В Тенях и Темноте

Глава 6 (часть 3)

Мара оставалась при исполнении служебных обязанностей в апартаментах Скайуокера всю оставшуюся часть дня, ощущая его напряженность и слабость и видя его замкнутость и задумчивость. Это кажущееся равнодушие не сильно беспокоило ее - она понимала, что под маской отстраненности скрываются несущиеся галопом мысли – точно, как у Палпатина.

Будучи одной из очень немногих, кому Скайуокер позволял находиться возле себя, Мара как никогда осознавала необычность и двойственность своего положения. Она оставалась и помощником-телохранителем Скайуокера, и анализатором, глазами и ушами Палпатина - "наблюдателем" Люка, как ее Мастеру нравилось называть своих шпионов. Риис, которому Скайуокер, казалось, доверял в той же степени, что и Маре, был его вторым наблюдателем - ее "подкрепляющим", подтверждающим точность фактов Мары... И она не переставала удивляться и восхищаться тому, что Скайуокер разрешал им такую близость к себе, зная кем они оба были.

Принятый на службу Сэйтом Пестажем Риис, по выражению ее учителя, был хладнокровной натурой, обладающей врожденным "тихим разумом", абсолютная тишина которого очевидно и стала причиной его назначения сюда; хотя, конечно, он не смог бы заблокировать умышленную попытку Люка прочитать его – возможно, поэтому он и допускался последним. Почему разрешали то же самое ей, Мара не знала. Эта двойственность ее положения становилась все более и более… неудобной с течением времени, но Палпатин дал ясно понять: если у него появятся хоть какие-нибудь сомнения на ее счет, он попросту удалит ее из свиты Скайуокера. Именно это и мешало Маре сильно углубляться в изучение своей морали, потому что в глубине души она осознавала, что сей тернистый путь приведет только к проблемам.

В конце концов, она понимала, что Скайуокер был прекрасно осведомлен о целях ее пребывания в этой должности, и все же он никогда не выглядел осуждающим ее. Он никогда не обвинял ее – и это было одной из черт, которые очаровывали и привлекали. Если у него и возникали какие-нибудь вопросы, то они касались не того, зачем ее разместили здесь, а почему это была именно она. И если у него и были какие-то подозрения по этому поводу, он никогда не делился ими - одна из черт, которая выводила ее из себя. С другой стороны, вряд ли она могла винить его за то, что он что-то скрывал от нее, учитывая ее положение.

И сейчас он так и вел себя - оставался тихим и погруженным в свои мысли большую часть дня. Он по-прежнему не переоделся и ходил в одних пижамных брюках и длинном льняном халате, распахнутом из-за дневной жары. В принципе, Люк вообще не любил переодеваться и завязывать халат, который теперь к тому же цеплялся за выступающие спицы в его руке и ключицах.

В данную минуту он сидел за столом в душной и безветренной гостиной, безучастно глядя на крошечные пылинки, кружащие в лучах солнечного света. Рука машинально прокручивала нагретый осколок темного металла - следуя таким своеобразным способом совету Халлина разрабатывать моторику и координацию нового протеза. Мысли же Скайуокера явно прокручивали разные неизвестные Маре сценарии, один за другим, выискивая изъяны в их логике и оценке.

Этот грубый кривой осколок несколько дней назад дал Скайуокеру Халлин. Люк, повернув его в руке, спросил:

- Что это?

- Я подумал, тебе это может понравиться, - произнес загадочно Халлин, говоря о длинном скрученном куске металла диаметром с палец, потерявшим свой первоначальный цвет под воздействием высокой температуры.

- Что это? - повторил Люк.

- Это то, что почти убило тебя, - небрежно ответил худощавый доктор. - Я вынул эту штуку из твоей шеи в операционной - из-за нее ты и не мог говорить в начале. Она пронзила насквозь твою трахею. Кто-то где-то охраняет тебя, потому что загогулина на этой штуке скрутилась вокруг твоей яремной вены, не задев ее. Ты захлебывался собственной кровью и мне пришлось сделать срочную трахеотомию прямо на полу ангара, чтобы ты мог дышать вместе с этой штукой в горле.

Люк повертел гибельный осколок шрапнели в руке.

- И поэтому ты, естественно, решил сохранить его.

- На самом деле я чувствовал, что сделал довольно внушительную работу по реконструкции твоего горла, за несколько операций, поэтому оставил эту штуку. Хотел показать тебе - в надежде что, возможно, ты станешь ценить мои таланты чуть больше, – саркастично ответил Халлин. Тщеславие и гордость в его словах были как всегда дополнены достаточным количеством самоуничижения, чтобы придать им обаяния.

- Что ж, приятно знать, что ты преследовал собственные интересы, - прохрипел Люк, забавляясь.

- И еще я как-то читал, что раньше - в те дни, когда для оружия использовали твердые снаряды - у солдат было поверье, что где-то есть пуля с их именем на ней. Это - не совсем пуля, осколок, но на нем, бесспорно, твое имя. Я подумал, что тебе захочется оставить его, чтобы не дать вернуться назад для своей цели, - доктор долго смотрел в глаза Скайуокера и затем отвел взгляд, внезапно смутившись своей сентиментальности.

Люк дружески улыбнулся.

- Для этого у меня есть ты, Халлин, - легко парировал он.

- Если бы я прибыл на борт "Несравненного" двумя минутами позже, я бы ничего не успел сделать, - не согласился Халлин, полностью вернув себе деловой настрой. И затем в его голосе послышались ноты самоуверенности и насмешки - то, что мог позволить себе в общении со Скайуокером только он, не испытав затем неприятных последствий: - Помни об этом, когда вновь соберешься шататься неизвестно где на своем ненаглядном подопытном СИДе.

- Ты всегда будешь приходить в последнюю минуту, чтобы залатать меня. Думаю, тебе просто нравится драма.

- Нет, мне нравится сидеть на террасе с хорошей порцией выпивки и ничего больше не делать. Намного лучше, чем следить за новыми потрясениями галактики, - возразил Халлин. - Мне не нравится раз за разом латать тебя и восстанавливать затем свои раскромсанные нервы в ожидании очередного ЧП. - Он многозначительно взглянул на длинный кривой осколок. - В следующий раз, когда захочешь сделать какую-нибудь глупость, посмотри на этот кусок шрапнели и вспомни, что я сказал тебе.

К концу дня Люк бродил по широкому балкону, обозревая сверху сады на крыше Монолита - основного здания Дворца. Это был первый раз, когда он вышел наружу после своего ранения. Устав, он задумчиво оперся руками на каменную балюстраду, искусно отделанную тысячами крошечных кусочков полированного мрамора – рассеянно всматриваясь в протянувшуюся к горизонту столицу.

Мара слонялась позади, жмурясь от яркого света; солнце уже стояло над крышами самых высоких, плотно застроенных зданий, бросающих вокруг себя длинные тени, которые однако не достигали дворца. Мара видела, что Люк по-прежнему был очень слаб - хотя силы постепенно возвращались к нему, день за днем. Она даже раз застала его за несколькими экспериментальными движениями с рукоятью меча - он точно испытывал зуд по тренировкам.

- Ты не должен выходить на балкон, - предостерегла она в конечном счете, вглядываясь в стоявшие вдали высотные здания. – Это фактически приглашение для снайпера.

Казалось, он удивился:

- Мара, я только что пережил четырехзарядный взрыв в диапазоне прямого действия - и ты думаешь, что один лазерный выстрел снимет меня?

- Случались и более странные вещи.

- Да-а, однако это недостаточно странно для моей жизни, чтобы случиться.

Она посмотрела на него, ничуть не убежденная. Похоже, он едва ли был способен оставаться дальше на ногах, хотя она и не собиралась говорить ему об этом.

- Все нормально, - сказал он, явно хорошо зная, о чем она думала; и она задалась вопросом: читал ли он ее открытые мысли и осознавал ли, что она понимала многое из его позы - видя, как ветер болезненно натягивает легкую ткань халата через спицы, воткнутые в его тело.

Еще какое-то время она тихо смотрела на него, наблюдая, как путаются на теплом летнем ветру его волосы, как трепещет халат...

В конце концов он искоса взглянул на нее, давая понять, что она смотрела слишком долго. Мара быстро отвела глаза, повернулась и уселась на широкую каменную балюстраду, не обращая внимания на смертельную пропасть позади, совершенно уверенная в своем чувстве равновесия. Если Скайуокер как-то и встревожился по этому поводу, он хорошо это скрыл.

Мара мельком оглянулась на него:

- Если бы мне давали по кредиту каждый раз, когда я вижу тебя, смотрящим на этот проклятый город...

- Тогда возможно ты смогла бы вернуть мне половину того, что проиграла в сабакк, - усмехнулся он, по-прежнему наблюдая широко раскинувшийся городской пейзаж плотно стоящих друг к другу высотных роскошных зданий, самых богатых и престижных на Корусканте. Она как-то сказала ему, что за вид на Императорский Дворец, стоимость собственности увеличивается в два раза, и он был искренне озадачен этим.

Мара улыбнулась, яркие волосы развевались на ветру, задевая щеки.

- Я просто жду, когда мой долг будет соответствовать затраченным мной времени и силам, чтобы предложить тебе сыграть на все сразу, пан или пропал.

Его собственная улыбка заколебалась, по лицу прошла краткая тень сомнения.

- Это как раз та игра, которую я обдумываю прямо сейчас, - пробормотал он спокойно.

Мара обернулась к нему, зная, что он думает о надвигающемся визите Императора. Он пристально смотрел на кривой кусок шрапнели, крутя его в руке.

- Я бы очень тщательно подумала, прежде чем пойти против него, - произнесла Мара, стараясь сделать это легко, чтобы ее тон не подразумевал ничего, кроме совета.

- Я не думаю о том, чтоб идти против него, нисколько, - ответил Люк, сжимая кулак вокруг злополучного осколка. - Я думаю лишь… о повышении ставок.

Мара нахмурилась:

- Для чего?

Скайуокер склонил голову набок, но больше ничего не сказал, вновь впадая в задумчивое состояние и блуждая глазами по отдаленному городу; огромные здания купались в пунцовом жаре наступившего сумрака. Мара вздохнула, смотря вниз на свои ноги, пинающие пятками балюстраду.

- Знаешь, иногда ты хуже Палпатина, со своими тайнами и планами.

Он только усмехнулся, ничуть не задетый ее словами.

- Я был бы дураком, если бы сказал тебе, ты знаешь это, - спокойно произнес он. В голосе не было ни злобы, ни обвинения.

Однако Мара почувствовала острую боль вины, не дающей ей поднять взгляд; колеблющаяся мораль и глубоко укоренившиеся привязанности заставили ее неловко промолчать.

Люк зашел в свою гардеробную, чтобы переодеться для ужина; рубашка, которую он просил, ждала его на вешалке, свежая и отглаженная. В высшей степени организованный Дэррик принес рубашку из комнаты хранения - точно зная, что затребовал Люк.

Она была абсолютно черного, редко носимого им цвета. Изысканная тонкая ткань, воротник стойкой, Крошечные шелковые узелки-пуговицы, сделанные вручную, шли по центру до половины длины, плетеные петельки из тонкой тесьмы, соединяясь с ними, создавали едва различимые замысловатые узоры, черные на черном. Люк оставил их частично расстегнутыми, подогнав стиль рубашки под цепляющиеся спицы - поэтому тщательно вышитый высокий воротничок небрежно свисал по сторонам; шелковистая ткань приносила приятную прохладу коже. Великолепная, парадная рубашка тонкой ручной работы.

Та самая, что была на нем в первый вечер после того, как он проснулся здесь - в первый раз, когда он оказался перед Императором. Он чувствовал себя тогда крайне неудобно и неуместно посреди этого всеохватывающего и всепроникающего богатства, неуклюжим и стеснительным. Теперь он не думал об этом вообще; все здесь существовало для удовлетворения определенных целей и стремлений, неся даже в мелочах тонкие намеки и послания.

Искусно сшитая, детально проработанная рубашка была не в его вкусе, она была выбрана Палпатином вероятно перед его прибытием - но в этом и был смысл. Император не ужинал в частной столовой Люка с тех пор, как миновали те двенадцать недель, когда Палпатин приходил сюда каждый вечер, ожидая сопровождаемого гвардейцами Люка; каждый вечер они оба сидели за богато накрытым столом, не притрагиваясь к пище.

И сегодня, собираясь прийти сюда и приказав подать ужин в ту же самую комнату, Палпатин рассчитывал сделать заявление - указать на возвращение к тому моменту, к той возможности.

Люк понимал, что это тщательно продуманное напоминание того, что было раньше, того как много изменилось с тех пор. Даже больше, это было возможностью вновь вернуть тот момент - для Люка - чтобы изменить свое решение, основываясь на большей информации и менее наивной точке зрения. Его Мастер предлагал начать с чистого листа, и Люк был согласен потворствовать ему; по крайней мере, это определенно изменилось.

Но несмотря на все изменения за последние три года, кое-что осталось прежним. У Люка все еще была собственная повестка дня к столу, собственные желания и собственные цели. Он просто научился маскировать их - научился играть в игру его Мастера. Именно это он и намеревался сделать сегодня вечером.

Палпатин рассчитывал на ответную реакцию своего драгоценного джедая, желая ясности его позиции в свете случившегося. Император пошел на большой риск, чтобы вызвать эти изменения. Люк теперь был абсолютно уверен в том, что именно Палпатин спровоцировал произошедшее; хотя ему хватало благоразумия не искать доказательств этому, что только насторожило бы Императора; к тому же это было бессмысленно - по какой бы причине все не произошло, конечный результат оставался неизменным. Эта особая махинация принесла его Мастеру успех.

Ибо она полностью разъяснила Люку его положение: изолированное и неподдерживаемое ничьей стороной. Разъяснила болезненную очевидность - Люк не мог опереться и положиться ни на кого, кроме себя.

Этот простой факт собирался стать движущей силой всех его действий и стремлений. Он слишком долго оставался уязвимым, разрываемым противоречивыми принципами и привязанностями, и Палпатин был совершенно прав, указав ему на это. Что ж, теперь у Люка была новая преданность – та, которой он должен был следовать уже давно.

Себе самому. Своим планам. Своим задачам.

Да, Палпатин ожидал реакции, и Люк намеревался ее предоставить. Для своих собственных целей.

Стоя перед высокими окнами гостиной, Люк терпеливо ждал приглашения в его частную столовую, обшитую эбеновым деревом, наблюдая, как день уступил небо чернильной темноте, освещаемой жаром городских огней.

Когда тяжелые двустворчатые двери наконец открылись, он шагнул внутрь и нашел своего Мастера, стоящим перед массивным каменным камином - точно так же, как это было в первый день их встречи. Несмотря на теплый вечер, внутри был разожжен огонь. Однако ряд высоких стеклянных дверей на балкон был открыт, чтобы снизить температуру, идущую от огня - то что, никогда не позволялось в первые месяцы его нахождения здесь; фактически это было невозможно, двери установили только после того, как жилец этих комнат больше не собирался бежать из них.

В то время были установлены обзорные окна военного образца, толщиной в несколько дюймов, связанные тросами с массивными балками, спрятанными в укреплениях внутри стен. Тюрьма для джедая, как объяснил ему тогда Мастер. Люк все же разбил их, одним единственным ударом Силы, разрушив и окна и большую часть окружающей стены - настолько намертво они были скреплены с ней. Но он сделал это.

Какую сторону Силы он использовал тогда для этого, Свет или Тьму? Он не помнил больше, не помнил, когда он начал колебаться, хотя с острой, как острие ножа, ясностью помнил момент своего падения. Своего «раскрытия», как часто называл это Мастер, и Люк не понимал наверняка почему - они оба знали, чем это действительно было.

Император медленно повернулся, его длинный плащ прошелестел по полированному мрамору; резкий мерцающий свет от огня играл на его сморщенных, изможденных чертах лица. Когда Люк увидел его первый раз, он был потрясен этой обезображенностью - теперь же лицо Палпатина было знакомо ему больше, чем свое собственное. Он редко смотрел на себя в зеркало, его больше не волновало то, что он там увидит.

В поклоне Люк мучительно опустился на колено, раны по-прежнему мешали ему, и Император тут же сделал жест, указывая ему подняться.

- Встань-встань, друг мой, - голос был наполнен тщательно вымеренным чувством заботы.

Полностью удовлетворенный, что его рискованная игра оправдывала себя, Палпатин прошел к столу и сел, снисходительно улыбаясь с показушной милостью. Его дикий джедай последовал за ним, воплощая собой сдержанность и уважение, и Палпатин позволил себе волну скрытого удовольствия, осознавая, сколько изменений произошло в мальчишке с тех пор, как они встречались за этим столом последний раз.

Вошли слуги, легко и проворно, в тишине раскрыли блюда и наполнили бокалы. Скайуокер вежливо ждал, пока Император не начнет есть, прежде чем сделать то же самое, не выказывая никакого нежелания и действуя весьма спокойно и непринужденно в соответствии с протоколом двора. Взяв один кусочек, Палпатин остановился, так же, как и его ученик – оба пришли сюда не для еды. Вместо этого Император откинулся назад, наблюдая за своим павшим джедаем, вспоминая...

На пути своего преобразования тот не сделал без борьбы ни одного шага, сражаясь с Палпатином в каждой встрече, в каждом слове, в каждом моменте. Ничто не было отдано просто так - каждая победа методично вытягивалась, удар за ударом, из этой упрямой, непокорной, стойкой и выдающейся воли.

Это был длинный путь - от захвата силой до контроля над ним, до взятия им на себя обязательств.

С его отцом было по-другому; желание Энакина защитить свою наивную, маленькую сенаторшу вынудило того в конечном счете действовать, если и не на лучший результат, то по крайней мере из лучших побуждений, пусть и неверных. Но Палпатину необходимо было удержать Энакина в том направлении - обеспечив более сильными и более темными эмоциями. И благодаря эффектному предательству Оби-Вана эти эмоции были найдены - цементируя решение Вейдера так, как никогда бы, наверное, не смог добиться сам Палпатин; воспламенившиеся темные эмоции стали во главу угла, резонируя с намного более глубокими шрамами, чем были оставлены огнем Мустафара.

Принуждение повиноваться воле Палпатина удерживало бы Вейдера какое-то время - как и его сына... Но только в разуме и теле, не в душе.

Предательство и нападение - личное нападение тех, кому тот полностью доверял – вот что принесло душу Скайуокера; так же, как это было с душой его отца.

О, это было бесподобно, восхитительно - видеть мальчика таким, видеть, как он с готовностью избавляется от последних изодранных клочков своей слабости, пытавшихся связать последнего из джедаев бессмысленными ограничениями. Теперь он был свободен от них - теперь он был свободен от всего, кроме его Мастера. Поскольку Палпатин знал то, что заставляет его идти вперед - в конце концов, именно он привел все это в движение. Взял джедая и сделал из него ситха. До этого дня всегда было что-то: память, некие призраки прошлого, за которые цеплялся мальчишка, веря в их чистоту и незапятнанность и держа их за какой-то прекрасный идеал…

И они сами разрушили это - не Палпатин, а они. Те самые люди, которыми мальчишка восхищался и уважал, выкинули его веру в грязь, растоптав и уничтожив.

Его темный джедай поднял голову, движение получилось по-прежнему неловким и скованным, но глаза… Его чудесные, острые, странно теперь разные глаза приковали к себе взгляд Палпатина. Скайуокер еще страдал от травм, был ожесточен и озлоблен - и он желал получить тех, кто повинен в этом…

И Палпатин собирался отдать их ему - сделать это личным делом Скайуокера.

- У меня есть для тебя имя, друг мой, - произнес наконец Император с небрежной беспечностью. – Точнее два. Мон Мотма лично подписала приказ о твоем убийстве, а предатель Империи Крикс Мадин стал организатором покушения - сама идея первоначально принадлежала ему, именно он принес ее на рассмотрение главе Восстания.

Глаза Скайуокера сузились, пока он осмысливал сказанное; холодный, сдерживаемый гнев пронесся волной по поверхности Силы, грея Палпатина своей мощью.

- Только эти двое? - его джедай аккуратно положил вилку на край блюда. – Больше никаких имен? Еще кто-то участвовал в этом?

- Нет. Я прочитал сообщения между целевой группой и офисом Мадина, все они были зашифрованы. Никто из руководства больше не был в курсе. Только Мадин и Мотма.

Захочет ли Скайуокер вдобавок имена непосредственных исполнителей? Это было бы прискорбно. Во-первых, из-за того, что Палпатин хотел сохранить гнев своего джедая сконцентрированным, полностью сосредоточенным на одной цели. И, во-вторых, хоть это и маловероятно, но тот мог обнаружить, что Палпатин знал о проникновении мятежников на верфи Куата - туда, где находился "Несравненный", и позволил им оставаться там.

Они давно мертвы, конечно; мертвецы были не в силах что-либо рассказать, и, по правде говоря, Палпатин не ожидал, что покушение будет таким успешным, почти достигнувшим своей цели - так что кто-то должен был взять на себя основной удар его собственного гнева.

Но будет лучше, если Палпатин останется абсолютно несвязанным с этим. Не должно быть никаких двусмысленностей. Скайуокер делал этот финальный шаг добровольно, исходя из собственного решения, без какого-либо влияния его Мастера. И Палпатин предназначал, чтобы это оставалось именно так.

- Как вы можете знать, что Мадин не посылал те же сообщения другим руководителям головного штаба?

Палпатин, вероятно, легко мог бы вовлечь в это и остальных бывших союзников Скайуокера, но... всему свое время.

- Нет. Мой агент имеет возможность контролировать все поступающие и выходящие коммуникации. Информация, упоминающая целевую группу исполнителей, проходила только между Мадином и Мотмой.

- Он уверен в этом?

- Абсолютно. У Лимэрита полный доступ к проходящей информации. Ему доверяют уже много лет.

Скайуокер тихо и медленно кивнул. Опираясь локтями на безупречно чистую скатерть, он задумчиво сжимал кулак одной руки в другой, из не застегнутой манжеты виднелись белая полимерная повязка и металлические спицы, фиксирующие раздробленную руку.

- Что ж, теперь это неинтересно... - наконец пробормотал он, говоря практически сам с собой.

Внезапно осознавая пытливый взгляд своего Мастера, Скайуокер настороженно посмотрел на него, и Палпатин довольно улыбнулся в те изумительные и бесподобные глаза холодного ледяного цвета.

- Как далеко ты продвинулся, друг мой, - с тихой благосклонностью произнес он. - Это был трудный путь, но он только сделал тебя сильнее. От заблуждений и неведения до прозрения - от дня до ночи... - Он наклонил голову в сторону, не сводя желтых глаз с объекта своих раздумий; мальчишка спокойно и пристально смотрел в ответ.

Сделает ли он то, на что надеялся Палпатин? Сделает ли этот финальный шаг, отрежет ли наконец ту веревку – начав охоту на тех, кого когда-то так чтил?

Поскольку правда состояла в том, что даже теперь, после трех долгих лет, Палпатин не был полностью уверен в этом диком, изменчивом, всегда балансирующем на лезвии ножа нраве. Приручит ли он его когда-нибудь? И хочет ли он этого вообще, на самом деле?

- Ты издашь свой рык во Тьме… мой дикий Волк?

Люк чуть снисходительно склонил голову, впервые искренне принимая эпитет Палпатина - соглашаясь дать своему Мастеру все, что тот бы ни захотел, пока эти желания совпадают с его собственными намерениями.

Он улыбнулся, не сознавая безжалостной угрозы на своем израненном лице:

- Выпустите меня на охоту, и я позабочусь, чтобы меня услышали.