В те холодные дни

1

Ночью Косачев, Пронин, Воронков и старый егерь Серафим Матвеев сидели в охотничьем домике в лесу. Косачев шевелил палкой угли в широкой низкой печке, смотрел на огонь, о чем-то думал. У его ног на дощатом полу лежали две охотничьи собаки, и в их влажных глазах отсвечивалось пламя.

Сняв шапку и расстегнув пальто, Пронин прочищал ружье, слушая монотонный рассказ сидящего на пне сутулого егеря с рябым лицом, с жиденькой рыжеватой бородкой. Егерь говорил хрипловатым баском, растягивал слова, будто рассказывал сказку:

— На рассвете, по свежему снежку, всякий след виден. Где заяц пробежит, где лиса пройдет или сохатый копытом ступит, сразу узнаешь, только гляди в оба, не будь раззявой…

Воронков сидел хмурый, нахохлившийся, с досадой морщился, слушая надоевшие ему егерские рассказы. Старому рабочему было стыдно торчать в лесной сторожке в роли работника охотничьего хозяйства, вроде постороннего человека, с которым Косачев и Пронин не считали нужным говорить о заводских делах. По их виду Воронков понимал, что совсем не охотой они озабочены, а чем-то другим, каким-то важным делом, хоть и не проронили ни слова про завод, про трубы, будто он, Воронков, и не имеет никакого отношения к заводу, будто всю жизнь проторчал на этой базе. Молчат, словно чужие люди. Может, в самом деле, устали? Не начать ли разговор самому?

Он с досадой перебил егеря, сунул ему сумку с патронами:

— Перебери-ка патроны, Серафим, хватит сказки рассказывать.

Воронков сел поближе к Косачеву, кашлянул, потом осторожно спросил:

— Слышь, Серега? Подвигается дело с трубой? Здоровье-то как? Позволяет?

Косачев не ответил, глядя на огонь, думал о своем.

Охотничьи собаки при каждом стуке и шорохе поводили ушами, поглядывали то на егеря, то на Косачева, который время от времени молча гладил их мохнатые спины.

Косачев действительно совсем забыл про охоту, думал только о заводских делах. Перед глазами все время стояла трагически погибшая медсестра Нина Степановна. Не верилось, что никогда больше не увидит ее. С состраданием подумал о Поспелове, о Николае. Надо же было сплестись такому тугому узлу! Смерть теперь все развязала. Какое непоправимое горе! Погиб человек, и, что теперь ни делай, хоть переверни весь мир, человека не воскресишь!

Косачеву докладывали, что в тот злополучный день в цехе у Николая Шкуратова был Поспелов, и они сгоряча чуть было не натворили бед, нарушили технику безопасности. Надо бы наказать Поспелова, но теперь…

Воронков подвинулся ближе к Косачеву, но директор не обращал на него внимания, сидел молча.

— Так как же ты там, Серега? — в который уж раз спросил Воронков, слегка задевая Косачева локтем. — Управляешься? Ребята наши помогают?

Косачев очнулся от своих мыслей, посмотрел на Воронкова, неожиданно встал, пнул ногой головешки, упавшие на кирпичный пол.

— Кончай эту музыку, ребята. Поохотимся в другой раз. Поехали, Иван Николаевич.

Пронин отложил ружье, потянулся за шапкой.

— Согласен, — сказал он, поднимаясь с места. — Хорошо у вас, товарищи, тепло, спокойно, да жаль, времени нет. А за приют и ласку спасибо.

Косачев уже застегнул шубу и выходил из домика.

Воронков в досаде сплюнул и даже не встал с места. Собаки вытянули морды, поднялись на ноги, встревожен-но поглядывали на людей.

— Я так и знал, — с болью в голосе сказал Воронков. — На заводе вон что творится, а я тут охоту налаживаю. Старый дурак! — Он принялся сердито гасить огонь, заворчал на егеря: — Завел свои сказки, как старый граммофон. Люди дело делают, а ты про собаку да про зайца. Сказитель!

Воронков и егерь вышли провожать гостей. Машина уже фыркала, урчала и вскоре понеслась по дороге.

— Часа в два ночи Водников должен пригнать вагоны с листом. Сегодня днем звонил. Подскочим? — предложил Косачев.

— Давай, я — за, — согласился Пронин. — Спать совсем не хочется.

Директорский шофер знал все дороги и, несмотря на ночную темноту, доставил их на завод кратчайшим путем. Дожидаясь поезда, Пронин и Косачев несколько минут ходили по платформе.

— Может, предложить Поспелову отпуск? — неожиданно сказал Пронин. — Послать в хороший санаторий?

— Нельзя, — ответил Косачев. — Сейчас самое полезное для него — работа. Пусть по уши лезет в работу, в этом его спасение.

К платформе подходил товарный состав. Косачев и Пронин прервали разговор. С подножки электровоза спрыгнул Водников в бараньем тулупе, в валенках. Косачев и Пронин подошли, поздоровались.

При свете прожекторов все трое прошли вдоль состава, остановились у одного из вагонов, где блестели стальные листы.

Косачев погладил сталь рукой.

— Сам проверял? — спросил он Водникова. — Не обманули?

— Сделали точно по нашим параметрам. Из глотки вырвал, — с необычной жесткостью в голосе похвастался Водников, будто все еще не остыл от драки с красно-горцами. Он распахнул тулуп и показал приколотую на груди Звезду Героя. — Я ее редко ношу, а для них специально надел. Для психологической атаки.

— Помогло? — спросил Косачев.

— Еще как!

Косачев засмеялся и с гордостью сказал Пронину:

— Видал, Иван Николаевич, какой у меня главный инженер? Если что надо, достанет из-под земли.

Прямо с платформы все трое пошли через заводской двор мимо складов, производственных корпусов, разных построек, оглядывая хозяйство придирчивым взглядом. В одном месте не горел фонарь, и Косачев, взглянув на столб, сказал Водникову:

— Непорядок. Скажи, чтобы завтра же исправили.

По пути зашли в трубоэлектросварочный цех, где работала ночная смена. Обрадовали мастеров сообщением о том, что получен лист.

Потом пили чай в кабинете Косачева. Водников расстегнул ворот, снял галстук. Его бараний тулуп и ушанка лежали рядом на стуле.

— Отогрелся, Кирилл Николаевич? — шутил Косачев. — Переломили мы красногорцев, заставили перестроиться.

— Они меня чуть в порошок не стерли, я им на все любимые мозоли наступал. Забрался в кабинет к Свиридову, директору, и прямо от него звоню в Москву, товарищу Коломенскому. Так и так, говорю, задерживают лист. Коломенский говорит: «Передай трубку Свиридову». Передаю. У Свиридова аж лицо перекосилось, так он сверкнул на меня глазами, готов был убить, но в трубку сказал со всей вежливостью: «Не беспокойтесь, товарищ Коломенский, отгрузим лист в положенный срок, пускай не паникуют». У самого аж пот по щекам разливается.

— Представляю Свиридова, — говорил сквозь смех Косачев. — Сверкает очами, как Иван Грозный. Молодец, Водников, ей-богу, молодец! Герой Советского Союза.

— Да что там! Если бы не Коломенский, — пытался объяснить Водников, — не помогла бы и Звезда.

— Хорош Свиридов, спасибо ему, — добродушно смеялся Косачев. — Дал ты им прикурить, будут знать нашего брата трубопрокатчика.

Косачев был доволен: дело идет на лад.

Посидев в тепле, выпив чаю и отогревшись после дороги, Водников почувствовал усталость. Почти трое суток не спал, отдохнуть некогда было, и весь вчерашний день до поздней ночи провел на адском холоде, продрог насквозь.

Расставшись с Косачевым и Прониным, главный инженер зашел к себе в кабинет. Было три часа ночи. Что делать? Ехать домой? А к восьми опять надо быть на заводе. Не вздремнуть ли здесь, на диване? Он потянулся, зевнул так, что чуть скулы не вывихнул. Сел на диван и почувствовал тяжесть во всем теле. Голова клонилась на грудь, веки слипались, гудели и ныли ноги. Едва пересилил себя, поднялся и подошел к телефону, позвонил домой.

В трубке тотчас откликнулся женский голос:

— Это ты, Кирюша? Наконец-то позвонил! Где ты?

— Здравствуй, героиня, — шутливо приветствовал жену Кирилл Николаевич. — Я у себя в кабинете. Только что приехал, привез лист.

— Отвоевал?!

— Целых пять вагонов. Замерз как собака, устал как черт. Дома в порядке?

— Все на своих местах. Ты голодный небось?

— Напился чаю у Косачева, не помру.

— Он тоже там, на заводе? Несчастные полуночники! По ночам не спите, а днем ползаете, как сонные мухи, и хвастаетесь энтузиазмом.

— Не бранись, героиня, береги нервные клетки. А ты, как всегда, сидишь над тетрадками? Сочинения читаешь?

— Представь, сегодня две отличные работы. Миша Кравченко — это сын вашего начальника пожарной охраны, знаешь?

— Знаю. Такой толстощекий балбес.

— Да нет, он симпатичный, умный мальчик. Так вот, он пишет в своей классной работе, что человек счастлив тогда, когда не знает, что он несчастлив.

Водников устало усмехнулся:

— Чепуха! Выходит, человек богат даже тогда, когда у него уже украли все деньги, а он еще не знает об этом.

— Не упрощай, пожалуйста, — обиделась жена. — Миша имеет в виду совсем другое. Вот послушай, что он пишет. — Она зашуршала листами тетрадки, стала читать: — «Счастье — это способность глубоко и постоянно любить жизнь, не требуя за это немедленной платы и предоставления земных благ в виде автомобиля, красивой дачи, вкусной и обильной пищи, модной одежды, выгодной должности, праздного и беззаботного существования. Тот, кто считает себя несчастным из-за того, что у него нет автомобиля или лишней пары модных ботинок, — всего лишь жалкое и ничтожное существо. Он никогда не поймет, что счастье — это великое духовное богатство человека, его способность ставить перед собой благородную цель и отдавать всего себя для ее достижения». Вот как он думает. Понял?

— Кажется, умно, хоть я и ничего не соображаю. Валюсь с ног, хочу спать, — сказал Водников, зевая. — Ты извини, дальше не читай. Я никогда не сомневался, что у такой учительницы должны быть выдающиеся ученики. Если не все подряд, то хоть один из десяти будет Циолковским, Суворовым или баснописцем Крыловым. А этот твой Миша наверняка станет председателем какого-нибудь общества.

Она засмеялась и, меняя серьезный тон на шутливый, сказала:

— Приедешь домой?

— Пожалуй, заскочу на пару часов. Хотел поспать в кабинете, да ну ее, эту кочевую жизнь! Еду.

Он вызвал дежурную машину и уехал домой.

Жена Водникова Валентина Александровна родилась в Москве в семье учителей. Ее отец и мать, дед и бабка преподавали русский язык и литературу в школе, и Валентина Александровна тоже стала педагогом, с увлечением работала в школе. Весь дом был заполнен книгами, учебниками, ученическими тетрадками и рисунками. Она всегда удивляла Водникова своей необыкновенной работоспособностью, никогда не жаловалась на усталость и недостаток времени, все успевала.

За пятнадцать лет супружеской жизни она родила трех сыновей и ни на один год не оставляла школы. Мальчики росли веселые, дружные, рано переходили на «самообслуживание», старшие помогали младшим, а малыши быстро приучались выполнять простые домашние обязанности, сами одевались, раздевались, чистили обувь, накрывали на стол, мыли посуду, ходили в булочную, учили уроки без всякого понукания. В доме всегда было шумно, весело.

Валентину Александровну за ее оптимизм, самоотверженную любовь к детям, неутомимость и жизнелюбие Кирилл Николаевич ласково называл «героиней».

Водников тихо поднялся по лестнице. Едва дотронулся до двери, как ему тотчас отворила жена. Лицо ее было свежее, гладкое, темные волосы затянуты в узел. Она не любила появляться перед мужем в халате, надела платье, накинула на плечи шаль.

Придирчиво оглядела его и рассмеялась:

— Господи, зарос-то как! Бритвы не было, что ли?

— Специально завел бороду, чтобы теплее было, — пошутил Водников. — Чистая шерсть, и бесплатно.

— Дикарь. Сейчас же сбрей. Иди в ванную.

Он разделся, пошел умываться. По пути, открыв дверь, заглянул в детскую. Мальчики крепко спали, только темнели их головы на подушках. Водников тихо спросил жену:

— Никаких чепе?

— Пьеру кошка нос поцарапала.

На завод утром Водников приехал выбритый, бодрый.

В трубоэлектросварочном цехе стоял гул. С первого взгляда вроде и не замечалось никаких перемен, а подойди к любому участку, присмотрись и послушай рабочих, сразу почувствуешь, что все трудятся в эти дни с большой собранностью и напором.

У сварочного аппарата на новом месте работал Николай Шкуратов, недавно вернувшийся в цех и по просьбе Косачева организовавший бригаду электросварщиков.

Как-то к Николаю подошел Федор Гусаров, шутливо задел товарища.

— Здорово, блудный сын! Вернулся в родной цех? Не отвык от электросварки?

— Мое же кровное дело, — улыбнулся Николай. — В любое время дня и ночи, хоть во сне спроси, все знаю.

— Много теперь вас, Шкуратовых, в одном цехе. И ты, и брат, и отец — целая династия.

— Все мы тут одной династии, — сказал Николай. — Рабочие.

У особого стана, где складывали и подгоняли полуцилиндры, усердствовали мастера, среди них Никифор Данилович. Тут же стояли Косачев, Пронин, Уломов, секретарь горкома Астахов, Водников и Поспелов. Вместе с мастерами и рабочими приглядывались к работе формовщиков и сварщиков. Дело подвигалось медленно, туго.

— Не резво бежим, братцы, — покачал головой Астахов. — Газопроводчики и нефтяники житья не дают, засыпали телеграммами, хоть караул кричи. Когда же сдвинемся?

— Скажи свое слово, Никифор, — попросил мастера Косачев.

— Я думаю, можете заверить газовиков, что через три недели пошлем первую партию опытных труб для апробации. Пускай готовят вертолеты или еще какой воздушный транспорт, чтобы никакие там разливы, леса, болота или иное бездорожье не чинили задержки. Видишь, что в природе делается? Все тает, слякоть. Весна идет, а там и лето не за горами.

— Верно, предупредить надо, — согласился Астахов. — Однако и вы торопитесь. Любое время года нам не помеха.

Косачев увидел Николая Шкуратова, улыбаясь, подошел к нему, откровенно любуясь подтянутым рабочим.

— И ты здесь? Спасибо, Коля! Как бригада? Справится с делом?

— Да все наши же ребята, Сергей Тарасович. Дело знают.

— Сам вижу, работаете хорошо, да надо еще лучше. Вон какие орлы! — похвалил ребят Косачев. — Давайте, хлопцы, жмите, не подкачайте. Слыхали, что Никифор Данилович обещал? Чтобы через три недели отправить трубы на газопровод!

— Так и будет, — подтвердил Николай.

Наступали самые трудные дни, начинался главный, решающий этап сражения за трубу. Цех работал напряженно, собранно, и, если кто-нибудь допускал промашку или поддавался расхлябанности, ему давали такую взбучку, что он не находил себе места от стыда перед товарищами.

Возглавив бригаду электросварщиков, Николай Шкуратов собрал самых опытных, толковых ребят. Работали с азартом.

Наладчики осваивали подгонку полуцилиндров, однако не все получалось так, как было запроектировано, То и дело возникали осложнения с формовкой, с выравниванием профиля листа, с заточкой кромок. Электросварщики долго бились над сваркой внешних и внутренних швов, применяя новые методы. Много времени уходило на настройку аппаратов, нужно было внимательно следить, чтобы линия внутреннего шва точно совпадала с линией внешнего. Рентген с каждым днем фиксировал все меньше сбоев, и наконец операция была освоена так, что даже малейшие отклонения линий внутреннего и внешнего швов исключались. Сварщики полностью гарантировали надежность своей работы. Тщательные испытания рентгеном, гидравлическим давлением, механическими ударами проходили успешно, и при самом придирчивом осмотре не обнаружилось никаких изъянов.

И все же опытное производство труб не было освоено до конца. Продолжались поиски способов более эффективного и упрощенного подравнивания и шлифовки торцов, надежной и прочной стыковки, зачистки внутренних швов, обработки поверхностного слоя внутренней части трубы.

У электросварщиков, всегда готовых к бою, бывали простои, так как в течение смены иногда приходилось ожидать, пока формовщики и фрезеровщики обработают трубу и передадут для сварки. В такие минуты электросварщики задевали других рабочих, покрикивали:

— Что, братцы, уснули? Не смазать ли вас скипидарчиком?

Никифор Данилович спокойно отвечал:

— Кто спешит, тот людей насмешит. Семь раз отмерь, один раз отрежь, так-то вернее будет, ребята.

И все «мерили» семь раз по семь, делали свою работу мастеровито, прочно, надежно.

2

Николай после гибели Нины как будто повзрослел, стал более серьезным, сдержанным. С приходом в трубоэлектросварочный цех весь отдался работе. Шло время, и Николай постепенно приходил в себя, но никак не мог забыть страшной гибели Нины. Все время думал о ней. И только теперь становилось ясно, что он никогда по-настоящему не понимал Нину, ее сложного, своеобразного характера. В каком ужасном заблуждении он жил! Почему так случилось? Легкомыслие молодости? Глупая бравада? Безответственная игра чувствами? Как хочешь назови, а всего, что случилось, уже не исправишь, не переменишь.

Терзая себя, Николай стал добрее относиться к Поспелову, даже жалел его, сочувствовал страданию этого человека, ибо видел и понимал, что Поспелов искренне любил Нину и был несчастным, не добившись ее ответной любви. Теперь он понимал, что Нина никогда не любила Поспелова.

Все, что произошло между Николаем и Ниной, теперь виделось как бы заново, по-другому, чем прежде. Он не мог простить себе легкомысленной мальчишеской запальчивости и винил только одного себя в том, что едва зародившееся в чистой девичьей душе нежное чувство любви было им же самим жестоко и грубо растоптано. Разве не так? Он первый сделал неверный шаг, оттолкнул ее, оскорбил и потом обвинял ее же в неверности, не мог ей простить, что, оскорбленная им, Нина вышла замуж за другого, нелюбимого. Какой жестокий урок! И вот расплата!

Мать сочувствовала ему, вздыхала.

Алька тоже жалела Николая. При встрече с ним не знала, как вести себя. В самом деле, как теперь быть? Как подойти к Николаю? Получается, будто она рада, что Нина погибла? Это же не так, Алька сама переживает, такого несчастья она никогда не желала.

Шло время, надо было жить дальше, что-то предпринимать, и Алька однажды решилась серьезно поговорить с Николаем. Он возвращался домой ночью, шел один от трамвайной остановки. Алька неожиданно вышла из-за дерева, преградила ему путь. Он остановился, посмотрел на Альку с удивлением и досадой. Она же внезапно в порыве нежности кинулась ему на шею, заплакала в голос:

— Жалко мне Нину, Коля. И себя жалко. И тебя тоже. Что теперь будет с нами?

Он снял Алькины руки со своих плеч, оттолкнул ее, молча ушел.

Алька прислонилась к дереву, стояла, не решаясь бежать за Николаем.

Петр Максимович Воронков время от времени навещал своих родственников. С тех пор как его многочисленную семью расселили из старого дома по новым квартирам, он, по заведенной привычке, как глава и старейшина рода, испытывал постоянное беспокойство за сыновей, дочерей, снох и внуков. Только ни разу не был у Веры и Федора, все сердился, что строптивая дочь пошла против родительской воли. Теперь же, когда ему особенно муторно было сидеть на Оленьих озерах, вдали от завода, от всех родных, Петр Максимович совсем заскучал. Нечего сказать, удружил ему Косачев теплое местечко.

После неудачной попытки Косачева поохотиться Воронков окончательно извелся от тоски по людям. С женой разговаривал раздраженно, с егерем почти не говорил, срывал зло на собаках, которых любил. Все вспоминал о последней встрече с Косачевым. С каким укором посмотрел на него тогда директор и как обидно сказал, что другие не прячутся по углам! Выходит, что он, Воронков, спрятался, испугался трудностей? Ой как это тяжело, как несправедливо! Хоть бросай все к чертовой матери и беги на завод. Да стыдно же. Сам подал в отставку, согласился жить в этом лесу, в тихом месте, на свежем воздухе. Долго скрывал свои муки от жены, наконец придумал, как ее обмануть, съездить в город, сделать разведку.

— Хватит обижаться на Федора с Верой, — пересилив себя, сказал Воронков жене. — Съезжу я к ним, посмотрю, как там. Не балует ли разлюбезный зятек, не пьет?

— Наведайся, отец, прости молодым обиду, — поддержала Воронкова Алена Федоровна. — И я бы с тобой подалась, да ноги болят, ревматизм опять разыгрался.

— Сиди, не трудись, без тебя справлюсь, — охотно согласился Воронков и собрался один, как и хотел.

Вера не раз приглашала родителей к себе в гости, на новоселье звала, да и Федор трижды приходил, упрашивал Петра Максимовича и Алену Федоровну. Заупрямились старики, то на нездоровье ссылаются, то на занятость, то на непогоду. Ясно, что никак не могут простить молодым их своеволия, хоть и сами видят — ничего плохого дочь не сделала, а Федор оказался вроде хорошим парнем, образумился. В самом деле, неловко было на душе у отца и матери, пора бы простить молодых, чего зло копить, не в обычае это у Воронковых. Поворчали, посердились, и хватит. Чует Воронков, что пришло время мириться. Будешь дальше упрямиться, правильно скажут люди: столько лет прожил, а ума не нажил. Учить надо добром, а не злом.

Пока Петр Максимович добирался до зятя с дочерью, ему вспомнилась вся история Федора, во всех подробностях, как потом не раз рассказывали и сам Федор и Вера.

Было это года четыре назад, когда Вера еще училась в школе, кончала восьмой класс. Весной ей исполнилось шестнадцать, и в тот день, когда девушка получила паспорт, родители подарили дочке ручные часы, привезенные по их заказу из Москвы.

Как-то вечером Вера возвращалась домой из кино. Завернула в переулок и пошла по старой аллее. Вдруг услышала сзади чьи-то торопливые шаги, оглянулась и увидела подбегающего паренька в расстегнутом пальто, без шапки. Он прерывисто дышал и хриплым голосом приказал девушке:

— Стой!

Она остановилась, удивленно оглядела парня:

— Что надо?

— Деньги есть?

— Откуда?

— А часы? — преградил ей дорогу парень.

— Есть, — сказала она добродушно. — Хотите узнать, который час?

Он схватил ее за рукав.

— Не трави баланду, снимай!

Девушка рванула руку.

— Катись отсюда! Пусти!

Он схватил ее за шею, стал душить. От парня несло спиртным. Вера толкнула его так, что он упал на асфальт, а сама бросилась бежать. Но парень тут же вскочил на ноги, догнал девушку.

— Снимай часы, дура! А крикнешь — удушу. Ну! Снимай!

Девчонка оказалась не из робких, ловко подставила подножку. Он схватил ее за ногу, повалил на землю. Борьба продолжалась. Он цепко поддел пальцем ремешок, рванул, и часы оказались в его руке.

— Отдай! — кричала она парню. — Отдай! — Она схватила его за руку, он вырывался, норовил убежать. — Стой же! Стой! — кричала она.

Они не заметили, как на аллее появился милиционер.

— Прекратите драку!

Парень вырвался, хотел убежать, но милиционер удержал его:

— Куда навострился? Что за драка?

Девушка, стоя в стороне, поправляла прическу, застегивала пальто, сердито смотрела на парня.

— Он бил вас, девушка? — спросил милиционер. — Что вы молчите?

— Часы отнимал, умник. А это подарок. В драку полез, нахальный какой.

— Врет она, — пытался вывернуться парень. — Не отнимал я.

Девушка вспыхнула, оскорбленная такими словами.

— Да ты еще и негодяй! Вру? А зачем крутил руки? Пьяница!

— Прекратите спор. Следуйте за мной в милицию, — сказал милиционер, — там разберемся.

В отделении милиции составили протокол, из которого явствовало, что ученик ремесленного училища Федор Гусаров задержан на месте преступления, когда он в нетрезвом виде напал с целью грабежа на школьницу Веру Воронкову, избил ее и насильно снял с руки часы, обнаруженные у него в кармане при обыске, учиненном во время задержания. За совершенное преступление гражданин Гусаров должен понести наказание согласно Уголовному кодексу и т. д. и т. д.

Пока составляли протокол, парень всхлипывал, поглядывая на девушку, которую пытался ограбить. Сейчас он не испытывал к ней никакого враждебного чувства, виновато улыбался. Она же укоризненно покачивала головой, растирая тонкими пальцами синяк на шее. Между прочим, с удовольствием заметила, как здорово расписала ему щеки своими острыми ноготками. «Получил часики? Будешь помнить!» Но потом, когда паренек, всхлипывая, несколько раз взглянул на нее виноватым, раскаивающимся взглядом, ей стало жалко грабителя.

— Ладно, — великодушно сказала Вера милиционеру. — Я прощаю его. И часы пусть возьмет, если ему так нужны. Не жалко.

Милиционер и следователь переглянулись, скрывая улыбку: «Наивная девочка!»

Но парень поверил в возможность такого простого исхода. Стыдливо заулыбался:

— Теперь мне часы не нужны. Сдуру полез. Простите.

Слово «простите» он произнес так, что оно относилось и к девушке и к милиционерам.

— Вы свободны, девушка, — сказал следователь. — Можете идти домой. Когда понадобитесь, вас пригласят.

— А я? — настороженно спросил парень. — Мне тоже можно уйти?

Милиционер кинул на парня иронический взгляд: дурак или прикидывается дураком?

— Вы останетесь под стражей. Вас будут судить.

Эти слова услышала девушка на пороге, внезапно остановилась, будто споткнулась, сказала милиционеру:

— Да что вы? Не надо его судить. Он больше не будет. Отпустите его, он же по глупости. Дурной какой-то.

Милиционер открыл перед девушкой дверь, вежливо сказал ей:

— Идите, девушка. Мы разберемся. Идите.

На суде Федор Гусаров чистосердечно признался, что действительно напал на девушку с целью ограбления и силой снял с ее руки часы. В тот вечер он с приятелями выпил вина, захмелел. Ребята захотели еще выпить, но не было ни вина, ни денег. Тогда один из них сказал:

— Дежурный магазин еще открыт, надо раздобыть деньжат.

— А где? — спросил подвыпивший Федор.

— Отними у кого-нибудь на улице или сними часы, — сказал старший из ребят, корча пьяную рожу. — Что? Слабо? Боишься?

Чтобы доказать свою смелость, Федор пошел на добычу.

— Только с мужиками не связывайся, — крикнул вдогонку приятель. — Лучше старушку или девчонку!

На суд вызвали свидетелей, в частности, дружков Федора, которые подпоили его и спровоцировали на грабеж. Они все, как один, говорили на суде, что никакой выпивки не было и что в тот вечер они якобы вообще Федора в глаза не видали.

Тогда Федор впервые узнал, что такое подлость.

В качестве свидетеля явился на суд и старый рабочий Петр Максимович Воронков. Верин отец. Дело в том, что мастер Воронков вел практику в училище и лично знал паренька.

Петр Максимович пришел на суд и, увидев Федьку сидящим под стражей, приблизился к нему и прямо при всех дал парню звонкую затрещину:

— Эх ты, дурень сопливый!

— Ну, ну! — строго остановил старика милиционер. — Нельзя!

Воронков, вытирая платком багровое, сердитое лицо, отошел в сторонку.

Дирекция училища и старые рабочие просили отпустить Федора на поруки, но суд не согласился. Для примера и науки другим Федора осудили и отправили в трудовую колонию.

Из колонии Федор писал Вере письма, просил прощения: «Скажи Петру Максимовичу, что мне было стыдно смотреть ему в глаза». Вера не отвечала, и он в конце концов тоже перестал писать.

Но когда отбыл наказание и вернулся, стал искать свидания с Верой. К тому времени она уже работала на заводе. Страшно волновался, боялся, что Вера не захочет с ним встретиться, будет презирать его, а он полюбил Веру, жил одним желанием — заслужить ее прощение. Твердо решил до конца своих дней жить честно.

Федор тогда не знал, что и Вера думала о нем с тревогой, вспоминала и жалела. Он нашел ее. Они встретились странно, как будто давно уже объяснились в любви и дали обещание никогда больше не разлучаться.

О возвращении Федора и о том, что он встречается с Верой, вскоре узнала вся семья Воронковых. Мать, братья, сестры всполошились:

— Опомнись, Верка! Зачем тебе такой? Пожалеешь…

— Хватит вам причитать! Все шарахнулись от человека, что же ему, пропадать? Ну, оступился по молодости, глупый был.

— А как снова разбойничать станет? Запьет? — упрямился Петр Максимович. — Не пара он тебе, дочка.

Вера возмутилась:

— Измучили вы меня. Он совсем не такой.

— А где жить будете? К нам приведешь?

— Он гордый, — сказала Вера. — У товарища в углу ютится, а к нам не пойдет.

Так и тянулась эта история почти целый год.

…Петр Максимович приехал к зятю и дочке как раз в обеденное время. Дома был один Федор.

— А где же Верочка? — спросил Петр Максимович, внимательно разглядывая квартиру и всю обстановку.

Федор обрадовался тестю, засуетился:

— Вера в техникуме, на занятиях. Скоро придет, вместе будем обедать. Раздевайтесь, пожалуйста, посмотрите телевизор, а я займусь пирогом, обещал Верочке.

— Давай занимайся, — одобрительно сказал старик, ощупывая диван и стулья. — Порядок у вас, вижу, ладно живете.

— Плохо, что в разные смены работаем, — донесся из кухни голос Федора. — Почти не видимся с Верой, все врозь. А сегодня удачный день, и вы как раз пришли. Прямо праздник.

«Хозяйственно рассуждает, — подумал Петр Максимович. — Слава богу, кажется, не прикидывается».

— Как дела на заводе? С трубой этой — ладится? — спросил Воронков.

— Вздохнуть некогда. Новое дело, всем интересно. Правительственное задание.

— Думаешь, справимся?

— Какие могут быть сомнения?

Тесть прошел на кухню и, глядя на зятя, любуясь, как он ловко и умело все делал, спросил:

— Не обидно тебе, что самому приходится суп варить да пироги стряпать? Вроде не мужское это дело.

— Так для себя же, для нас то есть.

— Не всякий так думает, иной все на жену сваливает. А Верка твоя скоро выучится?

Он нарочно сказал «Верка твоя», как бы подтвердил, что никакого сомнения в прочности союза молодых у него больше нет и он спокоен, что у любимой дочери такой муж.

Вскоре пришла Верочка, обрадовалась отцу. Оглядывая дочь со всех сторон, отец зорко взглянул на ее талию.

— Деток не ждете? — просто спросил он со стариковской прямотой.

— Успеем! — засмеялась Вера. — Сами еще маленькие.

Сели обедать. Воронков с подначкой сказал:

— А рюмки что же не поставили? Из чего пить будем?

Федор растерянно заерзал на табуретке, виновато сказал:

— Вы извините, не держим спиртного. Сбегать? Я вмиг.

— Не надо, сиди! — сказал Воронков, довольный своей проверкой. — Бросил пить, так и не начинай.

Он съел несколько ложек супа и будто между прочим спросил:

— А про нас, стариков, не спрашивал Косачев? Про меня, к примеру, ничего не говорил?

— Он стариков жалеет, все молодежь выдвигает.

Воронков замолчал, насупился, склонился над тарелкой.

3

В обещанный срок была изготовлена первая партия новых труб и отправлена на один из участков Газстроя для испытаний в условиях промышленной эксплуатации.

Вертолеты с трубами появились над трассой газопровода в ослепительно яркий, солнечный день. На белый снег с гулким перезвоном падали и скатывались темные трубы, тускло поблескивая на солнце.

Косачев был доволен и не скрывал своей радости. Кажется, скоро он сможет доложить в Москву о готовности завода к серийному производству, пригласить правительственную комиссию, зафиксировать все, а там и начинать дело в широком масштабе. Пока для верности надо подождать подтверждения Газстроя, все-таки это немаловажный факт — признание трубы эксплуатационниками. Косачев был уверен в прочности труб, и дни ожидания казались ему напрасно потерянным временем, он терпел эту отсрочку, как ритуальную неизбежность. Сам беспрерывно звонил на газопроводную трассу, требовал, чтобы скорее укладывали сделанные заводом трубы, торопил строителей.

Наконец с трассы пришло сообщение, что трубы стыкуются и закладываются в траншею.

— Как ваше мнение? — кричал Косачев в трубку телефона, разговаривая с начальником Газстроя. — Все в порядке?

— Мои инженеры хвалят, уверенность есть, — отвечал начальник стройки. — Основательно сделано.

— Значит, даете добро?

— Лучше подождать, пока пустим газ. А то знаешь пословицу: не говори гоп, пока не перепрыгнешь?

— Чего вы там осторожничаете, перестраховщики? Нам же каждый день дорог! — раздраженно кричал в трубку Косачев.

— Мы и сами заинтересованы.

— Что скажем Москве? — спрашивал Косачев. — Будем просить добро? Пока вы там возитесь с испытаниями, я начну производство. Рискнем?

— Решай сам, тебе виднее… Труба вроде надежная.

Косачев остался недоволен, хотя и хорошо понимал, что без окончательной проверки строители не могли принять решение.

— Как думаешь, Иван Николаевич, подождем? — спросил он Пронина. — Я и так бы рискнул, а ты?

Пронин не торопился с выводом, ходил по кабинету, думал, Косачев нетерпеливо поглядывал на Пронина. Наконец Пронин сказал:

— Давай попросим Водникова, пусть слетает на трассу. Ознакомится с делом на месте. По-моему, все же следует подождать, кто знает, как будут вести себя наши грубы в общей системе газопровода?

Косачеву не нравилась нерешительность Пронина. Но, подумав, он согласился с Прониным:

— Хорошо, пусть Водников летит на трассу.

Главный инженер немедленно вылетел к газовикам на вертолете. Каждый день звонил Косачеву с трассы газопровода, докладывал о ходе дел. Наконец сообщил, что газ пустили, трубы ведут себя отлично.

— Теперь все! — радовался Косачев. — Можем докладывать Москве о готовности к серийному производству.

Водников возвратился через два дня, рассказал, что он сам присутствовал при пуске газа и что их трубы, уложенные на участке газового коллектора, поставлены под полную нагрузку и выдержали напор. Газовики одобряют.

Косачев, Пронин, Водников, Уломов, Поспелов еще раз обошли все участки цеха, где продолжалась работа, убедились, что для сдачи в эксплуатацию первой линии трубоэлектросварочного агрегата все готово. Кажется, теперь все налажено, выверено. Можно докладывать министру.

Косачев и Пронин поднялись в директорский кабинет. Оба присели к столу, молча закурили. Затянувшись несколько раз, Косачев ткнул сигарету в пепельницу, примял пальцами.

— Итак, докладываем? У тебя нет сомнений, Иван Николаевич?

— Никаких.

— У меня тоже.

Косачев вызвал Елизавету Петровну и попросил соединить его с министром. Пока ждали звонка, оба волновались, сохраняя друг перед другом спокойствие. Пронин опять вынул из кармана сигареты, Косачев тут же потянулся к пачке.

— Ты же собирался бросать?

Косачев махнул рукой и зажег спичку. Пуская табачный дым, шагал вдоль аквариума и сквозь затуманенные стекла разглядывал рыбок.

— Внук мой, москвич, страсть как любит аквариум с рыбками, — мечтательно сказал Косачев, любуясь переливами света в темно-зеленой воде. — Недавно я подарил ему круглый аквариум, сколько радости было!

Пронин внимательно слушал Косачева, будто ни о чем другом и не думал в это время. Подошел к Сергею Тарасовичу, стал рядом и так же, как и директор, уставился на аквариум с пестрыми красноперыми рыбками.

— Мне эта штука навевает мысли о море, — признался он Косачеву. — Вспоминаются детство, всплеск воды, крики птиц. Хочется идти и идти босиком вдоль берега по мокрому песку, как все мы ходили в детстве.

— У тебя еще нет внуков? — спросил Косачев.

— Да где там! Сыну всего девятнадцать лет. Не женат. В военно-морском училище учится. Высоченный, как корабельная мачта. — Он достал из кармана бумажник, развернул и показал Косачеву фотографию. — Вот посмотри, Сергей Тарасович.

На Косачева глянул ладный круглощекий юноша с широкими плечами, браво поднятой головой, открытым лицом, сдержанной улыбкой.

— Какой молодец! — похвалил Косачев. — Как зовут?

— Пашкой. Павел Иванович, — ответил Пронин. — Осиротил нас, оставил одних. Мы с женой мечтали отдать единственного сына в какой-нибудь приличный московский вуз, чтобы учился и жил с нами, а он выбрал свое. Подал заявление в военно-морское училище и уехал в Ленинград. Второй год без сына живем, какая-то пустота в доме.

Косачев молча кивал головой, не выпуская из рук фотографии, и все поглядывал на портрет парня, будто старался запомнить черты.

— Морским офицером будет. Молодчага, богатырская стать. А мать успокоится, лишь бы сын был счастливым.

— Да и мне было жалко расставаться, — признался Пронин. — Со временем, конечно, все уляжется, войдет в свои берега.

— Уляжется, — сказал Косачев. — Сын уехал в другой город — это не горе, Иван Николаевич. Вот мой ушел на войну. Ушел навсегда.

Косачев еще раз взглянул на фотографию и как бы нехотя вернул ее Пронину.

— Добрый мальчик? — спросил он.

Пронин сочувственно смотрел на Косачева, будто был виноват в том, что нечаянно пробудил в нем столь горькие воспоминания.

— Серьезный парень, — сказал Пронин, беря фотографию из рук Косачева. — Старательный, правдивый.

— Береги его.

Закурили еще по одной и опять разошлись на прежние позиции. Косачев повернулся к аквариуму, рассматривал рыбок, а Пронин шагал по мягкому широкому ковру, курил сигарету и поглядывал на стол, где был телефонный аппарат.

Связь с Москвой почему-то задерживалась.

Пронин подошел к окну, стал смотреть на огромные корпуса завода, освещенные светом электрических фонарей. Вокруг все было укрыто белым снегом, сквозь ветви деревьев, оплетенных инеем, как мраморными кружевами, просвечивались желтые стены строений.

Косачев уловил взгляд Пронина, незаметно подошел к нему, стал рядом и тоже посмотрел на панораму завода.

— Нравится, Иван Николаевич? — спросил он с тайной гордостью.

— Прекрасный вид! — откликнулся Пронин. — И какая-то богатырская сила во всем.

— Красивый пейзаж, — согласился Косачев. — А что тут было тридцать лет назад? Дикая степь.

— Да, не одни пейзажисты поработали здесь. Какая дьявольская энергия, мощь! Грандиозно! Честное слово, завидую я тебе, Сергей Тарасович: какую махину ты сотворил за свою жизнь!

— Разве я один? Это дело рук целого поколения. Ты завидуешь мне? А я завидую тебе, — лукаво сказал Косачев.

Всегда прямой, Косачев редко говорил загадками. Уловив особый тон, Пронин насторожился:

— Почему мне завидуешь? При чем тут я?

— Я смотрю вперед, Иван Николаевич, — отозвался Косачев. — Завидую тебе потому, что ты молодой.

Пронин с удивлением повернулся к Косачеву:

— Извини, я не понял тебя, Сергей Тарасович.

— А что тут понимать? Я всем молодым завидую. Какие дела вас ждут впереди, какие перспективы! Все наше богатство примете на свои богатырские плечи, пойдете дальше нашего. Я не только о себе говорю, а обо всех, кто начинал с нами и кто с нами скоро уйдет. Не пустое поле за собой оставляем. Вон какой урожай: заводы, города — все, все новому поколению, как своим сыновьям, отдаем.

Пронин внимательно смотрел на Сергея Тарасовича, слушал его слова и впервые подумал о возрасте Косачева. Да он еще не стар, смотри, какая живость во всем, какой поразительный ум, львиная хватка! Вон как силен!

А Косачев тоже молчал и думал о Пронине: «Вот кого надо поставить вместо меня. Отличный будет директор. Мне не безразлично, кто придет на завод, нужен крепкий специалист и организатор. То, что мы сейчас делаем, только начало, а дальше пойдут такие дела, что и представить трудно. Я вижу, Пронин все отлично понимает».

Они молча стояли у окна, смотрели на заводские корпуса. Каждый думал о своем. И Косачеву и Пронину казалось, что они слышат шум и грохот машин — живое, горячее биение железного сердца завода.

Телефонный звонок нарушил тишину в кабинете. Косачев взял трубку. На проводе была Москва.

— Здравствуйте, Павел Михайлович, — сказал в трубку Косачев. — Докладываем: завод готов начинать серийную сварку двухшовных труб. Опытный этап закончился успешно.

— А что думает Пронин? — спросил министр.

— Полностью согласен со мной. Он здесь, сидит рядом.

— В таком случае, сегодня же вылетайте с Прониным в Москву, — сказал министр. — Вместе доложим в ЦК, направим к вам правительственную комиссию.

Косачев переглянулся с Прониным, сказал министру:

— Разрешите мне остаться на заводе, Павел Михайлович. Пронин доложит один, он полностью в курсе, у нас никаких разногласий. Нельзя ни на минуту охлаждать коллектив, я должен быть здесь.

— Я не возражаю. Пронин согласен ехать один? Сможет доказать?

Косачев повернулся к Пронину:

— Я думаю, вполне сможет. Поедешь без меня, Иван Николаевич?

— Если ты так считаешь.

Косачев энергично кивнул головой.

— Я согласен приехать, Павел Михайлович, — подтвердил Пронин в телефон. — У нас с Сергеем Тарасовичем полный контакт.

— Хорошо, — ответил министр. — Жду вас в Москве. До свидания!

Пронин положил трубку. Помолчали.

— Давай действуй, Иван Николаевич, — подбодрил Пронина Косачев. — Смелее натягивай вожжи.

Пронин смущенно взглянул в лицо Косачеву:

— По правде, неловко мне без тебя, Сергей Тарасович. Все же твоя работа.

— Сочтемся славою, — просто сказал Косачев. — У меня к тебе маленькая просьба: возьми посылочку для внука. Давно обещаю ему нашу уральскую белочку. Живую.

В кабинет неожиданно ворвались Водников и Поспелов. Главный инженер буквально задыхался от потрясения.

— Слыхали, товарищи? Беда!

— Несчастье! — крикнул в тон Водникову растерянный Поспелов.

— Что такое? — спросил Косачев.

— Трубы лопнули! И как раз наши. Колоссальный взрыв!

— Да говорите вы толком. Когда лопнули? Где?

— На трассе. После моего отъезда. Вот телеграмма. Слава богу, без жертв.

Косачев выхватил из рук Водникова телеграмму, быстро прочитал, смял в кулаке.

— Не может это быть! Чепуха!

— Не может быть, — убежденно повторил косачевские слова Поспелов.

В кабинет вошел Уломов.

— Слыхал? — спросил Косачев. — Этого не может быть!

— А как же телеграмма? — сказал Уломов.

— Не разобрались, паникеры, — протянул Косачев телеграмму Пронину.

Пронин взял измятый листок, разгладил, внимательно прочел.

— Верю — не верю. Перед нами факты. Ты извини, Сергей Тарасович, мы обязаны доложить министру и товарищу Коломенскому.

— Да не может этого быть! Я абсолютно уверен в расчетах, — упрямо твердил Косачев.

— Я говорил, — пробормотал Водников.

— Надо действовать, а не гадать, Сергей Тарасович. Звони еще раз министру и Коломенскому, сам объясни, — сказал Пронин.

— Нет уж, звони ты! И разбирайся объективно! Разбирайся! А я немедленно вылетаю на трассу. Собственными глазами должен увидеть. И вы со мной, — приказал он Водникову и Поспелову.

— И я, — сказал Уломов.

— И возьмите сварщиков. Обязательно Николая Шкуратова, у него точный глаз и твердая рука.

— И я полечу, — сказал Пронин.

— Нет уж, ты звони, расследуй. И вообще, мне не на кого завод оставлять, уполномоченный! — Косачеву было обидно, что Пронин не поверил в прочность его труб, он резко бросил с порога: — Паникеры! Ты пойми, Иван Николаевич, тут что-то не так. Мы же учли прошлогодний урок. Теперь совсем другие трубы. Не могут они лопаться!

4

Летчик опустился на ближнем участке трассы, где накануне произошел взрыв. Косачев, Водников, Поспелов и Уломов спрыгнули на скалистый грунт, за ними высадились Николай Шкуратов, Федор Гусаров, Степан Аринушкин и еще несколько сварщиков.

Навстречу прибывшим подошли местные начальники и среди них — Салгиров, который присутствовал на совещании в ЦК, когда обсуждалось предложение Косачева. Поздоровались, молча пожимая руки другу другу.

— Что случилось? — сурово спросил Косачев.

— Рвануло так, что не дай бог. Трубы не выдержали.

— Наши?

— Ясно, что ваши, — подтвердил Салгиров. — Как раз у выхода из газового коллектора, где максимальное давление.

— По швам?

— Что?

— По швам, говорю, лопнули трубы?

— Сам черт не разберет, как это вышло, — сказал спутник Салгирова молодой инженер Антонов. — Есть заключение комиссии. Опытные эксперты, объективные факты.

— Где заключение?

— В конторе.

— Покажите место аварии. Куда идти?

— Прямо.

Лагерь газовиков раскинулся по широкому пространству, то там, то тут маячили вышки высоковольтной линии, подъемные краны, бульдозеры, трубоукладчики, телеграфные столбы. На всем пути работали строители газопровода, механики, шоферы, сварщики, уступали дорогу, молча и недружелюбно провожали Косачева в его спутников осуждающими взглядами.

Наконец подошли к воронке. Косачев внимательно и придирчиво осматривал все. Спрыгнул в траншею. Полез по трубам, нагнувшись и выставив вперед голову. Поднял осколок кирпича, постучал по стенкам труб изнутри. Трубы гулко гудели. Осмотрел продольные швы, залезал вглубь, в русло трубы, ощупывал стенки.

Все молча топтались на месте, ждали Косачева. Он вылез из трубы измазанный и помятый, стал дотошно осматривать рваные края разрыва труб на месте их стыковки.

В это время принесли бумаги с заключением комиссии.

— Тут длинно написано, читай сразу вывод, — сказал Салгиров, шурша бумагами, не выпуская их из рук, чтобы не унес ветер.

Косачев наклонился, быстро пробежал глазами исписанные листы.

— Мудрецы твои эксперты, — отрубил Косачев, прочитав вывод. — Тут же малому ребенку ясно! Пишут правильно, что разрыв на стыковке, а причину видят в низком качестве труб. Ты погляди, Салгиров, трубы целы, как монолит, а разрыв на самой стыковке. При чем же здесь наши трубы? Это ваша сварка никуда не годится.

Косачев, широко шагая, вернулся к трубам и повел за собой других.

— В самом деле, — сказал Уломов. — Взгляни-ка, Вячеслав Иванович, ты специалист по сварке.

Поспелов внимательно разглядывал швы стыковки.

— Сергей Тарасович прав. Грубая ошибка сварщиков.

Косачев осмотрел еще одну трубу и еще. Подозвал Николая Шкуратова:

— Смотри, Николай, как делают. — Он иронически улыбнулся: — Мастера! Пошли в контору.

Он легко вылез из траншеи, пошел твердым шагом, и все последовали за ним.

По телефону Косачев вызвал Пронина:

— Ну что, Иван Николаевич, доложил в Москву?

Пронин стоял у аппарата в кабинете Косачева.

— Извини, Сергей Тарасович, дело, кажется, осложняется. Мой звонок всполошил министерство. Министр говорит, что немедленно высылает комиссию на трассу Газстроя.

— Пусть не поднимают панику, Иван Николаевич. Трубы тут ни при чем.

— Но взрыв-то был?

— Был. Но по другой причине, сами разберемся.

— Комиссия уже в пути, вылетела самолетом.

— В таком случае, я остаюсь здесь, — резко сказал Косачев в трубку. — Ты пойми, Иван Николаевич, без меня тут любая комиссия так напутает, что целый год будем разбираться. А дело остановим, и надолго, поверь мне. Этого нельзя допускать, ни в коем случае!

Прибывшая из Москвы комиссия установила, что разрывы образовались на стыковочных швах. Не обнаружив дефектов в самих трубах, комиссия все же воздержалась от признания их вполне пригодными к промышленной эксплуатации и рекомендовала заводу продолжить эксперимент, не приступая к серийному производству.

Из кабинета Салгирова Косачев позвонил министру, заявил протест против решения комиссии.

— Не горячитесь ли? — спросил министр. — Может, проверить еще раз?

— Никому не нужная потеря времени, Павел Михайлович. Это мнение всех наших заводских специалистов. Да и газовики согласны со мной.

— Если так, вылетай в Москву вместе с комиссией, здесь разберемся детально.

— Я не могу оставить завод.

— В таком случае, пусть прилетит Пронин, как и договорились.

С трассы газопровода Косачев и все, кто с ним были, прибыли прямо на завод. Люди тут же разошлись по своим местам в цех. Рассказав Пронину во всех подробностях происшествие на трассе и разговор с министром, Косачев спросил:

— Готов лететь в Москву?

— Готов.

Пронина провожали к самолету Косачев, Астахов и Водников. Перед самым трапом Пронин наклонился к Косачеву, виноватым тоном тихо сказал:

— Поторопился я со звонком насчет взрыва, Сергей Тарасович. Всех напугал. Ты извини, пожалуйста.

— Ничего, я правильно понял тебя. Ты обязан был это сделать. Объясни всем товарищам — и министру и Коломенскому, извинись за панику. Докладывай уверенно, чтобы никаких сомнений. Синяя птица у нас в руках.

— Так ли? — прищурился Пронин.

— Не сомневайся! Лети.

Пронин стал подниматься по трапу. За ним пошел референт Косачева Юра Тихов, неся в руках портфель и клетку с живой белкой — подарком косачевскому внуку Сереже.

Косачев повернулся, широко шагая, пошел мимо самолетов по белому снежному полю к далекой черной точке. Это была его машина. Он шел не торопясь, против морозного ветра, под сотрясающий шум и грохот реактивных авиатурбин.

Проводив Пронина, Косачев решил по пути с аэропорта хоть на часок заехать домой — повидаться с семьей и пообедать.

5

Девочки и жена обрадовались его приходу, засуетились, зашумели. Маруся и Женя стащили с отца шубу и шапку и, как малые дети, наперебой выкладывали свои новости.

— У меня открылся новый талант, папочка, — тараторила Маруся. — Учитель по литературе советует поступать в театральный институт. Я читала монолог Катерины!

В последнее время Клавдия Ивановна все чаще с тревогой думала о здоровье Косачева, хоть он и не жаловался. Иногда, при удобном случае, рискуя вызвать резкий отпор, она тактично говорила ему:

— У тебя усталый вид, Сережа, совсем не жалеешь себя. Какой заводище тащишь, день и ночь только им и занимаешься.

Он хмурился, сердито хмыкал, и она замолкала.

Сегодня, окинув взглядом мужа, Клавдия Ивановна одобряюще сказала:

— Выглядишь молодцом. Не укачало в вертолете?

На этот раз он шутя ответил:

— Здоров, как бегемот. А ну, мать, что есть в печи, на стол мечи. Страсть как проголодался.

— Сейчас, я мигом, — засуетилась жена. — Помогайте, девочки.

Но дочери не отходили от Косачева, наперебой сообщали ему о новостях своей жизни.

— А меня посылают на городскую олимпиаду, — хвасталась в свою очередь Женя. — Наша математичка говорит, из меня выйдет выдающийся математик. Лобачевский в юбке или Софья Ковалевская. Только мне совсем не нужна такая перспектива.

— Глупа ты, матушка, — засмеялась Маруся. — Лобачевский и Ковалевская — это гении!

— А я хочу быть простой смертной. Разрешаешь?

— Обыкновенной дурой? Пожалуйста, если это твоя мечта!

— Клюете друг дружку, как молодые петушки, — любуясь девочками, усмехнулся Косачев. — А что с фигурным катанием? Есть успехи?

— В первую пятерку города выходим, — доложила Женя. — Идем по восходящей линии.

— Поздравляю, молодцы. Смотри, мать, какие орлицы!

Клавдия Ивановна стояла в дверях столовой и с умилением смотрела на дочерей.

— Замучили они меня, спорщицы, — сказала она. — Отпустите отца, а то и пообедать не успеет. Стелите скатерть, несите тарелки!

Девочки принялись накрывать на стол.

Обедали не торопясь, как в праздничный день.

— О чем же у вас спор? — спросил Косачев, шутливо обращаясь к жене. — На какие темы дискуссия?

Клавдия Ивановна почувствовала по настроению мужа, что сейчас было бы неуместным начинать разговор о важных семейных делах, занимавших ее и дочерей, попыталась свести разговор на общие темы, решила схитрить:

— Какие у нас могут быть споры? Все так, по житейским пустякам. А что на заводе? — спросила она мужа, хотя была в курсе всех дел.

— Отличные дела, — сказал жене Косачев. — Скоро узнаете, будут большие перемены.

— А как бедняга Поспелов? — вздохнула Клавдия Ивановна. — Говорят, он никак в себя не придет. Я ему очень сочувствую, он порядочный, интеллигентный человек. Кажется, очень любит сына. Да и ее жалко, такая славная женщина.

Клавдия Ивановна вдруг смолкла и стала вытирать внезапно покрасневшие от слез глаза.

— Извини, пожалуйста, — обернулась она к мужу и засмеялась сквозь слезы. — Глупо плакать. Просто мне жаль их, такая была пара.

Косачев задумчиво молчал.

— Этот ваш Поспелов неприятный субъект, — вклинилась в разговор Маруся. — Видно, не зря жена ушла от него.

— Откуда тебе знать, какой он? — возразила Женя. — Она же другого полюбила. Ты пойми это, Маруська! Знаешь, что такое любовь? Из-за любви человек может такое сделать!

— Ну вот, опять спорят, — сказала мать, обращаясь к мужу. — И так все время. Пора быть серьезными, десятилетку кончаете, о будущем надо подумать.

— Насчет мыслей о будущем у нас тоже полный раскол, — выпалила Женя отцу. — Маруся с мамой хотят в Москву, а я желаю остаться здесь.

Клавдия Ивановна замахала салфеткой, чуть не поперхнулась супом.

— Чего болтаешь-то? Не об этом сейчас речь.

Косачев сделал вид, что не придает этому разговору серьезного значения, пытался обратить все в шутку.

— Говоришь, собираются в Москву? — спросил он Женю и подмигнул ей. — Надолго?

— Да навсегда, — храбро сказала Маруся. — Чтобы там жить, как наша Тамара.

Мать совсем испугалась и сердито покосилась на Марусю:

— Будет тебе!

— Помолчала бы, — поддержала Клавдию Ивановну Женя.

Маруся пожала плечами и с вызовом сказала вслух:

— Что плохого, если человек хочет жить в Москве?

— А в нашем городе разве плохо? — спросил отец, обращаясь к дочерям.

— Не сравнить же с Москвой! — сказала Маруся. — Там всемирно прославленные театры, музеи, институты. Дипломаты, космонавты, блестящая молодежь! А здесь что? Медицинское училище?

Женя вспыхнула, оборвала Марусю:

— Ты просто чистоплюйка!

Косачев, не понимая, о чем спорят дочери, спросил:

— При чем здесь медицинское училище и Москва?

— При том, что я хочу в Москву, — капризно повторяла Маруся.

— Я и сам люблю Москву, прекрасный город. Но, по-моему, вовсе не обязательно всем жить в Москве.

— А мне хочется, — упрямо твердила Маруся. — И я не скрываю этого.

— Ничего несбыточного в твоем желании нет. Но есть и другие мнения. Не так ли, Женя?

— Есть! — серьезно откликнулась Женя. — Я все время спорю, но их большинство: два голоса против одного.

Косачев чуть приподнял бровь, что означало удивление:

— Два голоса? Маруся и мать? Ну, если дело дошло до голосования, я отдаю тебе свой голос. Теперь уже два на два.

— Что, съели? — обернулась Женя к сестре и матери. — А к тому же глава семьи имеет два решающих голоса. Вот!

Клавдия Ивановна, не зная, как выйти из неловкого положения, мягко сказала мужу, стараясь замять разговор на эту тему:

— Не слушай ты их, балаболок. Это же серьезное дело, нельзя так: хочу туда, хочу сюда. Как сам решишь, так и будет.

Косачев засмеялся:

— Ладно, мать, не волнуйся, нам с тобой нечего бояться. Хоть так, хоть этак, а нас не разлучишь: куда иголка — туда и нитка.

Совсем некстати зазвонил телефон.

Косачев, вытирая губы салфеткой, поднялся из-за стола, взял трубку. Молча выслушал чьи-то сбивчивые, тревожные слова, кратко прервал разговор:

— Сейчас приеду.

Он не выдал никакого беспокойства, пошел на место за стол, хотя жена поняла, что на заводе что-то случилось и ему надо срочно быть там.

Он взглянул на часы, допил чай и поднялся из-за стола.

— Посидел бы еще с вами, да жаль времени нет ни одной минуты. Дела. А вы продолжайте дискуссию, с учетом моего мнения.

Для Клавдии Ивановны этот разговор имел в некотором роде решающее значение. Хотя все произошло как бы между прочим и слова были сказаны в полушутливом тоне, жена ясно поняла намерения мужа.

Девочкам тоже стало понятно, чего хочет отец. Женя обрадовалась, что в споре с сестрой и матерью чаша весов сильно качнулась в ее сторону.

6

Весь вечер допоздна Косачев работал в кабинете, ждал звонка из Москвы о результатах доклада Пронина.

К полночи к нему в кабинет заявились Водников и Уломов.

— Извините, Сергей Тарасович, волнуемся. Звонила Москва?

— Да нет, — пожал плечами Косачев. — Молчат, как воды в рот набрали.

— Думают, — пошутил Уломов. — Задал ты им задачу.

— Помолчат и скажут, что надо, — бодрился Водников. — Для меня теперь ясно, двух мнений не может быть, правда за нами.

Косачев ходил вдоль аквариума, разглядывал рыбок.

Водников косился на телефон, поглядывал на часы, вздыхал. Он так же, как и Косачев, думал о взрыве. «Не затормозит ли это нам все дело? С одной стороны, взрыв был некстати, но, с другой стороны, это только подтвердило крепость наших труб».

— Интересно, — сказал он осторожным тоном, — как отнесется Москва к докладу Пронина? Удастся ли ему убедить товарищей? Может, надо было вам самому слетать, Сергей Тарасович?

Косачев молчал, рассеянно рассматривая аквариум.

Водников наблюдал за Косачевым. Нервничает, раз увлекся аквариумом и рыбками. Верная примета.

— Боюсь я, — громче сказал Водников, выдержав приличную паузу, — не повредил бы нам взрыв. Объяснит ли Пронин, ведь он сам, кажется, поверил, что лопнули наши швы.

— А ты не бойся, — резко сказал Косачев. — Ты же Герой Советского Союза, и тебе положено не бояться ничего на свете.

Зазвонил телефон.

Косачев быстро подошел к аппарату, снял трубку:

— Москва?.. Ну, ну, давайте скорее. — Он положил трубку, пояснил Водникову и Уломову: — Просят подождать. Всегда у них такое на линии: как буран — так подождите.

Снова шагали вдоль аквариума, разглядывали зеленую воду.

Уломов, усевшись поближе к лампе, читал газету. Водников стоял перед аквариумом, рассматривал рыбок, не сводил с них глаз, ждал, когда поведут плавниками. Ни одна рыбка даже не шевельнулась.

— Почему они не двигаются?

— Спят. Сейчас же глубокая ночь, — пояснил Косачев.

— Верно, я не подумал.

Глядя на Водникова, Косачев задумался:

«А догадывается ли он, что выпуск новых труб — моя последняя акция? Знает ли Водников, что скоро в этом кабинете, за этим столом будет сидеть другой директор? Сумеют ли они поладить? О себе я знаю, что хоть и крут и суров, но умею ладить с людьми. Такого главного инженера, как Водников, не всякий стерпит. Он не ленив, не трус, но звезд с неба не хватает. Сам в атаку не кинется, пока не подтолкнешь. Я ценю его, потому что хорошо знает дело, поддается упряжке и везет телегу по любой дороге — и по глади, и по ухабам. Только поглядывай да подгоняй».

Косачев ближе подвинулся к телефону, протянул Водникову сигареты:

— Кури.

Они стали прикуривать, а Уломов с другого конца кабинета в свою очередь смотрел на угрюмого, усталого Косачева. Желая подбодрить его, громко сказал:

— Был я на днях в филиале нашего института, разговаривал с профессурой. И знаете, Сергей Тарасович, наши ученые мужи, и в частности доктор наук Можайский, о вашей идее полуцилиндров говорят, что это гениально.

— Восторженный старик, — буркнул Косачев. — Что толку от их кулуарных одобрений! Ни один из них не пришел к нам в цех, не взялся за дело засучив рукава. А вот когда мы своими лбами прошибем эту стену, начнут писать кандидатские и докторские диссертации, поверь моему слову.

Телефонный звонок прервал их разговор. Косачев энергично, рывком поднялся с кресла, снял трубку:

— Косачев слушает.

— Здравствуйте, Сергей Тарасович, — послышался голос в трубке. — Говорит Коломенский.

— Здравствуйте, Алексей Степанович.

— Пронин и члены комиссии доложили министерству и нам обстановку на заводе и на трассе газопровода. Мы считаем, что ваш эксперимент нужно продолжать.

— То есть как продолжать? — спросил Косачев. — Труба уже готова, несомненно надежная и прочная. Хоть завтра можем начинать промышленное производство, вы же знаете, как дорого нам время, коллектив брал соцобязательства, мы не можем терять ни одного дня.

— Соцобязательства, конечно, надо выполнять. Но мы просим вас обратить самое серьезное внимание на качество труб. Еще и еще раз тщательнейшим образом проверьте готовность всех звеньев к серийному выпуску, чтобы ни сучка ни задоринки.

— Уверяю вас, мы все тысячу раз проверили, — крикнул в трубку Косачев.

— Не торопитесь, — настаивал на своем Коломенский. — Вашу работу будет принимать ответственная государственная комиссия, никаких скидок не будет. Да вам и не нужны, я думаю, поблажки? Завод такого класса, как ваш, не должен давать никакой осечки.

Косачев согласился, примирительным тоном сказал:

— Ясно. Когда прибудет правительственная комиссия?

— Ждите в любой момент. Пронина пока оставляем в Москве для консультаций. Действуйте самостоятельно.

— Все понял, Алексей Степанович.

— Желаю успехов. До свидания.

— До свидания, Алексей Степанович.

Косачев положил трубку, мрачный и суровый, молча стоял перед телефоном, словно соображал, что делать дальше. Взглянул на Водникова, потом на Уломова, будто только теперь увидал их перед собой в кабинете.

Водников с недоумением смотрел на Косачева, кивнул на телефон:

— Когда же дадут добро?

Косачев уверенно сказал:

— Дадут!

Он энергично отодвинул телефон, вышел из-за стола, включил радио. Стоял, слушал тихую музыку, мечтательно смотрел куда-то вдаль, так, будто старался представить, о чем пели скрипки. На секунду закрыл глаза и вообразил тихое озеро, летящих птиц, облака.

Уломов отбросил в сторону газету и, насупившись, тщательно протирал очки белым платком. Водников давно уже перестал рассматривать аквариум, подошел вплотную к столу Косачева, сел напротив Сергея Тарасовича.

— Что будем делать? — в раздумье спросил Уломов.

— Что делать? — переспросил Косачев, весело смотря в серьезные лица Уломова и Водникова. — Работать! Пошли в цех, товарищи. Не дают нам ни чаю попить, ни поспать по-человечески. Буди, Кирилл Николаевич, всех, кто нужен, чтобы были здесь, на заводе.

7

…Ранним утром, как всегда, на площадь к трубному заводу со всех концов города собирался народ. Бесконечный людской поток устремился к воротам проходных, теснился, бурлил, клокотал говорливым гомоном и шумом обычных приветствий. Людские волны набегали одна на другую, выплескивались, кружились, как водоворот перед створом плотины. Люди шли на работу, вслушиваясь в гремящие над площадью и над городом слова «Последних известий». Все улыбались, весело перекликались. Всем было приятно, что по радио из Москвы диктор четким голосом говорил на всю страну о славных делах коллектива трубопрокатного завода, который «с большим энтузиазмом трудится над выполнением заданий пятилетки, успешно осваивает выпуск новой продукции высокого качества».

Голос репродукторов разносился далеко и торжественно, люди ловили слова, с задором покрикивали, шагали бодрее, смеялись. Шутливо подталкивая друг друга, текли к заводским проходным.

— Слыхал, Прокофьич? Про тебя на всю Россию.

— Да и про тебя тоже. Про всех нас.

В заводские ворота проехала машина секретаря горкома партии Астахова. В кабинете директора его уже ждали Косачев, Водников, Поспелов, Уломов, Квасков.

— Ну что, товарищи, слушали радио? — спросил Астахов с порога. — Вижу, весь штаб на ногах. Приветствую вас! Здравствуйте! — он пожал руки всем присутствующим. — Приятная штука похвала. Согласны?

— Наверняка Алексей Степанович организовал, — сказал Косачев. — И правильно сделал, подбодрил.

— Если не возражаешь, Сергей Тарасович, пойдем сразу в цех. Чего в кабинете засиживаться?

— Хочешь чаю? — спросил Косачев, наливая густую заварку в стакан, где плавали два золотистых кружка лимона.

— Чай не водка, много не выпьешь, — пошутил Астахов.

— А я после бессонной ночи заряжаюсь крепким чаем. Прекрасный напиток, бодрит. Мы вот тут с Водниковым и Уломовым всю ночь не спали, приходится чаем спасаться. Подожди, пожалуйста, одну минутку.

Пока Косачев допивал чай, Астахов перебросился несколькими словами с другими товарищами. Спросил главного инженера:

— А что вы думаете о взрыве? Нет ли слабины в заводских сварных швах?

— Это исключено, товарищ Астахов, — уверял Водников. — Мы каждую трубу подвергаем такой проверке, что малейший дефект не может остаться незамеченным. При нашем методе сварки разрывы швов вообще невозможны.

— Почему же все-таки произошел взрыв на трассе? — допытывался Астахов. — У них такой же метод сварки?

— В том-то и дело, что они варят по-другому, отстают от мировой практики.

— Да что нам на мировую практику оглядываться! Забыли разве, «что может собственных Платонов и быстрых разумов Невтонов российская земля рождать!».

— Совершенно справедливо. Мы это учли, а газовщики — нет. Для нашего завода это уже в прошлом.

— Что в прошлом? Слова Ломоносова?

— Вы не поняли меня. Я говорю не о словах Ломоносова, а о старых методах электросварки. Для нас это прошлое, и говорить не стоит. И вообще, теперь ясно, что наша новая труба уже у нас в руках, как говорит Сергей Тарасович. Он решил эту проблему блестящим образом, — сказал Водников, поглядывая на Косачева, довольный тем, что директор не слышал их разговора, а то, чего доброго, мог бы принять слова Водникова за подхалимаж.

— Значит, вы и в вопросах электросварки тоже новаторы? — сказал секретарь горкома.

— Безусловно, — ответил Водников. — В этом деле у нас первейшие специалисты, например, инженер Поспелов, многие сварщики, это известно.

— Я готов, товарищи, — громко сказал Косачев, отодвигая в сторону стакан и чайник. — Пойдемте в цех.

— Да, да! — подхватил Астахов. — Пошли.

Косачев надел шубу и шапку и, пропустив вперед секретаря горкома, вышел из кабинета. За ними пошли все остальные.

В цехе все были на своих местах. Лица рабочих и мастеров были деловито озабоченные, движения живые и точные, взгляды острые и внимательные. И гул и шум цеха был какой-то особенный, непривычный, все собралось, напружинилось, как перед ответственным стартом.

Косачев, наверное уже в сотый раз, придирчиво осматривал специальный, сконструированный на заводе стан для зажима полуцилиндров. Подвижные рамы медленно захватывали стальные заготовки, плотно соединяя края, зачищенные для сварки. Все подходило с идеальной точностью.

К стану собрались рабочие. Подошел Федор, потом Николай. Всем было приятно видеть, как директор с увлечением и азартом бегал вокруг стана, приседал, заглядывая под раму, постукивал то в одном, то в другом месте, выхватив ключ из рук наладчика.

— Отлично, ребята! — кричал потный Косачев. — А ну-ка еще разок, разведем и сведем. Давай! Так. Так. Хорошо!

— В аккурат влепили! — радовался Никифор Шкуратов. — Теперь не промахнется, все точно, как в аптеке.

— А вот здесь, на середине? Плотно прижимает? Проверь, Никифор.

— Сто раз проверял, — ответил мастер. — Не сомневайся.

— Смотри, Кирилл Николаевич, — сказал Косачев главному инженеру. — Как считаешь? Порядок?

— Комар носа не подточит.

— Есть гарантия? — спросил Астахов у рабочих.

— Все в наших руках, — уверенно сказал старший Шкуратов. — Как обещали, так и будет.

Косачев вытер потное лицо широкой ладонью, победно посмотрел на своих товарищей и почему-то задержался взглядом на Поспелове. Тот понял директорский взгляд, как ожидание его мнения, и вдруг смущенно сказал:

— Отлично, Сергей Тарасович. При сварке схватывает намертво.

Косачев кивнул Поспелову.

— Продолжайте, товарищи. Проследи, Никифор, лично тебя прошу. И сварщики чтобы были готовы в любую минуту. Правительственную комиссию ждем.

— За нами дело не станет, Сергей Тарасович, — сказал Николай. — Все наготове, ребята ждут команду.

— В три смены работаем, — поддержал Федор. — День и ночь на заводе, не спим.

Прилетев в Москву, Пронин позвонил домой из аэропорта, но ему никто не ответил. Значит, жена на работе. Позвонил к ней на службу. Она обрадовалась, хотела немедленно бежать домой, но Пронин сказал, что сейчас поедет к министру с докладом и, вероятно, сможет приехать только к концу дня.

— Обязательно позвоню тебе, Таня. Как только освобожусь, сразу же приеду.

— Звони домой, пожалуйста. Я сейчас отпрошусь, мне положен отгул. Буду ждать тебя дома.

Она договорилась с начальником, торопливо собралась и ушла, решив забежать в магазин, купить что-нибудь к обеду. Шла по улицам Москвы легкая, переполненная радостным чувством.

Татьяна Анатольевна была энергичной, деятельной женщиной, но, как многие жены ответственных работников, часто поддавалась меланхолии, попадая в полную зависимость от «жизненного расписания» мужа. Уже много лет ей приходится прилаживаться к Пронину. Только разбежится по своей дорожке, жизнь внезапно останавливает ее, поворачивает в другую сторону.

Она была моложе Пронина на шесть лет. Вышла замуж за него, когда училась на втором курсе института, а когда родила сына, ей было всего девятнадцать. Пришлось на год уйти в отпуск и оставить учебу. Через год, когда она могла снова вернуться в институт, Пронина перевели на работу в Москву. Татьяна Анатольевна поехала с мужем.

Не желая оставлять учебу, она перевелась в столичный институт, сына поместила в детский сад. Разрываясь на части между домом, детским садом и институтом, доходила до изнеможения, чуть не падала с ног, но не сдавалась. Пронин сочувственно относился к жене, помогал ей, как мог, ободрял. Татьяна, смеясь, говорила:

— Вот выполню свою пятилетку, кончу институт, жизнь пойдет по-другому, легче будет.

Получив диплом, она пошла работать в проектный институт, энергично взялась за дело. Ее включили в бригаду проектировщиков, работавших над проектом нового химического завода. К тому времени Пашка уже подрос, пошел в школу, и Татьяне Анатольевне стало легче справляться с делами. По вечерам она с увлечением рассказывала мужу о своем проекте, он вникал в детали, высказывал свои соображения, и ей было интересно слушать его и говорить с ним.

Потом наступило время, когда нужно было ехать в долгосрочную командировку на строительство завода, дорабатывать проект с учетом местных условий. И тут-то опять жизнь свернула Татьяну Анатольевну на новую дорожку. Бригада проектировщиков уехала, а Татьяна осталась в Москве, так как не с кем было оставить сына, да и с мужем не хотелось расставаться на такой срок. Пришлось ей заняться другой работой. Бригада тем временем отлично завершила проект, по которому построили знаменитый химический завод. Об этом проекте много писали в прессе, говорили на ответственных совещаниях и конференциях, называли фамилии его творцов, а о Татьяне Анатольевне даже не упоминали, так как она к моменту завершения проекта отошла в сторону.

Постепенно она втянулась в новое интересное дело, приняла участие в проектировании завода по заданию СЭВа. Но и тут не суждено было ей дойти до завершающего этапа. В тот момент, когда работы приближались к концу, стало известно, что Пронина посылают за границу по линии Внешторга на длительный срок. Надо было ехать с семьей, Татьяне Анатольевне пришлось взять расчет и оставить работу над интересным и перспективным проектом.

Надо было срочно уезжать, и Пронин отправился за границу один, оставив жену и сына в Москве. Татьяна Анатольевна не терпела длительных разлук, вскоре определила сына в интернат, а сама отправилась к мужу. За границей она прожила более трех лет и, конечно, не могла работать по своей специальности. Часто приезжала в Москву то с мужем в отпуск, то одна, чтобы проведать сына, проследить за его учением. На время каникул они с мужем брали Пашку с собой за границу. Пашка жил с родителями каждое лето, иногда приезжал к ним и зимой.

Подчинив свою жизнь «мужниному расписанию» и оказавшись за границей, Татьяна Анатольевна оказалась «не у дел». Чтобы заполнить свободное время, она принялась изучать иностранный язык, преуспела в этом занятии, вскоре стала читать книги, смотреть фильмы без перевода, посещать театры, где играли современные пьесы. Тем временем Пашка совсем вырос и решил идти учиться в военно-морское училище. Парень был с характером, как сказал, так и сделал, уехал в Ленинград.

Еще год супруги Пронины прожили за границей, и Татьяна Анатольевна очень скучала без сына. Ей все казалось, что вот вернутся они в Москву и снова вся семья будет вместе. Но жизнь опять распорядилась по-своему.

Возвратившись в Москву, Татьяна Анатольевна не обрела равновесия и покоя. Прошли первые дни встреч с родными и друзьями, отшумели праздничные обеды и ужины, и в доме наступила тишина, стало пусто. Пронин все дни допоздна был занят на работе.

Однажды она поехала в Ленинград, пожила там две недели у приятельницы, каждый день навещала сына. Пашка вымахал с версту, стал совсем взрослый, и посещения матери, ее забота о нем смущали парня. Мать почувствовала это, деликатно прекратила свидания, уехала в Москву.

Вернулась на свою прежнюю работу и едва успела заняться делами, как мужа неожиданно послали на трубопрокатный завод каким-то важным уполномоченным.

Надолго ли? И что это значите Как строить свою жизнь дальше?

И хоть она ничего определенного о будущем мужа не знала, ее охватило тревожное предчувствие перемен. Она их не боялась, но уже не хотела. Неожиданные повороты стали утомлять Татьяну Анатольевну, и она желала, чтобы поскорее рассеялась эта неопределенность, возникшая с отъездом мужа на завод. С нетерпением ждала встречи с ним. Может, все разъяснится сегодня?

Но и в этот день ничего не разъяснилось.

8

Косачев как в воду смотрел, высказав предположение, что зажимное устройство действует неравномерно, что на середине трубы полуцилиндры сходятся слабее, чем по краям. На вечерней смене произошел пренеприятнейший случай: при испытании на гидравлическом прессе одна труба дала трещину как раз в том серединном месте, о котором говорил Косачев.

Когда в цехе появился сам Косачев, на месте происшествия уже столпились рабочие и мастера, стоял шум и гам. Взобравшись на неудавшуюся трубу, выше всех стоял Николай и, размахивая руками, кричал:

— Вы что же делаете, кустари? Нахрапом хотите взять? Где нужен точный расчет, прикидываете на глазок, как в деревенской кузнице!

— Полегче на поворотах, щенок! — крикнул на Николая отец, — Не глупее тебя, понимаем.

— Да разве можно в таких делах надеяться на авось? Сто лет вас учили, а вы все свое. И надо же в такое время, как будто нарочно.

— Иди ты! — крикнул старый формовщик. — По шее захотел за такие слова?

— Ты нашу честь не марай! — рассердился Никифор Данилович. — Сначала разберись, а потом кричи, кто виноват.

— Стыдно мне за вас: «не марай нашу честь»! Я тоже Шкуратов.

— Ну хватит! — крикнул на брата Андрей. — Панику поднять всякий может. Слезай, не шуми!

— А ты бы лучше молчал! — огрызнулся Николай. — Тоже ученый, инженер, начальник цеха! Сидишь в своей конторе, в окошко смотришь да покуриваешь. На твоем месте в такой час нужно около каждой трубы, как возле новорожденного ребеночка, стоять. На цыпочках ходить да глаз не сводить, а ты на дальней дистанции управляешь.

В жарком споре люди не заметили, как подошел Косачев.

— В чем дело? Что за крик? — оборвал он спорщиков.

Николай повернулся к Косачеву, сердито сказал:

— Да вот, умники, Сергей Тарасович. Довели до позора. Труба под давлением лопнула. Опять про нас, про сварщиков, скажут, что мы виноваты? А нашей вины тут нет!

— Сколько атмосфер выдержала? — спросил Косачев.

— Семьдесят две.

— Отойдите в сторону, дайте взглянуть.

Все расступились, и Косачев стал осматривать трубу, медленно двигаясь от одного конца к другому.

Навстречу Косачеву шагнул из толпы бледный, покрывшийся потом Поспелов:

— Это я виноват, Сергей Тарасович. Моя вина. Николай отказывался варить этот шов, а я приказал. Шов был неплотно подогнан на середине.

— Что же, по-твоему, Вячеслав Иванович, наша промашка? — крикнул Никифор Шкуратов. — Это ты брось.

Поспелов повернулся, стал против Никифора Шкуратов а:

— Да, ваша промашка, Никифор Данилович. Не ваша личная, а вашей бригады формовщиков. Вы проглядели брак листопрокатчиков. Чуть скошенный срез листа. Достаточно отклонения на два-три миллиметра — срыв.

Никифор Данилович повернулся к бригаде:

— Что же это, ребята? Правду он говорит?

— Правду, — твердо сказал Николай. — Я же видел слабость прижима, не хотел варить, а Вячеслав Иванович приказал, потому что верил вам. А вы все на глазок.

— Замолкни, Колька! — топнул ногой Никифор Данилович. — Мы тоже верой живем. Листопрокатчики свое дело знают, никогда не подводили.

— А вот и подвели.

Косачев тем временем тщательно осмотрел трубу, покачал головой, обводя укоризненным взглядом всех собравшихся:

— Что, братцы? Вячеслав Иванович прав: прокатчики напортачили, а вы с закрытыми глазами свое дело сделали, и баста! А надо смотреть в оба, или, как говорят, во все глаза. У нас с вами вон сколько глаз, не слепые.

— Так мы же как думали? На все сто доверяли прокатчикам. А они подвели. Черт нас попутал, — виновато сказал Никифор.

— Нечего на других валить.

— Сами оконфузились, что говорить.

Люди зашумели, стараясь не смотреть в глаза Косачеву.

— Ну вот что, ребята, — сказал Косачев, обращаясь ко всем. — Эту паршивую трубу выбросить и забыть. Такой у нас не было и никогда не должно быть. И чтобы никаких разговоров, никакой паники. Ни дома, ни на улице, ни в трамвае, нигде ни слова. Может, потом когда-нибудь вспомним, а сейчас, сами понимаете… Ясно?

— Понятно.

— Что говорить?

— Не малые дети.

— А с тебя, Никифор, не слезу, пока не добьемся своего. Бери всю бригаду, пошли на стан.

Косачев пошел с бригадой Никифора Даниловича на формовочный стан и сам до утра возился с наладкой зажима на середине трубы, обсуждая с рабочими и мастерами каждую деталь. Вместе с Косачевым работали Водников, Поспелов, Андрей Шкуратов. Глядя на всех, трудно было разобраться, кто здесь инженер, кто рабочий, кто директор: все были похожи на солдат, защищающих крепость под обстрелов, или на матросов, закрывающих пробоину в корабле в момент опасности при шторме в открытом море.

Зазвонил телефон, кажется междугородный, с особым прерывистым треском. Спокойным и ровным голосом Косачев сказал в телефон:

— Слушаю, товарищ Коломенский? Да, это я.

— Здравствуйте, Сергей Тарасович.

— Здравствуйте.

— Как дела? Как настроение у рабочих?

— Мы все готовы, товарищ Коломенский. Доделываем кое-какие мелочи, ждем команды.

— Сегодня ночным рейсом я и министр Петров вылетаем к вам с группой товарищей.

— Правительственная комиссия?

— Да.

— А Пронин?

— И Пронин.

— До свидания, Сергей Тарасович.

— До свидания.

9

Как-то вечером, когда Николай выходил из проходной, его позвал чей-то голос:

— Коля!

Он оглянулся и увидел Алевтину. Она была нарядная, в новых сапожках, в пуховом оренбургском платке. Подошла, сняла перчатку, подала руку:

— Здравствуй. Не ждал? Пойдем в кино, у меня два билета.

Теплой рукой она крепко держала его руку, не отпускала.

— Делать нечего? Выходная?

— Нет. Совсем ушла с работы. К вам на завод аппаратчицей оформляюсь. Подумаешь, какая наука, нажимать кнопки на конвейере! Не задержусь в ученицах, быстро освоюсь. Хоть у вас не так тепло, как в ресторане, и музыки нет, зато рядом с тобой буду каждый день. — Она виновато посмотрела на его грустное лицо, смутилась. Помолчав, продолжала: — Извини, что я пристаю как банный лист. Может, не вовремя? Тяжко тебе? Я и сама извелась, да что теперь сделаешь? Она живая тебя мучила и мертвая не отпускает.

— Шла бы ты своей дорогой, — беззлобно сказал Николай. — Не касайся чужой раны.

— Разве виновата, что моя дорожка с твоей скрестилась?

Алька осеклась, поняла неловкость и неуместность такой игривости.

Николай с укором сказал ей:

— Все чудишь, Аля? Спектакли устраиваешь? Пора повзрослеть.

— Разве не видишь, как я изменилась? Совсем не такая, как раньше была. Бегала за тобой, бросалась на шею. С первой встречи вела себя как дура. Помнишь, когда на практику приезжал?

— И я тогда не умнее был.

— А меня испугался.

— Да нет. Просто ни к чему это было. Ладно, пока. С тобой заговоришься, насмерть замерзнешь.

— Да будет тебе, я серьезно. Не хочешь в кино, пойдем на хоккей.

Николай пожал плечами:

— Спасибо, Аля. Я не могу.

— Ну какой же ты, Коля! — пошла за ним Алька. — Скажи сам, куда хочешь. Мне хоть на край света, только с тобой. Может, пойдем на концерт?

Они удалялись от проходной и уже шли по тротуару, где шумела, толпилась публика.

— В таком виде? — сказал Николай. — Я же со смены. Скажи, ты всерьез надумала на завод?

— Ага! Правда.

Он испытующим взглядом посмотрел ей в лицо, усмехнулся: «Что это с ней? Очередная блажь или серьезный шаг к перемене жизни?»

Она присмирела, сникла под его взглядом, застенчиво опустила голову. Это было новое в ее поведении. Неужели правда, что Алька повзрослела?

— Замерзла? — спросил он. — Пальтишко у тебя чудно́е, на рыбьем меху.

— Зато модное, — сказала она. — Стерплю, не замерзну. Ты поезжай переоденься, а я подожду. У кассы в концертном зале постою. Беги, вон твои трамвай, не то уйдет.

Он ничего не сказал, побежал к трамваю, едва успел вскочить на подножку, уехал. Она стояла в некоторой растерянности, не зная, придет ли он. Наверное, нет. Но если не сегодня, так в другой, в пятый, десятый раз. Алька сама найдет его, не поленится, не отступится, не такой она человек. Теперь никто не стоит между ними. Забудет же он когда-нибудь Нину, поймет, что все на свете со временем меняется, изменится и она, Алька, в чем-то изменится и он. Не сегодня, не завтра, так когда-нибудь позже. Она подождет.

10

Главные события этих дней на заводе развивались стремительно. Из Москвы прилетели Коломенский, Петров, Пронин и группа экспертов. Их встречали Косачев, Астахов, Уломов, Водников, Поспелов, Квасков. Прямо с аэродрома на машинах отправились на завод.

В трубоэлектросварочном цехе собралось много народа. Лучшая точка обзора была на мостовом кране, где работала Вера и куда забрался теперь Никита Орлов со своим журналистским блокнотом.

Где-то на мостках тесно уселись музыканты заводского духового оркестра, готовились играть торжественный марш по сигналу Косачева. Косачев знал, что не всем нравилась такая официальная торжественность в подобных случаях. «При чем тут духовой оркестр? — говорили некоторые сугубо деловые люди. — Старомодно. Это же не первая пятилетка!»

Но у Косачева были свои взгляды на этот счет. Напряженный труд коллектива увенчался большим успехом. А музыка, цветы и восторженные слова нужны людям. «Представьте на миг, — говорил Косачев, — что знаменитый спортсмен, выступая на огромном стадионе, поставил рекорд, а тысячи людей, присутствующих при этом, хладнокровно сидят и никак не реагируют. Испытает ли при этом спортсмен радость победы? Конечно же нет. Не сбрасывайте со счетов ни музыки, ни аплодисментов, дорогие товарищи, не стесняйтесь выразить свое одобрение хорошего дела восторженным криком или горячим, радостным словом».

Внизу, на цементном полу и на всех линиях стана, на перекидных мостках, на фермах, стропилах и где только возможно было стоять, толпился народ.

Из начальства раньше всех в цехе появился Поспелов. Проходя мимо Николая, он внезапно остановился. Николай настороженно повернулся к Поспелову. Минуту они молча смотрели друг на друга. Наконец Поспелов сдавленным голосом сказал:

— Сегодняшний день должен примирить нас. До сих пор я не мог об этом говорить, мне очень тяжело.

Николай молча кивнул. Нервная судорога схватила горло. Он снова увидел прекрасное лицо Нины. Последние слова Нины о сыне…

Поспелов протянул Николаю руку. Они молча обменялись рукопожатием, и Поспелов ушел.

Провожая его взглядом, Николай с жалостью думал о горе этого человека. Знает ли Поспелов правду о сыне, подозревает ли что-нибудь? Наверное, ничего не знает, и в этом его спасение. Как поступить в данном случае Николаю? Тайна, которую открыла ему Нина перед смертью, не известна Поспелову. Что делать? Сказать Поспелову и нанести еще один удар? Но этот удар падет на двоих: и на Поспелова и на мальчугана. Ясно одно: не надо горячиться, надо прежде всего думать о ребенке. Пусть мальчик остается у Поспелова, ведь он считает его своим отцом. Да и Поспелов считает его своим сыном. Другого выхода нет. Николай много дней мучился, терзал себя бесконечными вопросами и решил пока оставить все, как есть.

Бедный Поспелов! Чем же он виноват? Нельзя лишать его последней опоры в жизни…

…В кабине крана за спиной у Веры суетился Никита, комментировал вслух все, что видел в цехе, словно уже диктовал машинистке статью для газеты.

— Иди вниз, — сказала ему Вера. — Сейчас начнется самое главное.

— Отсюда виднее, смотри!

На специально поставленный помост, как на трибуну, поднимались Коломенский, Петров, Пронин, Астахов, Водников, Уломов, Квасков, Поспелов и еще какие-то лица, прибывшие из Москвы. Министр Петров снял шапку, приветливо поднял руку. Рабочие также приветствовали его.

— Ну что же, командуй, Сергей Тарасович, — сказал Петров Косачеву. — Ни пуха ни пера!

Косачев спокойно и просто кивнул головой людям, будто поздоровался со всем цехом. Живыми глазами окинул всех, узнавая каждого в лицо, призывая к вниманию. Увидел и Николая, встретился с его взглядом. Увидел в толпе и седую голову Воронкова, кивнул ему вместо приветствия. «Все-таки пришел, старый упрямец, — подумал Косачев. — Куда мы денемся? Нас не оторвешь от завода». Остановился взглядом на Никифоре Шкуратове. Поднял руку, сказал Андрею:

— На-чи-най!

Андрей поднял кверху обе руки. Его сигнал тотчас был принят. Включили станы. Заработали и другие линии, одна за другой. Цех задрожал, напружинился, загудел.

Магнитные спруты поднимали с вагонной платформы стальные листы, плавно подавали на рольганги, подкатывали к прессовочному стану. Отсюда заготовка медленно плыла под прессом, где выравнивали листы и зачищали края. Все шло гладко, по строгому порядку, нигде никаких заторов и сбоев. Все внимательно следили за работой станов.

— Все сами проектировали, Павел Михайлович, и сами строили. Наши мастера.

Министр закивал головой, не спуская глаз с трубы, которую в эту минуту поднимали на верхнюю стрелу к аппарату сварки внутреннего шва.

Косачев повернулся к Пронину.

— Волнуешься? — толкнул его локтем. — Держись!

Пронин кивнул головой, на миг скосив глаза на Сергея Тарасовича.

Из кабины крана Никита Орлов следил «за ходом боя», как потом он напишет в своей статье. А в глазах Веры из этой картины выделялось одно самое яркое пятно — сварщик Федор Гусаров. Ей казалось, что все дело решал именно он, ее муж, на которого она смотрела с гордостью и любовью. Правда, главным в этом деле был Николай и вся бригада, в том числе и Федор, но Вера видела только одного работника — своего мужа.

Огненная змейка шва ползла по темному стальному полю, постепенно остывала, затухала, темнела. Это было похоже на волшебство, и тот, кто умел это делать, был конечна же необыкновенным человеком. Сваренная двумя продольными швами, громадная труба медленно плыла по рольгангам к особому стану, где зачищались внутренняя и внешняя поверхности. Потом труба двинулась дальше к гидравлическому прессу.

— Выдержит? — тихо спросил Коломенский. — Сколько атмосфер?

Косачев уверенно кивнул:

— Восемьдесят пять.

— Отлично!

Теперь уже труба доплыла до последнего рубежа, застыла перед гидравлическим прессом. Механизмы мягко и плавно взяли трубу в зажим. Включили воду, стали заполнять трубу. Давление увеличивалось, стрелки приборов быстро ползли от одной цифры к другой. Тяжко дышали насосы. Приборы показывали, как с напором воды увеличивалось давление в трубе, а вместе с увеличением давления напрягалось внимание, с которым люди следили за ходом работ. Каким прибором измерить давление в сердце Косачева, Пронина, Коломенского и всех, кто страстно желал успеха!

— Сорок пять… шестьдесят… Восемьдесят пять! Девяносто!

Труба выдержала.

— Отключить насосы!

Вода схлынула, стрелка прибора быстро падала до нуля.

Люди облегченно вздохнули.

Зажимы гидравлического пресса медленно разжались, опустили трубу на специальную раму, покатили вниз.

Косачев снял шапку, взмахнул ею над головой, и духовой оркестр сразу грянул марш. Люди кричали «ура-а!», громко хлопали в ладоши, обнимали друг друга.

— Браво, Федька! — кричала Вера из кабины крана, хлопая по плечу редактора газеты и обнимая его. — Браво! Не забудь о Федоре написать, Орлов!

— Обо всех напишу, никого не забуду. Ты взгляни на Сергея Тарасовича, спокоен, как бог в день сотворения мира. Виду не подает, что волнуется, а сам готов прыгать от радости. Наверху блаженства!

Осмотрев все досконально, обсудив результаты, выслушав Косачева, инженеров, мастеров и рабочих, Коломенский, Петров и Пронин доложили Центральному Комитету и правительству о выполнении заводом соцобязательств и освоении новой технологии изготовления труб большого диаметра.

Вечером об успехе завода передало московское радио. Праздник выплеснулся через заводские стены на улицы и проспекты города, всюду горели огни, слышались песни. Нарядные, веселые люди гуляли до позднего часа, долго не расходились по домам. Казалось, весь город в этот вечер не мог угомониться, даже окна светились по-особенному ярко, и звезды на ночном темном небе сверкали приметней и теплей. Только далеко за полночь стали гаснуть огни в окнах то одного, то другого дома, и весь большой город, как добрый работник, хорошо сделавший свое дело, уснул богатырским сном.

11

С новыми трубами на трассу газопровода Косачев теперь прибыл самолично, со своими специалистами и сварщиками. Хотя государственная комиссия и разрешила заводу приступить к массовому выпуску труб, для Косачева и для всего завода было делом чести довести испытания до конца в условиях промышленной эксплуатации.

В конторе Газстроя собралось много народа. Пришел и председатель комиссии Газстроя — молодой инженер с круглым лицом, с обвисшими усами.

— Никифоров, — представился он Косачеву. — Я высокого мнения о ваших трубах. Но прискорбный факт насторожил.

Косачев кивнул головой, повернулся к Салгирову:

— Товарищ Салгиров, разреши мне самому с моей бригадой сварщиков смонтировать и провести стыковку труб. Дай команду, немедленно приступим. Сам увидишь, теперь все пойдет по-другому.

— Ночь же надвигается, товарищ Косачев.

— Разведем костры. Нельзя терять ни минуты. Поспелов, Водников и ты, Николай, все за мной. Придется показать, как сваривать стыковку по-нашему, намертво.

Косачев широко распахнул дверь и первый вышел в темную морозную ночь, встретившую его сильным порывом ветра. За Косачевым пошли все остальные, направились к месту работы.

Ночью на трассе у коллектора горели костры, светились прожекторы передвижной электростанции. Косачев шагал по котловану, лично руководил работами, советовался с местными инженерами, не отпускал их ни на шаг. Заводские сварщики, словно боевой расчет на учениях, показывали свою сноровку.

Когда сварка была закончена, затрубили сигнал тревоги. Все пошли в укрытия, спрятались в траншеях. Укрылся и Косачев с инженерами.

Салгиров командовал по телефону!

— Все готово? Пускайте газ!

Люди сидели в укрытиях. Молча курили, нервничали.

— Пустили газ?

— Пустили.

— А как снова рванет, аж земля треснет?

— Да ну тебя!

— Вот увидишь!

Время томительного ожидания тянулось медленно.

И вдруг напряженная тишина взорвалась криком «ура!». Крик раздался где-то далеко и, словно эхо, докатился до бункера Салгирова, где сидел и Косачев.

— Ур-ра! — подхватил крик Салгиров. — Твоя взяла, Косачев. Самое высокое давление выдержано! Смотри, куда пошла стрелка. Теперь сам черт не страшен. Отбой!

Затрещали звонки, сирены пропели отбой. Люди выходили из укрытий, бросали вверх шапки, кричали.

Начальник Газстроя Салгиров и председатель комиссии, прибывшей из Москвы, созвали срочное совещание специалистов совместно с Косачевым и Водниковым. Строители газопровода дали высокую оценку трубам, признали высокое качество сварочных работ, проведенных на месте бригадой Николая Шкуратова.

На этом же совещании Косачев увидел своего зятя Ивана Полухина со скуластым обветренным лицом. Высовывая голову из-за спины сидящих впереди нефтяников, Полухин улыбался Косачеву, приветливо кивал:

— Здравствуйте, Сергей Тарасович!

— Вот куда ты забрался, — сказал Косачев, здороваясь с Иваном. — А я искал тебя в Москве, хотел знать твое мнение о моей затее, о трубах с двумя швами.

— Колоссальное дело, Сергей Тарасович, — громко при всех похвалил трубы Иван. — Я отчасти из-за этого и задержался у газовиков, пропагандирую ваши трубы. Вот товарищ Салгиров тоже согласен.

Иван встал с места, прошел поближе к Косачеву.

— Определенно не возражаю, — подтвердил Салгиров. — Я еще в прошлом году на совещании в ЦК поддержал твой проект, Косачев. Помнишь?

— Помню, спасибо тебе. Не жалеешь?

— О чем ты говоришь? Жалею только, что мало еще пока у нас таких труб.

— Дай срок, будет больше.

Когда прощались, Иван и Косачев отошли в сторонку.

— Как здоровье, Сергей Тарасович? — спросил Иван, оглядывая Косачева. — Вид у вас молодецкий.

— А что мне сделается? — отмахнулся Косачев. — Видишь, какие дела? Болеть некогда, да и не надо.

— Разрешите приехать к вам на завод, Сергей Тарасович, детально ознакомиться с работой цеха. Будет отличная глава к моей диссертации о перспективах технической революции.

— Милости прошу, хоть завтра, — сказал Косачев. — Буду рад, конечно, сам понимаешь. Привет Тамарочке и поцелуй внука. Скоро буду в Москве, увидимся.

Косачев со своими людьми уезжал довольный: трубы не подвели, газовики и московская комиссия одобрили работу заводчан, признали полный успех косачевского дела.

12

Уже много дней Косачев не был дома. Садясь в машину, спокойно подумал: «Отдохну денька два, а потом слетаю в Москву. Пора окончательно договориться об уходе и сдавать дела. Думаю, теперь министр отпустит».

Дома принял ванну. Посидел с женой за столом, с аппетитом ел, хвалил домашнюю стряпню.

У девочек в тот день были соревнования по фигурному катанию во Дворце спорта, и они задерживались позже обычного.

Клавдия Ивановна вышла, оставив Сергея Тарасовича одного. Он развернул не прочитанные еще газеты и журналы, принялся просматривать почту, полистал страницы новой книги, забытой девочками на диване.

Девочки пришли домой возбужденные, еще не остыли от азарта спортивных состязаний. Подойдя к дому, увидели светящиеся окна в столовой.

— Папа приехал!

Быстро проскочили в подъезд, побежали по лестнице наверх. Осторожно открыли своим ключом дверь, тихо разделись в прихожей и, мягко ступая на носках, направились к столовой, желая внезапно появиться перед отцом.

Из столовой слышался какой-то разговор, различались детский и мужской голоса. Маруся и Женя в недоумении остановились и, прежде чем войти в комнату, решили заглянуть в щелку. Увидели Сергея Тарасовича в глубине комнаты. Он лежал в низком мягком кресле, откинувшись на спинку, закрыв глаза, в белой рубашке с расстегнутым воротом, без галстука, без пиджака. Правая рука повисла вниз, касаясь ковра, куда упали газеты и раскрытая книга.

Девочки застыли на месте как окаменелые, с удивлением смотрели на отца.

Косачев лежал неподвижно, навалившись на кресло своим крупным, тяжелым телом. Его лицо с закрытыми глазами и сомкнутым волевым ртом было спокойным и непривычно умиротворенным, как будто он внимательно прислушивался к чему-то чрезвычайно значительному и важному для него. Из-за кресла, с другой стороны, доносилось едва уловимое потрескивание магнитофона и тихо и отчетливо звучали голоса.

«Дедушка, а ты был маленьким?» — спрашивал голос косачевского внука Сереженьки.

«Был, — отвечал голос Косачева. — Все люди сначала бывают маленькими, а потом вырастают».

«А что ты делал?»

«С детства пас кулацких коров. А когда подрос, пошел в депо кочегарить, выгребал из печей угольную золу».

«Ты ездил на лошадке?»

«Откуда мне было взять лошадку? Родители жили бедно, ничего не имели».

«Даже игрушечного коня не было?»

«Был маленький пес-дворняга, да и тот подох с голодухи».

«А почему у тебя шрам на щеке?»

«Белый казак рубанул шашкой в гражданскую войну. Если бы наши ребята не пристрелили казака, снес бы он мне голову с плеч».

«Больно было?»

«Не помню. Должно быть, больно».

«А кто тебе уши помял? Хулиганы?»

«Не-ет, Сергуня, это мороз — красный нос, в сорок втором году, когда шла война. Мы тогда наш завод строили в открытой степи, под ледяным ветром день и ночь работали. А морозище такой лютовал, спасения не было, насквозь до костей прожигал. Одежонка у всех ветхая, и уйти с мороза нельзя, потому как надо работать, завод строить, чтобы скорее снаряды делать и на фронт посылать. В тот год бабушка твоя померла. А мама была маленькая, в школу ходила, потом простудилась, ангиной болела. И я чуть не умер. Ноги, уши отмерзли, и не заметил, как началось заражение крови на пальцах ноги. Пришлось отрезать два пальца. А уши — ничего, помялись маленько, засохли, как грибы».

Внук залился смехом:

«Сыроежки?»

«Мухоморы», — весело сказал голос Косачева.

«А зачем ты волосы белой краской покрасил?»

«Это время побелило мои волосы. Много лет на свете живу. Меня, брат, жизнь в семи котлах варила, в семи водах мыла, на семи ветрах сушила…»

Настойчивый телефонный звонок перебил этот разговор. Косачев зашевелился, открыл глаза, неторопливо потянулся рукой к магнитофону, который стоял за креслом на полу. Рука Косачева нажала стоп-кнопку, и магнитофон умолк. Сергей Тарасович взял телефонную трубку.

— Сейчас с вами будет говорить Москва, — предупредил женский голос. — Одну минуточку.

Молча ожидая разговора, Косачев стоял и смотрел на стену, где висели две большие фотографии: на одной — портрет миловидной женщины средних лет, покойной жены Косачева Анны Григорьевны, а на другой — групповой снимок: Тамара с мужем и сыном.

Наконец в трубке раздался мужской голос:

— Сергей Тарасович?

— Я слушаю, — отозвался Косачев.

— Говорит Коломенский. Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Коломенский.

— Мне поручили поздравить вас, Сергей Тарасович, с присвоением вам звания Героя Социалистического Труда, пожелать вам здоровья и дальнейших успехов.

У Косачева участилось дыхание, он рванул ворот рубашки, пошевелил губами, не мог сразу заговорить, в горле пересохло.

— Большое спасибо, Алексей Степанович. Передайте Центральному Комитету и товарищам в Совмине мою благодарность за награду и столь высокую честь. Передайте также заверение в том, что уже в этом месяце первые эшелоны наших труб будут отправлены на строительство газопроводов.

— Передам. Будьте здоровы, Сергей Тарасович! До свидания!

Голос умолк. Косачев не сразу опустил трубку, постоял у телефона и вдруг неожиданно громко и бодро крикнул девочкам, выглядывающим из-за двери:

— Слыхали? Идите же ко мне! Поздравляйте!

Дочери, видимо, поняли, что произошло, бросились к отцу, прыгая от радости.

Весть о награде взбудоражила Косачева. Хоть он и старался сохранить спокойствие и степенность, душа его кипела. Хотел было звонить Астахову и Уломову, но воздержался, отошел от телефона. «Подумают, хвастаюсь. Сами узнают из газет».

Но похвастаться ему все же хотелось, хоть в домашнем кругу. Он шумно пошел по квартире, стал зажигать полный свет в столовой, в прихожей, в кабинете. Снова обнял дочерей, громко крикнул:

— А ну, доченьки, тащите самовар и поднимайте мать с постели. Она же еще ничего не знает! Попразднуем на славу!

Девочки засуетились, разбудили мать, сообщили новость.

У Клавдии Ивановны от радости потекли слезы, она вытирала платком лицо, чтобы муж не видел, как она плачет, но долго не могла успокоиться. Маруся и Женя возбужденно шумели и суетились, накрывали на стол.

А Сергей Тарасович в волнении шагал по комнате, подошел к высокому окну, широко распахнул шторы. Дом, в котором он жил, стоял на горе, и отсюда всегда, во всякое время года, открывался захватывающий душу простор. Не один раз Косачев вот так же в полный рост стоял у этого окна, глядя вдаль, чувствовал себя слитым с полоской темного леса и ширью вспаханных полей, с тихой, извилистой речкой и волнистыми песчаными холмами, с мерцающим светом в окнах домов, с высокими трубами и серыми стенами заводских корпусов. Предчувствие самого счастливого дня его жизни давно было в нем. Оно пробуждалось и в морозную зимнюю пору, когда кружились метели, бушевали бураны; и ранней весной, когда таял снег, капало с крыш, бежали ручьи; и в благодатное время короткого лета, когда со степных равнин и предгорий дул теплый ветер, одуряюще пахло ковылем, полевыми цветами и травами; и в дни прощального сияния золотой увядающей осени — величавой задумчивой красавицы. Праздник этого заветного дня будто из самой глубины пробивался наружу, поднимался и созревал в постоянном кипении его жизни. С самого раннего его детства прорастал он как тоненький стебелек и увенчался тяжелым спелым колосом. Пришло время жатвы.

13

Один за другим уходили холодные дни, зима уступала место весне. Таял снег, капало с крыш, бежали ручьи. В то утро к заводским воротам стекалась огромная масса народа.

По радио передавали «Последние известия»:

На оживленных улицах с раннего утра звенели трамваи, шуршали жесткими покрышками автобусы, пофыркивали и повизгивали тормозами легковые машины.

Со всех концов города шли и ехали рабочие, направляясь к заводской площади, и говорливые людские потоки, словно рукава одной огромной реки, бурно текли через створы проходных и, вырвавшись на просторы заводского двора, расходились по тенистым аллеям в цехи, мастерские, лаборатории.

Слушая сообщение по радио, люди поздравляли друг друга. Заслуженную награду с благодарностью принимал весь город…

Наступало новое время, открывалась новая страница отечественного трубостроения и создания тысячекилометровых нефтепроводных и газопроводных трасс, питающих энергией жизнь городов, сел, фабрик и заводов Советского Союза и других государств.

Всех награжденных пригласили в Москву для вручения наград. В столицу ехали руководители завода, ветераны и молодые рабочие.

Ехал Николай Шкуратов и Поспелов. Случайно они попали в одно купе. Долго сидели молча, не решались ни о чем говорить. Николай вышел покурить и долго не возвращался, стоял один в коридоре, грустный и задумчивый.

Тайна, открытая ему Ниной, все время мучила Николая, жгла его душу, как брошенная искра огня. Уже много месяцев он сдерживал себя, заглушал душевную боль и ни разу ни словом, ни намеком не дал понять Поспелову и никому другому о том, что он услышал от Нины в последнюю минуту ее жизни. Глубоко переживая, хранил тайну в себе. И когда нестерпимо хотелось взглянуть на мальчика, Николай издали смотрел, как Поспелов гуляет с его сыном…

Поезд стучал колесами о стыки рельсов, мчался в Москву. В вагоне было шумно, пели песни, смеялись, разговаривали.

Стоя у окна и глядя на проносящиеся мимо поля и леса, Николай слышал за спиной громкие голоса и среди них голос Поспелова. Так и стоял до самой Москвы…

И вот наступил торжественный день. Гвардия трубопрокатчиков собралась в Свердловском зале Кремля… Все были нарядные, торжественные, как на параде. Один за другим подходили к трибуне, и каждого, удостоенного награды, приветствовал улыбкой и крепким рукопожатием высокий седой человек — член Президиума Верховного Совета. У многих на лацканах пиджаков к военным и трудовым орденам и медалям прибавлялись новые, иные получали первые в жизни награды…

Почти все уже были при орденах. У Косачева и Никифора Шкуратова на груди сияли Золотые Звезды Героев Социалистического Труда. Член Президиума подошел к группе награжденных, сердечно обнял мастера Никифора Шкуратова и директора завода Сергея Косачева…

После торжественной церемонии трубопрокатчики вышли на Красную площадь. В предвечерней тишине тихо переливался мелодичный звон курантов. Молодой зеленой листвой шумели стройные липы; на брусчатой мостовой, у подножия трибун, перед фасадом и на карнизах Исторического музея гуляли сизые голуби.

От Спасских ворот к ленинскому Мавзолею чеканным шагом шествовали двое часовых и разводящий.

Косачев и Пронин шли впереди своих товарищей, чуть отдалившись от группы заводчан и москвичей, вели тихий разговор.

— Вызывали тебя в ЦК, Иван Николаевич? — спросил у Пронина Косачев, и тот сразу же догадался, о чем речь.

— Вызывали, — кивнул головой Пронин. — Все было, как ты предсказал.

— Уговорили? — лукаво прищурился Косачев.

— Будто не знаешь, Сергей Тарасович? — улыбнулся Пронин. — Я и сам не упирался. Провел ты меня по всем кругам своей кузницы, как говорится, «влюбил» в завод. Я и не думал, что так увлекусь, войду в азарт. Хитрый ты человек, завлек меня в капкан. Как говорится, «мужик и ахнуть не успел…»

— «Как на него медведь насел»? — засмеялся Косачев. — Это я-то медведь? Ловко! Когда принимаешь завод, Иван Николаевич?

— Когда скажешь. Ты — хозяин.

Дойдя до Мавзолея, они остановились, прекратив разговор, и несколько минут стояли в молчании, наблюдая смену караула. Потом пошли дальше.