В свой смертный час

14 МАРТА 1945 ГОДА Танковый бой

Позади всех шла корова. На ее крутых боках висели мешки. Корова была привязана к тележке, которую толкала перед собой высокая костлявая женщина. Женщина не оглядывалась. Ее фигура была устремлена вперед, к толпе, которая опережала ее на несколько метров. От напряжения тележка вихлялась.

Как всегда в подобных случаях, у Бориса Андриевского от жалости сдавило сердце, но он ничего не мог изменить и поэтому подумал со злостью: «Во жизнь! Ей бы, дуре, на койке лежать, а она поперлась на дорогу пропадать со своей коровой…»

Танки настигали отрезанную ими на шоссе головную часть немецкой колонны. Их бросок был стремителен, неудержим. Группы прикрытия колонны остались в хвосте, а головная часть состояла, как обычно при отступлении, в основном из небоевых частей: штабов, тылов, охранных батальонов, зенитных и артиллерийских подразделений.

«Тридцатьчетверку» начало слегка покачивать: под гусеницы попадали то минометы, то небольшие пушки. Потом она поравнялась с брошенным бронетранспортером, прошла рядом с ним и в последний момент, вильнув задом, стукнула его в бок. Транспортер опрокинулся. Следующий транспортер Ткаченко ударил серединой своего «лба» в правый задний угол…

Андриевский удобно сидел в своем кресле и восхищался чистой работой Ткаченко. Себя он тоже похваливал. Все-таки он неплохой командир. Разбирается в людях. Когда Ткаченко попал в батальон, все, конечно, видели, что он водитель с реакцией и с понятием. Но он был слабосильный. Бортовой рычаг тянул двумя руками. А он, Андриевский, взял недомерка к себе в экипаж. Теперь его, черта здорового, с места не столкнешь! И комбат уже нацелился его себе отобрать. Ну это — маком!

— Плохо вижу, — доложил Ткаченко.

— Ничего, — сказал Андриевский — Жми прямо. Щель закрыло?

— Не, — сказал Ткаченко. — Просто триплекс красный.

Андриевский засмеялся.

— Видишь мир в розовом свете?

— Я его сейчас сменю, — сказал Ткаченко.

Он начал двумя руками менять триплекс. Рядом с ним на корточках стоял Султанов и постреливал из пулемета. Он потянулся за новым диском, и Андриевский на мгновение увидел его радостное лицо с широко открытым ртом. Багратион пел. Слов нельзя было разобрать, но, конечно, это была его единственная песня: «Сильва, ты меня не любишь…»

У Витьки Карасева перископа не было, и он видел только задние танки, на которых сидели автоматчики и стреляли по обочинам.

— Скучаешь, Витя? — спросил у него Борис.

— Не люблю, когда моя колотуха безработная, — сказал Карасев. Он поднял на Андриевского свои огромные синие глаза с красными прожилками. На лице у него была непривычная задумчивость. — Я сам драпал в сорок первом от немцев. Жалко, тебя тогда не было…

«Тридцатьчетверка» снова прибавила хода.

На экране перископа все выглядело маленьким и ненастоящим: и забитое до краев шоссе, и люди на обочинах, и большие голые липы вдоль дороги, и пустые поля за ними, и чужие дома под красной черепицей вдали, и даже высокое небо, на котором появились бледно-голубые пятна. Как будто шел заграничный видовой фильм. Но Андриевский знал, что он действительно, как это ни странно, находится за границей, едет по чужой земле и рассматривает удивительную, незнакомую жизнь. В это не верилось до конца. И именно в этот момент он неожиданно почувствовал счастье. «Звездочку ведь в Москве получают, — вдруг подумал он. — Ванька даже за орденом Ленина в Москву ездил. Значит, я вот-вот в Москве буду? В Москве! В Москве! Мама… Таненок! Дом… Как же я сразу не подумал, что поеду домой? Домой! Домой!» Ему стало жарко. Это было как приступ, как припадок. Он не мог ждать ни минуты. Ему захотелось на ходу выскочить из танка и бегом бежать назад по шоссе. В Москву…

Вдруг в машине стало темно.

— Ничего не вижу, — услышал он голос Ткаченко.

— Я сам ни черта не вижу…

— Это я на башню, видать, грузовик посадил, — сказал Ткаченко и дернул танк так, что Андриевский чуть не расшиб затылок. Но светлее от этого не стало.

— Ты об дерево шарахни, — посоветовал Андриевский, и сразу танк вздрогнул, дернулся и стало светло. Машина снова вылезла на асфальт.

Приступ у Бориса прошел, но радостное настроение осталось. Он больше не думал о Москве, но эта мысль спряталась где-то глубоко, и из этой глубины шло веселье.

Когда танки настигают противника, они вызывают у него ужас. Солдаты в панике разбегаются с дороги, бросая технику, снаряжение, личные вещи. Но это вовсе не значит, что давить на дороге — занятие для танков легкое и безопасное. Близкое соприкосновение с вражескими солдатами всегда чревато опасностью: кто-нибудь из них выстрелит в танк фаустпатроном, бросит противотанковую гранату. Да и любой предмет на шоссе представляет немалую потенциальную угрозу: какая-нибудь немудрящая конная повозка может оказаться груженной минами, и стоит ее тронуть, как в один миг погубишь и боевую машину и экипаж. Все это было хорошо известно Борису, но его радостное возбуждение было таким сильным, что он как бы не желал думать об опасности.

— Ну-ка, — командовал он Ткаченко. — Зацепи автобус справа.

Ткаченко «зацеплял» автобус.

— Рвани-ка по этой пушечке…

Ткаченко рванул по пушечке.

В наушниках послышался хрипловатый голос Ларкина:

— Ветер… Ветер… Переключи на связь с бригадой. Слышишь меня, Ветер?

«Интересно, зачем это вызывают меня на связь с командиром бригады?» — подумал Андриевский. Мысль о Москве снова выскочила на секунду наружу, и у Бориса замерло сердце. Он передвинул рычажок.

— …лодцы! — услышал он на полуслове уверенный бас полковника Макарова. — Доволен вашей работой. Молодцы! Всех представлю к награде. Иду за вами. Прием…

Андриевский понял, что командир бригады не зря поспешил с благодарностью его роте: отрезав немцам пути отступления, рота, по-видимому, помогла бригаде выполнить ее боевую задачу даже в большей степени, чем на то поначалу рассчитывало командование. Это было приятно Андриевскому, он выключил рацию, засмеялся и, поднеся два пальца ко лбу, гаркнул:

— Рады стараться, ваше превосходительство!

— Чего? — спросил Ткаченко.

— Все в порядке, — сказал Борис. — Знай дави!

«А Макар хороший парень, — подумал он, покачиваясь вместе с машиной. — Все хорошие ребята. Повезло мне, что попал в эту бригаду. Мне всегда везет. И в классе были хорошие ребята. И во дворе у нас. И в училище. А здесь мировые ребята. И везде ко мне относились одинаково. И наверно, всю жизнь везде ко мне будут так относиться… Неужели и на гражданке ко мне будут так относиться?»

Шоссе круто сворачивало вправо.

За поворотом немецкая колонна прерывалась. Дорога была пуста. Лишь кое-где виднелись одинокие брошенные машины. И только очень далеко, у темнеющего впереди леса, трепыхался короткий и узкий хвост колонны, втягивавшийся в этот лес.

Стрелять так далеко было бессмысленно.

Между танками и лесом лежала пологая и широкая ложбина, которая не просматривалась. Дальний ее подъем перерезала железная дорога. Справа в глубину шел длинный овраг, через который был перекинут железнодорожный мостик. Слева тоже тянулся лес, возле которого были разбросаны редкие красноверхие домики, окружавшие небольшой заводик с высокой трубой.

У Андриевского начало возникать какое-то неясное беспокойство. Он хотел дать роте команду развернуться, но в этот миг перед ним открылась вся ложбина. Это было большое голое поле. Но на поле он увидел темные пятна: вражеские танки. И тут же — вспышки…

— Назад! — закричал он. — Назад!

Совсем рядом пролетел красный хвостатый шар. Болванка. Но она прошла выше. Танк уже выскочил за траекторию ее полета.

К нему подъехал Ларкин и крикнул из люка:

— Что там?

— В ложбине танки! — крикнул в ответ Андриевский. — Много.

— Сколько?

— Черт их знает. Много. Может, полсотни. Может, чуть меньше.

— Тебе не померещилось? — спросил Ларкин. — Может, просто прикрытие?

— Если тебе мерещится — перекрестись! — заорал Андриевский. — А я говорю, что видел… Бригада далеко?

— Бригада на подходе, — сообщил Ларкин. — Как бате будем докладывать?

— Я свое сказал.

— Не обижайся, Борька! — крикнул Ларкин. — Я сам погляжу…

Андриевский не стал спорить с ним.

Ларкин вылез из своей горбатой машины, не спеша спрыгнул на землю и рысцой побежал к невидимой линии, отделявшей танки от ложбины. Андриевский решил не ждать его возвращения. Он перевел рацию на передачу и доложил комбату о встреченном сопротивлении, о предполагаемых силах противника, которые он старался не преуменьшать, чтобы не получить глупого приказа для своей роты идти напролом, не дожидаясь бригады. Он сумел доложить так, что такого приказа не последовало, и ему велено было дожидаться основных сил, которые, оказывается, были уже совсем близко.

Стрельба из ложбины прекратилась, стало тихо.

Ларкин теперь лежал на земле и, упершись в нее локтями, смотрел в бинокль. Потом он пополз назад, вскочил на ноги и, пригнувшись, побежал к Андриевскому.

— Насчитал не меньше тридцати «тигров», — сказал он, задыхаясь. — И самоходки…

— Не в том смысл, — оборвал его Андриевский. — Хорошее местечко, гады, выбрали.

— Побегу докладывать бате, — сказал Ларкин. Он уже почти справился с дыханием.

— Ты с головой доложи! — крикнул ему вслед Борис. — Чтобы понял особенности местности…

Сам он хорошо понимал, что атаковать в лоб ложбину опасно и, может быть, вообще безнадежно. Надо вызывать авиацию. Еще лучше подождать бы и пехоту. Однако у него не было никакой уверенности в том, что командир бригады оценит обстановку так же, как ее оценивает он, командир роты. Его самостоятельность кончилась. Но он хотел подготовиться к подчинению в выгодной для своей роты позиции. Поэтому на всякий случай он приказал всем скрытно переместиться вправо, и «тридцатьчетверки», держась подальше от линии, закрывавшей их от ложбины, двинулись за ним к оврагу. Андриевский хотел, чтобы в случае чего фланг у него был прикрыт.

Из-за поворота показался передовой отряд бригады.

Вслед за ним шли батальоны, которые на ходу разворачивались в обе стороны от шоссе.

Танкисты начали сбрасывать с «тридцатьчетверок» все лишнее, автоматчики соскакивали с брони на ходу и, отбежав назад, ложились на землю.

Борис понял, что есть приказ приготовиться к бою.

Пока Багратион с Витькой Карасевым снимали с машины и, ругаясь между собой, торопливо заталкивали внутрь свернутый брезент (что не полагалось делать — но брезент был новый, и ребята не хотели получить после боя вместо него какую-нибудь рвань), Андриевский слушал, что происходило в эфире. Там бесновались звуки. Десятки голосов, обрывки приказов, ругань, смех, крики… Это была привычная суматоха перед большой атакой, и она успокоила Бориса. Не в первый раз! Потом все эти звуки перекрыл уверенный бас командира бригады:

— Закончить подготовку. Войти на исходный рубеж…

Снова зашумел эфир, зашевелились машины, осторожно подтянулись вперед, стараясь одновременно подальше отодвинуться от соседей. Они еще елозили, еще выбирали местечко получше, поудобнее, а в наушниках уже звучал властный голос:

— Вперед!

Танки сорвались с места и понеслись под легкий уклон на ложбину.

Андриевский, низко опустив пушку, выстрелил.

Снова перед его глазами возникло голое поле, темные кубики танков и самоходок, разбросанные по этому полю, мерцающие красные точки над ним. Он немного отстал от других «тридцатьчетверок» и заметил, что две из них уже горят.

Витька Карасев безостановочно загонял в ствол снаряд за снарядом и с каждым выстрелом орал одно и то же слово:

— Безнадега… Безнадега…

Все они по опыту знали и то, как трудно, почти невозможно поразить на большом расстоянии танки противника, стреляющие из хороших укрытий, и то, как легко из таких укрытий уничтожать термитными снарядами — болванками — атакующие машины, двигающиеся по голому полю, каждый участок которого заранее пристрелян. В подобных случаях для успеха атаки по закону необходимо двойное, тройное превосходство в силах. У бригады такого превосходства не было.

Еще из одной машины выпрыгнули танкисты. Борис узнал машину Ларкина, хотя на ней не было привычного горба. Она крутилась на месте, как волк, которому всадили в зад заряд дроби. Андриевскому показалось, что выскочили только двое. В ту же секунду он увидел, что Ларкин снова прыгнул на броню и скрылся в люке, который начал дымить. «Золотой мужик Ванька!» — подумал мельком Андриевский, но тут же понял, что он уже оказался впереди других.

Движение вперед по существу прекратилось. Танки ползали на месте, маневрируя, чтобы не быть неподвижными мишенями. Ткаченко тоже это понял и начал резке тормозить.

— Вперед! Все вперед! — кричал в наушниках бас командира бригады. — Вперед! Под трибунал, негодяи! Вперед!

Но танки, маневрируя, как бы нехотя и неуверенно все же тянулись назад, приближалась к спасительной линии, которая закрывала ложбину.

Борис увидел, что Ларкин уже бежит от своей «тридцатьчетверки», которая все еще крутилась на месте и из открытых люков которой поднимался легкий дымок и невысокие, яркие языки пламени. «Куваев погиб. И, наверное, Генка, — подумал Борис. — Хороший был водитель». Он хотел повернуть к Ларкину, чтобы взять его к себе, но Ларкин уже прыгнул на другую машину.

С экрана перископа исчезла ложбина. Впереди только по-прежнему крутился на месте ларкинский танк. Из него валил теперь густой, черный, высокий дым, как из паровозной трубы. Потом раздался сильный взрыв, танк исчез в дыму и в пламени. Через несколько секунд он снова появился на экране, неподвижный, тихий, без башни. Он горел теперь ровным пламенем…

— Вперед! Приказываю — вперед! — беспрестанно звучал в наушниках голос командира бригады. Но теперь голос стал крикливее и выше тоном. — Вперед! Вперед!

Бригада опять покатилась к ложбине.

Толкнув носком сапога в спину Ткаченко, чтобы тот не отставал от других, Андриевский вяло подумал: «Наше дело телячье…» Теперь не он принимал решения, а лишь исполнял чужую волю, был только частью одного целого, и его старания сводились к тому, чтобы действовать соразмерно с этим целым. Ему не нравилась эта атака, в которую он не верил, его злил громкий крик полковника Макарова, которому он подчинялся. Он вообще не любил быть пассивным исполнителем. В другое время он, может быть, несмотря ни на что, попробовал бы выскочить вперед и прорваться к «тиграм», но сейчас из той глубины его существа, где пряталась мысль о поездке в Москву и откуда еще недавно поднималось вверх веселье, сочились тревога и неуверенность, которые ослабляли и сдерживали его. «Наше дело телячье», — думал он, глядя на то, как рядом с его машиной рвутся снаряды.

Несколько «тридцатьчетверок» рискнули оторваться от боевых порядков и сделать бешеный рывок вперед. Но с каждым метром сближения с противником возрастала угроза попадания в них. И в самом деле они — одна за другой — спотыкались, останавливались, начинали гореть. И тогда оставшиеся в живых машины не выдержали, бросились назад к своим боевым порядкам, а те, увлеченные их попятным движением тоже откатились на исходные рубежи.

Вторая атака захлебнулась.

— Вперед! Все вперед! — надрывались наушники. — Расстреляю подлецов! Все вперед!

Сквозь сумятицу голосов к Андриевскому прорвался тихий голос Чигринца, полный скрытой растерянности и надежды:

— Ветер… Ветер! Что будем делать? Что будем делать?

Эта вера в то, что он, командир роты, может найти правильное решение в условиях, когда он ничего решать не может, еще больше разозлила Бориса.

— Наше дело телячье! — крикнул он. — Наше дело телячье. Понял, Женя?

Ответа он не разобрал, но злость на командира бригады у него неожиданно прошла, потому что он подумал, что и у командира бригады дело телячье, он тоже ничего не может решать, что он такой же винтик большой машины.

С каждым новым днем, проведенным на фронте, Андриевский все сильнее ощущал себя частицей огромного организма Советской Армия, а свою роту, свой батальон, бригаду, даже корпус — лишь отдельными частями этого сложнейшего организма, который управлял всеми ими соразмерно с высшей целью своего существования: необходимостью разгромить смертельного врага, одержать полную победу в Отечественной войне. Все больше крепло у Бориса понимание того, что действующая армия, как любой живой организм, напрягающий все силы для достижения великой цели, может использовать свои части так, как сочтет это целесообразным в данный момент, вплоть до того, что может пожертвовать какой-либо из этих своих частей, если это понадобится для того, чтобы выполнить свою главную задачу, осуществить свою жизненную функцию. Такое понимание своего места и места любого солдата, офицера и генерала на войне, понимание, ставшее его глубоким чувством, помогало Андриевскому избегать нелепых и мелких обид на начальство, видеть целесообразность там, где на первый взгляд можно было думать о жестокости или несправедливости, а в конечном счете, это постоянное ощущение общей цели армии в каждом своем ограниченном боевом действии помогало Борису воевать уверенно и умело.

В наушниках Андриевского раздался протяжный крик: «Воздух!», и все мысли сразу выскочили из головы. Он проворно откинул люк и, держа его над собою левой рукой, задрал голову.

В сумятицу голосов, в танковое лязганье и гул ворвался рев авиационных моторов, взрывы бомб, выстрелы. В воздухе летели комья земли, осколки, куски металла, Андриевский не обращал ни на что внимания. Он смотрел прямо над собой — в небо. Оно было уже не серым с голубыми пятнами, а голубым с белыми облаками. И очень высоким.

…В синеву вплыли три самолета. Андриевский сразу узнал фашистские пикирующие бомбардировщики «Ю-87», которые в солдатском просторечии назывались «лаптежники». Звено шло строем. Прямо над «тридцатьчетверкой» строй сломался. Самолеты зашли в хвост друг другу, образовав кольцо, в центре которого был Андриевский. Борис понял, что «лаптежники» готовятся к «работе с круга».

— Внимание, Толя! — крикнул он Ткаченко, ни на секунду не спуская глаз с кольца самолетов в вышине.

Вот один самолет вздрогнул. Свернул к середине круга. Нос его качнулся вниз…

— Вперед, вправо! — заорал Борис что есть мочи.

«Тридцатьчетверка» рванулась с места. Самолет падал носом вниз. Тут же он исчез где-то сзади. Там грохнул взрыв. Танк остановился.

Снова над ним возникло подвижное кольцо. Снова, держа левой рукой ремень люка над собой, не отводил от него запрокинутую голову Андриевский. Вздрогнул следующий самолет. Вышел к середине. Клюнул носом. Вошел в пике…

— Прямо!

Уууууууууу… Бах!

— Влево!

Уууууууууу… Бах!

— Влево!

Уууууууууу… Бах!

— Вправо!

В эту игру играть — не соскучишься!..

— Прямо, вперед… Влево… Вправо…

Звено самолетов построилось углом и ушло. Андриевский посмотрел ему вслед.

— Аааа! — закричал он радостно. — Умеем воевать! Скучно им на фланге за одной машиной гоняться. В середку ушли!

Его машина стояла теперь у самого оврага. На его склонах между голых кустов лежали автоматчики. Солдат из Удмуртии сидел враскорячку и стрелял вверх. Дальше овраг был пуст. Он шел на углубление.

Больше Борис не успел ничего рассмотреть. Над ним снова образовалось кольцо «лаптежников».

— Влево!

Уууууууууу… Бах!

— Влево! Вперед! Вправо!

К нему незаметно вернулась уверенность, и с ней вернулась легкость. Он улучил момент и крикнул:

— Тайфун, Женя, Женя, слушай меня…

— Я — Тайфун, — прорезался сквозь шум голос Чигринца.

— Женя, веди всех к оврагу… к оврагу, — быстро приказал он Чигринцу. Он успевал «играть» с самолетами и командовать ротой. Он был доволен. Глядя в небо, он попробовал еще и думать. Но это не получилось.

«Надо скорей решать. Рискну, — сбивчиво метались в голове мысли. — Макар может под суд отдать… Э, наплевать! Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют…»

И тут же он вспомнил, что собирался ехать совсем в другую сторону — домой, домой, домой.

— А, черт! — крикнул он вслух. — Трус в карты не играет…

И толкнул Ткаченко сапогом в правый бок.

«Тридцатьчетверка» юркнула в овраг.

Овраг был глубокий, и склон, по которому спустился танк, был очень крут. Ткаченко мастерски исполнил трудный спуск, хотя в самом конце чуть не сорвался гусеницей в сухое русло ручья, проходившее по дну. Все же он сумел удержать машину у самого обрыва, невысокого, но неприятного, и осторожно повести ее — наклоненную сильно набок — по его неровному, неверному краю. Весь этот склон был еще заснежен, тогда как противоположный был уже совсем сух. Только наверху, на верхней границе оврага, снег потемнел и был смешан с грязью, а по всему склону он лежал чистый, нетронутый, зимний.

Остановившись метрах в ста от места своего спуска, Андриевский ощутил сильное беспокойство. Риск был большой, авантюрка могла кончиться для него скверно. Он сам толком не знал, для чего спустился в овраг и чего сумеет этим достичь. Его толкнули на это бесперспективность атаки, бесперспективность, которая была противна его природному здравому смыслу; и обычное его стремление действовать; и опыт; и чутье; и чувство самосохранения, причудливое на войне чувство, готовое смириться с большим риском, если он, этот риск, сулил полную свободу действий. Но впереди Андриевского могло ждать минное поле, противотанковая засада, а сзади — обвинение в уходе с поля боя, трибунал, отправка не домой, а в штрафбат. К тому же этот проклятый снег, на котором танк сверху был виден как на ладони. А перебираться на другой склон было еще рискованнее, машина могла засесть в ручье. Тогда вообще конец!

Сверху в овраг по его следу скатывались две машины.

Первым шел Чигринец, и его водитель, так же как Ткаченко, сумел притормозить у обрыва. За ним несся танк лейтенанта Орлова, и тот с разлета плюхнулся в ручей. Но не опрокинулся. Поелозив, вывернулся вдоль русла и пошел по нему, хлюпая в грязи. Оказалось, что под черной ледяной коркой текла мелкая тихая вода.

Раздумывать больше было не о чем, и Андриевский отогнал беспокойство. Он высунулся из люка. Машина была так накренена, что он чуть не вываливался. Погрозив Орлову кулаком, он замахал руками, приказывая автоматчикам, лежащим в кустах на другой стороне, подойти ближе к нему. Первым поднялся с места старик из Удмуртии и, оглядываясь, заковылял по скользкому склону. За ним потянулись еще четыре десантника.

Аккуратно, на малых оборотах, сзади подъехал Чигринец. Он тоже высунулся из башни, лежа на боку.

— Где остальные? — спросил Андриевский.

— Гоготадзе сгорел, — доложил Чигринец. — А Клепикова — вертухался, вертухался — не нашел.

— Гоготадзе сгорел? — переспросил Борис. — Как думаешь, Женя, пройдем по этому склону? Не завалимся?

— А хто его знает, — неуверенно сказал Чигринец. — Может, и пройдем. А куда думаешь идти?

— Закудыкал! Считаешь, наверху лучше?

— Надо доложиться, — сказал Чигринец.

— После доложим. Если найдем шанс убить медведя…

По ручью подъехала «тридцатьчетверка» Орлова, остановилась рядом с ними, но ее башня почти не поднималась над обрывом и была вровень с их гусеницами.

— А тут идти хорошо. Гладко, — сказал Орлов.

— Зад у тебя гладкий, — вспылил Андриевский. — Как из ямы стрелять будешь?

Орудие у Орлова зашевелилось, но не смогло повернуться влево, мешал откос. Оно могло бить только прямо и направо.

— Свяжись с дураком, — сказал сердито Борис. — Ладно. Пойдешь потихоньку за нами. Может, дальше где вылезешь…

Подошли автоматчики и, остановившись кучкой, слушали разговор. Троим Андриевский приказал перебраться на левый склон и, посматривая, не видно ли мин, идти впереди танков, а двое остальных должны были, прячась за кустами, пробираться по верху своего склона и докладывать ему обстановку. Получив приказ, солдат из Удмуртии и еще один автоматчик начали карабкаться наверх…

Сильно накрененные «тридцатьчетверки» осторожно двинулись вперед по оврагу.

Ткаченко работал виртуозно. Он мягко переходил бугры, аккуратно удерживал машину при сползании, как бы прощупывая каждую пядь земли, прежде чем наступить на нее гусеницей. Иногда склон становился таким крутым, что, казалось, они неминуемо должны свалиться в ручей. Но каждый раз они удачно проходили трудные места.

Овраг чем дальше, тем больше расширялся. Уже хорошо стал виден железнодорожный мост через овраг, бетонный, с круглым тоннелем для ручья.

«Возле моста попробую наверх вылезть, — решил Андриевский. — Пока ничего идет. Жить можно. Лишь бы хуже не было…»

И в тот же миг он услышал сзади глухой удар. Танк, идущий по ручью, дергался на месте. Из него выскакивал экипаж. Но дыма не было.

«Мина, — понял Борис. — Мина. Я же знал, что он не может быть не заминированным…»

И он и Чигринец остановились. Вылезли на броню, Орлов опасливо вернулся к своей машине. Потом выпрямился и рукой подозвал остальных членов своего экипажа. Те спрыгивали в ручей…

— Гусеницу сорвало? — крикнул Чигринец. — Нема везухи у вас, хлопцы…

Это он намекал на то, что опять, как и на высоте, попал в переплет именно Орлов и именно у него, Орлова, гусеницу снова сорвало, к тому же вроде бы именно ту же самую гусеницу.

Но у Андриевского, для которого подорвавшийся на мине танк еще больше обострил и без того опасную ситуацию, этот случай вызвал неожиданные чувства, скорее похожие на облегчение и удовольствие, чем на что-нибудь другое. Прежде всего он обрадовался тому, что подорвался на мине не он сам (что бесславно закончило бы его авантюру и означало бы верный трибунал), — он был доволен своим чутьем, которое не подвело его, не позволило двигаться ни по ручью, ни по другому, более удобному склону, который наверняка тоже был заминирован. Его машина и машина Чигринца были в порядке, значит, еще ничего не потеряно, еще можно действовать, еще можно посмотреть, пропал или пан…

Надо принимать решение. Скорее принимать решение. И — только правильное, верняковое решение. Что же можно сделать? Идти назад? Он увидел лицо полковника Макарова, а за ним лицо мамы, Тани, еще какие-то лица… Нет уж, это маком! Вылезти наверх? Он уже по оврагу прошел мимо «тигров», был в тылу у них. Но слишком близко. Слишком близко. Две «тридцатьчетверки» они зажгут за пять минут. Вперед? Надо протянуть еще вперед. Метров пятьсот. К мосту. Там вылезти наверх. Перебраться за железную дорогу. И бить из-за насыпи по «тиграм».

Он посмотрел вперед на снег. Нетронутый, чистый снег. Зачем минировать такой крутой склон? Танки по нему не могут пройти. Ей-богу, он не заминирован. Чует мое сердце, что не заминирован…

В это можно было поверить, потому что больше верить было не во что. Все остальное никуда не годилось. А не может же быть, что не существует никакого выхода! Так не бывает! Значит, это — выход!

Резко, не раздумывая больше, Андриевский перевел рацию на связь с бригадой. Твердым и звонким голосом он доложил комбату майору Коломытову, что нашел путь в тыл противнику и через пятнадцать минут откроет по нему огонь с тыла, из-за насыпи. Он ждал, что комбат его обматерит, но тот заорал весело, почти счастливо:

— Врешь! Ну, Ветер! Ну, сила! Иду за тобой!

Видно, дела в бригаде шли совсем уж скверно.

Пока Андриевский объяснял комбату, как нужно двигаться по оврагу, к нему, размахивая руками, скатывался с отлогого склона старик автоматчик. Он кричал по-деревенски:

— Эй! Эй! Танкист! Эй!

«Ошалел старик, — подумал Борис, заканчивая разговор с комбатом. — Там заминировано, а он носится как угорелый. Совсем без понятия».

Солдат скатился к ручью и, скользя ногами, заторопился по берегу, чтобы скорее добраться до Андриевского. Он смотрел себе под ноги, но продолжал кричать: «Эй! Слушай, что ли! Эй!..»

Андриевский подождал, пока солдат подойдет поближе, и спросил:

— Чего, папаша, засуетился?

— Тама танки! — сказал спокойно автоматчик и, сняв, шапку, начал вытирать лоб.

— Где танки?

— Тама…

Он махнул рукой куда-то к железной дороге.

— Много? — озабоченно спросил Борис. Его даже пот прошиб от отчаяния.

А старик снова надевал шапку.

— Да говори ты, старый черт! — закричал Андриевский. — Сколько танков?

— Многонько, — сказал неуверенно автоматчик. — Штук пять… А то, может, четыре…

— «Тигры»?

— Они. «Тигры»… Хотя, кажись, и не они… Однако сходствие есть…

Такой разговор в эту минуту не имел смысла. Борис выскочил из машины, спрыгнул на землю и подбежал к засевшей в ручье «тридцатьчетверке». Через нее перебрался на другой берег. Он спешил. Было скользко, но он бежал. Где-то посредине склона он вспомнил о минах и перестал хвататься руками за кусты.

Наконец он взобрался на то место, откуда была видна вся ложбина.

Слева от него теперь виднелись немецкие танки, разбросанные по полю. Их орудия были повернуты еще дальше налево, в сторону пологого возвышения, за которым скрывалась бригада. Над возвышением шел воздушный бой; значит, появились наши самолеты. Все это Андриевский увидел боковым зрением, а смотрел он прямо перед собой и немножко направо — туда, где вдоль железнодорожного полотна под прямым углом к оврагу лежала асфальтовая дорога. Вдалеке по ней двигались танки. Три «тигра». В походной колонне, один за другим.

«Зачем они сюда?» — тревожно подумал Андриевский. Но не смог сразу этого понять и не стал догадываться. Времени не было. «Тигры» были дальше от моста, чем рота Андриевского, но они шли быстрее, а нельзя было допустить, чтобы они пришли туда первыми. Махнув энергично рукой Чигринцу, Борис боком, спотыкаясь на каждом шагу, побежал вперед, не упуская «тигров» ни на минуту из виду.

Бежать вдоль наклонной плоскости, наверно, удобно было бы только хромому, у которого одна нога намного короче другой. У Андриевского же одна нога была вынужденно подогнута в колене, на нее он делал основной упор, врезаясь в землю лишь одним, наружным боком подметки, то и дело падая на колено, чтобы затормозить срывающуюся вниз другую, вытянутую, ногу. А тормозить было некогда, потому что хоть «тридцатьчетверки» шли медленно, но все-таки он почти не успевал за ними. Волосы под шлемофоном стали у него мокрыми, и сзади по шее тек знобкий, холодный пот. Где-то близко бежал старик автоматчик. Андриевский слышал за спиной его шумное дыхание и вдруг удивился, как тот сумел пробежать по этому склону почти два километра, успевая за танками. «Мне бы не пробежать», — подумал он, снова в который уже раз падая на согнутое колено, подтягивая правую ногу и снова устремляясь из последних сил вперед.

Потом, перед самым мостом, он увидел на снегу широкую темную полосу, идущую по диагонали вниз к бревнам, переброшенным через ручей. Это был спуск с асфальтовой дороги.

Кинувшись вниз, Андриевский невольно замахал руками — точно так же, как раньше размахивал старик десантник, — и так же невольно заорал во все горло опередившим его танкам:

— Алле! Алле!

Те остановились.

Сбежав к ручью, Андриевский хотел было припуститься вдоль берега, чтобы перейти воду через бревна, но тут же испугался, что не успеет этого сделать, и соскочил в ручей. Под ним что-то хрустнуло, хлюпнуло, одним прыжком он взлетел в воздух и врезался обеими ладонями, защищая грудь, в мокрую, рыхлую стенку другого берега. Сверху ему тут же протянули руки, и он кое-как вылез на снег.

Он плюхнулся грязными, мокрыми сапогами на свое чистенькое теплое сиденье и приказал заглушить моторы. Стало тихо.

— Бронебойным заряжай! — скомандовал он Карасеву, а сам сел на корточки и прильнул глазами к прицелу. Торопливо поворачивая одновременно башню и пушку, он увидел наконец в прорези темное пятно на границе оврага — это был спуск с дороги. Пушка еще чуть шевельнулась и замерла. Андриевский не снимал руки с рычагов, управляющих наводкой орудия. Руки лежали крест-накрест, как иногда приходится держать их на клавишах пианисту.

«Тигры» не показывались.

«Ну, давай, давай, — торопил их Андриевский. — Чего затыркались? Скорее давай! И не посылай вперед автоматчиков. Овраг же тихий… Хороший овраг… Давай, друг, давай…»

«Тигры» должны были уже появиться над оврагом. Но их не было. Свернули в сторону? Решили послать вперед разведку? Тогда — хана!

Наконец в орудийном прицеле появился первый «тигр»: сперва на голубом фоне неба возникла палка с набалдашником — дульным тормозом орудия — и вслед за этим сразу показался темный, задранный кверху угол гусеницы. Нога Андриевского, нежно прикасающаяся к педали спускового устройства пушки, невольно вздрогнула и замерла. Его руки живо заработали, поворачивая пушку за выплывшей над оврагом гусеницей, за упавшей на дорогу гусеницей, за задранной над дорогой гусеницей, за уходившей вниз наискосок башней…

— Выстрел! — громко скомандовал самому себе Андриевский, как он привык давать эту команду своему командиру орудия. И сразу нажал на спуск.

Где-то рядом сразу шарахнул Чигринец.

— Выстрел!

И мелким потрескиванием — пулеметы, автоматы…

Прицел резко метнулся наверх.

Еще один «тигр» съезжал с диагонали. Мимо него! Два в куче. Первый уже наклонился, второй повис… Задергались, закрутились палки с набалдашниками. Глаза Андриевского поймали башню заднего полузакрытого «тигра»…

— Выстрел!

Скорей. Ниже, ниже… Чужой задок… Разворачивает башню…

— Выстрел!

Ах, ты еще стрелять хочешь?

— Выстрел!

Покатился… Покатился по снегу… Без дороги…

— Выстрел! Шарах! Эх! Эх!

Вверх… Вниз…

Нижний горит в ручье… Дым, дым… И этот горит… Ну-ка его еще разок. Эх! Наверху замерла башня… Выскочили, гады… Для верности и его — эх!..

Надо их пересчитать… Раз, два… А вон третий… Все на месте. Как в аптеке. Ах, дураки, гады! Кто же без разведки в овраг лезет?

Андриевский снял руки с поворотных механизмов.

Машина была полна вони. Сзади стрелял Чигринец. Карасев все еще держал очередной снаряд в руках, а Султанов почти лежал на полу и орал во все горло:

— Ай, Суворов! Ай, Кутузов! Ай, Багратион! Я выродок воинственного татарского рода! Ай! Ура! Ай, Суворов!

Сплюнув горькую, противную слюну, Андриевский высунулся из люка.

Овраг наполнялся дымом. Из-за «тигров» доносились редкие пистолетные выстрелы, на которые автоматчики отвечали короткими очередями. Несколько раз ударил из пушки Женя Чигринец по тому «тигру», который остался наверху. Тот, что скатился в ручей, упирался стволом в землю…

— Тикать надо, — забубнил в наушниках голос Чигринца. — Скоренько тикать надо. Совсем демаскировались…

— Толя, — сказал Андриевский. — Что главное в профессии жулика?

— Что? — спросил Ткаченко.

— Главное в профессии жулика — вовремя смыться. Ясно? Сумеешь выехать из оврага?

— Надо суметь…

— Трогай, — приказал Андриевский, и его сразу так кинуло лопатками на круглый край башни, что он даже поморщился от боли.

Вылезти наверх Ткаченко сумел только возле самого «тигра», застрявшего у съезда в овраг. Его надо было миновать поскорее, потому что в нем вот-вот должны были начать рваться снаряды. Но на него Андриевский даже не взглянул.

Обе его машины на полном ходу мчались к железнодорожному полотну. Борис повернул перископ в другую сторону и посмотрел на ложбину. Там немецкие танки потеряли былую неподвижность. Они маневрировали. Между ними то и дело поднимались фонтанчики земли. Над ними кружили, падали на них, снова взмывали вверх наши пикирующие бомбардировщики, на бреющем полете проносились наши штурмовики.

Работа наших самолетов увеличивала надежду, что «тридцатьчетверки» Андриевского успеют незамеченными перевалить через железнодорожную насыпь. Но надежда тут же рухнула. Их заметили. Ближайшие «тигры» начали поворачиваться в их сторону, Пролетело несколько болванок. Снаряды начали рвать землю совсем близко от «тридцатьчетверок».

Но все же они успели без потерь юркнуть за насыпь. Под ее прикрытием Андриевский и Чигринец открыли огонь по ближайшим «тиграм». А через несколько минут Борис увидел, как из оврага выскакивают, стреляя на ходу, все новые и новые «тридцатьчетверки», ворвавшиеся вслед за ним в тыл немецким танкам.