В стране ваи-ваи

Перелет

Меня беспокоила погода. У нас в Джорджтауне, столице Британской Гвианы, вот уже почти месяц было ясно, а у бразильской границы, там, куда я собирался, все еще шли дожди. От погоды зависел успех наших планов: мы хотели посадить самолет на сыром травянистом клочке земли, который расчистили в годы войны. Ганнс-Стрип — так называлась эта посадочная площадка — был затерян в самом центре бескрайних лесов, простирающихся от саванн на юг до самой Амазонки.

Половину года прогалина бывала затоплена, летали туда очень редко, и в последний раз три недели откапывали самолет из мягкого грунта и осушали площадку для взлета. Наш пилот Уильямс, один из выдающихся мастеров «лесного» пилотажа, сомневался, удастся ли вообще посадить самолет там в середине сентября. Если мы не сможем приземлиться, драгоценное время будет потеряно, не говоря уже о том, что тогда мне предстоит с тяжелым грузом снаряжения и продовольствия добираться несколько недель по суше и по рекам…

Каждое утро я с большим волнением выходил из своего кабинета в здании Департамента леса и ехал в аэропорт на реке Демерара, чтобы связаться по радио с американским миссионером, который уже три года жил поблизости от Ганнс-Стрип среди индейцев племени вай-вай.

Базируясь на его миссии, я хотел совершить разведочные полеты на юг — над неизведанными лесами района верхнего течения Эссекибо, вдоль бразильской границы и над самой Бразилией.

^{_{Маршрут экспедиции Н. Гэппи}}

Сидя в радиоцентре и глядя в окно на широкую шоколадного цвета реку, по которой плыли суда с бокситом, бревенчатые плоты с шалашами, каноэ и гидропланы, я каждый раз старался среди помех и голосов более сильных станций различить слабый голос миссионера. День за днем он сообщал: дождя нет… ночью был ливень и выпало двадцать пять миллиметров осадков… погода солнечная… пасмурно…

Впрочем, последние несколько дней там было ясно, и за три дня до того, как мы предполагали вылететь, пришло, наконец, сообщение, что посадочная площадка может принять самолет.

Тремя годами раньше мой друг Кеннед Джонс провел две недели в деревнях вай-вай. Он привез оттуда поразительные фотографии. Оказалось, что на крайнем юге Британской Гвианы обитает племя, не затронутое «цивилизацией». Индейцы этого племени мастерят замечательные головные уборы из перьев и наносят на свои тела изумительно красивые узоры.

О племени вай-вай говорили, будто это и есть легендарные «белые индейцы»; об их стране рассказывали невероятные вещи — мол, там есть деревни, населенные одними женщинами, есть люди, обитающие под водой, а в глубине лесов скрывается целый город. Джонс встретил представителей племен мавайян и фишкалиена; таких названий я не нашел ни в одной книге об индейцах Южной Америки.

Работа ботаника в Департаменте леса приводила меня в самые дальние уголки Британской Гвианы. Изучая леса и собирая образцы растительности, я путешествовал в саваннах, в горах, поднимался по большим рекам обширного и почти необитаемого края, наименее исследованная часть которого находилась на крайнем юге, в стране ваи-ваи. Естественно, я мечтал проникнуть туда, в край неведомых племен. А сколько неизвестных растений, сколько нового и удивительного ожидало исследователя в горах у бразильской границы, в загадочных Серра Акараи — массивной, поросшей лесом гряде — водоразделе рек Гвианы и бассейна Амазонки.

До сих пор только один ботаник побывал в горах Серра Акараи, да и то лишь на северных склонах, вся же область к югу от гряды оставалась неизведанной. Однако мне хотелось попасть туда не только за тем, чтобы увидеть вай-вай и найти новые виды растений, — я мечтал ознакомиться со структурой тамошних лесов. Известно, что в этой области живет всего несколько сот человек, а район реки Нью-Ривер, к востоку от страны ваи-ваи, мог оказаться необитаемым. Такие девственные леса — почти уникальное явление на земле, и важно изучить их, пока они еще не тронуты, тем более что они относятся, по-видимому, к очень древнему типу. Ученые полагают, что мелководное море, которое покрывало большую часть Гвианы в период от миллиона до двадцати пяти тысяч лет назад, в позднетретичное время или великие ледниковые периоды плейстоцена, не затопило горы Акараи. Но это значит, что современная растительность должна непосредственно происходить от существовавших тогда видов!

Я пытался создать теорию, объясняющую распределение различных типов растительности в Гвиане, поэтому мне было просто необходимо исследовать эти леса. Но какие бы интересные результаты ни сулила такая работа, ее не считали настолько неотложной, чтобы организовать экспедицию.

Совершенно неожиданно в Департамент леса поступили от Нью-Йоркского ботанического сада средства на коллекционирование растений. Раз деньги приняты — их нужно использовать. А тут как раз на территорию вай-вай проникли миссионеры, которые снова расчистили Ганнс-Стрип, и у меня сразу появился убедительный довод: из глубинных районов страны самолеты доставляют на побережье немало лесопродуктов, почему бы не наладить подобные разработки и в районе Ганнс-Стрип.

Я думал о блестящих перспективах: вдруг мне удастся найти новые леса дерева балаты[5] или обнаружить деревья-каучуконосы, бразильские орехи, масличные и лекарственные растения. Экстракт стрельного яда кураре, которым индейцы смазывают наконечники стрел, приобрел важное значение в хирургии брюшной полости, а ваи-ваи могли знать новые виды кураре или способы его приготовления. Я привезу образцы горных пород, которые помогут открыть месторождения полезных ископаемых. Так или иначе, теперь, когда представилась возможность, мы просто обязаны постараться узнать хоть что-нибудь об этом крае.

Вообразите мою радость, когда оказалось, что Деннис Фэншоу, мой начальник, так же как и я, увлечен этой идеей. Вскоре экспедиция была официально утверждена. Так как мы ставили перед собой научные цели, правительство штата Пара разрешило мне работать и на бразильской территории. Таким образом, я мог побывать всюду, где только захочу, — и чем дальше я проникну, тем лучше.

Впрочем, я знал, что результаты экспедиции во многом будут зависеть от случайностей, от удачи: трудно, располагая лишь компасом и очень неточными, противоречивыми картами, ориентироваться в дебрях, среди деревьев высотой тридцать-сорок метров.

…Уже больше месяца я занят приготовлениями: прикидываю объем предстоящей работы, подсчитываю сколько понадобится людей, чтобы прокладывать тропу валить деревья и переносить снаряжение, запасаю про довольствие, отыскиваю, занимаю или покупаю лагерное снаряжение, геодезические инструменты, лекарства фотопленки и прочее… Наконец, укладываю все в ящики: каждый из них должен весить от двадцати семи до тридцати шести килограммов — нормальная ноша для одного человека. (Правда, стандартной ношей считают сорок пять килограммов, но наш поход и без того обещал быть нелегким.)

Нужно было решить заранее, чем мы будем платить носильщикам. Для индейцев ваписиана, которые должны были составить ядро отряда, я запас ножи, губные гармоники, рубахи, штаны, брезентовую обувь, яркие пояса и шляпы. Сложнее обстояло дело с ваи-ваи. Я твердо решил не давать им ничего такого, что могло бы повлиять на их образ жизни. Поэтому я остановился на простейших предметах: красный, белый и синий бисер, рыболовные крючки, ножи, ножницы, гребешки, топоры, котелки, тесаки, иголки, булавки и — самое главное — большой неуклюжий зонт, который я предназначал какому-нибудь особенно могущественному вождю.

Кто пойдет со мной? Первым и бесспорным кандидатом был Иона Бойян, индеец-аравак, участник большинства моих предыдущих экспедиций. Маленького роста, желтокожий, постоянно улыбающийся, в больших круглых очках, он напоминал японца с карикатуры. Иона был уже пожилой человек, и не без причуд, однако большой опыт полевых работ делал его незаменимым при исследовании неизученных областей. Он мог определить едва ли не любое дерево — драгоценное качество, если учесть, что в Британской Гвиане много сотен видов, да к тому же в лесу приходится определять лишь по коре; цветки и даже листва обычно скрыты в гуще переплетенных крон. Уж если Иона станет в тупик, значит — это настоящая редкость, скорее всего новый вид.

Следующий кандидат — Эндрью Макдональд, наполовину шотландец, наполовину индеец-макуси, работал объездчиком в саваннах. Он жил одно время среди ваи-ваи, знает их язык, а кроме того, говорит по-английски и на языке ваписиана. В 1938 году он участвовал в первой и пока единственной экспедиции, которая пересекла горы Акараи и спустилась по реке Мапуэре до Амазонки. Трудно было найти лучшего переводчика и проводника. После долгих усилий мне удалось добиться того, что Макдональда отпустили на время со службы. Наш самолет должен был приземлиться около ранчо Эндрью и забрать его.

Кроме того, мне был нужен универсальный помощник, надежный человек, способный руководить носильщиками, хорошо ориентирующийся в лесу, умеюший прокладывать по компасу тропу через дебри, вести лодку по бурным порожистым рекам. Такого универсала найти нелегко, однако, придя как-то на службу, я застал там поджидавшего меня человека. В одежде защитного цвета, с непроницаемым выражением лица, он стоял, прислонившись к столбу. Невысокий, широкоплечий, с могучей грудью, он явно обладал незаурядной физической силой. Глядя на его красивое темнокожее лицо — лицо египетского фараона, я решил, что он наполовину аравак, наполовину индиец. Сняв с головы шляпу с помятыми полями, он подошел ко мне и представился: Джордж Гувейа. Он много лет работал в лесах и, самое важное — тоже побывал в Серра Акараи восемнадцать лет назад с пограничной комиссией. На вопрос о рекомендации Джордж Гувейа назвал комиссара по внутренним делам Британской Гвианы.

— Берите его с собой, — сказал мне комиссар, когда я позвонил ему, — это замечательный человек! Он спас меня однажды от ягуара. Зверь прыгнул на меня сзади, сшиб с ног и стоял надо мной в раздумье, когда Джордж подоспел на выручку. Может статься, он и вам жизнь спасет!

Наконец мне был необходим моторист — управлять подвесным мотором «Бритиш Сигелл» мощностью в четыре лошадиных силы. Мотор весил всего двадцать килограммов, и мы надеялись, что сможем перенести его на себе через горы в Бразилию. С таким мотором будем двигаться по рекам гораздо быстрее, чем на веслах, и — в изнуряющем климате это еще важнее — мы не будем так измотаны к концу каждого дня. Однако требуется немалое искусство, чтобы подвесной мотор исправно работал на реках, перегороженных зарослями и подводными камнями.

После долгих размышлений я решил взять с собой одного из лодочников Департамента леса, молодого, стройного, очень благодушного на вид негра. Он обладал ценными для нашей экспедиции достоинствами: был хорошим поваром и мог к тому же исполнять обязанности моего ординарца. Впрочем, у меня были кое-какие сомнения на его счет…

— Тэннер, — сказал я ему, — запомни: никаких шашен с девушками ваи-ваи, понятно?

Он скорчил невероятно важную мину…

— А не то мужчины поймают тебя и…

Но тут Тэннер не смог удержаться и расплылся в широченной улыбке.

Трудности подстерегали меня до последней минуты. Так оказалось, что правила безопасности запрещают перевозить на самолете бензин в канистрах, а на высокооктановом авиационном горючем наш моторчик не стал бы работать. Впрочем, после нескольких опытов мы установили, что смесь авиабензина с керосином и смазочным маслом в пропорции 6:2:1 действует безупречно. Уильямс разрешил мне захватить пустые канистры и набрать горючего из баков самолета, когда мы прибудем на Ганнс-Стрип.

Когда все уже было готово, я обнаружил, что вес нашего багажа превышает все нормы, а оставить ничего нельзя. Пришлось за два дня до вылета экспедиции отправить вперед 675 килограммов багажа в сопровождении Джорджа Гувейа. Самолет доставил его с грузом на посадочную площадку Люмид-Пау в саваннах возле реки Рупунуни, по пути на Ганнс-Стрип. Здесь он должен был ждать нас: пока мы долетим туда, часть горючего в баках будет израсходована, и самолет выдержит дополнительную нагрузку.

Рано утром 18 сентября 1952 года Иона, Тэннер и я наконец покинули Джорджтаун. Мы ехали по спящим улицам среди белых зданий и прекрасных садов, мимо живописных рынков, мимо обширных плантаций сахарного тростника и через лес к аэродрому, лежащему в сорока пяти километрах от города.

Наконец мы в кабине, и вместе с нами — опытная медицинская сестра, направляющаяся к миссионерам. Солнце раскалило алюминиевый фюзеляж, и в самолете стояла невыносимая жара. Мы обливались потом, скорчившись на металлических сиденьях, между которыми был сложен наш багаж.

А полчаса спустя изо рта у нас поднимался пар и мы стучали зубами — самолет шел на юг на высоте 1200 метров. Внизу навстречу нам среди невысокого леса медленно текла Демерара. Крохотный ромбик на коричневой морщинистой поверхности реки — лодка; тонкие желтые полоски в темной зелени — лесовозные дороги; белые пятнышки — «кучи», в которых выжигают древесный уголь… Время от времени справа в просветах между ослепительно белыми облаками проглядывала вдали серая лента реки Эссекибо; в ее верховьях находилась цель нашего перелета. Промелькнула пенистая масса Большого водопада на Демераре; дальше потянулись сплошные леса. Над волнистой пеленой облаков возвышались белые башни, обозначая горные вершины. Облака… Облака… Настоящий белый континент!

С правой стороны проплыла мимо горная гряда, не обозначенная ни на одной карте. Тремя годами раньше я побывал там, целую неделю пробивался через пороги и водовороты Эссекибо.

Я мог немного отдохнуть; слава богу, хоть все сборы закончены! Однако по пути к Ганнс-Стрип у нас еще немало дел. Надо забрать Эндрью Макдональда, затем в Люмид-Пау за час-два рассортировать вещи, отправленные с Джорджем, погрузить, сколько можно, в самолет и подобрать шестерых индейцев ваписиана (ваи-ваи могут и не захотеть работать в экспедиции), которые доставят оставшееся имущество в миссию.

Только очень большой оптимист мог надеяться сделать все это в столь короткий срок, и лишь счастливое стечение обстоятельств могло нас выручить. Но другого выхода не было: Люмид-Пау изолирован со всех сторон, и связь с ним очень затруднена. Месяц тому назад я сообщил туда, что прибуду на два часа 18 сентября, что мне нужны люди и чтобы все желающие работать встречали нас на аэродроме. Я надеялся, что Джордж уже приступил к подбору рабочих, может быть даже нашел нужное количество людей. Однако пока я сам не увидел их и не договорился с ними, я не мог быть уверен.

Мы уже час летим над величественными просторами Южной Америки. Вот внизу Эссекибо несет на запад свои воды. Угловатые островки, белые стремнины, темная гладь реки… Дальше — каньоны и горы акараима…

Местность быстро менялась. Сначала мы увидели пойму Рупунуни, густо поросшую лесом, с крохотными зеркалами озер-стариц, на которых простерла свои исполинские листья виктория амазонская (Victoria regia). Затем появилась желтые пятна — луга. Они разрастались, сливались между собой, оттесняя лес; в конце концов от безбрежного леса остались лишь островки, усеянные лимонно-желтыми пуховками цветущих деревьев.

Еще не кончился паводок, вызванный сезоном дождей. Кое-где над водой торчали лишь макушки деревьев.

Затем потянулся сплошной желтый ковер — Северная Рупунунийская саванна. В Каранамбо, у реки Рупунуни, мы приземлились, чтобы забрать Эндрью Макдональда.

Возле хижины с камышовой крышей, окружив красный джип, стояла группа угрюмых мужчин в широкополых соломенных шляпах, с ружьями и ножами. Двое из них отделились от остальных и направились к нам. Впереди шел высокий плечистый человек с острым взглядом и повадками охотника, подкрадывающегося к дичи. Это был Тини Мактэрк, заядлый рыбак и охотник, любитель привольной жизни, известный в этих краях бродяга и скотовод. За ним, неся два огромных мешка, вышагивал могучий, медвежьего сложения детина с воспаленными глазами — мой переводчик Эндрью Макдональд.

— В этих мешках — все, что вы заказывали, — сообщил он с неожиданно добродушной улыбкой. — Восемнадцать килограммов фариньи и двадцать два килограмма тассо[6]. Я, как получил ваше сообщение, тут же зарезал корову. — Он протянул мне свою ручищу, затем полез в самолет.

И вот мы уже опять в воздухе, над ранчо Эндрью, над просторами саванны с островками цветущих деревьев, над извилинами Рупунуни.

На западе сверкнул водоем — озеро Амуку, возле которого легенда поместила город золота Маноа, столицу Эльдорадо. На нашем пути взгромоздились тучи, в кабину пилота проникли мелкие брызги дождя.

Внезапно справа и слева выросли синие вершины гор Кануку. Мы летели между ними вдоль реки прямо на юг. Тут и там на склонах мелькали покрытые алыми цветами деревья; потом показались лоскутки индейских полей — точно моль изгрызла ковер джунглей! А когда кончилось ущелье, нам открылся один из самых изумительных видов на свете — Южно-Рупунунийская саванна, золотистая равнина с вздымающимися к облакам цепочками голубых гор. Здесь лежала страна ваписианов, которые почитали эти горы святыней, считая их колыбелью своего народа. Вот впереди гора Ширири; там, по преданию, остановился «ковчег», на ней же легенда поместила рощи диких бананов. А вон та возвышенность у горизонта — не что иное, как пень самого дерева жизни.

Внизу, оплетенная паутиной троп, раскинулась деревня Сэнд Крик, наиболее северное поселение племени. Дальше следовали фермы Вичабаи-Пау и Даданава («Холм чудовища»); мы летели над крупнейшим в мире ранчо — 716 800 гектаров пастбища!

Началась Южная саванна — край «сатаны». Черные камни рассекали цепочками склоны красноватых холмов, громоздились на вершинах. В долине и падях пальмы возвышались над зеленой травой болот. Большие участки низин были еще затоплены, но уже через месяц солнце иссушит и сожжет здесь всю растительность… Во всем этом пустынном крае я увидел лишь одну индейскую хижину, два небольших загона да несколько коров — остальные, вероятно, прятались от палящих лучей солнца.

Позади нас медленно таяли голубые громады гор. Внизу все зазеленело. Внезапно впереди показалась посадочная площадка Люмид-Пау, а затем, когда самолет пошел на снижение, и хижины деревни Карарданава, самого южного из поселений ваписиана.

Джордж ждал нас, пристроившись рядом с горой багажа. Вся деревня вышла посмотреть на людей, которые направлялись в таинственную страну на юге.

Улыбаясь, ко мне подошел невысокий, ладно сложенный мужчина. Он хотел работать с нами и вызвался привести еще пятерых.

Это был Безил Гриффитс, индеец-аравак, переселившийся в саванну; мне говорили о нем как о человеке надежном и хорошем организаторе. Похоже, что мне везет!

Я сказал Гриффитсу, что он и остальные носильщики должны быть в миссии через две недели, доставив туда все, чего мы не сможем захватить сегодня.

— Это значит триста с лишним килограммов, Безил! — крикнул летчик из-под крыла самолета, где он, укрывшись от солнца, подсчитывал количество израсходованного горючего и вес добавочного груза, который можно было взять с собой.

Не откладывая, мы приступили к сортировке багажа: триста шестьдесят килограммов необходимого нам в первую очередь продовольствия, канистр и товаров — и триста пятнадцать килограммов груза, который понесут Безил и его носильщики.

— О еде вам придется позаботиться самим, — объяснял я Безилу. — Вы можете не застать меня в миссии, когда придете туда: я сразу же отправлюсь к Нью-Ривер. Но я оставлю продовольствие и записку с указанием, что делать дальше. Можете взять один брезент.

— Имейте в виду, мистер Гэппи, — предостерег меня Безил, — в миссии вас ждут семеро ваписианов. Они хотят наняться на работу и, как только услышали, что вы прилетите, поспешили туда. Но трое из них скверные люди, их разыскивает полиция. Наймите Чарли, Джемса, Альберта и Гебриэла. Остальных не берите, от них вам будут только неприятности.

На этом наш разговор кончился; мы попрощались.

Входя в самолет, Уильямс взглянул на раскаленное голубое небо.

— Хороша погодка, а, Ник? — обернулся он ко мне. — Пожалуй, долетим благополучно. А вообще-то на погоду в тех краях полагаться нельзя…

Мы летели на юго-восток. Вскоре снова появились островки и мысочки леса, и вот уже под нами опять сплошные джунгли. Отсюда и до самой Амазонки непрерывно тянулся лес — белое пятно на карте; немногие исследователи проникали в этот край. Далеко впереди вздымались Серра Акараи.

Мрачные темно-зеленые джунгли, ни одного цветущего дерева, которое скрасило бы унылую картину… Крылья самолета ослепительно сверкали на солнце, мы летели словно в радужном шаре.

_{^{Море листьев}}

Уильямс был в отличном настроении. Он показывал второму пилоту наземные ориентиры. Слева — голубые громады трех гор — Бат Маунтин, Караваимен-Тау, Маруди Маунтин. А вот извилистая Куювини, «река Белоголовой маруди», зеленая от водорослей. Над лесом, точно исполинский зуб, высился на триста метров серый гранитный конус.

Еще несколько минут — и зелень внизу сменилась аметистовой мглой, а впереди открылось темное царство туч; с них свисали серые полотнища дождя. Справа цепочкой черных горбов вырисовывались Камо-Маунтинс — Солнечные горы, за ними легкой тенью угадывались Акараи.

Дождевой фронт находился прямо по курсу. На джунглях белыми подушками лежали зацепившиеся за кроны деревьев тучки — признак очень сильного ливня. Достаточно одного дня такого дождя, чтобы превратить Ганнс-Стрип в болото! Мы сидели как на иголках.

Темная холодная завеса подступила к нам вплотную, окружила со всех сторон и скрыла землю. Уильямс чертыхался: дождь, всюду дождь… Ливень барабанил в стекла кабины, хлестал по крыльям, вода просачивалась в фюзеляж. Вдруг снова показался лес, а между деревьями — чуть заметная полоска воды: Кассикаитю, «река Смерти». На желтоватом небе отчетливо выделялись черные башни туч.

В потемневших от дождя джунглях показалась прогалина, исчерченная причудливыми полосами — Ганнс-Стрип!

Самолет сделал несколько кругов в тумане.

— Канавы, — объяснил пилот, показывая на полосы. — Это мы вырыли их, когда застряли в прошлый раз. Идем на посадку. Выгружайтесь как можно скорее, а то опять завязнем!

Вираж, круг, опять вираж — где небо и где земля? Я карабкался через багаж на свое место. Вот земля мелькнула в окошке и тут же исчезла в облаках. А вот за окном проносятся зубчатые гребни гор — Акараи, Камо и другие, названий которых я не знаю… Запомнилась одна, похожая на лошадиную голову. Быстро надвигающийся лес заслонил острые пики, сильный толчок — и мы покатили по дорожке. Она вела к расположенной выше прогалине.

Дверь открылась, Уильямс и я спрыгнули на землю.

— Твердая, все в порядке, — установил он. — Пройду, посмотрю, если ближе к речке почва надежная, перегоню машину туда. Вы выиграете на этом с километр… Внимание, Никки! Идут! Берегись стрел!

Сквозь завесу дождя к нам приближалось около десяти почти голых, раскрашенных киноварью индейцев, вооруженных огромными луками и стрелами.

Сумрак на Эссекибо

Дождь попортил головные уборы, браслеты и серьги, сделанные из перьев, он размыл узоры на коже, но все-таки индейцы выглядели очень красочно на фоне леса. Дружелюбно улыбаясь, они окружили нас. Пожимая руки, я заметил еще одну необычно одетую группу. К нам подходили, сопровождаемые индианками, миссионеры, двое мужчин и одна женщина — все в ярких кричащих рубахах. Они сердечно приветствовали нас, и мы отправились к реке. Самолет катил следом за нами и, словно рычащее чудовище, метался из стороны в сторону, обходя самые сырые места.

Посадочная площадка превратилась в грязное месиво. Через каждые несколько метров попадались дренажные канавы, на дне которых, под хворостом и песком, журчала вода. Нижнюю часть площадки уже затопило; мы поспешили разгрузить самолет и набрать из баков предназначенные для нас триста шестьдесят литров горючего. И вот Уильямс, помахав на прощание из кабины, разворачивает машину и взлетает над самыми деревьями. Самолет исчез в белых облаках. Я невольно ощутил себя покинутым…

Миссионер мистер Ливитт пригласил нас переночевать в миссии. Мы накрыли вещи брезентами и пошли за ним по извилистой тропке.

Только мы вошли в лес — хлынул ливень. И сразу стало холодно, трудно было поверить, что мы находимся вблизи экватора, на высоте всего ста пятидесяти метров над уровнем моря. Несколько часов мы пробирались, продрогшие до костей, через густой влажный подлесок. Тропа стала скользкой, всюду торчали, грозя пропороть живот, острые пеньки и сучья. То и дело приходилось переходить черные болотные лужи или карабкаться по глинистым буграм.

Наконец мы вышли на высокий берег, круто спадающий к угрюмым водам Эссекибо. Внизу ожидали четыре лодки. Индейцы выстроились в цепочку грузить вещи, а миссионер, медсестра и я сели отдохнуть.

Маленький кирпично-красный краб взбирался по корню, омываемому зеленоватой водой. Чуть поодаль из глубины выплыла толстая палка — электрический угорь; он коснулся головой поверхности и медленно погрузился обратно, оставив на воде расходящийся круг. С темных деревьев падали капли. Что и говорить, неуютное место!..

Ваи-ваи были веселы, приветливы, охотно выполняли порученную им работу. От них резко отличались ваписианы, о которых предупреждал меня Безил: их лица, чертами напоминающие испанский тип и украшенные полоской жестких усов, казались суровыми. Я встречал ваписианов раньше и знал, что они совсем неплохие люди, но найти с ними общий язык можно лишь после долгого и медленного сближения.

Миссионеры внушили им, будто все их старые обычаи и поверия — безнравственны, будто их легендарное прошлое — история темных дикарей; ранчеро вытеснили индейцев с их исконных земель, а торговцы доказали превосходство промышленных товаров над изделиями местных мастеров. Мало-помалу ваписианы утратили веру в себя и зажили скрытно, спрятавшись под личиной, призванной обмануть завоевателей. Ваписианы перестали возделывать землю, предпочитая есть муку, консервированное молоко и другие покупные продукты, и теперь они постоянно ищут случайной работы, чтобы добыть немного денег. Но обращаться с ними надо осторожно. Подобно всем индейцам Гвианы, ваписианы — народ очень гордый. Они никогда не знали рабства, их племенной строй — бесклассовый, они не привыкли к гнету.

Им пришлось познакомиться с «цивилизацией» и узнать, что такое наемный труд, но это не мешает им помнить свою недавнюю самостоятельность, то время, когда они и мысли не допускали о принуждении. Стоит мне оскорбить их достоинство — и они мгновенно уйдут. История экспедиций в глубинные районы Гвианы знает много таких примеров. Тактичное же поведение быстро сделает нас друзьями.

Ваи-ваи деньги не привлекают. Они станут работать только в том случае, если это им понравится или если я придусь им по душе.

— Очень трудный народ, — пожаловался миссионер, — на них никак нельзя положиться, все равно что дети…

Смех и шутки сопровождали работу. Великолепно сложенные индейцы двигались красиво и мягко. Глядя на них, я невольно вспоминал античные скульптуры. Они совсем не были похожи на модных, ныне непомерно развитых силачей с устрашающими буграми мышц. Отдыхая, ваи-ваи стояли гордо, свободно — настоящие гвардейцы прошлого столетия! Мужская прическа, напоминающая парик, подчеркивала это сходство, иссиня-черные волосы, разделенные от уха до уха через макушку пробором, были гладко причесаны вперед и назад. На лбу — ровно подстриженная челка, сзади длинная, до пояса, коса, конец которой спрятан в бамбуковую трубочку, гладкую или покрытую искусно выполненным узором из бисера.

На конце трубочки висят перья, а то и целые шкурки птиц — туканов, колибри, котинг, попугаев. Весит такая «кисточка» граммов двести, а то и больше.

На мужчинах были отороченные перьями узкие набедренные повязки или переднички красного цвета; руки выше локтя украшены браслетами из белого бисера; ноги — голубым бисером с белыми прожилками; в ушах перламутровые серьги с алыми и желтыми перьями тукана. У некоторых нитки бисера с перьями висели на бедрах или крест-накрест на груди.

^{_{Наряд индейца вай-вай}}

На женщинах — тяжелые узорчатые бисерные передники с оторочкой из красных и желтых перьев; на руках и ногах — браслеты из бисера или красной ткани; в ушах — перламутровые серьги.

Незаплетенные волосы были острижены сзади и спускались только до плеч, а челки были длиннее, чем у мужчин. Некоторые индианки были очень хороши собой, разве что чуть полноваты. Свои передники они носили с большой скромностью.

Но миссионер возмущался:

— Бесстыдный народ эти ваи-ваи, особенно женщины. Наша первая задача — приучить их носить пристойную одежду. Мы все же надеемся, что через два-три года все женщины племени привыкнут скрывать свою грудь!

— Вы хотите, чтобы они одевались так же, как ваписианки? — полюбопытствовал я.

— Конечно. Мы сосредоточим все усилия на женщинах — ведь они источник всякого греха. Мы не жалеем затрат, стараемся получше обставить наши миссии. Вы будете поражены, увидев, с какими удобствами мы тут обосновались. У нас есть уже электрическая стиральная машина, скоро получим холодильник — все это для того, чтобы наши жены могли жить здесь с нами: они призваны являть собой христианский пример в одежде и скромности, пример, который вызвал бы в туземных женщинах стремление подражать. Добьемся того, что мужчины привыкнут к ружьям, а женщины — к платьям, и эти предметы станут для них необходимыми; тогда можно будет понемногу обращать их в правую веру. Ведь им надо будет зарабатывать деньги, а для этого придется поселиться возле миссии; тогда мы сможем следить за ними и наставлять их на путь истинный. А дел им найдется много: прислуживать в доме, рубить дрова, расчищать землю вокруг миссии, ухаживать за нашими посевами. И чем дольше они будут находиться здесь, тем больше возможностей будет у нас для проповеди христианства.

— Но откуда же вы возьмете денег на все это?

— Первое время мы будем, конечно, зависеть от помощи извне. В Соединенных Штатах наша организация постоянно устраивает кампании и собирает средства. А позже нам, возможно, удастся обеспечивать себя самостоятельно. Приучим индейцев собирать балату, бразильские орехи или плести изделия, которые можно продавать на побережье. Устроим так, что на Ганнс-Стрип два раза в год будут садиться самолеты. Что ни говори, жизнь здесь уединенная. Нам станет гораздо легче, когда не нужно будет оставаться в этой глуши больше полугода. Не мешает еще подумать о наших детях, о женах…

— Сколько же тут сейчас миссионеров?

— Пока нас здесь пять человек — двое мужчин с женами, а теперь еще и мисс Ридл, медицинская сестра. Мы ожидаем еще одного или двух помощников.

— Силы небесные! — воскликнул я. — Я и не подозревал, что вас здесь так много! Но к чему такой большой штат? Ведь если я правильно понял доктора Джонса, во всей Британской Гвиане только тридцать три взрослых ваи-ваи. В колонии есть обширнейшие области, например в местах добычи золота и алмазов. Взять хоть Мазаруни, где сотни, тысячи людей живут в ужасающих условиях и не получают ни медицинской помощи, ни духовного наставления. Вот кому действительно нужна помощь! Разве труд пяти человек и деньги, которые тратятся на содержание миссии в пустынном, почти недосягаемом краю, не принесли бы там гораздо больше пользы?

— Не в этом суть, — объяснил мистер Ливитт. — По ту сторону границы, в Бразилии, живет еще человек двести индейцев, они-то и интересуют нас в первую очеред. Обращенные в истинную веру гвианские ваи-ваи понесут им священное слово. В то же время мы стараемся убедить бразильских индейцев оставить свои деревни и переселиться сюда. Предлагаем бисер, ножи, зеркала — все, что им по душе. Посылали туда гонцов объяснить, что здесь им будет жить гораздо лучше. И кое-кто уже пришел!

— Почему же вы с самого начала не основали свою миссию в Бразилии?

— Бразильское правительство не разрешает. Один из наших миссионеров был убит там индейцами, с тех пор правительство чинит нам всяческие препятствия. Впрочем, один из братьев — тот, который улетел на вашем самолете, попытается переубедить бразильские власти. Как только получим разрешение, отправимся через границу и устроим новую миссию. В следующем году мы собираемся побывать там, выбрать место получше. Думаем использовать легкий самолет, это позволит нам разыскивать индейцев даже в самых удаленных деревнях. Всех найдем, до единого.

— И все-таки… и все-таки я не понимаю, к чему тратить такие огромные средства на столь малое количество людей, тогда как тысячи живут в куда худших условиях. Насколько я понимаю, эти индейцы вполне довольны своей бесхитростной жизнью, к которой издавна привыкли. И вообще, по-моему, куда больше греха сосредоточено в Нью-Йорке, или Лондоне, или Джорджтауне, даже в саваннах!

Миссионер начал терять терпение.

— Друг мой, вы совершенно упускаете из виду самое главное. В Нью-Йорке и Джорджтауне людей крестили, здесь же души в опасности, мы должны спасти их во имя Христа. Наше общество действует исключительно среди диких племен, которые никогда не слышали евангелия. Поэтому оно и называется «Общество неевангельских областей». Это общество сотрудничает со всеми сектами, у нас есть связи со всеми церквами, кроме католической, хотя мы охотно сотрудничали бы и с ней. Тут кругом грех, сплошной вопиющий грех! Только представьте себе — они наварят пива и потом пляшут всю ночь напролет! Напиваются и… нет, это просто омерзительно. Такое творится, что вымолвить страшно. Подумайте — мужчина иной раз уединяется с женщиной, которая даже не приходится ему женой! Мы стараемся искоренить все пьянки и пляски, нам уже удалось многих отучить курить. Правда, они еще выращивают табак возле своих деревень, но вряд ли вы увидите хоть одного, который курил бы около миссии.

Несколько секунд я молчал, подавленный его доводами, потом задал последний вопрос:

— Скажите, вы считаете этих индейцев людьми?

Последовал решительный ответ:

— Но это же не имеет никакого отношения к делу! Мы любим их — любим во Христе. Наша задача — спасать души, а до остального нам нет дела.

Мне не хотелось портить отношения с мистером Ливиттом, и я не стал продолжать этот разговор. Спорить было бы невежливо — ведь я его гость, во всяком случае до тех пор, пока миссия служит мне базой. Кроме того, он мог многое рассказать об индейцах.

Закончилась погрузка миссионерской лодки. Это была длинная — около шести метров — неустойчивая долбленка, с мощным подвесным мотором марки «Архимед». Веселый, ярко раскрашенный юноша занял место лоцмана, и мы двинулись вверх по течению.

Русло реки шириной около 90 метров было загромождено порогами — гранитными ступенями и валунами, которые вынуждали нас непрестанно петлять. По берегам выстроился плотной двадцатиметровой стеной густой лес. Пурпур цветущей лианы лишь кое-где нарушал темно-зеленое однообразие. Местами небольшие холмы поднимали кроны деревьев над окружающим лесом.

На отмелях росли болотные акации[7]; с их широких зонтовидных крон взлетали неуклюжие змеешейки, похожие на доисторические чудовища. На суку, нависшем над рекой, сидела зеленая ящерица — игуана. Заметив нас, она стремительно нырнула в воду.

Мрак быстро сгущался. Лесистые берега словно подступили ближе. Лишь тусклая полоска света над головой указывала нам путь. Мы напрягали слух, стараясь уловить плеск воды о камень. Порой совсем рядом с лодкой проплывали призрачные утесы, а однажды мы застряли, окруженные бурными стремнинами, возле громадного каменного горба. С большим трудом, всеми веслами помогая мотору, мы сумели пробиться вперед. Легкое столкновение со скалой, малейший перебой в моторе — и нам пришлось бы туго.

Меня начало клонить ко сну. Дождь прекратился, но мы мерзли в промокшей одежде. Казалось, мы обречены вечно плыть сквозь холодный мрак, задевая невидимые препятствия, под судорожный стук мотора.

И тут на помощь нам пришла мисс Ридл. Она зажгла фонарь и вручила каждому по шерстяному джемперу. Жизнь сразу стала более сносной, я очнулся ото сна.

Вскоре впереди замигал огонек — и вот мы уже на берегу, и нас ведут к столу, на котором ожидает чудесный обед, приготовленный женой миссионера.

Какое упоительное зрелище: на пестрой скатерти в центре уютной кухни-столовой — жареные цыплята, пизанги, окра, ямс. Горящий камин, пестрые занавески, красивые фарфоровые тарелки… Стены глиняные, а пол настлан из жердей, но по сравнению с тем, что я ожидал, все это показалось мне роскошью.

Мы сели, смертельно усталые, и на минуту воцарилась тишина.

Затем мистер Ливитт объявил:

— Притчи третья, пятая и шестая!

Вместе с женой и мисс Ридл он затянул нараспев слова, явно краеугольный камень их веры, а возможно, и мягкий упрек в духовном невежестве ученому гостю:

— Уповай на господа всем сердцем своим, не полагайся ни в чем на собственное разумение. Куда бы ты ни направился, обратись к нему, и он направит твои стопы.

В открытую дверь смотрели изумленные ваи-ваи.

— А теперь споем, — предложил мистер Ливитт. — Так что же именно? О'кей, Флоренс, выбери ты!

После псалма миссионер, в рубахе, расписанной яркими орхидеями, принял торжественный вид, оперся локтями о стол и прочел такую молитву.

— …Господи, благодарим тебя за то, что ты привел сюда мистера Гэппи. Укажи ему путь в сием неведомом краю, помоги ему и всем его людям в их работе, чтобы экспедиция могла выполнить свою задачу. Аминь.

За ужином мистер Ливитт сказал мне, что в доме есть еще одна кухня такого же размера, только не обставленная, и предложил мне устроить там склад имущества экспедиции.

Я с благодарностью принял его предложение: был прямой смысл оставить здесь часть груза, а не таскать его повсюду за собой.

— Постель для вас тоже найдется, — продолжал мистер Ливитт. — Вы не должны отказываться от нашей помощи, пока не устроитесь как следует. И прошу вас — столуйтесь у нас. Можете копать себе ямсу, сколько понадобится. У нас его и так больше, чем нужно.

Я до сих пор помню, какие чудесные блюда готовила нам миссис Ливитт из окры и ямса. Но в тот вечер я был слишком усталым и мало что соображал. День выдался длинный, утомительный, полный впечатлений. Так или иначе, я благополучно добрался до своей базы с четырьмя членами экспедиции и большей частью снаряжения.

Через две недели прибудет остальное имущество, и экспедиция приступит к выполнению своей основной задачи — походу в Бразилию. Тем временем можно успеть сделать немало интересного! Пока все предвещает успех.

Что рассказывают путешественники

Я проснулся рано, еще до восхода солнца, и решил пройтись по миссии, осмотреться. На обнесенном деревянной оградой участке площадью около 1 акра, стояли четыре домика, крытые пальмовыми листьями. Два из них, сколоченные из реек и поставленные на сваи, были предназначены для жилья, в двух других, глинобитных, помешались кухня и столовая. За низким забором — свежевскопанный огород. В ящиках на подставках (для защиты от муравьев) разбиты две клумбы. Несколько фруктовых деревьев, шпалеры разросшегося гороха.

_{^Миссия}

Миссия расположилась на невысоком холме, недавно расчищенном от леса; на склоне и в воде валялись стволы деревьев. Эссекибо подходила справа и плавно изгибалась влево, темная, блестящая, словно громадная змея. На противоположном берегу и вокруг миссии, куда ни глянь, плотной зеленой стеной стоял лес. Лишь склон холма да река давали какой-то простор взгляду.

За оградой на большой поляне я заметил несколько сараев. В одном помещался электрогенератор, в другом — сонные козы, остальные служили убежищем для кур и индеек. В дальнем конце поляны под невысокими деревьями укрылись три домика с конусообразной крышей, закраины которой свисали почти до земли. Сразу за домиками начинался лес.

В одном из домиков в очаге горел огонь. Высокий, добродушного вида старец степенно вышел наружу; уголки его рта приподнялись в улыбке, глаза приветливо поблескивали из-под тяжелых век. Он пожал мне руку, долго с улыбкой рассматривал меня, потом скрылся в доме. Я возобновил свой обход.

С восходом солнца встали Ливитты. Выпустили кур, подоили коз, приготовили завтрак.

В этот день мне нужно было доставить на базу людей и груз с Ганнс-Стрип.

Проплыв с полкилометра вниз по реке, мы внезапно попали в вихрь желтых бабочек. Они скатывались по стене леса на восточном берегу, рассыпались в воздухе и беспорядочно метались над нашими головами. Огромный рой разделился: два потока направились вдоль берегов вниз по реке, а несколько меньших поднялись над лесом или же водили хоровод вокруг отдельных деревьев и кустов. Бабочки летели так густо, что временами мы ничего не видели перед собой, кроме их крыльев.

Восемь километров плыли мы, пока не выбрались из роя и не увидели вновь реку, лениво текущую среди однообразных берегов.

Я изучал фарватер, пытаясь запомнить водовороты, обозначающие скрытые камни, засекал ориентиры для прохода по стремнинам. В одном месте я обратил внимание на два дерева: они возвышались как башни. Мистер Ливитт сказал мне, что здесь, укрытое в зеленой чаще, находится устье реки Оноро. Отсюда я собирался двигаться на восток, в сторону Нью-Ривер.

К полудню весь багаж перенесли к реке. Несколько лодок уже вышли в путь, перегруженные до такой степени, что казалось — они вот-вот пойдут на дно. Миссионеры одолжили мне на время экспедиции пятиметровую долбленку, которую я оснастил подвесным мотором, сейчас ее борта едва поднимались над водой. Стоило течению хоть немного убыстриться, лодка начинала вилять и раскачиваться так угрожающе, что я предпочел не пускать мотор на полную мощность.

Так или иначе к ночи груз был доставлен в миссию. Ваи-ваи разместились в конических домиках, а я затеял беседу с миссионером и Эндрью, надеясь услышать от них все, что они знали о здешнем крае.

Сдержанность и бахвальство сочетались в характере Эндрью, человека с могучей нескладной фигурой и лицом обиженного медвежонка.

Оживленно жестикулируя, Эндрью рассказывал мне историю экспедиции Терри Холдена, которая спустилась по реке Мапуэре до Амазонки.

— Мистер Гэппи, сказать нельзя, до чего ужасна эта река Мапуэра! Вы помните пороги на Эссекибо? Помните водопад Крэб? Ниже Рокстона? Вот-вот! Так это пустяки по сравнению с Мапуэрой. Там водопад так водопад! Пороги тянутся на пять, а то и на все восемь километров. Три раза строили мы новые лодки. Там, где мы вышли к реке, она была совсем мелкая, только-только плыть можно. Сделали лодку, сложили туда вещи и три дня толкали ее вниз по течению, пока сами сесть смогли. Ниже по реке индейцы вырубили все деревья, которые подходят для лодок. Вот и пришлось строить в верховьях. Через неделю встретили индейцев и поменялись с ними лодками. Можете быть уверены — они от этого обмена не выиграли! Но дальше стало еще хуже. Река вошла в глубокое извилистое ущелье, с такими крутыми берегами, что вылезть и не мечтай. Потом мы очутились в каком-то странном месте: прямо из воды торчат большие-большие голые скалы, выше деревьев. С этих скал видно очень далеко. Мы смотрели смотрели — и во все стороны видели только сплошной лес. А раз вылезли из лодки и прошли вглубь километров пятнадцать-двадцать, хотели встретить индейцев. Мы же всю дорогу слышали про «Большую деревню», которая должна находиться где-то там. Наконец дошли! Оказалось — такая же деревня, как и все остальные. Там как раз обряд происходил, юношей посвящали в мужчины. Они были одеты в листья пальмы ите, так что одни ноги видно, плясали и свистели в дудочки. На закате мы отправились обратно. Хорошо, что доктор Холден приказал возвращаться, — тут такой ливень хлынул! Стало темным-темно, собственную руку не разглядеть, тропу ногами нащупывали. В два часа ночи вышли на берег. Река так сильно поднялась, что лодки уже стало сносить с камней, на которые мы их вытащили. Еще четверть часа — и опоздали бы. Три раза пришлось нам в ту ночь оттаскивать лодки, чтобы их не смыло. Вода поднялась почти на четыре метра, мы уже к стволам привязались. Как рассвело, поплыли дальше вниз по реке. А дождь все льет, три дня не прекращался; мы все время сидели вымокшие насквозь.

— Да, тяжело вам досталось… А с индейцами осложнений не было?

— Сначала шло хорошо, в верховьях индейцы все в дружбе с вай-вай. Там живут барокото, они совсем как ваи-ваи. Мы встретили несколько человек, но деревень их не видели. Дальше — шиллиау, потом калавианы, очень высокие люди. Мужчины ходят с длинной палкой, а на конце палки рогатка и перья ара. У них еще такая привычка: стоят на одной ноге, а подбородок положат на рогатку и смотрят так. Еще ниже по течению живут катавианы, очень свирепое племя. Они нам сказали, что если бы мы приплыли снизу, то нас бы всех убили. А сверху, мол, плохие люди не приходили, значит и мы о'кей. Индейцев нетрудно понять: столько их постреляли в свое время охотники за каучуком, сборщики орехов, старатели! Не удивительно, что индейцы ожесточились. Теперь бразильцы всячески стараются их задобрить. Ну вот, а дальше земли катавианов наши носильщики — ваи-ваи и другие индейцы — не захотели идти с нами. Дальше жили их враги. И мы продолжали путь вшестером. Сначала мы встретили низкорослых индейцев, прямо карликов. Называются они арека, не то аика, не то еще как-то в этом роде. Ниже по реке живут повисианы, от них мы еле ноги унесли. Наши продукты уже кончались, а тут мы видим вдруг — из леса тропа на берег выходит. Пошли по ней и попали в деревню. Я сразу приметил, что дома одни женщины, и испугался. «Мистер Холден, уйдем отсюда, — говорю, — если бы тут мирная жизнь была, то хоть один старик да остался бы в деревне, а то ведь ни одного мужчины! Кто их знает, вдруг засаду устроили где-нибудь или ушли в набег на другую деревню». Но доктор не соглашался, говорит: «Нам нужно продуктов добыть». Ну, мы положили на землю ножи, бисер и показываем жестами — голодные, мол! Женщины, совсем голые, даже без передничков, испугались, но принесли нам маниок и яме. «А теперь пойдем, — говорю я доктору, — мужчины могут вот-вот вернуться, лучше тут не задерживаться». Возвратились к лодке, отчалили, и что вы думаете: ниже по течению за поворотом увидели индейцев! Стоят на камнях на берегу и раскрашены военными узорами. Доктор хотел было подплыть к ним для переговоров, но когда мы увидели их лица, то сразу повернули в другую сторону. Тут индейцы как закричат и давай стрелять из луков.

— Силы небесные! Надеюсь, мы с ними не повстречаемся! — воскликнул я.

— Что вы, — ответил он, — нам так далеко ни за что не добраться, мы вообще до Мапуэры не дойдем. Туда ведь сколько идти надо! Тогда была большая экспедиция, настоящее снаряжение, все организовано как надо. Даже радио было! Большинство повернуло назад, только когда мы уже достигли Мапуэры. А доктор Холден, мистер Мелвилл, я и еще трое пошли дальше. А сейчас даже некому следить за нашим здоровьем! Ведь доктор Холден врач был, да еще какой! Все на свете знал о том, как раны лечить.

— Не беспокойся, Эндрью, — сказал я, — и мы туда дойдем. А что до ран, то и я вылечил их немало. Это не первая моя экспедиция. И лекарств, и всего прочего хватит, даже с лихвой. Но рассказывай, что же было дальше.

— Через несколько дней мы остались без еды. Но тут нам повезло. Огибаем излучину и видим — большой лагерь. Это был отряд бразильской пограничной комиссии, они как раз на экваторе расположились. Дальше все пошло проще. Мы получили продовольствие и продолжали путь на их лодке. Да, замечательный поход был… Но с тех пор у меня пропало всякое желание путешествовать. Хватит с меня Никуда больше не тянет. Мечтаю только о том, чтобы тихо, спокойно пожить дома с женой. Я уже старый человек, во всяком случае чувствую себя старым. Не нравятся мне эти леса, и не хотелось мне бросать ранчо и снова отправляться в путь. Да вот начальник сказал, мол, помоги мистеру Гэппи. Пришлось согласиться. А так бы ни за что не пошел.

— Ну что ты говоришь! — я даже оторопел от его неожиданно страстной тирады. — Разве ты старый? Вот увидишь, на этот раз Мапуэра тебе понравится больше.

Лицо Эндрью стало упрямым, он помолчал, потом вкрадчиво заговорил:

— Вообще, сэр, я сказал своему начальнику, мистеру Энгой, что помогу вам только при условии, что это будет моим последним путешествием. Раз уж так надо, пойду с вами.

— Ты учти, тебе почти не придется идти по тем же местам, что в прошлый раз. Я ведь вообще не собираюсь спускаться по Мапуэре. Меня интересуют горы Акараи и края, лежащие к югу от них. От Мапуэры я пойду прямо на восток, вдоль южных склонов гор.

Эндрью слегка оживился:

— Вам не удастся проникнуть туда. Там еще никто не был. Говорят, там живет племя мавайянов.

Подумав, он продолжал:

— И все равно, если бы не приказ, я бы не пошел. Да и к чему я вам — я же тех мест совсем не знаю!

— Ты наш единственный переводчик, Эндрью. Мы без тебя не справимся. Да я уверен, твое настроение еще изменится. Безила придется ждать не меньше двух недель, а я тем временем пошлю Джорджа Гувейа вперед, проложить тропу и посмотреть, нельзя ли добраться до Нью-Ривер. Ее верховья должны быть километрах в двадцати пяти к востоку. К тому же этот поход позволит мне познакомиться с северными склонами Акараи.

Эндрью открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент снаружи из мрака донесся жуткий крик.

Эндрью схватил нож, фонарь и выскочил за дверь; мы поспешили за ним. За оградой отчаянно кудахтали куры; мы смутно различили какое-то движение в кустах. Возле курятника Эндрью показал примятую в одном месте траву. Здесь, вероятно, только что побывал ягуар или оцелот.

Мне уже приходилось слышать, что три года назад мистер Хоукинс — миссионер, улетевший с самолетом в Джорджтаун, — и его брат тоже ходили до Мапуэры. Когда мы вернулись на кухню, я спросил мистера Ливитта, не может ли он припомнить, что они рассказывали.

— Они ходили шесть недель, — начал мистер Ливитт, — побывали во всех деревнях вай-вай, кроме самой дальней и, как говорят, самой большой. Но люди оттуда сами пришли, когда услыхали о таких гостях. Но где-то в тех местах есть еще «Большая деревня», о которой говорил вам Эндрью, Хоукинсы пытались пробраться туда. Индейцы называют эту деревню Кашима. Рассказывают, будто там люди из различных племен живут вместе очень дружно, будто там много больших домов и сотни, если не тысячи жителей. Но я думаю, это просто легенда. Голод и лишения заставили братьев отступить. Особенно досталось им, когда они пересекали хребет Акараи. Был день, когда они на коленях молили бога послать им что-нибудь съестное. И бог послал старого-престарого попугая. Они увидели его на макушке высокого дерева и застрелили. Мясо оказалось жесткое, но братья возблагодарили всевышнего, который, как всегда, позаботился о них.

— А вы не знаете, они встречали какие-нибудь племена, кроме вай-вай. Или, может быть, слышали?

— Этого я не знаю, но сам я слышал еще только о двух племенах. Это, во-первых, мавайяны, о которых упомянул Эндрью. Они живут очень далеко отсюда, на другой реке; несколько человек из этого племени приходили к нам. Во-вторых, фишкалиены. Их считают очень свирепыми, живут они на Мапуэре за вай-вай.

Странно: названия племен не совпадали с тем, что я слышал раньше. То ли источники путали, то ли племена переместились, — а может быть, у них по нескольку наименований.

Пожелав собеседникам спокойной ночи, я пошел к реке чистить зубы. Меня тревожило настроение Эндрью. В свое время он прославился своими похождениями; именно поэтому его как человека, вряд ли способного поддаться влиянию миссионеров, назначили сопровождать их, когда те впервые отправились к вай-вай. Эндрью должен был проверить, соблюдают ли миссионеры условия, на которых им разрешили работать в здешних краях: они обязались осуществлять медицинскую помощь и проповедовать религию, но не вмешиваться в быт и нравы индейцев. Рассказывали, что спустя несколько месяцев Эндрью неузнаваемо изменился, стал смиренным и набожным. Сам он, разумеется, не любил говорить на эту тему, однако похоже было, что он утратил вкус к жизни.

Ночь выдалась темная, скудный свет едва освещал тропинку, извивавшуюся среди нагромождения стволов. В сухих листьях шуршали жуки. Когда я, став на большой сук и подвесив фонарь за рогульку, умывался, из воды прямо у моих ног выпрыгнула большая рыба и на лету сглотнула какую-то мошку.

С востока подул сильный ветер. Он нес запах сырых листьев и неведомых цветов. С волнением думал я о предстоящих приключениях, о том, что я наконец-то попал в страну ваи-ваи.

Среди тех немногих, кто побывал здесь до миссионеров, самым интересным человеком был, без всякого сомнения, первый исследователь этих краев Роберт Шомбургк — один из наиболее выдающихся и наименее известных путешественников XIX века, который в 1837 году поднялся вверх по Эссекибо, чтобы разметить южную границу британской территории. Он писал:

«…После трех дней тяжелого пути мы пришли вечером к одному из истоков Эссекибо. Кругом стояли высокие деревья, до такой степени переплетенные лианами, что мы не видели ни солнца, ни звезд… Мы подняли британский флаг, прочно привязав его на стволе. Он будет висеть, пока время не разрушит ткань. Мы выпили за неимением другого напитка ничем не разбавленную воду Эссекибо за здоровье ее величества и повернули назад, к нашим кориалам (лодкам)».

За несколько десятилетий до путешествия Шомбургка на побережье распространился слух, будто в верховьях Эссекибо живут «земноводные» индейцы, которые, подобно выдрам, селятся в подводных норах. Таких индейцев Шомбургк не нашел, но зато он вновь открыл племя с романтической историей — тарума; его давно считали вымершим. Когда-то тарумы жили в устье Риу-Негру и в 1668 году участвовали в постройке Форталецца да Барра на месте, где теперь находится город Манаус. Их обратили в христианство; затем эпидемии почти истребили племя. Шомбургк обнаружил потомков тех немногих тарумов, которые отказались поступиться своей независимостью и прошли лесами более шестисот километров к истокам Эссекибо, где обрели новую родину.

Из всех индейских племен, у которых побывал шомбургк, тарумы оказались самыми гостеприимными. Они славились среди окружающих племен искусным изготовлением поясов и терок для маниока, умелой дрессировкой охотничьих собак. Когда Шомбургк шесть лет спустя снова навестил тарумов, из пятисот человек в живых осталось сто пятьдесят. А в двух соседних племенах, аторадов и даураи, которых в 1837 году было более двухсот человек, выжило лишь девять взрослых и несколько детей. Болезни «цивилизации» проникли и сюда…

Если сифилис пришел к нам из Нового Света, то мы принесли туда во сто крат больше бед: из огромного количества индейцев, населявших, по свидетельствам всех ранних путешественников, Южную Америку, большая часть была истреблена, и не столько рабством и испанскими пытками, сколько эпидемиями распространенных в Старом Свете болезней: ветрянки, гриппа, кори, свинки, скарлатины, коклюша, туберкулеза, дизентерии, оспы. Всех этих инфекционных болезней не было в Южной Америке, и индейцы не обладали сопротивляемостью против них (и сейчас не обладают в наиболее глухих уголках). Во многих местах погибало девять десятых населения, а кое-где и все жители до единого.

Шомбургк посетил совершенно опустевшую на первый взгляд деревню:

«Я зашел в один из домов, чтобы осмотреть его изнутри. Ужас охватил меня: из каждого гамака на меня смотрели больные оспой. Один из несчастных, уже перенесший страшный недуг, который проник даже в такие удаленные области, был на ногах. Шрамы придали бедняге ужасный вид, крупные оспины почернели… Оспа, без сомнения, производит огромные опустошения; видимо, ей предназначено оказаться тем бичом, который завершит истребление обреченных аборигенов Гвианы. Потрясенный до глубины души увиденным, я поспешил обратно в наш лагерь».

Лет тридцать спустя у тарумов побывал геолог Бэррингтон Браун.

«Мы застали четверых мужчин, одну женщину и одну девочку. Наше появление вызвало страшное смятение. Никто из них не видел раньше белого человека, не видел вообще людей в одежде, и мы показались им сперва сверхъестественными существами. Они дрожали от страха, трепетали, словно листья. Постепенно индейцы осмелели, и показалось еще несколько человек. Когда мужчина направлялся к нам, его жена шла за ним по пятам, однако как ни хотелось женщинам разглядеть наши лодки, близко они не подходили. В таких случаях мужчина шел один, а его жена пряталась за родственников или соседей. Если же он останавливался поодаль, то она стояла за ним, обхватив руками его шею. Трогательная картина: в первой шеренге мужья, во второй — жены, столь открыто проявляющие свою привязанность».

К 1925 году от всего племени оставалось лишь семнадцать взрослых и трое детей; в следующем году грипп довершил их истребление.

Вскоре после этого другое племя, вай-вай, переместилось на север и заняло земли тарумов. Вай-вай также открыл Шомбургк во время своего первого путешествия. Тогда они жили южнее, по Канеруу — притоку Эссекибо. Их было около ста пятидесяти человек, и Шомбургк отметил, что они светлее кожей, чем тарумы.

Оставив лодки, Шомбургк двинулся по суше на юг, через Серра Акараи. Однажды вечером он увидел километрах в сорока на восток-северо-восток зубчатый пик Пирикиту. Два дня спустя, перейдя через водораздел в бассейн Амазонки, он обнаружил деревню индейцев барокото. «Мужчины были рослые, хорошо сложены, с высоким лбом; на головах — уборы из перьев орла, белой цапли, ара и попугая. Они были вооружены двухметровыми луками». От барокото путешественник узнал, что горы тянутся на восток еще на двадцать дневных переходов через страну, населенную харакутьябо, племенем, не позволяющим чужакам ступать на их землю, а восточнее живут маопитьяны — «лягушки».

Шомбургк возвратился к Эссекибо, так и не дойдя, по-видимому, до Мапуэры.

Во время второго посещения тарумов, когда он обнаружил, как сильно сократилась численность племени, Шомбургк стремился пройти возможно дальше не на юг, а на восток, чтобы расширить границы Британской Гвианы до реки Корантейн, за которой начиналась Голландская Гвиана. Путешественнику посчастливилось: у тарумов он застал своего старого друга, вождя барокото, пришедшего в гости к соседям. Предсказав частичное солнечное затмение, Шомбургк настолько поразил вождя, что тот обещал провести его к «лягушкам», которые в свою очередь помогут путешественнику продолжить поход.

Послали гонцов за «лягушками». И они появились. Шомбургк пишет, что эти индейцы и строением тела, и одеждой существенно отличались от всех остальных, с которыми он встречался во время своих путешествий: «…хотя и не такие плотные, они обладали зато более широкой костью, чем тарумы… лица благодаря блестящим глазам казались живее. Головы были сдавлены с боков… и окружность черепа значительно меньше, чем у остальных индейцев. Затылок мужчин словно стесан до самой макушки. Лобная кость была очень мала, зато сильно выступали острые скулы; бросалось в глаза большое расстояние от уха до уха…»

Осмотрев впоследствии новорожденного ребенка, исследователь убедился, что столь странная форма головы не была вызвана искусственным путем.

Идя на восток-юго-восток от Ураны, притока Эссекибо, Шомбургк вместе с индейцами пересек реку Оноро у тридцатиметрового водопада, взял несколько вершин со звучными именами — Зибингаа-Дзахо, Хоникури-йадзо, Кабаио-Кидза, — спустился по долинам к притоку реки Капуивин (она называется теперь Альто-Тромбетас) и вышел наконец к деревне племени «лягушек», «состоявшей из двух больших конических домов, увенчанных меньшими конусами, с которых свисали, покачиваясь на ветру, плоские деревянные фигурки… Большой конус… достигал в высоту около тридцати, в поперечнике — двадцати шести метров».

В этих двух постройках обитали остатки некогда могущественного племени маопитьянов, или «лягушек». Но это, конечно, были не те «земноводные» или «выдры», о которых говорили легенды. Да и существовало ли такое племя?

Далее Шомбургк спустился по Альто-Тромбетас, поднялся по одному из ее притоков, снова пересек Акараи и по Корантейну достиг моря, завершив свое путешествие, никем после него не повторенное.

Бэррингтон Браун, второй исследователь, побывавший в этих краях, также встречал «лягушек»-три представителя этого племени гостили у тарумов. Ему сообщили, что необычная форма головы достигается искусственно. «Новорожденному туго прибинтовывают с обеих сторон головы две плоские дощечки, так что череп несколько сплющивается, а темя, естественно, поднимается».

Итак, «лягушки» не жили под водой, однако Браун тоже слышал о племени «земноводных» людей. «Говорят, будто другое племя, так называемые тунахианны, или водяные люди, обитает южнее, у истоков Тромбетас. Они устраивают запруды, в которые укрываются ночью, и спят, погрузив тело в воду».

А в 1914 году американский антрополог Уильям Кэртис Фэрэби увидел самих тунахианнов, или тонайенов.

«В Миньяи Улюд на реке Апинивау (Альто-Тромбетас) мы встретили молодого мужчину с женой и ребенком. Он уже давно переселился сюда из района восточнее реки Хонавау, успел даже забыть свой родной язык, но утверждал, что тот совсем непохож на язык парукуту. У индейца был покатый лоб, широкий нос, толстые губы, выдающиеся вперед челюсти — иначе говоря, негроидные черты лица, хотя ни цветом кожи, ни сложением он не походил на негра…»

Вместе с четырьмя ваписианами Фэрэби и его спутник, шотландец Джон Оджилви, пересекли горы, спустились по Мапуэре, поднялись по ее притоку Буна-вау и продолжили путь по суше на восток до Тромбетас, встретив вай-вай, парукуту (барокото), мапидианов (маопитьянов), ваивэ, чикенов, катавианов, тонайенов и диау. Как и Шомбургк, они завершили путешествие, спустившись по Корантейну. Четыре с половиной месяца исследователи провели среди индейцев, никогда не встречавших «белого» человека.

«Никто из них не видел ни спичек, ни ружей, ни одежды. У всех был бисер, ножи; все хотели иметь рыболовные крючки, и многие получили их от нас…»

Подобно Шомбургку, путешественники ели то, что удавалось добыть в пути. Фэрэби потерял в весе 22 килограмма.

«Индейцы определили, что я болен бери-бери[8]. Стоило нажать пальцем на мои распухшие ноги, как оставалось долго не проходящее углубление… лишь восемь месяцев спустя я мог сам зашнуровать свои ботинки».

В 1933–1938 годах объединенная англо-бразильская пограничная комиссия занималась съемкой водораздела Акараи. Многие члены комиссии погибли от бери-бери, и из-за трудных условий комиссия не раз прерывала свою работу. Встречая индейцев на своей территории, бразильцы убедились, что к пришельцам они относятся благожелательно, даже предупредительно, хотя часто состоят в кровной вражде между собой. На Мапуэре и ее притоках в некоторых поселениях парукуту (барокото) женщин было втрое больше, чем мужчин, а кое-где жили одни женщины. В отчете комиссии о «лягушках» сказано следующее:

«Ничего не известно о маопитьянах («лягушках»), обнаруженных Шомбургком около ста лет назад в долине Кафуини (Альто-Тромбетас). Можно предположить, что это племя вымерло».

Съемка местности проводилась лишь вдоль границы; по какому-то странному упущению топографов не сопровождал ни один ученый, и вся эта область осталась по существу неисследованной.

Экспедиция доктора Холдена в 1938 году и походы миссионеров мало чем пополнили наши познания. В стороне от рек простирались обширные неизведанные районы; вопрос о расселении племен все еще не был выяснен; записки Шомбургка и Фэрэби оставались по-прежнему лучшими источниками сведений о крае.

Открытия

Близился рассвет, пробуждалась жизнь. Из лагеря вай-вай доносились звуки флейты и собачий лай. Флейта наполняла воздух серебристой россыпью причудливых звуков; идиллические переливы восходящих и нисходящих гамм, пасторальные трели сменялись взрывами, буйными и непосредственными, а затем снова звучали долгие нежные и певучие ноты. Чудесная музыка, исполняемая с удивительным мастерством и легкостью…

Я никак не мог определить ее строй, но она меня захватила. Ничего подобного я не слышал раньше. Гамма незнакомая, конечно, не пентатонная… Ритм нервный, напоминающий ритм речи. Было в этой музыке что-то григорианское, но в то же время игривое, много замысловатых узоров и никакого аскетизма.

В окно заглянул бледно-розовый луч. Я ночевал в гамаке на кухне, отдав оба брезента для лагеря у реки, и вокруг меня громоздились сваленные накануне корзины и коробки.

Лай резко усилился: очевидно, началось кормление собак. Флейта смолкла, потом заиграла снова, на этот раз ближе.

Вдруг два носа прижались к сетке на окне, и тихий голос позвал:

— Начальник!

Это был Кирифакка, стройный юноша, наш лоцман. Рядом с ним стоял невысокий мускулистый человек (Кирифакка представил мне его: «Фоньюве́»), на его лице сияла ослепительная улыбка. Оба были расписаны ярко-красной краской, с темными полосами на груди; щеки украшал изящный узор — кресты и зигзаги красного и черного цвета; волосы блестели от пальмового масла, челки были осыпаны белыми пушинками.

Я понял, что этот грим в какой-то мере в мою честь, соскочил с гамака и приветствовал ранних гостей. Фоньюве вспыхнул от удовольствия, когда я стал внимательно разглядывать его браслеты, перевязи из бисера и зерен, бисерный пояс с перьями. Футляр для косички был украшен не только птичьими перьями, на нем висел обезьяний хвост. Особенно красочно выглядели алые перья ара, торчавшие в носу: их стержни были украшены голубыми перышками колибри, а на самом кончике висела кисточка из перьев тукана. Подлинное произведение искусства!

^{_{Фоньюве}}

Фоньюве стоял совершенно неподвижно, пока я изучал его наряд, потом схватил мою руку и произнес:

— О, начальник!

Это было единственное английское слово, которое он знал, но большего и не требовалось, чтобы показать, насколько ему лестно мое восхищение.

Кирифакка, грациозно прислонясь к столбу, с сосредоточенным видом играл на своей флейте, бамбуковой трубке длиной около сорока сантиметров, с четырьмя отверстиями и полукруглым вырезом на конце. Он держал вырез под нижней губой и дул в него сверху, часто качая головой для изменения силы воздушной струи.

Заметив, что я заинтересовался флейтой, он рассмеялся и протянул ее мне. Кирифакка молча наблюдал, как я тщетно пытаюсь извлечь хоть какой-нибудь звук из инструмента, и его добрые карие глаза искрились весельем. Затем флейту взял Фоньюве, и я сразу понял, кто разбудил меня сегодня утром: он играл виртуозно.

Пока я завтракал, подошло много индейцев в праздничных нарядах. Некоторые выглядели даже живописнее, чем Фоньюве. Их голову украшали венцы и тиары из алых и желтых перьев, к плечам были прикреплены хвостовые перья ара длиной до одного метра; на запястьях красовались «браслеты» из черных, белых, алых перьев. Пропорционально сложенные ваи-ваи казались выше, чем были в действительности (рост их редко превышал сто шестьдесят сантиметров).

Строгий ценитель назвал бы их женщин несколько полными, но среди них было немало красавиц — и не только молодых. Женщины наряжались не так изысканно, как мужчины, и не так тщательно красились, ограничиваясь беспорядочно разбросанными по всему телу полосами; однако мягкость движений и изящная осанка придавали им обаяние. Очень милы были дети, «одетые» лишь в ожерелья и серьги из перьев. Многие уже получили имя, но к большинству обращались просто словом «йимшигери» — малыш.

Подошло и несколько стариков, среди них — мой почтенный знакомец, которого я видел накануне утром. Я сразу узнал его; рядом с ним стояла жена. Я заметил, как дружески-почтительно обращаются к нему все, и не удивился, когда узнал, что это Моива, вождь, или «тушау», племени — выборная должность, которая носит скорее характер почетного звания и, не облекая человека особой личной властью, придает ему большой вес на совете.

Как и все старики ваи-ваи, Моива не был раскрашен; впрочем, даже под гримом было заметно, насколько светла кожа у этих индейцев. Слово «вай-вай» взято из языка ваписианов и означает «тапиока»; бразильцы называют их «индиос до тапиок», а также «белыми индейцами». Сами же они называют себя «вэвэ» — лес, подразумевая «лесной народ».

Разбирая снаряжение и продовольствие, я оценил безупречность манер индейцев: комната была переполнена гостями, они сгорали от любопытства, но сидели молча, совершенно спокойно, терпеливо ожидая, пока я освобожусь.

Вздох восхищения приветствовал появление особенно ценных или незнакомых им предметов. Первой вещью, вызвавшей всеобщее одобрение, был мой гамак, завернутый, словно кокон, в зеленую противомоскитную сетку.

— Кириванхи! — дружно ахнули гости.

Мистер Ливитт перевел: «Замечательно, поразительно!»

Ваи-ваи не спускали с меня глаз, но я не подавал и виду, что это мешает мне, опасаясь задеть их добрые чувства. Глядя на индейцев, невозможно было поверить, что они способны на кражу. Однако накануне вечером, пока Эндрью, Иона и я обедали в миссии, исчезла половина наших запасов тассо и три четверти привезенной нами фариньи. Серьезная потеря! К счастью, одна из женщин, работавших в миссии, смогла приготовить нам еще фариньи; но сушеное мясо заменить было нечем.

Теперь Тэннер и я были все время начеку — может быть, вор или воры находятся сейчас тут, рядом с нами… Однако ваи-ваи производили впечатление честных и искренних людей, и постепенно наши подозрения переключились на ваписианов.

Ребятишки очаровали меня, особенно двое — тоненькая девчушка, страшно робкая, все время прятавшаяся от моего взгляда, и мальчуган по имени Мачановра, крохотный человек с огромными удивленными глазами, грязным раздутым животиком и тонкими, как спички, ножками. Время от времени я протягивал ему руку и медленно произносил его имя, доставляя этим мальчишке невыразимое наслаждение. Он смущенно прятал голову и подавал мне свою ручонку.

Я с радостью обнаружил, что с помощью всего двухтрех слов — кириванхи (хорошо), чичибе (плохо), атчи (что такое?), а также жестов, улыбок и доброй воли можно было вполне сносно изъясняться с ваи-ваи.

В этот же день я расплатился со всеми ваи-ваи и ваписианами, которые помогли доставить груз с Ганнс-Стрип. Троих ненадежных ваписианов уволил, четверых, под начальством Джорджа Гувейа, снабдил брезентом, компасом, тесаками, продовольствием на две недели и поручил им прокладывать путь от устья Оноро на восток к таинственной Нью-Ривер.

Нью-Ривер, приток Корантейна — одна из крупнейших и наименее изученных рек Британской Гвианы. Ее устье достигает в ширину почти десяти километров, но оно так надежно замаскировано порогами и островками, что Шомбургк проплыл мимо, не заметив его. Открыл реку Бэррингтон Браун совершенно случайно.

«Я продолжал путь на одной лодке, намереваясь исследовать Корантейн, однако следуя протоками в западной части реки, среди хаоса больших и маленьких островков, открыл неизвестную дотоле реку».

Ученый поднимался по ней три недели, пока ему не преградил путь барьер из гранитных скал. Оставив лодку, он пробился на запад, «…к Эссекибо и дальше, сквозь густейший из всех лесов, по которым мне когда-либо приходилось путешествовать».

Область вокруг Нью-Ривер чрезвычайно интересовала меня, ботаника, разыскивающего подлинно девственные леса. О существовании этой реки индейцы и не подозревали. Когда-то «лягушки» провели Шомбургка в нескольких километрах от ее истоков, а теперь ваи-ваи хохотали до упаду, услышав, что Джордж идет искать большую реку.

По моим расчетам, от верховьев Нью-Ривер нас отделяло не больше двадцати пяти километров. Прокладывая тропу, Джордж со своим отрядом, вероятно, будет двигаться со скоростью четырех-пяти километров в день, и я тем временем смогу изучить лес вокруг миссии. Путешествуя по готовой тропе, я посвящу несколько дней исследованиям в том районе, после чего вернусь, чтобы встретить Безила и его носильщиков с грузом из Люмид-Пау. Затем начнется главный этап экспедиции: через Серра Акараи до Мапуэры и дальше на восток, к стране мавайянов. Впрочем, если я обнаружу на Нью-Ривер что-нибудь из ряда вон выходящее — новые племена или легкий путь через горы в Бразилию, то, возможно, поведу туда всю экспедицию.

В двадцати минутах пути по реке, возле самого устья Оноро, находилась Якка-Якка, ближайшая из четырех деревень вай-вай, расположенных в Британской Гвиане. Туда я и направился, как только позволило время.

Долбленка, привязанная к дереву, указывала место причала; отсюда короткая тропа вела через лес к обширной расчистке площадью около двадцати пяти гектаров, засаженной маниоком (Manihot ultissima Euphorbiaceae), сахарным тростником (Saccharum officinarum), ямсом (Dioscorea sp.), бананами (Musa paradisiaca Musaceae) и многими другими.

Прямо передо мной в окружении деревьев и серебристо-зеленых стеблей сахарного тростника расположилась деревня — коническое строение высотой около семи с половиной метров, крытое желтыми пальмовыми листьями и увенчанное вторым, маленьким конусом, прикрывающим дымоход. В низкой стене открывалось два защищенных сверху стрехой прохода. Все строение отличалось замечательным совершенством формы; сами того не сознавая, ваи-ваи добились высокого благородства линий.

_{^{Деревня Якка-Якка}}

Два-три навеса примыкали к дому. Под одним из них сидела женщина; малыш сосал ее грудь, рядом прыгал ручной тукан, а сама она била по какой-то дощечке. Увидев нас, женщина скрылась в доме, и навстречу нам, неся табуретки, вышли двое мужчин. Мы пожали им руки и сели у входа. Женщина вынесла сосуд с каким-то напитком, несколько маниоковых лепешек и горшочек мяса, тушенного в перечном соусе. Сосуд, вмещавший около четырех литров, обошел круг несколько раз. Мы с наслаждением пили освежающее кисловатое маниоковое пиво, затем отломили по куску лепешки и ели, обмакивая в соус.

Мы объяснили хозяевам, что пришли, так сказать, в гости и просим разрешения осмотреть дом. Нас радушно пригласили войти, но едва мы переступили порог, как раздался дикий лай и рычание. В рассеянном свете, падавшем через двери, я увидел вдоль стен, на высоте около одного метра от земли, нары, а на них — своры остервенело рычащих псов. Собаки дергали и грызли веревки, готовые броситься на нас. Кто-то соскочил с гамака и забегал кругом, размахивая палкой и хлопая собак рукой по носу. Псы присмирели и только глухо ворчали, показывая клыки.

Вот они, знаменитые охотничьи собаки, которыми так дорожат ваи-ваи! Все псы были одной породы — короткошерстные, с длинным изогнутым хвостом, похожие на гончую, с такой же белой пятнистой шкурой. Происхождение собак американских индейцев не ясно. Возможно, собаки всегда обитали на американском континенте, а может быть, их привезли из Португалии, в эти же края они попали с тарумами.

Индейца, заставившего собак замолчать, звали Чекема. Я узнал его, — он был среди парней, навестивших меня утром. Тогда Чекема не понравился мне: вид у него был надутый, напыщенный. Но сейчас он держался очень приветливо и охотно показывал нам различные предметы. Прежде всего лук из пятнистого змеиного дерева (Piratinera guianensis), красиво изогнутый, треугольного сечения, длиной около двух с половиной метров. Рукоять лука была украшена пучками розовых и черных перьев. Затейливо переплетенный шнур, постепенно утолщаясь, обвивал ее по спирали. На конце рукояти шнур был закреплен; дальше он образовал прочную, ровную тетиву, второй конец которой не был привязан, чтобы не напрягать зря древесину.

Чекема уперся ногой в центр рукояти, согнул лук, надел тетиву и подал его мне, но он оказался слишком тугим для меня. Тогда Чекема, достав стрелу из колчана, взял лук и левой рукой оттянул тетиву до щеки.

Я впервые видел такой мощный лук и такие длинные стрелы — от полутора до двух метров. Стрелы, очень красивые, были сделаны из прочного, прямого цветочного стебля стрельного злака (Gynerium sagittaturn). Оперением служили крапчатые черно-коричнево-белые махровые перья гарпии, черные перья гокко, а также синие и красные перья ара; они прикреплялись разноцветной узорной нитью. Помимо этого оперения, благодаря которому стрела вращается в полете, древко украшали кисточки из оранжевых, алых, синих перьев. Ушко было сделано из дерева. Набор наконечников отличался большим разнообразием. Одни имели прорезы для отравленного деревянного шипа (такие шипы хранились в отдельном чехле); другие — для крупной дичи — представляли собой лезвия из бамбука и стали (от ножей); третьи, веерообразные, с несколькими короткими шипами, служили для боя на лету мелких птиц; длинные, узкие, зубчатые наконечники из твердого дерева употребляли для охоты на крупную птицу и рыбу.

Каждая стрела — это тщательно отделанное, меткое оружие, от которого зависит, быть ли его владельцу сытым, или голодать. На изготовление стрелы уходил, должно быть, не один час кропотливого труда, а между тем она выходит из строя после первого же выстрела.

Помещение, куда мы вошли, было круглое, около десяти метров в диаметре; пол — земляной, чисто выметенный. В воздухе стоял сладковатый, ладанный запах краски. У каждой из живущих здесь четырех семей был свой очаг: несколько больших камней и круглый пол из металла или глины. Вокруг очагов размещались подвешенные в несколько ярусов гамаки. Ниже всех спала жена (ее обязанность поддерживать огонь ночью), на самом верху — дети.

В центре высился главный стояк; в верхней части его находилась платформа, нечто вроде полатей для хранения посуды, бананов, стрел. С платформы, а также со стропил свисали на длинных веревках лотки, на которых лежали свертки из пальмовых листьев и копченое мясо — подальше от собак. Множество мелочей было засунуто в крышу или подвешено на отдельных бечевках; под собачьими нарами хранились вязанки хвороста. Все свободное пространство было использовано очень умело. Имущество четырех семей — примерно пятнадцати человек — размещалось удобно, и в то же время в доме не было тесно.

Большинство обитателей дома были заняты расчисткой нового поля. Перед уходом я заинтересовался женщиной, продолжавшей колотить по доске. Оказалось, что она изготовляла терку для маниока, которыми издавна славится ее племя. Муж сделал заготовку, прямоугольную дощечку из мягкого дерева, и нанес черный контур, вдоль которого женщина вколачивала теперь маленькие каменные шипы — от пяти до шести тысяч на терку. Для каждого шипа сначала нужно было сделать углубление. Когда она кончит работу, муж покроет терку киноварью, смешанной с клейким веществом, чтобы закрепить шипы, и нанесет черной краской орнамент: с обоих концов и на тыльной стороне — стилизованный зигзагообразный узор, спереди в центре — более простой, но тщательно выполненный рисунок — изображение аллигатора или обезьяны, крест или точечки.

Терки для вай-вай то же, что нефть для Венесуэлы, — важнейший экспортный товар и источник благосостояния. С незапамятных времен между племенами идет обмен (великими торговцами и путешественниками этого края являются ваписианы); достигая саванн, терки поднимаются в цене до пяти-десяти долларов или равноценное количество товаров за штуку, а немногие экземпляры, попадающие на побережье, стоят там до пятнадцати долларов. Спрос на них велик, потому что терка необходима для приготовления маниока — основной пищи всех индейцев. Она отлично соответствует своему назначению, и индианки очень ловко орудуют ею.

На выручку от сбыта терок ваи-ваи приобретают большую часть имеющегося у них бисера, ножей и других промышленных товаров. Ваи-ваи продают также луки и стрелы, яд кураре (который они не приготовляют сами, а покупают у других племен), дрессированных охотничьих собак и пальмовые заготовки для духовых трубок.

В этот вечер из лагеря вай-вай возле миссии доносилась частая барабанная дробь. Чурума́, сидя на корточках, бил в зажатый между коленями самахора — небольшой барабан из обезьяньей кожи. Приглядевшись, я увидел в полумраке возле него замерших от восторга ребятишек.

Чурума тихо напевал, иногда возвышая голос до крика. Пауза… затем барабанный бой… глухие отрывистые звуки, все чаще, чаще… несколько минут слышится сплошная, непрерывная дробь… руки бьют так часто, что их нельзя различить даже вблизи. И снова — внезапная тишина… Песни (как ни энергично певец колотил в барабан, это нисколько не отражалось на его пении) отличались одна от другой и представляли собой звукоподражание птицам и животным.

_{^Чурума}

Появился вождь, принес мне табуретку и предложил миску с напитком. С помощью мистера Ливитта я рассказал вождю о своих планах, о намерении посетить индейцев на Мапуэре. Он заинтересовался и на вопрос, не пойдет ли он со мной, улыбнулся и ответил — да, если сможет.

В хижине готовился ужин; я заглянул туда и увидел, как в свете очага качаются огромные колбасы: это были гамаки, в которых лежали индейцы.

_{^{В доме вай-вай}}

Вождь пригласил меня войти. Псы, как всегда, возмутились, хозяйки угомонили их, а вождь дал мне посмотреть какую-то вещицу. Это была маленькая продолговатая плетеная коробка, украшенная по углам кисточками из черных, золотистых, алых и белых перьев. В стенки коробочки было вплетено изображение двух зверей, что-то вроде геральдических львов. Они стояли морда к морде, поднятые кверху хвосты крючками изгибались над их спинами; изображения разделялись вертикально расположенными крестиками. Вождь раскрыл коробку, и я понял, что это — туалетная шкатулка.

Сверху лежал изящный гребень с тонкими деревянными зубьями, вставленными в кость, и с кисточками из перьев по обоим концам. Дальше я увидел кусок воска, осколок зеркала, крохотный мешочек из кожи птенца гарпии (внутри был пух, который употребляется для украшения прически), алюминиевую ложку, три крошечных, величиной со спичку, весла темно-красного дерева и, наконец, три высушенных плода — черные шарики размером с грецкий орех, наполненные красным, оранжевым и черным гримом. Отверстия этих «баночек» были заткнуты ватой.

Оказалось, что миниатюрные весла предназначены для нанесения грима. Широким концом рисовали полосы, острием — детали. Вооружившись зеркальцем вождя, я с помощью красной и черной краски изобразил у себя на кончике носа бычий глаз. Мистер Ливитт слегка опешил, зато вождь был очень доволен и достал еще несколько предметов: длинную бамбуковую флейту, сосуд из высушенной тыквы, наполненный пальмовым маслом, и тяжелый ком липкой, сладковато пахнущей краски — она напоминала на ощупь мягкий пластилин и была завернута в пальмовый лист для защиты от солнечного света и копоти, покрывавшей все кругом черным жирным слоем.

На следующее утро вождь, Иона, Эндрью и я отправились в лес. С первых же шагов мы с Ионой убедились, что нам известны лишь некоторые из деревьев. Большую часть мы встречали впервые, а некоторые, вероятно, не видел никто из ученых. Иона, старый естествовед, волновался не меньше меня.

— Никогда в жизни я не встречал столько новых видов! — воскликнул он. — Мистер Гэппи, какое замечательное место! Даже когда я ходил с доктором Магиром в горах Пакараима, и то не видел ничего подобного.

— Верно, Иона, мы можем уже здесь собрать такую коллекцию, что она всю экспедицию оправдает.

— Конечно, мистер Гэппи!

Да, ради таких минут стоит жить на свете. Увы, с каждым годом все меньше становится на земле мест, где можно испытать подобное чувство…

Нас окружал густой подлесок из мелких пальм, покрытых гроздьями ярко-красных плодов. Почву устилал ковер из папоротника и селагинеллы; тут и там вздымались колонны могучих деревьев с корой самой различной структуры и всевозможных оттенков коричневого, серого, красного цвета. Я спрашивал почтенного вождя названия растений, а Иона подбирал эквивалент на аравакском языке: индейские названия очень метки и исполнены практического смысла.

— Атчи? — спрашивал я, указывая на ствол.

— Маквауру, — следовал ответ, и Иона добавлял:

— Гаудон.

Речь шла об эшвейле́ре (Eschweilera holcogyne) — это дерево мы знали.

Когда попадалось незнакомое нам дерево, мы собирали как можно более полную коллекцию листьев, цветков и плодов, чтобы позже исследовать и определить, а также — если речь шла о неизвестном до сих пор виде — дать наименование (это не всегда просто, порой приходится годами изучать образцы, сравнивая с другими коллекциями во всем мире). Мы настолько увлеклись, что за четыре часа прошли всего несколько сот метров.

Тропа поднималась по пригорку, затем разветвлялась; одна ветвь, как мне объяснили, вела к Ганнс-Стрип. Мы прошли немного влево и внезапно очутились на краю солнечной поляны, расчищенной индейцами по поручению миссионеров.

Перед нами была картина безжалостного опустошения. Яркие лучи полуденного солнца освещали беспорядочное нагромождение поврежденных деревьев. Ветки и сучья сложили в кучи и подожгли, но они сгорели не полностью; золотистые листья, обуглившиеся прутья и зола толстым слоем устилали почву между огромными серебристыми, красноватыми и почерневшими стволами. Нужно было, как только расчистка просохнет после недавних дождей, снова жечь поваленные деревья и лишь месяца через два-три можно будет разбить грядки между самыми большими бревнами, с которыми не справятся ни огонь, ни люди.

Когда глаза привыкли к свету, мы осторожно двинулись по стволам к макушке бугра. Но отсюда, как я ни тянулся и ни вставал на цыпочки, не было видно ничего, кроме стены леса.

Где же те горы, которые я приметил с самолета? Где «лошадиная голова»? Как я буду направлять свои исследования, если даже с холма ничего не вижу? Я был растерян и почувствовал себя узником в окружении немого непроницаемого вала.

Через Эндрью я спросил вождя, не знает ли он место, откуда можно сориентироваться. Вождь задумался. С того места, где раньше была их деревня, открывался хороший вид, но с тех пор вырос уже новый лес… Нет, он не мог ничего посоветовать.

На фоне коричневых крон мы заметили золотистые пятна: очевидно, цветки или почки деревьев или лиан, а может быть — молодые листья. Тщательно определив положение одного такого пятна — в сумраке леса было бы гораздо труднее различить что-либо в темном своде, — мы направились туда и оказались перед Protium — деревом высотой метров в тридцать. Его кора и сок распространяли острый запах. Если бы даже нашелся гимнаст, который сумел бы взобраться на такое дерево (а первый сук рос на высоте двадцати пяти метров), он скорее всего вернулся бы ни с чем. У этих деревьев часто цветет лишь одна ветка за раз, да и та может оказаться скрытой в соседней кроне. Как ни жаль было, пришлось срубить дерево: мы должны были собирать образцы древесины всех крупных пород, чтобы выяснить, годятся ли они строительной, деревообрабатывающей или химической промышленности.

Падая, дерево проложило в подлеске коридор, и мы увидели совсем рядом два красивых куста из семейства кутровых (Apocynaceae), один — с розовыми, другой с желтыми цветками, а в довершение всего обнаружили в кроне срубленного исполина не только нежные распускающиеся почки, но и лиану с множеством яйцевидных бурых плодов — один из видов гнетума (Gnetum), единственного родича хвойных, который является лианой. Сколько лет слышал я рассказы об этом удивительном растении — и вот оно, наконец, передо мной! Гнетум принадлежит к обособленной своеобразной группе, резко отличаясь от своих родственников супротивными овальными листьями и дихотомическими боковыми соцветиями.

Подошло время ленча. Я поблагодарил вождя за помощь и подарил ему бритвенное зеркало, вогнутое с одной стороны…

Во время следующей вылазки мы пошли по правому развилку. Тропа огибала вырубку по почти отвесному склону, затем спускалась в извилистую заболоченную лощину с множеством изящных травянисто-зеленых пальм[9], поднимающихся из насыщенного водой торфяника, со стволами, покрытыми гирляндами лишайников. Шлепая по воде между деревьями, увешанными клочьями мха, мы вышли к крутому берегу, красивому лесистому склону.

Сверху на нас закричал каракара — нехищный сокол с ярким оперением. Голос у него был скрипучий, словно точили железо о камень. Эндрью срезал пальмовый лист и потер черенком о нож — получился в точности такой же звук. Потом он потер под другим углом — послышалось рычание ягуара. Эндрью рассмеялся, пожал своими могучими плечами и отбросил лист.

Мы все время искали цветки в нижних ярусах и внимательно всматривались в почву, стараясь обнаружить еле заметные подчас намеки на цветение в верхних ярусах.

Я остановился и поднял светло-розовый шип длиной не более двух с половиной миллиметров; он лежал, едва различимый, у самой тропы. Приглядевшись, мы обнаружили место, усыпанное мелкими розовыми цветочками, затем цветущую ветку метрах в сорока над землей, и наконец, в нескольких метрах от нас самый ствол. Сделали насечку на коре — и сразу обильно засочился млечный сок. Мы с Ионой знали только одно дерево, похожее на это, но цветки у него были белыми; поэтому мы вооружились топорами и принялись за работу.

Полчаса спустя послышался треск и стон. Мы рубили так, чтобы ствол упал в нужном направлении и не запутался. На мгновение мне показалось, что соседние деревья все-таки удержат крону нашего великана. Но срубленный ствол с громом проложил себе путь и повалился на землю.

Как только прекратился ливень веток и сучьев, Эндрью начал откалывать образец древесины, а я поспешил по стволу к кроне, но на полпути резко остановился: армия черных волосатых муравьев Neoponera, тяжелых танков муравьиного мира, стояла, потревоженная моим приближением, на задних лапах и шипела, точно клубок змей. Одного укуса этих чудовищ, достигающих в длину четырех сантиметров, достаточно, чтобы уложить человека в постель.

Я быстро соскочил на землю и стал пробираться по кустам к Ионе, а он уже добыл охапку прелестных землянично-розовых цветков, покрывавших концы ветвей густой дымкой[10]. Толстый сук был плотно обвит корнями маленького дерева с блестящими листьями, похожими на миниатюрные ракетки для настольного тенниса, с вишнево-красными цветками, напоминающими цветки магнолии. Размерами деревцо не уступало хорошо развитому падубу (остролисту), и однако же это был эпифит, выросший на солнечном свету высоко над землей. Корни его, словно тонкие провода, свисали вниз за водой. Это была Clusia (C. palmicida), растение, которое меня особенно занимало.

На обратном пути я узнал от Фоньюве (на этот раз он был нашим консультантом), что мелкие пальмы юруа[11] с красными плодами, растущие куртинками среди подлеска, идут на изготовление духовых трубок. Кроны их, состоящие из листьев, напоминающих по форме рыбий хвост, срезают, а многоколенчатые, плавно изогнутые четырех-пятиметровые стволы очищают от мелких шипов, срубают у самой земли, сушат и в связках отправляют по торговым путям индейцев на север к макуси, патамонам, акавойо и арекунам, обитающим в трехстах-пятистах километрах отсюда. Там из стволов удаляют сердцевину, выпрямляют их и вставляют внутрь гладкие прямые трубки, полученные неведомыми путями из тщательно охраняемого района — с окутанной туманами вершины крутой столовой горы Марахуакита в хребте Пакараима. Необычный злак[12], из которого делают эти трубки, достигает высоты двенадцати-пятнадцати метров. Открыл его Роберт Шомбургк в 1839 году; вторым из белых путешественников его видел сотрудник Нью-Йоркского ботанического сада доктор Бэссет Мэгир, который в 1950 году благополучно пробрался через территорию, населенную недружелюбными индейцами мачиритаре, единственными людьми, выращивающими это редкое растение.

Вернувшись в миссию, мы с Ионой, принялись сортировать образцы, отбирая из огромных охапок самые лучшие и укладывая их в кляссеры между листами промокательной бумаги. Кляссеры мы увязывали в плотные стопки, переложив ребристым картоном, чтобы между ними мог проходить горячий воздух, и помещали для сушки над печкой. Каждый образец надо было пронумеровать, снабдить ярлычком, описать и зарегистрировать в журнале — работа кропотливая…

Утром Иона был в приподнятом настроении, а теперь притих; я заметил, что он чем-то недоволен. Иона мог, когда хотел, быть самым веселым товарищем, но порой ходил хмурый, как грозовая туча. Я знал, что он чудесный человек, и предпочитал не обращать внимания на его капризы или старался задобрить его похвалой. Иона был моим первым проводником в лесах, и я сильно привязался к нему. Но он был уже немолод, а здесь очутился в совершенно непривычной обстановке, встретился с новой флорой, для изучения которой был слишком стар, столкнулся с индейцами, которые знали свои леса лучше его.

— Если бы ты мог себе представить, Иона, — начал я, — до чего же я рад, что ты здесь со мной! У нас впереди столько дел, без тебя мне никак не справиться!

Он улыбнулся.

— Что верно, то верно, мистер Гэппи. Надо только все наладить как следует. Когда я ходил с доктором Мэгиром, мы вставали рано утром и собирали образцы, после полудня сортировали их, а к четырем часам все заканчивали.

— Ну что ж, попробуем и мы так. Только очень уж тут много новых растений, придется мне, видно, иногда и по вечерам работать. И может случиться, что понадобится твоя помощь.

— Начальник, уж очень много времени уходит на готовку. У доктора Мэгира один человек варил обед на всех. Вечером мы ели жареную тушенку. Вот бы и сейчас так устроить.

— Но ведь у нас не хватит тушенки, а взамен ничего нет. До сих пор ты ведь всегда справлялся… Помнится, раньше ты готовил с кем-нибудь по очереди. Почему бы теперь так не сделать?

— Не с кем объединиться. У каждого свои вкусы.

— Может быть, постепенно все наладится. Я во всяком случае постараюсь, чтобы у тебя было меньше хлопот.

Под вечер за мной прибежал миссионер и повел на кухню. Там сидел Фоньюве. Изо рта у него струилась кровь.

У бедняги болел зуб. Сестра и миссионер, вооружившись щипцами, попытались его выдернуть, но раскрошили.

Никогда в жизни мне не приходилось удалять зубы, но я видел, как это делается, и знал, что нужно добраться до корня. Минутой позже все было кончено, и Фоньюве облегченно вздохнул.

Но через час за мной пришли снова: кровь все идет, как ее остановить. Они принесли из хижины гамак, повесили возле дома, уложили больного и столпились вокруг него. Бледный, насмерть перепуганный Фоньюве лежал, ожидая конца.

— Вы не представляете себе, как все это важно для нас, — объяснил мне миссионер. — Если с ним случится беда, индейцы потеряют к нам всякое доверие. Пропадут годы труда! Наш адреналин уже не действует. Что делать?

— Попробуйте дать ему полоскание — крепкий раствор марганцовки или соли, — предложил я, озабоченный возложенной на меня ответственностью. — И, пожалуй, лучше оставить его одного, а то все только панику на него нагоняют.

Но еще долго после того, как марганцовка остановила кровотечение, индейцы взволнованно теснились возле Фоньюве, щупали ему пульс, лоб, щеки и не давали прийти в себя от ужаса. Я тихонько подошел, улыбнулся бедняге из-за спин врачевателей и показал ему знаком, что он скоро будет здоров. Фоньюве кивнул в ответ и уныло улыбнулся…

Ежедневно Иона, Эндрью и я приносили из лесу охапки новых интереснейших растений. Вождь вернулся в свою деревню, а Фоньюве все еще хворал; поэтому в надежде заработать немного бисера или нож, нас «консультировали» Ванава́, безобидное ничтожество, с пышным убором из перьев, «Сэм» — его настоящее имя было Гемеиа — пожилой спокойный мужчина с лицом ученого, Маваша́ — сын Чекемы, долговязый парень себе на уме, и Мингелли — трудолюбивый, независимого нрава весельчак, на которого косились миссионеры. Внешность Мингелли поразила меня — типичное бурбонско-габсбургское лицо под буйной шапкой волос! Он был похож одновременно на Альфонса XIII и Иоанна Крестителя.

На третий день я составил первую аналитическую схему, избрав для этого заросшую пальмами болотистую лощину позади миссии. Белой веревкой мы огородили пробную площадь — участок леса длиной в тридцать и шириной в семь с половиной метров. Затем я вычертил план, точно указав местоположение всех деревьев выше четырех с половиной метров. Каждое дерево тщательно измерили: поперечник, высоту, расстояние до первого сука, размеры кроны. В заключение я вычертил профиль. Такие профили — вроде технических диаграмм; они показывают состав леса подчас яснее, чем непосредственное наблюдение, и позволяют экологу, изучающему связь растительности с окружающими условиями, сделать много важных выводов.

^{_{Гигантское дерево}}

Правда, ни в одном лесу вы не найдете двух совершенно одинаковых участков, и эти схемы полезны лишь в том случае, когда они характерны для леса в целом. Поэтому очень важно правильно выбрать пробную площадь.

Во время этой экспедиции я испытывал новый способ отбора участков. В девственной области растительность полностью зависит от характера рельефа и почв. Изучив отдельные типичные участки — холмы, лощины, поймы рек, песок, глина, суглинок и так далее, — я смогу составить картину целого района и даже проследить, как менялась растительность в результате разрушения холмов, отложения речных наносов, заболачивания лощин.

Я считал, что в дальнейшем, когда будет проведена аэрофотосъемка края, такое обобщение поможет составить географическую карту. Рельеф позволит определить структуру леса, а опознав на фотографии хотя бы несколько деревьев, можно будет составить почвенную карту. Из таких скромных начинаний могут вырасти планы, которые преобразят тропики.

За день до того, как нам нужно было выходить по следам Джорджа, я сделал два открытия.

Я пошел за бананами и ямсом на участок, возделанный миссионерами в прошлом году. Здесь было очень красиво. «Вход» обрамляли тыквы — круглые, бутылкообразные, полосатые; они просвечивали на солнце, под путаницей усиков виднелись желтые цветки. Листья бананов образовали свод; раскачиваясь, они пропускали зеленые блики. Под ногами скрипели высохшие стебли, хрустел древесный уголь, оставшийся после пала.

Роясь в грядках ямса, затянутых сеткой вьющегося страстоцвета, я обнаружил слой необычно черной почвы, влажной и богатой перегноем. В этом слое лежали осколки глиняной посуды; за несколько минут я набрал целую груду. Большая часть черепков представляла собой остатки обычных чаш разной величины. Черепки были гладкие, без каких-либо следов краски, но на некоторых я различил зубчатые борозды и насечки.

Судя по окружающему лесу (влажный тропический лес после вырубки восстанавливается полностью лишь через несколько сот лет, проходя множество различных стадий), здесь лет пятьдесят, а то и семьдесят назад находилось поселение, скорее всего племени тарума.

Вернувшись в миссию, я обнаружил, что меня ждут двое гостей. Первый — седой старик с величественной, львиной головой; я уже раньше приметил его, он бродил возле миссии, припадая на раненую ногу. Второй — мужчина лет тридцати, не раскрашенный и очень скромно одетый. Из украшений он надел лишь бусы из белых и черных зернышек. Задумчивый и степенный, он ходил, слегка склонив голову, с выражением постоянного недоумения на добродушном липе.

Старик сел и указал на свою ногу. Я обмыл, дезинфицировал и присыпал сульфазолом небольшую ранку, затем забинтовал ее. Я подумал, что бинт очень скоро загрязнится, истреплется, и посоветовал старику обернуть ногу мягкой корой, вроде сандалии.

Когда я закончил перевязку, старик протянул мне пакетики, свернутые из пальмовых листьев. Там оказались две красивые шкатулочки — вроде той, которую показывал мне вождь, — костяной гребень и несколько серег из перьев. Я вручил ему взамен рыболовные крючки, напильник, зеркальце, два ножа и бисер. Старик завернул все это, встал и молча заковылял прочь.

Его спутник все время наблюдал за нами, но тут я заметил, что он тоже ушел.

— Этот старик выглядит добрым и покладистым, — сказал Эндрью, — но вы остерегайтесь его. Он главный колдун племени, его тут все боятся. Миссионеры, правда, с ним ладят. Они называют его «Джорджи», а настоящее его имя — Маната́.

— А второй кто? — спросил я.

— Это Килимту, последний живой тарума во всей Британской Гвиане!

— Живой тарума?! И он ушел! Значит, кто-то из них выжил?

— Да, трое выжили, когда грипп истребил остатки племени. Килимту был самым молодым. У здешнего вождя нет детей, вот он и усыновил его. Остальные двое — старики, они живут в Бразилии, с мавайянами.

Я решил во что бы то ни стало отыскать их.

Море листьев

Полдень, ночь и утро в лесу

Прошло несколько дней, и общество облаченных чуть ли не в одни браслеты и ожерелья индейцев стало для меня совершенно естественным. Я узнал в них привлекательных, по-настоящему обаятельных людей с сильной, ярко выраженной индивидуальностью. Как ни напряженно мы трудились, дни проходили весело: смех и шутки были неразлучными спутниками ваи-ваи.

Единственный, к кому я не мог проникнуться полным доверием, был Чекема. Все первые дни он ходил с усталым видом, брюзжал и под любыми предлогами отлынивал от дела. Ярко раскрашенный, он слонялся по лагерю с заносчивым видом, а когда выходил на работу, все время мешал мне. Язык вай-вай очень трудно транскрибировать, гласные и согласные звучат иначе, чем наши, к тому же у каждого свое произношение. Большинство индейцев терпеливо относилось к моим вопросам, но Чекема раздражался, стоило мне переспросить хоть слово. Он либо кричал мне в самое ухо, либо шептал еле слышно, а потом фыркал и ухмылялся; одним словом, вел себя вызывающе.

Иногда он нарочно говорил мне неверное название растения, а то отвечал бранью. Я уже было махнул на него рукой, как вдруг обнаружил, что Чекема становится дружелюбнее, по-своему интересуется нашей работой, приветствуя каждую новую находку громким возгласом восхищения, старается показать мне все сколько-нибудь примечательное.

Так, однажды он вскочил и, указывая на дерево, схватил меня за локоть:

— Начальник, начальник, начальник, повиси, мм, мм, бам, бам, повиси, повиси!

Я покачал головой: Эока ушел с ружьем. Тогда Чекема метнулся в сторону и тут же вернулся. В руках у него был лук и длинная-предлинная стрела с деревянным наконечником. Он медленно крался вперед, не отрывая взгляда от кроны дерева.

Чекема преобразился: взбалмошный фанфарон превратился в охотника, двигавшегося мягко и бесшумно и предельно сосредоточенного. Осторожно подняв 2,5-метровый лук, он натянул тетиву и послал стрелу. Левая рука с луком упала, правая красиво изогнулась — как у статуи. За густыми ветвями я только мельком видел полет стрелы, но она вернулась на землю с добычей — туканом величиной с молодого цыпленка. Чекема попал в цель с двадцати пяти метров.

Очень осторожно, стараясь не повредить перья, он снял шкурку, раскаленным ножом опалил ее изнутри, высушил и присоединил свежий трофей к украшениям на своей косичке.

Юноши, точно фавны, прыгали, скакали, катались по земле, лазали по деревьям, как белки. Подложив под ступни расщепленный стебель лианы, индейцы поднимались, словно гусеницы, по самым гладким стволам, а вверху перепрыгивали на ветви соседних деревьев и спускались совсем в другом месте.

Эндрью знал множество штук, которые очень нравились индейцам. Однажды, когда вдали от лагеря нас застал ливень и мы сгрудились под наскоро сооруженным навесом, он стал подражать голосам животных — раздул щеки, зажал нос и издал глубокий горловой звук «Уумп! Уумп!» — точно птица-трубач[16]. Потом засвистел в лист, как тапир, захрюкал дикой свиньей, закричал ревуном. Затем он показал, как из стеблей и листьев, складывая и разрезая их, делать гирлянды, фигурки, даже двухствольное ружье.

Часто ваи-ваи играли со мной в «гляделки». Особенно любил эту игру Маваша; на какое-то время он становился важным и надутым, как сова, но тут же разражался смехом. Как-то я во время такого состязания свел глаза к носу, и в тот же миг все индейцы, пораженные, окружили меня с возгласами: «Аноро!» («еще, еще!»).

Моя борода одновременно занимала и пугала их. По мере того как она отрастала, они все чаще протягивали руку потрогать ее, произнося: «Ммммммм!» или «Аааааааа!» или «Чичибе! Чичибе!» («Страх, что такое!»).

Самым искусным охотником был Якота. Идя по лесу, он всегда выслеживал дичь; ноздри его раздувались, глаза зорко смотрели вдаль. Лучшими стрелками из ружья показали себя Эока и Маваша; правда, остальные с помощью лука и стрел промышляли не хуже их. За шесть дней индейцы добыли шесть агами, одного гокко, трех туканов и четырех обезьян, в том числе капуцина, удивительно похожего на человека. Добычу сразу же кидали на колья над костром; дав ей лишь немного пожариться и закоптиться, ваи-ваи съедали мясо. Они никогда не оставляли ничего для следующей трапезы. Как мы ни старались, нам не удавалось добывать достаточно мяса, и каждое утро индейцы жаловались на голод. Иона, Эндрью, Тэннер и я, чтобы поднять их настроение, делились своим пайком, надеясь, что на Нью-Ривер у нас будет рыбы вдоволь.

Вынужденная задержка уже сказалась на наших запасах продовольствия. Не то чтобы мы остались совсем без еды, но дело к тому шло. В крайнем случае можно было послать за продуктами в миссию, где остался мой склад, но ведь и там у нас было всего в обрез! Самолет смог взять лишь ограниченное количество груза, поэтому наши запасы оказались минимальными.

Впрочем, еды бы хватило, если бы наши охотники промышляли удачнее. Но почему-то неизменно получалось так, что дичь показывалась в тот самый момент, когда ружья были далеко. Охотники ничего не могли выследить, мы же, занятые расчисткой, спугивали то оленя, то стадо пекари, то стаю агами.

После двух дней неудачной охоты ваи-ваи решили отравить воду в речушке позади моей палатки. Они собрали корни и стебли росшей поблизости лианы лонхокарпус[17], содержащей рыбий яд, измельчили их и наполнили с полдюжины корзин светло-желтой, неприятно пахнущей кашицей.

Корзины опустили в воду и надавили на них. Заструился мутно-белый сок. Вскоре вода в речушке помутнела, и рыба устремилась к поверхности. Мы увидели ярких рыбок с алыми полосами и других — с черно-желтыми спинными плавниками. Мое сердце ихтиолога-любителя подпрыгнуло: оба вида были мне незнакомы. Рыбы метались по кругу и ложились на бок, беспомощно разевая рты. Некоторые выскакивали на берег, стараясь укрыться под листьями и корнями.

^{_{Отравление рыбы. Скоро весь ручей стал молочно-белым}}

Ваи-ваи с радостными криками попрыгали в воду и принялись собирать улов, добивая самых живучих. Однако добыча оказалась очень скромной — пять циклид и три молодых хаимары (взрослые они достигают восемнадцати килограммов). Зато нам пришлось ждать несколько часов, прежде чем опять можно было пить воду.

Погода установилась хорошая, и речушка быстро мелела, обнажая песчаное дно; в конце концов осталась лишь цепочка лужиц, соединенных узенькими протоками.

В конце каждого дня я отправлялся к ручью, чтобы дать воде смыть усталость.

Когда мы возвращались в лагерь, на берегах мигали светлячки, в свете фонаря красными огоньками сверкали глаза рачков. Мое воображение населяло воду всевозможными чудовищами, и я, окунувшись, мигом выскакивал из ручья. Потом одевался, и начинались вечерние труды: разбор, прессовка и описание собранных за день растений.

Все эти дни Иона был в хорошем настроении. Пока мы сортировали образцы, он рассказывал мне индейские предания или случаи из своей собственной жизни.

Однажды вечером, когда мы с ним при свете шипящего фонаря заканчивали работу, я услышал лягушку, которая всегда начинала квакать сразу после наступления темноты. «Ква, ква, квау, квар, эр, урк!» — громкий, настойчивый, странно натужный, словно страдающий голос.

— Это большая лягушка, — объяснил Иона, — она лежит в воде одна, застряла в рогульке. Ее зовут Адаба, у нас про нее так рассказывают:

«Давным-давно жил юноша по имени Хадури. Ребенком он был украден у родителей ведьмой Адабой, которая вырастила его как собственного сына. Но однажды он встретил людей, которые рассказали ему, кто его настоящие родители, и решил бежать. Долго Хадури думал, как это сделать, и понял, что лучше всего бежать по реке, потому что ведьма не сможет преследовать его по воде. Так была изобретена первая лодка.

Но Адаба все-таки настигла Хадури и притащила его обратно. Тогда Хадури очень рассердился — ведь оказалось, что он пленник, — и решил отомстить. Он знал, что Адаба любит мед. И вот он нашел на дереве пчелиное гнездо, расщепил ствол, а в щель вставил распорку. После этого он рассказал ведьме про гнездо, она и полезла на дерево. Как только Адаба забралась туда, Хадури распорку вытащил, обе половинки ствола сжались и прищемили ведьму. Вот она с тех пор и молит о пощаде.

И еще что интересно: в старину индейцы делали из этой лягушки талисман для охотников, очень сильный талисман. Перед охотой мужчина много дней не заходил к жене, не ел ни соли, ни перца; потом он царапал себе кожу и натирался талисманом. Говорили, что тогда животные сами выйдут к нему».

Во время работы или послеобеденного отдыха, перед тем, как забраться в гамак, мы подолгу беседовали с индейцами. Однажды я спросил у ваи-ваи, что означают их имена. Сначала они не хотели говорить, потом Маваша признался, что его назвали в честь большой лягушки Адабы — ведь она кричит: «Ма, ва». Якота был обязан своим именем другой лягушке, кричащей «Ко! Ко! Ко!».

Имена Чикемы и Мингелли ничего не означали: правда, Эндрью уверял, что «Мингелли» — это искаженное «Мигель». Имя Манаки заимствовано от особенной пальмы Euterpe stenophylla, растущей на сухой почве; Эока — так звали нашего колдуна — означало «слепой».

— А как люди выбирают имена для своих детей? — спросил я.

— По-разному, — объяснил мне Эока.

Его дочурка, когда была совсем маленькая, кричала «эмау!» Так ее и назвали. А в Якке-Якке двоим дали имена по названиям времен, когда рождались одни мальчики или одни девочки: Кварумна и Васумна.

Дальше Эока объяснил, что вообще-то не принято громко окликать кого-нибудь по имени, этим можно привлечь злых духов. Уж если необходимо кого-то позвать, то лучше сделать это описательно, чтобы обмануть духов. Например, вместо «Эока!» крикнуть «Эмауйин!» («Отец Эмау!»).

Резким контрастом, режущим слух, звучали здесь имена ваписианов — Джордж, Джеймс, Альберт, Чарли, Гебриэл, особенно в сочетании с такими фамилиями, как Смит, Джонсон или Макинтош. Вот он, вкус миссионеров — духовных наставников индейцев!

Эндрью очень любил рассуждать о происхождении местных названий. Кассикаитю, по его словам, означало на языке тарумов «пака»[18] или «урана» на языке вай-вай. Однако по книгам Шомбургка и Фэрэби я знал, что такое толкование неверно. «Касси» — значит «мертвая», «китю» — «река».

— Что ж, начальник, — уступил Эндрью, услышав это объяснение, — может, оно и верно, потому что есть и другие реки, которые кончаются на «китю». А откуда получила свое имя Эссекибо? Я долго над этим думал — очень уж странное название! И мне кажется, что от слова «сипу». Так называется «река» на языке ваписианов. Португальцы и испанцы зовут Эссекибо «Рио-Сипу». Я и подумал, что араваки переделали название на свой лад «Диссичипу», а уж из этого по-английски получилось «Эссекибо».

Разговор зашел о животных, и я спросил его, знает ли он хоть один случай, когда бы ягуар убил человека.

— Только однажды я слышал об этом, — ответил Эндрью. — Но ягуар еще не так опасен, он обычно уходит, когда заслышит человека. Олений тигр (пума) — вот кого надо остерегаться! Он бросается на тебя сзади и валит на землю. Я многих знаю, кто это на себе испытал. Взять хоть комиссара, мистера Бемфорда, его как раз спас Джордж Гувейа.

Сверху донесся клокочущий крик, что-то ударило по брезенту.

— Не выходите, начальник!

Эндрью задержал меня, взял фонарь и, высунувшись наружу, осветил ближнее дерево. Он ничего не увидел и объяснил:

— Это кинкажу, ночная обезьяна. Очень дурное животное. Она услышала голоса и помочилась сверху, думала на нас попасть. Ваписианы говорят, если на человека попадет ее моча, он станет сохнуть и умрет.

Ночь была полна звуков; по мере того как стихали дневные шумы, все отчетливее звучал более слабый ночной регистр — словно вы приложили к уху большую раковину. Непрекращающиеся шорохи, писк, шипение, тихий треск — это двигались бесчисленные крохотные обитатели леса, насекомые, черви, лягушки. Редкие крики ночных птиц и зверей; беспрестанный дождь листьев, веток, плодов, кусочков коры, лепестков, которые падают, парят, сыплются, пробиваются сквозь множество ярусов листвы на подстилку джунглей. Вот поблизости с глухим стуком упал обломок покрупнее, что-то ударило о брезент, а вот зверь крадется в чаще… Лес ни на мгновение не замирал, но все эти звуки только подчеркивали тишину.

Постепенно становилось холоднее, и всякое движение замирало. Воздушные потоки останавливались; испарение прекращалось. Всюду ложились капельки росы; мхи, орхидеи и папоротники поглощали необходимую им влагу. И хотя термометр показывал 20–23°, тело во влажном воздухе быстро остывало. Индейцы просыпались, вставали и раздували костры; я мерз под двумя одеялами и в то же время обливался потом, так как обманутая кожа пыталась при помощи испарения приспособиться к окружающей температуре. Неприятное и изнуряющее состояние…

Неубранная на ночь одежда и бумага отсыревали, ботинки покрывались плесенью, ружья ржавели. Все, что боялось влаги, надо было прятать и укладывать в жестяные банки. Впрочем, моим фотоаппаратам и это не помогало. Доставая их, я каждый раз убеждался, что они посерели от плесени, а пленки так жадно впитывали влагу, что я начал опасаться — продержится ли эмульсия до конца путешествия?

Брезент защищал меня не только от дождя и сучьев, но и от росы; противомоскитная сетка, помимо своего основного назначения, сохраняла тепло в гамаке.

Как-то ночью я поднялся, вышел в непроглядный мрак и подсел к Ионе, который разогревал суп на костре.

— Знаете, мистер Гэппи, этот холод и сырость — хуже всего, если ночь застигнет тебя в лесу без крова. Погибнуть можно…

— А тебе случалось когда-нибудь заблудиться в лесу, Иона?

— Нет, никогда, а страшно даже представить себе… Мы, индейцы, боимся этого больше всего на свете. Даже тому, кто хорошо знает заросли, заблудиться нетрудно. В Бартике, возле электростанции, живет человек, который сбился с дороги всего в двенадцати километрах от города. Только через две недели его нашли лесорубы, за это время он сошел с ума и весь поседел. Ел одни коренья и насекомых — ведь больше ничего в лесу не найдешь. Он и сейчас еще немного не в себе, а ведь бродил все время совсем близко от тропы!

— А, кроме голода, что еще угрожает человеку? Скажем, змеи или другие животные?

— Если идешь ночью, то, конечно, опасно, ведь тогда выходят из своих укрытий почти все животные. Но если построишь шалаш, да еще костер разожжешь, то бояться нечего. Хуже всего остаться одному. Потому-то мы, индейцы, никогда в одиночку не ходим в лес.

Влажность была самой высокой от 5.30 до 6 утра — в это время воздух казался ледяным, хотя вода в ручье была удивительно теплой, когда я принимал в нем утреннюю ванну. Среди деревьев клубились облачка утреннего тумана, белыми привидениями поднимаясь к голубеющему небу. Всходило солнце, и капли росы на ветвях сверкали, словно драгоценные камни.

По утрам, выпивая свой кофе и съедая мучную болтушку, бекон и яйца, которые уже подходили к концу, я наслаждался чувством полного душевного равновесия. Синий дымок от костров медленно струился вверх среди тяжело повисших влажных листьев — то розовых, точно кроличьи уши, то желтых, то всех оттенков зеленого цвета, от самого бледного до почти черного, — пока не вырывался на волю к солнечным лучам. В подлеске приглушенно пели птицы. Дрозд, прыгая среди зарослей дикого банана, призывно кричал, маленький пестрый крапивник насвистывал грустную песенку.

Часто издали доносились нежные серебристые трели тинаму, будто жалующегося на свое одиночество, или тявканье тукана. Листья незаметно становились более упругими. Раздавался рокочущий голос Cacicus cela, точно трясли камень в жестяной банке, или настойчивый громкий призыв проснувшейся котинги (Lathria cinerea). Начинался день, и с ним новый круговорот труда, усилий, усталости, завершающийся вечером, когда мы снова вытягивались в гамаках.

Голод

Шесть дней прошло в ожидании новостей от Джорджа — шесть дней упорной и плодотворной работы. Мы выходили в лес, размечали пробные площади, измеряли и валили деревья, собирали цветки, плоды и образцы древесины.

Сколько же мы прошли? Неужели я ошибся, рассчитав, что от Эссекибо до Нью-Ривер всего двадцать пять километров? Вот уже двенадцать дней, как Джордж выступил из миссии. Выходит, Нью-Ривер много дальше, чем я полагал.

У нас кончалось продовольствие, и отправляться в дальнейший путь нужно было немедленно, если мы вообще хотели дойти до Нью-Ривер. На седьмой день утром я распорядился свернуть лагерь.

Не успели мы закончить сборы, как появился, точно по волшебству, Джордж с тремя из своих людей. Они нашли, наконец, Нью-Ривер! До реки оставалось всего километров тринадцать, но путь туда был таким тяжелым, что Джордж сомневался, успеем ли мы дойти за один день. Он приготовил промежуточный лагерь, где мы могли бы переночевать; один из его рабочих остался там охранять продукты от зверей: накануне оцелот стащил у них крышку с кастрюли, а ягуар перехватил у Чарли добычу — гокко, оставленного охотником на тропе.

Километра полтора мы шли по ровной местности. Потом тропа разветвилась. Джордж объяснил, что правая ветка приводит к той площадке, откуда хорошо видно все вокруг (мы безуспешно искали ее несколько дней подряд).

Вместе с Ионой и Эндрью я направился туда. Вскоре мы очутились у подножия горы. Начался тяжелый подъем по крутым скалам. В подлеске росли колючие пальмы[19]. Величественные эшвейлеры роняли причудливые цветы с желтой сердцевиной, по внешнему виду напоминающие небольшие лайковые перчатки и пахнущие жасмином. Тропа, казалось, свисала узкой лентой с макушек деревьев. За большим утесом мы обнаружили ровную площадку; Эндрью сказал, что это лежка ягуара. И вот мы, наконец, на вершине — бугристой прогалине в лесу, однако… ничего не видно.

Тропа извивалась между камнями дальше, уходя в чащу невысоких суковатых клузий, которые опираются на тонкие воздушные корни, напоминающие лапы огромных крабов, и, казалось, дерево вот-вот шагнет. Как и растущие рядом мирты[20], они были покрыты орхидеями и мхами. Почвенный покров состоял из диких ананасов, шелковистой травы и орхидных. Еще немного — и мы вырвались из зарослей на залитый солнцем каменистый склон и очутились над беспредельным океаном лесного полога.

Далеко-далеко на севере торчал над мглистым горизонтом бледно-голубой гранитный зуб, над которым мы пролетали на самолете. В восьмидесяти-ста километрах левее тянулись северо-западные отроги Акараи, заканчивающегося кряжами Вамуриак-Тава и Виндауа; ближе к нам возвышались почти на один километр Васару-Маунтинс — горы Солнца. А справа громоздились вершины, которые нам предстояло обойти.

Мы решили осмотреться получше. У самого края обрыва росли клузии, на переплетении корней которых лежал ковер перегноя, мха и хвороста; местами на этом ковре одиноко торчал сучок или пень. Ниже нас — те же клузии: плавно качающийся мелколиственный полог, скрывающий голые камни. В ветвях одного из деревьев в нескольких сотнях метров от нас мелькнул яркий оранжевый шар. Потом он исчез. Птица! Ну, конечно! И не какая-нибудь, а «каменный» петушок — редчайшее, чуть ли не мифическое создание! Его встречают очень редко. Но петушок улетел, и мы повернули назад.

К полудню миновали часть холмов, пересекли несколько болот и речушек, которые начали уже высыхать, — приближался сухой сезон, — и даже видели еще одного каменного петушка: его крылья прошуршали над моей головой. Немного спустя послышался нарастающий гул, словно топот зверей, продирающихся сквозь чащу.

— Похоже на очень большое стадо диких свиней, — заметил Иона, — только не могу понять, в какую сторону они идут!

Впереди между стволами пробивался солнечный свет; мы вышли на край крутого склона и поняли, в чем дело. Водопад! Сначала я не разглядел его из-за деревьев, но через несколько метров тропа круто свернула на восток, и мы увидели узкое темное ущелье, куда низвергались белые космы падающей воды.

Судя по направлению течения, это был один из притоков Эссекито, либо Урана, либо Бунавау. За рекой начинался крутой, почти пятисотметровый спуск, который мы одолели без единой передышки.

Лес здесь был великолепен, изобиловал разными видами эшвейлеры, красная почва была покрыта изящными селагинеллиями; в тишине гулко раздавалось мычание капуцина. Снова спуск, подъем, спуск… Мы вышли на седловину, за которой поднималась гора, выше и круче всех, пройденных нами.

Солнце уже склонилось к горизонту, когда я, преодолевая боль в натруженных суставах, вступил на вершину. Эндрью уже сидел там, положив ружье на колени.

— Да, крутой бугорок! — воскликнул он. — Здесь только в бутсах лазить.

Он перевел дух и продолжал:

— Мистер Гэппи, мне нужно с вами переговорить. С этими ваи-ваи сплошные неприятности. Вы-то этого не знаете, а они сегодня утром отказались идти дальше. Я их еле уговорил; спасибо Мингелли помог — он из них самый лучший и к вам хорошо относится. Чекема и Маваша подбивали всех не ходить с вами дальше. Работа, говорят, слишком тяжелая, а пиша плохая. Да ведь они сами виноваты: съедят все сразу, а потом жалуются на голод.

— Все это очень грустно, Эндрью. Если ваи-ваи не умеют распределять пищу, придется нам собирать всю добычу, даже то, что они подстрелят, и раздавать понемногу.

— Придется, начальник. Только им такой порядок не понравится, будьте уверены! — он помолчал, затем продолжал: — А вы приметили каменных петушков? В жизни такой красоты не видел! В лощинке перед Ураной их там несколько сот собралось. Я вошел туда, смотрю — сидят на деревьях, на земле, повсюду… Несколько петушков плясали — прыгали и кружились на маленьких площадочках. Они их сами расчистили. Пока я смотрел, подошли индейцы. Маваша выстрелил, хотел перья добыть, они все и разлетелись…

Вот досада! После Шомбургка еще ни один белый человек не видел пляски каменных петушков. Если бы я, как обычно, шел впереди, я не пропустил бы удивительного зрелища. На обратном пути я должен это увидеть, во что бы то ни стало!

Мы поднялись, с трудом разгибая ноющие колени, и начали утомительный спуск. Ниже нам попался заболоченный участок, заросший пальмами, дальше по склону сбегал журчащий ручеек, ярко-красный в свете заходящего солнца. Он исчезал в восточном направлении: мы пересекли водораздел.

В одном месте ручей делал широкую петлю; здесь раскинулся лагерь. Все наши вещи лежали под брезентом, на колоде стоял котелок с горячим чаем. Усаживаясь возле колоды, я мысленно благословлял Тэннера за его предусмотрительность и заботу.

Появился Джордж. Вид у него был серьезный.

— Мистер Гэппи, Джеймс собирал дрова, а тем временем подошли ваи-ваи. И когда он вернулся, оказалось, что все мешки с продовольствием открыты, пропало несколько килограммов риса и еще кое-что… Он сам видел, как носильщики промывали рис, но не стал ничего говорить, потому что вид у них был угрожающий, и он боялся, что они совсем нас бросят. Без них мы ведь не унесем всех грузов. Так что дело очень серьезное.

Гебриэл, сын Чарли, вступил в разговор:

— Хорошо, что склад в миссии заперт на замок, не то, пока мы ходим, все бы исчезло. Маната, хромой старик, украл мясо и муку у Эндрью. Я его поймал, когда он их прятал, и сказал ему, что он дурной человек. Но сделать я ничего не мог, а то он настроил бы индейцев против нас. А сколько добра пропало у мистера Ливитта! Индейцы, когда несли его вещи с Ганнс-Стрип, все открывали и брали, что нравилось. А стоило ему заговорить об этом, как они начали ему угрожать. Они его совсем не любят, только терпят, потому что получают от него товары.

^{_{Сооружение навеса}}

— Что ты говоришь?! Я ему не завидую.

— Так что нам лучше всего вернуться сейчас, — продолжал Эндрью. — Чем мы дальше идем, тем больше рискуем.

— Вот и я говорю то же самое, — подхватил Иона. — Хорошо бы завтра же повернуть назад.

— Ерунда, — возразил я. — У нас продуктов еще дней на пять. Сложим их все вместе и будем следить, чтобы больше ничего не пропало. Тэннер, ты все время оставайся в лагере и смотри повнимательнее! А что касается опасности, то, по-моему, вы преувеличиваете. Двенадцать дней я потратил на то, чтобы найти Нью-Ривер, так неужели же я отступлю, когда до нее осталось всего пять километров?

Я должен был решить, как поступать дальше. Безил скоро придет в миссию; стоит ли нам идти вперед всем отрядом со скоростью полутора километров в день? Правда, до водораздела, за которым начинается бассейн Амазонки, осталось не больше тринадцати-шестнадцати километров, но мы можем двигаться так месяцами, не встречая ни больших рек, ни индейцев, даже не зная в точности, где мы находимся. Лучше уж поскорее закончить необходимые работы в районе Нью-Ривер, затем вернуться в миссию и выйти с Безилом на Мапуэру через Акараи по индейской тропе, которую знает Чарли.

Я решил послать Чарли в миссию, чтобы он повел отряд Безила. Вместе с Чарли я послал Джеймса и Альберта из группы Джорджа, снабдив всех троих минимумом продовольствия, необходимым на обратный путь. Это позволяло нам продержаться лишних несколько дней; тем временем отряд Безила перебросит большую часть нашего снаряжения и запасов через Акараи и начнет строить лодки для путешествия по Мапуэре (Чарли — замечательный лодочный мастер). Затем они, чтобы помочь нам, вернутся в верховья реки Чодикар, откуда идет тропа на Мапуэру и куда, по моим расчетам, мы доберемся недели через две.

Гебриэл перевел мои указания отцу. Чарли кивнул, попросил двенадцать патронов для своего ружья и побрел к гамаку, собираясь на следующий день выйти пораньше.

Опыт и знания Чарли делали его одним из самых полезных членов экспедиции. Поддерживая традиции своего племени, он был опытным путешественником, более половины жизни провел среди лесных индейцев Эссекибо и Мапуэры. Он умел объясняться на их языках, а одна из его двух жен была из племени вай-вай (вторая — ваписианка — жила в саваннах), поэтому его часто называли «Чарли Вай-Вай». Он был молчалив, замкнут, медлителен и рассеян, но при всем том чем-то располагал к себе. Я всецело полагался на Чарли, хотя в сущности знал его очень мало: по-английски он изъяснялся так плохо, что мы с ним в основном ограничивались кивками и улыбками.

После обеда я спокойно прошел мимо будто бы мятежных ваи-ваи, искупался и лег спать. На следующее утро без каких-либо проявлений недовольства ваи-ваи подняли свои ноши и зашагали гуськом вверх по крутому склону. Чарли, Джеймс и Альберт попрощались и ушли; Иона, Эндрью, Эока и я вернулись по тропе, чтобы снять участок болотистого пальмового леса возле лагеря. Из жидкой черной грязи торчали невысокие, по плечо, шелестящие на ветру пальмы. Мы с трудом продирались сквозь их густую листву.

Завтракали мы у реки, на прибрежных камнях. Вовсю светило солнце, кругом жужжали мухи. Одежда моя подсыхала, настроение улучшалось. Я смотрел на Эоку и постепенно проникался уверенностью в успехе.

Эндрью, Иона и Джордж зря хмурятся: пока не нарушены добрые отношения между мной и ваи-ваи, они нас не оставят. Я решил не торопиться с выводами и вести себя так, будто ничего не случилось.

Черные с карминными пятнами бабочки Papilio порхали над кирпично-красными колосками пышных Heliconia и Cosluse с качающимися на ветру, широкими, как у банана, листьями. Огромная синяя муха грелась на камне. Вдруг на нее налетела коричневая бабочка с длинным брюшком, схватила и поднялась над кустами. Я пытался проследить, что будет дальше, но они исчезли. Поразительно! Неужели эта бабочка плотоядная или кровососущая? Известно, что у некоторых молей хоботок покрыт «зубами» — жвалами, которыми они счищают кожицу с плода, прежде чем высосать сок.

Мы шли дальше на восток Эока, несмотря на тяжелый груз, спокойно и терпеливо отвечал на мои вопросы. Он внимательно изучал каждое дерево, делал зарубку на стволе, искал опавшие листья, долго разглядывал крону.

Теперь мы были в самом сердце гор. Склоны поражали головоломной крутизной, тропа выравнивалась, лишь когда огибала обрывы. Чтобы не сорваться вниз, приходилось цепляться за корни и деревья.

Все чаще попадались деревья-исполины, широко простершие шапки ветвей. Всюду росли необычные эпифиты. Орхидеи с очень мелкими плодами[21], будто зеленые сороконожки, карабкались по стволам. Другие развесили свои кроваво-красные цветы над полой колодой, из которой торчал, словно носик чайника, восковой рожок — пчелиное гнездо. Легко было догадаться, что здесь много дичи. Следы на болотах рассказывали о том, как ягуар преследовал стадо диких свиней. Звучали голоса тинаму и туканов, вверху суетились стаи обезьян — они носились по ветвям, качались, прыгали по деревьям.

Два последних подъема на нашем пути оказались особенно тяжелыми. Затем мы прошли с полкилометра вдоль вершины, после чего начался крутой спуск, который привел нас к зеленым брезентам, растянутым на берегу Нью-Ривер.

Нью-Ривер! Наконец-то!.. Между глинистыми берегами, сверкая на солнце, извивался прозрачный желтоватый поток, там и тут перегороженный упавшими деревьями. Река здесь совсем узкая, не шире двенадцати метров (мы находились километрах в десяти от ее истока), но это был не просто горный ручей, а настоящая река, струящаяся по узкой пойме с такой уверенностью, что не оставалось никакого сомнения — Нью-Ривер еще разольется на много километров в ширину. Я мечтал сделать небольшую лодку и спуститься хоть немного вниз по реке, но русло было слишком загромождено.

Джордж и его подчиненные посвятили немало времени рыбной ловле. Однако им попадались рыбешки не больше пятнадцати сантиметров. Это означало, что где-то ниже по течению водопады преграждают путь рыбе вверх, а также, что нам не удастся пополнить свои продовольственные запасы…

Все следующее утро я сортировал образцы, собранные за последние два дня. Отряд Джорджа отправился прорубать тропу к водопаду, гул которого доносился к нам. Эока и Эндрью пошли на охоту, один с луком и стрелами, другой — с ружьем. Тэннер занялся стиркой. Иона лежал в гамаке, измотанный тяжелыми переходами.

Только ушли охотники — на противоположном берегу появилась стая агами. Они ворошили листья, разыскивая насекомых, и тихонько трубили друг другу: «не разбредаться!» Тэннер, Иона и я остались в лагере одни, и стрелять нам было нечем. Агами размерами и видом напоминают длинноногих цесарок, оперение у них черное, и лишь на плечах накинута изящная пепельно-серая «накидка», а грудка и шея — пурпурные. Трудно найти в лесу птиц, равных им по красоте.

Немного спустя послышался новый звук: из-за лагеря доносилось взволнованное «Чррр! чрр! йик! йик! уэрк! уэк!» Приглядевшись, я увидел в зарослях множество суетливых пичужек. Это были прелестные создания с красными «воротниками», красными хвостиками и черно-белыми крапчатыми хохолками. Я сразу узнал муравьеловок, хотя никогда не видел их раньше. Осторожно, стараясь не вспугнуть птиц, я пошел в ту сторону и уловил вдруг странный шум: точно вставали дыбом волосы матери-земли; то шуршали бесчисленные листья. Над подстилкой во все стороны метались насекомые. Птички умело ловили их; к трапезе присоединился даже низко летевший сокол. А затем показалась великая армия муравьев. Они двигались многими колоннами, каждая около пятнадцати сантиметров в ширину. Словно танковые корпуса, муравьи совершали обходные маневры, окружая большие участки и тщательно прочесывая их, затем быстро взбирались на невысокие деревья и ощупывали каждый листик. Перешагивая через колонны, я прошел до самого центра армии, растянувшейся метров на тридцать в ширину и представлявшей собой сложное переплетение муравьиных «полков». Казалось, что наш лагерь лежит на их пути, но они обогнули его, пройдя метрах в десяти от прогалины.

Все утро муравьиная армия быстро ползла мимо нас на юг со скоростью одного-полутора метров в минуту. К полудню она скрылась, птичьи голоса стихли, в лесу воцарилась тишина.

Я пил кофе и ел «печенье» — вязкие лепешки из пресного теста с тресковой икрой. Позже вернулся Джордж и его отряд. Они нашли водопад, но не смогли подняться по противоположному склону — сплошному нагромождению камней, покрытых мхом и листьями. Пока я ел, Эока, Якота и Манака уставились на меня и потирали животы, провожая каждый проглоченный мной кусок тяжелыми вздохами. Я попытался знаками объяснить им, что, дескать, ем лягушачью икру.

— Кёото, кириванхи! (Лягушка — хорошо!) — отозвались они и с радостью приняли угощение.

После еды мы поднялись на бугор позади лагеря и разметили участок. Индейцы были недовольны, выразительными жестами жаловались на голод и усталость, хотя еду мы с ними делили поровну.

Появилась стайка обезьян; ружье осталось в лагере, Якота выпустил несколько стрел, но промахнулся. Тогда индейцы легли на землю, показывая мне, что они не в силах держаться на ногах.

В ответ на это Эндрью принялся рубить пальму манака[22]: ее мягкая сердцевина у макушки съедобна. Отложив топор, чтобы передохнуть, он объяснил индейцам:

— Если голоден, ешь сердцевину манаки.

Все разом уставились на потрясенного Манаку. Наконец до них дошло, что Эндрью имеет в виду пальму. Раздался громкий смех.

— Ну уж нет, — объявили индейцы. — Для начала мы съедим мистера Гэппи!

Пальма рухнула, мы поели и пошли в лагерь. Настроение значительно улучшилось. На полпути увидели нору, окруженную валиком свежей земли. Вход в нее облепили комары: значит, хозяин дома. Все раздоры были забыты. Мы дружно выстроились у норы с тесаками наготове, а Эока воткнул палку в землю на расстоянии одного метра от входа и стал ворошить ею. Никакого эффекта… Мы пригнулись, чтобы лучше видеть, и вдруг здоровенный зверь выскочил из норы, уперся ногами мне в грудь, повалил навзничь, осыпав землей, и ринулся прочь. Мы кинулись вдогонку. Это был броненосец. В своем выпуклом щите, из-под которого торчали острый нос и хвостик, он казался неуклюжим, но мчался так стремительно, что через мгновение исчез.

Вечером все ваи-ваи, кроме Манаки и Мингелли, вдруг принялись демонстрировать мне свои раны; лица индейцев были враждебны. Я перевязал их болячки, но они продолжали слоняться вокруг.

Через час Эока сообщил, что завтра утром пойдет на охоту. Он попросил ружье и несколько патронов. Я насторожился, но просьбу его выполнил.

Не прошло и пяти минут, как ко мне подошел взволнованный Эндрью:

— Мистер Гэппи, вы позволили Эоке взять ружье? Это очень опасно. Что, если они сбегут ночью или убьют нас, пока мы будем спать? И никто их не поймает! Мы и защищаться не сможем — их-то больше, чем нас. Захватят нас врасплох, откроют стрельбу и конец!

— Во всяком случае, если мы сейчас отберем ружье, они сразу встревожатся. Будем надеяться на лучшее. Думаю, ничего не случится.

Однако и мне стало не по себе. Для защиты у меня оставался лишь перочинный ножик. Эндрью объявил, что будет спать с ножом наготове.

В ту ночь вряд ли кто-нибудь из нас мог похвастаться крепким сном. Незадолго до полуночи меня разбудили дикие крики. Я вскочил с гамака. Где-то вверху хлопали крылья, снова раздались леденящие кровь жуткие вопли. Прибежал Эндрью.

— Не пугайтесь, начальник, это козодой, жиряк[23]. Они почти что перевелись, с тех пор как индейцы стали бить их во время гнездования. Теперь водятся только в пещерах вокруг горы Рораима. Я их видел там — тысячами собираются.

— А ты почему не спишь? — спросил я.

— Да хотел посмотреть, все ли в порядке. Ваи-ваи спят; похоже, все о'кей.

За завтраком, когда я ел свои лепешки и фаринью, ваи-ваи опять столпились вокруг меня, пристально глядя на пишу, «гипнотизируя ее», как говорил Эндрью. Затем я сел разбирать растения, а индейцы с угрюмым видом легли у моей палатки, жуя сердцевину манаки и напевая красивые, но явно воинственные песни. То один, то другой вскакивал и принимался ожесточенно рубить дерево или карабкался вверх по стволу, с вызывающим видом раскачиваясь на ветвях.

— Ну, хватит! — сказал я, кончив свое дело. — Пойдем, поработаем. Разметим участок поближе к водопаду, а потом и самый водопад посмотрим.

Эндрью перевел мои слова и сообщил ответ: они слишком изголодались и устали, чтобы работать. Особенно недовольным казался Якота. Я повернулся к нему, позвал его, взял ружье и зашагал вниз по тропе. Индейцы неохотно последовали за мной.

— Видишь, Эндрью, — торжествовал я, — пошли все-таки! Но до чего же нам не везет! Столько дичи кругом, а подстрелить ничего не удается.

— Вы даже не представляете себе, начальник, как это хорошо, что ваи-ваи меня знают, — ответил Эндрью. — Они бы давно разбежались, если бы не помнили меня с тех пор, как три года назад я ходил в эти края с миссионерами.

Мои личные припасы подходили к концу, а тут еще, когда мы вернулись в лагерь, я обнаружил, что из моих шести банок с консервами три испорчены. Я побросал их в реку; одна банка ударилась о камень и взворвалась, выстрелив свиной тушенкой, к великому удовольствию наблюдавших за всем этим ваи-ваи. Открыв одну из оставшихся банок, я предложил кусок мяса Маваше. Мясо пришлось ему не по вкусу, он его сплюнул, и тогда все разошлись.

^{_{Полдник Маваши: обезьянья голова}}

Снова появились муравьи; они возвращались по своему пути. Впереди летели птицы.

Вечером вернулся со своим отрядом Джордж. Они прорубили тропу вдоль реки километров на пять, до места, где она достигала в ширину тридцати метров и в лесном пологе открывался просвет. Они прошли мимо трех водопадов, один из них был очень живописным: река устремлялась под низко нависшие скалы, образующие почти сплошной свод. Но и ниже водопадов не удалось поймать ни одной рыбы. Мне очень хотелось самому пройти в ту сторону, но времени уже не было: пора выступать в обратный путь. Задержка даже на день могла привести к серьезным осложнениям.

Джордж рассказал, что видел на мягкой почве большие, сантиметров двадцать в ширину, следы ягуара.

В половине десятого индейцы все еще не спали, я слышал, как они беседуют под своим брезентом метрах в тридцати от меня. Вдруг как раз между нами зарычал ягуар — грозный и не слишком приятный звук? Я притаился, как мышь, в своем гамаке. Патроны — вот они, под рукой, но ружье-то у индейцев! Совсем близко затрещали кусты, затем я услышал голос Эндрью:

— Тэннер, пойди, принеси патроны, мы его застрелим.

— Ну уж нет, я с места не двинусь, пока он меня за пятку не схватил! — засмеялся в ответ Тэннер.

Раздались еще смешки, но встать никто не отважился. Постепенно все уснули. Часа два спустя издали опять донеслось могучее рычание, потом все стихло.

В половине шестого сырой холодный мрак наполнился шумом крыльев — проснулись маруди. Словно призрачные летательные аппараты парили среди древесных крон. Крылья маруди громко скрипели в полете. Умываясь в теплой речке, я услышал протяжный крик капуцина, потом заухал момот.

Джордж, Гебриэл, Эндрью и Иона подошли разобрать мой багаж; было видно, что они не в духе. Яркая лампа освещала мой завтрак — сырые галеты, остатки опротивевшей мне свиной тушенки, жиденькое кофе.

Недовольные продолжали ворчать.

— Не обращайте на них внимания, начальник, — сказал Тэннер, доливая мне чашку. — Они сами виноваты, что остались без еды. Ведь я вот не жалуюсь! А почему? Потому что донес все свои продукты. А они побросали почти все, что вы им дали. Тяжело нести, видишь ли, понадеялись на охоту.

Ворчание прекратилось, укладка вещей продолжалась в полном молчании…

Серый сумрак просачивался сквозь листву, когда я погасил лампу и двинулся в обратный путь. Проходя мимо Ионы и Эндрью, я еще раз напомнил им, чтобы ничего не было забыто. В их обязанности входило наблюдать за укладкой тюков — работа, которая их вовсе не радовала, так как портила их отношения с индейцами. Им очень хотелось со мной поспорить, они с радостью оставили бы часть снаряжения, но я быстро зашагал вверх по склону, не дожидаясь возражений.

На месте нашего предыдущего лагеря я остановился. Мимо меня прошли угрюмые ваписианы и подчеркнуто вялые ваи-ваи. Так или иначе, от работы они не отказывались, а это было самое главное.

За рекой Урана, которую я перешел час спустя, начинался каменистый участок с невысокими, перевитыми лианами деревьями. Густой мох, покрывавший каждую веточку, приглушал даже самые резкие звуки, проникавшие сюда извне. Лес казался таинственным.

Вдруг я заметил на ветке клуб оранжевого пламени. Каменный петушок! А вон еще и еще! Да их тут множество! Я смотрел как завороженный: точно духи огня, светящиеся призраки…

Величиной и сложением они напоминали зобастого голубя. Но какой изумительный наряд. Ярко-оранжевое оперение, пышный желтый хвост и такая же кайма вдоль полосатых, черных с белым крыльев, на голове — большой султан, тоже с черной каймой, в котором почти исчезает клюв, и крохотные, но яркие глазки[24]…

Птицы сидели на ветвях, издавая хриплые звуки, роняли на землю крошки плодов и орехов. Любопытство одолевало их. Завидев меня, они стали подбираться ближе, метров до пяти. Однако инстинктивная осторожность побеждала: достаточно было легкого шороха, и петушки отлетали в сторону, нервно взмахивая крыльями.

Сердце мое замерло, все было забыто! Мало того, что мне посчастливилось попасть в одно из редких мест, где эти птицы еще встречаются в большом количестве, — я застал их брачную пору. Вот бы увидеть их «пляски»!

Очень осторожно я двинулся вперед, к мелькающим во мгле оранжевым огонькам, и вдруг, чуть не у самых ног, обнаружил «танцевальную площадку»: круглую прогалинку диаметром в один метр, расчищенную от листьев, только в самом центре немного травы да несколько опавших листьев.

Еще шагов через пять — вторая площадка. Я медленно прокрался к кустарнику, который мог надежно укрыть меня, тем временем птицы, точно притягиваемые магнитом, собирались к площадке. Застыв на месте, я видел, как они подлетают все ближе и ближе — поклюют, осмотрятся, вспорхнут и опустятся на следующую веточку. В конце концов собралось девять птиц — все петушки, насколько я мог судить. Шесть из них сидели примерно на высоте одного метра над землей, остальные — еще ниже.

Внезапно один из них прыгнул в круг, распушил перья, наполовину расправил крылья и хвост и побежал вприпрыжку, то поднимая, то опуская голову. Миг — и он перекувырнулся, стал на ноги и прыгнул на ветку… потом затих, словно удивленный собственной лихостью. Второй петушок прыгнул в круг, но тут на тропе показался Мингелли, и птицы, взмахнув сильными крыльями, исчезли. Только теперь я разглядел вверху улетающую неприметную птичку с перьями в серо-зеленых крапинках — курочку.

Еще двое носильщиков прошли мимо меня. Должно быть, по птицам недавно стреляли, а может быть, их встревожило мое присутствие и неуклюжие попытки спрятаться. Я простоял еще около часа, прислушиваясь к их короткому вопрошающему свисту и смотря на мелькающие между листьями и ветками оранжевые пятна. Петушки не улетали, но и не спускались на свою площадку, а оставались в кронах на высоте шестидесяти метров над землей.

Огорченный, я зашагал дальше по тропе и вскоре догнал Чекему и Мавашу. Увидев меня, они насупились и заговорили угрожающим тоном, оживленно жестикулируя. Я ничего не понял, пожал плечами и улыбнулся. Может быть, они решили, что я слежу за ними? Я двинулся дальше.

Через полчаса мы пришли к месту нашего первого лагеря. Я сел на колоду, нужно было решить, что делать дальше. Мне хотелось расчистить клочок леса, чтобы открылся вид с холма на юг и можно было бы получить представление о крае, по которому нам предстояло идти. Глупо вслепую пробираться сквозь заросли: чувствуешь себя совершенно беспомощным, заточенным в джунглях. К тому же в таких условиях очень трудно планировать дальнейший путь.

Но на расчистку уйдет целый день, — а где взять пищу? Я решил остаться с Эндрью и одним из ваи-ваи, который будет называть деревья; остальные пусть идут дальше во главе с Ионой.

Подошел Эндрью и заныл:

— Мистер Гэппи, я всегда предупреждал вас об опасностях! Ведь я советовал взять больше продовольствия. Уж я-то знаю, не первый раз в походе.

— Эндрью, — ответил я, — после драки кулаками не машут. К тому же я знаю, почему еды не хватает: просто никто не захотел нести продукты, которые я роздал.

Эндрью опустил глаза и принялся строгать палочку. Только он собрался ответить, как из-за речушки донеслось фырканье и топот. Мы с удивлением уставились туда. Из зарослей вынырнул пекари, а за ним еще один и еще! Они тоже заметили нас и остановились, озадаченные, однако не испуганные.

Чекема схватил свой лук, Эндрью — ружье и, пригнувшись, ринулся вперед. Выстрел — одна свинья упала («еда!» — успел подумать я). В следующий миг все стадо — штук двадцать-тридцать — обратилось в бегство.

В эту минуту подоспели остальные члены нашего отряда. Манака, согнувшись под тяжестью ноши, бросил свой лук и стрелы Якоте, а тот, стремительно и мягко повернувшись, послал стрелу вдогонку убегающей свинье. В кустах на расстоянии пятнадцати метров ее почти не было видно. Стрела вонзилась у лопатки. Даже из ружья трудно было сделать более меткий выстрел.

Гебриэл выдернул из ноши Эоки коробку с патронами и подбежал ко мне. Я дал ему пять штук, и он рванулся вдогонку за стадом, держа свое древнее ружье наготове. Остальные скинули тюки и старались поразить свиней тесаками или подогнать палками назад к реке. Охотники и дичь скрылись в зарослях.

Спустя полчаса индейцы стали возвращаться. Стадо ушло, но Гебриэл успел подстрелить еще одну свинью.

У нас было теперь около семидесяти килограммов мяса! Весело затрещали костры, началась разделка туш и копчение свинины. Теперь можно было задержаться всем. Правда, троих — Манаку, Якоту и Эоку, которые хотели во что бы то ни стало вернуться домой в тот же день, — я послал вперед с небольшим грузом. С ними пошли также Гебриэл и Мингелли — они вызвались к утру доставить из миссии кое-какие нужные нам запасы.

Прощаясь, я заметил среди вещей Эоки нечто странное. Присмотрелся — да ведь это же аллигатор! Эндрью объяснил, что Эока добыл его на Нью-Ривер, закоптил на костре и теперь несет в подарок жене. Я знал, что ваи-ваи очень любят мясо аллигаторов, — у себя, на Эссекибо они истребили и съели их всех до единого. Да и на Кассикаитю аллигаторы стали теперь редкостью. Аллигатора вай-вай не променяет и на двух свиней.

На следующий день мы расчистили небольшой участок неподалеку от «наблюдательного пункта» Джорджа на южном склоне пониже гребня; отсюда открылся вид на юго-восток, на долину, в которой лежал наш лагерь.

Напротив метров на пятьсот возвышался холм, с его вершины крутыми уступами спускались скалы, окаймленные сверху уже знакомыми нам зарослями клузий. Холм находился примерно в двух с половиной километрах от нас и преграждал вид. В том, что мы увидели, не было ничего нового — такая же местность, по какой мы шли до сих пор.

Зато с другой точки, обращенной почти точно на юг, мы рассмотрели над цепочкой холмов в сорока-пятидесяти километрах от нас бледно-голубые пирамиды вершин. Выше всех вздымался скальный конус. Похоже на «лошадиную голову», которую я видел с самолета… Уж не гора ли это Пирикиту, упоминаемая Шомбургком?

Так или иначе, перед нами были южные пики хребта Акараи. Отсюда они казались неожиданно величественными, даже грозными.

Мы вернулись в лагерь усталые, но довольные. Гебриэл и Мингелли уже были там; они сообщили, что Безил выступил вверх по реке со своим отрядом. Еще одной заботой меньше: наши запасы пополнились, и Безил доказал, что на него вполне можно положиться. Теперь самое важное — перебросить через горы возможно больше продовольствия и снаряжения. После этого мы приступим к выполнению главной задачи экспедиции.

На следующее утро мы остановились в Якке-Якке, чтобы высадить на берег наших ваи-ваи. Быстроногим фавном, зажав под мышкой стрелы, лук, гамак, Чекема пробежал по тропке и скрылся в своей хижине. Иона и я поступили, пожалуй, не совсем тактично, последовав за ним: когда мы вошли, Чекема стоял на коленях возле гамака, в котором лежала его жена.

При одной только мысли о том, что нужно возвращаться в миссию, мне становилось не по себе. Не очень-то приятно было пользоваться гостеприимством мистера и миссис Ливитт — ведь я не одобрял их деятельности. Уж лучше прямо высказать свои чувства и обосноваться где-нибудь в другом месте, но надо признать, что они не навязывали мне своих взглядов; к тому же я теперь лучше понимал, как трудно им приходилось. Да и было бы крайне невежливо с моей стороны забыть то, что они уже сделали для меня.

Вот уже показался холм, на котором расположилась миссия. На склоне мелькали огоньки, дым поднимался к небу: жгли хворост на расчистке. Услышав стук нашего мотора, Ливитты с толпой ваи-ваи вышли к причалу встретить нас.

Я сразу же спросил про Манату, так как твердо решил взыскать с него возмещение убытков. Оказалось, что он и еще два индейца вместе с женами ушли в свой поселок на Мапуэре.

Мистер Ливитт тоже был возмущен. В прошлом году они неожиданно явились сюда в гости к вождю, все это время слонялись без дела, теперь же, когда пришло время сельскохозяйственных работ и следовало помочь хозяину, они отправились обрабатывать собственные поля. Какой возмутительный эгоизм! Они нарушили все законы гостеприимства!

Я предположил, что они, возможно, потом пригласят вождя к себе. Ведь нельзя же, в самом деле, бросать на произвол судьбы свои поля.

После обеда, на который я был приглашен с обычной для супругов Ливитт любезностью, меня ждал сюрприз: хозяин предложил послушать новости по радио. Мистер Ливитт несколько дней возился, ремонтируя приемник, и решил теперь испытать его.

Пустили генератор (это делалось очень редко, так как не хватало горючего для мотора), и мы направились в пустой дом уехавшего миссионера, где стоял приемник. В темноте я видел, как по земле вокруг нашего лагеря бегают язычки пламени; несколько человек гасили их и смахивали искры с брезента. Мы поднялись на второй этаж и сели около приемника, напряженно вслушиваясь в шорох эфира. Условия приема были никудышные, мы с трудом различали отдельные слова. Впрочем, любая, даже самая невероятная новость казалась здесь, в уединении джунглей, маленьким, ничтожным эпизодом…

Горсть бисера

Утром, когда я собирал цветки с небольших деревьев за миссией, Чурума́, один из самых красивых среди моих носильщиков, вышел из шалаша и стал наблюдать за мной. Голову его венчала двойная тиара из перьев тукана — ярко-красная с желтым; на кисти висела легкая палица, напоминающая маленькое весло.

— Вот посмотрите, — обратился ко мне Эндрью. — Эти индейцы не знают, что такое настоящая война. У них только и оружия, что эти палицы для плясок, во время которых они изображают воинов.

— А почему рукоятка заостренная? — спросил я.

— Чтобы колоть острием лицо противника. Они ведь иногда тоже ссорятся. Ну, а чтобы убить человека, стреляют в него из лука.

Неподалеку старик Ваниу, он же «Уильям», отец Фоньюве, плел гамак на прямоугольной вертикальной раме. Челнок быстро сновал взад и вперед, протягивая прочную грубую нить из пальмового луба. «Не слишком уютная и теплая постель получится», — подумал я.

Сморщенный старичок с его внимательным взглядом и лукавой улыбкой напомнил мне известный бюст Вольтера, работы Гудона.

Немного погодя Ваниу подошел ко мне неторопливой косолапой походкой, придававшей ему забавную важность, и протянул несколько стрел. Хотя это были самые обычные стрелы, я все-таки купил их, чтобы доставить старику удовольствие. Тут же поблизости стояла, весело улыбаясь, его сестра Качамаре — жена моего лодочного мастера, ваписиана Чарли Вай-Вай. Ее морщинистая кожа была ярко раскрашена; длинные смуглые ноги торчали из-под двух одеяний, которыми гордый Чарли наделил свою супругу: старое, мешковатое, темное от многолетней грязи, и — сверху — новое, с алыми и белыми цветами по голубому полю.

— Мапуэр-вау? — спросил Уильям, улыбаясь, и показал в сторону реки.

Я кивнул: да, я собираюсь туда.

— Кириванхи! Кириванхи! (Хорошо! Хорошо!)

Он вытянул руку и стал медленно перечислять по пальцам:

— Мавайяна — кириванхи, повисиана — кириванхи, фишкалиена — кириванхи.

Итак, он был хорошего мнения о трех племенах, живущих по берегам Мапуэры.

Продолжая улыбаться, старик наклонил голову набок, зажмурился, высунул язык, произнес «фишкалиена», указал на меня и захохотал: мол, фишкалиена убьют меня. Жена Чарли тоже рассмеялась.

Затем Уильям изобразил гребущего человека и посчитал на пальцах — раз, два, три… десять, и еще два: двенадцать, двенадцать человек в лодке… Натянул тетиву воображаемого лука и пустил несколько стрел. Все убиты! Фишкалиена… Ха-ха-ха!

Жена Чарли кивнула, потом, вспомнив что-то, показала на свой передничек и на набедренную повязку Уильяма и махнула рукой: они, мол, совершенно голые. Коснулась его косички и опустила руку ниже колена: у них очень длинные косы.

Эндрью, отошедший было в сторону, вернулся к нам.

— Знаете почему у них длинные косы, мистер Гэппи? Чтобы можно было подвесить головы всех убитых врагов. Я сам это видел, когда был на Мапуэре с доктором Холденом.

Попросив его переводить, я развернул свои немногочисленные и весьма ненадежные карты и стал читать надписи. Жапи, тукан, маопитьян, чируэ… Никто из них не слыхал о таких племенах. Тогда я перечислил племена, которые называл мне Эндрью: шиллиау, калавиан, катавиан, аика, арека, повисиан. Лишь самое последнее было им знакомо. Уильям произнес неизменное «кириванхи», но ведь Эндрью и доктор Холден еле ноги унесли от повисианов! Может быть, существуют два различных племени, которые называются одинаково. Тут каждое племя именует себя по-своему, независимо от того, как его называют соседи; таким образом, одно и то же племя может иметь несколько названий, и наоборот. Это вносит неразбериху и сильно затрудняет сбор сведений.

— Кашима? — спросил я. (Так миссионеры назвали Большую деревню, предположительно находящуюся на бразильской территории.)

— Далеко, далеко отсюда, — ответил Уильям, однако его слова не убедили меня: Кашима очень легко могла оказаться мифом…

А тонайены, «водяные» индейцы?

Уильям кивнул, название «тонайены» было ему знакомо, но он ничего не мог рассказать о них. Зато с загоревшимися глазами старик заговорил о другой достопримечательности: совсем недалеко, на Мапуэре, есть деревня, населенная одними женщинами.

По племени женщин-воинов, которых Орельяна видел в 1542 году в устье Тромбетас, получила свое название Амазонка. Мапуэра — приток Тромбетас… Неужели я встречу амазонок, добьюсь успеха там, где всех остальных путешественников неизменно постигала неудача?!

Нет, скорее всего старик угощает меня сказками…

А где на Мапуэре живут ваи-ваи?

Туда много недель пути, вниз по реке, до притока, который называется Яимо.

На моих картах такого названия не было, зато был помечен приток Барракуши. Но это название было незнакомо Уильяму.

А фишкалиена? Они обитают ниже вай-вай. Мавайяны? Эти живут на реке Ороко'орин.

С тех самых пор, как я наткнулся в отчете Бразильской пограничной комиссии на слово «мавайян», оно не давало мне покоя: откуда я его знаю? И тут вдруг меня осенило: в 1728 году один священник-иезуит, патер Франциско де Сан Манчос, издал записки о своем путешествии в район, омываемый Тромбетас. Ему рассказали, в частности, о племени майояна́ науку; предполагалось, что оно обитает в глубинных районах бассейна Тромбетас, на реке Урукурин. Может быть, мавайяны и есть майояна́? После патера Франциско, по моим сведениям, никто о них не упоминал, и реки Урукурин на моей карте не было. Похоже, эта тонкая нить, протянувшаяся из мглы далекого прошлого, поможет мне в моих поисках.

Я спросил Уильяма, хочет ли он пойти со мной. У него даже голос задрожал от радости. Ну конечно же! И его сын Фоньюве тоже очень хочет пойти: он там родился, его мать — она уже умерла — была мавайянка. Он до сих пор помнит язык мавайянов.

Важная новость! Но это еще не значит, что мы в самом деле увидим мавайянов, к тому же Фоньюве человек непростой, с ним трудно сговориться.

Я продолжал перечислять названия племен: апини-вау, билоку, пирикиту — никакого впечатления. Все же я уходил от Уильяма с таким чувством, что к туманным сведениям, которыми я располагал об ожидавшем меня крае, добавилось что-то существенное.

Несколько часов спустя вернулся с охоты Гебриэл, неся большого пекари. Одновременно явился Эока и сообщил, что совсем близко убил тапира. Весь поселок ликовал, когда принесли разделанную тушу; собаки рвались с привязи и жалобно скулили, почуяв запах свежатины.

Все, даже самые маленькие, получили свою долю. Голову тапира — она похожа на свиную — водрузили на колоду. А мистер Ливитт выменял за горсть бисера ногу весом около девяти килограммов.

Маваша́ вооружился кухонным ножом и срезал большой кусок белого сала. Отойдя в сторону, он расчесал свои длинные — до пояса — густые волосы и тщательно смазал их. Когда волосы заблестели как атлас, он обмотал их бечевкой, так что получилась коса, и просунул ее конец в бамбуковую трубочку, увешанную птичьими шкурками. Выпрямившись, Маваша поймал мой взгляд и просиял от удовольствия, что я его вижу таким нарядным.

С наступлением сумерек лагерь погрузился в глубокий сон: ваи-ваи съели всего тапира — девяносто килограммов мяса! Я понял, почему в лесу им не хватало пищи!

Накануне миссионер любезно обещал помочь мне расплатиться с моими шестью носильщиками, так чтобы не получилось никаких недоразумений.

— Самое главное, — объяснил он, — быть с ними предельно честным и точным. Подсчитайте в их присутствии, сколько вы им должны, и уплатите все сполна. Объясните точно, за что платите. Я всегда плачу один доллар в день, товарами, разумеется. Молодежь, вроде Манаки и Якоты, получает по семидесяти пяти центов. Намеренно произвожу подсчеты в долларах, пусть поймут, что такое деньги.

Сегодня мистер Ливитт появился в дверях своей кухни довольно поздно. Он посмотрел на ожидающих его индейцев, затем, спускаясь по ступенькам, указал в небо на точку, где часом раньше стояло солнце. Я сообразил — миссионер предлагает носильщикам прийти завтра. Он объяснил, что находится в молитвенном настроении и собирается остаток дня посвятить богу. А ваи-ваи могут и подождать.

В первый момент я опешил, но, подумав, решил, что миссионер поступает так неспроста: он хотел задержать индейцев в миссии, надеясь усилить свое влияние на них. Пока они чувствовали себя совершенно независимо, думали только о том, чтобы получить расчет и торопились домой.

На следующий день мистер Ливитт появился точно в условленный час.

Толпа восхищенно вздохнула, когда открыли первый из моих трех мешочков с бисером. Послышался взволнованный гул, затем наступила тишина. Какое богатство! Подумать только! Даже те, кому ничего не причиталось, побросали свои дела и примчались к миссии; дети остались без присмотра, а собаки без корма. Мешок золотых монет, рассыпанный на мостовой Уолл-стрита, произвел бы, вероятно, такое же впечатление.

Я отмерял плату чайными ложками (бисер был очень мелкий) и чувствовал себя Маммоной[25]. Десятки глаз следили не отрываясь, как льются красные, белые и голубые стеклянные струйки в фунтик из пальмового листа, зажатый в дрожащей руке получателя.

— Не забудьте, — вмешался мистер Ливитт, — учесть стоимость доставки товаров сюда. Здесь цены несколько выше.

Я собирался платить ваи-ваи, исходя из той цены, которую уплатил сам, так, чтобы получилось по доллару в день. Однако по недосмотру тех, кто укладывал вещи, далеко не ко всем товарам были приложены счета, и я не всегда знал, сколько стоил мне ют или иной предмет. Мне не хотелось понести убытки, не хотелось и подрывать позиции миссионеров, поэтому я решил произвести расчет согласно советам мистера Ливитта.

Как оказалось, я бессовестно наживался. Однако впоследствии это мне очень помогло: я привез слишком мало товаров, и мне пришлось бы прервать экспедицию гораздо раньше. Невольно я помог и миссионерам, которым было выгодно, чтобы индейцы получили поменьше товаров.

— Даже если платить здесь только треть расценки, принятой в других частях колонии, — объяснил мне мистер Ливитт, — ваи-ваи очень скоро наберут нужное им количество ножей, бисера, рыболовных крючков, котелков и губных гармошек. Обменный товар утратит свою ценность, и нечем будет привлечь индейцев на работу. Тогда уж их из лесу не выманишь. Заживут они беззаботно, занимаясь охотой и рыбной ловлей, возделывая поля и воспитывая детей.

Миссионеры видели только две возможности заставить ваи-ваи работать в миссии: искусственно создавать недостаток нужных им товаров или приобщить их к цивилизации. То, что они видели в миссии, уже научило индейцев ценить преимущества некоторых промышленных товаров, особенно алюминиевой и эмалированной посуды. Она настолько превосходила примитивные, хотя и красивые, гончарные изделия самих ваи-ваи, что те перестали выделывать их. Большим спросом пользуются патроны: двое индейцев уже обзавелись ружьями, и можно было не сомневаться, что вскоре все племя откажется от лука и стрел, разве что сохранит их для рыбной ловли.

Если ваи-ваи привыкнут носить одежду из тканей, они постепенно утратят интерес к бисеру, зато с большим вниманием отнесутся к привозному продовольствию (рису, мясным консервам, сахару, соленой рыбе, сгущенному молоку) и промышленным товарам… «В конце концов, здесь, так же как и в других местах, — подумал я, — индейцы будут вынуждены постепенно забросить свои поля, отказаться от привычного образа жизни, а наемный труд поневоле станет необходимостью». Меня удручало сознание того, что любое проявление щедрости с моей стороны только ускорит этот процесс.

Так или иначе, эти простодушные люди получали от меня взамен каждого заработанного доллара товаров только на пятьдесят центов. За пятнадцать дней работы я выдал Чекеме по унции[26] красного, белого и голубого бисера (я был вынужден экономить этот наиболее портативный и дефицитный товар), секач, напильник, девяносто метров лески, топор, катушку ниток и кусок мыла. Остальные выбрали себе то же самое, и лишь Маваша попросил заработанные им пятнадцать долларов сохранить как взнос в счет стоимости ружья.

Индейцы гордо отходили в сторону, довольные своими жалкими сокровищами, а у меня на душе скребли кошки. Я вспомнил, как они голодные, с тяжелыми ношами пробивались через лесную чащу, как, несмотря ни на что, с ними всегда можно было договориться, как при любых обстоятельствах они не теряли чувства юмора. Это были хорошие, достойные уважения люди!

Рассчитавшись, я стал раздавать продовольствие на следующий этап экспедиции, стараясь одновременно определить, сколько останется запасов, чтобы нанять еще носильщиков.

Мистер Ливитт стоял тут же, на случай, если бы понадобилась его помощь, и разговаривал с окружившей нас толпой. Его светловолосый сынишка Кальвин карабкался через ящики и играл со своими смуглыми сверстниками, расписанными красными и черными полосами. Фоньюве (он совершенно оправился после удаления зуба) и Уильям стояли рядом. Несколько древних старух старались ощупать каждый мешок своими длинными пальцами, заглянуть в каждый ящик. Женщина могучего телосложения держала на руках крохотного малыша, на котором были одни лишь бусы и серьги из птичьих перьев. Милый бутуз внезапно пустил желтую струйку прямо на земляной пол. Окружающие были слегка смущены, но что спросишь с такого несмышленыша?

Вдруг все расступились, пропуская в склад тучного важного мужчину. На его полном лице под правым глазом выделялась большая родинка. Было заметно, что он сильно простужен. Вместе с ним вошла самая красивая индианка, какую мне когда-либо приходилось видеть, — лет шестнадцати, с красной полосой на курносом носу, с прелестным улыбающимся ртом, мелкими белыми зубами, длинными, до плеч, волосами и большими приветливыми карими глазами. Фигурка у нее была чудесная. Ее одежду составляло бесхитростное одеяние из зернышек и бисера, среди которых висела английская булавка — как раз там, где у англичанки висел бы крестик.

^{_{Она одарила нас сияющей улыбкой}}

Ослепив нас белозубой улыбкой, она села и весело защебетала, обращаясь ко всем поочередно, в том числе и ко мне, хотя я, разумеется, не понимал ни слова. Она мило поглядывала на меня, но тут же смущенно отводила взгляд и без конца улыбалась. Мужчины глаз с нее не сводили. Ее непринужденная приветливость была так не похожа на обычную суровость волевых индианок. Она казалась воплощением женского обаяния и мягкости — эта своеобразная индейская Лоллобриджида[27].

Миссионер рассказал мне, что Юкума, ее муж, только что вернулся. Ему было поручено доставить на лодке троих ненадежных ваписианов к началу тропы, ведущей в саванны. Он дошел с ними до Карардаваны, чтобы обменить терки, и там простудился. Обычно ваи-ваи не знают простудных заболеваний, но стоит им попасть в саванны, как они обязательно заболевают. Поэтому они предпочитают туда не ходить.

Два дня спустя, захватив с собой Эндрью, Иону, Чекему и троих ваписианов, я отправился вверх по речушке Оноро изучать прибрежный лес. Жена Юкумы сопровождала нас до своей родной Якки-Якки. Ее присутствие в лодке будоражило мужчин. Я хотел сфотографировать молодую женщину, но фотоаппарат, которого она до сих пор ни разу не видела, так ее занимал, что об удачном снимке не приходилось и мечтать: в видоискателе я видел только застывшее лицо и изумленные глаза, внимательно изучающие мой аппарат.

На выбранной нами пробной площади многие деревья оказались лианами. Часть года пойма реки затоплена медленно текущей водой, и лианы образуют густые заросли — настолько запутанные, что нам приходилось пробиваться шаг за шагом. Сучья то и дело хлестали нас по лицу, за шиворот сыпалась кора, вызывая мучительный зуд; листья и ветви сплелись в такую плотную стену, что мы видели порой всего на один-два метра перед собой. Толстый слой сырых увядших листьев устилал скользкую глину. Мы злились, выходили из себя, поминутно что-нибудь роняли и потом долго искали потерянное.

Как мы обрадовались, когда подошло, наконец, время завтракать! Можно было вернуться в лодку и мирно закусить под ветвями болотной акации[28].

Гебриэл закинул в воду леску — клюнуло сразу. Сильным рывком он втащил в лодку большую, отчаянно сопротивляющуюся пераи. Падая на дно лодки, рыба перекусила леску и билась, хватая зубами все подряд, пока ее не прикончили ударом секача. Но и мертвые глаза хищницы продолжали сверкать; угрожающе торчали острые, как бритва, зубы.

В реках Гвианы множество пераи, скатов (обитающих преимущественно на песчаных отмелях), электрических угрей и крокодилов. Все они невидимы под водой, и их там значительно больше, чем змей или ягуаров в лесу. Индейцы считают, что целый день идти в одиночестве через джунгли легче, чем переплыть реку шириной в сто метров.

Эндрью рассказал нам об экспедиции Терри Холдена.

— Знаете, сколько он нанял носильщиков? Восемьдесят пять! Уж по одному этому видно, какая у нас была экспедиция.

— И что же, все они спустились вниз по Мапуэре?

— Нет, только шестеро. Доктор Холден, я, мистер Джон Мелвилл — он живет в Вичабаи — и еще трое. И знаете что? Доктор и сам не отказывался носить грузы. Он нес все время тридцать шесть килограммов — как и все.

— Что ж, молодец!

— Вот именно: хотя у нас было восемьдесят пять носильщиков, он тоже нес свою долю.

— И с грузом на спине останавливался на каждом шагу, чтобы делать снимки в лесу, вел записи о деревьях и собирал растения?

— Нет, он такими вещами не занимался. Его занимали дела поважнее. Бывало, ночь, а он вдруг куда-нибудь исчезнет. И знаете, что оказалось? Как-то ночью я заметил свет в лесу, пошел туда и увидел — он стоит в глубокой яме, которую сам вырыл, и рассматривает почву. Зачем, по-вашему, он это делал? Чего искал? Сколько я голову поломал над этим!

— Ну и что же он искал?

— Никогда не угадаете! А только я, кажется, теперь знаю. Меня натолкнула на разгадку одна заметка, которую я недавно в газете прочитал. Я думаю, Холден искал радиоактивную руду. Вы слыхали, как объясняют, почему индейцы покинули реку Кассикаитю? Потому что вода в ней радиоактивная. А я сам видел, как доктор проверял воду.

— Это все очень интересно. Ну и как, по-твоему, нашел он что-нибудь?

— Не знаю. Но он заставил меня поклясться, что я об этих поисках никому не скажу. А однажды он схватился с мистером Мелвиллом, и тот поколотил его. Доктор его потом очень боялся. Должно быть, не поладили из-за чего-то, что тот нашел. А может быть, из-за денег! Так или иначе, доктор Холден — большой человек. А сколько у него было приборов — знаете, научные приборы? И при всем том он сам нес тридцать шесть килограммов.

— Здорово! Так ты считаешь, что я тоже должен нести тридцать шесть килограммов?

— Нуу… — замялся Эндрью, — вы меня не так поняли… Просто я хочу сказать, что нельзя ничего бросить, приходится все тащить с собой.

— Конечно, я с тобой согласен. И если я замечу, что вы не справляетесь, обязательно помогу. Но пока я плачу носильщикам, чтобы они выполняли свою работу, а я мог бы заниматься своей. Кстати, до сих пор никто из вас не таскал таких тяжелых тюков, какие мне приходилось видеть во время других экспедиций.

— Охотно верю, но все-таки у нас слишком мало людей. Вы не обидитесь, если я спрошу, сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Ну вот, а мы с Ионой намного старше вас.

— Так, может, вы станете начальниками? — не без ехидства спросил я.

Эндрью замолчал. Иона, ворча, принялся разбирать растения. Мы отвязали лодку и поплыли по течению[29].

Следующий привал мы устроили на песчаной отмели пониже устья Оноро. Вдоль кромки берега скопились желтые бабочки, которые погружали длинные хоботки в сырой песок. Среди них попадались более крупные, ярко-оранжевого цвета, и отдельные мотыльки рода Urania — удивительно красивые насекомые бархатисто-черного цвета с изумрудно-зеленой рябью на крылышках и длинным серебристым брюшком.

На песке росла группа пышных кустов, в центре которой находилась куртинка необычных пальм Astrocaryum, еще как следует не описанного вида. Араваки называют эту пальму аварабалли, ваи-ваи — яварда; она типична для топких берегов некоторых рек, протекающих в глубинных областях Гвианы. Светлый ствол с бурыми кольцами достигает в высоту девяти метров, а крона жестких темно-зеленых листьев напоминает плюмаж из страусовых перьев. Иногда эта пальма растет прямо, но чаще всего ствол красиво изгибается, а то и тянется горизонтально над водой, и только макушка поднимается кверху.

Ствол, листья, черенки, цветки и плоды густо покрыты острыми черными и блестящими шипами, по десяти и больше сантиметров в длину. Из-за них все дерево выглядит серым и волосатым — «небритым». Нескольких яварда достаточно, чтобы придать унылый первобытный вид любому ландшафту; они кажутся реликтами далекого прошлого, и вид их нагоняет тоску.

В Якке-Якке мы застали Вайяму, а также Юкуму и Эоку с женами — они купались и лениво болтали на отмели под деревьями, где река с журчанием катила свои воды по гладким каменным уступам. Увидев нас, индейцы, прежде чем ответить на наши приветствия, поспешили выйти из воды, чтобы надеть свои повязки и передники.

Глядя на них, я — в который уже раз! — подумал о красоте индейцев — и в покое, и в движении. Своя особая красота была и у молодых, и у стариков. Глаз отмечал многообразие и совершенство человеческого тела и лиц, и не только у юношей и девушек. Наблюдая за тем, как индейцы выполняют свою повседневную работу, я любовался игрой мышц, движениями спины, поясницы, ягодиц, груди, плечей, рук, непринужденным поворотом головы; я видел людей всех возрастов и степеней развития, и у меня было такое чувство, точно я заново открываю нечто прекрасное, приносящее подлинную радость и утраченное нашей цивилизацией, ибо тело цивилизованного человека — это совсем не то! Наши движения с детства связаны тесными одеяниями и окружающей обстановкой, призваны соответствовать им и подчеркивать линии покроя одежды, а не изящество обнаженного тела. Та же разница, что между картинами Микеланджело и Ватто.

Добродушное лицо жены Эоки показалось мне нездоровым. Мы узнали, что у всех членов его семьи жар, и решили отвезти их в миссию, чтобы сестра могла их осмотреть. Наш маленький, но мощный подвесной мотор произвел на них такое впечатление, что они почти забыли о лихорадке.

Я даже удивился, обнаружив, как много народу стремится пойти со мной на Мапуэру: признаться, я опасался, что Чекема или Маваша такого наговорят о нашем походе на Нью-Ривер, что никто не захочет наняться в носильщики. Оказалось наоборот — оба только и говорили о том, как замечательно они провели время.

Я отобрал троих — Вайяму, Фоньюве и Уильяма. Что касается вождя, то он вернулся в свою деревню выше по реке, и я не был уверен в серьезности его стремления сопровождать меня. Поход обещал быть тяжелым, и я попытался выяснить, почему индейцы так хотят идти с нами: ведь им придется самим заботиться о своем пропитании так же, как если бы они путешествовали самостоятельно — наши скромные ресурсы могли служить только аварийным запасом.

Я знал, что Фоньюзе мечтает вновь увидеть родину и встретить племя своей матери. Уильям и Вайяма собирались искать себе жен. Оба жаловались, что женщин по эту сторону гор не хватает[30]. Особенно сокрушался по поводу своего одиночества Уильям — некому позаботиться о нем, испечь ему хлеб… Впрочем, я узнал, что он сам в этом виноват: три месяца тому назад в припадке хандры он отдал свою жену другому, который теперь отказывался возвратить ее, что ужасно возмущало Уильяма. У Вайямы была невеста, молодая девушка в деревне на Мапуэре. Он опасался, что она нашла себе другого, но хотел все же попытать счастья. А если не повезет, — то ж, купит по дешевке несколько терок и заработает, перепродав их по возвращении!

Эндрью совсем не хотелось идти на Мапуэру; Иону, похоже, также не влекло туда. Но я вопреки всем их предостережениям принял решение, хотя и не был уверен, что нам удастся открыть что-нибудь, кроме редких растений и красивых лесов. Нас ждал уединенный край, огражденный с севера горами, которые пересекала одна-единственная тропа, с востока и запада — девственными джунглями, с юга — грозными порогами на реках и воинственными племенами. Многое будет зависеть от удачи и количества продовольствия.

Запасов у нас было примерно на месяц, слишком мало, чтобы задерживаться в пути. В дополнение к прочим необходимым вещам каждый в силах нести продуктов недели на три. Если поход длится дольше, путешественники должны либо где-то пополнять запасы, либо питаться за счет местных ресурсов. Я сделал все от меня зависящее, чтобы использовать первую возможность: через неделю отряд Безила должен был выйти навстречу нам к началу мапуэрской тропы. Достигнув Мапуэры, я намеревался, кроме того, отослать обратно возможно больше людей и таким образом сэкономить продовольствие.

И все же еды у нас будет в обрез; на одном самолете просто немыслимо перебросить достаточные запасы. Не исключено, что мы встретим деревни, где удастся выменять продукты, но строить планы, основываясь на предположениях, я не мог. Мне было ясно: наступит момент, когда нам придется для продолжения похода перейти на местные ресурсы. Тогда успех экспедиции будет зависеть от удачной охоты и настроения носильщиков.