В тени королевы

Левина Ладгейт, январь 1558

– В-ви́на! – говорит Георг, глядя на Левину тоскливыми собачьими глазами. – Прислушайся к голосу разума!

Как муж, он вправе приказывать жене; но это не приказ, а мольба.

Она комкает в руках лист бумаги, скатывает его в тугой шар. Это памфлет, предупреждающий, что епископ Боннер вышел на охоту за запрещенными книгами. Если бы он жег только книги! Но гибнут на кострах и люди: почти две с половиной сотни за последнюю пару лет, с тех пор как Англия вернулась в лоно Римской церкви. Вся страна задыхается от запаха жареной человечины. Началось со священников: она помнит, как впервые услышала, что к сожжению приговорены Латимер и Ридли – и даже сейчас, почти три года спустя, при воспоминании об этом слезы комом встают в горле.

С Латимером она познакомилась, когда первый раз приехала в Брэдгейт писать Греев. Кажется, пять лет назад; время нынче утекает, словно вода сквозь пальцы. Латимер очаровал ее тонким умом и какой-то обезоруживающей мягкостью. Они много говорили о Кальвине: то было в царствование юного короля Эдуарда, когда Кальвина, Лютера и даже Цвингли можно было обсуждать в полный голос, когда они считались мыслителями и учителями церкви, а не еретиками. Как все изменилось! Но и сейчас в ней жив тот душевный подъем, что вызывали их разговоры: оправдание одной лишь верой, символическая природа таинств – все это будило мысль и рождало чувство безбрежного простора, словно она, как Христофор Колумб на пороге своего открытия, отправлялась в плавание на поиски духовного Нового Света.

Знакомство с Латимером вызвало в ней и неожиданные личные чувства к этому человеку. Нельзя сказать, что он привлек ее как мужчина – скорее, заворожил собственными идеями. Но думая о нем, даже сейчас, она ощущает некое волнение плоти, хоть все их общение и было вполне целомудренным. Левина бросает скомканную бумагу в огонь, смотрит, как она горит, пытается представить, каково это – гореть на костре? Нет, невозможно о подобном даже думать. Немыслимо. Может быть, если прижать палец к горящим углям, она сможет хоть в малой мере ощутить…

– В-в-ви́на! Скажи хоть что-нибудь!

Георг касается ее руки. На кисти у него, в развилке меж набухшими венами, она замечает темное пигментное пятно, которого раньше здесь не было. Еще несколько лет, и муж превратится в старика. Время бежит неумолимо; им с Георгом не стать снова молодыми – а Хью Латимеру никогда не состариться; при этой мысли глаза ее тяжелеют от непролитых слез.

– Отправим Маркуса в Брюгге к твоим родителям, – говорит она.

Но все еще думает о Хью Латимере, о его последних словах, прозвучавших, когда палачи запалили костер. «Настанет день, – так сказал он, спокойно и звучно, – когда тьма костров сменится светом истинным; и этот свет вам не погасить». Какая убежденность – и сколько мужества! Хотела бы Левина иметь хоть вполовину столь же сильную веру! Увы, ее душа полна сомнений и страха за себя. Хоть она и делает то немногое, что может, чтобы тьма не поглотила свет; уже не раз она отсылала в Женеву рассказы свидетелей о тех ужасах и злодеяниях, что творятся в Англии в царствование королевы Марии. К некоторым историям прилагала свои рисунки – наброски пером или углем. Особенно памятен ей рассказ о женщине с острова Мэн, что родила на костре. Левина никогда не была на острове Мэн, даже не слышала о нем прежде, но сожжений видела уже достаточно, и ей не составило труда вообразить всю картину: толпа, окружившая костер, пламя, лижущее ноги несчастной женщины, ее распяленный в крике рот, и – страшно даже думать – священник, швыряющий младенца обратно в костер, чтобы он сгорел вместе с матерью. Этот рисунок ей пришлось не раз бросать и начинать сызнова: чернила расплывались от слез.

– Кстати, а где Маркус? – спрашивает вдруг Георг как ни в чем не бывало, словно позабыв, что ведет жаркий спор. Впрочем, в последние дни они постоянно спорят.

– Пошел на свидание с дочкой Кэрратов. С цветами!

При мысли, что Маркус ухаживает за девушкой, она невольно улыбается. Трудно поверить, что ее сын – уже совсем мужчина! Девятнадцать лет – достаточно… почти для всего. Например, для того чтобы быть призванным в королевскую армию и идти воевать с французами. Ей представляется поле боя, усеянное мертвыми и умирающими; искаженные болью лица, изуродованные, корчащиеся в муках тела – словно сцена с полотна Босха. В самом деле, лучше бы Маркусу уехать в Брюгге. Хотя безопасно ли там? Ведь Брюгге принадлежит императору. Но, как бы там ни было, сейчас на Континенте лучше, чем в Англии.

– С Элис Кэррат? Что ж, могло быть и хуже! – ворчит Георг, а затем, словно вдруг вспомнив, о чем они говорили, добавляет: – А мы, Ви́на? Мы ведь тоже можем уехать с ним вместе.

Этот разговор повторяется между ними снова и снова.

– Нет, – коротко отвечает Левина и встряхивает головой, стараясь изгнать из мыслей ужасные образы.

Не только на поле боя гибнут невинные. Нынче никто, нигде не в безопасности. Даже в последние годы правления Генриха Восьмого, когда весь двор ходил на цыпочках, когда не понимали, во что нынче требуется верить, – и тогда было не так, как сейчас. Теперь достаточно малейшей тени подозрения, чтобы тебя отправили на костер. Нельзя доверять даже близким друзьям. И не дай бог повздорить с соседом: достаточно ему заявить, что ты не ходишь на мессу или читаешь Библию на английском языке – и родные тебя больше не увидят. Самые пустячные ссоры и раздоры нынче кончаются на костре: чтобы погубить человека, нужно лишь ткнуть в него пальцем и закричать: «Еретик!» Больше двух лет длится этот ужас… Георг прав: чем дальше от злосчастных английских берегов, тем лучше.

– Я твой муж, – говорит он. – Ты обязана мне повиноваться. – Однако в голосе не слышится уверенности.

– Я дала слово.

– Да-да, слышал я о твоем обещании! Но п-п-подумай, Ви́на. Мать их жива. Неужто она не сможет сама позаботиться о дочерях?

Речь идет о Фрэнсис и ее девочках, за которыми Левина обещала присматривать и их оберегать.

Она молча качает головой, не в силах объяснить, как привязалась к Греям, как любит этих девочек и Фрэнсис, как казнь Джейн, которой она стала свидетельницей, создала нерасторжимую связь между нею и этой семьей. Нет, она не бросит дорогих сердцу людей; и есть ощущение, что она действительно защищает их от беды – особенно Кэтрин, милую ветреницу и сумасбродку Кэтрин. Ей уже восемнадцать – плод созрел. Быстро посчитав в уме, Левина соображает, что Мэри тринадцать. В Бомэнор, где живут сейчас Фрэнсис и Мэри, ей в последнее время съездить не удавалось.

Левина вспоминает, как королева допрашивала Кэтрин о портрете Джейн. Сьюзен Кларенсьё, старая проныра, вечно сующая нос, куда не просят, нашла миниатюру в вещах Кэтрин.

– Но это просто память о сестре! – говорила Кэтрин; а Левина, стоявшая рядом, бросала на нее выразительные взгляды и молчаливо умоляла придержать язык.

– Твоя сестра – изменница! – шипела Сьюзен Кларенсьё.

– Мы не хотим, чтобы нам напоминали о ней, – громко объявила королева. – Сьюзен, брось его в огонь.

Благодарение Господу, Кэтрин хватило духу промолчать и стоять спокойно, глядя в пол, пока пламя пожирало портрет ее сестры – портрет, написанный Левиной. На сей раз подозрения королевы не пошли дальше – погубив портрет, она успокоилась; но в последнее время она становится все более непредсказуемой. А с Кэтрин никогда не угадаешь, что она выпалит в следующую секунду.

– Ви́на, ты меня слушаешь? – вырывает ее из размышлений голос мужа. – Фрэнсис Грей – или Стокс, или как там ее теперь зовут – в милости у королевы. В конце концов, она королеве близкая родня.

– Это еще никого не спасло, – мрачно отвечает Левина. – Если бы ты был там и видел Джейн Грей на плахе… И если бы понимал, по какому лезвию ножа сейчас ходит при дворе ее сестра…

Георг выглядит пристыженным.

– В любом случае, – добавляет она, – я теперь фрейлина королевы и не могу без ее дозволения…

– Твоя придворная должность – чаша с ядом! – бормочет он; а в следующий миг громкий стук в дверь заставляет обоих умолкнуть и обернуться. Вздергивает голову лежащий у камина Герой.

Георг идет открывать; приоткрывает дверь совсем немного, так что Левина едва различает тень человека на пороге, его протянутую руку – и сердце у нее падает; по кольцу с крупным гранатом она узнает в незваном госте пономаря из церкви Святого Мартина. Это человек Боннера.

На большом столе в центре холла лежит незаконченный, запятнанный слезами набросок сожжения в Мэне. Мысленно Левина проклинает себя за неосторожность, с которой оставила рисунок на видном месте. Только бы Георг сообразил как можно дольше держать Боннерову ищейку на пороге! Мужчины о чем-то говорят, но Левина разбирает лишь отдельные слова – все заглушает стук собственного сердца. Она хватает рисунок и бросает в камин, смотрит, как он занимается, чернеет и сворачивается по краям – так же погиб и портрет Джейн. Несколько секунд – и от ее работы остаются лишь легкие черные бабочки пепла.

Дверь распахивается; человек Боннера стоит на пороге – темный силуэт на фоне сумерек. Герой вздергивает голову, шерсть на загривке встает дыбом.

Левина вежливо здоровается.

– Я так рада вас видеть! – говорит громче обычного, словно играет роль на маскараде. Имени его она не помнит – и боится оскорбить тем, что не называет по имени.

Мужчина берет ее протянутую руку, крепко – слишком крепко – сжимает обеими руками и, поднеся к губам, запечатлевает на костяшках влажный поцелуй. Они встречаются взглядами, и гость обезоруживающе улыбается, открывая два ряда мелких ровных зубов. Левина часто видит его в церкви: там, в черной сутане, взмахивая руками в широких рукавах, он напоминает ей галку. Но такой улыбки она у него прежде не видела. Рядом топчется Георг. За дверью кто-то еще – пономарь пришел не один; у Левины сжимается горло, она ясно представляет, как ее хватают, запихивают в повозку и везут в тюрьму Флит. Если начнут обыскивать дом – в спальне, за портьерами, найдут свернутые бумаги: отчеты о зверствах, которые должны отправиться в Женеву вместе с рисунками. Тогда сожгут всю семью. У Левины учащается дыхание, и она боится, что по вздымающейся груди, по капелькам пота на лбу пономарь угадает ее страх.

– Левина, милая, Берн хочет о чем-то с нами поговорить, – слышится рядом голос Георга.

Она впечатлена его спокойствием и благодарна за то, что муж напомнил ей фамилию незваного гостя. Конечно, Берн – как она могла забыть? От заикания Георга не осталось и следа. Его мужество придает мужества и ей: словно твердая рука сжимает сердце – она вспоминает, как любит его и за что любит.

– Будь добра, распорядись, чтобы нам подали холодного эля.

В коридоре она на секунду прижимается к каменной стене, старается охладить голову и восстановить дыхание, благодарная за эту минуту передышки. Прячет под чепец выбившиеся пряди волос, зовет слугу, отдает ему распоряжение и возвращается в холл, где Георг и Берн уже сидят в креслах по обе стороны от камина. Герой не сводит с гостя глаз, словно коршун следит за добычей. Человек Берна, не потрудившийся представиться, – судя по одежде, слуга или охранник – переминается с ноги на ногу ближе к дверям. Левина присаживается на невысокий табурет рядом с мужем, расправляет юбки, поправляет рукава – словом, занимается чем угодно, лишь бы не смотреть Берну в глаза.

– Надеюсь, ваших близких не коснулась инфлюэнца, – говорит она.

Самое естественное начало для беседы. В эти дни все только и толкуют, что об инфлюэнце – новой болезни, которая косит людей по всей стране.

– Это кара Божья за ересь, – отвечает Берн. – Благодарю вас; да, мою семью Господь пока щадит.

– Нас тоже, – перекрестившись, вставляет Георг.

Берн пристально за ним наблюдает.

– Вы, конечно, знакомы с семьей Кэрратов, – говорит он мягко, доброжелательно, словно на светском приеме от нечего делать обсуждает общих знакомых. Но под мягким тоном что-то кроется – то ли обвинение, то ли угроза.

– Это наши соседи, – отвечает Георг. – Да, немного знакомы. А что, у них кто-то заболел?

Входит слуга и передает Берну чашу с элем. Тот принюхивается, затем отпивает, причмокнув губами.

– Отличный у вас эль, Теерлинк! Сами варите или покупаете где-то?

– Мы получаем эль из…

Но договорить Георг не успевает – Берн прерывает его:

– Значит, говорите, соседи?

– Верно, – отвечает Левина так, словно это самый обычный разговор. Старается не смотреть на маленькие ровные зубки Берна, не думать – какая странная внезапная мысль – что он, того гляди, укусит. – Наш Маркус влюблен в одну из их дочерей.

Мысль ее отчаянно работает, словно вертятся мельничные колеса. Если у Кэрратов кто-то заболел – значит, теперь опасность грозит и Маркусу? Новая угроза, новый страх.

Но Берн, как видно, не намерен продолжать разговор об инфлюэнце.

– Да-да, – говорит он. – Епископ знает об их связи.

– Едва ли это можно назвать связью, – замечает Левина, стараясь говорить спокойным, ровным тоном. Не выказывать страха перед тем, какое направление принимает разговор. – Мы подобных отношений не поощряем, – добавляет она, бросив взгляд на Георга, и тот еле заметно кивает.

– А надо бы поощрять! – отвечает Берн. Они молчат, ожидая объяснений. – Видите ли, епископ хочет, чтобы за Кэрратами приглядывали. Есть опасение, что они… – Гость умолкает и начинает крутить кольцо на пальце. – Как бы вам сказать? Одним словом, поведение Кэрратов возбудило у епископа определенные… подозрения. – Последнее слово он растягивает, произносит едва ли не по слогам. – Если ваш сын ухаживает за одной из их дочерей, это дает отличную возможность понаблюдать за всей семьей.