В стране бескрылых (СИ)

— Не боись, даст Маэль — поправится твой Горностай. У нашей тётки Догады рука лёгкая. Главное, чтобы он первую ночь как-то перемогся, а там уж и на поправку пойдёт. Ты нынче обязательно отвар ему выпои, не то от боли сильно мучиться будет.

Уже перед дверью она обернулась и предупредила серьёзно:

— Как стемнеет, запрись хорошенько. И наружу в потёмках — ни ногой.— Что так? — встревожилась Услада.— У нас река близко, ухи ночами сильно озоруют.— Я думала, нелюди сторонятся Торговой тропы.— И, милая, где Торговая тропа — а где мы…Маясь недобрым предчувствием, Услада осторожно спросила:— А далёко ли от ваших Кустецов до Лисьих Нор?Калинка вздохнула.— Так вот, значит, куда вы шли? Промахнулись, однако, сильно забрали к восходу. У нас здесь урочище-то Кустецы, а хутор — Дроздовка, отсель до Торговой тропы и близко, да не вдруг достанешь. Есть стёжечка, выводящая на самый Кустецский торжок, да только кругалём она бежит, через Стрынь. Ходче вам будет вернуться к развилке у больших сосен, а там взять малость закатнее. Да теперь-то, верно, уже не к спеху. Твоему надо отлежаться хоть седмицу, а после и пойдёте себе поманенечку…

Только когда Калинка ушла, Услада сообразила, что ей не оставили ни света, ни огня. Впрочем, Око ещё не вовсе спряталось за макушки деревьев, а значит, можно было пойти и разжиться где-нибудь если не свечой, то хоть лучиной. Услада дёрнулась было выйти за порог — и в дверях почти столкнулась с рослой девкой, помогавшей тётке Догаде при лечении Венселя. Кажется, звали её Отавой. В руках она держала горшочек крапивных щей, небольшой светец с лучиной и миску воды*****.

Получить хоть какой-то источник света было, конечно, приятно, но, поразмыслив здраво, Услада поняла, что видеть её за пределами клети хозяева не хотят. Да и самой ей уже не слишком хотелось на двор. К тому же Венсель очнулся и тихонько завозился на своём тюфяке.

— Как ты? — спросила его Услада. — Пить хочешь?Он вздохнул, осторожно пощупал повязку у себя на животе, а потом сказал еле слышно:— В сумке кошель был…— Ой, — обронила Услада, сообразив, где нынче полёживает Венселева сумка вместе со спрятанным в ней кошелём. Венсель, похоже, всё понял и снова печально вздохнул.— Болит? — сочувственно спросила она. Венсель ответил совсем невпопад:— Птаха… Я знаю, что говорить об этом поздно и глупо, но всё же. Я очень виноват перед тобой. Мне следовало не тащить тебя через заросли по бездорожью, а потратиться на место в возке. Или хотя бы нанять проводника до Лисьих Нор. Но нет же, мне захотелось побыть в лесу с тобою вдвоём.— Не печалься зря, я вовсе не жалею о том, что побывала с тобой в Торме.— Нет уж, дай я выскажу свою мысль до конца. Я повёл себя неразумно. Хотел провести тебя короткой дорогой, но непременно сам, понимаешь? Чтобы ты шла только за мной и смотрела лишь на меня. И не подумал о том, что ты — девушка, к тому же княжья дочь, непривычная к пешим переходам и бытованию без удобств. А теперь из-за моей глупости мы застряли в лесу, и тебе придётся возиться с моими ранами и вытаскивать за мною поганое ведро. Вот уж верно говорят: желай тише, не то сила услышит… Ты, я думаю, уже успела налюбоваться на меня вдоволь, до отвращения… И в лесу, и после, на Дроздовом дворе.

Услада сперва невольно улыбнулась, а потом подумала, что маг может гораздо лучше обычного человека видеть в темноте, и постаралась придать лицу более серьёзный вид.

— Странные вы, мальчишки, — сказала она задумчиво. — Каждый из вас мнит себя самым важным в мире существом. Вот ты опять сам всё решил, что я думать и чувствовать должна, а меня-то и не спросил. Не на верёвке же ты меня в лес увёл, сама, своей волей шла. И за охотниками ты для меня побежал. И положился на меня во всём, а я с перепугу твои вещи в лесу потеряла. Там было что-то важное?— Заряженный силонакопитель. И средство для очистки ран. Увы, без всего этого мне остаётся только отдаться в руки тётке Догаде и уповать на милость Маэля… Услада…Княжна откликнулась не сразу, так её удивило то, что Венсель впервые назвал её по имени.— Да?— Ты вовсе не обязана со мной возиться. Ведь ты — княжна, а я…— Перестань, — мягко перебила его Услада. — Да, я многого не умею и не знаю, но я — дочь князя, и никогда не брошу своего человека в беде.— Тебе ведь было неприятно…— Послушай, Венсель, а если бы это я провалилась в ловушку и поранилась? Тебе было бы неприятно со мною возиться?Венсель удивлённо уставился на неё широко распахнутыми глазами.— Ты что такое говоришь?— А как же кровь, грязь и поганое ведро? — улыбнулась Услада лукаво.— Ну… Это ведь всё равно была бы ты. Если этлова слеза испачкалась в навозе, она от этого не перестаёт быть этловой слезой, верно?— Вот видишь… Но почему же ты тогда так дурно думаешь обо мне?Венсель отвёл взгляд в сторону и пробормотал смущённо:— Это совсем другое дело. Я целитель…— …а не глупая девчонка?— Нет, не глупая. А та, которая мне очень нравится.

Сказав так, Венсель закрыл глаза и отвернулся. Услада с улыбкой покачала головой, села рядом с ним и осторожно, ласково провела рукой по его волосам.

— Глупый ты, глупый, хоть и маг… Думаешь, княжне могут нравиться только те, которые всегда красивые и чистые, никогда не ошибаются и не болеют? А мне нравишься ты. Потому, что ты к другим отзывчивый. Хотя уж очень стеснительный, где не надо.— Ты слишком хорошего мнения обо мне. На самом деле я просто делаю то, что должен.— Вот именно. И не ждёшь ничего взамен. Ну, хватит разговоров. Знаешь, что? Давай съедим щи, пока не остыли, а потом ты выпьешь Калинкин отвар, и будем ложиться спать. Только погоди: дверь запру.— Душно. Оставь, пусть ветер ходит.— Нельзя. Калинка сказала, тут по ночам ухи сильно озорничают. Хотя мне это кажется странно. У батюшки в зверинце ведь есть ухокрыл. Чужих он, ясное дело, к себе не подпускает, но чтоб особо безобразить… Нет, только песни по ночам поёт.— Ухокрылы? Они прилетают прямо сюда, на двор? — неожиданно оживился Венсель.— Ну да, Калинка так сказала.— Оставь всё настежь, не закрывай дверь!

Око скрылось за виднокрай, и под пологом леса скоро сгустилась ночная тьма. Но она не принесла с собой привычного Усладе покоя и тишины. Наоборот, лес наполнился шумной и громогласной жизнью: воздух зазвенел дружным комариным хором; зазвучали голоса ночных зверей и птиц; захрустела под чьими-то ногами трава; затрещали ветки, пропуская торопливого лесного жителя сквозь кусты; вдалеке раздался охотничий клич стаи волков…

Дорого бы Услада отдала, чтобы оказаться сей миг в своём тереме, за надёжной крепостной стеной, в милой горнице, освещённой тёплым пламенем свечей. Или хотя бы просто захлопнуть дверь в клеть и затеплить лучину. Однако даже эта малость была невозможна: принеся светец, Отава не подумала о том, что им нечем развести огня. Венселево огниво вместе с прочей оснасткой осталось лежать на тропе в лесу, просить же своего спутника добыть огонь колдовством Услада не стала, справедливо полагая, что ему следует беречь силу. Утешало её только то, что сам Венсель был совершенно спокоен и даже, вроде, повеселел. Юркнув к нему под одеяло со здорового бока, Услада затихла и стала ждать.

Пригревшись, она сама не заметила, как задремала. В этот раз даже бок о бок с Венселем ей не снилась волшебная страна грёз, только чудилось сквозь сон, будто рядом хлопают флаги, шуршат плащи и звучат незнакомые голоса. А потом Венсель разбудил её, осторожно погладив по щеке. Услада открыла глаза — и не вскрикнула только потому, что пальцы Венселя коснулись её губ. Вокруг их дощатой кровати сидели три ухокрыла, да ещё один возился в тёмном углу. Глаза ночных летунов светились хищной зеленью, и опасно поблёскивали острые белые клыки. Венсель сказал им что-то странное на непонятном наречии.— Чи, элло! — откликнулся ухокрыл, сидевший ближе всего к кровати. Прочие отозвались россыпью звуков, то ясных, пронзительных, то курлычащих и скрипучих, а потом поднялись на свои неуклюжие коротенькие ножки и, помогая себе сложенными крыльями, вышли вон. За порогом каждый из них расправил крылья, подпрыгнул и тут же беззвучно взмыл ввысь.

Тот ух, что копошился в углу, вышел последним. Проходя мимо кровати, он на миг обернулся, и Услада увидела в его зубах здоровенную мёртвую крысу.— Ой! — испуганно пискнула она, натягивая одеяло до самых глаз.— Не шуми, птаха, — шепнул ей на ухо Венсель. — Похоже, я нашёл способ переправить тебя домой. Ты как, боишься высоты?— Нне знаю… Наверное, нет.— Вот и славно. Значит, нынче же полетишь домой по воздуху. Ухокрылы согласились доставить тебя в Ольховец. Они думают, что вшестером вполне способны поднять тебя в небо и донести, куда надо. Но мне пришлось им кое-что пообещать.— А? — последние слова Венселя прошли мимо Услады, не задев сознания, до того поразила её новость о предстоящем полёте.— Слушай меня внимательно, птаха, это важно! За свою услугу они требуют, чтобы князь отпустил на волю их соплеменника, находящегося в плену у людей. Ты сможешь сделать это?Услада нервно сглотнула в ответ.— Пойми, обманывать этих ребят крайне опасно, они потом жизни не дадут приютившему нас хутору.— Да, да, — с трудом выдавила из себя Услада, — я понимаю. У меня есть ключ, я выпущу Зубастика на свободу.— Тогда готовься в путь. Только нам придётся причинить некоторый ущерб хозяйству почтенного Дрозда. Здесь совсем недалеко есть место, в котором у него поставлена ловчая сеть на косулю. Крылатые покажут тебе, где именно. Надо будет снять её, расстелить на дворе и лечь в середину, чтобы крылатые смогли поднять тебя в ней и унести.— Постой, а как же ты?Венсель легкомысленно пожал плечами.— Останусь пока здесь. А что мне сделается? Я же маг…

На следующее утро, едва ночная тьма сменилась серенькими предрассветными сумерками, тётка Догада растолкала Калинку с Отавой и выпроводила их доить коз. Сама большуха принялась хлопотать у печи: охотников следовало накормить прежде, чем они отправятся проверять вчерашние ловушки, да и тем из домашних, кого ждёт пастбище и покос, следовало подкрепиться.

Вскоре вся семья уже сидела за столом вокруг горшка с кашей, не хватало лишь ушедших доить. Чуть Отава с подойником появилась на пороге, Дроздиха набросилась на неё с упрёками:— Долго возитесь. Другая где?— К чужакам пошла.— Мёдом ей там мазано?— Не ведаю, — робко опустив глаза, пробубнила в ответ Отава. Здоровенная и рослая, она была не слишком умна и весьма побаивалась свою строгую мамашу.— Так поди разведай.Снова вылезать на зябкий утренний холод Отаве не хотелось.— Дык это, — сказала она, нахмурив густые брови, — у чужаков с ранья дверь настежь. Вот Калинка и пошла поглядать, не стряслось ли какой беды.Тётка Догада нахмурилась.— Ну, и? Да говори ужо, кулёма костноязыкая!Отава торопливо буркнула себе под нос:— Горностай плох совсем. Кажись, помирает. А тётки евойной — и след простыл…— Ясно, — кивнул ей отец со своего места в красном углу. — Бери ложку, садись есть. А ты, старая, после сходишь, разберёшься.

С большаком не спорят. Накормив всех и проводив из избы, тётка Догада отправилась взглянуть на хворого чужака. В клети, где его разместили, жужжали мухи, стоял тяжкий дух. Калинка размотала бинты на ноге Горностая и пыталась отмыть воспалённую, текущую гноем рану чистой водой.— Отзынь, — строго приказала ей большуха.Калинка поспешно уступила место.Распоров вчерашний шов, тётка Догада острым ножом обновила края раны так, чтобы из надрезов пошла чистая кровь, затем сказала Калинке:— Ранника поди нарви. Нажуёшь травы и прям в рану приложишь. Брюхо ему тоже развяжи, там, небось, не краше. Да, ещё лопуховых листьев нарви, обложишь его: вишь, горит весь.— Тётушка, — спросила Калинка, — а ему с того полегчает?Догада вздохнула устало.— Едва ль. Не жилец он, Каля. Сдаётся мне, тётка белозорая, что с ним притащилась — ракшица это была, а никакая не жена. То-то и помогать ничем не помогала, когда мы её мужа лечили, только сидела да волосья ему теребила: силу, видать, пила…Пухлые губы Калинки задрожали и жалобно скривились подковкой.— Жаль его. Басонький такой…— Не о том думаешь, дура, — тут же одёрнула её старшая Дроздиха. — Люди бают, лекарь-то энтот не простой, ведьмак он, а может, даже и колдун. Коль помрёт у нас на подворье, никому здесь нормального житья не станет, помяни моё слово. И шмотьё его, что Вьюн вчерась с тропы притащил, выкинуть придётся, чтоб мёртвяк за ним к нам не ходил.— А как же быть-то? — испуганно прошептала Калинка.— Ежели к полудню не получшеет, снесём его в Стрынь, к этлу на порог. Глядишь, тогда его душа упокоится с миром, не станет на нас зла держать.

Примечания:

* Чело избы - её фронтон.

** Волоковые окна - совсем небольшие, высотой в одно бревно. Они закрывались изнутри деревянными задвижками и имели очень малый просвет.

***От рождения до года ребёнок у тормалов считался ещё не вполне существом этого мира. Только после года ему давали первое детское имя и шили первую собственную рубаху, принимая таким образом в сообщество людей. Детей не особо стерегли, разрешали им везде бегать и наблюдать за взрослыми, не делая при этом особого различия между девочками и мальчиками. Лет с трёх-четырёх начинали понемногу приучать к посильной работе. С этого возраста мальчиков всему, что понадобится для взрослой жизни, обучал хозяин хутора, а девочек - его старшая жена. Лет с девяти-десяти дети тормалов считались уже не детьми, а юношами и девушками. Они получали взрослые имена, одежду, соответствующую своему полу, и становились вполне значимыми, ценными для хозяйства работниками. Но чтобы считаться невестой, славницей, девушка должна была созреть физически и приготовить минимальное приданое (сундук с комплектом свадебной и повседневной одежды для себя и будущего мужа, пелёнки для первенца, а так же всё тканое убранство для будущего дома). Юноше, чтобы начать считаться женихом, нужно было сходить на первую полностью самостоятельную (и притом успешную) охоту.

****Клеть - неотапливаемое помещение при избе или отдельная нежилая постройка, чаще кладовая.

*****Светец - подставка под лучину. Миску с водой ставили под ним, чтобы туда падал пепел.

Родня

Простившись в зверинце со своей невестой, Идрис был вполне готов отправиться в путь. Старый Якун уже ждал его с последними наставлениями, а мальчишка-конюх — с посёдланной лошадью в поводу.

— Будь решителен и смел, — сказал Якун торжественно, осеняя Идриса знаком Восходящего Ока. — Пусть каждый встречный видит, что перед ним — истинный сын Высоких Грид.

С трудом удержавшись от недовольного вздоха, Идрис кивнул и принялся подтягивать подпруги. Однако помимо напутствий Якун собирался передать своему воспитаннику ещё кое-что.

— Не опасайся трудностей и ищи приключений — только так воином добывается истинная слава. Но помни, что в Диком лесу многое на самом деле не то, чем кажется. Я добавил к твоей поклаже путевой амулет. Если тебе случится заплутать, обратись к нему: стрела всегда укажет жалом на полночь.

— Благодарю тебя, почтенный, да пребудет с тобою милость Небесного Воина, — отозвался Идрис уже с седла и решительно двинулся к распахнутым воротам. Следом за ним из крепостицы выехали провожающие: княжич Благослав и десяток стражей. Идрис старательно стёр тень раздражения с лица. За посадскими воротами все оставят его, наконец, в покое, и тогда можно будет дать волю собственным мыслям и чувствам, не заботясь о том, как они выглядят со стороны.

У выезда на тракт ольховецкая стража простилась с отбывающим гостем. Десятник передал ему карту Приоградья с ближним Тормом, дорожный талисман, а также подписанный князем пропуск в Рискайскую крепостицу и, пожелав доброго пути, повернул отряд назад, в Ольховец. Зато княжич Благослав и не подумал избавить Идриса от своего общества. Вместо этого он, горяча и без того игривого коня, поравнялся с амираэном стремя в стремя и насмешливо предложил:

— Прибавим? Или твоя кляча не способна на галоп?

Идрис сделал над собой ещё одно усилие. Оставив при себе пожелание Благославу провалиться к Нахе в задницу, он ответил спокойно:

— Тот, кто намерен проехать тысячу перестрелов, не должен изматывать коня скачкой в начале пути.

— Всё понятно. Тайная кравотынская мудрость: тише едешь — дальше будешь. Между прочим, если в Срединном посаде сменить лошадей, то ещё до полуночи можно въехать в Рискайский.

— Уважаемый, ты волен поступать так, как подсказывает тебе твой разум. Я же не намерен посещать Рискайский посад.

— А почему я только сей миг об этом узнаю?

— Потому, уважаемый, что о своих планах амираэн сообщает лишь Небесному Воину и своему амиру.

— Ха! — отозвался Благослав зло и весело. — Да ты нагловат, своячок**!

— Миг назад ты находил мою лошадь недостаточно быстрой***. Да пошлёт тебе Небесный Воин лучшего попутчика, чем я.

И Идрис придержал коня, позволяя княжичу выехать вперёд. Однако тот тоже резко натянул поводья.

— Было б из чего выбирать. Тащусь с тобой только ради того, чтоб моя сестрёнка не овдовела прежде, чем наденет кику.

— Я не нуждаюсь в охране. А так же в указаниях как, куда и каким аллюром мне ехать.

Благослав улыбнулся уж вовсе недобро.

— Только вот ведь незадача: сам князь Приоградья поручил мне тебя сопровождать.

Терпение Идриса лопнуло.

— Сопровождай, — ответил он резко, затем съехал с тракта, толкнул коня каблуками и ослабил повод. Вороной Агат, с виду действительно мелкий и неказистый, сорвался с места резвым галопом. Несколько мгновений Благослав ошарашенно слушал частый перестук его копыт, а потом, спохватившись, кинулся вдогон.

Выглядевший на учебном поле таким неуклюжим, на деле Адалетов сын держался в седле расслабленно и ловко, а конь его летел по бездорожью так, словно под ногами у него была не луговина, а ровная, подготовленная для скачек тропа. Без тени колебаний конь перемахнул изгородь, обегающую поле под чёрным паром****, и двинулся по бороздам шаткой иноходью. На какой-то миг Благославу даже показалось, что расстояние между ним и упрямым горцем сокращается, однако едва он сам оказался на распашке, лошадь его, привычная к хорошей дороге, принялась спотыкаться, повисла на поводу, взмокла и сбавила ход. А амираэн на своей худосочной кляче пересёк поле, перескочил с него на стравленное пастбище и помчался прочь. Вскоре только оседающая по конскому следу пыль указывала на то, что недавно тут проехал всадник.

«Ну-ну, — сказал Благослав сам себе, выезжая с поля шагом, через ворота. — Думаешь, влез на хорошего коня, так уж и никто тебя не достанет? Шалишь, своячок, не уйдёшь».

Никакого приказа сопровождать амираэна Благослав не получал. Движимый любопытством, княжич сам пустился в путь, а теперь только голое упрямство не позволяло ему признать, что горский увалень легко обошёл его в скачке. Зато он точно знал, что единственное безопасное место для переправы через Ночь-реку по эту сторону Ограды — брод на Малой Конной Тропе. Решив, что миновать его Идрису не удастся, Благослав вернулся на Ольховецкий тракт и, хлестнув лошадь плетью, заставил её снова подняться в галоп.

Оставив измученного скакуна в Срединном посаде, Благослав на свежей лошади уже в сумерках домчался до брода. Смотритель переправы как раз зажигал огни у начала гати. Конь княжича обдал его брызгами, и смотритель негромко ругнулся:

— Вот Ящеров хвост… Носятся тут, как ошалелые, и настила им не жаль.

Благослав, услышав его слова, тут же вернулся и спросил, замахиваясь плетью:

— Ты чем-то недоволен, мерзавец? Радуйся, что я не искупал тебя в грязи с головой! А ну отвечай: кто тут ещё нынче носится, кроме меня и тех, кто привиделся тебе по пьяни?

Пряча недовольство за торопливым и низким поклоном, смотритель ответил:

— Извиняйте, господин. Вот только до вас промчался какой-то олух на вороной клячонке: нос, как у ворона, а сам в чёрном полукафтанье, и седло не рыцарское, а пастушье. Из полян, что ли…

Благослав, не слушая дальше, швырнул смотрителю серебряную монету и галопом помчался на другой берег.

Идриса он догнал перестрелах***** в десяти от Рискайского посада. Тот неторопливо бежал по дороге рядом с лошадью, держась рукой за седло. Благослав поравнялся с ним, поехал рядом, нарочно заставляя бегущего глотать пыль из-под копыт. Так они миновали посадские ворота и вышли на Изенский тракт.

— Хорошо бегаешь, сразу виден богатый опыт, — насмешливо заметил Благослав. — Не передумал насчёт посада?

Идрис продолжал двигаться молча.

— А то ещё можно в Волковойню заворотить, там полпиво варят приличное. Я угощу.

Всё так же без единого слова Идрис перешёл на шаг, провёл ладонью по груди и шее своего коня, а потом свернул с тракта в поле и просто пошёл в темноту, в сторону, противоположную заманчивым огням ближнего сельца. Благослав, хмыкнув, свернул следом. В паре перестрелов от дороги Идрис вдруг остановился, ослабил коню подпруги и отпустил его пастись. А сам чуть примял высокую траву на взгорочке и улёгся на неё.

— Эй? — несколько встревоженно позвал Благослав, подъехав вплотную и свесившись с седла. Ответа ожидаемо не последовало: Идрис спокойно лежал на траве, расслабившись и закрыв глаза, и отдыхал, словно был один в целом свете. Благослав тоже спешился, присел рядом и сказал примирительно:

— Да ты на меня не дуйся, я ж так, не со зла. Просто помочь хотел.

— Почему ты решил, что я сержусь? — неожиданно отозвался Идрис. Но глаз не открыл.

— А что ещё можно подумать? Улетел, как ужаленный, и не разговариваешь.

Идрис сел и устало, грустно посмотрел княжичу в глаза.

— Не бери это на свой счёт. Мне так редко выпадает возможность побыть в одиночестве, что я ценю эти мгновения больше алмазов.

Благослав кивнул:

— А я, значит, влез, как свинья, и мешался. Понимаю. И из-за этого ты не пошёл в крепостицу на ночлег?

— Не только. Нет смысла ждать открытия ворот. Ограда ведь не бесконечна, я объеду её берегом Изени, и встречу рассвет на Задворках.

— Скажи-ка честно: ты стараешься ради прелестей моей сестрички или из страха перед собственным папашей?

Идрис снова наглухо замолчал.

— Ладно, ладно, понятно, что у вас такое не принято обсуждать. А всё-таки твой папаша — это нечто. Все эти молитвы, ежедневные формы с оружием и в конном строю… Я бы от такого давно смылся, куда глаза глядят.

— А куда? — вдруг спросил Идрис.

— Что «куда»?

— Куда глядят твои глаза, княжич Благослав?

— Просто Благ, хорошо? А то я чувствую себя каким-то напыщенным болваном. Дал же родитель имечко, прости Маэль… Я бы уехал в Элорию и поступил учеником в одну из закрытых школ фехтования. Учиться по-настоящему, понимаешь? Не талдычить изо дня в день одни и те же всем известные формы, а заслужить право узнать древние секреты школы, стать мастером клинка… Но теперь мне по-любому ничего не светит: кому нужен однорукий калека. И так-то пришлось самому переучиваться с азов, разрабатывать левую руку.

— Как это вышло? — спросил Идрис, скользнув взглядом по зашитому правому рукаву Благославова кафтана.

— Пустяки, дурацкая стычка. Ящер бы побрал того докторишку… Кто ж знал, что он окажется столь прытким? А впрочем, я и сам виноват, нечего было лезть под юбки ко всяким загридинским дурам. Все бабы одинаковы: сперва поманит, а потом в крик. Ну, ты знаешь, о чём я, — Благослав многозначительно покосился на Идриса, и, наткнувшись на абсолютно непонимающий взгляд, тут же спросил насмешливо: — Или у вас, в горах, такого до обручения знать не положено? Да ты вообще бабу хоть раз без рубашки видал?

— Видал, и не раз, — ответил Идрис резко, поднялся с земли и свистнул своему коню.

— Ну вот, опять надулся, как мышь на крупу. Кравотынское Высокогорье — край унылых зануд. Эй, ты куда?

Но Идрис не пожелал отвечать. Вскочив в седло, он молча направил коня к темнеющему неподалёку краю Дикого леса.

— Да и Ящер с тобой, — буркнул Благослав и отправился ловить свою лошадь.

Это оказалось не самым простым делом: взятый в Срединном посаде конь не спешил подпускать к себе малознакомого всадника. Благославу пришлось изрядно побегать, прежде чем он сумел схватить хитрую скотину за повод. Наконец, поднявшись в седло, он собрался повернуть к Рискайскому посаду и уже всерьёз раздумывал над тем, какую бы лапшу навесить на уши стражу у ворот, чтобы тот впустил его внутрь до рассвета. Но вдруг из темноты, как раз с той стороны, куда уехал Идрис, раздались звуки боя: свист стрел, заполошный пререстук конских копыт, звон металла о металл…

Не колеблясь ни мгновения, Благослав выхватил саблю из ножен и с громким воплем «Геть, козлы!» ринулся к опушке. Всё оказалось предельно просто. Увидев Идриса, разбойники, спокойно покуривавшие под деревьями в ожидании утра, едва не обалдели от радости: одинокий путник сам лезет в их логово во время, когда стража видит десятые сны! Правда, кольчуга на незнакомце оказалась куда лучше, чем понадеялись лесные работнички. Вскользь получив охотничьей стрелой по груди, Идрис первым делом спрыгнул с седла и отпустил коня. Агат привычно отбежал в сторонку, а его хозяин вытащил из ножен меч и кинжал и приготовился дорого продать свою жизнь. Однако компания под деревьями тоже была настроена решительно, и кто знает, чем бы закончилась схватка, не подоспей на выручку Благослав. Врезавшись в свалку, он сразу смёл с ног конём одного из разбойников, зацепил саблей по шее другого, а потом протянул Идрису руку. Тот вскочил на конскую спину позади седла, и через миг они уже мчались прочь по лесной тропе, а за ними с громким ржанием скакал верный Агат.

Их не преследовали. Чуть отъехав от разбойничьей засады, они притормозили, и Идрис, к великой радости Благославова коня, пересел на собственную лошадь. Уже с седла он поклонился своему спасителю, как старшему, и сказал:

— Отныне я твой должник. Прости мою прежнюю непочтительность, брат.

Благослав небрежно отмахнулся, поторапливая коня.

— А, не парься, братишка. В лесу иначе нельзя: нелюди по одному сожрут. Кстати, беру назад все свои слова насчёт ваших утренних упражнений. Ты молодец. Кого другого успели бы в лоскуты порвать.

— Позволь не согласиться. Не было там ничего опасного. Пятеро хмельных дураков без доспехов, дубинка, скверный охотничий лук, два кинжала да старая полянская сабля. Не подоспей ты, они, скорее всего, просто оставили бы меня в покое, позволили пройти. И трое из них остались бы живы.

​Примечания:

​​​​* Подперсье - нагрудник, часть конского снаряжения, ремень, охватывающий грудь лошади спереди и удерживающий седло от сползания назад при езде на подъёмах.

** Свояк - муж сестры.

*** Слово "наглый" прежде использовалось в значении не только "нахальный","дерзкий", но и "быстрый", "внезапный".

**** Поле под чёрным паром - это земля, свободная от возделываемых культур на сезон, в течение которого её распахивают, удобряют и содержат в чистом от сорняков состоянии.

***** Перестрел - дометрическая мера длины, расстояние, примерно равное полёту стрелы (~ 60—70 м).

Игла в стоге сена

С первыми лучами Ока на Задворки из леса выехали два всадника. Кони их еле плелись, повесив головы, да и седоки выглядели не многим лучше: глаза у обоих слипались от усталости, а одежды покрывала дорожная пыль. Возле криницы они остановились, чтобы напоить коней. Младший спешился и начал общим ведром наполнять водопойную колоду.

— От, не было печали: припёрлися из лесу, и сразу им воды подай. А кому другому — жди, покудова не посинеешь, — возмутилась одна из толпившихся у колодца тёток. — В очередь ставать надо, а не лезть дуром!

— Да ладно тебе, Дивовна, не шуми, — тут же подала голос её соседка. — Парнишка, вишь, и так еле на ногах держится, куда ему в очередь.

— По ночам спать надобно, а не у Бодуна ошиваться, тогда и ноги держать будут, — не унималась вредная тётка. — А энтот чего расселся? Молодого, значит, запряг, а сам с седла поглядывает? Слышь ты, крендель!

— Окстись, — тут же влезла щуплая старушечка с козой на верёвке, — У няго, вишь, с рукой чойто, хворый он…

— Иди сюда, почтенная, напои свою козу, — позвал парень с ведром.

Старушка, стоявшая в самом конце длинной вереницы тёток, аж прослезилась.

— Ах, сыночек… Храни тя Маэль.

Но стоило ей двинуться с места, какая-то могучая бабища ухватила её за шушпан*.

— Куды? Она только пришла, а я туточки с самой зорьки торчу!

Всадник, так и не покинувший седла, повернулся в сторону разгорающейся склоки, погладил рукоять плети и рявкнул резко, тоном человека, привыкшего к послушанию окружающих:

— Цыц, дуры!

Робкие испугались, наглые оторопели, и на миг даже повисла тишина, сквозь которую стал слышен шум с конного торга. Всадник кинул быстрый взгляд поверх голов и спросил у ближайшей тётки:

— Что у вас там?

— Торгують, — ответила та.

Всадник поморщился недовольно.

— Да нет же, я не про торг. Что за подворья? Кто хозяева?

Тётка задумалась, глупо моргая глазами, но стоявшая рядом юркая молодица с двумя вёдрами на коромысле тут же встряла из-за её плеча:

— То Задворный посад, а по простому — Задки**. А уж кто там хозявствует, думай сам, красавчик.

Вокруг засмеялись и зашушукались, с интересом ожидая, чем ответит пришлый молодец. Тот хитро улыбнулся, достал из кошеля медную монетку и, метко запустив ею молодке в ведро, заявил:

— А ну, подходи ближе! Какая будет отвечать складно и занятно, не с пустым ведром домой пойдет.

Чужака мигом обступили плотным кольцом.

— Спрашивай, коли не шутишь! — слышалось со всех сторон.

— Вон то что за домина с зелёными воротами?

— Старосты двор, торгового смотрителя.

— А чего ж у его хоромины теремок маловат, да и тот покосился?

— Дык каков большак, таковы и хоромы: тушу наел знатную, а судит-то криво!

— А вот там чейное подворье, с козьей башкой на воротах?

— Прокла Дерюжки, — бодро откликнулись из толпы. — Он у нас мужик ушлый, свою выгоду понимает: башка козья на проулке, зато вымя во дворе.

— И много у этого хитреца коз?

— Да одна, та самая, что на воротах. Уж три круга, как издохла.

— А что за двор с колесом над калиткой?

— То Глузда Колёсника подворье. Он у нас мастер знатный: одно колесо починит, да два поломает.

— А на синих воротах что за драная кошка изображена?

— Да ты, сударь, никак, глазами слаб? То не кошка, а горностай! Так лекаря нашего кличут.

— И что, хороший лекарь-то?

— Да как тут враз обскажешь? Ума-то у него палата, да ключ, вишь, потерян.

— А звать вашего лекаря как?

— У него имя не нашинское, такое, что без полгуся*** не упомнишь.

— Как же его хозяйка обходится?

— А она у него сама тоже пришлая, и вообще, оборотница!

— Ведьма!

— И глазищи у ней бесстыжие, белозорые!..

Пока Благослав забавлялся злыми шуточками языкатых задворных тёток, Идрис терпеливо работал. Напоив своего коня и козу старушки, он снова наполнил колоду для мальчонки с пятью козами, налил воды в кувшин тихой пожилой тётке из полян, потом — в вёдра девушкам, наряженным по-тормальски. В благодарность каждая украсила рукав его чекменя косицей из разноцветных нитей. После к колоде подошла молодая женщина в простенькой кичке и сером запоне. На коромысле у неё висели два непомерно больших ведра. Настороженно косясь в сторону Благославова сборища, она принялась торопливо набирать из криницы воду собственным ковшом.

— Не спеши, уважаемая, — с почтительным поклоном сказал ей Идрис, — дай воде подняться, а мути — осесть.

— Мне ждать несподручно, — хмуро ответила молодка, — успеть бы раньше, чем те сороки налетят. Муть-то и дома отцежу…

Идрис не стал спорить. Он помог тётке наполнить её огромные вёдра, а потом спросил:

— Где тот, кто понесёт для тебя воду?

— Сама справлюсь. У меня слуг нема: муж в лесу, а на подворье один старый дед, что от ветхости уж о собственные ноги запинается.

— Плох дом, где женщине приходится работать хуже осла, — серьёзно заметил Идрис, взял у тётки коромысло и с трудом поднял себе на плечи. — Показывай, куда нести, уважаемая.

Тётка пару мгновений смотрела на него изумлённо и недоверчиво, а потом, сообразив, что это не обман и не шутка, всплеснула руками:

— Идём скорее! Тебе ж тяжело!

Узнав всё, что хотел, Благослав обернулся — и не увидел Идриса возле криницы. Покрутив немного головой, княжич обнаружил свою пропажу в проулке посреди Задворного посада: амираэн тащил коромысло с полными вёдрами, его конь послушно плёлся следом за хозяином, а какая-то тётка, видимо, хозяйка вёдер, шла рядом и без устали что-то лопотала. «Во даёт, шельмец, — подумал Благослав. — Стоило отвернуться — уже бабу подцепил, и девки его всего обережками увешали. Ну и кто говорил, что кравотынцам что-то там вера запрещает?»

Он кинул тёткам горсть медяшек, подхлестнул усталого коня и поехал догонять своего попутчика. А тот уже добрался до ворот с кошкообразным горностаем, и тётка торопливо стучала ковшом о калитку.

— Поехали отсюда, я всё выяснил, — бросил Благослав, подлетев к отворяющимся воротам. Идрис, не обратил на его слова ни малейшего внимания, молча шагнул на лекарев двор.

— Эй, оглох? — возмущённо крикнул ему вслед Благослав. Но тут вдруг из-за створки ворот показался сухонький седой дедок в виды видавшем, но до сих пор узнаваемом подкольчужнике Приоградного гарнизона. Подслеповато прищурившись на всадника у ворот, он охнул тихонько, а потом браво выпрямился и поприветствовал Благослава почти по-строевому:

— Здравия желаю, светлый княжич!

Гостеприимство отставного гарнизонного стрелка оказалось очень даже кстати. Хоть Благослав и выяснил у тёток, что загридинский лекарь вместе с женой ещё вчера ушли в Рискайскую крепостицу, никто не мог указать точно, каким путём они туда направились. Зато старик Серый Гусь сразу выложил всё, что знал, без утайки.

— Вчерась Лад проводил хозяев до Грязнопольской вешки. Стал быть, они ночевать должны бы нынче у Лисьих Нор, а ко второй утренней склянке — зайти в Рискайские врата.

— Вот видишь, — заявил Благослав Идрису, — я же говорил: надо было ехать в Рискайский посад. И выспались бы, и Красу перехватили. Теперь лови её по всему Приоградью…

— Ну, это-то ещё бабушка надвое сказала, — заметил, нахмурившись, дед Мирош. — Торм место непростое, любые планы смешать может.

— Тем более. Значит, ещё не всё потеряно. Надо как можно скорее ехать к Рискайским воротам, и если Нортвуды там не появлялись, ждать их на месте.

— Нет, — твёрдо сказал Идрис. — Я должен идти по их следу. Что если они передумали идти в Рискайский посад или просто сбились с пути? Почтенный, как добраться до этой Грязнопольской вешки?

— Эх, грехи мои тяжкие… Круг назад я б с вами сам пошёл, а теперь уж ноги не держат… Карта-то есть? Давай сюда.

Хоть ноги и глаза, и впрямь, уже не слишком хорошо служили старику, память у него оказалась просто кристальная. Пока Радка щедро заворачивала путникам в дорогу оладьи и пироги, дед Мирош вывел на карте Идриса нужные стёжки и отметил основные развилки. Заодно он каждому из парней выдал по рогожному башлыку, объяснив необходимость их просто и понятно: «Время самое зубаточье. Набьются под одёжу да в волосья — заколдобишься выбирать». А ещё, заметив, как Идрис, сидя на лавке, клюёт носом, он настоял на том, чтобы перед выходом в дорогу тот прилёг хоть на склянку**** отдохнуть. И пускай отдых этот был совсем незначительным, всё же благодаря ему и Идрис, и Благослав, и их лошади чувствовали себя, выходя из посада, куда лучше и бодрее, чем при въезде в него.

К полудню дошагав до Лисьих Нор, они выяснили, что целитель с женой там не появлялись. Было решено оставить лошадей под присмотром хуторян и вернуться в лес для поисков: по дороге от Грязнопольской вешки до Лисьих Нор имелось по крайней мере три развилки, на которых Нортвуды могли свернуть с намеченного пути. Первая развилка имела всего два ответвления. Разделившись, Благослав с Идрисом проверили оба, и при встрече обменялись неутешительными новостями: лекаря с женой никто на этих стёжках не видел.

Вторая развилка «порадовала» сразу четырьмя неразведанными стёжками. Все они начинались от пары высоких сосен, красиво раскинувшихся на взгорке. Уговорившись в случае неудачи устроить под этими сосенками привал, стали выбирать, которую из стёжек исследовать первой. Благослав подобрал с земли сосновую шишку, пометил её бок ножом, подкинул, но посмотреть, куда укажет метка, не успел. С одной из стёжек вдруг донеслось отдалённое пение. «Там люди! Туда!» — воскликнул Идрис, вскочил на ноги и почти бегом устремился на звук.

Несколько раз Идрис сворачивал на мелкие стёжки, ответвляющиеся от их тропы, и Благослав едва успевал оставлять заломы на ветвях кустов, чтобы после по ним отыскать дорогу назад. Чем ближе они подбирались к неизвестным певцам, тем яснее делалось, что песня их вовсе не из тех, что поются для радости и дружной работы. Мотив был нетороплив и тягуч, а слова походили бы на провожальные, если бы не было в голосах нарочитой печали.

— Укатилося красное солнышко

Да за горы за высокие,

Да за лёсушка дремучие,

За облачка оно да за ходячие,

Часты звезды за поднебесные, — выводил тоскливо высокий женский голос, а другие подхватывали его стройным хором.

— Что это? — спросил Идрис, напряжённо вслушиваясь в доносящиеся из леса слова.

— Хоронят кого-то, — тихо пояснил Благослав. — И ведь навстречу к нам идут. Дурная примета, надо сказать. Да и спрашивать у плакальщиков что-либо не получится, всё равно не ответят.

Похоронная процессия неожиданно показалась из-за поворота. Впереди шла рослая, немолодая уже женщина в тёмном платке. Именно её голос, высокий и чистый, вёл плач. За ней следом тащили носилки и гурьбой шли девушки, тоже одетые в тёмное, с маленькими букетиками из колосьев и лесных трав в руках. Они хором подхватывали за плакальщицей и повторяли каждую строку:

— Уж последний я разок тебя да омываю,

Уж последний разок я тебя да снаряжаю,

И последний раз я тебя да одеваю,

Черну голову тебе да зачёсываю,

Уж кладу я тебе да в праву рученьку,

В праву руку да я белой платок.

А во леву руку да расчёсточку:

Умываться тебе там да причёсываться,

А чесать тебе кудри чёрныя,

Чёрны кудри тебе да укладывать,

Не для красной девушки да не для милой жёны…

Благослав поспешно отступил с тропы, освобождая путь. Идрис последовал его примеру. Но если княжич, много раз видевший подобные сцены, привычно опустил взгляд и зашептал молитву Благих Земель, осеняя себя охранными знаками, то его спутник не сдержал любопытства и продолжил разглядывать поющих людей. Когда мимо пронесли носилки с телом, Идрис вдруг толкнул Благослава в бок и спросил встревоженно:

— Что они собираются делать с этим юношей? Куда его несут?

— Тише ты. Скинут в какое-нибудь озеро или болото поблизости.

— Послушай, а ведь он ещё жив. Я видел, он дышал.

— Что тебя удивляет? У лесного отребья вполне в обычае так избавляться от стариков, лишних детей и безнадёжно больных.

— Знаешь, что? Так быть не должно. Это неправильно. Я пойду с ними.

И Идрис решительно пристроился к хвосту процессии. Благослав, ящерясь про себя, побрёл следом.

Шествие закончилось возле маленького лесного озерца, затянутого ряской и окружённого старыми плакучими ивами. К ужасу Идриса, тормалы сделали именно то, о чём говорил Благослав: носилки с умирающим опустили на воду. Девушки принялись по очереди подходить, высоко подбирая подолы, и класть рядом с ним свои букетики, а потом главная плакальщица оттолкнула носилки от берега длинной жердью и просто пошла прочь. А остальные, не оборачиваясь, молча двинулись за ней.

Не раздумывая больше ни мига, Идрис кинулся в озеро. Вода в нём, несмотря на травостав и жару, оказалась холодной, словно горный лёд. Ухватив уже начавшие тонуть носилки, Идрис изо всех сил потянул их к берегу. Плеск стоял такой, что не слышать его было невозможно, но никто из тормалов не вернулся посмотреть, что произошло.

Носилки пришлось бросить. Кое-как выбравшись на пологий, топкий берег, Идрис выволок за собой и несостоявшегося утопленника. Благослав хоть не полез помогать ему в озере, но времени тоже даром не терял: он уже собрал на сухом месте кучку хвороста и затеял костёр. Но прежде чем греться и сушиться, следовало выяснить, можно ли чем-нибудь помочь тому, кого Идрис избавил от водяной могилы.

Неизвестного уложили на сухое и ровное место. Он, действительно, дышал, но редко и слабо, и руки у него были холодные, словно лапы лягушки.

— Странно, — сказал Идрис, внимательно рассматривая узкую и нежную кисть незнакомца, ощупывая его изящные длинные пальцы. — Эти руки никогда не знали тяжёлой работы.

— Ничего странного, — уверенно заметил Благослав, разглядывая спасённого через плечо Идриса. — Этот парень — не тормал, а загридинец, причём из благородных. Это у них принято чисто брить лицо и отращивать патлы ниже плеч. Тьфу ты, впору с девкой перепутать… А ещё мне кажется, что вряд ли так уж много загридинцев нынче шляется по Занорью. Это Нортвуд. Но тогда спрашивается: где его жена? У меня зреет ощущение, что мы ищем иголку в стоге сена. Причём была ли она в этом самом стоге — большой вопрос.

Примечания:

* Шушпа́н - старинная верхняя туникообразная женская одежда в виде широкой рубашки с короткими рукавами. Носился в основном с понёвным комплексом (рубаха, передник или запон, понёва) - надевался на рубаху сверху для тепла и красоты.

** Задок - просторечное название отхожего места.

*** Гусь - примерно 3 литра. У тормалов полгуся - обычная тара при продаже самогонки.

**** Склянка - название песочных часов с двухчасовым ходом, используемых в крепостицах Приоградного гарнизона: каждый второй поворот часов дежурный по крепостице сопровождал ударом в колокол.

Козлиный нрав удачи

Мало было вытащить мага из воды, теперь следовало его ещё и отогреть. Прежде всего с него сняли мокрую одёжу, размотали повязки. Едва глянув на то, что скрывалось под ними, Благослав скривился:

— Фу, ракш возьми! Ну и вонища… Зря возимся, с такими дырами он всё равно сдохнет.

Идрис в ответ пожал плечами и с невозмутимым видом отправил измаранные кровью и гноем бинты в костёр. Однако заменить их было нечем, так же, как и одежду. К тому же Идрис сам промок до нитки.

— Давай, скидывай всё, отожмём да подвялим над костром, — предложил Благослав. — И нечего на меня делать вот такие глаза. Уж лучше коротко побыть голым, чем долго — сопливым.

— Сперва надо с загридинцем разобраться, — хмуро ответил Идрис, кивая на Венселя.

Благослав с тяжким вздохом стащил с себя кафтан и рубашку.

— На, возьми для него.

Венселя кое-как завернули в сухое и уложили у костра на кучу ивовых веток. Идрис помаялся ещё немного и тоже решился раздеться. При этом он явно чувствовал себя неловко и настороженно косился на Благослава. Тот только посмеивался над такой неуместной стеснительностью. Сам он не находил ничего предосудительного в том, что кто-то увидит его без рубахи. Однако стоило Идрису выпутаться из подштанников, в ближайших кустах зашуршало. Послышались голоса и тихие смешки, а потом к костру вышли две женщины. Одна, рослая, нескладная, густобровая, носила под платком девичью повязку. У другой, маленькой, кругленькой и курносой, на голове была кичка с невысокими рожками. Идрис, невнятно ругнувшись, поспешил обернуть вокруг бёдер свою мокрую рубаху, а Благослав спрятал за спину искалеченную руку.

Увидев парней, обе тормалки радостно заулыбались. Та, что в кичке, подошла к Идрису и сгрузила ему под ноги две войлочные скатки, два плотно увязанных плаща и заплечный мешок.

— Вот, это всё Горностаева поклажа, — сказала она с весьма довольным видом. — Тётка Догада велела в Стрынь кинуть, но вы ведь и так возьмёте, верно?

Идрис, вздохнув с явным облегчением, схватил один из плащей. Однако, исполнив поручение неведомой Догады, настырная тётка и не подумала уйти. Вместо этого она принялась внимательно рассматривать с ног до головы сперва Идриса, чем живо вогнала его в краску, а потом Благослава. Тот в свою очередь с удовольствием разглядывал её: она была совсем молоденькая, румненькая и пухленькая, как свежий оладушек. На тётку, похоже, тоже произвёл впечатление Благославов поджарый и мускулистый торс. Наивно таращась на него во все глаза, она спросила:

— Вы ведь этлы, да? — и, не дождавшись ответа, уверенно заключила: — Ну конечно, а кто ж ещё. Миленькие, поцелуйте Отавку! Ну пожалуйста, что вам стоит! Она хорошая, вот Свят Маэль, только ей чутка удачи надо, а то замуж совсем не зовут.

Отавка согласно закивала головой, показав в улыбке крупные кривые зубы. Благослав покосился на неё с сомнением. Не то чтобы ему было жалко поцелуя для хорошей девушки, но в привлекательности она явно уступала своей замужней товарке. Посчитав молчание за согласие, та схватила подругу за руку и подтащила вплотную к Благославу. Отавка зажмурилась и смешно вытянула губы трубочкой. Благослав сделал над собой небольшое усилие, осторожно обнял это неуклюжее костлявое создание и шепнул ей на ухо: «Не так, малышка. Идём-ка за ракиту, я тебя научу».

Пока Благослав восполнял пробелы в образовании Отавки, её подруга с интересом наблюдала за Идрисом. Тот, как следует завернувшись в плащ, исследовал содержимое Венселевой котомки.

Свёрток с протухшими пирогами немедленно отправился в озеро. Остальные вещи Идрис разложил на траве. Четыре флакончика с разноцветными жидкостями не были подписаны, поэтому их он сразу отодвинул в сторонку. Зато крупный кристалл, упакованный в отдельную шкатулочку, весьма его заинтересовал. Камень был прозрачен и чист, словно ключевая вода.

— Ой, что это? — робко спросила тётка.

— Лёд-камень*. Говорят, он способен ускорить заживление раны и унять жар, — Идрис осторожно провёл своей находкой над раненой ногой Венселя. Кристалл вдруг ожил, наполнился изнутри мягким серебристым светом.Тормалка ахнула и испуганно прижала ладошки к румяным щекам. Амираэн же ничуть не удивился: в мастерских Кравотыни гранили и полировали самоцветы, в том числе по заказам магов, так что ему случалось прежде видеть «заряженные» силой камни и наблюдать, как они работают. Светящийся кристалл он вложил в руку Венселю и пристроил у того на груди. Сперва казалось, что ничего не происходит, потом дивное сияние стало понемногу убывать, и наконец, совсем исчезло, а сам камень рассыпался в мелкий серый песок. Зато Венсель слегка порозовел и задышал спокойно и ровно. Тень близкой смерти исчезла с его лица, теперь он больше походил на спящего глубоким сном.

— А я знала, что вы его обязательно спасёте, — сказала тормалка, осторожно погладив Венселя по щеке кончиками пальцев. — Ему помирать никак нельзя, его жена ждёт.

— А где же она? — спросил Идрис с тайным трепетом, боясь вспугнуть свою удачу.

— Улятела с ухокрылами. Она ведь не хотела, но муж велел, я слышала. Утречком села в сеть, а ухи её хвать за края — и в небо.

«Бесполезно, — подумал Идрис. — Или это какая-то шутка, или я неверно понимаю то, что говорит эта женщина. Придётся всё-таки довезти беднягу Нортвуда до лекаря. Возможно, вскоре он сам расскажет, где искать его жену».

Когда обе тормалки убрались, наконец, восвояси, Идрис поспешно натянул на себя ещё влажную одежду, а вещи Венселя вывернул наизнанку и снова развесил вокруг костра. Потом переложил раненого на войлок и прикрыл вторым плащом. Исполняя всё это, он уже который раз подивился хилому сложению загридинца. Не то чтобы тот выглядел тощим, голодать этому парню явно никогда не приходилось, но он был довольно узок в кости, и особой крепостью мышц не отличался… Впрочем, это наводило на мысли, что его будет не так уж тяжело тащить на себе до Лисьих Нор.

У Благослава, как ни странно, после ухода Отавы заметно испортилось настроение. Он достал из сумки гребень, уселся на берегу озера и в мрачном молчании принялся тщательно вычёсывать свою густую шевелюру. Потратив достаточно времени на раздумья о том, уместно ли отвлекать его от этого занятия, Идрис всё же решился и впервые со дня знакомства заговорил с Благославом сам:

— Женщина из леса назвала нас этлами. Что это значит?

Благослав откликнулся не сразу.

— Ничего особого, просто тормальские байки. Этлами здесь зовут духов-хранителей леса. Считается, что от их благосклонности зависит урожай и приплод скота. Заодно среди лесных дур ходит поверье, будто поцелуй этла добавляет красоты и удачи.

— Но ведь мы с тобой — обычные люди…

— В том-то и дело, что, показываясь людям, этлы принимают вид таких же обычных людей. Ну, разве что красивых и очень удачливых.

Идрис недоверчиво поджал губы. Благослав спросил насмешливо:

— Думаешь, не тянем?

Сам он находил свою внешность весьма привлекательной, хоть далеко не все встречные барышни разделяли это мнение. А вот Идрис не был столь самоуверен, и потому кивнул в ответ на вопрос.

— Ну и зря. А, ракш подери! — сняв что-то с гребня, Благослав поспешно сбросил свою добычу в воду. — Вот стоило оно того? Удовольствия чуть, зато вшей нацеплял… Так я о чём? Эти две курицы — они же кроме своего хутора и работы на износ ничего не знают. За всю жизнь хорошо, если хоть по разу сходили на ближайший торжок. Что они видят вокруг? Дикость да нищету. Им парни из стражи все красавцами кажутся по сравнению с лесными недокормышами. А тут ты такой: чистый, гладкий, да ещё и амулет включил. Как есть — этл.

— Хм… Не хотелось их обманывать.

— Да ладно, пускай радуются. Тебе жалко, что ли? Эта пышечка, которая с тобой оставалась, между прочим, миленькая. Ты её хоть потискал? Нет? Напрасно. Молоденькая совсем, ей кругов пятнадцать, не больше. К двадцати они уже обычно заморёные тётки со стадом детей, а к тридцати — уродливые старухи. Это кто дожил.

— Жуть какая, — сказал Идрис, поёжившись.

— Ага. Так что по уму лесовики должны были бы молиться на этого чокнутого Нортвуда за то, что он шляется по их хуторам, лечит… А они его — в Стрынь.

— Стрынь?

— Озеро так называется, мне Отавка сказала. Лесовики считают, что здесь живёт хранитель Занорья.

Идрис сразу нахмурился и заозирался по сторонам:

— В таком месте костёр жжём… Хранитель не рассердится?

— Э, да ты не заморачивайся всякими глупостями. Просто на дне озера бьёт холодный ключ, а местные заметили и напридумывали всякой чуши. Дикари…

Око начало клониться к виднокраю, стало заметно прохладнее, а одежда Венселя так и не высохла до конца. Поэтому было решено тащить его в Лисьи Норы как есть, завёрнутым в плащи, привязав за края к палке, словно тушу убитого оленя.

До места добрались довольно ходко. От Лисьенорского торжка дело пошло ещё лучше: Торговая Тропа позволяла ехать верхом, а жердь с привязанным к ней Венселем подвесили между лошадьми.

К Рискайской крепостице подъезжали уже в сумерках, без особой надежды попасть в посад до закрытия ворот. Однако, несмотря на позднюю пору и надвигающуюся ночь, ворота оказались нараспашку, а вокруг них недовольно шумела целая толпа. Народ ворчал и ругался, фыркали кони, плакал чей-то младенец, блеяли козы…

— А ну поберегись! — гаркнул Благослав, прокладывая конём дорогу через эту людскую реку. — Освобождай проезд, чтоб тебя!

— А некуда там проезжать, уважаемый, — спокойно заявил мужик с котомкой, и не подумав сдвинуться с места. — Не пущають.

— Это всякую голь вроде тебя «не пущають», — отрезал княжич, подтверждая свои слова кнутом, — и правильно делают. А у меня — подписанный князем пропуск. Дорогу!

У случившегося рядом торговца шарахнулся конь, впряжённый в возок.

— Куды кнутом машешь, злодей! — возмутился он. — Люди ж вокруг!

— Куда надо! Держи свою клячу, бездельник! Княжья сыскная служба! В сторону, ракшасьи дети, в сторону!..

Идрис ехал следом и не знал, куда глаза девать: с одной стороны, вести себя так совсем не годилось, но с другой… Благославова вопиющая наглость расчищала путь быстрее и надёжнее любых вежливых посулов и уговоров. Стоявшие впереди ворчали, но расступались, а сзади даже давали советы:

— Народ! Пропустите вы уже этого ненормального, пусть ему служаки по щам навесят!

Наконец, конь Благослава оказался у ворот. Проезд, и впрямь, был наглухо перекрыт: между створами стояли четверо стражей. Благослав направился к ним, но пропустить его никто и не подумал.

— Поворачивай, закрыто, — спокойно сказал старший поста.

Благослав сунул ему под нос пропуск Идриса и двинулся было вперёд, но конь его тут же наткнулся грудью на древко копья, перекрывающее въезд, и остановился.

— Какого Ящера?

— Въезд в город временно закрыт, — устало сообщил страж. — Распоряжение княжича Милослава.

— А у меня пропуск, подписанный самим князем Радогостом.

— Ваш пропуск разрешает въезд в любое время со стороны посадских ворот. Вот и езжайте к посадским.

Благослав, никогда не отличавшийся терпением, рявкнул, напирая на стража конём:

— Одар, собака страшная, нечего делать вид, будто ты меня не признал! Пропусти, а то пожалеешь!

— Да признал конечно, господин княжич. Только как по мне, так вам в Торме самое место: свежий воздух, простор, никаких мостовых**… А в посад нельзя, закрыто.

— Уважаемый, — подал голос Идрис, — позволь узнать, с чем связан запрет?

— Беспорядки на въездной площади. Княжич Милослав ведёт переговоры с нарушителями. Как только будут даны соответствующие распоряжения, всех впустят. А пока извольте ждать, господин. И освободите межстворное пространство.

За спиной начали злорадно похихикивать.

— Дело в том, — терпеливо объяснил Идрис, — что у нас при себе раненый в очень скверном состоянии. Может ли его осмотреть гарнизонный целитель?

Одар скользнул по висящему на жерди свёртку кислым взглядом.

— Разворачивайте. Если и впрямь что-то серьёзное…

Но стоило ему увидеть, кого именно привезли в нелепом свёртке из плащей, всё изменилось, словно по волшебству.

— Барышня? — воскликнул он удивлённо. И сразу же позвал через связной браслет: — Рискайская Торм — перевязочной!

— На связи, — отозвались ему.

— Пригляд, вали к воротам, и короб свой прихвати. Живо, бегом.

Примечания:

* Лёд-камень - горный хрусталь.

** Одар намекает на то, что княжич Благослав неоднократно нарушал запрет на езду вскачь: деревянные мостовые легко разбиваются кованными копытами, и потому в городах Приоградья для всех, кроме срочных посыльных, действует предписание передвигаться по мощёным улицам не резвее шага.

Адалетова тайна

Травостав незаметно подобрался к середине. Стояла тёплая и светлая ночь, из тех, что в народе зовут воробьиными: ещё не потускнели последние отсветы заката, но светлая полоса на восходе уже предвещала зарю, и птичий хор приветствовал её на разные голоса. Вскоре должен был народиться новый погожий и жаркий день.

По Ольховецкому тракту неторопливо двигался княжий поезд: пять повозок и отряд верховых. Княжичу Милославу было привычно так странствовать по своим владениям, ночная прохлада и отсуствие на дорогах дневной суеты делали, на его взгляд, путь приятнее и проще. От обычной поездки нынешнюю отличало лишь одно: людей в эту ночь сопровождали ухокрылы. Целая стая крылатых тварей вилась над поездом, оглашая окрестности пронзительными, резкими воплями, а самый крупный, тёмно-бурый, щедро присыпанный сединой и украшенный множеством шрамов, неподвижно замер на крыше одной из повозок. Вождь клана, сам Инукай.

Внешне он выглядел таким спокойным, почти не опасным… Только чутко трепещущие ноздри да уши, ловяшие каждый звук, говорили о том, что Инукай не спит. Одно неосторожное движение, опрометчивый взгляд или звук — и острые, как кинжалы, когти, пробив полог, вонзятся в тело пленницы.

Княжич Милослав ехал верхом рядом со своим странным гостем и обдумывал про себя сложившееся положение дел. Прошедшие два дня принесли ему много хлопот. Когда срочный гонец сообщил, что Рискайскую крепостицу захватили неведомые крылатые твари из Торма, Милослав не сразу поверил донесению. Сперва он решил, что парень что-то напутал сгоряча или просто пьян. Потом — что рискайский взводный повредился рассудком. Но уже к полудню в Городец толпой привалили беженцы из пострадавшего посада и ближних к нему сёл. Каждый рассказывал о нашествии гигантских летучих мышей, за единое утро уничтоживших всё живое в крепостице. Слухи множились, обрастали завиральными подробностями, и вскоре сделалось ясно, что без личного посещения невозможно отделить правду от домыслов перепуганных беглецов.

Истина оказалась невероятнее любых слухов. Из докладов вполне трезвых и здравых разумом взводного и дежурного по крепостице следовало, что на рассвете в их внутренний двор внезапно опустилась стая крылатых нелюдей числом в пятнадцать морд. Стража видела их и даже пыталась отпугнуть, но расстрелять незваных гостей на подлёте не рискнула, потому что они несли с собой человека, завёрнутого в охотничью сеть. Спустившись на землю, крылатые подняли невероятный галдёж, но нападать на людей не спешили, поэтому взводный на всякий случай приказал закрыть ворота крепостицы и попытался выяснить, с чем к нему пожаловали столь необычные посетители.

Сделать это оказалось не так уж просто. Крылатые размахивали когтями и орали все разом, причём понять что-либо из их выкриков было решительно невозможно, а единственное существо, способное изъясняться по-человечески, принесённая в сети девушка, только плакала и твердила, что кому-то в лесу срочно нужна помощь. Оценив обстановку, взводный отправил в Городец вестового, а потом распорядился вытащить для ухокрылов на двор водопойную колоду и разделать несколько кур. Пока крылатые ели и пили, установилось хоть какое-то подобие тишины, и это позволило поговорить с девушкой без помех. Она рассказала, что ухокрылы вовсе не хотят людям зла, но ей не подчиняются и не понимают человеческих слов. Они просто должны были доставить её в Ольховец, но ошиблись крепостью, и теперь нет никакой возможности объясниться с ними, чтобы продолжить путь. К сожалению, единственный гарнизонный маг, целитель Пригляд*, не обладал способностью понимать речь нелюдей, и потому дальнейшие переговоры пришлось отложить до прибытия в крепостицу княжича и сопровождающего его господина дэль Ари.

Мастер Мерридин вышел к крылатым гостям. Вернувшись, он рассказал историю, больше напоминающую тормальскую сказку, чем творящиеся сей миг под Маэлевым Оком дела. Девица, странствующая по воздуху с кланом крылатых, оказалась небезызвестной Красой. Уже одного этого Милославу хватило, чтобы насторожиться: где бы ни появлялась беспокойная Гардемирова дочь, вокруг неё неизменно начинало пахнуть неприятностями самого скандального толка. Но главное известие заключалось в том, что крылатые не отпустят девушку к людям до тех пор, пока им не будет возвращён живым и невредимым их сородич, захваченный в плен людьми.

Выслушав мага, какой-то миг Милослав даже размышлял шутки ради, не предоставить ли Красу её собственной судьбе, однако пришёл к заключению, что это было бы жестоко по отношению к ухокрылам. Поэтому, отдав своим людям распоряжение готовиться к новой поездке, он поручил господину дэль Ари донести до предводителя крылатых, что для исполнения их требования придётся проследовать в другую крепость. Всего пол склянки диких воплей с размахиванием крыльями — и крылатые согласились освободить Рискайскую крепостицу. Правда, лететь куда-либо они наотрез отказались, опасаясь обмана со стороны людей, и потому княжий поезд должен был проследовать в Ольховец вместе с ними.

Пока княжьи люди собирались в дорогу сами и готовили лошадей, ухокрылы ждали их, расположившись на привратной площади. Однако в посаде жили тормалы, и многие, будучи выходцами из Дикого леса, видели в ухокрылах добычу либо смертельных врагов. Во избежание безобразий княжич приказал оцепить площадь, закрыв проход на неё со всех сторон вплоть до отбытия его поезда в Ольховец.

Не даром тормальская пословица гласит, что незваные гости ходят гуртом. Мало было одной Красы, не успев тронуться в путь, княжич получил известие, что в посад ломится его вздорный брат Благослав, вечно тянущий за собой хвост из дурных слухов и беспорядков. В этот раз он заявился из Торма, притащив с собою вооружённого до зубов горца и полумёртвого мага с сомнительной репутацией. Избежать встречи с ними не удалось: гарнизонный целитель распорядился нести раненого в перевязочную, и добровольными носильщиками, конечно же, вызвались Благослав и его горец. Кстати, при личном знакомстве выяснилось, что это не какой-нибудь гридский абрек**, а единственный сын амира Кравотыни.

Естественно, братец Благ пожелал ехать домой вместе с поездом, и безусловно, он тут же завалился спать в возке Милослава, заняв там всё свободное место и отравив воздух крепкой вонью застарелого пота. В отличие от Благослава, амираэн оказался человеком воспитанным, он навязываться не стал, просто пристроился к поезду и ехал вместе со стражей на своём мелком вороном иноходце. Но, как видно, скитания в Торме вымотали и его: очень скоро парень крепко заснул на ходу, рискуя свалиться под копыта. Заметив это, Милослав велел снять его с седла и уложить в одну из повозок.

Раненого мага Меридин попросил тоже взять с собой, объяснив это желанием лично проследить за его выздоровлением. К добру или к худу, тот так и не пришёл в себя, и его тоже погрузили в повозку. Рядом с ним разместили завёрнутую в сеть Красу. Теперь она спала, нежно обняв своего непутёвого мужа, и сон их сторожил ухокрылий вождь. И весь этот передвижной зверинец неторопливо двигался по тракту, чтобы вскорости обрадовать своим появлением всех ольховецких зевак.

— Мерридин, — тихо позвал княжич своего советника, — раз уж эти... гм… создания ночи и впрямь разумны, почему никто до сих пор не заключил с ними союз? Крылатые воины могли бы стать весьма грозной силой на службе у правителя, который сумел склонить их на свою сторону.

— Пусть вас не обманывает их грозный вид, — ответил старый маг, до этого безмолвно ехавший рядом. — Крылатые не способны служить. Они вспыльчивы, свободолюбивы и не переносят принуждения. К тому же разговоры с ними — опасное дело. Полагаю, лишь крайняя нужда заставила господина Нортвуда прибегнуть к помощи столь ненадёжных существ. Хотел бы я узнать, для чего он сделал это.

Милослав едва заметно улыбнулся.

— Так вот зачем мы тащим его с собой вместо того, чтобы оставить в гарнизонном лазарете? А я уж было подумал, что ты не чужд милосердия.

— Не чужд я и любопытства. Полотно вероятностей нынче складывается в весьма необычный узор… И жизнь целителя Нортвуда вплетена в него яркой нитью.

— По правде говоря, я не уверен, что он очнётся. Раны выглядят скверно даже после того, как гарнизонный целитель их закрыл.

Теперь настала очередь улыбаться старому магу.

— Пути силы прихотливы. Многое в этом мире выглядит не тем, чем является. Однако не будем торопиться, желая до срока узнать ответы на все вопросы: пусть сперва подадут обед, а потом кальян.

В то же самое время в Ольховце князь Радогост имел весьма любопытную беседу с магом из собственной охраны, господином Гардемиром. Явившись в приёмную князя с докладом, тот замер на пороге безмолвной тенью. Заметив его, князь кивнул на кресло против себя:.

— Проходи, Гардемир, садись. Если у тебя плохие новости, узнать мне их всё равно придётся, так что не будем растягивать ожидание. Где Адалет?

— Он сей миг находится в храме, и пребывает не в том состоянии, чтобы причинить кому-либо беспокойство.

— Что ты с ним сделал?

— Почти ничего: дал успокоительное и оставил наедине с Небесными Помощниками. Надеюсь, завтра ему станет лучше. Но дело вовсе не в нём.

— Сядь ради Маэля, не маячь в дверях, — перебил его Радогост. — И рассказывай уже, рассказывай. Что это была за выходка с подарком?

Гардемир опустился на край кресла и положил на стол перед собой Адалетову брошь. Камень в ней погас, почернел и утратил прозрачность, превратившись из благородного лала в плеонаст***.

— Амир сказал вашей дочери правду, эта вещь, действительно, является важным талисманом его семьи. Но кое о чём он предпочёл умолчать: в этот раз хранительницей артефакта непременно должна была сделаться девушка с даром силы.

— Здесь какая-то ошибка. Моя дочь никогда не отличалась способностями в силе, и едва ли они могли внезапно прорезаться накануне свадьбы.

— Проявите терпение, мой князь, вскоре вы всё поймёте. Знакома ли вам история возникновения Кравотынского амирата?

— В общих чертах.

— Тогда вы, несомненно, помните, что первым правителем этой страны был Ахлиддин, единственный амир Тивердыни, нарушивший клятву верности своему каану. Светские хроники говорят, что после покушения на каана приближённые Ахлиддина возмутились таким бесчинством и выгнали амира вместе с семьёй, приспешниками и слугами вон из земли Тивера. Изгнанники пересекли Дикое поле и после долгих скитаний нашли себе пристанище в закатной части Грид. Места эти, прежде никому не интересные, внезапно оказались сокровищницей гор: поселенцы открыли в них богатейшие залежи золота, самоцветов и железной руды.

Храмовые книги несколько щедрее на подробности. В них упоминается, что амир Ахлиддин, покидая родину, увёз с собой весьма ценную вещь: талисман, притягивающий к поверхности драгоценные жилы земли. Единственным условием безупречной работы артефакта было то, что его не должна касаться женская рука. Всё это я выяснил из книг. Остальное мне поведал наш уважаемый гость.

В течение многих поколений талисман переходил от отца к сыну вместе с титулом и мечом их далёкого предка. Амират процветал, и ничто не предвещало беды. А потом к власти пришёл Адалет. Трудно сказать, отчего так произошло, но жёны, наложницы и рабыни исправно рожали амиру крепких, здоровых дочерей, и ни одна из них не подарила ему сына. Адалет приводил в свой дом новых женщин, посещал храмы, приглашал целителей…

Время шло, долгожданный наследник всё не появлялся на свет. Передача же артефакта в руки правителя другой крови грозило разрушением благополучия страны. Естественно, амир искал любых путей к тому, чтобы исправить дело, а кто ищет, тот непременно находит.

Однажды в его замок приехал весьма необычный юноша. Он был молод, очень хорош собой и притом могуществом превосходил всех известных Адалету магов. Этот дивный кудесник взялся помочь там, где прочие были бессильны. Он внёс изменения в древний талисман, исказил линии судьбы и телесные контуры одной из амировых дочерей — и девушка двадцати кругов от роду превратилась в юношу тринадцати кругов. Но чтобы поддерживать действие заклятья, следовало постоянно подпитывать повреждённый талисман жизненной силой. Маг предложил привязать к талисману жизнь младшей жены Адалета, амир без тени сомнения согласился, и уже на следующий день смог представить воинам своего наследника.

Чтобы избежать пересудов и сплетен, людям было сказано, что амираэн столь долго не покидал женской половины замка из-за слабости здоровья. Казалось бы, амир получил желаемое, но совершённое колдовство не принесло ему счастья. С детства приученная к скромности и смирению, привыкшая к тихой жизни за высокими стенами замка, Идрис изменилась телом, но не нравом. Амир Адалет был весьма разочарован жалким подобием сына, которое получил в результате тёмного колдовства.

Между тем оказалось, что жизнь хранительницы талисмана сгорает, как свеча на ветру. За каждый круг жизни заколдованного сына она расплачивалась десятком своих собственных кругов. Это мало заботило Адалета до тех пор, пока хранительницей не была вынуждена стать его старшая и любимая жена. Не желая потерять и её, Адалет велел разыскать и привести к нему мага, изменившего талисман. Тот явился, но сказал, что колдовство уже свершилось и остановить действие проклятия нельзя. Можно лишь передать его другой женщине, например, жене самого амираэна. И лучше, если эта несчастная будет обладать даром силы: тогда она не умрёт, а просто будет вытягивать силу жизни из всего, к чему прикоснётся.

— Какая трогательная забота, — промолвил Радогост тоном, не предвещающим ничего хорошего. — Только Адалет ошибся, моя дочь не маг. И я не позволю ей принимать подобные подарки.

— Да это уже и не требуется, — ответил ему Гардемир совершенно спокойно. — Талисман больше не работает, госпожа старшая амирани умерла.

Примечания:

* Строго говоря, Пригляд - не маг, а человек с даром силы: он может только лечить, зачастую даже не понимая, как у него это получается. Маг - это тот, кто не только имеет дар, но способен к тому же управлять им и контролировать его проявления.

** Абрек — человек, ушедший в горы, живущий вне власти и закона, ведущий партизанско-разбойничий образ жизни; первоначально — кавказский горец, изгнанный родом из своей среды за преступление, обычно убийство.

*** Плеонаст - устаревшее название железосодержащей шпинели, чёрный непрозрачный камень, не являющийся драгоценным.

Каждому своё

Князь Радогост поднялся со своего места, сложил руки на груди и принялся мерить приёмную неторопливыми шагами.

— Рад слышать, что талисман отныне безопасен, — сказал он наконец. — Но послушай, Гардемир, верно ли я понимаю, что моя дочь была благополучно обручена с другой девицей, да ещё и зачарованной? Я хотел бы по возможности уберечь свою семью от лишних пересудов и сплетен, эта история не должна выйти за околицу Ольховца. Кроме того, мне хочется быть уверенным, что Усладе не грозит опасность. Думаю, до прояснения отношений с кравотынцами её следует отослать в монастырь при храме Небесных вод.

— Людьми амира это может быть воспринято, как оскорбление, — отозвался Гардемир. — Обручальный обряд был проведён по всем правилам, хоть и не получил должного завершения, и девушка уже обещана семье Адалета. Служители храма заверили клятвы, принесённые в присутствии высших сил…

— Уверен, высшим силам безразличны клятвы, которые даются в наших храмах, — заметил князь, — а меня в свою очередь мало беспокоит мнение жрецов. Прежде всего я хочу, чтобы моя дочь осталась жива, а страна — избежала войны. В конце концов, даже постриг лучше могилы, так что если другого пути расторгнуть обручальный обряд нет…

— Не торопитесь, мой князь. Обручение в любом случае не навредит княжне. Мы пока не знаем, как отразилось разрушение талисмана на состоянии амираэна Идриса. Если завершение свадебного обряда возможно, то пусть всё идёт своим чередом. Если же нет, будет легко доказать, что ваша дочь свободна от обязательств и чиста перед высшими силами. Она не приносила никаких клятв. Из соображений безопасности на церемонии в храме её подменяла другая женщина.

— То есть ты знал заранее, что Усладе грозит опасность? И помалкивал?

— Скажем так: подозревал. И поэтому поручил своей дочери на время занять её место, воспользовавшись заклятием Лунной двери, — не моргнув глазом, соврал Гардемир. — В клетке с ухокрылом сидит Краса, а госпожа княжна находится на Задворках, в доме целителя Нортвуда.

— Прекрасно. В таком случае, пусть там и остаётся до тех, пока ситуация не прояснится.

— Боюсь, что это слишком опасно. Есть некоторые проблемы…

— Вот как? В последние дни я чувствую себя в собственном доме, словно в Диком лесу. О чём ещё мне позабыли доложить?

Гардемир неловко заёрзал в кресле.

— Заклятье Лунной двери требует своевременного и грамотного завершения. В противном случае будет нанесён непоправимый вред высшим силовым контурам как источника, так и временного носителя. В силу некоторых обстоятельств завершение заклятья на расстоянии сделалось невозможным, а срок безопасного перехода истёк. Заклятье необходимо завершить как можно скорее.

— Когда именно?

— Нынче, а лучше бы уже вчера.

— Так сделай это.

— Непременно, как только Идрис доставит в Ольховец вторую участницу обмена, носительницу личностных контуров княжны.

— Кто знает, сколько ещё времени эта девчонка будет шастать по Торму… Чем именно грозит моей дочери промедление?

— Без должной подпитки контуры тонкого тела теряют силу и утрачиваются навсегда.

Радогост нахмурился.

— Объясняйся по-человечески, так, чтобы тебя было возможно понять! Что станет с моей девочкой, если действие чар не прекратить в самое ближайшее время?

— В худшем случае она лишится рассудка.

— Гардемир… Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах очень постараться, чтобы этого не произошло?

— Вполне, мой князь. Поверьте, я заинтересован в хорошем исходе не меньше вашего.

— Тогда пошевеливайся, делай что-нибудь.

— Я уже сделал всё, что мог: дал наставнику Идриса путевой амулет, настроенный на след, оставляемый в силе телом моей дочери. Даже просто находясь в поклаже Идриса, он притянет нужные вероятности и выведет молодого человека на верный путь. А ещё — я отправил письмо к господину дэль Ари с просьбой как можно скорее прибыть в Ольховец: вполне вероятно, что после завершения действия заклятья нам потребуется целитель. А теперь прошу простить меня, я отправляюсь в зверинец. Возможно, находясь рядом с телом госпожи княжны, мне удастся вовремя заметить и затормозить распад личностных контуров.

— Ступай, да поможет тебе Пресветлый Маэль.

Гардемир поклонился и вышел в тёмную галерею. Проводив его тяжёлым взглядом, князь подумал: «Что должно сделаться с человеком, чтобы он так легко решился распоряжаться чужими душами и телами? И я никогда не узнаю, действительно ли это жуткое существо служит мне, или оно преследует свои собственные цели, неясные для обычных людей. Впредь будет разумнее отказаться от услуг магов в охране. Меч надёжнее: даже если его владелец обратится против меня, ему можно противопоставить такую же сталь».

А Гардемир, беззвучным шагом двигаясь через пустые хоромы, горько размышлял про себя: «Служить богатым и знатным — вечно быть пылью под их ногами. Князь любит свою дочь, но ему и в голову не приходит, что слуга его может точно так же любить своё дитя. Как просто: иди, маг, изволь немедленно сделать, чтобы княжна осталась здоровой и невредимой, притом избежав позора перед людьми и гнева богов… Грозить мне вздумал… Конечно, я сделаю всё возможное и невозможное, но вовсе не из страха перед твоим гневом, князь».

Незадолго перед рассветом поезд княжича Милослава прибыл в Ольховец. Идрис проснулась — и сразу поняла, что случилось непоправимое. Поток силы, однажды изменивший её тело, исчез без следа. Нет, она не сделалась той, что была пять кругов назад. Её руки по-прежнему помнили конские поводья и рукоять меча, тело осталось крепким и сильным, не изгладились из памяти языки чужих народов, изученные в странствиях с войском отца. Только теперь всё это не имело ни малейшего смысла. Кому нужны её сила, сноровка и ум?

«Пожелали они узнать о женщинах, и Небесный Воин сказал им: хорошие женщины — целомудренны и покорны. Лучшей же будет та, что станет спрашивать у своего мужа, чем заслужить его довольство, выполнять, что будет он просить, а с мнением его — соглашаться».*

Она ли не была покорной, когда, повинуясь воле отца, подверглась действию изменяющих чар? Награда оказалась огромна: двери дома впервые открылись для юного Идриса, ему стало дозволено выйти на улицу без сопровождения, говорить с людьми, заводить знакомства, иметь личные деньги, носить оружие… Однако и плата за всё это оказалась весьма высока.

«Выпрямись! Воин ты или мешок с кизяками?»

«Смотри прямо, не отводи взгляд, червяк!»

«Мужчине следует быть смелым!»

«Терпи, нельзя показывать слабость!»

«Что ты мямлишь, нерешительный тупица?»

«Сопли следовало оставить на женской половине, вместе с покрывалом и прялкой!»

Сколько раз довелось слышать всё это из уст отца… Порой слова дополнялись увесистыми тумаками. Да, на женской половине Адалет хоть и бывал иной раз строг, но голоса ни на кого не повышал и тем более не поднимал руки. За пределами же дома это был совершенно другой человек: резкий, требовательный, не знающий жалости. Впрочем, не даром Идрис-девушку двадцать кругов учили безропотно исполнять всё, что велит отец. Идрис-юноша скоро смирился с новым течением жизни, привык к бесконечной череде молитв и тренировок, походам, редким встречам с матерью, строгому подчинению старшим… А ещё он научился сдерживать вихри чувств и принимать свои собственные решения, не ища одобрения и не ожидая ничьей похвалы. Именно это позволило Идрис, отбросив лишние мысли, спокойно выйти из повозки, отвести на конюшню Агата и отправиться за казармы, к учебному полю. Правда, в последний миг она прихватила из собственной седельной сумки подаренный дедом Мирошем башлык и надела его, спрятав лицо от лишних глаз.

Поле было ещё пусто, амир Адалет обычно собирал своих верных для служения Небесному Воину чуть позже, ближе к рассвету. Обернувшись лицом на восход, Идрис замерла на миг неподвижно, прикрыв глаза. Поклон земле, приветствие небу. Лезвие с мягким шелестом покинуло ножны. Совместное служение угодно Небесному Воину, но не отвернётся Он и от одинокого верного, взявшего в руки меч.

Фигура первая, «Неотвратимость». Парировать первый удар тени противника, затем, слегка отступив, уклониться от второго, и тут же, шагнув вперёд, атаковать. Неотвратимость: жизнь напавшего прерывается. Возврат в позицию.

Фигура вторая, «Милосердие». Уступить, мягко отводя клинок противника в сторону, и тут же атаковать. Тень противника поражена в запястье правой руки. Милосердие: у противника отнята возможность сражаться, но не жизнь. Возврат в позицию…

Давненько Благославу не спалось так хорошо. Он не услышал ни скрипа ворот при въезде в посад, ни переклички людских голосов, не заметил, как прекратилось движение поезда. Разбудил его слуга: заглянув в возок, парень поинтересовался, не желает ли господин княжич перейти отдыхать на постель, в гостевые покои. Господин княжич не желал. Сладко потянувшись, он вылез на предутренний холодок, зевнул и поёжился, торопливо оправляя на себе одежду. Конюхи уже распрягли лошадей, слуги таскали в хоромы поклажу. Не торопились разбирать только повозку, на пологе которой сидел здоровенный бурый ухокрыл. Зато ни Идриса, ни его вороной клячи нигде и близко не наблюдалось. «Интересно, куда подевался этот кравотынский упёртыш, — подумал Благослав. — К Уське помчал?»

Между тем двое слуг, опасливо косясь на ухокрыла, подошли к повозке, взяли впряжённых в неё лошадей под узцы и повели их за княжьи хоромы, в дальнюю часть двора, к Девичьему крыльцу.

Благослав пристроился следом, вскочив повозке на запятки. Внутри, как ни в чём не бывало, дрыхли, обнявшись, доходяга-маг и его ненормальная жёнушка. Оба безмятежно улыбались друг другу во сне. Полюбовавшись немного на эту сладкую парочку, Благослав хмыкнул и задёрнул полог: подумать только, когда-то он сам имел дурость подбивать клинья к Красе…

Отвернувшись, Благослав вдруг столкнулся взглядом с сидящим на пологе ухокрылом. Огромные глаза нелюдя смотрели насмешливо и недобро, а крыло свисало с дуги столь ловко, что длинные, острые когти указывали прямиком на открытую Благославову шею. И расстояние до них, надо сказать, было совсем не таким, чтобы счесть себя в безопасности. «Вот зараза», — буркнул Благослав себе под нос и поспешно соскочил на землю.

Несмотря на раннюю пору, в зверинце оказалось на редкость оживлённо. Сам князь в парадном облачении стоял на Девичьем крыльце (будто элорийского посла принимает, а не стадо вонючих ухокрылов), рядом с ним не менее торжественный братец Милош (бледный и помятый с дороги), сотник Брезень (морда хмурая, волнуется, как бы амир опять учебное поле не занял), прочие ближники (из постелей их вынули, а разбудить забыли). У окон в галереях, привлечённый небывалым зрелищем, толпился народ попроще, стражники и сенные девки (ну, этих хлебом не корми — дай глаза потаращить). А на площадке между прудиком и вольерами Ельмень под присмотром господина дэль Ари раздавал ухокрылам угощение. «Это правильно, — подумал Благослав, — они пока жрут, хоть не вопят все разом. Так, а где у нас Уська?»

Сестрица обнаружилась в вольере, вместе с папашиным ухокрылом. Её обручальный наряд был изрядно помят и засыпан соломой, глаза лихорадочно блестели. Рядом с ней, по другую сторону решётки, незаметной тенью притулился Гардемир.

Повозка с ухокрылом на пологе остановилась. Князь, внимательно оглядев её крылатого ездока, произнёс совершенно серьёзно и даже торжественно:

— Господин дэль Ари, передайте вождю крылатых, что я рад приветствовать его в землях людей. Я уже ознакомлен с причинами, по которым его отряд покинул Торм, и надеюсь, что вместе нам удастся уладить возникшее недоразумение.

Маг подошёл к повозке и принялся переводить слова князя на смешное ухокрылье наречие. Инукай что-то глухо проворчал в ответ. Услышав его, остальные крылатые разом насторожились, прекратили жевать и сгрудились вокруг повозки.

— Что-то не так? — тихо спросил князь.

Мерридин мягко отшагнул назад, не поворачиваясь к крылатым гостям спиной, и объяснил:

— Да простит меня светлый князь, вождь Инукай несколько… хм… резок в речах. Он говорит, что не испытывает никакой радости от посещения страны бескрылых, и предлагает как можно скорее обменяться пленниками. Однако в этом его можно понять, на протяжении многих поколений люди Торма враждуют с крылатым народом.

Князь молча кивнул. Не дожидаясь объяснений мага, Инукай перебрался поближе ко входу в возок, запустил внутрь крыло и, зацепив когтями сеть, потянул её наружу. За пологом вскрикнули, завозились. Через миг глазам всех собравшихся на дворе предстало содержимое сети: взъерошенная, заспанная, простоволосая женщина в пыльном и грязном кубельке.

— Да, — произнёс Радогост задумчиво, — вид весьма поучительный: рождённому на земле полёты не идут впрок. Но и рождённому летать не место на земле. Теперь выпустите ухокрыла.

Ельмень открыл замок, настежь распахнул дверь вольера. Ещё несколько мгновений Зирран, не веря собственному счастью, стоял посреди своей клетки, а потом двор крепости огласился громким, пронзительным воплем. Бывший пленник расправил крылья, взмыл в небо, и следом за ним поднялась на крыло вся ухокрылья стая.

Примечания:

*Фрагмент из главного священного текста, почитаемого народами тивердинской веры "Наставления Небесного Воина", раздел "О женщинах".

Особый дар

Только трое из толпящихся на дворе людей не стали провожать взглядами ухокрылий клан. Князь Радогост вместо этого сразу обернулся к магам. Те не теряли мгновений зря. Гардемир присел на лавочку, развернул на коленях берестушку и приготовился записывать. Господин дэль Ари достал из поясного кошеля деревянные щипчики и коробочку с прозрачным плоским кристаллом. Ухватив кристалл щипцами, он посмотрел сквозь камень на девушку в обручальном наряде и произнёс:

— Колодец высших сил — шестьдесят две части и угасает, колодец прямого знания — восемьдесят девять и угасает, колодец сотворения — девяносто три устойчиво, далее — норма.

— Не самый плохой расклад, — деловито заметил Гардемир. — Вторая?

Мерридин навёл свой кристалл на девушку в замурзанном кубельке.

— Колодец высших сил — девяносто четыре устойчиво, остальное норма.

— Прекрасно. Поспешим!

Гардемир сунул берестушку в кошель, схватил за руки обеих девушек и резво потащил их в сторону своего придела, к малому крыльцу. Мерридин проследовал за ним, не переставая смотреть сквозь кристалл. Только проходя мимо «ухокрыльей» повозки он чуть замедлил шаг и сказал одному из слуг:

— Любезный, проследите, чтобы господина Нортвуда отнесли в храм. Пусть его разместят в приделе Земных Вод.

Князь знаком приказал всем разойтись, а сам, стараясь не срываться на рысь, устремился вслед за магами. Обе девушки тянулись за Гардемиром, словно куклы, безвольно переставляя ноги. Мерридин шёл за ними по пятам и чётко проговаривал почти без остановки:

— Первая: высшие силы — сорок девять и угасает, прямое знание — восемьдесят и угасает, сотворение — восемьдесят девять и угасает, сердце — девяносто восемь, остальное — норма. Вторая: высшие силы — девяносто и угасает, прямое знание — девяносто пять стабильно, остальное — норма. Первая: высшие силы — сорок пять и угасает…

Двери на малом крыльце распахнули настежь, открытой ждала и зеркальная каморка. Затащив девушек внутрь, Гардемир заставил их взяться за руки и вместе прикоснуться к поверхности тивердинского стекла, а потом произнёс чётко, без торопливости:

— Луна уша, поарта луи Маэл, ынчидэ, лазац сэ ынторк сэ тяка карэ ну сэ скуфунда ши ну ардэ! *

На миг зеркало озарилось ярким светом полудня, раскидало по стенам радужные блики, а потом снова погасло. Каморка погрузилась в полумрак.

Едва опамятовавшись в собственном теле, Краса выдернула руку из ладони Услады, поднесла её глазам и воскликнула возмущённо:

— Фу, Уська! Всё в цыпках!

Услада моргнула, словно заворожённая, медленно подняла собственные руки, провела ладонями по щекам… На лице её по очереди отразились и радость, и волнение, и внезапное беспокойство.

— Прости, душечка, не о красе рук печься пришлось, — мягко ответила она подруге, а потом, обернувшись ко всем, кто с тревогой наблюдал за девушками от двери, спросила: — Что ухокрылы, получили своё? И где же Венсель? Мне хочется быть уверенной, что ему оказана должная помощь.

— Чудо Маэлево, даже ближняя память почти не повредилась, — заметил Гардемир. Мерридин, согласно кивнув ему, убрал кристалл в коробочку и с почтительным поклоном ответил Усладе:

— Не волнуйтесь, драгоценная, соглашение с крылатыми исполнено, и они покинули крепость. А о господине Нортвуде позаботятся служители храма.

— Я желаю видеть его.

— Госпожа моя, боюсь, сей миг это невозможно.

Заметив, как огорчили княжну его слова, Мерридин поспешил добавить:

— О, не подумайте дурного. Жизнь господина Нортвуда вне опасности, но теперь ему требуется отдых.

Услада поблагодарила мага кивком и решительно направилась к двери: она была намерена убедиться собственными глазами, что с Венселем всё в порядке, и к тому же отлично знала, где находится храм. Однако стоило ей переступить порог зеркальной каморки, оказалось, что идти дальше совершенно некуда: её отец сидел в Гардемировом кресле прямо посреди галереи, а за спиной его толпилась любопытная челядь. Слегка оробев, Услада приблизилась к отцу, поклонилась и замерла, не поднимая глаз. Князь Радогост встал ей навстречу. Аккуратно приподняв своей рукой подбородок девушки, он некоторое время внимательно изучал её лицо, словно желал убедиться, что перед ним действительно его дочь, а потом ответил на её недоуменный взгляд тёплой улыбкой и сказал:

— Рад видеть тебя в добром здравии, Услада. С возвращением домой.

— Благодарю, батюшка, — ответила она тихо и смиренно. Князь довольно кивнул и продолжил:

— Ныне изволь явиться к вечерней трапезе в малую приёмную залу: Милослав привёз тебе подарки.

— Благодарю, батюшка, — повторила она. — Я могу идти?

— Безусловно. Отправляйся теперь к себе и займись приготовлениями к отъезду в монастырь. Так как амираэн Идрис не выдержал условленного испытания, ваше обручение не имеет силы и будет расторгнуто, а тебе надлежит, пройдя положенное очищение, сделаться служительницей храма.

— Но я… — начала было Услада. Только никто её не услышал.

— Ступай, дочь, — благосклонно кивнул князь, уже даже не глядя на неё. — Стина! Проводи госпожу княжну в её покои.

Тут же, словно вихрь на одинокого путника в поле, на Усладу налетела нянюшка: укутала в парчовую накидку, обняла за плечи и почти силком повлекла прочь, уверенно прокладывая путь через толпу любопытных.

— Бедная моя ясочка, — причитала она ласково на ходу. — Охудала-то вся, с нелюдем в клетке сидючи… А всё по милости этой засранки Красы, всё через неё! Да и Маэль с ней, окаянной. И с кравотынцами этими тож. С ними свяжись — не оберёшься греха…

Когда посторонний народ разошёлся, наконец, по своим делам, и галерея опустела, Гардемир плотно прикрыл дверь зеркальной каморки и обернулся к Красе. Теперь мага трудно было назвать тихим и неприметным: глаза его грозно сверкали из-под нахмуренных бровей, ноздри раздулись, сжатые губы, казалось, с трудом скрывали свирепый оскал.

— Ну? — сказал он, пристально разглядывая собственную дочь. — И как всё это следует понимать?

Краса ответила ему прямым нахальным взглядом в упор.

— Зачем ты это сделала, несчастная? — заорал на неё Гардемир, заводясь всё больше. — Мало показалось позорища в Мостовом? Мне до сих пор в лес, к родне на глаза показаться стыдно! Тебя пожалели, пристроили замуж! Нортвуд из хорошего рыцарского рода, не пьянь, не голодранец какой-нибудь, тебя, дуру, не бил, хоть, верно, и следовало… Чего ещё? Сиди, не чирикай! Но нет же, на приключения потянуло! Ты хоть в состоянии понять, что своими выходками бросаешь тень на мою репутацию?

Краса грозно упёрла руки в бока, сразу сделавшись похожей на взъерошенного воронёнка, и заорала в ответ:

— А тебя только это и заботит, да? А меня спросили, хочу ли я замуж за Венселя? Да и вообще, хочу ли я замуж?

— Раскрой глаза! Нормальная женщина почитает замужество за счастье!

— Почему же тогда моя мать предпочла этому счастью свободу? Да уж скажем честно: она сбежала от тебя! Почему?

— Потому, что дура. Мир принадлежит мужчинам, нравится это кому-то или нет. Ты всерьёз полагаешь, что женщина может выжить в нём одна?

— А ты, значит, полагаешь, что один человек ценнее другого лишь от того, что носит портки? Мудро, куда мне такое постичь… Только теперь я лучше понимаю выбор моей матушки!

Гардемир рванулся было схватить дерзкую, но Мерридин удержал его за плечо и сказал мягко, примирительно:

— Тише, уважаемый, тише. Не время теперь выяснять отношения. У твоей дочери опустел колодец связи с высшими силами и колодец прямого знания тоже близок к опустошению. Её устами говорит сей миг не разум, но обиженное сердце, ты же вместо вразумления отнимаешь у неё жизненную силу, ибо твой колодец сердца растревожен не меньше, и движет тобой не любовь, а пережитый страх.

Несколько мгновений понадобились Гардемиру, чтобы чуть остыть и взять себя в руки. Взглянув на разъярённую Красу внимательно, но уже без гнева, он сказал:

— Благодарю, Мерридин, ты, как всегда, прав. Нужно восполнить потерю силы, пока эта несчастная не натворила новых бед. Последи за ней, а я принесу накопители.

— Не поможет, друг мой. Давно заметил я, что вливания внешней силы внутренний поток исправляют мало, но могут увеличить разлад. Настоящее исцеление приносят лишь дары доброй воли от тех, кто близко знает и любит человека, да ещё — вмешательство высших сил. Нам будет благоразумнее отвести девочку в храм. Там находится тот, чей дар позволяет именно исцелять повреждённое, не искажая сути.

— Венсель Нортвуд, — сказал Гардемир, невольно хмурясь.

— Так и есть. Пути силы неисповедимы, ныне ключ к исправлению зла в руках этого нелюдимого и обидчивого юнца. Правда, теперь он и сам нуждается в помощи храма: колодцы выживания у него почти пусты, а колодец сердца нестабилен. Зато высшие колодцы развития и внешний поток — безупречны. Помни об этом, друг мой, когда настанет пора говорить с ним: это существо весьма могущественно, но не вполне относится к миру людей.

Ольховецкий храм Животворящей Силы, довольно неприметный снаружи, внутри был величественно прекрасен. В отличие от большинства малых храмов, кроме центрального алтаря, посвящённого самому Творцу, он имел все четыре придела стихий. Придел ветра принадлежал Дарящему Дождь: с потолка свисали гирлянды из кусочков чистейшего лёд-камня, а в глубине его, над малым алтарём, украшало стену большое витражное окно с образом белокурого и голубоглазого мужчины, сдувающего с чаши клубы пара, превращающиеся в дождевые облака. В приделе земли среди нарисованных на стенах цветов и трав стояло изображение Земли Первозданной, стройной женщины, волосы которой переплетались с колосьями злаков и нежными нитями ковыля. Потаённый Огонь, скрытый в глубине гор, олицетворяла собою фигура могучего кузнеца в мастерской, озарённой отсветами из горна. В приделе же Земных Вод всюду стояли причудливые, широкие чаши, сообщающиеся между собой: вода медленно текла по ним, отражая пламя множества свечей, и над ней склонялось изображение смуглой, высокой женщины с длинными чёрными волосами.**

В тот день именно водяной придел был богаче всего украшен свечами. Под изображением хозяйки земных вод стояла широкая и низкая лавка, а на ней неподвижно лежал человек, с головой прикрытый тонким синим полотном.

— Почему его накрыли, как умирающего? — встревоженно спросила Краса.

— Не терпится стать вдовой? — проворчал Гардемир, подталкивая её ко входу в придел. — Не дождёшься, уверяю тебя. Покров нужен исключительно затем, чтобы принесённого в храм для исцеления не беспокоили любопытные.

Резко сбросив руку отца со своего плеча, Краса возмутилась:

— Нечего приписывать мне собственные тёмные мыслишки! Я вовсе не желаю Венселю зла.

— Однако относишься к нему без почтения, которое пристало доброй жене.

— Да я и не была ему женой по-настоящему!

— Данные в храме клятвы для тебя пустой звук?

— Обещать — ещё не значит исполнить! Нет, ну конечно, если считать соединением тел то, что мы изредка спали в одной кровати… Причём кое-кто даже не всегда трудился снять чугу*** и провонявшие конём портки!

— А вот это уже поклёп****, — раздался спокойный голос Венселя из-под полотна. — В остальном девица Краса из рода Чёрных Воронов совершенно права, наш брак можно считать не состоявшимся, и я готов отпустить её с возвратом приданого и выплатой отступного.

— Вы находите мою дочь настолько непривлекательной? — резко спросил Гардемир.

— Я нахожу недостойным мага и сына рыцаря принуждать женщину к телесной близости против её воли. Буду признателен, если все вы оставите меня в покое и прекратите возмущать здесь течение силы.

В тот же миг воздух словно сгустился, и Гардемир почувствовал впереди себя невидимую упругую преграду, заслонившую вход в придел воды.

— Увы, друг мой, — вздохнул Мерридин, — вести подобные речи было крайне неосторожно: целитель Венсель пользуется особым расположением Речной хозяйки. Теперь остаётся лишь просить помощи у стихий. Твоя дочь родилась под знаком ветра. Так оставим же её в ветреном приделе, и будем надеяться на бесконечную мудрость Творца.

Храмов Краса никогда не любила, но на сей раз едва не захлопала в ладоши, услышав предложение старого дэль Ари. Без сомнения, покой храма привлекал её куда больше неизбежных, но от этого не менее неприятных разборок с отцом. Оставшись в одиночестве, она первым делом погасила свечи в ветреном приделе, уселась, поджав ноги, на алтарь и принялась раздумывать о том, как ей распорядиться внезапно замаячившей на виднокрае свободой. Ведь если Венсель не пошутил насчёт приданого и отступного, она вполне может, получив развод, не возвращаться в дом отца. И всё же опыт, приобретённый на Задворках подсказывал ей, что во многом Гардемир прав: одиночка подобен соломине на ветру, скверно жить, не имея, на чьё плечо опереться в тяжёлый миг. А ещё она с тихим сожалением признала, что их детская дружба с княжной Усладой, увы, осталась в прошлом. То, что было меж ними, она сама разрушила из глупого озорства, а новому уже не из чего возникнуть.

Однако Краса была не из тех, кто способен долго предаваться раскаянию и печали. Вспомнив песню, услышанную от запертого в зверинце ухокрыла, она сперва размазала по камню воск свечи и нацарапала булавкой на нём по памяти перевод, потом принялась рифмовать строки на языке людей, и наконец, когда результат обрёл строй и ритм, начала искать подходящую к словам мелодию. Человеческий вариант песни вышел на её вкус неплохим, но ему не доставало пронзительных интонаций, присущих крылатым. Поэтому, пропев ухокрылью песнь***** пару раз по-людски, Краса повторила её и на языке автора.

Мерридин дэль Ари стоял в это время с конём в поводу по другую сторону храмового окна. Услышав песню, он улыбнулся и тихо произнёс:

— Ты видишь, Самум? Это маг, не только обладающий умением принимать облик любого знакомого человека и зверя, но и способный обращаться частично. Теперь понимаю я, почему открылась ей Лунная Дверь: хитрая дева скопировала часть тонких контуров своего отца столь искусно, что Зеркало обманулось. Не находишь, что столь редкий алмаз требует особой огранки?

Конь с тяжким вздохом кивнул в ответ. Мерридин снал с него узду.

— Тогда ступай. Но не увлекайся, помни: лишь только дозволенные дела будут завершены, нам с тобой надлежит вернуться в земли Хранителя Тивера.

Конь покосился на владельца чуть укоризненно, затем тряхнул гривой, вздохнул глубоко, тело его вдруг задрожало, уменьшилось и изменило очертания. Через миг на месте благородного степного скакуна сидел ухокрыл, как две капли воды похожий на недавнего жителя княжьего зверинца.

Закончив петь, Краса приблизилась к окну. За украшавшем его изображением Хозяина ветров вдруг появилась тёмная тень и раздался тихий скрежет, будто кто-то провёл по стеклу лезвием ножа. А потом нечеловеческий голос тихонько позвал:

— Крайса? Это ты?

— Зирран, дурень летучий! — воскликнула Краса по-ухокрыльи, торопливо распахивая окно. — Ты что здесь делаешь? Стрелу в зад захотел?

Крылатый пролез внутрь и уселся рядом с Красой, демонстрируя в улыбке два ряда великолепных острых зубов.

— Я услышал, как ты поёшь. Почему тебя заперли одну в этой затхлой норе?

— Это довольно сложно объяснить. Понимаешь, мой отец надеется, что посидев здесь, я образумлюсь.

— Похоже, в клетке я малость поглупел. Что ты сделаешь, посидев здесь?

— Образумлюсь. Ну, понимаешь, опять стану послушной, такой, какой отцу хочется меня видеть.

— Надо же, какие странные обычаи у бескрылых… А тебе самой-то это нужно?

— Не очень. Вот даже скажу тебе честно: вовсе нет!

— Тогда почему же ты тогда тут сидишь? Ты говорила мне, что умеешь превращаться, менять облик. Так превращайся скорее в крылатого, и летим! Ты даже представить себе не можешь, как прекрасно свободно парить в ночной вышине… За все ночи и дни, что я просидел в клетке, мне много довелось наблюдать за твоими сородичами. И, признаюсь, я удивлён: вы во многом похожи на нас. Только мы свободны, а бескрылые сами себя окружили множеством глупых правил и лишних вещей. Но я уверен, что если бы у любого из бескрылых был выбор, он предпочёл бы стать крылатым.

— Ох, Зирран… Стыдно признаться, но я сказала тебе не совсем правду. Я могу превратиться в собаку — таков мой врождённый дар. Могу стать другим человеком, изменить свой возраст и внешний вид. Но существо иной расы? Такого мне даже в голову не приходило.

— Может, пора решиться и попробовать? Ты ведь разговариваешь, совсем как крылатая, даже ругаешься и шутишь. Бескрылые так не могут, даже те, что понимают наш язык.

Краса задумалась ненадолго, потом сказала:

— Может, ты и прав. Меня всегда удивляло то, что маги вроде Венселя или наставника Мерридина тратят такую прорву силы, когда им надо пообщаться с теми, чей язык непонятен. А мне и моему отцу это вовсе не сложно. Теперь думаю, что для этого просто нужно быть оборотнем, ведь сделать незнакомую речь своей — это тоже трансформация, только не внешности, а ума.

— Значит, ты попробуешь?

— Да. Только отвернись, и не подсматривай: мне нужно раздеться.

Зирран усмехнулся, однако просьбу выполнил, спрятал голову под крыло. Некоторое время он слышал, как Краса шуршит одеждой, топчется по полу, затем надолго повисла тишина. Растеряв терпение, он осторожно высунул из-под крыла сперва ухо, затем один глаз… На полу посреди неуютной норы бескрылых сидела молоденькая крылатая, такая хорошенькая, что у него захватило дух! Огромные глаза её были плотно закрыты, длинные перепончатые ушки подрагивали, словно на ветру, а шелковистая шерсть отливала чистым лунным светом!

— Крайса, — осторожно позвал он, — это ты?

Крылатая приоткрыла один глаз и неуверенно ответила:

— Наверное…

— Какая же ты красавица!

— Ха! — воскликнула она улыбаясь. — А ты смел сомневаться? А теперь — прочь отсюда! Всегда мечтала научиться летать!

Примечания:

* Лунная дверь, Маэлевы врата, закройтесь, дайте вернуться домой тому, что не тонет и не горит!** Что бы ни думали жители Ольховца, древние строители храма изобразили на стенах этлов - хранителей окружающих мест: Изена, с залива которого чаще всего ветер приносит дожди, хранительницу Дикого Поля Полину, хранителя гор Грида и Ночну, река которой течёт через Приоградье и Торм.

*** Чуга - верхняя мужская одежда, приспособленная к верховой езде, узкий укороченный кафтан с рукавами по локоть.**** Поклёп - несправедливое, намеренное искажение фактов о ком-либо, ложное обвинение в чём-либо.

***** Песня, сочинённая крылатым, содержавшимся одно время в княжеском зверинце, и переведённая на тормальский язык некой девицей Красой из рода Чёрных Воронов:

О чём свежий ветер поёт под крыломИ нежно шумит в перекатах вода?О жизни привольной в Поречье родном,О крае, что в сердце моём навсегда.

Из норки уютной на тех берегахОднажды увидел я первый рассвет,И утром погожим в густых камышахНа глине оставил я первый свой след.

Узнал, как прекрасно парить в вышине,Закаты встречать на порогах у скал,Но земли иные я видел во сне,О странствиях дальних беспечно мечтал.

Окрепшие крылья так звали в полёт,И в небо манила ночная звезда...Я верил: кто смел, своё счастье найдёт.Как был я наивен и молод тогда!

Скитался по миру, искал тех чудес,Что виделись прежде мне только в мечтах,А истинным чудом был древний наш лесИ берег родимый в густых камышах,

И песни крылатых в ночной синеве,И в заводях тихих кувшинок цветы,И капли-росинки с утра на траве...Нигде под Луной нет такой красоты!

Ах, если б вернуться обратно, домой,Туда, где неспешно течёт Ночь-река!Но прочны решётки за замка стеной,И крепки запоры, и цепь коротка.

И всё же во сне я увижу опять,Как воды реки отражают Луну.Покуда я жив, я умею летать,И душу мою не удержишь в плену.

.

Когда нельзя, но очень хочется

В свой терем Услада воротилась в полном смятении чувств. Давно ли всё в нём казалось ей таким милым и родным? Теперь же, разглядывая богато украшенную светёлку, она удивлялась тому, что ни одна из вещей не радовала глаз. Подумать только, здесь она проводила целые дни за чтением, вышивкой, пряжей и унылым гляденьем в окно… Что ей можно будет отсюда забрать в монастырь? Пару чистых рубах? Душегрею? Незаконченное рукоделье? Всё казалось каким-то ненужным и пустым. Вдруг, подойдя к окну, она увидела надпись. На белой стене кто-то вывел угольком слова: «Во сне моя душа расправляет крылья, и решёткам не удержать её взаперти».

— Нянюшка, что это? — спросила она удивлённо. — Откуда?

— Где, моя яхонтовая? — тут же откликнулась Стина, деловито копавшаяся в сундуке. — Ах, это? Видать Краса тут без тебя навозюкала, а девки, бездельницы, не прибрали. Ты, ясочка, ручки-то не пачкай. Иди лучше сюда: рубашечку сменим, да и косу бы в порядок привести…

— Оставь, Стина, — грустно вздохнула Услада, — ничего мне не надобно. Ступай к себе.

— А косу-то?

— Я сама.

— Ишь ты… Что ещё за капризы? — спросила Стина строго. — Или вздумала в монастырь заявиться чумазым поросём? В обители тоже следует себя блюсти, ведь и там люди.

Услада поникла головой и прошептала едва слышно:

— Не хочу. Почему я должна сделаться Маэлевой невестой по приказу?

— Ну вот, здрасьте — пожалуста, — нахмурилась Стина, отводя княжну от окошка. — Давно ли слёзы лила, что замуж сговорили? Теперь за чужанина идти не надобно, можно жить себе в обители чистой голубицей — так вместо радости опять слёзы.

— Ах, нянюшка, нельзя мне в храм. В обитель хорошо идти, коль душа чиста и к Небесным Помощникам тянется. А я грешница, всё о земном думаю.

Брови Стины сошлись к переносице, глазки цепко уставились княжне в лицо.

— Это о чём же таком? Неужто Венсель… Охти! И чем только привабил тебя этот тощий стервец? Ведь ни стати, ни масти, одна корысть, что кудри, как у девки… Не иначе, мажьей силой приворожил.

— Что ты, Стина, какая ворожба! Я сама, своей волей к нему привабилась. Просто он добрый, понимаешь? И не такой, как все. Перед прочими вместо меня свинью в охабень* заверни — никто подмены не заметит, лишь бы похрюкивала в лад. А Венсель — тот меня, не одёжку разглядел. В волшебный лес с собой брал. Слушал, что говорю, хоть порой и смеялся над моей простотой. И тогда, в Торме… Я ведь не сразу поняла, что Венсель всю силу растратил, чтобы меня домой отправить, а себе на излечение не оставил ничего. Он умереть из-за меня мог… Ах, Стина, да кого я пытаюсь обмануть? Мы когда ехали из Рискайской в Ольховец, спали вместе, в одном возке, и мне привиделось, будто у нас у обоих одёжа в беспорядке. Да не хмурься же ты, помолчи! Дай сказать, ради Маэля! У Венселя платье было порвано как раз в тех местах, где наяву его ранило кольями из ловчей ямы. А я сама оказалась простоволоса: вихрь налетел, сорвал с головы плат и всю косу растрепал. Волосы у меня во сне были не такие, как наяву: золотые, точно очий свет, и густые-прегустые. А от ветра они вдруг начали облетать, как листва в сушь, и гаснуть, делаться из золотых серыми, словно пепел. Венсель тогда мне заплёл волосы в две косы и дал, чем покрыться: волосник и намитку**. Вынул из-за пазухи — и мне надел. И от того мои волосы сразу сгорать перестали. А я выдернула из кос несколько волосков и ими, точно нитками, зашила на Венселе одёжу. Вот теперь и думаю: вдруг тот сон был не спроста? Мне бы хоть на миг Венселя увидать, да спросить…

Стина недовольно покачала головой.

— Да, голубушка, натворила ты дел. А в яви-то, поди, тоже с ним постель делила?

Услада покраснела и отвела глаза. Стина спросила сурово:

— Иль не ведаешь, что благонравной девице не пристало о чужих мужей глаза греть? Уж молчу за то, чтоб с ними в обнимку валяться.

— Так я ж не нарочно…

— Как же, не нарочно кошка сметану слизала! Верно люди говорят, что девку в поре не удержишь на дворе. Только вот как я тебе скажу: нам с тобой теперь не до разгадывания снов. Янка уже, поди, воду в купальне нагрела. Вымоешься, нарядишься, как пристало, и станешь делать, что князь батюшка велел. Сказал: в обитель, значит, и ехать тебе в обитель. А уж там — что Небесные Помощники пошлют. Я же, как свечереет, пойду в храм и стану молиться о доброй доле для тебя, неразумной.

Господин дэль Ари возвратился в храм на исходе дня. Там было пустынно и тихо, поблёскивали огоньки свечей да чуть слышно журчала вода. Перед тем, как зайти в водяной придел, старый маг задержался на пороге и еле слышно кашлянул. Венсель встрепенулся, выглянул из-под покрывала.

— Мастер Мерридин! — воскликнул он, собрался было встать, но тут же, сообразив, что почти раздет, в смущении снова натянул покров до самых глаз. — Прошу прощения… Почему-то при каждой нашей встрече моя одежда оказывается во всё большем беспорядке.

— Друг мой, да будет это самой значительной из твоих забот, — хитро улыбнулся дэль Ари. — Я принёс одну любопытную вещицу. Не желаешь ли взглянуть?

Тут же позабыв о несовершенстве своего костюма, Венсель уселся на лавке. Мерридин подал ему Адалетову брошь.

— Что думаешь о сием артефакте?

Лицо Венселя осветилось нетерпеливой радостью, словно у ребёнка, получившего леденец. Отбросив с лица непослушные локоны, он поднёс брошь к глазам, принялся вертеть её в руках, осторожно поглаживая со всех сторон.

— Это семейный амулет на поиск золота и самоцветов в земле. Работа этлов, выполненная ещё до постройки Ограды, — заявил он уверенно.

— Есть мнение, что владеть им должен только прямой потомок амира Ахлиддина, непременно мужского пола. Это так?

— Глупости. Привязка к крови имеется, но не более того. Правда, амулет испорчен: кто-то сделал посторонние отводки от основной силовой сети, к тому же одна из них теперь оборвана.

— Можно ли это исправить?

Венсель сделал над камнем осторожное движение, словно пряха, собирающаяся потянуть из кудели нить, тут же ойкнул, отдёрнул руку, поплевал на кончики пальцев и вздохнул:

— Эх, инструмент бы…

Мерридин услужливо протянул ему свои деревянные щипчики в замшевом чехле и узкий кинжал. Венсель схватил их и, забыв поблагодарить, с азартом взялся за дело. Щипцами он принялся старательно скручивать что-то невидимое обычным глазом, в нескольких местах поковырял остриём кинжала серебряную оправу, нагрел камень в пламени свечи, протёр его краем храмового полотна… Наконец, вполне довольный результатом своих усилий, он осторожно подул на брошь. Чёрная шпинель на миг озарилась изнутри дивным пламенем, обретая прозрачность и алый цвет, а потом снова угасла.