В те холодные дни

1

Вернувшись из Москвы, Сергей Тарасович с каждым днем утверждался в мысли, что его предложения в конце концов будут одобрены и приняты. Записка министру, все технические и экономические расчеты получаются весьма убедительными, продумана каждая деталь, все неопровержимо логично. Главным козырем сейчас был выигрыш во времени, и это было в руках Косачева. Пусть другие попробуют, потягаются.

По дороге на завод, в машине, он мысленно планировал дальнейший ход дела. «Во-первых, — думал он, — нужно основательно подготовиться к совещанию в Москве и добиться государственного заказа. Во-вторых, надо обеспечить изготовление труб высокого качества в обещанный срок, а то и ранее».

В решении первой задачи он больше всего рассчитывал на свою пробивную силу, на свой опыт. Дальнейшее же представлялось более сложным: сумеет ли собрать в один кулак и направить воедино усилия всех инженеров, техников, мастеров, рабочих — словом, всего заводского коллектива. Это не так-то просто, нужно время, терпеливая, разумная работа с людьми, меры убеждения.

Косачев полагал, что следует начать с психологической перестройки, с некоей встряски умов. Он знал, что вдруг переломить привычки и психологию людей нелегко. Ведь его завод уже много лет работает в отлично налаженном ритме, все идет в определенных размеренных рамках, и если иногда случаются срывы, это не страшно, их можно поправить на ходу. Все давно наловчились «затыкать мелкие дыры», вмиг приноравливаются к обстановке. Так и крутится все по заведенному кругу, только смотри-поглядывай да не торопясь поправляй.

Новое же дело, как известно, приносит много забот, и люди часто отмахиваются от него. Нечего, мол, рисковать, от добра добра не ищут. Он-то, Косачев, хорошо знает, как нелегко в таких случаях вводить новшество, менять налаженный ход производства, ломать старые привычки.

Как опытный руководитель, он не преувеличивал своих собственных сил, думал и о тех, кто работает в одной с ним упряжке. Он знал, что умеет ладить с людьми, был уверен, что столкуется и на этот раз.

«Надо расшевелить командиров производства, — думал Косачев. — Вот, к примеру, главный инженер Водников. Знает дело, правда, иногда нападает на него какая-то вялость или нерешительность, приходится напоминать, подталкивать. Интеллигент, деликатный человек, хотя и умеет хватку показать в иных случаях, но чаще пасует, боится спорить с людьми, не одернет кого следует, будто жалеет. Взять хотя бы его отношения с заместителем, с Поспеловым. Никакой твердости, одни уговоры да назидательные беседы. Я сам не люблю Поспелова, хоть и знаю, что он толковый инженер. И если его подстегнуть, взять твердой рукой, он может здорово поставить электросварочное дело. Тут Поспелов мастак».

Думая о главном инженере и его заместителе, Косачев не хотел ничего преувеличивать и уменьшать, желал объективно разобраться в достоинствах и недостатках каждого.

У Водникова интересная и суровая биография. Был на фронте, у него много боевых орденов. В прошлом — артиллерийский офицер. Воевал в Донбассе, под Ростовом-на-Дону, в Сальских степях, в Сталинграде. Дважды был ранен: сперва в голову, потом в левое плечо. В боях за Сталинград был удостоен звания Героя Советского Союза.

Потом Белорусский фронт, Польша, плацдарм на Одере, сражение под Берлином. За это время Водников был ранен еще три раза: два ранения были легкими, а после третьего провалялся более двух месяцев.

Теперь, спустя много лет, Водникову иногда становится страшно от одного только воспоминания о тех боях, в которых он участвовал, и о том, через какой шквал огня и смерти прошел.

Когда кончилась война, Водникову едва исполнилось двадцать пять лет. Он решил поступить в институт, мечтал стать ракетостроителем. Но случилось так, что после защиты диплома его послали работать на флот, занимался он делом, далеким от ракетостроения, хотя интересным и увлекательным для молодого инженера. Служил на корабле, надолго уходил в море и, привыкший к суше, тосковал по земле, по деревьям, по шумной жизни на городских улицах. Постепенно росла в его душе какая-то странная неприязнь к морю, к пугающему неоглядному простору серо-зеленой холодной воды, свинцовому небу. Корабль, на котором служил Водников, однажды наскочил на мину. Это было далеко от берега, от других кораблей, помощь не подоспела вовремя, судно пошло ко дну. В этой катастрофе Кирилл Николаевич был контужен, простудил легкие, едва не погиб.

Больше года лечился в Ленинграде в госпитале, и по состоянию здоровья его списали с флота.

Года через два Кирилл Николаевич по рекомендации главка был направлен на гражданскую работу — на трубопрокатный завод, где судьба свела его с Косачевым. Сергей Тарасович, присматриваясь к новому специалисту, почувствовал в нем характер организатора и незаурядный инженерный талант. Назначил его начальником участка, потом начальником цеха. Вскоре Косачев предложил ему должность главного инженера завода. С тех пор прошло более десяти лет, и Сергей Тарасович ни разу не пожалел о своем выборе, был доволен главным инженером, хотя время от времени «песочил».

Недавно Косачев дружески заметил Водникову:

— Уж больно ровный ты стал, Кирилл Николаевич. Ничем тебя не взорвешь, все на одной скорости бегаешь. Надо решительнее переключаться.

— Согласен, Сергей Тарасович. Расчеты сделаем как надо.

— Расчеты — это еще не все, — сказал Косачев. — Нужен правильный настрой ума и воли. И не только в твоей и моей башке, а у всех решительно.

О том, как «настроить» весь коллектив, Косачев думал и сейчас, сидя в машине. Всех он знал, видел, кто в чем силен и в чем слаб.

Вячеслав Иванович Поспелов, толковый работник и хороший специалист, совсем из молодых, всего лет восемь назад окончил институт стали, написал оригинальную работу по проблемам сварки твердых сплавов, сразу выдвинулся. Его приглашали в НИИ, обещали приличную должность, хороший оклад, но он не захотел идти по ученой линии, попросился на производство. Увлекался кибернетикой, автоматикой, заставил работать над этой темой весь отдел технической информации, требуя от сотрудников самых подробных сведений о новейших изобретениях в технике и открытиях в науке как у нас, так и за рубежом. Его знаниям могли позавидовать многие. Но чем больше он узнавал о достижениях современной техники и науки за рубежом, тем скептичнее смотрел на перспективы отечественного трубостроения.

— Они уже вон где, а мы? Куда нам!

Приток новой информации, неожиданные толкования учеными и специалистами давно известных и, казалось, вполне понятных ранее проблем не вооружали Поспелова силой нового знания, а, наоборот, обезоруживали, вызывали некую растерянность. Ему казалось, что он сам безнадежно отстает, а бежать было страшно: вдруг выберешь неверное направление?

Как-то раз, передавая Поспелову очередной бюллетень новостей науки и техники, заведующая отделом технической информации инженер Нонна Столбова сказала:

— Тяжело на вас смотреть, Вячеслав Иванович.

— Почему?

— Удивляюсь, как может одна голова вместить такое количество информации. Когда вы перестанете собирать и начнете отдавать? Вы не человек, а горе от ума.

Поспелов нимало не обиделся на Нонну. Она ведь не понимает, что знания нужно копить, как электрический заряд, только в таком случае можно рассчитывать на мощный разряд и яркую вспышку.

Но стоило нерешительного Поспелова подхлестнуть, «захомутать», как он энергично брался за дело, выполнял его со знанием и толком. Косачеву нравились молодые, как он говорил, «необъезженные скакуны», он с удовольствием вовлекал их в круг настоящих больших дел и терпеливо «объезжал», гоняя до седьмого пота. Испытывая личную неприязнь к Поспелову, он все-таки считал его человеком способным, в известной степени оригинальным.

Поспелов был убежденный технократ, свято верил в непогрешимость электронно-вычислительных машин, а их умение быстро считать и прогнозировать ставил выше мыслительных способностей человека.

— Человек ненадежен, — рассуждал Поспелов, — быстро устает, хрупкая психика делает его переменчивым, капризным. Будущее, несомненно, принадлежит компьютерам, пора всем понять, что машины призваны сыграть решающую роль в научно-техническом прогрессе, в развитии производства.

Увлекаясь машинами и кибернетикой, он и в самом деле недооценивал роль человека в развитии общественных производительных сил.

Косачев стал испытывать неприязнь к Поспелову с тех пор, как узнал, что Поспелов женился на девушке, которая была невестой Николая Шкуратова. Косачеву было неприятно, что на заводе нашелся человек, который прямо или косвенно пошел против Шкуратовых. И надо же было такому случиться! Очень обидно ему стало за Николая, которому Сергей Тарасович всегда симпатизировал, следил, как парень растет, чем интересуется, как учится.

…Машина наконец остановилась перед заводскими воротами. Косачев через смотровое стекло увидел знакомые серые корпуса.

— Уже? Приехали? — спросил он Семена Герасимовича, с волнением наблюдая за потоком людей, устремившихся к проходной и оживленно разговаривающих.

— Она и есть, центральная проходная.

— С приездом, Сергей Тарасович! А мы-то переполошились, — слышался рядом громкий голос вахтера, открывавшего ворота и пропускавшего директорскую машину. Старый усатый вахтер в черном полушубке улыбнулся директору, даже снял шапку и помахал ею в воздухе. — Желаю здравствовать!

— Спасибо! — ответил ему Косачев и улыбнулся вахтеру, которого он лично знал лет двадцать пять.

Директор всегда въезжал на завод через главные ворота, откуда его сверкающая черная машина плавно катилась вдоль аллеи Героев труда к парадному подъезду заводоуправления. Шофер знал, что директор любит ездить по этой дорожке медленно, и всегда сбавлял скорость. Было приятно смотреть на заснеженные ветки берез, на белые стволы, смирно стоящие в сугробах, как солдатская шеренга. Вдоль расчищенной дорожки слева и справа на больших дюралевых щитах висели портреты передовиков производства, ударников, лучших людей завода. Директор знал в лицо каждого человека.

В середине аллеи Сергей Тарасович увидел двух рабочих, которые снимали со щита чей-то портрет.

— Останови, — приказал он шоферу.

Когда машина прижалась к кромке, вышел на дорожку.

Два парня в спецовках снимали портрет старого котельщика Петра Максимовича Воронкова.

Увидев директора, рабочие поздоровались с ним.

— В чем дело? — спросил Косачев. — Почему снимаете?

Младший рабочий бросил папиросу на снег, наступил ногой. А старший пожал плечами, спокойно ответил:

— Из отдела кадров распорядились. Старик уже не работает.

— Как это не работает? Куда же он делся?

— А кто его знает! Говорят, уволился.

Косачев чуть было не взорвался от злости, но сдержал себя, не повысил голоса.

— Поставьте портрет на место. Я отменяю распоряжение отдела кадров, — строго приказал он рабочим.

— Да мы-то при чем? — пожал плечами младший, парень в серой заячьей ушанке. — Нам приказали.

— Делай, как я сказал. — Косачев сердито хлопнул дверцей машины.

Ребята вставили портрет Воронцова на прежнее место, закурили, принялись собирать инструмент в деревянный сундучок.

Эта история озадачила и расстроила Косачева. Войдя в кабинет, он тут же снял трубку внутреннего телефона, соединился с начальником отдела кадров Москалевым.

— Алексей Петрович, это ты распорядился снять портрет котельщика Воронкова?

— Я, Сергей Тарасович, — простодушно признался Москалев. — Он уже уволился, приказ подписан.

— Кто подписал?

— Главный инженер. По собственному желанию.

— Возьми дело Воронкова и немедленно зайди ко мне вместе с главным инженером.

Через десять минут все трое сидели над папкой с делом Воронкова. Косачев прочел заявление рабочего: «Прошу освободить меня от работы по собственному желанию».

— Да, коротко и неясно. Вы беседовали с ним? — спросил Косачев Водникова.

— А что беседовать? — пожал плечами главный инженер. — Человек просит освободить от работы по собственному желанию. Что тут особенного? Не вижу основания задерживать, тем более, что мы можем заменить его молодым котельщиком.

— И ты не говорил с Воронковым? — глянул Косачев на начальника отдела кадров, крепкого, здорового мужчину, который был раза в два моложе директора.

— Да нет, Сергей Тарасович, не говорил.

Косачев укоризненно посмотрел на Водникова, потом на Москалева, развел руками:

— Удивительный народ! Не говорили, не интересовались. Не смели задерживать! Да как это могло случиться? Старый рабочий, тридцать семь лет трудового стажа, фундамент завода закладывал, тридцать два года в партии, знатный человек, и вдруг уходит по собственному желанию? Подумали вы оба, откуда у него такое желание появилось и почему? Ни персональной пенсии не попросил — а она ему положена по закону! — ни с коллективом не попрощался, а так себе, просто подал заявление, вы и подмахнули. Ничего не спросили и даже спасибо ему за его труд не сказали! А он, видать, в обиде на нас, а то почему бы ушел таким образом?

— Да он всегда недовольство высказывал, — заметил Алексей Петрович. — По всякому поводу, сколько я помню.

— Ершистый человек, — подтвердил главный инженер. — Всем же известно.

— А может, и были причины для недовольства? — горячился Косачев. — Мы с ним начали работать, когда ты, Алексей Петрович, еще под стол пешком ходил. Недовольство высказывал! Вот и надо было внимательно выслушать, чем недоволен. Ему наш завод и все наше дело дорого не менее, чем нам с вами. Всю жизнь заводу отдал, и вдруг: «Увольте по собственному желанию». И никому в голову не пришло спросить, что же случилось? Ну и ну!

— Очень уж вы к сердцу принимаете, Сергей Тарасович, — сказал Москалев. — Я и не думал. Учтем на будущее.

— Детский сад! — с досадой оборвал его Косачев. — Наломал дров и ничего не понял. Это же чепе в городском масштабе.

— Это, конечно, ошибка, Сергей Тарасович, — не переча директору, признался Водников, — и в первую очередь моя. Я подписал приказ. Не придал значения, не думал, что тут какая-то подоплека.

— Да никакой особой подоплеки нет, — сердился Косачев, — человек погорячился. Это же ясно, а вы…

— Мы, конечно, ошиблись, надо признать, — закивал головой Москалев.

— Ошибки надо исправлять, а не только признавать, — сказал Косачев. — Здесь правильно указан его домашний адрес?

— Правильно.

— Ладно, идите работать.

Косачев сердито посмотрел на дверь, за которой скрылись главный инженер и начальник отдела кадров. «Еще одна проблема, черт возьми!»

2

Вера, как всегда перед началом смены, наводила порядок: расправила пестрый половичок, все протерла белой чистой тряпкой, полила цветок в горшке, пристроенном на выступе рамы. Заглянула в зеркало, поправила прическу, слегка стянула волосы косынкой и уселась за пульт.

Из операторской будки подъемного крана хорошо просматривался широкий простор трубоэлектросварочного цеха с высокой стеклянной крышей. В ясные дни сквозь крышу лились полосы солнечного света, бросая теплые отблески на металлические фермы и эстакады. Устраиваясь на своем рабочем месте, Вера каждый раз садилась за пульт с каким-то странным озорным чувством, будто ее подъемный кран был совсем не краном, а космическим снарядом, на котором можно было сейчас же пуститься в межзвездный полет.

Внизу уже начали работать все линии станов. Огромный цех гудел и содрогался, будто некий фантастический гигант делал могучий вдох, набирая полную грудь воздуха перед тем, как хорошенько поднатужиться и единым рывком сдвинуться с места.

Включив пульт, Вера поискала взглядом своего мужа.

Федор уже стоял на своем рабочем месте, будто между прочим кинул взгляд в сторону крана, по привычке помахал рукой Вере.

Начальник цеха Андрей Шкуратов шел по длинному пролету, окликнул сварщика Степана Аринушкина, остановился, передал ему какую-то бумажку и двинулся дальше к прессовочным станам. Поднявшись на эстакаду, он увидел на одном из пролетных мостиков женскую фигуру в белом халате. Это была Нина Степановна. Андрей знал, что, выйдя замуж за Поспелова, Нина перевелась из городской больницы в заводскую поликлинику, кажется, работает старшей медсестрой. «Как тесен мир, — подумал Андрей, — опять судьба ведет ее по той дорожке, на которую вернулся Николай».

С небольшим чемоданчиком-аптечкой в руках Нина Степановна неторопливо прошла из цеха во двор, направилась в соседний корпус, где работал Николай. Андрею почему-то подумалось, что Нина ищет его брата.

«К чему такие свидания? — с досадой подумал Андрей. — При людях, среди белого дня? Не позорила бы мужа. Все же увидят, пойдут пересуды, насмешки. Да и Николаю ни к чему такие спектакли».

Войдя в цех горячей прокатки, Нина поднялась на мостик в том месте, где работала бригада наладчиков. Осмотревшись по сторонам, остановила свой взгляд на группе людей, но среди них, кажется, не было того, кого искала. Она посмотрела в другую сторону и сразу увидела Николая. Остановилась и, никем не замеченная, внимательно смотрела на него. Зачем пришла, зачем стояла, чего ждала? Кажется, и сама не знала, как быть, не хотелось попасться на глаза посторонним людям. В нерешительности сделала шаг, чтобы уйти, но опять остановилась, как прихваченная магнитом. Что ей нужно было теперь от человека, которому изменила? Что скажет ему, как посмотрит в глаза?

«Стыдно-то как! — в смятении думала Нина. — Бежать, пока не увидел. Бежать!»

Но она ничего не могла сделать с собой, не смела сдвинуться с места, стояла, смотрела на Николая.

Николай почувствовал на себе этот взгляд, поднял голову и сразу же увидел Нину. Она стояла совсем близко, красивая, в белом халате.

«Неужели она? Ну конечно же Нина! Повзрослела, чуть пополнела, какая-то нервность в лице».

Сбивчивые, тревожные мысли вспыхнули в голове Николая, пока он смотрел на Нину. Она не отвернулась, уставившись взглядом в упор, нисколько не смутилась, даже приветливо улыбнулась Николаю. Он резко опустил голову, повернулся спиной, стараясь продолжать работу, но руки не слушались.

Нина стояла на мостике, ждала, когда он еще раз обернется. Но Николай, наклонившись над грохочущими рольгангами, что-то подкручивал ключом, не смотрел на нее.

Не разгибая спины, не оборачиваясь, он долго, в замешательстве, рвал ключом гайки, закручивая до отказа.

«Долго будет стоять или уже ушла? — думал он, боясь оглянуться. — Зачем появилась? Что ей надо? Специально хотела встретиться или вышло случайно?»

Он не ожидал такой встречи, и ему было неприятно, что Нина появилась в цехе.

«Скорее бы ушла», — думал он, раздражаясь, и при этом ему хотелось оглянуться и увидеть ее.

Он продолжал возиться с зажимами. Раскаленная цельносварная труба, которая беспрерывно тянулась по грохочущим рольгангам, дышала нестерпимым жаром, была совсем близко. Алая горячая лента неслась перед глазами, как огненная струя.

Обливаясь потом, он прикрыл лицо рукой, отошел от стана. Скосил глаза на мостик и увидел, что Нины уже не было там. Николай закурил, вытирая потное лицо, несколько раз оглянулся на раскаленную ленту сварной трубы толщиной с корабельный канат. На выходе из рольгангов ножи отрезали от ползущей трубы одинаковой длины концы, сбрасывая их на бетонные плиты пола.

Сверкание огня напомнило Николаю пылающий костер на берегу озера и тот далекий день, когда друзья провожали его вместе с другими заводскими ребятами в армию. По заведенному обычаю молодежь устроила прощальную гулянку. Собралась большая компания, взяли продукты, поехали за город. Ясно вспомнилось, как тогда у костра плясала Нина, а Николай играл на гитаре. Нина прыгала и извивалась отчаянно, лихо, как пламя огня на ветру. Все хлопали в ладоши, кричали в такт вихревому танцу:

— «Эх, раз! Еще раз! Еще много, много раз!»

Николай тоже кричал, пританцовывая, не сводя глаз с Нины.

В тот день она была особенно возбуждена, будто не знала, куда девать свои силы, пела, плясала, носилась по кругу с неудержимым задором. Казалось, она была счастлива и радость переполняла ее. Все любовались ею. И только один Николай чувствовал какую-то скрытую напряженность в поведении Нины, боялся, что она не выдержит, взорвется, сделает что-нибудь неожиданное для него, а может, и для самой себя.

Он неотступно ходил за ней, боялся упустить хоть малейшую возможность остаться с ней наедине, объясниться.

Уже были спеты все песни, кончался день, выпитое вино разгорячило ребят и девчат. Несколько парочек уже давно ушли. Николай не решался обнять Нину при всех.

«Да что она играет со мной? — злился Николай, глядя на Нину. — Сама понимает, не чужие мы с ней. Не на один день ухожу».

Он начинал нервничать.

Перетанцевали все танцы, Нина, кажется, едва держалась на ногах, а все плясала и плясала. Наконец она выскочила из круга и побежала от костра в синие сумерки на скошенное поле. Николай бросил гитару, кинулся в ту же сторону. Догнал ее у самого сенного сарая.

— Устала? — спросил он участливо. — Весь день танцуешь, песни поешь. Нынче ты особенно красивая, лучше всех.

Нина не взглянула на него, ничего не ответила на слова Николая. Будто не замечала, что он пришел, стоит рядом. Упала на стог сена, разгоряченная и усталая, уткнулась лицом в сухой душистый клевер, тихо смеялась.

— Зачем явился? Кто тебя звал? — спросила она, не поворачиваясь к нему, продолжая смеяться.

Он приблизился к ней, упал на колени, шурша сухим клевером.

— Ну что ты так? Я по-хорошему, ты не бойся.

Он хотел обнять Нину, коснулся рукой обнаженного жаркого плеча.

Она мгновенно вскочила на ноги, сильными руками оттолкнула Николая.

— Нет! Нет! Нельзя так, иди к ребятам.

Но Николай не хотел слушать ее, крепко схватил за руки.

— Поговорить надо, последний день видимся.

— Пусти руки! Пусти!

Но он все сильнее тянул ее вниз, на душистое сено.

— Пусти! Пусти!

Она вырвалась из его рук, выскочила из сарая и побежала на открытую поляну. Отсюда был виден костер. Она помахала ребятам рукой, пошла к озеру.

Николай стоял у сарая, разгоряченный и виноватый, в досаде кусал губы.

«Ну как же я так? Не мог по-человечески, напугал. Ну что она со мной делает, как ей сказать, что люблю, что прошу ждать меня? Э, дурья голова!»

Он вернулся к ребятам, где догорал костер и тихий девичий голос пел грустную песню, а рядом единственная пара лениво танцевала под транзистор.

Повернув регулятор громкости так, что музыка понеслась по всей окрестности, Николай прыгнул через костер к танцующей парочке, выскочил на выбитую траву и, поднимая пыль, пошел в пляс, извиваясь упругим сильным телом, то высоко подскакивая, то падая на колени. Плясал долго, пока не увидел, как к костру медленно подошла Нина с цветком в руке.

Он покорно и смирно встал рядом. А музыка гремела, словно звала на круг.

— Потанцуем? — вежливо пригласил он Нину. — Ведь такой день!

Она подала ему руку.

Костер давно догорел, и в сизом пепле тлели последние остатки углей.

Нина и Николай все танцевали и танцевали, кружились самозабвенно, опьяненные близостью, забыв про все на свете. Танцевали долго, до темноты, и не заметили, как разбрелись все их товарищи, оставив на траве неугомонный транзистор.

Не выпуская из своих рук горячую, мягкую Нинину руку, Николай поцеловал девушку в щеку, повел ее от костра. Они медленно пошли по темному полю, плечом к плечу, держась за руки, и не заметили, как опять приблизились к сенному сараю. Остановились перед входом. Она прислонилась к дверям, не желая идти дальше, но Николай оттолкнул дверь ногой, повел Нину за собой, в темноту. Он стал обнимать Нину, пытаясь поцеловать. Она сильным рывком оттолкнула его, кинулась к выходу, но споткнулась и упала. Он преградил ей дорогу, она вскрикнула и, отбиваясь кулаками, рванулась к дверному проему. В это время мимо сенного сарая проходили ребята с гитарой, и Нина выбежала к ним, присоединилась к компании.

Николай не побежал за ней, остался, уверенный, что она вернется. Долго лежал в темноте, прислушиваясь, выходил из сарая и опять возвращался, яростно и зло топтал сено. Усталый, прилег на сухой клевер и не заметил, как уснул.

Когда он проснулся, было уже утро, сквозь щели струился яркий солнечный свет. Он поднял голову, оглянулся. В сарае никого не было.

«Где же Нина? Не пришла? — с досадой подумал он. — Как же я прозевал, черт возьми!»

Он вышел из сарая и, щуря глаза от яркого солнца, пошел в сторону озера, где золотисто сверкали высокие поредевшие сосны. За толстыми стволами сосен Николай увидел озерную гладь, полоску синего неба и белый парус. На берегу стояла Нина в ярком красном сарафане.

«Значит, ждала меня. Видно, всю ночь пробродила у озера», — подумал Николай и напрямик пошел к берегу.

Подойдя поближе, он увидел у самого берега небольшую спортивную яхту. На яхте стоял молодой мужчина, обнаженный до пояса, загорелый, в белой панаме, сдвинутой на затылок. Он был в веселом настроении, громко разговаривал с Ниной, которая стояла невдалеке на берегу. Видно, мужчина приглашал ее прокатиться на яхте.

— Уверяю вас, девушка, — говорил мужчина. — Прокатиться под парусом — одно удовольствие, честное слово! Никакой опасности. Сами же видите, отличная погода.

Нина не трогалась с места, улыбаясь.

— Спасибо, я не могу.

Она, по правде говоря, откровенно любовалась яхтой и белым парусом. Да и владелец яхты вел себя вполне корректно, любезно представился: заместитель главного инженера трубопрокатного завода Вячеслав Иванович Поспелов. Но зачем он Нине? Появился здесь совсем неожиданно, когда Нина купалась, и приглашает кататься. От скуки, наверное. Был бы знакомый, почему бы не прокатиться? Яхта красивая!

Нина не заметила, как к берегу подошел Николай. Ему показалось, что она слишком кокетливо разговаривает с незнакомым мужчиной.

— Нина! — позвал он резко. — Иди сюда!

Нине был неприятен этот окрик. Но она сдержалась, не ответила грубостью на грубость, спокойно повернулась к Николаю, шутливо сказала:

— А меня чуть не похитили. Хотели увезти далеко-далеко, за синее море.

— В самом деле, — улыбаясь обоим молодым людям, сказал мужчина в панаме. — Прекрасная прогулка. Не пожалеете, девушка. Решайтесь. Я приглашаю вас.

Николай уже стоял рядом с Ниной, взял ее за руку. Мужчина на яхте насмешливо крикнул Нине:

— Ага! Вы арестованы!

Это задело Нину, и она освободила руку, сказала Николаю:

— Ты кто? Мой сторож?

Спокойно пошла к воде, окунула сначала одну, потом другую ногу. Коричневые ноги и красный сарафан зыбким пятном отразились в водном зеркале. Девушка счастливо засмеялась, помахала рукой мужчине на яхте:

— Завидую вам. Прощайте!

— Я поплыву только с вами, — любезно сказал хозяин яхты, видимо рассчитывая узнать, как будет реагировать парень на берегу.

— Это невозможно, — ответила Нина. — Счастливого плавания!

— Я приглашаю вас обоих. Пожалуйста! — сказал он, взглянув на Николая.

— Советую отчаливать. Никто с вами кататься не станет. Покиньте порт, сэр.

Видя, что парень злится, хозяин яхты решил слегка подразнить его:

— Разве вы комендант этого порта? Я приглашаю девушку и думаю, что такую прогулку она может совершить без вашей визы.

Николай вспыхнул от злости, ему хотелось схватить этого непрошеного капитана и поколотить.

— Напрасно тратите время и красноречие, она не пойдет. Я запрещаю ей, — сказал он грубо, чтобы отвязаться от владельца яхты.

— Вон как? А если девушка хочет кататься? — не унимался мужчина, поглядывая на Нину»

— Я сказал свое слово: она не пойдет. Я запрещаю.

Властный тон Николая действительно задел Нину. Почему он приказывает ей при постороннем человеке?

— Да кто вы такой, чтобы ей запрещать? Начальник? Муж? — засмеялся хозяин яхты, видя, что девушка раздражена повелительным тоном парня.

— Не ваше дело! Она не поедет, — крикнул Николай.

Владелец яхты засмеялся:

— Что же вы, девушка? В самом деле не поедете? Я жду вас.

Нина шлепала ногой по воде, не выражая готовности подчиниться Николаю. Она медлила.

От этого Николай еще больше рассвирепел:

— Поднимай якорь! Катись, пока цел! Подумаешь, чем покупает девушек — яхтой! Да если она и согласится, я не пущу. — Подошел к Нине, снова взял за руку. — Пошли! Уставилась, подумаешь! Пошли!

Нина строптиво повернулась, пошла в воду к яхте.

— Дайте руку, молодой человек, — сказала она хозяину яхты. — Пожалуй, я прокачусь.

Но едва успел Поспелов протянуть Нине руку, как Николай схватил ее, потащил к берегу. Поспелов спрыгнул с яхты, чтобы защитить девушку. Два молодых человека налетели друг на друга.

Нина кинулась разнимать их, кричала:

— Остановитесь! Перестаньте! Я пошутила. Оставь его, Коля!

Она с трудом разняла мужчин; удерживая Николая, ласково говорила:

— Шуток не понимаешь, да? Ведь сам виноват. Зачем так со мной разговариваешь? Приказчик какой. Назло тебе уеду!

— Уедем, — дразнил парня хозяин яхты, черпая ладонями воду и умываясь. — Уедем, девушка!

— Уедем! — сказала Нина и засмеялась. — «Играет море, ветер свищет, и мачта гнется и скрипит. Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит». — Она шагнула в воду и озорно крикнула: — Поднимай паруса!

Николай не понял ее шутки:

— Ну и катись на все стороны, плыви под парусами! Плыви, дуреха! — Сорвался с места и побежал прочь от берега.

— Куда ты, Коля? Куда же ты? Постой! — кинулась Нина за ним.

Но он не остановился, даже не оглянулся.

Нина побелела от обиды.

Хозяин яхты, который до этого поддразнивал девушку и парня, серьезно сказал ей:

— Верните его, девушка! Он же, дурак, любит вас и не знает, что делать, от ревности бесится. Догоните его, простите обиду, он молод и глуп.

Но Нина не побежала за Николаем. Она не знала, что с этой минуты многое в ее жизни переменится так, как нельзя было и представить в тот миг. Николай уехал не простившись.

Вот об этом и вспоминал он теперь. Бывает же так, что перед тобой в одно мгновение пронесутся целые годы, а то и вся жизнь.

Николай вернулся на свое рабочее место, еще раз взглянув в сторону мостика, где только что стояла Нина. Не приснилась ли она ему?

…Андрей Шкуратов, прежде чем подняться в свою конторку, прошел к прессовому стану, где работала бригада во главе с Никифором Даниловичем. Рабочие делали обжимы полуцилиндров из стального листа. Здесь немного потише и можно разговаривать, хотя тоже приходится кричать.

— Как с давлением? — спросил Андрей. — Держит?

— Не в давлении дело, — крикнул в досаде молодой парень. — Кромку надо толково зачищать. Халтура!

— Сам погляди, — сказал Никифор Данилович сыну. — Края листа коробятся под прессом. Кромки неправильно затачиваем, по-другому надо. Неподходящий лист. Давно толкуем, обещали прислать другой, да на том и успокоились.

— Надо сказать главному инженеру. Пусть сам разберется.

— Сто раз говорили! — Рабочий махнул рукой, занялся своим делом.

Андрей пошел вдоль стены, свернул в пролет и по узкой лестнице поднялся в кабинет. Две стены кабинета были стеклянные, и со своего места за столом Андрей видел весь цех как на ладони.

Включил репродуктор, закурил, принялся просматривать журнал, делал записи.

Звонок телефона оторвал Андрея от дела. В трубке послышался голос секретарши Елизаветы Петровны:

— Андрей Никифорович, срочно явитесь к Сергею Тарасовичу на совещание.

— Вас понял. Иду.

Кабинет у Косачева был большой, как университетский актовый зал, с высоким потолком, широкими окнами. В глубине, на глухой стене висел большой портрет Серго Орджоникидзе. Столы, как во многих других официальных кабинетах, составлены буквой Т, покрыты зеленым сукном. С правой стороны вдоль стены устроен аквариум с внутренними перегородками и эффектными электрическими подсветками.

Все приглашенные собрались в ожидании начала совещания, тихо переговаривались, рассаживались по местам.

Косачев поднялся из-за стола, окинул всех острым взглядом, приветственно кивнул головой.

— Приступим к делу, товарищи. Докладывайте, Кирилл Николаевич.

Косачев стоял спиной к высокому окну, склонившись над широким столом, заваленным чертежами и бумагами, несколько минут внимательно прислушивался к словам главного инженера.

Чуть отодвинувшись от стола, на мягком стуле с красной обивкой сидел Уломов, с озабоченным видом делал заметки в блокноте. Его узкое лицо с седыми бровями, рассеченным подбородком и припухлой верхней губой казалось бледным, усталым, пальцы, державшие карандаш, нервно подергивались, когда он переставал писать.

Водников говорил уверенно, четко, формулировал мысли кратко, почти в телеграфном стиле, Когда он сказал, что завод до сих пор не получил от поставщика давно обещанного стального листа и что придется еще долго и терпеливо ждать поставок от прокатчиков, Косачев категорическим тоном перебил докладчика:

— Нельзя с этим мириться, Кирилл Николаевич! Надо требовать, а не ждать. Не надейтесь на самотек.

— Мы строим наши отношения с поставщиками на доверии, Сергей Тарасович. Они же ответственные, взрослые люди, — пытался объяснить свою позицию смущенный Водников. — И к тому же не было экстренной срочности, мы и не нажимали.

— Придется вам, Кирилл Николаевич, самому слетать на завод, лично проследить, чтобы прокатчики выполнили наконец наше требование.

— Разумеется, — согласился Водников. — Будем действовать. Примем меры.

— И вы, Вячеслав Иванович, проявите побольше энергии, — обратился Косачев к Поспелову. — Надо активнее помогать главному инженеру.

В ответ Поспелов пожал плечами и спокойно сказал:

— Да я всей душой, Сергей Тарасович, но ведь это нелегкое дело.

И тут он встретился с таким колючим взглядом Косачева, какого раньше никогда не замечал.

— Забудьте старые песни, Вячеслав Иванович. Надоело слушать эту присказку: «Нелегкое дело, нелегкое дело». Я знаю, что на заводе есть и такие люди, которые упрямо полагают, что нам вовсе не надо заниматься двухшовными трубами большого диаметра. Это, мол, не наше дело, хватит с нас и того дела, за которое нас награждают и благодарят. Пора, товарищи, всем понять, что не я один, а вся страна, сама жизнь требуют создания крупнокалиберных труб для газопроводов и нефтетрасс. И решить эту задачу — дело нашей чести, других мнений не может быть.

Косачев прямо посмотрел на всех собравшихся, сделал паузу и спокойно, четко изложил свой план дальнейших действий, объяснил, почему так срочно нужна обстоятельная записка в министерство.

Люди оживились, согласно кивали в ответ на слова Косачева, поддерживали директора. Поспелов даже хлопнул в ладоши раза два, но тут же смутился, покраснел и сконфуженно засмеялся, боясь, что иные могут неправильно понять его, посчитают флюгером: вертится, мол, туда-сюда, как дует ветер.

— Согласны! Согласны! — крикнул он громче всех. — Я все это сказал для полемики. В целом я — за.

— Вечно вы с фокусами, Вячеслав Иванович, — упрекнул Поспелова Андрей Шкуратов.

Со всех сторон донесся до Косачева веселый гомон, задвигались стулья, многие инженеры встали со своих мест. Все, кажется, ясно, довольно спорить и дискутировать, пора браться за дело.

Косачев дружелюбно смотрел на инженеров, снял очки, бросил их на чертежи, разложенные на столе, улыбнулся.

— Есть у кого-нибудь сигареты с фильтром, черт возьми?

Наступила разрядка…

Андрей Шкуратов проворно протянул пачку Косачеву:

— Прошу вас, Сергей Тарасович, угощайтесь! Только они и с фильтром вредные. Вы, кажется, совсем бросили?

— С вами, чертями, бросишь, — пошутил Косачев. — Сами дымите, а мне нельзя?

К Косачеву потянулись руки с зажигалками, он прикурил от одной из них, глотнул горький дым, закашлялся, но не бросил сигарету.

— Прошу вас, товарищи, действуйте, как договорились. Пусть знает Москва, на что мы способны. Успех нашего эксперимента будет сильнейшим козырем и веским доказательством в пользу наших проектов.

3

Весь этот вечер Косачеву не давала покоя история со старым другом рабочим Воронковым. И на совещании с инженерами и во время обхода завода он вспоминал о своем однокашнике, человеке строптивом и горячем, еще с молодых лет прослывшем заводилой и бузотером в самом добром значении этого слова. Строгий был, крикливый, часто выступал на собраниях, и если уж кого-нибудь критиковал, то с шутками-прибаутками, заковыристо, догадывайтесь, мол, сами, о ком говорю. А многим не стеснялся сказать правду и в глаза. Несколько лет назад Воронков тяжело заболел воспалением легких, прохворал долго, силы поубавилось, и, вернувшись на завод, заметно сократил активность, ограничиваясь делами цехового масштаба.

Как-то после болезни нежданно встретились они с Косачевым на заводском дворе. Косачев обрадовался старому товарищу, долго тряс руку.

— Давненько тебя не вижу, — говорил он Воронкову. — На собраниях не выступаешь, ко мне не заходишь.

Воронков вроде с обидой дернул плечами, сказал Косачеву:

— А я болел, без малого два месяца провалялся.

— Да ну? — удивился директор. — Теперь-то здоров?

— Оклемался.

— Скажи пожалуйста!

Воронков усмехнулся.

— Я тебя ждал, думал, придешь, проведаешь, — сказал он директору. — Знаешь, как в больнице тоскливо, особенно в нашем возрасте. Один раз даже будто твой голос за дверью услышал, обрадовался.

Косачев виновато вздохнул:

— Не знал я, Петро. Не знал.

— Откуда узнаешь? — неопределенно кивнул Воронков, поглядывая на Косачева колючим взглядом. — Заводище вон какой — целый город. Когда начинали строить, не думали, что такой будет. Тут помрет человек, и не узнаешь, что похоронили. Зашел бы как-нибудь в гости. Аленка обрадуется.

— Дела, разве выберешься? А надо бы, старая дружба не должна ржаветь.

— Известное дело. В больнице я часто вспоминал прежние годы. Ей-право, ждал, что заглянешь на часок или привет пришлешь. А ты, стало быть, не знал? Ничего, бывает, — сказал Воронков и попрощался.

Какой-то горький осадок остался на душе Косачева от той встречи. Обиделся старый товарищ. Но как же он, Косачев, прошляпил? Два месяца — не один день, мог узнать и проведать старого друга. Досадно получилось, честно сказать. Теперь сколько ни сожалей, факт остается фактом: обидел старого товарища, сам того не желая. Закружили Косачева дела, закружили.

На этот раз Косачев отложил все дела и сам поехал на квартиру к Воронкову узнать, в чем дело, и, может быть, уговорить старого друга вернуться на завод.

Воронков жил в новом районе за стадионом, где еще года три назад было безлюдное место, а теперь высились типовые блочные дома, поставленные как-то вразброд вокруг пруда на месте соснового леса. Кое-где между домами остались высокие деревья. Хотя это скопище домов называлось улицей Гагарина, на самом же деле никакой улицы здесь не было, асфальтированная дорога петляла между строениями и скверами, неожиданно разветвлялась, и новому человеку нелегко было сразу найти нужный номер дома. Однако директорский шофер быстро сориентировался, подкатил к пятиэтажному дому с узкими балкончиками, остановил машину у подъезда.

Косачев стал подниматься по лестнице. После второго этажа почувствовал одышку, остановился на площадке, расстегнул тяжелую шубу, снял шапку. От калориферов несло жаром, на узкой лестнице воздух был спертый. Косачев вытер платком вспотевший лоб, зашагал по ступенькам медленно, с остановками, наконец, взобрался на четвертый этаж. Постоял на площадке у самой двери, успокоил дыхание, нажал кнопку звонка.

За дверью зарычала собака, потом шаркнули чьи-то шаги. Низкий мужской голос прикрикнул:

— Цыц! Куцый! Сиди!

Щелкнула задвижка, открылась дверь, и в ее узком проеме показался аккуратный, чистенький высокий старик с гладко выбритыми щеками, с короткими, расчесанными на пробор седыми волосами.

Это был сам Петр Максимович Воронков. Увидев перед собой Косачева, Воронков поднял брови, от неожиданности даже попятился назад. Пытался нацепить очки, но тут же сорвал их с переносицы и с нескрываемой радостью дружески хлопнул гостя по плечу:

— Вот так оказия, бес тебя возьми! И не подумал бы, ей-богу. Аленка! Мать! Иди-ка сюда, смотри, кто явился. А ты проходи, Сергей Тарасович, проходи, собака не тронет.

Из кухни вышла жена Воронкова, Алена Федоровна. Долго приглядывалась и никак не могла узнать гостя. Только когда Косачев улыбнулся какой-то смущенной, виноватой улыбкой, Алена Федоровна тихо засмеялась:

— Сергей Тарасович? Господи, вот не ждали!

Она радостно кинулась к нему, обняла, заулыбалась:

— Все такой же богатырь! Сила несокрушимая. Какой молодец!

— Сколько же лет ты не бывал у нас в доме? — сказал Воронков. — Проходи, оно, конечно, это не шибко-то дом, вроде каюты на пароходе. Тесное жилище для вольного человека, скажу я тебе прямо. Да ты раздевайся, проходи, сам увидишь.

Косачев крепко пожал руку старому другу, разделся, прошел в комнату.

— Почитай, лет двадцать не сидели за одним столом. Так-то она, жизнь устроена: друзья друзьями, а как один достигнет положения, попадет в чины, волей-неволей от друзей отдалится. Я не в обиду тебе говорю, а так, замечаю правило жизни. Какая же чертяка занесла тебя в мою берлогу?

— Да ты и есть та самая чертяка. Из-за тебя пришлось на четвертый этаж взбираться.

— Не понравилось? Без лифта живу. Твои небось специалисты дом строили, гвоздь им в ребро. Пошевелись-ка, мать, накрывай на стол. Не отпущу дорогого гостя без угощения.

Алена Федоровна засуетилась, загремела посудой, полезла в заветный шкафчик за графином.

Слово за слово, начался разговор.

— Я к тебе, Петро, с новостью, — хитровато прищурился Косачев, сидя за столом и пробуя угощения, расставленные перед ним на белой скатерти гостеприимной, хлебосольной хозяйкой.

— С новостью, говоришь? С какой же? — насторожился Воронков. — Или нельзя было передать через нарочного?

— Тут, брат, такое дело надвигается, аж голова кругом идет. Пришло время делать на нашем заводе цельносварные трубы большого диаметра. Слыхал, наверное? А как справиться? Надо торопиться, и трубы чтобы были хорошие, а умеющих людей мало.

— И вся твоя новость? — ухмыльнулся Воронков. — Это я и без тебя знаю, грамотный, газеты читаю, радио слушаю, да и люди кругом говорят. Экая новость! Ты не хитри, договаривай. Выпьем малиновой?

— Не стоит, пожалуй. Жмет, чертяка, барахлит мотор. — Косачев ткнул в левую сторону груди.

— Все равно помрем. Уважь, выпей одну.

— Ладно. Была не была, — согласился Косачев и выпил.

— Так о чем же твой разговор? — допрашивал директора Воронков.

Косачев подвинулся ближе к Воронкову, наклонившись к нему, сказал:

— Разговоры разговорами, а я тебе прямо скажу: в первую голову я рассчитываю на старую гвардию. Вот и пришел за тобой, низко кланяюсь: возвращайся на завод. Я отменил приказ о твоем увольнении. Ошибка это была, поспешили, не разобрались.

Воронков кинул сердитый взгляд на Косачева:

— А ты разобрался?

— И разбираться не хочу. Отменил приказ, и все. Завтра же выходи на работу.

— Не имеешь права, — упирался Воронков. — Я по собственному желанию, согласно закону о труде.

— Заболел, или работа тяжелая? — усмехнулся Косачев. — Объясни, чтобы я понял.

— Да не в том дело, работы никакой не боюсь, силенок еще хватает.

— Так что же ты сбежал с завода, как какой-нибудь заезжий бродяга? Ветеран труда! Известная личность в городе! Повернулся и ушел, не сказал ни слова товарищам. Очень красиво? Молчишь? Сказать нечего? Отвечай.

— Сперва послушаю, после скажу.

— Не понимаю я тебя, Петро. Затвердил, как молитву: «По собственному желанию»! Ты же и меня обидел, и на весь коллектив наплевал.

— Насчет коллектива не греши! — горячился Воронков. — Я к коллективу с полным уважением. А вот на вас обижаюсь, если хочешь знать. Очень даже обижен, слов нет.

— На кого же именно?

— Да и на тебя, и на все ваше заводское руководство. Что теперь рассуждать, давай стукнем еще по одной рюмашке, забудем, замнем это дело. Концы обрублены, заново не привяжешь.

— Нет, так не пойдет, — строго сказал Косачев. — Ты же не темный, прожил большую жизнь рабочего человека и отколол такой номер.

— Никаких номеров, я по закону!

— Нет такого закона, чтобы старый кадровый рабочий, хлопнув дверью, со злом на душе уходил с завода, которому отдал всю жизнь.

— Ну, знаешь ли! Брось такие слова! — рассердился Воронков. — Ты же директор, думай, что говоришь.

Директору хотелось как следует отругать своего старого друга. Косачев понимал, что Воронков подал заявление неспроста. Было совершенно ясно, что это своеобразная форма протеста: видимо, давно накипела какая-то обида в душе. Ну что же, друг поступил неправильно. Но нельзя же отвечать на раздражение еще большим раздражением?

Косачев положил руку на плечо Воронкова, мирным тоном сказал:

— Ты, дорогой товарищ, говори прямо! Сегодня ты хлопнул дверью, а завтра другой сделает то же, и значит, я плохой руководитель. Или все плохие? Как тебя понимать?

Воронков покачал головой, сказал без обиды:

— Может, ты и понял бы, кабы задумался над рабочим положением, ну, к примеру, моим. Мы вас везде выбираем: и в завком, и в партком, и в депутаты Советов. От всей души и с большой надеждой голосуем за вас. Вы благодарите за доверие, а после не больно-то слушаете нас. Кое у кого уши закладывает.

— У кого, например? — спросил Косачев.

— А хотя бы у председателя нашего завкома Олега Николаевича Кваскова.

— Чем же он тебе не угодил?

— А тем, что помог младшей дочери Верке выйти замуж за бандита с большой дороги. Слыхал про эту историю?

— Нет, не слыхал, — искренне сказал Косачев.

— Вот видишь, и ты в сторонке! Когда у старого рабочего несчастье, всем уши закладывает, никто не слышит крика и помогать не желает. — Воронков вспотел, потянулся за полотенцем, стал вытирать лицо и шею.

— Всю жизнь говоришь загадками. Скажи хоть раз простыми словами.

— Охрип я, Серега, от простых слов. Верка-то моя, дочка младшая, вот здесь прописана, в этой квартире. Вон ее кровать стоит, новую купил. Не пожелала с нами жить, ушла в общежитие, потому что снюхалась с вором и грабителем и захотела за него замуж. А он, бездомный, черт знает где жил. Так они что надумали? Написали заявление в завком, чтобы им дали отдельную квартиру на двоих. Расписаться, мол, желаем, семью заведем. Я немедленно подался в завком с протестом: прошу не способствовать соединению судьбы моей дочери с бандитом.

— Да откуда ты знаешь, что он бандит?

— Оч-чень даже хорошо знаю! Бандит с большой дороги. А она говорит: люблю его, и все. А я утверждаю — это блажь! И что же происходит дальше? Весь завком единогласно за них: дадим, мол, ордер на квартиру, не возражаем. Квасков против меня даже речь произнес, опозорил мою рабочую честь. Тогда я подался в партком, к Уломову, а он тоже за них, даже смешки надо мной устроил.

«Какой курьез! — думал Косачев, чувствуя облегчение на душе. — Я полагал, случилось что-нибудь посерьезнее. А тут вон оно что!»

— Кто же тот парень, которого дочь полюбила?

— Хитрый хлюст, прощелыга! — сердито сказал Воронков.

— А мне сдается, неплохой он человек, — осторожно вступила в разговор Алена Федоровна. — Уважительный.

Воронков сердито взглянул на жену и ударил кулаком по столу:

— Самая отрицательная личность, даром, что у нас на заводе работает. Погубил мою дочь!

— Что же ты ко мне не пришел? — сказал Воронкову Косачев. — Может, вместе разобрались бы?

— Вот ты и коснулся моего больного места. Приходил я к тебе, одна надежда была, что ты выручишь, запретишь давать им квартиру, а от этого сама собой разрушилась бы их женитьба. Пришел я к тебе в приемную, а секретарша говорит: опишите, мол, суть дела, оставьте заявление, завтра рассмотрим. Написал я ей бумагу, а на другой день получаю ответ по телефону, что по этому вопросу я должен обращаться в завком к Олегу Кваскову. Я говорю: «А что сказал Косачев?» Она повторяет: «Сергей Тарасович давно распорядился, чтобы с такими вопросами обращались в завком». Вот так-то вы мне помогли, друзья хорошие, начальство мудрое. И ты заодно, такой же, как они.

— Не видал я твоего заявления, — сказал Косачев. — Непременно вмешался бы.

— Видишь, какое чудное дело: я тебе писал, а ты не видел. Разве это порядок? Выходит, твоим умом вертят, как хотят.

Косачев от души засмеялся:

— Да что ты, Петро, из всего делаешь трагедию? Давай разберемся, поправим промашку.

Воронков скорчил горькую мину, покачал головой:

— Теперь, Серега, ничего не поправишь. Поздно. Они уже поженились, въехали в новую квартиру. Сам Квасков вручил ордер, не посчитался с моим протестом. Не поддержало меня начальство, обидело.

— Я прямо скажу, Петро, ты не прав. Один человек не так сделал, а ты обиделся на всех.

— Квасков не один, я же тебе объяснил. Все там заодно, и ты с ними. У тебя тоже уши ватой заложены. Я по другим делам знаю, не один пуд соли с тобой съели.

— Что ты все в одну кучу валишь? — обиделся Косачев. — Мелешь всякую чепуху.

— А я объясню на примерах. Помнишь, как лет семь назад приходил я к тебе на прием, на главного энергетика жаловаться, просил котлы в котельной сменить?

— Помню, я обещал помочь, — сказал Косачев.

— Обещать обещал, а помочь забыл! Но тогда я был еще мастак, выступил на профсоюзной конференции. Все загудели: надо помочь, как же! Сам прежний председатель фабкома речь произнес.

— Крынкин тогда был?

— А то кто же? Говорить был мастер, заслушаешься, а дела не сделал. Через год я опять поднял этот вопрос на партийном собрании. Помнишь?

— Ты еще на мой счет тогда проехался. Критику навел. Любил ты критиковать. Я не обиделся.

— Я не про обиды думал, для дела старался. Ты ловко тогда успокоил людей. В заключительном слове сказал: тут, мол, говорили о котельном цехе, это, товарищи, для нас десятистепенное дело, мы его решим в рабочем порядке, не стоит даже в резолюции записывать. Опять народ тебе поверил, да и я, признаться, понадеялся, а ты пустил слово на ветер и забыл. Воз и ныне там! Ничего же не сделано!

Косачев покраснел, пристыженный. Правильный факт раскопал Воронков. Верно, был такой случай.

— А ведь ты прав, Петро, — признался Косачев. — Сам знаешь, на заводе есть дела поважнее, ну и забываешь всякие мелочи.

— Вот ты сейчас и выдал себя с головой, — подхватил Воронков. — Для тебя, к примеру, самое важное — твой трубоэлектросварочный цех, а для работников паросилового цеха важнейшее дело — смена старых котлов на новые.

— Пошел разделять на твое и мое. У нас с тобой общие интересы, государственные.

— Про государство и я понимаю. Ты дальше послушай, что я скажу. Надо было тебе в том случае правильно понять и наше положение, коммунистов цеха. Сам посуди: на глазах у всей беспартийной массы вы, руководители, чихаете на наши просьбы, делаете нас, коммунистов, болтунами.

— Ну и загнул! Да неужели рабочие не понимают?

— То-то и оно, что понимают, и очень даже хорошо понимают. Вчера одно дело отфутболили, сегодня другое, а завтра рабочие, глядишь, и подумают: «Да что им, начальникам, толковать? Что ни скажи, все впустую». И каждый привыкает жить молчком: моя хата с краю, ничего не знаю.

— Мрачную картину ты рисуешь, Петро, — сказал Косачев. — На деле все иначе, проще.

— Не спеши выносить резолюцию. Сам же хотел по душам, так слушай. Мне теперь ничего не надо, я пожил свое, хочу, чтобы у других была дорога ровнее и чтобы не чувствовал человек в конце жизни горькую обиду, а услышал спасибо за труд, сделанное добро.

— Да разве тебе не говорили спасибо? Тебя награждали орденами, теперь персональная пенсия полагается, а ты ушел и сам своим товарищам спасибо не сказал, — с укором ответил Косачев. — А пенсию заслужил.

Воронков тряхнул головой, словно хотел сбросить ее с плеч.

— А коли заслужил, так дайте! Зачем просить? Я не нищий, ничего ни у кого просить не стану. За всю жизнь и крошки хлеба даром не съел, все своими руками заработал.

— Ты как-то все на свой лад кроишь. Ну что тут обидного? Такой уж порядок, все заявление пишут.

— А ты всех-то на один фасон не стриги! Ты уважай каждого человека, а не вообще людей. Ибо одного зовут Иваном, другого Степаном, третьего Колькой, один молодой, другой старый, тот любит рыбалку, а иной сидит по ночам читает книжки.

— Это так, — согласился Косачев. — Иногда забываем о человеке, есть такой недостаток.

— А мне надоела ваша куцая память. У вас все просто: все на «отдельные недостатки» сваливаете. А у людей от этих отдельных недостатков целая жизнь летит кувырком. Как было с нашими котлами: это, мол, не самое главное, отдельный недостаток, чего шуметь. А что получилось в итоге?

— Помнится, я поручал дело с котлами главному инженеру.

— Поручал. Да что толку от такой поруки? И он так же сделал, как и ты: пообещал и забыл. Я снова к тебе обратился, написал докладную. А ты мою бумагу опять же к нему отфутболил. Уж и не знаю, читал ли ты сам-то, нет ли? А инженер все свое: мол, подождите, есть более важные дела. Наловчились отмахиваться.

— Учту, Петро! Это мне урок.

— Хочешь, напомню еще про один случай? Про ту аварию, в нашем цехе? Опять же, сколько лет просили укрепить балки над краном, все нам отказывали, из года в год записывали в планы капремонта, да так и не сделали, пока не оборвалась старая балка, и ведь человека покалечило, чуть не убило.

Косачев грустно покачал головой, задумался:

— От несчастных случаев никто не застрахован. Без жертв не бывает, на войне тоже гибнут.

— При чем тут война? Безобразие оправдываешь?

— Мы же наказали виновных, под суд отдали Сидоренкова.

— Что хорошего? Одного уложили в больницу, другого посадили на скамью подсудимых. А кабы послушали нас, не было бы такого безобразия. Делаете большие дела, а человека чуть не погубили.

— Думаешь, я не переживал? — сказал Косачев.

— А я до сих пор кляну себя, что вовремя не добился замены балок. Я же тогда был председателем цехкома, обязан был проявить больше настойчивости.

— Все мы не святые, — согласился Косачев. — Мы-то с тобой достаточно хорошо знаем, тертые калачи. Иногда такую промашку дашь, что хоть плачь.

— Вверх лезь, да оглядывайся.

— Мудрено говоришь, Петро, да сомнительно. Под житейские дела такой фундамент подводишь.

— Фундамент всему в жизни нужен. А то как же? Сам знаешь. Пришел ты ко мне не только из-за приказа, насквозь тебя вижу. Уклонились мы от главного разговора, разбежались по всем линиям. Говори, что надо от меня?

— Я же сказал. Цельносварные трубы будем делать, и ты вот как нужен заводу. За тобой и пришел. Мы же коммунисты, должны уметь становиться выше личных обид.

— Нынче поднимаешься выше недостатков, завтра — выше обид, потом — выше мелочей, все выше да выше, а там, глядишь, от высоты так голова закружится. Понадобился, значит, я тебе? Это, брат, тоже не новость: все на свете знают, что, если что-нибудь срочно потребуется — газовые трубы, океанские корабли или сверхмощные ракеты, — рабочий класс все сделает. Напрасно ты волнуешься, что без меня будет завал. Есть на заводе Воронков или нет, дело не пострадает, в рабочем строю стоит миллионная силища, сам же знаешь, не в одном человеке суть.

Косачев не торопился возражать, решил воспользоваться замечанием Воронкова, чтобы повернуть разговор в иную сторону. Кажется, наступил подходящий момент покончить дело миром. Косачев, признаться, ожидал более трудного разговора, а вышло проще. Воронков поворчал, пофыркал да спустил пары. Вон как размяк, подобрел старина.

Косачев не нарушал паузу, молчал. Положил варенье в чай, размешал, с удовольствием выпил и, как ребенок, причмокнул губами, чтобы показать, как понравилось ему угощенье.

— Ну и варенье же у тебя, Алена Федоровна! Вкуснота необыкновенная! Спасибо, уважила. Давно такого не пробовал.

— Кушай на здоровье. Бери еще, — угощала Алена, подставляя вазочку. — Вон сколько его у меня, сама варила.

Косачев взял еще варенья, помешал ложечкой горячий чай.

— Знаешь, Петро, давно у меня была думка поручить тебе формовку полуцилиндрических заготовок из стального листа. Раз Москва просит взяться за трубы всерьез, хочу весь завод поднять на ноги. Всех до единого. И тебя прошу: помогай.

— И без меня справишься, не хитри.

— Хочешь верь, хочешь не верь, — сказал Косачев, — а я, как прочитал твое заявление, сразу почувствовал, с какой-то обидой уходишь. Если я виноват, не сердись, ради нашей дружбы. Без таких, как ты, нельзя. Вы — старая гвардия, фундамент завода. Я на вас с Никифором рассчитываю и на других ветеранов надеюсь.

— Привыкли на нашем горбу ездить. Знаете, что старики все вывезут. В какую телегу запрягут, такую и потащим, по любой дороге. — Воронков гордо поднял голову, молодецки выпятил грудь.

— Я и говорю, без вас ни в каком большом деле не обойдешься, — подтвердил Косачев. — Бесспорный вопрос.

— Факт! — Воронков ударил ладонью по столу. — Попал в самую точку.

— Значит, договорились? Я отменяю приказ, ты возвращаешься на завод?

— Не-не, — замотал головой Воронков и упрямо насупил брови. — Я не кисейная барышня, нечего меня улещать. Не трать силы, не люблю пятиться назад. Что сделал, то сделал.

— Все горячимся, бывает. Покипим и остынем.

— Остыну, когда помру, — упрямо отрезал Воронков.

— Рано о смерти каркать. Небось до сих пор подковы гнешь?

— На слабину не жалуюсь. Недавно и вправду пришлось тряхнуть стариной. Внук притащил со двора подкову, а я взял ее в правую руку да вот так, рывком, и согнул.

— А сам в отставку пошел. Упрямый, однако.

— Какой уж есть, не обессудь. — Воронков заерзал на стуле, взглянул на встревоженное лицо жены и вдруг засуетился, смущенно и виновато пряча глаза от Косачева: — Да ну тебя к дьяволу, Серега! Пристал со своими разговорами, всю душу вымотал. Давай еще по единой махонькой выпьем, для облегчения. Плюнь на свой мотор. Стучит же, и ладно.

Косачев молча поднял рюмку, повернулся к другу и его жене.

— Будьте здоровы и счастливы! — символически пригубил рюмку и полную поставил на стол.

— И ты так же! — сказал Воронков. — Будь здоров, счастлив и все такое прочее! Эх, Серега, Серега! Как быстро пролетела жизнь! — Он подвинулся к Косачеву, дружески толкнул его в плечо.

У обоих потеплели глаза, они притихли, улыбнулись друг другу.

— Как же ты теперь живешь? — участливо спросил Косачев, оглядывая комнату. — Доволен?

Воронков замахал руками, отодвинулся от стола.

— Полегче вопросов нет? Чтобы душу мою не травить?

— Чего уж ты так? — старалась поправить Воронкова Алена. — Зря распаляешься.

Воронков отвернулся от жены, уставился в лицо Косачеву:

— Ты, Серега, сам посуди. Как хочешь, так и понимай мои слова, считай меня ворчуном или еще кем, а я прямо скажу: недоволен. И опять та же песня: не уважили моей просьбы, обидели.

— Опять заводское начальство? — спокойно спросил Косачев.

— И заводское и районное. Ты честно скажи: разве эта квартира для меня? Две малые смежные комнатушки и прихожая размером трамвайной площадки, вдвоем не повернуться. Да еще на четвертом этаже, без лифта.

— Без лифта плохо, — подтвердил Косачев. — Раз поднимешься, в другой не захочешь.

— Оно, конечно, молодому ничего, а нам, старикам, трудно. Ты же знаешь, как я жил. Был свой просторный дом в слободе, двор, сарай, погреб и разные там пристройки. И сыновья на глазах росли, и снохи потом появились, и внуки. Все жили вместе, за один стол большой семьей садились, весело было, шумно. Жизнь была. А теперь что? Разбросали семью по разным домам, у всех отдельные квартиры, ни внуков не вижу, ни с сыновьями, ни с дочкой не посижу за столом. Совсем не знаю, как они живут, что думают, чем занимаются. Залез я в эту кабину на седьмое небо, как в самолете сижу, будто куда-то лечу и никак не могу долететь. Собаку вот взял с собой, да разве ей тут житье? Собака волю любит, без воздуху ей тошно. Ей бы на воле гулять, а она вон лежит в прихожей на подстилке. Внуки приходят, санок негде поставить. А об гостях и не говорю, сколько их сюда поместится? Всех друзей растерял, полгода родных за столом не видел.

— Вот расписал! — дружески засмеялся Косачев. — Ну и дошел он у тебя, Алена, ворчит, как столетний дед.

— Всю правду говорит, — поддержала мужа Алена Федоровна. — Ты, Сергей Тарасович, другой человек, легкий на поворотах, тебе хоть бы хны, а Петя все к сердцу принимает.

— Да ты, выходит, русский порядок забыл? Обычаи народные тебе уже нипочем стали? — ворчливо толковал Воронков.

— Я не с неба свалился, вместе с вами вырос, — отпарировал Косачев, — и жизнь прожил.

— Стало быть, должен понимать людей. Возьмем сегодняшний случай, к примеру: приехал ко мне ты, директор завода, а кто видит? А там бы, на старой моей квартире, все соседи, самолично увидели бы, какой гость к Петру Максимовичу пожаловал.

— Теперь у всех так, — сказал Косачев. — Со старыми домами расстаются, в новые въезжают. Многим это нравится, хоть есть и такие, что ворчат, как ты. Старые привычки трудно ломать.

— Да зачем же все ломать? — возмутился Воронков. — Кому нравится или негде жить, пускай едет в новый дом. А у меня дом был справный, никому не мешал, до сих пор там заброшенный пустырь, все травой заросло. А мне не разрешили остаться. Как ни просил в исполкоме, они свое: «Нельзя! Для вас же новый дом построили, вот и селитесь. Советской властью недовольны или как?» — спрашивают. Молокососы чертовы: я за нее, за Советскую власть, кровь проливал, а они — «недовольны». Дурит, мол, старик, что его слушать? Взяли и сломали бульдозером мой старый дом, так до сих пор и стоит поваленный. А я бы мог там жить за мое почтение.

— Хорошо, что ты мне про все рассказал, — успокоил друга Косачев. — Авось вместе придумаем, как тебе помочь. Пойду в горсовет, попрошу, чтобы тебе с Аленой переменили квартиру. На четвертый этаж без лифта трудно в таком возрасте ходить. Сам нынче убедился. Тебе нужно на первом этаже, и желательно с лоджией или с верандой, и чтобы лесок рядом или парк.

— А сделают? Уважат? — спросила Алена с надеждой.

— Думаю, уважат, — сказал Косачев. — Петро не какой-нибудь рядовой проситель. Старый рабочий, человек заслуженный. Да и мою просьбу учтут, я депутат и городского и Верховного Советов, вы же за меня голосовали.

— Уморил я тебя своими разговорами. Прости, пожалуйста. Про старый дом вспомнил, шут с ним.

— Старое забывать нельзя, — раздумчиво сказал Косачев. — Помню, у тебя всегда было весело, шумно. Пели песни, пили чай из большого самовара, слушали патефон. Хороший у тебя был дом, гостеприимный. Конечно, была и теснота и неудобства: ни водопровода, ни газа, ни отопления. Верно?

— Откуда же? — согласился Воронков. — Об таком только мечтали.

— Мы теперь во многом идеализируем наш старый быт, вспоминаем нашу молодость, и кажется, все было замечательно. Как сказал поэт: «Что пройдет, то будет мило».

— Не знаю, что говорил твой поэт, а мне грустно жить в этой новой квартире. Ни земли, ни травы, ни дерева. Камни одни да асфальт. Вот и вся красота и радость. Скучища.

Косачев будто что-то вспомнил, слушая друга. А когда Воронков замолчал, он сказал:

— Ничего, твоя беда поправимая.

— Да будет об этом толковать, — вдруг махнул рукой Воронков. — Это я так, сгоряча наговорил. Мы с Аленой и тут век доживем. Вот разве что без лифта ей тяжело, одышка. Ты извини, Серега, забудь мои жалобы и нудное стариковское ворчание.

— Не-ет, дорогой мой товарищ, слово не воробей. Что сказано, то сказано. Мы свою промашку исправим, а ты исправляй свою. Бери обратно заявление, возвращайся на завод. Принимайся за дело, теперь такая кутерьма начнется, только успевай поворачиваться.

— Оно, может, и так. Я бы со всей душой, да нельзя, непринципиально это будет с моей стороны.

— Это почему же — непринципиально? — удивился Косачев.

— Не могу я возвращаться на завод, пока не замените котла в паросиловом цехе, — упрямо сказал Воронков.

— Опять о своем! — засмеялся Косачев. — Я ему про рыбу, а он мне про гроши. Придет время — заменим котлы. А сегодня речь о другом. В первую очередь трубы нужны, понял?

— Вот-вот! — вскочил с места Воронков, волнуясь. — Все у тебя так: первая очередь, вторая, третья, и всегда считаешь от своего конца. А я с этими котлами сколько лет в очереди стою?

Косачев виновато посмотрел на жену Воронкова.

— Экий упрямый дьявол! Я же тебе два часа толкую, что сегодня, кровь из носу, трубы нужны.

— Тебе трубы, а мне котлы! — кричал Воронков.

— Трубы! — еще громче крикнул Косачев.

— Котлы! — рявкнул басом Воронков. — Мне котлы! А кому нужны трубы, тот пусть и делает их. Зря ко мне пришел за этим!

Алена Федоровна, стараясь помирить старых друзей, встала между ними и ласково обняла того и другого за плечи.

— Да что вы закипели, как чугунки в печке? Будет вам кричать по-пустому. Всю жизнь думаете одинаково, а заговорили по-разному. Распетушились.

Косачев первый взял себя в руки, сказал примирительно:

— Извини, Алена, взорвался, не выдержал.

— Оба враз побелели как стенка, хоть «Скорую помощь» вызывай.

— Ладно, квиты, — сказал Воронков. — Садись за стол, чего вскочил-то?

— Спасибо за хлеб-соль, — сказал хозяевам Косачев. — Рад, что довелось повидаться, хоть и заявился неожиданно, как непрошеный гость.

— Да что там! Спасибо, уважил, — закивала Алена Федоровна. — В кои веки свиделись, за столом посидели по-свойски, как положено.

— Ты того, — виновато и упрямо сказал Воронков, прощаясь с Косачевым, — не серчай.

— Чего же серчать, если мирно и тихо договорились? — простодушно сказал Косачев. — Завтра увидимся на заводе.

— Нет, этого не будет! — снова вспыхнул Воронков. — Я не давал согласия. Не приду!

Косачев снял шубу, снова вернулся в комнату. Молча опустился на стул. Пошарил в кармане, не нашел сигарет, спросил:

— Есть у тебя папиросы? Дай закурить.

— Я же не курю.

— Ладно, — поморщился Косачев. — Садись, продолжим разговор.

Воронков сел, как будто по приказанию, а жена постояла, глядя на мужчин с удивлением, и тоже присела с краю стола.

Косачев взглянул на Алену Федоровну, потом на Воронкова, деловым тоном сказал:

— Есть у меня еще одно серьезное предложение. Ты знаешь нашу базу рыбака и охотника у Оленьих гор?

— Знаю я это хозяйство, завидные места. Земной рай, ничего не скажешь.

— Так вот: поезжай туда комендантом. Новых рыб разведем, на самолете из Балхаша перебросим, мне обещали. Соглашайся, а?

Предложение и в самом деле было заманчивое. Не шутит ли Косачев?

— Надо подумать, — сказал Воронков. — Как ты, Алена?

Жена живо откликнулась:

— Хорошо бы, Петруша. Да как-то так сразу не скажешь, обмозговать надо.

— Чего думать-гадать? — напирал Косачев. — Я сам был бы счастлив пожить в таком месте, с удочкой посидеть. Советую от души. Завтра же оформим, и счастливого пути. А городскую квартиру за тобой оставим, договоримся с горисполкомом, сделаем обмен, и распоряжайся, как хочешь. В лесу будешь жить, как на даче; не понравится — всегда сможешь вернуться в город. Соглашайся!

Воронков все еще не решался, это предложение сбило его с толку.

— Как же так, не пойму я. А звал на завод? Говорил, делать новую трубу?

— Так это и будет твое участие в общем деле. Там же профилакторий строится, скоро откроем.

Воронков посмотрел на Косачева слегка растерянным взглядом, засмеялся:

— Не зря приехал ко мне, директор. Приехал и — объехал. Уговорил.

— Ну что ты, Петро. Я от души. Я отменил приказ, а ты тоже решай, принимаешь мое предложение?

— Как скажешь, Алена, — опять обратился к жене Воронков. — Надо вместе решать.

— Я согласная, — сказала жена. — Бери свое заявление назад, и поедем.

— Ладно, будь по-вашему, — согласился Воронков. — Выходит, принимаем единогласное решение и закрываем собрание?

Все трое рассмеялись.

4

Младшая дочь Воронкова Вера действительно ушла из отцовского дома против воли родителей. Но все это произошло не совсем так, как говорил Воронков. Сложилось так, что девушка полюбила парня с трудной судьбой. Когда Воронков узнал, что его дочь связалась с бывшим хулиганом Федором Гусаровым и собирается выйти за него замуж, старика чуть не хватил паралич. Вера категорически заявила, что непременно распишется, как только получат квартиру. Для Воронкова это было немыслимо. Он знал Федора, когда тот был еще подростком и учился в производственно-трудовом училище, где Петр Максимович вел занятия.

Старый рабочий и в мыслях не допускал, чтобы его любимая дочь связала свою судьбу с таким непутевым человеком.

— Этот бандит с большой дороги станет моим зятем? — возмущался Воронков. — Ни за что на свете! Никогда!

Воронков готов был сделать что угодно, лишь бы помешать молодым, не допустить такого брака. При переезде в новую квартиру он специально добивался решения завкома и райсовета, чтобы его дочь Веру как незамужнюю поселили вместе с родителями. Пусть, мол, тогда попробует выйти замуж за бездомного Федьку. Где станут жить? Кто примет с таким хлюстом? А вздумает привести к нам, я его вмиг с лестницы спущу.

Алена Федоровна, хоть и сочувствовала Вере, но тоже опасалась такого замужества. «Теперь ведь как, легко сходятся и расходятся, детей плодят да безотцовщину разводят. Уберечь бы Верочку от беды».

Однако Вера не сдавалась, проявила характер, отказалась прописываться в квартире отца и матери, добилась места в общежитии. Это была горькая обида для родителей. Они не на шутку рассердились, но, подумав, рассудили по-другому. Все равно, мол, молодым податься некуда, пока живут порознь по общежитиям — не поженятся, а там, глядишь, поостынут и побегут в разные стороны. Ничего, опомнится дочка, придет. Но и эта родительская надежда не сбылась: Веру и Федора водой не разольешь, всем видно, как любят друг друга.

Федор Гусаров, купив в магазине продукты, шел, как обычно, по темной аллее в техникум, где училась Вера. У входа в пивной бар его позвал незнакомый голос:

— Алло, Гусаров! Швартуй сюда.

Федор остановился и увидел высокого стройного парня, идущего ему навстречу. Парень шел вразвалочку, улыбаясь, протянул руку, громко сказал:

— Здорово, Федор! Давно не видались.

Федор узнал парня.

Это был Николай Шкуратов, с которым когда-то они бывали в одной компании.

— Ух ты, какой вымахал! — восхищенно смотрел на Николая Федор, смеясь и тряся его руку. — С флотской вернулся?

— Причалил к родной пристани. Ты, говорят, тоже странствовал?

— Было, да быльем поросло, — ответил Федор, смутившись. — Чего вспоминать? Новую жизнь теперь начал.

— Ребята рассказывали. Всерьез на Верке женился? — спросил Николай.

— Нормальное дело. Все как положено.

— Мировая девчонка, я помню.

— Кстати, будь другом, — попросил Федор, — помоги завтра перетащить из мебельного магазина диван. Посмотришь, как живу, и Вера дома будет.

— Видал ее на днях, красавица. На заводе встретил. — Николай вынул из кармана сигареты, предложил Федору: — Закурим?

— Бросил я, обхожусь.

— Может, выпьем пивка? По кружечке?

— А ну его! Кроме молока, ничего не употребляю.

— Чудной. В святые записался?

— Да так уж вышло. Да и некогда мне, в техникум спешу, за Верой. Не опоздать бы к последнему звонку.

— А где работаешь?

— В экспериментальном цехе, сварщиком.

— Чудеса! Там же мой брат Андрюха начальником. Случайно, не на моем старом месте устроился?

— Места всем хватит, ребята тебя ждут. Когда придешь?

— Поживем — увидим, а пока в шестом цехе перебьюсь. Привет Верочке!

Приятели распрощались. Николай пошел на автобусную остановку, а Федор быстрым шагом направился к техникуму.

Дома за ужином Федор сообщил Вере новость:

— Встретил Николая Шкуратова. Помнишь его? С флотской службы вернулся. Привет тебе передавал. Говорит про тебя: мировая девушка.

— Видела его на днях. Хороший парень.

— Прикуси язык, Верка, я ревнивый, — сверкнул глазами Федор.

— Можешь успокоиться, ему не до меня. У него своя дама сердца. Старинная любовь.

— Кто такая? — удивился Федор. — Я знаю ее?

— Знаешь. Знаменитая в нашем городе особа. Если честно сказать, очень красивая женщина. И вообще — интересная.

— Ну кто же? Секрет? — допытывался Федор. — Скажи, как зовут?

— Имени не скажу. Разболтаешь, а она замужняя.

— Ну и Коля-Николай! Заварил кашу. А ты откуда все знаешь?

— Земля слухом полнится. А может, и врут.

5

После смены рабочие ехали домой трамваем. На остановках подсаживались новые пассажиры, теснили трубопрокатчиков, которые и без того плотно набились в вагоны на конечной станции.

В тесноте, прямо перед носом у Николая, в чьей-то руке с узловатыми пальцами болталась авоська со свежими огурцами и помидорами. Среди зимы подобный продукт появлялся редко, и всякому, кто купил свежие овощи, хотелось довезти их домой в полной сохранности, не раздавить в трамвайной толкотне.

Втиснувшийся в вагон на остановке молодой парень с завистью сказал:

— Вон с чем едут! Хороша закуска! Подвинь сюда, дядя!

— Где купил? — спросил другой голос. — На рынке?

Сзади кто-то пробасил:

— Это же трубопрокатчики, не видишь, что ли? В своих заводских теплицах выращивают, у них и летом и зимой все свежее, как с огорода. Сам Косачев лично следит.

Это действительно было так. На трубопрокатном заводе свои огромные теплицы, круглый год живые цветы и свежие овощи, сам директор следит за зеленым хозяйством. Строго спрашивает с подчиненных. В заводской столовой всегда в любое время подадут свежий салат, хрустящий огурчик, красный помидор. А то и виноградную гроздь или румяное яблоко предложат.

Трамвайный вагон резко вздрагивал, трясся на стыках, скрипел тормозами, люди толкали друг друга в тесноте. Николай прислушивался к голосам, всматривался в лица людей, одних узнавал, другие были ему неизвестны. Он как бы заново знакомился со многими жителями родного города.

И вдруг он увидел через стекло соседнего вагона лицо знакомой девушки, бывшей Нининой подружки, его соседки Альки. Протиснулся как можно ближе, стал присматриваться, но плечи и головы сгрудившихся пассажиров заслоняли девушку. Он вытянул шею, стараясь рассмотреть ее. Лицо девушки мелькнуло на миг, сверкнули знакомые глаза, едва уловимая улыбка. Но тут же опять ее заслонили широкие плечи какого-то парня. Николай наклонился вправо, снова увидел девичий профиль за стеклом.

Девушка беспокойно, будто почувствовала, что на нее кто-то смотрит, оглянулась. Глаза их на секунду встретились, но тут же чья-то спина заслонила стекло, и Николай не мог понять, увидала его Алька или нет? Кажется, узнала, стала прихорашиваться. А может, она просто так, по привычке поправляет волосы?

Он подвинулся в угол, выбрал удобное место и незаметно поглядывал на Альку, вспоминал, какая она была хрупкая, угловатая, а теперь стала совсем взрослая, уверенно и независимо держится, переговаривается с парнями, смеется.

«Вот так девчонка, вот так Алька! Красивая стала, не узнаешь с первого взгляда, — думал Николай. — Небось не знает, что я вернулся, а то бы нашла меня, встретилась бы. Такая и домой прибежит, не постесняется. Отчаянная. Интересно, где работает? Не вышла ли замуж? А впрочем, что мне до этого?»

Доехал до трамвайного кольца, вышел из вагона в толпе пассажиров, стараясь не попадаться на глаза Альке. Не было охоты встречаться с ней. Алька такая прилипчивая, пристанет, не отобьешься, а зачем она Николаю? Шел домой, не оглядываясь, торопился. И вдруг кто-то сзади закрыл горячими руками лицо, тихо засмеялся.

Николай послушно остановился, принял шутливую игру. Кто она? Она? Нет, не назову ее имени, а то подумает, что сам мечтал встретиться с ней.

— Оля, — нарочно назвал он имя своей сестры. — Брось разыгрывать.

Сзади кто-то хмыкнул, сдерживая смех, однако не разжимал руки.

— Катерина? Нет? Может, цыганка-гадалка какая?

— Почти угадал, красавец! — сказала женщина за спиной, опуская руки. — Узнаешь?

Николай засмеялся, подал Альке руку:

— Здорово, озорница. Все в наших краях ютишься?

— Куда мне деваться? Своего дома не построила, все у тетки живу. А встречу с тобой, видать, бог послал, судьбу указал. Какой ты возмужалый стал!

— Ладно тебе!

— А чего скрывать, коль правда? Я обещала тебя ждать и дождалась. Помнишь, в Севастополе что говорила?

— Помню. Детское баловство это, Аля.

— Как для кого, а я слов на ветер не бросаю, — сказала она, прижимаясь к плечу Николая.

— Прощай, Аля, я уже дома. Некогда выяснять отношения.

— Дом не помеха, и дома можно потолковать.

— Где ты работаешь?

— В ресторане «Алмаз». Приходи, угощу на славу. Посидишь за столиком, а после работы проводишь меня домой. Или сейчас зайдешь?

— Поздно. В другой раз, если будет охота.

— А хоть и в другой раз. Не забудь обещания. Приходи в ресторан, не пожалеешь, правда. Я буду ждать.

— Живы будем, поглядим, — неопределенно сказал Николай и пошел к дому.

Поужинав, Николай посидел у телевизора, а когда вся семья собралась смотреть многосерийный фильм, удалился в свою комнату, принялся за книгу. Читал без интереса, рассеянно, все время из головы не выходил разговор с Алькой.

«Странно бывает в жизни! — думал Николай. — К примеру, эта взбалмошная Алька». Веселая, симпатичная девчонка, сколько лет уже стоит у него на пути, влюблена в него, готова за ним на край света. А ему-то что? Для него одна только Нина и существует на свете.

Нина страдала, что Николай уехал не простившись и ничего не писал ей из армии. А тут, как назло, Нину стал атаковать инженер Поспелов, прямо при всех в любви объяснялся, сватался к ней. Она долго колебалась, а потом пришла на ум глупая мысль: раз Николай забыл меня, воспользуюсь случаем, отомщу гордецу, выйду за Поспелова. Но не так-то легко было сделать такой шаг. Несмотря на обиду, нанесенную ей Николаем, она терпеливо ждала, что он все же напишет ей, попросит прощения, и все будет по-прежнему, она станет ждать его, как верная солдатская невеста.

Но Николай молчал, не прислал ни одного письма. Нина вся извелась и однажды поделилась с Алькой своими горькими думами.

Алька по-своему смекнула что к чему, тут же решила повернуть все в свою пользу, начала забивать клинья в трещину. Вскоре придумала хитрую, коварную штуку.

— Не хотела тебя огорчать, Нина, — сказала она как-то подруге. — Вчера на вокзале встретила одного парня из Севастополя. На крейсере служит, с Николаем знаком. Какую новость сказал, с ума сойдешь! Честным матросским словом поклялся, что Николай женился на дочке какого-то морского капитана. Дом имеет на утесе у самого моря, сад виноградный и два бесплатных билета на теплоходе «Россия»…

Нина похолодела от этих слов. Присела на скамейку, заплакала:

— Сама я виновата. Дура! Правду говоришь?

— Вот те крест! Истинная правда! И еще, послушайся меня. Выходи ты замуж за Поспелова, пока и этот не раздумал. Да и чем он плох? Серьезный, обеспеченный человек, видный инженер, красивый, любит тебя. Что же тут думать? Выходи, Нинка, дурой будешь, если откажешься.

Не столько эти доводы подействовали на Нину, сколько потрясла ее измена Николая. «Что же это? Как же он мог так? Из-за глупой, пустой ссоры разбил нашу любовь. Забыл меня. Женился. Несчастная моя судьба…»

И Нина согласилась стать женой Поспелова.

А Алька тут же собралась и уехала в Севастополь.

Николай помнил эту неожиданную встречу с Алькой в Севастополе. Черт знает что наплела тогда девчонка!

Как раз был День Военно-Морского Флота. Николай стоял в строю на палубе корабля в Северной бухте. Гремел оркестр, раздавались приветствия. Графская пристань и берег, усеянный праздничной толпой, были совсем близко. На набережной гуляли нарядно одетые люди, молодежь пела песни, мужчины поднимали на плечи детей, приветствовали моряков.

Пробираясь сквозь толпу, бойкая Алька всматривалась в шеренги матросов на проходящих мимо пристани кораблях. И вдруг на палубе она увидела Николая и закричала:

— Шкуратов! Ко-о-ля! Николай! Вечером отпросись на берег. Буду ждать у театра. Обязательно отпросись. Это я — Алька! Жду у театра! Важные новости для тебя.

Весь строй моряков заулыбался, косясь на обескураженного Николая: «Ну и парень! Вроде и на берег всего раза два сходил, а уже завел себе кралю!» Командир, совсем еще молодой, сочувственно взглянул на Шкуратова и, едва сдерживая смех, тихо скомандовал матросам:

— Отставить улыбки! Смирно!

А вечером отпустил Николая на берег.

Николай явился к драматическому театру в сквер, как назначила Алька.

— Молодец, что пришел! — сказала с ходу Алька. — Ты мне вот как нужен! Есть жуткая новость для тебя!

— Откуда ты взялась, сумасшедшая? — удивился Николай, подойдя к Але вплотную. — Что случилось, Алевтина?

— А ничего. Переживешь, если настоящий мужчина. Я специально взяла отпуск и приехала сказать тебе всю правду.

— Да не тяни ты жилы. Приехала, так говори. Какую правду?

— А такую, что твоя Нинка вышла замуж! — выпалила Алевтина, нанося безжалостный удар.

— Врешь, Алька! Врешь ведь! — побледнел Николай.

— Вышла! Вышла! Вышла! — упрямо твердила Аля. — И шут с ней! Не расстраивайся, не горюй, она сама виновата. Так и сказала мне. И пускай так! Она не дождалась тебя, так другие найдутся. Я тебя буду ждать, я не обману, я верная, хоть десять лет служи, хоть двадцать, и все время знай, что я жду тебя, Коля. Неужели ты не понял до сих пор, какая я преданная?

Николай растерялся, не знал, как поступить, не мог всерьез слушать Алькины клятвы, уверения в любви. Как побитый вернулся на корабль, забился в кубрик и на расспросы товарищей ни слова не отвечал, никому не рассказал, что случилось.

«Так мне и надо, осел! Дождался со своим принципом. Не хотел первый написать Нине. Обиделся, гордый дурак!»

Потом он написал письмо домой и получил от Ольги подтверждение:

А про Алькино коварство Николай до сих пор ничего не знал.

Поспелов нервничал в эти дни, ходил злой и на работе и дома. Вечером как неприкаянный слонялся по квартире, бродил из угла в угол. Брался за продолжение какой-то статьи для сборника НИИ, но не написал и двух слов, бесцельно перекладывал на столе бумаги. Попробовал ручку с синими чернилами, бросил, стал искать с черными, да так и не нашел, скомкал исписанный лист, кинул в мусорное ведро.

Пройдя мимо ванной комнаты, услышал, как там что-то звякнуло и разбилось о кафельный пол. Открыл дверь, заглянул. Там была Нина.

— Что случилось? — спросил Поспелов.

— Уронила нечаянно, — сказала она, подбирая с кафельного пола осколки флакона духов.

— Французские? — сказал он с досадой.

— Какая разница? — пожала Нина плечами, не повернувшись к Поспелову.

Он прикрыл дверь, вернулся в свою комнату.

«Все нервничает, — думал он. — Что с ней? Странно ведет себя в эти дни, раньше так не было. А впрочем, я, кажется, преувеличиваю. Дело не в ней».

В ванной опять что-то упало и разбилось. Он встал, но не сразу пошел к Нине. Подождав немного, спокойно сказал через дверь:

— Может, сходим на концерт? Говорят, Ленинградская филармония, хорошие артисты.

— Если хочешь, иди один, — сказала Нина за дверью. — У меня болит голова.

— Без тебя не пойду.

Наконец-то Поспелову показалось, что он догадывается, в чем причина его плохого настроения.

«Нина? Конечно, она, — подумал он, но тут же стал возражать себе. — А стычка с директором и неожиданный поворот разговора с главным инженером? Раньше мы с ним всегда находили общий язык. А нынче как-то странно вышло, что-то новое в характере появилось, прямо косачевская твердость, и возразить нечего. Запутался я что-то, видно, надо и мне перестраиваться. Зачем лезу на рожон? Если со стороны поглядеть, можно и в самом деле подумать, что я стою на дороге великого дела? Зачем? Собственной слабости ради?»

Поспелов распалял воображение, сам нагонял на себя страх и почти физически чувствовал, что стоит на какой-то дороге, по которой хотят пройти Косачев, Водников и другие, а он, Поспелов, мешает им, и все грозно хмурят брови, готовые вот-вот столкнуть в сторону несогласного инженера.

«Какая-то чушь, ерунда!»

Он понял, что окончательно запутался, что лучше выбросить все это из головы, отдохнуть. И решил прогуляться на свежем воздухе. Оделся, вышел на улицу.

Поспелов не обдумывал заранее дороги, шагал не торопясь, заложив руки за спину. Хотя совсем не было ветра, мороз давал себя знать, пощипывал щеки, нос, обжигал лоб. Пришлось поглубже натянуть шапку, поднять воротник.

Празднично одетая, нарядная молодежь спешила в театр, к концертному залу, многие шли во Дворец спорта, живо обсуждали последний хоккейный матч. Попадались знакомые, здоровались с Поспеловым.

Недалеко от булочной встретился Федор Гусаров с хозяйственной сумкой, из которой выглядывали белые горлышки молочных бутылок и румяный батон. Гусаров поздоровался с Поспеловым, поспешно свернул к металлургическому техникуму.

«Странно, — подумал Поспелов. — Почему он пошел в техникум с молоком и хлебом? Учится или встречает кого? Ах да, кажется, у него жена занимается вечером».

И ему стало приятно, что он знает людей завода, видит и понимает, чем они живут.

Он шел дальше и видел, как у кондитерского магазина остановился красный «Москвич», из которого бойко выскочил молодой человек, крикнув на ходу:

— Подожди, Оленька, я сейчас!

В молодом человеке, который побежал в кондитерский магазин, Поспелов узнал сварщика Аринушкина. Его же спутницу, Оленьку Шкуратову, Поспелов не знал, внимательно взглянул на нее, одобрил: «Симпатичная».

Переходя с одной мысли на другую, Поспелов шел дальше и незаметно оказался на Театральной площади, где огни горели особенно ярко, людей было больше. Рассеянно смотрел на прохожих, поворачивая голову по сторонам. И неожиданно для самого себя совсем близко услышал громкий мужской голос:

— Куда прешь? Жить надоело?

Поспелов вздрогнул, оглянулся и только теперь сообразил, что стоит на проезжей части дороги перед самым радиатором машины, затормозившей у светофора на перекрестке. В испуге попятился на тротуар, не оглянувшись и не сказав ни слова сердитому шоферу, быстро пошел в обратную сторону.

«Что это со мной? — рассеянно думал он. — Как глупо, нехорошо вышло! Кажется, я действительно устал, совсем расшатались нервы. Зря рассердился на Нину. Ну и что же, если разбился флакон с французскими духами? Не в этом дело конечно же. Все в нашей жизни сложнее, мы ссоримся по пустякам и не можем добраться до главной причины. Что же нам делать, прекрасная Нина? Неладно у нас получается, неладно!»

Он вернулся домой совсем разбитый и злой. Тяжелые смутные предчувствия мучили его.

6

В эти дни Косачев появлялся в экспериментальном цехе чаще прежнего. Иногда один, иногда вдвоем с Водниковым, а иной раз приводил за собой все конструкторское бюро. В цехе привыкли к таким посещениям, никто уже не обращал особого внимания на подобные визиты.

Заводское начальство во главе с Косачевым цепочкой двигалось вдоль линии к прессовочному стану. Косачев неожиданно останавливался и, поворачиваясь лицом то к одному, то к другому спутнику, что-то говорил, энергично жестикулируя.

На станке как раз в это время мастера пытались соединить два стальных полуцилиндра, чтобы плотно прихватить и приварить края. С шипением потрескивали разряды электросварки, свежий сварной шов, как красный рубец, вился по телу трубы. Придирчивые взгляды столпившихся людей следили за бегущей змейкой.

Косачев нетерпеливо выхватил из рук мастера молоток, несколько раз ударил ло шву, сбивая окалину. В одном месте шов никак не сходился, образовалась узкая трещинка, удары молотка не помогали.

Наклонившись к сварщику Степану Аринушкину, Косачев выразительно показывал руками, как надо плавно подкручивать винты зажимного устройства, чтобы сдавить края полуцилиндров и закрыть трещину.

«Вот где пригодилась бы сноровка Воронкова, — думал Косачев о старом друге. — Упрямый черт!»

Сварщики снова включили аппараты: шов плавился, бугрился и кое-где слабо приваривался, неплотно прихватывая жесткие края полуцилиндров.

— Отставить! — приказал сварщику Косачев. — Плохо зачищаете кромки — вот в чем секрет. Тут важна каждая доля миллиметра. Берите новую заготовку, начинайте сначала.

Директор отвел в сторону Поспелова и крикнул ему в ухо:

— Где лучшие сварщики? Почему нет Николая Шкуратова?

Поспелов понял, что Косачев не столько задает вопрос, сколько требует, чтобы тот выполнял свои обязанности. Ведь сварка поручена заместителю главного инженера, с него и спрос.

— Я предлагал Шкуратову. Не хочет в сварщики. Пошел наладчиком в горячий цех, — пытался объяснить Поспелов и отвернулся от Косачева, уклоняясь от неприятного разговора.

В это время включили селектор, на весь цех раздался голос Елизаветы Петровны:

— Электросварочный цех! Алло! Вы меня слышите? У вас в цехе Сергей Тарасович. Передайте, чтобы срочно пришел в кабинет. Звонил министр. Через пятнадцать минут позвонит опять.

Косачев покинул цех и вернулся к себе в кабинет. Ожидая звонка, сидел в расстегнутом пальто, сняв с головы шапку.

«Ну что же, — думал он, — если вызывают в Москву с предложениями, можно лететь, лицом в грязь не ударю. Докладная в основе готова, сделано кое-что новое. Не забыть бы сказать Водникову, чтобы сняли на пленку последовательно весь процесс изготовления опытной трубы. От начала до выхода, так оно будет нагляднее. Покажем в Москве и всем, кому надо. Пускай смотрят, как это делается».

Наконец в трубке послышался голос министра:

— Здравствуйте, Сергей Тарасович.

— Здравствуйте, Павел Михайлович, — спокойно ответил Косачев. — Я слушаю вас.

— Как здоровье? Мне говорили, что преждевременно удрал из больницы?

— Все в норме, Павел Михайлович. Обошлось, пустяки.

— Если так, хорошо. Форсируете изготовление опытной трубы?

— Как говорится, жмем на все педали. Подсчеты готовы, технику перестраиваем — словом, делаем, как положено…

Министр прервал Косачева:

— Только полегче на поворотах. Не торопитесь ломать старое.

— Новое без ломки не создашь, Павел Михайлович.

— Знаю я тебя, не хвастайся. Сегодня же ночью вылетай с материалами в Москву, будем готовиться к совещанию.

— Хорошо, Павел Михайлович. Я готов.

— Жду. До свидания.

Косачев подержал трубку, спокойно положил на аппарат. Сидел так минут пять, не двигался. Потом прошел к аквариуму, остановился, разглядывая рыбок.

Потом вызвал главного инженера.

— Завтра я улетаю в Москву. Министр вызывает со всеми материалами. Завод оставляю на вас. Ни на минуту не выпускайте из вида электросварку. Ответственность за это дело я возложил на Поспелова, требуйте с него, и никаких поблажек. Сами же лично займитесь листом, хоть душу вынимайте из поставщиков, а чтобы лист был. Пока нет нужного профиля, работайте со старым, отлаживайте прессы, добивайтесь точнейшей подгонки.

Он молча прошелся по кабинету.

— Я очень хочу, Кирилл Николаевич, чтобы наше дело закончилось удачей. Я отлично понимаю, что, может быть, через какие-нибудь восемь — десять лет сделанное нами сегодня покажется наивным и смешным, но люди будут благодарны нам за то, что мы первые шагнули в будущее. Вы еще молодой, надеюсь, доживете до такого дня. Не улыбайтесь, я не шучу.

— Я согласен с вами, Сергей Тарасович, — серьезно сказал Водников. — Вы можете положиться на нас вполне, на всех.

Косачев отошел к окну, отодвинул занавеску, долго стоял задумавшись. За окном красовались огромные заводские корпуса, тянулись далеко-далеко, к самому городу.

Морозный снег ослепительно сверкал на солнце.

7

В Москве Косачев пробыл больше недели. Перед совещанием пришлось побывать в главке, в проектном институте, в Госплане и в других учреждениях, где можно было посоветоваться, проконсультировать неясные вопросы. Хотелось подкрепить свой доклад солидными научными доводами, соединив их с практической стороной дела, знакомой Косачеву в самых мельчайших подробностях. В эти дни Сергей Тарасович почувствовал себя чуть ли не студентом, готовящимся к самым строгим экзаменам.

Несколько раз звонил своей дочери Тамаре, обещал заехать хоть на часок, повидаться с внуком, да так и не смог выбрать время. Однажды вечером Косачев пришел в гостиницу усталый, поднялся в номер, снял шубу, решил отдохнуть в тишине. Нечаянно включил телевизор, хотел послушать последние известия, а наткнулся на какой-то современный спектакль, да так и просидел допоздна.

Косачев любил театр и, несмотря на занятость, находил время посещать театры, хорошо знал театральную Москву, не пропускал ни одного спектакля в своем городе, бывал и в театрах других городов. Он охотно встречался с актерами и режиссерами, любил в непринужденной беседе поговорить об искусстве, которое оценивал по-своему, с практической стороны. Он откровенно радовался, что приобщение к культуре рабочих помогает поднять производительность труда. Теперь одними призывами на производстве не добьешься толку. Надо считать, искать, обосновывать технически и экономически целесообразные решения, чтобы выпускать продукцию дешевле, лучше, быстрее. Но при этом нельзя забывать о культурном росте людей, ибо высокий духовный уровень рабочего определяет культуру его труда. В этом в первую очередь Косачев видел полезность театра, его прямое участие в производстве.

Посмотрев до конца новую постановку по телевизору, он записал название пьесы и фамилию автора, чтобы посоветовать режиссеру своего городского театра поставить спектакль у себя. Пьеса, по мнению Косачева, была интересная, с современными героями — рабочими людьми, и говорилось в ней о важных проблемах жизни, об общественном долге человека, о его высокой нравственности.

Косачев находил способы «приучать» человека к красоте. Завел такой порядок, чтобы во дворе и в цехах всегда цвели цветы, требовал неукоснительного соблюдения чистоты во всех помещениях, гордился, что рабочие завода всегда одеты опрятно.

Он лично следил, чтобы люди чаще ходили в театр. На еженедельных оперативках Сергей Тарасович часто прерывал доклады мастеров о производственных делах и спрашивал при всех, когда мастер был последний раз со своими людьми в театре или в кино, что смотрели, понравилось им или нет, и почему. На таком разговоре присутствуют человек двести, слушают, задают вопросы. Конечно, все происходит в тактичной форме, по-дружески.

Вспоминая о планерках, Косачев подумал, что по приезде на завод обязательно расскажет о спектакле, который видел сегодня по телевизору…

Целые дни Косачев мотался по Москве, а ночами сидел в номере гостиницы, уточняя расчеты, переписывал и дополнял справки. Чем больше нарастала уверенность в успехе, тем нетерпеливее ждал, когда же наконец назначат совещание. Его не оставляла тревога, он торопился. Скорее бы получить добро, и — за дело!

Обидно тратить столько времени на согласования, обсуждения, консультации и другие формальности. Сколько бумаги потрачено на докладные записки, чертежи, расчеты, таблицы! Сколько вложено душевных и умственных сил!

Как ни крепился Косачев, он все чаще ловил себя на мысли, что устал, что дает знать о себе сердце. Останавливался на крутых лестницах, старался передохнуть незаметно, чтобы люди не видели его в эти минуты. Иногда вдруг, как привидение, вставал в его глазах старый доктор с белой головой и розовым лицом, сочувственно кивал, приговаривая:

«Да вы, батенька, смертельно раненный солдат».

«Чепуха, наваждение!» — отмахивался Косачев.

Но в голове все чаще мелькала мысль: а если упаду на бегу и не успею сделать дела? Конечно, подхватят другие, завершат и доделают все, что надлежит сделать. Но когда? А я уже на ходу, как заведенный мотор, осталось только включить — и сразу рванусь с места. Скорее бы начинать засучив рукава.

Он торопился, искал нужных людей, желая поднять всех, не упустить момента.

«Может, еще раз поговорить с министром, подготовить почву к совещанию? Попытаться склонить его на свою сторону? Да как? А может, съездить к академику Кузьмину? Он все понимает, все знает, хоть стар уже стал и, кажется, в драку не лезет. И все же чем я рискую? Не повидаться ли со стариком, попросить, чтобы поддержал проект у министра? С Кузьминым считаются, он в прежние времена весьма активно воевал за трубопрокатное дело».

Косачев узнал телефон Кузьмина и позвонил. Сказали, что Аркадий Петрович уехал на дачу и будет там до конца недели. Косачев спросил адрес и уехал к академику в дачный поселок.

В подмосковном сосновом бору было тихо, дышалось удивительно легко. Здесь и снег чище московского, и небо синее, и воздух легче.

У академика на даче была нарочито подчеркнутая старинно-русская обстановка: струганые сосновые лавки, плетенные из лозы стулья, вышитые рушники, льняные скатерти и салфетки, деревянная расписная посуда. Гостя принимали в большой столовой на первом этаже. Здесь было тепло, пахло березовыми дровами. В замерзших окнах виднелись темные ели.

Гость и хозяин сидели за широким столом, покрытым цветной накрахмаленной скатертью. Косачев уже достал карандаш, начал чертить на бумаге. Академик глянул мельком на чертеж, спокойно принялся разливать чай. Еще раз бросил взгляд на бумагу, разложенную Косачевым, присмотрелся, кивнул головой:

— Об этом ты, помнится, говорил мне еще в академии, лет тридцать назад. А почему я эту глупость до сих пор помню, как думаешь? Да потому, что эта глупость не глупость, дорогой мой Серега. Труба большого диаметра с двумя швами многим кажется наивной, детской выдумкой. А я убежден, что это не фантазия, а путь к решению проблемы.

Кузьмин говорил не торопясь, уверенным тоном, складывая голубя из туго накрахмаленной салфетки.

— А мне говорят: никто этого не делал, ты хочешь быть умнее всех! — сердито крикнул в ухо Кузьмину Косачев. — Это же не довод, Аркадий Петрович? Если никто так не делал, и нам, мол, нельзя? Вздор! Надо пробовать!

Кузьмин качнул головой, слегка возразил гостю:

— Риск, известно, благородное дело…

— Так-то оно так, — кивнул Косачев. — И потом нельзя же всю жизнь топтаться на одном месте?

— Нельзя. Но почему же я, понимая полезность твоей мысли, за тридцать лет не сделал даже попытки помочь тебе осуществить эту идею?

— Наверное, потому, что у вас достаточно своих идей, а жизнь одна, на все ее не хватит.

Кузьмин сложил голубя из салфетки, подергал за крылышки.

— Не в том суть, Серега. Сам знаешь: гром не грянет, мужик не перекрестится. Значит, еще не грянул гром. Выходит, наша промышленность обходилась пока без твоего комплекса и без твоих двухшовных труб. А если понадобится, значит, сделают.

Салфеточный голубь в руках Кузьмина трепыхал крыльями, раздражал Косачева.

— Конечно, сделают, — сказал Косачев. — Не я, так кто-нибудь другой сделает. А мне хочется, чтобы именно я сделал такую трубу, мой завод, мои люди. Это наше изобретение, и мы должны сами довести дело до конца.

Косачев бросил карандаш на бумаги, встал со стула и опять сел.

— Я-то на твоей стороне, я понимаю, — согласился Кузьмин, разглаживая салфетку на колене. — Ты верен своим идеалам, вечный оптимист, всегда смотришь вперед, смолоду был таким. Мой тебе совет: не уступай, добивайся своего, у тебя есть экспериментальный цех, катай себе свои трубы и никого не спрашивай.

«Да понимает ли старик, о чем я толкую? Играет в кошки-мышки или в самом деле выжил из ума?» — подумал Косачев, слушая несуразные переходы Кузьмина от одной мысли к другой.

А Кузьмин дружелюбно смотрел на Косачева, улыбался, как радушный, хлебосольный хозяин.

— Значит, твоя мысль не всеми поддерживается? Странно. Прими мой совет: подними всех на ноги, докажи.

— А вы-то, Аркадий Петрович, как считаете?

— Я — за! Но я же не начальство, что толку от моего мнения?

— Я думал, вы сможете повлиять на министра, мы же однокашники, он тоже ваш ученик. Сам когда-то был директором завода, все наши хитрости постиг, должен бы войти в положение.

— Может, потому и спуску вам не дает, что хорошо знает вашего брата и вашу местническую дипломатию? Ты не любишь крепкого чая? Пей же, остынет и потеряет вкус. Это особый букет, смесь разных сортов, по рецепту одного знатока.

— Спасибо, я выпью, — подвинул к себе чашку Косачев, но не стал пить. — Дело в том, Аркадий Петрович, что министр тоже хочет решить эту проблему, думает, с какой стороны подойти. Всех поднял на ноги, собирает самые разнообразные предложения. У министра на столе уже лежит десяток проектов. А я хочу, чтобы прошел и мой, потому что уверен: мой проект для государства сегодня самый выгодный. Меньше капиталовложений и скорая отдача — вот что главное в моем проекте.

— Кто же мешает? — простодушно спросил Кузьмин.

— Никто не мешает, но и никто пока не дает зеленый свет. Я ведь тебе сказал, что кроме моего проекта у министра на столе лежат и другие предложения.

— Ты знаком с другими предложениями?

— Кое-что слышал в общих чертах, а досконально не знаю. Но я уверен, что наш проект ближе к реальности.

Аркадий Петрович положил салфетку на стол, начал гладить вышитого на скатерти петушка. Осторожно спросил:

— Ты хоть понял, как министр смотрит на эту проблему?

— Пока не говорит окончательно, да это и понятно. Он обязан быть объективным, действует в интересах дела.

— А с тобой как ведет себя?

— Как со всеми. Хотя, кажется, прошлогодняя неудача с моими трубами запала ему в душу.

Кузьмин перестал гладить петушка, с лица его пропала улыбка.

— Неудача? — будто между прочим спросил он. — Что случилось с твоими трубами?

Косачев махнул рукой, с досадой пояснил:

— Был неприятный случай. Послал я без ведома министерства партию опытных труб на испытание. Ну, трубы не выдержали в тот раз испытаний. Пошли разговоры. Но надо же понимать. Некоторые любят рассуждать: с одной стороны, и с другой. Отчасти, мол, за, но отчасти — против. А в таком разе, если что-нибудь осложнилось, известно, перевес всегда за теми, кто против. Зачем рисковать? Ничего не надо менять и перестраивать, живи, как жил. Спокойнее на душе.

Кузьмин и сам начинал терять интерес к чаю, почувствовал серьезность разговора.

— Значит, предвидишь бой, Серега? И зовешь меня в свои ряды?

— Совершенно верно, Аркадий Петрович. Боюсь, как бы меня одного не положили на обе лопатки. Я-то не сомневаюсь, что прав, а мне говорят: никто еще никогда этого не делал.

— Это известно, есть такие, — сочувственно закивал Кузьмин. — Не без этого.

— Вот если бы вы, Аркадий Петрович, согласились свое объективное мнение в какой-нибудь форме изложить министру. Ваш авторитет в таких вопросах…

Кузьмин подчеркнуто удивленно вздернул плечи:

— Я же сказал тебе ясно и понятно: я — за! Обеими руками голосую. Я полностью за тебя. О чем разговор!

— Если бы вы поехали к министру или написали письмо, — сказал Косачев. — В крайнем случае, позвонить можно.

— Это неудобно, Сереженька, — Кузьмин пожал плечами. — Вроде нажима с моей стороны. Ты же знаешь, он самолюбив, только рассердится еще сильнее. Вот если как-нибудь так, к случаю, — я скажу. Определенно поддержу тебя.

— Да некогда ждать случая, — настойчиво и упрямо твердил Косачев. — Нужно теперь, завтра же. Именно в этой ситуации нужна ваша поддержка.

Аркадий Петрович добродушно засмеялся, стараясь держать разговор в рамках легкой дружеской беседы:

— Ах, Серега, Серега! Как был горяч, таким и остался. Хочешь меня столкнуть с министром? Ну что же, ты знаешь, я не трус. Могу пойти, стукнуть кулаком по столу. Но не всегда следует полностью поддаваться чувству, нужно и разума слушаться. Зачем же мне драться с министром, когда он умный человек? Он и без меня поймет твои доводы. Так даже лучше для тебя: добиться победы без протекции, так сказать, без давления авторитетов. Я бы на твоем месте пошел один на один. Ты вон какой богатырь, практический человек, в пух и прах разобьешь наших кабинетных мудрецов, в этом я ни капельки не сомневаюсь. Что мне, старому воробью, лезть в вашу львиную драку? Моего чириканья никто не услышит.

Аркадий Петрович откинулся на спинку стула, зашелся старческим смехом, даже слезы выступили на глазах.

Косачев понял позицию академика, помрачнел. Угрюмо отодвинул от себя чашку, так и не попробовав чаю, решительно встал из-за стола.

— Спасибо за советы, Аркадий Петрович. Извините, что помешал мирному течению вашей жизни. Будьте здоровы.

Он взял свой портфель и пошел к выходу.

— Куда же ты, на ночь глядя? — встревожился Аркадий Петрович, желая остановить гостя.

Косачев не откликнулся, скрылся за дверью.

— Экий горячий. Гордец!

Продолжая искать союзников своего проекта, Косачев решил поискать надежных сторонников среди нефтяников и газовиков. Чтобы разведать ситуацию, захотел встретиться со своим зятем Иваном Полухиным. Когда-то Иван работал на заводе у Косачева механиком, потом поступил в Московский геологоразведочный институт. Вскоре женился на дочери Косачева Тамаре. Молодые не пошли по косачевской дороге, выбрали свой путь в жизни.

— Жаль, что Тамара отбилась от моей стаи, — сокрушался Сергей Тарасович. — Да что поделаешь? Женщина всегда идет за мужем, а не за отцом, так уж повелось.

Иван Полухин смолоду быстро пошел в гору, участвовал в открытии нескольких месторождений природного газа, стал известным специалистом. Теперь многие солидные газовики и нефтяники считаются с ним, советуются. В прошлом году Иван рассказывал Сергею Тарасовичу о своих поездках по промыслам и стройкам. Тогда же говорил, что всех волнуют проблемы быстрейшего промышленного освоения природного газа и нефти. Жизнь заставляет думать о том, как скорее наладить транспортировку нефти и газа к потребителям. На многих промыслах, где еще нет железных дорог и нефтеперерабатывающих предприятий, остерегаются бурить новые скважины, боятся из-за отсутствия больших резервуаров и хранилищ затопить плодородные земли, вызвать пожары. А газ? Разве мало огненных факелов пылает в степях, в пустынях, в непроходимой тундре? Ясно же всем, что нужно скорее строить трубопроводы, значит, нужны трубы большого диаметра. Нефтяники и газовики, несомненно, хорошо понимают ситуацию, должны поддержать Косачева. А может, и подскажут какую-нибудь толковую мысль.

«В конце концов Иван наш бывший рабочий, осталось же у него хоть сколько-нибудь заводского патриотизма? — с надеждой думал Косачев. — Обязательно надо повидаться с ним, и как можно скорее. Теперь каждый день дорог».

Собираясь к зятю, Косачев с особым радостным чувством стремился туда еще и потому, что соскучился по внуку.

Сергей Тарасович набрал номер телефона и обрадовался, что к аппарату подошла Тамара.

— Доченька! Здравствуй! Я в Москве, хочу к тебе заехать. Сейчас же. Дома все в порядке? Ну и добро, приеду — поговорим. Через полчаса буду у вас.

Вызванный Косачевым таксист отлично ориентировался в московских перекрестках и поворотах и мигом домчал его до зоомагазина. Косачев решил заглянуть сюда на минутку, чтобы купить для внука давно обещанный подарок — аквариум с рыбками.

Окинув опытным взглядом все аквариумы, выбрал самый большой, похожий на стеклянный шар. Потом придирчиво отобрал диковинных рыбок, велел пустить их в аквариум с водой, купил корм, расплатился за все и осторожно понес в машину. Хотя в машине было достаточно тепло, Косачев прикрыл аквариум полой своей шубы, чтобы рыбки не замерзли.

Пробиваясь к улице Вавилова, где в большом новом доме жила Тамара, Сергей Тарасович с нежностью думал о предстоящей встрече с родными ему людьми. Как жаль, что так быстро проходит время, не успел оглянуться, как маленькая ласковая девочка Тамара стала взрослой, выпорхнула из родительского дома, уехала в столицу. Прошедшие годы не погасили его душевной привязанности и любви к дочери. Отцу так хотелось, чтобы дочь всегда жила рядом, занималась делом, близким его душе. Теперь и женщины нередко становятся инженерами-металлургами, строят заводы, конструируют машины, станки, и Тамара могла бы делать трубы. А впрочем, может, и не следует всем идти по одной дороге? Жизнь мудрее нас, не зря она дает каждому свое.

В первые годы супружеской жизни Тамара каждое лето уезжала с мужем в экспедицию, быстро приспособилась к полевым условиям, работала много и с увлечением. Побывала в сибирских краях, в пустынях Средней Азии, в Закарпатье, на Кавказе. С годами кочевая, скитальческая жизнь стала утомлять Тамару, неустроенность быта, оторванность от друзей и постоянного места работы вызывали раздражение и усталость. Видимо, не прошла бесследно тяжесть трудного детства. Тамару потянуло к уравновешенному, спокойному быту, к ясному распорядку дня. Ей казалось, что, если она посвятит все свое время только одной науке, ее жизнь обеднится, она не испытает полноты женского счастья. С каждым годом сильнее пробуждалось материнское чувство, хотелось иметь детей, создать семью. Муж не сразу понял Тамару, еще лет пять продолжал брать ее с собой в экспедиции, и они вместе лазали по скалистым горам, ходили по знойным пескам, жили в палатках, варили пищу на дымных кострах, пили мутную воду из заброшенных колодцев. Поддаваясь увлечению и азарту Ивана, она старалась быть полезной мужу в его занятиях и действительно хорошо помогала, да и сама была отличным работником, знающим свое дело. И все же, после того как ей исполнилось тридцать лет, Тамара осела в Москве, перешла на преподавательскую работу, читала лекции в институте, а Иван продолжал свои изыскания, уезжал в экспедиции.

У Тамары был свой, как она любила говорить, «цивилизованный» уютный дом, в котором ей хорошо и спокойно жилось. Занималась любимым делом, воспитывая славного белоголового сынишку. Размеренная, наполненная «оседлая» жизнь вполне устраивала ее, Тамара чувствовала себя полноценным человеком, нужным работником, женщиной и матерью. Она была счастлива.

С отцом у нее были особые душевные отношения. После смерти матери она жалела его, понимала, как он страдает, и видела, что только напряженная, всепоглощающая работа спасала отца от горя. В то трудное время Тамара готова была сделать для отца все, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить ему жизнь. Но в чем могла найти утешение для себя и для отца беспомощная, маленькая девочка?

Отец дни и ночи работал на заводе. Чтобы осиротевшая девочка не оставалась дома одна, ее взяли в свою семью старые друзья Косачевых Шкуратовы. Однако девочка долго не могла привыкнуть к новой жизни, тосковала об отце. Шло время, и чужая семья, принявшая ее, как свою, постепенно стала родной для Тамары. Отец же незаметно отдалялся от дочери, хотя часто наведывался, приносил гостинцы, ласково говорил с Тамарой о ее занятиях в школе, просматривал дневники. Те короткие, но трогательные свидания с отцом она запомнила на всю жизнь. Она очень любила отца. Постепенно свидания становились более краткими, Сергей Тарасович приезжал не так часто, как прежде. А вскоре в жизни отца случилась крутая перемена.

Неожиданная женитьба Сергея Тарасовича больно ранила душу Тамары. Девочка к тому времени стала уже достаточно взрослая, отлично понимала, что в поступке отца не было ничего неестественного, бесчеловечного, но все равно расценила отцовский шаг как измену памяти матери. Тамара замкнулась, стала угрюмой, неразговорчивой. Ей тяжело было оставаться в городе, где отец жил с другой семьей. Когда подросла и окончила десятилетку, Тамара по первому же зову Ивана, уехавшего учиться в Москву, самовольно сбежала туда, поступила в институт. Потом в течение нескольких лет ни разу не приезжала домой на каникулы, избегая встреч с отцом. Внешне все было корректно: отец писал ей письма, она отвечала, он посылал ей деньги, был щедрым, она же брала столько, сколько нужно было на одежду и обувь, на скромное питание. Иногда писала отцу: «Папочка, ты слишком часто присылаешь мне деньги, я еще не истратила присланных раньше». Хотя она ни разу ничем не дала понять Сергею Тарасовичу, что его женитьба была неприятна ей, он сам чувствовал и понимал настроение Тамары и никогда, ни одним словом не упрекнул ее.

Новую жену отца Клавдию Ивановну и ее дочерей-двойняшек Марусю и Женю Тамара видела всего несколько раз, когда они приезжали в Москву. И с Клавдией Ивановной, и с девочками она была сдержанна, не показывала своей неприязни, но и не проявляла особой радости. С годами все улеглось, Тамара привыкла к тому, что у отца новая семья. Постепенно и неожиданно для самой себя прониклась симпатией к Клавдии Ивановне и к своим сводным сестрам.

Отец с годами относился к Тамаре все более ласково и сердечно, словно старался загладить свою вину перед ней. А с появлением внука особенно привязался к Тамариной семье, обожал мальчишку, не чаял в нем души. Приезжая в Москву, обязательно навещал их.

Поднимаясь в лифте, Косачев прижимал к животу стеклянный шар аквариума с рыбками, стараясь не уронить. Нащупал кнопку звонка, подождал, когда пройдет одышка, позвонил.

Дверь открыла Тамара.

— Какой ты молодец, папочка! — бросилась она на шею отцу и чуть не выбила из его рук аквариум. — Что это у тебя? Здравствуй! Проходи, пожалуйста.

Она сняла с его головы шапку и, продолжая разглядывать отца, ласково говорила:

— Какой ты седой, папуля! Держись, не сдавайся.

— Это иней, ведь мороз на дворе, — пошутил отец, ища глазами, куда бы поставить аквариум. — Возьми, Тамарочка, я разденусь. Смотри не урони, это я Сереже купил. Где он, разбойник? Спит?

— В детской играет. Пойдем к нему.

Тамара взяла из рук отца аквариум и, улыбаясь, ждала, пока он разденется.

Она была невысокого роста, круглолицая, с гладкими русыми волосами. Стояла стройная, прямая. Несмотря на то что ей было около тридцати пяти лет, выглядела она совсем молодо, от нее так и веяло жизнелюбием и здоровьем.

«Как похожа на Аню! — подумал Косачев. — Вылитая мать».

— Замерз? — спросила Тамара.

— У нас холоднее, — сказал он, отходя от вешалки. — Веди-ка к Сергуньке. Где он там, озорник, небось не ждет деда, не знает, что приехал? Это сюрприз?

— Тише, услышит, — кивнула головой Тамара, передавая отцу аквариум. — Вот обрадуется, смотри, чтоб не сбил тебя с ног.

Косачев, неся перед собой подарок, торжественно пошел вслед за Тамарой в комнату внука.

Увидев деда, мальчик бросил игрушки, кинулся навстречу с радостным криком:

— Дедушка приехал! Деда!

Увидев в руках Сергея Тарасовича большой сверкающий стеклянный аквариум с разноцветными рыбками, Сережа застыл от восторга:

— Это мне, деда?

— Тебе, — кивнул улыбающийся Сергей Тарасович. — Принимай подарок. Бери!

Косачев опустил аквариум прямо на ковер, обнял обеими руками теплую головку внука, поцеловал в лоб.

Мальчик, прижавшись к деду, не мог отвести от рыбок своих чистых сияющих глаз.

— Вот какие рыбки. Нравятся?

— Они настоящие?

— Живые, — сказал Косачев. — Самые настоящие.

Тамара накрывала на стол, позванивала посудой, выбегала на кухню и снова возвращалась в столовую. Она была рада приезду отца, ей было приятно, что он с такой любовью относится к Сереже, так трогательно играет и разговаривает с внуком.

— Иди сюда, папа. Наверное, проголодался? Веди дедушку к столу, Сережа.

— А где же Иван? — входя в столовую, спросил Косачев. Он только теперь заметил отсутствие Тамариного мужа.

— В Тюмени застрял, на газовых промыслах.

— Какая досада! — сказал Косачев, принимаясь за еду. — А у меня к нему дело, хотел посоветоваться. Надолго улетел?

— Послали на две недели, а уже второй месяц сидит. Там у них тысячи проблем.

— Верно, дел у нашего брата теперь по горло. Нефть, газ, трубы. Фантастика!

— Некстати это все получилось, — продолжала Тамара. — Ване вот так нужно быть в Москве, а его не отпускают. Диссертация летит, не дают закончить.

— Не в диссертациях суть, дочка. Главное, принести пользу практическим делом; рассуждать да расписывать теперь многие умеют.

— Все же звание доктора наук, — возразила Тамара. — Для морального удовлетворения важно, и почет, и зарплату прибавят.

— В таком разе согласен, жмите на диссертацию. А как твои дела? Как ты живешь?

— Все хорошо, папочка. Преподаю, заканчиваю аспирантуру. Сережу воспитываю.

— Правильно делаешь. Учи его уму-разуму, береги от хворей разных, пусть растет настоящим человеком. Он у нас умница, красавец, богатырь! Косачевская кость. Записала бы ты его на нашу фамилию?

— У него отцовская есть, — погладила пушистую голову сына Тамара. — Как положено.

— То-то и говорю, что отцовская, да не наша, косачевская.

— Зачем так говоришь, деда? — засмеялся мальчуган. — Я же Сережа Полухин.

— Я пошутил. Полухин так Полухин. Тоже неплохо.

Дед потрепал внука по щекам, поднял его над столом и, опуская на пол смеющегося, раскрасневшегося шалуна, повернулся к дочери, говоря:

— Спасибо тебе, Тамарочка, за хлеб-соль, мне пора. Не надумала к нам на завод? Прекрасную лабораторию открыли. А хочешь преподавать, пожалуйста, дела сколько угодно.

— Что ты, папа? Мы теперь коренные москвичи.

Отец понимающе кивнул головой:

— Мир и счастье твоему дому, доченька. Хорошо у вас, уходить не хочется, а надо. Давай-ка руку, Сергунька. Пока!

Мальчуган бойко размахнулся ручонкой, хлопнул по дедовой ладони:

— Останься, деда, не уходи!

— Не могу, внучек. Никак не могу. — И совсем обычным, деловитым тоном сказал дочери: — Дел у меня, Тамара, чертова пропасть. Сегодня в главке, завтра у министра, в Госплане… Ни одной свободной минуты.

Он еще раз обнял внука, поцеловал Тамару.

8

Перед совещанием в ЦК министр еще раз собрал трубопрокатчиков, экспертов и представителей заинтересованных ведомств. Вопрос ставился гораздо шире, чем представлял себе ранее Косачев. Речь шла о выработке встречных предложений всей отрасли по реконструкции цехов и заводов в целях обеспечения дополнительного увеличения производства труб.

Среди присутствующих было много знакомых Косачеву директоров заводов, работников главков, плановиков, финансистов, сотрудников проектных институтов. Народу собралось много, были и москвичи и иногородние, некоторые прибыли на совещание, видимо, прямо с аэропорта, торопливо расстегивали портфели, доставали расчеты, схемы, тихо шуршали бумагами.

После короткого вступительного слова министра начали докладывать директора заводов. Говорили коротко, конкретно, одни волновались, другие спокойно и уверенно излагали свои соображения. Косачев внимательно слушал и ждал, когда дойдет его очередь. После выступления третьего или четвертого оратора встретился глазами с министром, приподнял руку, но министр не дал ему слова, тихо сказал:

— Подожди. Послушай.

Почти все выступающие говорили толково, разумно, высказывали неожиданные и смелые технические идеи. Косачев даже позавидовал одному директору, который убедительно рассказывал, как его завод собирается увеличить выпуск продукции, не покупая нового оборудования и не расширяя производственной площади.

«Это почти наш вариант», — подумал Косачев, но тут же мысленно похвалил самого себя: «Наш проект лучше. У них все еще только в уме да на бумаге, а у нас уже дело делается, нас не догонишь».

Министр слушал ораторов и изредка перебивал, задавал вопросы. Все чаще раздавались реплики работников Госплана, Минфина.

Вскоре Косачева стала утомлять перекрестная словесная дуэль, он перестал вникать в подробности и детали предложений других людей, сосредоточенно думал о том, как лучше выступить ему самому, и напряженно ждал, когда министр предоставит ему слово.

Наконец Павел Михайлович обратился к Косачеву:

— Пожалуйста, Сергей Тарасович.

Косачев поднялся с места, спокойно стал излагать свой план изготовления нового вида труб большого диаметра. Когда он сказал, что завод работает над созданием двухшовных труб, в зале поднялся гомон, с разных сторон раздались восклицания:

— Ловко придумали.

— Широкий диаметр с двумя швами? Смело.

— Выйдет ли?

Не обращая внимания на реплики, Косачев продолжал свою речь ровным тоном, а под конец не выдержал, заговорил горячо и громко, обращаясь к министру:

— Поверьте нам, Павел Михайлович, наш коллектив готов выполнить эту задачу.

После Косачева выступило еще несколько человек. Дискуссия разгоралась, кое-кто горячился, брал слово два и три раза. Когда все высказались, министр стал подводить итоги и сообщил, что находит целесообразным просить ЦК и Совмин включить в план новой пятилетки те встречные предложения, которые были наиболее обоснованы как реальные и перспективные для народного хозяйства. В числе таких предложений министр назвал предложение Косачева, сказав при этом о выделении дополнительных средств.

Косачев облегченно вздохнул. Кажется, все пошло так, как ему хотелось. «Министр занял мудрую позицию, по-государственному ведет дело».

По залу неожиданно пошел гул, раздались реплики, кто-то сказал из угла:

— Извините, Павел Михайлович. Можно два слова?

Это насторожило Косачева: как бы не повернулось колесо в иную сторону.

Заговорил экономист Бирюков. Он возбужденно и настойчиво стал выкладывать свои доводы против косачевского проекта.

— Денег Косачеву дать можно, — сказал он. — Но есть ли в этом целесообразность, Павел Михайлович? Вложим капитал, а потом окажется, что на фоне новых, строящихся заводов косачевский цех — всего лишь кустарное, нерентабельное предприятие. Что будем делать? Ставить его на простой? Это несерьезно, товарищ Косачев, — резко обернулся экономист к Косачеву, как бы подчеркивая, что возражал не министру, а директору завода.

— Вы забыли, какой у нас цех, — возразил Косачев. — Если его расширить и пустить в ход, как мы предполагаем, то не всякий новый завод сможет потягаться с нашим цехом. Вы же сами, товарищ Бирюков, когда-то работали на нашем заводе и хорошо знаете.

— Довольно спорить, товарищи, — остановил перепалку министр. — Я настаиваю на тех предложениях, о которых сказал. Внесем их в ЦК и в правительство и будем ждать решения.

На этом совещание у министра закончилось. В полночь Косачеву позвонил Бирюков.

— Как настроение, Сергей Тарасович? — спросил он дружеским тоном.

— Превосходное, — бодро ответил Косачев.

— Не рано ли торжествуете? Подождем, что скажут в ЦК. Но я, собственно, звоню по другому поводу. Хотел посоветовать: просите денег побольше, все равно срежут наполовину, вы же знаете.

— Спасибо за совет. Как-нибудь сам соображу.

— Извините, я по-дружески. Общее же дело. До свидания.

— Будьте здоровы! — Косачев положил трубку, подумал: «Чего он добивается? Хочет, чтобы я напугал Министерство финансов своим запросом и нарвался на отказ? Мне же ни копейки лишней не надо».

Косачев вспомнил, что Бирюков и раньше всегда был против финансирования экспериментальных работ на заводе, признавал бесперспективность этого дела и теперь боялся, что признание и утверждение косачевских предложений может серьезно подорвать авторитет экономиста.

«Вот человек, — подумал Косачев. — О чем заботится в такой момент? Да шут с ним, с его авторитетом».

Вскоре состоялось совещание в ЦК. Еще до начала, проходя в зал, Косачев неожиданно встретился со своим старым знакомым — инженером Иваном Николаевичем Прониным, в прошлом известным специалистом-прокатчиком.

«Где он теперь? — подумал Косачев. — Кажется, после юга был переведен во Внешторг? Неужели все еще там?»

Косачев живо вспомнил те годы, когда у них на заводе только налаживалась горячая прокатка труб, и Пронин, тогда еще молодой, приехал к нему на работу. Они близко сошлись тогда, Косачев высоко ценил Пронина, как отличного специалиста, хорошего товарища. После, когда Пронин работал в других местах, Косачеву не раз доводилось встречаться с ним, и хотя эти встречи были короткими и не всегда носили деловой характер, Косачев все больше проникался уважением к Пронину, как к человеку умному и дальновидному.

Косачев и Пронин пошли навстречу друг другу, пожали руки.

— Здравствуйте, Иван Николаевич. Какими судьбами?

— Гора с горой не сходятся, а люди, знаете, вот так. Очень рад вас видеть, Сергей Тарасович.

«Вот чудеса, — думал Косачев. — Никак не ждал встретить Пронина на этом совещании. Зачем он здесь и в каком качестве? А впрочем, прекрасный случай. Поговорить бы с ним, перетащить на завод. Отличный организатор. Знает трубопрокатное дело, работал у нас, знаком с людьми, с обстановкой — словом, свой человек, лучше не придумаешь. Но согласится ли?»

Ровно в десять часов в зале появился ответственный работник ЦК Алексей Степанович Коломенский, министр Павел Михайлович и другие товарищи.

Коломенский обратился к собравшимся:

— Центральный Комитет внимательно рассмотрел предложения министерства и в основе одобряет ваши встречные планы по дополнительному увеличению производства труб, и особенно — крупнокалиберных.

Косачев вдруг почувствовал, как сильно забилась кровь в висках, незаметно стиснул голову руками, ждал, когда схлынет боль, с иронией подумал о себе:

«Уймись, уймись, старый дурень. Все идет как надо. Наилучшим образом. Будем делать двухшовную трубу. Будем!»

Коломенский не произносил длинной речи, а просто, глядя в зал, обращался персонально к каждому директору завода, чьи предложения принимались, и спрашивал:

— Все взвесили, товарищ Миронов? Реальный план.

— А ваши предложения, товарищ Грибанов, обсуждались в коллективе? Партийная организация поддерживает?

Когда дело дошло до Косачева, Коломенский улыбнулся и дружеским тоном сказал:

— У вас, кажется, особый случай, Сергей Тарасович? Двухшовная труба? Интересное дело, желаем успеха.

Коломенский повернулся лицом к министру, потом к Косачеву.

— Принимаем решение: поручить вашему заводу срочно приступить к освоению производства двухшовных труб большого диаметра. Все иные работы передадим другому предприятию. Так, Павел Михайлович?

— Министерство согласно, — ответил министр.

— Как вы считаете, товарищ Косачев, когда можно практически начинать?

Косачев лукаво прищурился.

— А мы уже начали.

— Это не считается, — мягко перебил Коломенский. — Беритесь за дело по-настоящему. Быстрее переходите от экспериментов к настоящему делу, с широким размахом.

— Какой обусловим срок выпуска первых промышленных труб? — спросил Косачев.

— А как по-вашему? Только абсолютно реально, без хвастовства.

— Нам хватит двенадцати месяцев.

— Что нужно заводу? Какая помощь?

— У нас есть все, товарищ Коломенский. Дело за нами. А просьбы изложены в нашей записке.

— Хорошо. Будем действовать сообща. Пришлем на завод уполномоченного ЦК. О всех нуждах докладывайте лично мне.

— Можно обратиться с одной просьбой? — спросил Косачев, вспомнив важную мысль, которая возникла у него в начале совещания.

— Слушаю вас.

— Прошу в качестве уполномоченного послать к нам товарища Пронина. Мы с Иваном Николаевичем встречались по работе, он, в сущности, хорошо знает наш завод.

— А что скажет сам Иван Николаевич? — обратился Коломенский к Пронину. — Согласен?

Пронин пожал плечами:

— Если назначат, сочту за честь решать такую задачу вместе с Сергеем Тарасовичем.

— Хорошо, мы рассмотрим эту просьбу. В добрый путь, товарищи, — сказал, обращаясь ко всем, Коломенский, прекращая разговор, и вышел из-за стола.

Пока участники совещания расходились, министр отвел Косачева в сторону, дружески пожал руку:

— Поздравляю, Сергей Тарасович. Не ожидал такого поворота? Теперь держись.

— Поддержите меня в одном деле, Павел Михайлович, — перебил министра Косачев. — Я насчет Пронина. Мне он вот так нужен!

Павел Михайлович хитровато засмеялся:

— Знаешь, кого выбирать! Пронин отличный работник, с годами до твоего ранга дотянется. По-моему, вопрос о его назначении решен. Видел, как реагировал Коломенский?

— Ну все-таки в случае чего. А вдруг начнет отказываться?

— Обещаю полную поддержку, — твердо сказал министр. — Смотри, не сломай себе шею. Поднял знамя, так неси, не споткнись. — Он ободряюще оглядел Косачева с ног до головы.

— Не пойму я тебя, Павел Михайлович, — сказал Косачев. — Ты за меня или против?

— Боюсь я, Косачев, — засмеялся министр. — Сам шлепнешься и меня подведешь. Да ладно уж, ты любишь рисковать, а я на таких полагаюсь. Не смею удерживать более, возвращайся на завод, берись за дело.

Они простились, довольные друг другом.

Как ни хотелось Косачеву еще раз повидаться с дочерью и внуком, ему не удалось выкроить ни минуты. Попрощавшись с Тамарой по телефону, он в тот же день к вечеру улетел домой, полный горячего нетерпения немедленно взяться за дело, к которому готовил себя всю жизнь.