавшись, Сидор опустился на лавку. Федоско метнулся из избы. В суматохе никто не заметил, как, накинув телогрейку на плечи, Липа бежала огородами, запинаясь о старые капустные кочерыжки, скрытые под снегом, шлепая ботинками по воде, стремясь пересечь дорогу Балашову.

— Саша, Саша, — догнав его на окраине села, заговорила она, задыхаясь, — прячься скорее, а то Федоско тебя убьет. Не ругай меня, Саша. — Губы Олимпиады задрожали. — Прощай! — Женщина побежала обратно.

На берегу озера стояла ветхая баня. К ней от дороги шла большая огородная изгородь. Медлить нельзя. Что бы не оставлять следов на снегу, Саша взобрался на изгородь и, перебирая ногами по нижним жердям, достиг бани. У порога лежал снег. Каменка разрушена, всюду валялись кирпичи.

Прикрыв дверь, Балашов снял с себя мешок и стал следить через маленькое оконце за дорогой. Проехали на дровнях два колхозника за сеном. Проковылял старик с котомкой. Затем пронеслась, точно ошалелая, лошадь с санями. Стоя на ногах, Федоско немилосердно нахлестывал коня. За опояской его топор.

«Ах, гад, — пронеслось в голове Саши, — мог бы зарубить!»

Солнце поднималось. Дорога стала оживленнее, прошло несколько порожних подвод, промелькнула, разбрызгивая по сторонам грязь и снег, грузовая машина. Саша сидел в бане, дожидаясь возвращения Федоска.

Вот и тот. Взмыленная лошадь шла шагом. Парень бросал взгляды по сторонам. Проводив подводу глазами, Балашов подумал: «Дожидаться ночи опасно. Федоско с отцом могут обшарить пустые амбары и пригоны, стоявшие на выезде, чего доброго, доберутся и до бани. Надо выбираться», — решил он. К своей радости, Саша заметил на дороге большой обоз, идущий с бутовым камнем, и вышел. С возчиками он спокойно дошел до седьмого строительного участка и, разыскав Фирсова, рассказал все.

Вечером старик Скворцов с сыном были арестованы и посажены в Челябинскую тюрьму.

Через несколько месяцев они оказались в Магадане, но уже не по своей воле.

ГЛАВА 16

Строительство кирпичного завода, как и говорил. Белостоков, было закончено за четыре с половиной месяца, Гульд придирчиво осматривал печи, туннельную сушилку, стены главного корпуса и, довольный, обратился через переводчика к Белостокову.

— В чем секрет скоростной кладки? Ведь была зима, и в ее условиях подобные темпы невозможны, — на бесстрастном лице Гульда выразилось удивление. — Может, платили рабочим в двойном размере?

— Передайте мистеру, что секрет прост: в Советской стране рабочие строят для себя, а в Америке отдают свой труд капиталистам. В этом разница, — Иван Степанович стал прислушиваться к незнакомой английской речи.

— Господин Гульд говорит, что он не компетентен в политике, но, как инженер, хочет подчеркнуть, что технический прогресс капиталистической Америки был и будет значительно выше, чем в социалистической России, — заявил переводчик Белостокову.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — усмехнулся Иван Степанович. — Не желает ли мистер посмотреть пробную продукцию завода?

Белостоков взял из штабеля теплый еще кирпич и опустил его в стоявшую невдалеке кадку с водой. Кирпич нырнул на дно и, к удивлению рабочих и Гульда, выплыл на поверхность.

— Олрайт! — американец прищелкнул пальцами. — Изумительно! Кирпич плавает в воде!

Мимо проходили ребята, протискивались через толпу. Заглянув в кадку, Саша воскликнул:

— Гриш, гли-ко, кирпич в воде плавает!

— Мели, — недоверчиво протянул тот и, посмотрев, удивленно покачал головой.

Белостоков говорил:

— Этот кирпич из трепела. В нем много пустот, воздуха, который и не дает ему тонуть. Он легок и прочен. Смотрите, постепенно пропитываясь водой, он тяжелеет и опускается на дно.

С пуском кирпичного завода усилилось и строительство промышленных предприятий и домов. Из-за границы прибывало оборудование. Монтажникам работы было вдоволь. Сносились временные бараки, приводились в порядок улицы, в новых светлых зданиях школ слышались звонкие голоса детей. Там, где был когда-то пустырь, ровными рядами шли тополя, тенистая акация и жимолость. Легкий пух от тополей лежал на садовых дорожках, медленно плыл по воздуху.

Саша Балашов сидел в саду на скамейке, положив руки на гармонь. Мимо проходили знакомые парни и девчата. Перекидываясь с ними короткими фразами, он смотрел на входную калитку. Рахманцева не было. В конце аллеи появилась Липа Скворцова. Саша беспокойно огляделся по сторонам. Казалось, уже стали забываться пьяный Федоско и озлобленный старик Скворцов.

И вот опять показалась Липа. Спрятаться было поздно. Протягивая ему руку и улыбаясь, Олимпиада радостно заговорила:

— Здравствуйте, а я который день вас ищу.

— А что меня искать, я не иголка, — недовольно произнес Балашов и подвинулся на край скамейки.

— Ах, какие вы неделикатные, — опустив глаза, Липа стала разглаживать гофрированную юбку. Саша, положив голову на гармонь, смотрел в сторону.

— Может, вы меня проводите до окраины, а там я сама дойду, — после длительного молчания спросила Липа и, поправив воротничок кремовой блузки, поднялась.

Саша обрадовался: хотелось как можно скорее спровадить ее.

— Пошли, — закинув гармонь за спину, он направился к выходу. Стройка с ее башенными кранами, незаконченными зданиями осталась позади. Перед глазами открылась неширокая равнина, покрытая яркой зеленью трав.

— Посидим, — предложила Липа и опустилась на землю. Саша уселся рядом. Перебирая клавиши гармони он мечтательно смотрел на степь. Липа подперев голову кулачком, не отрывала глаз от расстилавшейся равнины. Гармонь точно жаловалась кому-то, плакала, ее мелодичные звуки плыли над землей, рождали смутные желания. Захваченный музыкой, Саша забыл о времени. Багровый солнечный полудиск лег на степь. Липа поднялась и, вздохнув, протянула руку.

— Может, придешь на праздник?

Саша отрицательно покачал головой.

— Нет.

— Когда же увидимся?

— Не знаю…

Липа нервно теребила косынку. Саше стало ее жаль: все же она помогла ему в минуту опасности.

— Вот что, Липа, бросай ты все, иди работать на стройку!

— Правда? — женщина порывисто схватила его руку. — Ты так хочешь? — Некрасивое лицо ее порозовело. — Я все сделаю, что скажешь, Саша, милый, если бы знал, как мне скучно без тебя, белый свет не мил, — волнуясь, заговорила она.

Ошеломленный ее порывом, Балашов растерянно произнес:

— Если поступишь на работу, будем чаще встречаться.

— Хорошо, — ответила радостно Липа. — Больше мне ничего не надо. — Посмотрев восторженно на Сашу, она зашагала по степной дороге.

Через две недели, проходя по одной из улиц седьмого участка, Саша услышал, как кто-то окликнул его с лесов. Подняв голову, увидел Липу. Скворцова приветливо помахала рукой и крикнула:

— Подожди минутку! — быстро сбежала вниз. Ее комбинезон был забрызган известью, лицо сияло.

— Здравствуй, Саша. Ну вот, я и работаю! Девушки в нашей бригаде славные, живем мы дружно. Ты куда пошел?

— В контору участка. Думаю снова записаться на курсы слесарей.

— Я тоже учусь… на фрезеровщицу… — Липа запнулась, покраснела. — Знаешь, что я думаю? Если я стану работать хорошо и учиться, ведь поймут же люди, что я… что я… не виновата ни в чем.

— Ли-па! — послышалось сверху.

— Иду-у! — она заторопилась. — Заходи, я живу в общежитии номер три по улице Салютной. — Липа быстро стала подниматься по лесам.

ГЛАВА 17

В механосборочном цехе шел монтаж и установка станков, прибывших из-за границы. Возле одного из них с кронциркулем в руках возился пожилой немец Миллер, недавно приехавший из Германии как представитель фирмы «Брюннер и К°». Несмотря на пятьдесят лет, Миллер выглядел крепким здоровяком и на первый взгляд казался добродушным, немного чудаковатым немцем. Знание русского языка по его словам, он приобрел в частых наездах на заводы дореволюционной России.

— Это есть карусельный станок, — снимая деревянную обшивку с отдельных частей, говорил Миллер Балашову, который помогал иностранному мастеру как слесарь. — Ви знайт базарный карусель? Девушка карусель катал? — продолжал он расспрашивать Балашова.

— Было дело, — весело отозвался Саша.

— Ми, когда бил молод, тоже девушка катал. Карош девушка, пять пуд весс! — Миллер закатился беззаботным смехом.

«А славный, должно быть, он», — думал Балашов.

Установка карусельного станка заняла несколько дней. Изредка заходил Гульд. К удивлению Саши, американец и немец держались как старые знакомые.

Как-то раз Миллер вышел из цеха, забыв одеть куртку, которую обычно снимал во время работы. Лежала она на пустом ящике. Балашову зачем-то понадобился гвоздь, и он стал вытаскивать его из тары. Куртка упала на пол. Саша услышал стук металлического предмета, выпавшего из внутреннего кармана. Поднимая, Балашов увидел фотоаппарат и лежавшую рядом с ним катушку с запасной лентой. Саша положил все на место.

«Зачем ему фотоаппарат? Снимать расположение цехов? Не понимаю».

Подозрение Балашова усилилось с приходом Миллера. Тот быстро подошел к куртке, ощупал и, повернувшись круто на каблуках, спросил отрывисто:

— Вы ничего не трогаль?

Саша пожал плечами.

Неспокойное выражение лица Миллера не ускользнуло от его внимания.

— Карашо.

Мысль о фотоаппарате не выходила из головы Балашова.

Закончив работу, он поехал в город. Андрея Никитовича он застал с ребенком на руках за столом. Малыш, тараща глазенки, размазывал чайной ложкой остатки киселя по клеенке. Судя по довольному виду отца, это занятие нравилось обоим. Вошла Христина, всплеснула руками. Нос, щеки и подбородок сына — все было в киселе. Она унесла малыша в другую комнату.

— Как живется? — спросил Фирсов Сашу.

Андрей Никитович любил этого неспокойного парня. Правда, пришлось с ним повозиться в прошлом году. Саша платил благодарностью и доверял ему свои тайны. И сейчас поделился сомнениями насчет Миллера.

— Ты никому не говорил, что видел фотоаппарат и пленку у мастера? — выслушав Балашова, спросил Фирсов.

— Нет.

— Хорошо. А когда Гульд встречается с Миллером?

— Обычно в конце рабочего дня.

— Та-ак, — Андрей Никитович в задумчивости побарабанил пальцами по столу. — Я сейчас позвоню одному товарищу, чтоб он принял тебя. Объясни ему все подробно. Понял?

Поговорив по телефону, Фирсов написал записку и передал ее Балашову.

— По этому адресу найдешь нужного тебе человека, — сказал он. — Если захочешь посоветоваться о чем-либо, заходи.

Вечером в уютной квартире Миллера между хозяином и его гостем Гульдом происходил выразительный разговор.

— Скажу вам, милейший, что вы просто шляпа! — шагавший по комнате Гульд резко повернулся к сидевшему в кресле Миллеру. — До сих пор все еще нянчитесь с этим инженером из Чехии Ланге! Он застрял у нас, как кость в горле. А ваши снимки? Их с успехом можно выбросить в мусорный ящик. Когда вы доберетесь до чертежей, о которых я вам говорил? Если вы не способны работать, валитесь отсюда ко всем чертям! Получать за вас выговора от шефа я не намерен.

Миллер невозмутимо слушал, играя кистями шлафрока.

— Перестаньте беситься, Гульд. Лучше выпьем. У меня еще сохранилась бутылка «Токайского», — поднявшись с кресла, хозяин подошел к шкафчику, достал бутылку вина.

— Если вашему шефу мои снимки не нравятся, ну и что же? Я в убытке не буду, — расставляя закуску на столе, продолжал он. — Что же касается инженера из Чехии, то его можно ликвидировать. — Хозяин выпил вслед за гостем и зашагал по комнате. — План таков. Ему поручена проверка регулирующего трансформатора на промплощадке. Когда он поднимется в будку, считая, что ток выключен, и начнет работать, я берусь за рубильник, и чех летит оттуда чернее головешки. — Миллер осклабился. — В отношении чертежей немножко терпения. У меня есть знакомая копировальщица. Небольшой презент[28] — и все будет в порядке.

После второго стакана, Гульд обмяк.

— Чертовски трудно работать в этой стране, — пожаловался он. — Кстати, шеф сообщает, что одна русская дама везет в Челябинск важные инструкции и новый код для связи. Эта дама является сестрой одного видного инженера тракторного завода, но из-за предосторожности его имя не приводится. Очевидно, эта особа будет на днях. Гуд бай, — Гульд взялся за кепку.

Оставшись один, Миллер залпом выпил стакан вина.

Уничтожение инженера Ланге входило в его планы. Энергичный чех мешал им задерживать электрификацию рабочего поселка завода. Больше того, Ланге по политическим убеждениям был близок к коммунистам. Миллера давно интересовала работа конструкторов над чертежами новой машины, но скопировать их пока не удавалось. Гульд нервничал.

Миллер распахнул окно. Стоял теплый августовский вечер. Вдали маячили огни заводов. На улицах слышны голоса прохожих.

Навалившись грудью на подоконник, Миллер долго смотрел на шумный город.

Этажом выше в небольшой комнате сидел инженер Ланге. Перед ним на круглом столике стояла фотография девушки, видимо, невесты. Он бросал на портрет, отрываясь от книги, нежные взгляды.

Инженер Ланге уже год работал на строительстве. Он привез из далекой Моравии горячее желание помочь русским братьям в строительстве завода.

Утром выйдя на работу, он уверенно поднялся в трансформаторную будку и только дотронулся до проводов, как страшной силой был отброшен на землю.

ГЛАВА 18

Андрей Фирсов хорошо знал чеха как энтузиаста дела, верил в него и не допускал мысли, что Ланге, опытный электрик, мог не выключить ток. Между тем слух о том, что чешский инженер стал жертвой собственной оплошности, стал усиленно распространяться. Эту версию поддерживал Гульд:

— Просто небрежность! Бывают ошибки в работе. Что ж удивляться.

Андрей думал: «Нет, тут кто-то замешан, но кто?»

Перечисляя в уме лиц, с которыми встречался чех на работе и производственных совещаниях, Фирсов остановился на Гульде.

«Ведь с ним Ланге спорил, отстаивая свой проект электрификации. Его поддерживали партком и администрация строительства. Это бесило Гульда. Но ведь это были чисто технические споры. Какое отношение имеет Гульд к смерти Ланге?»

Размышления Фирсова прервал звонок в передней. Андрей открыл дверь и отступил на шаг. Перед ним стояла модно одетая женщина лет тридцати пяти. В изумлении Андрей отступил от порога.

— Агния, ты ли это?

— Неужели я так подурнела, что родной брат не узнает? — Агния вымученно улыбнулась и, сухо поцеловав Андрея, прошла с ним в комнату.

— Мама здорова?

— Да, сейчас будет, — Андрей внимательно оглядел сестру.

Одетая в элегантный костюм стального цвета, плотно облегавший стройную фигуру, она еще не утратила той живости, которая была свойственна ей в молодые годы, держалась прямо, как всегда, гордо откинув красивую голову, во всей ее манере чувствовалось умение владеть собой в обществе. Вошла Василиса Терентьевна.

— Мама! — уткнув лицо в грудь старой женщины. Агния заплакала.

— Агнюша, господи! — Василиса Терентьевна нежно гладила ее волосы. Андрей отвернулся в волнении. Держась за подол бабушкиной юбки, маленький Володя Фирсов, округлив глаза, поглядывал на незнакомую тетю. Когда первый порыв радости прошел, Агния заметила племянника.

— Какой чудесный малыш, — подхватив на руки, она подняла его высоко над головой. — Это твой наследный принц? — опустив Володю на пол, спросила она брата.

— Да, — гордо улыбнулся тот.

Христина встретила золовку приветливо.

— Вы уже, вероятно, забыли меня, мы встречались с вами в Марамыше.

— Да, да, помню, — кивнула Агния. — Сколько лет прошло, как изменились люди, села, города! Ведь я на родине не была с девятнадцатого года, — усаживаясь за стол, говорила гостья.

— А где Мартын Иванович? — спросила Василиса Терентьевна, подавая дочери чай.

— Тегерсен умер во Владивостоке, — Агния поднесла надушенный платок к сухим глазам.

— А ты где жила эти годы? — продолжала расспрашивать мать.

— Сначала уехала в столицу Дании — Копенгаген. Адвокаты помогли стать хозяйкой небольшого состояния. Оно хранилось в то время в банке в виде ценных бумаг и золота. Снова вышла замуж… за помощника военного атташе Германии… Жили в Берлине, недавно его назначили в Советский Союз, — играя чайной ложечкой, рассказывала Агния. — У меня давно было намерение приехать сюда, но все не могла собраться…

— Как фамилия твоего мужа? — спросил Андрей.

— Фридрих фон Керн. Майор.

— Значит, ты сейчас госпожа фон Керн, — криво усмехнулся Андрей. — Что же в тебе осталось русского?

— Ну, как сказать, — заговорила Агния медленно, — порой я вспоминала родину, вас, были моменты… охватывала тоска по Зауралью, но потом эти чувства притупились, осталось одно желание — повидаться с вами. На днях договорилась с мужем и решила погостить у вас несколько дней.

— И хорошо сделала, что приехала, — заметила Василиса Терентьевна. — Родных не надо забывать, да и свои края тоже. И то мой старик, на что кремень, а когда стал умирать, говорил: «Мать, об одном жалею, что не взял с собой родной землицы. Положила бы ты мне ее в гроб!» Вот как человек сросся с землей, что в смертный час ее не забыл. Тебе, Андрей, наказываю, — повернулась она к сыну, — помру, похорони меня в Марамыше.

— Не все ли равно, где лежать мертвому, — равнодушно бросила Агния.

— Нет, не все равно, — убежденно ответила старая женщина. — Своя земля и в горсти мила.

— Хватит вам вести похоронные речи, — сказал, улыбаясь, Андрей. — Как доехала? — обратился он к сестре.

— Неплохо. В Москве мне купили билет на поезд прямого сообщения в Челябинск, и на третьи сутки я была уже здесь. Кстати, я тебя прошу, съезди, пожалуйста, на вокзал, получи багаж в камере хранения. Вот квитанция и паспорт, — Агния передала брату документы. — А я отдохну, устала с дороги.

Андрей вызвал шофера и уехал. Укладывая заграничный из толстой кожи чемодан Агнии в багажник машины, Фирсов пробежал глазами наклейки. Рядом со штампом Москва — Казанская имелся ярлык станции Свердловск.

«Странно: Агния говорила, что ехала поездом Москва — Челябинск. Как она могла оказаться в Свердловске?»

Ночью Андрею спалось плохо. «Если Агния скрывает, что заезжала в Свердловск, стало быть, на это есть какая-то причина?»

Утром Андрей взял полотенце, на цыпочках направился мимо кровати сестры. Лицо Агнии было мертвенно бледным. Веки полузакрыты. Через узкие прорези безжизненно смотрели на Андрея огромные застывшие в своей неподвижности зрачки. На туалетном столике лежал бумажный пакетик, которые обычно выдаются в аптеке. Возле него второпях рассыпан белый порошок. Андрей прочел этикетку: «Кокаин». Страшная мысль мелькнула в голове: наркоманка.

Андрея охватила жалость к сестре. Как бы дорого он дал, чтоб спасти ее, вернуть к трудовой жизни!

За утренним чаем Агния разговаривала мало и скоро, сославшись на головную боль, ушла в свою комнату. Днем она позвонила кому-то и, поспешно одевшись, вышла на улицу.

Вскоре показалась легковая машина. За рулем сидел Гульд. Оглянувшись по сторонам, Агния юркнула в открытую дверцу. Набирая скорость, машина понеслась к окраине города. За ней, не отставая, шла вторая машина. Заметив ее, Гульд выругался.

— К нам кто-то прилип. Постараюсь перехитрить…

Американец остановил машину. Выйдя из нее, потрогал ногами покрышки колес. Ехавшие сзади повторили его маневр: шофер незнакомой машины, открыл капот мотора, скосил глаза в сторону Гульда, стал возиться с гайками. Засунув руки в куртку с множеством карманов с застежками «молния», американец выжидал, продолжая пинать покрышки исправных колес. Затем вытащил из багажника домкрат и поставил его под заднюю ось.

Шофер второй машины полез под мотор. Гульд вновь выругался и, бросив домкрат в багажник, взялся за руль.

Развернувшись, машина Гульда на большой скорости исчезла за перелеском.

Шофер второй машины поспешно вылез из-под мотора и, взявшись за руль, последовал за первой. Началась бешеная гонка. Сидевшие в кабине двое военных обменивались короткими фразами.

— Нажимает крепко, — заметил один из них, не спуская глаз с машины Гульда.

— Сейчас они начнут петлять по улицам…

— Экскурсия к аэродрому им не удалась. Теперь как бы не проглядеть их. В этом задача. Товарищ Третьяков, прошу зайти ко мне через час.

— Слушаюсь, товарищ майор! — ответил Дороня.

Уже несколько лет бывший разведчик из партизанского отряда «Седого» младший политрук Дороня Третьяков работал с Новгородцевым, который вскоре после ликвидации банды Землина был переведен в органы чека. Их машина повернула с улицы Васенко на Тракторострой. Новгородцев прошел к себе в кабинет. Здесь спокойнее было думать: «Немецкая шпионка, работавшая на американцев, Агния Тегерсен у Фирсовых чувствует себя спокойнее, чем где-либо. Приехала «погостить» к родным, и все. По пути заглянула в Свердловск к старому агенту германской разведки, часовщику Беккеру. При его содействии встретилась с человеком со шрамом, вручила ему деньги и адреса явок от своего «мужа» Керна… Что ж, задумано неплохо. Но посмотрим, кто — кого».

Через час пришел Третьяков.

— Садись, рассказывай, — майор показал глазами на стул.

— Гульд высадил женщину у трамвайной остановки на тракторном. Затем машина остановилась у здания Управления строительством…

— Ты, кажется, охотник, Дороня? — спросил неожиданно Новгородцев. — Очевидно, наблюдал, когда идешь по болоту с ружьем, над головой кружится красивая птица чибис, или, как называют местные жители, пигалка. Голос у нее жалобный: пи-вик, пи-вик. В минуту опасности она полетом и криком отвлекает охотника, уводит его дальше от гнезда. Так вот и эта женщина, которую мы с вами видим уже второй раз (первый раз мы ее видели с носильщиком в камере хранения), подобна чибису. Но она — человек неглупый. По прямой в гнездо, то есть в свою квартиру, как бы она ни была надежна, не полетит. Таково основное правило конспирации. Как опытная шпионка, Агния Тегерсен это отлично усвоила. — Новгородцев опустился на стул. — Наша задача, лейтенант, по-прежнему следить за квартирой Фирсова. В его дом вползла змея.

ГЛАВА 19

Смутная тревога овладела Андреем со дня приезда сестры. Ее частые отлучки из дома, та отчужденность, которую начала проявлять Агния к родным, с трудом скрываемая неприязнь к Христине — все наводило на мысль, что сестра давно утратила любовь к родине и семье. Он старался найти причину, проникнуть в тайники ее души, вызвать на откровенный разговор, и каждый раз Агния уклонялась от беседы.

— Кто ты? — не выдержав однажды волновавших его чувств, спросил Андрей порывисто и, взяв ее руки, пристально посмотрел в глаза.

— Твоя сестра, — с деланной улыбкой ответила Агния и осторожно освободила пальцы.

— Почему ты не хочешь поговорить со мной как с братом? Неужели тебе нечем поделиться со мной? Разве ты не знала в жизни горечи, страдания, любви и ненависти? Разве на чужбине не вставали перед тобой картины родных мест, семьи, где прошло детство и девичьи годы? Ведь это же был не мираж, а действительность! Неужели ты не сохранила в сердце все, что было мило и дорого? Агния, прошу тебя: вернись! — глаза Андрея с надеждой смотрели на сестру.

— Поздно, — Агния круто повернулась и ушла в свою комнату.

Сумрак медленно окутывал комнату и фигуру стоявшего неподвижно Андрея. Христина еще днем уехала в срочную командировку, Василиса Терентьевна с внуком засиделась у соседей. Чувство тревоги вновь охватило Андрея. Он вошел в комнату сестры.

Подперев кулачком подбородок, Агния сидела на кровати, устремив глаза в одну точку. Вся ее фигура, казалась поникшей, точно придавленной большим горем.

— Тебе тяжело? — опускаясь рядом с ней, спросил Андрей мягко.

Агния молча кивнула.

— Что тебя мучит? — Андрей сделал попытку включить свет в комнате.

— Не надо, — остановила его Агния. — Посидим в темноте, — она доверчиво прижалась к плечу брата. — Мне страшно, Андрей. Страшно жить. Порой кажется, что я стою на краю огромной бездны, из мрака которой тянутся ко мне мохнатые паучьи лапы. Я слышу, как эти чудовища двигают противными челюстями и, не мигая, смотрят на меня белыми фарфоровыми глазами… — как бы защищаясь от призраков, она отодвинулась к стенке кровати и, подобрав ноги, сжалась в комок.

— Ты больна?

— Не уходи, — заметив движение Андрея, произнесла она с мольбой. — Знаешь что, — Агния помедлила, — я… я… решила рассказать тебе все, только не зажигай огонь. — И, точно свалив с плеч непосильную ношу, заговорила спокойно: — Пускай эти минуты раскаяния послужат утешением, что у меня хватило сил порвать с проклятым прошлым. Слушай. То, что я говорила тебе и маме в день приезда, ложь… Одно верно: мой муж умер во Владивостоке. У него оставались небольшие сбережения, и на них я добралась до Франции. На берег я сошла без копейки денег и перспектив на лучшее будущее. Долго была без работы и жила на подачки эмигрантского бюро. Наконец удалось устроиться официанткой в кафе, проще говоря, в ночной кабачок Парижа. Из Франции уехала с одним крупным негоциантом[29] в Америку. За два года исколесила с ним всю Европу и оказалась в Германии. Однажды, проснувшись в номере одной из гостиниц Берлина, увидела на туалетном столике записку своего покровителя и небольшую сумму денег. Негоциант скрылся. Я была вынуждена обратиться в Комитет спасения России. Учитывая мои знания иностранных языков, Комитет направил меня в одну из торговых фирм в качестве переводчицы. Как выяснилось потом, под вывеской этого предприятия скрывался крупный шпионский центр, деятельность которого была направлена против Советского Союза.

— И ты стала шпионкой? — сдерживая себя, холодно спросил Андрей.

— Да. Я работала на немцев и американцев. Покушение на инженера Ланге — дело рук одного из агентов Миллера.

Андрей вздрогнул и шумно поднялся.

— Остальное ты расскажешь в органах безопасности, — Фирсов включил свет. Его лицо было бледно. — Одевайся, — отрывисто произнес он и поправил воротник рубашки, который, казалось, давил горло.

— Подожди, не торопись, — Агния подняла руку. — Жизнь так помотала меня, что ничто не печалит, не радует и не страшит. К тебе две просьбы: чтобы мама не знала о моем аресте. И… открой мой чемодан… ты увидишь, что нужно из него взять. Пойми, что если, содержимое чемодана будет в моих руках, то следствие окажется неполным, — лицо Агнии передернулось болезненной гримасой. — На снисхождение я не рассчитываю.

— Почему? Чистосердечное признание облегчит твою судьбу, — стараясь подбодрить сестру, ответил Андрей.

— Правда? — в глазах Агнии блеснул слабый луч надежды.

— Да, — открыв чемодан, Фирсов разыскал тщательно укрытые ампулы с ядом, маленький браунинг и положил себе в карман. Агния, отвернувшись к окну, молча смотрела на огни города. Андрей подошел к телефону и набрал номер.

— Михаил… товарищ Новгородцев. Вы у себя? Хорошо, через несколько минут я буду у вас. Закажите пропуск на двоих и вышлите машину к моей квартире!.. Одевайся, — сказал Фирсов сестре. Агния послушно оделась.

Лейтенант Третьяков любил свою работу. Больше того, подражая опытному чекисту Новгородцеву, прежде всего строго следовал продуманной системе и ошибался редко. Но то, что Третьяков увидел сегодня вечером у подъезда квартиры Фирсовых, окончательно сбило его с толку. Сначала вышла женщина, за ней показался мужчина. При свете фар подъехавшей машины лейтенант узнал Андрея Никитовича и ту же незнакомку, которую встретил на вокзале:

«Странно, однако посмотрим, куда они собрались?» — подумал он и поспешно зашагал к своей машине, стоявшей за углом. Через несколько минут шофер Фирсова остановился у здания комендатуры, и двое людей, получив пропуска, поднялись по ярко освещенной лестнице к Новгородцеву.

Тепло поздоровавшись с Фирсовым, майор показал Агнии на стул.

— Садитесь.

Андрей заторопился:

— Мешать вам не буду. Прошу принять вот эти вещи, — Фирсов извлек из кармана ампулы с ядом и револьвер. — Если что нужно, присылайте за мной, — подав руку Новгородцеву и бросив быстрый взгляд на Агнию Андрей поспешно вышел.

— Вы хорошо сделали, что явились с повинной. Надеюсь, чистосердечное признание облегчит вашу участь и даст нам возможность выяснить некоторые детали. Итак, я вас слушаю.

Агния подробно рассказала о своей связи со шпионским центром в Берлине и его агентурой.

— Значит, вы одновременно работали и на американскую разведку?

— Да. Тех и других интересовали чертежи новой машины. Креме этого, в нашу задачу входило тормозить строительство тракторного завода. Для этой цели и прибыли под вымышленной фамилией наши агенты Гульд и Миллер.

— Код и директиву разведывательного отдела вы кому передали?

— Миллеру. Он наш основной агент.

— Скажите, Миллер встречался с человеком со шрамом в Свердловске?

— Да, на квартире часовщика Беккера.

— Беккер был заброшен в Россию за год до империалистической войны?

— Этого я не знаю, — покачала головой Агния.

— Хорошо. Вернемся к таинственному человеку со шрамом.

— Часовщик сказал, что инструкции шефа, которые я привезла в Свердловск, переданы по назначению.

— Может быть, вы этого человека узнаете при очной ставке?

Новгородцев нажал кнопку звонка.

— Приведите арестованного из камеры номер семь, — распорядился он.

Слегка сутулясь, в кабинет вошел человек лет пятидесяти с обрюзгшим лицом, на левой щеке которого виднелся шрам.

— Уильям Доннель! — в изумлении Агния поднялась со стула.

Точно от удара, тот втянул короткую шею в плечи.

— Я вас не знаю, сударыня, — ответил он сипло.

— Прошу напомнить бывшему представителю фирмы Уркварта Доннелю о первой встрече с ним.

— Это было во время колчаковщины, — медленно заговорила Агния. — В девятнадцатом году мой покойный муж Мартин Тегерсен с участием этого господина, — Агния кивнула в сторону Доннеля, — организовали акционерное общество по добыче руды на Урале и Сибири. Доннель оставил за собой право владения Кыштымским медеплавильным заводом и прилегающими к нему рудниками. Вторая моя встреча с ним — на бал-маскараде в Омске. Уильям Доннель был тогда в обществе француженки Жанны де Гиньяр и одного офицера в маске, как мне сказали потом, поручика Топоркова. Между прочим, этот офицер, заметив, что я приближаюсь к группе Доннеля, поспешно скрылся в толпе.

Внимательно смотревший на Агнию Новгородцев сделал невольное движение: он знал о подпольной работе Андрея Фирсова в тылу Колчака. Значит, Агния Тегерсен говорила правду.

— Третья встреча с Доннелем в Париже, куда он приезжал по своим делам. После двух лет совместного турне по странам Азии и Европы, он бросил меня в Германии на произвол судьбы.

— А вы не знали, что под видом коммерции Доннель занимался шпионажем?

— Нет.

— Вы, Доннель, подтверждаете слова Агнии Тегерсен?

— Подтверждаю, за исключением одного: денег в Берлине я ей оставил достаточно.

Новгородцев усмехнулся: «И здесь сказывается душа торговца».

— Хорошо. С вами, Доннель, о кыштымском деле мы поговорим особо. — Майор нажал кнопку. — Уведите арестованного, — показывая глазами на Доннеля, сказал он конвоиру.

Допрос продолжался.

Какими-то путями Василиса Терентьевна узнала об аресте Агнии и явилась к Новгородцеву с просьбой о свидании с дочерью.

Женщин оставили вдвоем в светлом коридоре, напротив открытой двери кабинета.

— Ну, здравствуй, — с суровой лаской сказала старая женщина и погладила Агнию по волосам. — Видишь, где бог привел свидеться. — Прикосновение ласковой руки матери как бы напомнило далекие годы детства. Не выдержав, Агния заплакала.

— Мама, я виновата перед тобой, Андреем и родиной. Я преступница, мама… — вырвалось у ней.

Женщины, тесно прижавшись друг к другу, долго сидели молча, занятые своими мыслями. Первой нарушила молчание мать.

— Когда суд-то?

— Не знаю.

— Может, адвоката нанять?

— Нет, в моем деле адвокат не поможет, — ответила с горечью Агния. — Я — государственная преступница.

— Не пойму что-то, — Василиса Терентьевна насторожилась.

— Ну, как тебе объяснить… Я шла против Советской власти, вредила ей.

— Агния, бог с тобой, — старая женщина перекрестилась. — Да как же так? Идти против своей земли, народа? Слыхано ли? Вот что, ругать тебя не буду, — заговорила она твердо, — сама не маленькая. Приведет господь искупить вину — искупи без ропота, и мне от этого на душе легче станет. Умирать стану, благословение мое будет вечно с тобой.

— Мама, — Агния бросилась перед матерью на колени и, рыдая, закрыла лицо складками ее платья. Но вот она откинула голову и робко спросила: — Значит, ты меня прощаешь?

— Да, — сказала торжественно Василиса Терентьевна. — Перетерпевший до конца да спасется. — Василиса Терентьевна побрела к выходу.

ГЛАВА 20

За эти дни Андрей похудел, стал задумчив, тревожно искал в глазах товарищей намек на отчужденность и холодное равнодушие, которого он боялся: ведь это же была вторая его семья. С ней он связал свою судьбу в грозовой семнадцатый год и не мыслил жизнь вне ее рядов. Разве он виноват, что родился в семье купца? Что брат у него колчаковец, а сестра шпионка? Неужели все это будет висеть у него над головой как дамоклов меч?

Охватив виски, Андрей долго сидел неподвижно отдавшись горьким думам. К нему подошла Христина и, положив руку на его плечо, произнесла с теплотой:

— Не надо, родной, успокойся. Все будет хорошо.

Андрей осторожно снял ее руку с плеча.

— Меня страшит мысль, что люди не поймут, что могут подойти формально к моему делу и исключат из партии.

— Твой вопрос обсуждался в партийной организации?

— Вчера. Решили передать в контрольную комиссию. И там поручили его вести Шемету.

— Шемет сумеет разобраться в твоем деле.

— Придется ехать в Марамыш. Там меня знают. Взять справки у Русакова.

— Ну что ж, поедем в Марамыш, — спокойно отозвалась Христина. — Когда?

— Медлить нельзя.

— Что ж. Медлить не будем.

На другой же день Фирсовы были в Марамыше. Постояли в молчании у братской могилы и неторопливо стали подниматься вверх по улице. Андрей был задумчив. Вот и обрыв. С его высоты открывался чудесный вид на окраину. Внизу петляла речка, слева — село; вспомнился пикник.

Тогда пел Виктор Словцов. Нет его в живых. Замучена в застенках контрразведки Нина Дробышева… Это ведь она здесь, на обрыве, декламировала:

Буря грянула, но Нина погибла. Где теперь Устюгов? Жив ли?

— О чем задумался? — спросила Христина.

— Вспомнил пикник у обрыва, друзей и тебя, мой друг, — слабо улыбнулся он.

— Но ведь тогда меня здесь не было?

— Ну и что же, в мыслях ты была со мной.

…Снова, как и прежде, все собрались у Русакова. На встречу друзей приехали Епифан и Ераска.

— А-а, бравый разведчик! — приветствовал старика Русаков. — Как живешь?

— Живу! Мимо гороха да девок не прохожу. О чем у вас речь-беседа? — усаживаясь на стул, спросил Ераска.

— Спорим, где живется лучше: в городе или деревне? — ответил с улыбкой Григорий Иванович. — Как твое мнение?

— Мое мнение одно: где хлеба край — там и под елью рай, а если хлеба ни куска — заберет и в горнице тоска.

Андрей одобрительно похлопал Ераску по плечу:

— Молодец, Герасим!

— Молодец против овец, а на молодца и сам овца, — ответил тот с ухмылкой и потрогал седенькую бородку.

Женщины ставили на стол пироги. Русаков налил рюмки.

— За нашу родную Коммунистическую партию, за советский народ, — поднимаясь со стула, произнес он с чувством. — Наша партия — справедлива. Разберется во всем. И в твоем деле, Андрей, разберется. В ней каждый дорог. Разбрасываться коммунистами не позволим! За партию! За справедливость!

Ераска незаметно достал «усладу».

— Споем старую революционную! Андрей Никитович, начинай.

Фирсов обвел глазами сидящих за столом и под аккомпанемент балалайки начал мягким баритоном:

Друзья подхватили:

Зазвучал рокочущий бас Батурина:

Под печальные звуки песни Григорию Ивановичу припомнился его приезд с Ниной Дробышевой в ссылку в Марамыш.

с особой торжественностью пропел он.

слились голоса. Долгим любовным взглядом друзья смотрели друг на друга.