В тесном кругу

Мистер Хайд

Вероятно, это всего лишь сбой… нарушение какой–либо секреции… нехватка какого–то витамина… отказ одного из ферментов вступить в химическую реакцию с другими… и всего этого достаточно, чтобы мозг превратился в мрачную пустыню, иссохшую и бесплодную субстанцию, кладбище окаменелых слов, где уже больше не вызреет образ или изящная фраза, подобная нежному голубому цветку.

— Доктор, я выдохся.

— Да что вы? Ведь ваши статьи вы пишете сами. Разве нет?

— Да, пишу, если можно так выразиться. Но, во–первых, у меня уходит на это все больше времени. И потом, кто угодно может пересказать содержание книги. Достаточно набить руку. Вылавливаешь несколько цитат на свой вкус. Приправляешь их лестными отзывами. В конце концов накапливается стандартный набор штампов и…

— Дорогой Жантом, вы преувеличиваете.

— Вы действительно считаете, что я преувеличиваю? Ну что ж, назовите мне хоть один достойный труд, который я написал после того, как мне вручили премию Четырех жюри. Да, были захудалые заметки, великое множество рецензий, всякие штучки, для которых требуются память и сноровка… Но я уже больше ничего не придумываю, не создаю, не изобретаю, я больше никто… И это длится уже в течение нескольких лет. Сначала мне казалось, что все станет на свои места, что достаточно всего–навсего приняться за дело где–нибудь вдали от Парижа и от телефона. Но нет… В глубине души я тогда еще предчувствовал поражение. Но хуже всего, понимаете, хуже всего, что меня продолжают считать талантливым. В редакции, в издательстве, на вечеринках все любезно интересуются: «Как дела?.. Какие планы?.. Вы над чем–нибудь работаете?» Что мне прикажете отвечать? Я подмигиваю, как бы говоря: «Подождите, а там посмотрим». А вернувшись домой, кусаю себе локти. Не говорите, что как писатель я переживаю климакс. Мне сорок пять лет. Как раз тот возраст, когда способности достигают самого расцвета. Что же со мной происходит?

Жантом пускается в размышления. Скорее даже нет. Он начинает пережевывать, перебирать одни и те же мысли. Любуется Сеной, ее медленным течением, отблеском волн. С какой–то вялостью думает: «Моне, Ренуар… Им не доводилось ломать себе голову. Сюжеты сами к ним приходили. Они всегда садились за накрытый стол. А я… как раз сюжет от меня и убегает… Путеводная нить… щелчок, за которым следует взрыв, ничтожный электрический разряд, вызывающий тем не менее пожар. Как объяснить это врачу? Плевать мне на тонизирующие средства. И не надо мне говорить о самоцензуре, отторжении и других бреднях психиатров. Я сам себя вижу насквозь, как в глубокой, ледяной, неподвижной воде, в которой нет никаких тайн».

Разумеется, врачи в этом ничего не понимают, профессор Балавуан не отличается от остальных, хотя он и написал несколько книг, а не романов. Все эти люди, описывающие свои путешествия, свою молодость, этапы жизни, считают, что они пишут, что литература — открытое для всех и каждого сердце, но…

Жантом вошел в кафе, сел рядом с туристами, стараясь затеряться в толпе площади Сен–Мишель, раствориться в шуме. Но в голове вдруг пронеслась фраза, которую он долго не мог оформить: «Литература — это оргазм без полового партнера».

Он подскочил, сказал сам себе: «Неплохо! Надо запомнить». Вынул записную книжку в кожаной обложке, достал ручку и записал. «Оргазм без полового партнера», потом перечитал несколько афоризмов, собранных за предыдущие дни. Он остался доволен собой. Кое–какие из них могли бы принадлежать Жюлю Ренару. Самые лучшие мысли приходят к нему во время прогулок по острову Сите, или в соборе Парижской Богоматери, или на мосту Мирабо повсюду, где еще чувствуются остатки поэзии, как пыль в лучах солнца. Но ведь это действительно только остатки. Использовать их уже нельзя. Это как эфемерный элемент эмоций, который, вероятно, сумел бы поначалу подпитывать огонь алхимиков, предвещая грядущую трансформацию чувств в тонкую, сладостную игру прозы. Оставалось найти искру. Жан–том допил свою чашку. По правде говоря, кофе ему совсем не хотелось. Он заказал кружку пива, чтобы иметь возможность побыть здесь еще немного и продолжить свои размышления, которые служили ему оправданием и извинением. Он мог сказать себе: «Я ищу выход. Я ошибаюсь, думая, что стал беспомощным. Просто я переживаю кризисный период, как и многие другие писатели до меня». Но, надо признать, этот период длится с… Подсчитать просто… Уже шесть лет. С того времени, как он женился на Мириам. Извините, не на Мириам: на Валери Ласаль. Где она выискала такой дурацкий псевдоним? Жантом заказал еще одну кружку. Валери Ласаль. От одного этого имени грудь начинает жечь обида. Почему он уселся рядом с бульварами и книжными магазинами? Достаточно пройти несколько шагов, и наткнешься на последний роман Валери «Страждущие души». По сравнению с «Ранеными сердцами», «Погибшей любовью» и тому подобными этот роман еще ничего, не настолько откровенно глупый. Этим летом он побьет все рекорды… Жантом начал разговаривать сам с собой вслух, словно старик. Потом его вдруг охватило странное веселье. Он собирает сплетни, разговоры, толки в поисках идеи, как Эммаусский путник в поисках чуда, но зачем ему все это? У него ведь под рукой есть вожделенный сюжет. Уставший от трудов писатель женится на преуспевающей романистке. Все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком желанно. Слишком размеренно. Плохой сценарий торопливого режиссера. И в то же время разве не естественна, разве не нормальна встреча двух писателей в раскаленной атмосфере издательства или шоу–бизнеса? Что может выглядеть банальнее, чем брачный полет самца бабочки к самке, распространяющей вокруг себя аромат популярности?

К тому же Мириам была весьма соблазнительна и красива. Впрочем, она до сих пор такая же. Пополнела лишь из–за того, что не делает зарядку, а сидит прикованная к столу, как каторжник на галерах к своему веслу. Пятнадцать страниц в день. Господи! Как можно ежедневно выдавать по пятнадцать страниц без единой помарки, ничего не правя? И это писатель! Скорее шелкопряд. Но она же готовый персонаж для романа. «Я тоже, — думает Жантом, — персонаж из романа. Ах! Если б я захотел…»

Он встал и медленно пошел по тенистому тротуару бульвара Сен–Жермен в сторону площади Одеон. Время у него есть. Только бы до пяти часов закончить рецензию. Уже много месяцев он надеется, что Мириам вдохновит его. Вот женщина, принесшая в жертву все ради того, что она называет своим ремеслом. Надо ее слышать, когда она заявляет: «Я профессионал». Как будто она — Караян или какой–либо другой профессионал высшей марки. Короче — священное чудовище, как дерево в тропиках, парализующее всякое живое существо, попадающее в его тень.

«Я тоже парализован, — подумал Жантом. — Ее жизненная энергия подавляет меня. И еще, допустим… Я пишу роман. Сколько за него получаю? Тридцать тысяч… Сорок тысяч… В лучшем случае. Но она. За то же время она зарабатывает триста или четыреста тысяч. Да все рассмеются мне прямо в лицо».

Он зашел в кафе «Ла Рюмери». Нет никакого желания писать двадцать строк о Дютуа с его книжонкой про коралловые рифы. К черту! Ему необходимо выпить чего–нибудь приятного и холодного, чтобы вернуться к своим размышлениям. «Не стоит строить из себя Жуандо, — сказал он себе. — И надо быть честным. Мириам — не Элиза. Она хуже, потому что глупа. Она не понимает, что предлагает своим читателям, вернее клиентам, готовую к употреблению, пережеванную пищу, невероятную гадость и пошлость, которую никто не осмеливается изобличить. В то время как я, который так умен, да, это так, сижу на мели, потому что уважаю печатное слово. И если Мириам — по сути — героиня романа из–за всякого отсутствия критического отношения к себе, то я — чудак с чрезмерным воображением. Нам не удастся найти друг друга».

Напиток прилипает к губам. Удовольствия никакого. Он закурил сигарету. Это тоже не принесло удовлетворения. Но все, что хоть на несколько минут отдаляет возвращение домой, успокаивает его. Если, конечно, можно назвать домом помещение, где Мириам живет на одном этаже, а он на другом. Встречаются они изредка. Но «ладят». Там, наверху, раздаются знакомые шаги. Она внизу слышит эти экзотические звуки, которые вроде бы помогают ей работать. Его терзает чувство огромной несправедливости. И что делать? Разумеется, работать, во что бы то ни стало выжать как можно больше из чистой страницы. Разве он не слышал в своем кабинете, как начинающие авторы вроде бы скромно, но пуская пыль в глаза, говорят:

— Мои герои сами ведут повествование. Они сами выбирают путь.

— Но ведь у вас есть изначальная идея?

— Никакой.

Лжецы! Как будто рукопись — это подсмотренная на школьной перемене сцена. Пусть спросят у Мириам, как она это делает. Ведь она так хвалится, что строит планы, которые…

Жантом в глубине души рассмеялся. По правде говоря, это даже не планы, а гороскопы, составленные по строгим правилам. Он видел, как она работает. Она устанавливает дату, час, место рождения, просто так, наугад. Потом, исходя из этого, при помощи сложных расчетов и таблиц выводит астральную тему одного героя, затем другого и так далее. Знаки и символы планет с помощью квадратов, треугольников и прямоугольников мало–помалу влияют на браки и размолвки, знаменующие собой повороты судьбы, и тем самым определяют необходимое развитие интриги, которое она сама никогда не смогла бы придумать. И при этом она имеет наглость заявлять: «Все идет само собой». Она упрекает Бальзака, которого едва знает, в том, что у него неудачные герои с астрологической точки зрения. Да, ее стоит прикончить.

Жантом задумался. Прикончить ее очень просто. Достаточно написать наконец роман, которого от него ждут. Ему хорошо известно, какие идут разговоры: «Какой талантливый парень! Как он может жить с такой женой? Разумеется, она много зарабатывает. Допустим, что бедный Жантом живет за ее счет. Но вспомните «Бириби», он чуть не получил Гонкуровскую премию за «Бириби». А сколько голосов он собрал при присуждении премий Ренодо, Фемина, не говоря об Интералье. Стоит ему написать продолжение «Бириби», и он поставит женушку на место. Перестанут говорить, что он муж Валери Ласаль, зато она превратится в жену Рене Жантома».

Такие потаенные мысли действуют благотворно, приносят умиротворение. Но с каждым днем они утрачивают свою силу. В Париже среди множества других угасает некая знаменитость. Еще год или несколько месяцев — и новые имена затмят старые. Смерть книги пережить тяжелее, чем конец любви.

— Боже мой, — воскликнул Жантом, — все зависит только от меня!

Подбежал официант. Решил, что его зовут. Жантом расплатился. Пора уходить. Что же он напишет о книжонке Дютуа? Еще один юнец, которому как воздух нужны приключения и реклама. Впрочем, довольно милый. С известной долей подхалимажа, как это бывает в его возрасте. «Рене Жантому, незабываемому автору «Бириби», в знак почтительного восхищения». Автограф — как вопль о помощи. Но если рецензия окажется неблагоприятной, Дютуа скажет приятелям: «Читали статью этого старого придурка Жантома? Пора ему на покой».

Редакция издательского дома Дельпоццо располагается в глубине двора на улице Сен–Пер. Жантом обожает это старинное здание со следами благородных морщин. Войдя в подъезд, погружаешься в прошлое, где когда–то скрипели гусиными перьями, где счет вели на экю и луидоры, куда авторы с благоговением приносили свои книги. Несмотря на царящий там шум пишущих машинок, ксероксов, арифмометров, телефонов, помещение со старыми, обшитыми деревом стенами, серьезной и даже строгой обстановкой сохраняет свой дух. Служащие заняты делом, расторопны, энергичны. На стенах широкого главного коридора по обеим сторонам развешаны фотографии авторов издательства. Последняя в ряду — фотография Жантома. Справа расположены различные службы, а в самом конце — его «нора», как он называл свой кабинет. Он совсем маленький — стол, телефон, картотека, кресло и единственный стул для возможного посетителя. Окна нет, но есть вентилятор. Когда он работает, бумаги то и дело разлетаются в разные стороны. На стенах висят плакаты, рекламирующие последние новинки.

Жантом снял пиджак и повесил его на вешалку за дверью. Потом на столе, как на алтаре, разложил предметы своего культа: в центре поставил бювар, слева книгу Дютуа, справа ручку (с синими чернилами) и, наконец, блокнот с полным достоинства заголовком: «Рене Жантом. Издательство Дельпоццо, улица Сен–Пер». Ему нравится, чтобы его записи выглядели как рецепты. Сел, поерзал в кресле в поисках удобного положения, снова встал. Он забыл о лежавшем в картотеке амулете, талисмане, о своем детище. Достал его и бережно положил рядом с телефоном. Он не уставал любоваться наделавшей шума обложкой, на которой благодаря исключительной удаче, похожей на чудо, красуется: «Рене Жантом. Бириби. 20–е издание». И знаменитая марка серии современного французского романа — «СФР» — с буквой Ф, горделиво изогнутой, как носовая часть парусника. При взгляде на нее все его фантазии улетучиваются, возвращается мужество. Сомнения кажутся теперь просто жалкой морской пеной, поднятой ветром. Жантом взял ручку и твердым почерком начал выводить: «Коралловый риф» Альбера Дютуа. Издательство Дельпоццо». Остановился. Охватившее его ощущение пустоты скоро пройдет, он к этому уже привык. Это словно легкое оцепенение, подавляющее волю, отвлекающее внимание, которое начинает улавливать малейшие шумы: Мари–Поль шепчет что–то в соседней комнате, Эвелина обращается к кому–то в коридоре: «Не хотите кофе?»

Коралловый риф! Достаточно пятнадцати строк. Что такое пятнадцать срок? Четверть часа работы. Даже меньше. Если найти первое слово. Жантом перебирает разные варианты. Ничего не получается. Само слово «риф» рисует некий образ, создает нечто вроде препятствия. Он отодвигает кресло от стола, начинает нервничать. «Если я дошел до того, что не могу написать рецензию, надо искать другую работу». Прислонил «Бириби» к телефону, как фотографию любимой женщины. Затем взял в руки роман, раскрыл его и наугад прочитал несколько строк. «Надо просто нырять, как искатели губок. Воспоминаний там целые россыпи, колонии, одни встречают вас, ощетинившись, как морские ежи, другие распускаются, как нежные цветы». И еще: «От всех этих звезд кружится голова. Как говорит отец Доминик, они неисчислимые очи Господа Бога…»

«Текст повсюду сочный, приятный на вкус, эти и многие другие строки я написал без всякого усилия, — подумал Жантом. — Каким я тогда был? Более решительным, чем теперь? Нет… Впрочем, да. Я был веселым, честолюбивым. И мог из чего угодно извлекать фразы, литературный нектар, кружащие голову, словно крепкие напитки, слова. Во мне работал перегонный аппарат. А сейчас, как бы я ни старался перемешивать все свои обиды, досады, все свое отчаяние, не получу ничего, кроме никуда не годного вина. И все из–за этой женщины, которая подавляет и более того — предает меня. А вдруг она права? Вдруг стиль действительно потерял свое значение?

Жантом встал и принялся ходить кругами по узкому кабинету, между стулом для посетителей и дверью. «Возможно, — продолжил он свои мысли, — сейчас нужно просто ошеломлять. Вносить непредсказуемость в обыденность. Как раз то, что Мириам умеет делать».

Прислонился к стене, помассировал себе лицо, собрался с мыслями, как обвиняемый, которого принуждают сделать признание. Происходящее с ним неестественно, как какая–то ворожба. Когда–то он читал рассказы о влюбленных, на которых наводили порчу колдуны, связывая им шнурки. Что ж, он переживает точно такую же немощь. Он полон сил. Желание писать временами просто отчаянное. Он садится за стол, берет ручку и… Ничего. Как будто получает приказ. Но от кого?

Он еще более напрягает мозг, понимает, что опять ищет лазейку. Так: просто обвинить во всем Мириам! По правде говоря, он ее никогда не расспрашивал. Была ли у нее в детстве служанка, знающая некие секреты? Разве сковывающий его приказ не исходит скорее всего от него самого? Кулаком он сильно бьет себя по голове. Ладно. Он обратится еще к какому–нибудь специалисту. Балавуан наблюдает за ним слишком давно. Ему нужен человек, который прямо, без обиняков сказал бы, страдает ли он паранойей и что надо делать. Решено.

Убирает «Бириби» обратно в картотеку. Очень долго он носил книгу с собой в портфеле, с которым не расстается никогда. Ну и что! Сколько верующих носят в кармане молитвенник или крест на шее. Но с некоторого времени он изменил этой почти что религиозной привычке. Теперь он держит один экземпляр романа дома, другой в кабинете, остальные пылятся на полках книжных магазинов. Он проходит мимо. Бросает на них взгляд. Происходит как бы обмен знаками между заговорщиками или, скорее, любовниками, но в сущности, это одно и то же. Иногда, да, иногда «Бириби» на месте не оказывается. Тогда он входит с безразличным видом и сжимающимся от волнения сердцем, интересуется. Кто купил? Мужчина или женщина? Какого возраста? Книгу спрашивали? Нет. Просто случайно купили. Да! Жаль. «Но, — поспешно уверяет продавец, — мы завтра получим еще один или два экземпляра. У «Галлимара» они есть».

Жантом удаляется потрясенный. От радости? Или от тревоги? Он этого не понимает. Но день становится прекраснее, обещает принести много тайных услад. Как бы не забыть об этом проклятом «Коралловом рифе». Он запихивает книгу в портфель вместе с блокнотом и ручкой (с синими чернилами). Не может быть и речи, чтобы воспользоваться другими. Последний взгляд. Чуть ровнее по центру поставить бювар. Он выходит.

— Вы уже уходите? — спрашивает Эвелина.

— Да. К зубному врачу.

Быстро удаляется. Эта потребность лгать, прятаться, убегать… Это тоже надо объяснить доктору Бриюэну. Ибо в конце концов ему придется посетить Бриюэна. Ведь именно он спас малышку Люсетту. Она страдала депрессией и чуть не отравилась, когда ее бросил любовник. Совершенно смехотворная история — как будто эти ничтожные сердечные дела имеют какое–то значение. Жантом посмотрел на часы. Может, забежать к Мириам. Пусть не думает, что он ее избегает. Накануне между ними произошла крупная ссора. И из–за чего, Боже милостивый! Откровенно говоря, не стоило придираться к ней за то, что она в диалогах то там, то сям пишет: «доказывала она, вспылила она, пролепетала она, прокартавил он».

— Объясните мне, что происходит, когда человек лепечет? Или картавит? Я уж не говорю о всех этих ваших выражениях: «выплюнула она, пролаяла она».

Он задел ее за живое. Она заартачилась, как побитое животное.

— Если хочу, буду лаять. А свои уроки воплотите в жизнь, пусть посмотрят, что вы умеете делать.

— О! Что я и говорю, дорогая Мириам… Простите, Валери.

Такие мелкие стычки оставляют шрамы. Но им обоим нужны быстрые взаимные укусы. Потом, зализав раны, они делают вид, что обо всем забыли, исподволь готовя новую баталию. Жантом никогда не говорит Мириам: «Вы просто подражаете». Он между прочим, как бы разговаривая сам с собой, отмечает: «Конец «Страждущих душ» мне что–то напоминает, вроде бы перекликается с произведениями Колетт. Но в таком случае надо ставить кавычки, если, конечно, автор разбирается в знаках препинания». И уходит. Он свое получит. Она примется за ним следить. Пошлет секретаршу Клер по книжным магазинам, а потом с самым невинным видом протянет ему почти новый экземпляр «Бириби». «У Ломона их сколько угодно. Вот, например, этот с посвящением министру. Хотите, прочитаю?» Он вырывает книгу из ее рук. Он обижен. У него готовы вырваться оскорбления. Он едва сдерживает желание ударить. Удаляется на свой седьмой этаж, хлопнув дверью.

Если вдуматься, странное размещение. Им вполне хватало шестого этажа. Но именно он захотел иметь на седьмом убежище, кров, нору, там он хотел тайком пытаться писать. Он может ходить там взад и вперед, сгорать от гнева, бросаться на диван, вслушиваясь в негромкую внутреннюю музыку, только что выдавшую несколько тактов, несколько слов. Все эти безумства касаются только его. Он настолько недоверчив, что не хранит ничего, ни единого клочка бумаги, ни тем более того, что может походить на дневник. «Это моя сожженная земля», — думает он перед тем, как выйти, бросая инквизиторский взгляд на спальню и кабинет.

Когда его охватывает зуд предстоящей ссоры, он может спуститься к Мириам по внутренней лестнице. Но в самом низу есть дверь со световыми сигналами: если Мириам расположена кого–то принять, горит зеленый, если она не в настроении, то красный.

Почти шесть часов. Он вошел в лифт, поднимающийся только до шестого этажа. Лифт буквально втиснут в лестничную клетку и так тесен, что в нем могут поместиться только двое. Жантом прижался к Клер, пальцем показал на потолок.

— Как там, наверху?

— Более или менее, — ответила Клер, привыкшая к манерам Жантома. — Обычные вспышки гнева, переходящие в депрессию.

— Ее книга плохо продается?

— Да нет, но не очень хорошие отзывы.

— Если это можно назвать «отзывами», — с раздражением сказал Жантом. — После вас.

Они с трудом выбрались из кабины.

— Не стоит говорить, что вы меня видели.

Он расстался с Клер на площадке и поднялся по черной лестнице. Быстро осмотрел замок, как будто ждал ограбления. А теперь надо покончить с рецензией. Начать все заново. Чтобы настроиться на нужный лад, поднял валявшуюся у кресла книгу «Страждущие души». Наугад открыл ее. Тотчас рассмеялся, прочитав: «Селена распространяла над нивой свой мрачный свет». Невероятно. И все остальное в том же духе. Вот еще одна жемчужина: «Флоранс смотрела на небо. На поля спешил запоздалый ветер». Да! Запоздалый ветер! Это как раз для ее читательниц из глухомани. А для парижанок? Ничего! Ну конечно: «Идиотка, — прорычал сутенер. Я тебе покажу». Будь осторожна, Валери. Сутенер — это уже устарело. От него отдает вашим Макорланом или Карко.

Жантом растянулся в кресле, снял крышку с ручки и сам удивился, увидев, как она выводит: «Своим романом «Коралловый риф» Дютуа открыл новый жанр: изыскательную поэму…» А одна фраза зовет другую. Пятнадцать строчек за двадцать минут. Жантом не верит своим глазам. Возмущение поведением Мириам, злость, отвращение — все это действует как допинг. И что из этого следует? Мириам как отвлекающее средство — может, это и есть решение проблемы?

— Слушаю вас, — сказал доктор Бриюэн.

— Вот в чем дело, — проговорил Жантом. — Я работаю в издательстве Дельпоццо. Ваш адрес мне дала одна из ваших, клиенток, Люсетта Ришоп. В двух словах, у меня литературная импотенция.

Доктор положил перед собой чистую карточку. Раньше, подумал Жантом, врачи походили на настоящих врачей. Теперь все совершенно иначе: одеваются как попало, на вид им всего около тридцати лет, летом и зимой загорелое лицо, и нет больше лысины, располагающей к откровениям. Этот молодой человек выглядит приветливым, но я бы предпочел кого–нибудь другого.

— Фамилия, имя, адрес?

— Жантом Рене, 44–а, бульвар Сен–Жермен.

— Номер телефона?

— 43–54–77–76.

Бриюэн сложил пальцы, наклонился.

— Что вы называете литературной импотенцией?

— Видите ли, я пишу, вернее, писал романы. Возможно, вы читали «Бириби», в свое время он пользовался успехом. А потом, вот уже несколько лет, я не могу написать ни строчки.

— У вас отнялась рука?

— Нет, отнюдь. От меня убегает мысль.

— Давайте разберемся. Вы теряете нить?

— Нет. Учтите, я говорю о словах не в обычном смысле, не о разговорном языке для передачи информации, не об автоматическом общении, понимаете?.. У меня все останавливается, когда мне надо что–то придумать, как–то себя выразить, найти совершенно новые словосочетания.

Врач покачал головой, глядя на него внимательным и любопытным взглядом.

— Если я вас правильно понимаю, вы можете, как Журден, написать: «Прекрасная маркиза! Ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви», но от вас нельзя требовать сочинять сонеты, как от Оронта?

— Именно так.

Жантом улыбнулся. Этот Бриюэн хочет продемонстрировать свои литературные познания.

— Да, это интересно. Но вы же не сидели сложа руки?

— Разумеется, нет. Я попытался написать книгу о сказках Шарля Перро.

— Правда? Можно узнать почему?

— Ну как же, там такие двусмысленные герои: Людоед, Синяя Борода, Кот в Сапогах…

— Из этого ничего не вышло?

— Нет. Тогда я попытался обратиться к истории. Опять неудача. Но я не сдавался. Набросал план книги о путешествии Шатобриана в Америку. На подготовительном этапе никаких трудностей не возникало, ведь тогда я, собственно, ничего не писал. Просто банальные, ничего не значащие фразы. Но, увы, на первой же странице — полный крах.

— Вам не приходило в голову диктовать?

— А как же! Но и из этого ничего не вышло. Понимаете, когда журналист рассказывает о каком–то событии, то его устами само событие повествует о себе. Вдохновение исходит не от репортера. Оно дано ему свыше. Напротив, представьте себе Малларме или Валери перед микрофоном… Простите за такое сравнение.

Доктор набросал несколько строк. Видно, что он заинтересовался. Жестом недоумевающего школьника поднес ручку к губам. Подумал и задал новый вопрос:

— Вы сказали, что работаете в издательстве Дельпоццо. А что вы там делаете?

— Работаю рецензентом. Каждый день поступают десятки рукописей. Я и еще несколько человек, мы занимаемся их сортировкой.

— Э–э… позвольте, не хотелось бы вас обижать… но если вы сами не способны писать — а ведь это так, не правда ли? — как вы можете здраво судить о других?

Жантом съежился.

— Ну, доктор, — пробормотал он, — здесь вы наступаете на больную мозоль. Именно потому, что я сам не способен творить, я так бережно отношусь к талантам начинающих писателей, которые бездумно и особо не утруждая себя выдают по триста страниц. Это как поток. Течет, минуя любые препятствия. Разумеется, встречается просто халтура. Но сколько раз я натыкался на места, при чтении которых мое сердце обливалось кровью от ревности, зависти, отчаяния — так они хороши и так чудно написаны. Достаточно одной только фразы, нескольких удачно найденных слов, чтобы я почувствовал себя обделенным самым отвратительным образом, как будто меня обворовали… И тогда мною овладевает отчаянное желание тоже что–то написать, я имею в виду именно написать, дать чему–то жизнь, а не составлять рецензию для журналов, это никого не интересующее чтиво. К тому же от подобной писанины у меня появляются заклятые враги. Я евнух в гареме, доктор, вот в чем заключается правда.

Теперь лед окончательно растаял. Врач просто пришел в восторг от открывающихся перед ним возможностей.

— На первый взгляд, — проговорил он, — складывается впечатление, что вы сами ищете себе наказание.

— А на второй взгляд? — попытался пошутить Жантом.

Бриюэн покачал головой.

— На второй взгляд, уважаемый мсье, объясните мне лучше, почему вы не хотите обратиться к специалисту по психоанализу? Я просто невропатолог. Конечно, я могу вам помочь, но послушайте… Дайте мне закончить. Вы не пошли к психоаналитику. Вероятно, намеренно. Возможно, из страха признаться в неприятных вещах, о которых вы сами еще не имеете достаточного представления. Я ошибаюсь?

— Откровенно говоря, — ответил Жантом, — не знаю. У меня нет впечатления, что я скрываю какие–то ужасные прегрешения. Я бы об этом помнил.

— Необязательно. Вам уже приходилось обращаться к психиатру?

Жантом поколебался.

— Нет. Но раньше, очень давно, я страдал чем–то похожим на лунатизм, меня лечили, но мне известно это только по словам моих родных.

— Сколько вам тогда было лет?

— Семь или восемь.

— Кто вами занимался?

— Доктор Лермье из Мана.

— Прекрасный врач, — одобрил Бриюэн. — Я его хорошо знал. Перебравшись из Мана, он обосновался здесь рядом, на улице Катр–Ван. Недавно умер. Ему исполнился девяносто один год, но, поверьте, голова у него оставалась ясной. Вернемся к вам. Как долго длилось лечение?

— Не знаю. Единственное, что могу сказать, — рецидивов больше не случалось.

— А что происходило во время приступов? Вы бродили по квартире? Хотели из нее выйти? Куда–то убежать?

— Не знаю.

— А потом вы убегали?

— Никогда.

— Во время полового созревания не возникало каких–либо проблем?

— Нет.

— Вам часто снятся сны?

— Сны?.. Боже мой, думаю, как у всех.

— Кошмаров не бывает?

— Нет. Не думаю. Или не помню.

— А раньше, когда вы вставали ночью?

— Может, и были.

— Вам снились животные?

— Нет, не могу припомнить.

— А «Бириби». Почему такое название?

— О! Нет ничего проще. Это имя или, скорее, прозвище, которое дали довольно трудному подростку, одному из тех крутых парней, о которых говорят: «Он кончит в Бириби». Бириби — это место ссылки для солдат Иностранного легиона.

— Да, знаю.

— В этом ничего больше нет, уверяю вас.

— Но вы сами чувствовали себя злым, восставшим против всего мира?

— Нисколько.

— Пусть так. Но еще раз задам вопрос, который считаю очень важным. Вам не случается просыпаться оттого, что вы видите какую–то тяжелую сцену? Бывают сны, которые сразу забываешь, потому что внутри нас действует мощный голос, говорящий: «Нет». Но тем не менее хоть на секунду, преодолевая препятствия, какие–то образы остаются.

Жантом сжал голову ладонями, задумался. Врач положил руку ему на плечо.

— Перестаньте. Вспомнится само собой. Не надо себя мучить. Я просто хочу, чтобы вы согласились со мной, что ваше бесплодие, от которого вы так страдаете, исходит от вас самого. Впрочем, вы уже это знали, когда звонили ко мне в дверь. Что у вас неважно со здоровьем — это другая проблема, и я ею займусь. Вы действительно не хотите обратиться к специалисту?

— Нет. Не хочу. Предпочитаю иметь дело с вами, просто разговаривать, как сейчас. Мне уже легче.

— Ладно. Ну что же, поговорим о вашем окружении, прежде всего о семье. С этого мне и следовало бы начать. И запомните: естественно, мне можно говорить все.

— Тем лучше, — вздохнул Жантом, — ведь рассказ будет не из приятных.

— Если хотите курить, не стесняйтесь.

— Спасибо, не откажусь… С чего начать? Отец был мукомолом, неподалеку от Мана. Мельница стояла на Сарте. До сих пор у меня в ушах стоит шум падающей воды.

— Вы жили на мельнице?

— Да. В просторном доме прямо на берегу реки. Матери там не нравилось из–за сырости и еще из–за одиночества. Родители не очень хорошо ладили. Вернее, совсем не ладили. Отец зарабатывал много денег. Но пил. Весь день в пыли среди мешков с мукой, представляете?

— Вполне.

— Однажды вечером по так и не установленной причине загорелся склад. Ходили разговоры об умышленном, с целью получить страховку, поджоге. Короче, когда пожарные приехали, сгорело уже все. И в довершение несчастий в огне погиб служащий отца.

— Вы тогда находились дома?

— Нет. В пансионе «Четырехруких братьев», как его называли в Мане. Ничего не видел.

— Сколько вам было лет?

— Семь.

— Как вы ко всему этому отнеслись?

— Эти события у меня в памяти покрыты какой–то пеленой. Надо вам сказать, что меня забрали из школы и я стал жить у старшей сестры матери Элоди. Было проведено следствие. Виновным признали отца. Он отправился в тюрьму, а мать в состоянии глубокой депрессии поместили в лечебницу, где она через два года умерла.

Жантом затушил окурок и попытался изобразить улыбку.

— По воскресеньям, — продолжал он, — тетя водила меня утром в лечебницу поцеловать мать, а после обеда в тюрьму повидаться с отцом. Это я помню довольно хорошо. Я совершал путешествие по комнатам для свиданий.

— Скажите откровенно… рассказывая об этом, вы не испытываете внутреннего волнения?

— Нет! Доктор, уверяю вас… Впрочем, можете пощупать пульс. Он в порядке. Что было, то прошло.

— Хорошо. Продолжайте. Что стало с отцом?

— Вы спрашиваете. Через несколько лет он вышел из тюрьмы и совершенно спился. Умер много лет тому назад.

— Значит, вас воспитывала тетя.

— Не совсем. Скорее Жюльенна, ее старая служанка. Тетя была не замужем и все свое время посвящала животным. В доме их водилось множество. В определенном смысле и я был брошенным животным, но дети ее не интересовали. Практически она отдала меня на попечение Жюльенны.

— Подождите, не так быстро. Вы — интересный случай, мсье Жантом. Какие у вас сложились отношения с тетей?

— Думаю, что отвратительные. Не люблю женщин, отдающих себя целиком глупым увлечениям.

— Не стоит говорить об этом. Итак, о вас заботилась добросердечная служанка. Вы ходили в лицей?

— Да. Учился я хорошо. Но никогда не чувствовал в себе уверенности. Ведь одно мое имя вызывало самые разнообразные толки. Стоило только кому–нибудь на меня пристально посмотреть, и я сразу замыкался в себе. Даже тетя, разговаривая со мной, жалостливо покачивала головой.

— Давайте подведем итоги. Обоснованно или нет, но вы все время испытывали ощущение, что находитесь в изоляции?

— Именно так. И я видел только один способ вырваться из нее: работать больше других. Любой ценой добиться успеха. Но меня преследовал злой рок. По вечерам тетка запирала свой зверинец в большом флигеле в глубине сада. И вот однажды этот сарай загорелся.

— Вы при этом присутствовали?

— И да и нет. Я занимался у себя на чердаке. Начавшийся шум заставил меня подбежать к слуховому окну. Мне удалось восстановить ход событий, но все это очень расплывчато. Тетка разбудила Жюльенну. Вдвоем они побежали к сараю. Приехали пожарные. Спасти удалось не много, а тетя умудрилась получить ожоги на руках. Санитары в белых халатах отнесли ее на носилках к машине «Скорой помощи».

— Э–э… простите, тот же вопрос: сколько вам было лег?

— Думаю, около десяти, я ведь учился в четвертом классе. Потом меня поместили интерном в лицей. Я никогда не выходил за его стены. Тетка, не знаю почему, возненавидела меня до такой степени, что вы не можете себе даже представить. В ее глазах я был сыном поджигателя. А в мозгу у нее между двумя событиями установилась какая–то мистическая связь. По счастью, получив аттестат, я смог устроиться в редакцию газеты «Депеш де л’ Уэст». Всего лишь рассыльным, мальчиком на побегушках, но у меня появилось время читать, расширять свои знания. Но главное — я вдыхал запах чернил, рукописей, печатного текста. Я очутился в прихожей писательского ремесла. И уже не захотел из нее выходить. Связал себя с бумагой. Все остальное исчезло. Свое убогое детство, эту сплошную череду неудач, я выкинул из–головы. Я как будто заново родился в издательстве Дельпоццо. Вырос там, добился успеха. Мало–помалу, как девушка становится женщиной, я превратился в писателя. Вы и все прочие принимаете пищу, чтобы вырабатывать кровь. У меня же все, что я поглощаю, превращается в слова. Вернее, превращалось, увы. Эта удивительная алхимическая реакция прекратилась.

— Полноте, — проговорил врач, — не будем терять хладнокровия. Эта алхимическая реакция, как вы говорите, исчезла — как? Постепенно или сразу?

— Почти сразу.

— А точнее?

— С момента свадьбы.

— Вот как! Значит, искать надо в этом направлении.

Зазвонил телефон. Врач снял трубку, резким тоном ответил:

— Прошу вас, Жермена. Не отвлекайте меня. Ни под каким предлогом.

Вновь обратился к Жантому.

— Как давно вы женились?

— Признаюсь, мне кажется, очень давно, — ответил Жантом. — Если бы свадьбы назывались не серебряными, золотыми или бриллиантовыми, а терновыми, кактусовыми и занозными, я бы мог лучше вам объяснить.

— Черт побери! Этим все сказано.

— Я женат шесть лет. Жена… ну кто ее не знает… Валери Ласаль.

— Романистка?

— Если угодно, да. Романистка. Мы встретились на приеме, организованном издательствами Дельпоццо и «Галлимар» по случаю присуждения мне премии Четырех жюри… Ну! Не смейтесь! Как и вы, я считаю, что для присуждения книге премии три из четырех жюри лишние. Но я все равно испытывал такое счастье, что был готов обнять кого угодно, и к несчастью, руки мои замкнулись на Мириам… Да, ее зовут Мириам.

— Очень красивая женщина, если судить по фотографиям.

— Дело вкуса. Она старше меня на пять лет. Ладно, оставим это. Не ее вина. Она родилась на Гваделупе в семье мелкого таможенного служащего, мать ее была из местных. Вас это интересует?

— Конечно. Продолжайте.

— Так вот, после смерти матери они с отцом приехали во Францию. Отец вышел на пенсию и вскоре отправился в лучший мир. О нескольких следующих годах своей жизни она никогда особо не распространялась. Порой у меня складывалось впечатление, что она вела себя довольно легкомысленно. Потом вышел ее первый роман, написанный крайне небрежно. Но нынешняя публика упивается такими поделками, и ей устроили настоящую овацию. Угадайте, сколько она зарабатывает. Нет, даже не пытайтесь. В среднем четыреста тысяч.

— А вы? — спросил врач. — Сколько получаете вы?

— В лучшем случае сорок пять — пятьдесят тысяч.

Оба помолчали, потом врач покачал головой.

— В этом причина вашего разлада?

— Не думаю, доктор. Два писателя в семье могут не ладить, допускаю. Такое случается. Тогда они просто расстаются, и каждый идет своим путем.

— А почему вы этого не делаете?

— Потому что у нас речь идет не о хорошей или плохой семье. Совсем нет. Истина, страшная истина, состоит в том, что один из нас процветает за счет другого, один из нас пьет кровь другого. А другой — это ведь я, не написавший за все время совместной жизни ни единой достойной строчки. Вот почему я здесь.

— А как с сексом?

— Полный ноль.

— А до свадьбы?

— Мы мимолетом встречались, но не из–за физического влечения, а потому, что каждому писателю необходимо получить определенный опыт.

— Но тогда объясните мне, как же вы живете? В одной квартире?

— Нет. На разных этажах.

— А обедаете? Вместе?

— Нет. Я хожу в ресторан. Мириам же привыкла есть что угодно, например, салат из сырых овощей или бутерброды с анчоусами, и при этом все время курит, перечитывая написанное утром.

— Значит, вы никогда не разговариваете?

— Напротив. Ей очень нравится узнавать, с кем я встречаюсь, быть в курсе сплетен, всякой болтовни, разговоров, которые процветают в нашей среде. Поэтому время от времени она угощает меня чем–нибудь экзотическим, отчего у меня начинается изжога. Мы просто разговариваем.

— Ей известно, как вы оцениваете ее таланты?

— Вы имеете в виду то, что она производит? Разумеется.

— А она знает, что вы больше ничего не пишете?

— Она это видит. Но боится, как бы я не вылез с новым бестселлером. И думаю, доктор, что она настороже, готова преградить мне дорогу… Согласен. Это бред. Но мы — как гладиаторы, ждем момента, когда можно свести друг с другом счеты.

— Если я вас хорошо понимаю, вы готовы возложить на нее ответственность за отсутствие у вас творческих сил.

Жантом собрался с мыслями, взвешивая «за» и «против».

— Не знаю, — в конце концов проговорил он.

— Вы не пытались путешествовать?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я придерживаюсь своих привычек.

— А может, по другой причине, если позволите? Возможно, вы страшитесь, что вдали от жены и от ее влияния вы все равно останетесь бесплодным… То, что я вам сейчас говорю, очень важно. Поймите, истинную первопричину вашего нынешнего состояния надо, несомненно, искать гораздо глубже. Дорогой мой, все выглядит так, будто ваш брак просто спровоцировал рецидив невроза. Вещи следует называть своими именами. Но не хочу вас утомлять. Для проформы я вас обследую. Вы, разумеется, ведете неправильный образ жизни. Через неделю вы ко мне зайдете. Мы еще поговорим. Попытаюсь снять заторможенность, поскольку вы замкнулись на себе. И если вам нужен совет…

— Прошу вас, доктор, я пришел сюда именно за советом.

— Если бы вы не были профессиональным писателем, я применил бы другой метод, но в вашем случае мне кажется, что вам бы стоило самому исследовать свою болезнь, записывая по несколько строк каждый день.

— Ну уж нет, доктор. Этого я как раз делать не могу. Я уже вам объяснял. Я пытался.

— Послушайте, я не прошу вас приниматься за новый роман. Предлагаю просто вспоминать и записывать. Просто так… Как получится. Но если это возможно, то воспоминания о прошлом, о том времени, когда вами занимался доктор Лермье… Постарайтесь вспомнить дом, где он жил. Как вы входите в его приемную, потом в кабинет. Опишите его. Согласитесь, это не очень трудно.

— Конечно нет. Это мне по силам.

— Как вы сидите перед ним. Какую видите мебель, картины, потом опишите его самого в белом халате. Мало–помалу втягивайтесь в писательскую работу. Уверен, вы сможете выделить некоторые детали. Именно это развяжет вам руки. Но будьте внимательны. Не пытайтесь ловить образы, которые злокозненно ускользают от вас. Они к вам вернутся. То есть попадутся в капкан слов. И тогда вы одержите победу. Главное — не нервничайте. Я вам выпишу успокоительное, оно вам поможет… Еще одно: избегайте стычек с женой. Пусть она вас провоцирует, уходите от нее, уступайте, не допускайте ссор. Одним словом, вы в ладу со всем миром и прежде всего с собой. Договорились?

— Да.

— Хорошо. До скорого.

Жантом вышел на улицу слегка ошеломленный и с некоторым чувством облегчения, как больной, которому сообщили, что операцию делать не надо. Сегодня же вечером он начнет лечиться.

Но это, оказывается, не так уж и просто… Улица, на которой жил доктор Лермье. Ладно. С этим трудностей не возникнет. Подъезд. Справа лестница. Звонишь и входишь. Обыкновенная приемная, плетеные кресла, скрипящие при малейшем движении. А вот дальше все усложняется. Лежа на кровати, Жантом всматривается в свой внутренний экран. Его пугает белый халат врача, слепящий глаза, как невыносимый свет прожектора. Он безуспешно пытается расслабиться, успокоиться… Что тут такого, это просто халат. В нем нет ничего необычного. С пуговицами на плече, придающими ему вид военного мундира. Ах, Боже мой!..

Жантом сел, напряг память. Едва он подумал о военном мундире, как неуверенность исчезла. Бриюэн прав. Именно слова умиротворяют образы. Теперь, благодаря пуговицам на плече, он видит доктора Лермье совершенно четко. Большие очки в роговой оправе. Голубые глаза. Редкие волосы, плохо скрывающие ухоженную лысину. Низкий голос: «Не бойся, малыш». «Как Кювье, — подумал Жантом, — по одной кости сумел воссоздать скелет диплодока, так и я благодаря трем–пуговицам на плече воссоздал вид кабинета доктора Лермье». Приятная светлая комната. Большой стол с выстроенными в ряд унылыми корешками. Секретер с множеством ящиков, в которых ребенок не прочь был бы покопаться. С кем он пришел, с матерью или теткой? Разумеется, с теткой. Ведь за заходящейся в крике матерью пришли два санитара и увезли ее. Во всяком случае, ему так кажется, поскольку, едва подумав о матери, он перестал что–либо различать. На воспоминания опустился туман, и кабинет врача исчез. Он потерял нить. Сжал кулаки, чтобы не закричать. По телу пробежала короткая судорога, и он лишился сил. Если бы он прислушался к себе, то заснул бы.

Но он осторожно возвращается к своим мыслям, не спеша подводит их к препятствию: халат. Его носил врач. Хорошо. А если заменить лицо на другое? Надеть на голову фуражку? Может быть, очки? Нет. Не стоит продолжать. Его снова начал обволакивать туман, в горле встал ком. Жантому известно только то, что мать увезли. Но он знает об этом чисто умозрительно. Воспоминания о пережитом отказываются прийти на помощь. Что это значит? Мешают угрызения совести? О чем? Мельницу он не забыл. Мысленно прохаживается по ней без всяких проблем. Видит помещение со сводчатыми потолками, влажные стены, различные механизмы, вокруг которых постоянно летала тончайшая мучная пыль. Слышит шум падающей воды, из–за чего всем приходилось кричать. Он полагает, что помнит и запах, пресный и сырой запах реки, заполнивший дом. В памяти встает и погибший при пожаре работник с волосами, испачканными в муке. Все это его не смущает. В состояние безумной паники он приходит от чего–то другого, относящегося к матери. Доктор Бриюэн, вероятно, прав. Только психоанализ сумеет раскрыть ему истину, показать, почему он беспрестанно борется с матерью, теткой и женой, словно с единым в трех лицах врагом. Может быть, так оно и есть? Может быть, он пытается наказать себя?

Жантом встал, закурил сигарету, чтобы скрасить одиночество. От горьких воспоминаний не осталось ничего, кроме клубов тумана. Как записать то, что невозможно сформулировать? Тем не менее он полон решимости повторить попытку. Ему не дают покоя откуда–то отчетливо всплывшие в памяти люди в белом. Одного, в очках, он вспомнил. Второй тоже в конце концов раскроет свой секрет, даже если придется пострадать, принуждая его к этому. Их связывают между собой носилки… Спокойно. Им еще слишком рано выходить из тьмы забвения. Но ему уже удается выразить словами этот образ, без замирания сердца воспроизвести повседневную сцену: двое санитаров несут больного. Никто от него не требует описывать это ярко и четко. Просто запечатлеть в общих чертах, потом продолжить рассказ, написать о своем потерянном детстве, а затем как бы невзначай вонзить скальпель в потаенную полость, откуда хлынет черная кровь.

И вот новость! От одного к другому, по телефону, распространится слух: «Жантом написал удивительную вещь, нечто вроде автобиографии, это на голову выше «Бириби». Он отказался от красивого, элегантного стиля. Думается, это многообещающая вещь. Может потянуть на Гонкуровскую премию».

Жантом улыбнулся. Он очень устал, но в то же время остался очень доволен первой попыткой. В конце концов, пусть он в чем–то виновен и не в состоянии признать, но ведь тот мальчишка никак не мог совершить чудовищный поступок. А если он что–то украл? И в голове малыша это сразу же превратилось в непростительное преступление. Допустим! Но теперь охватившая его идея расследования наверняка выльется в книгу. Он готов исповедоваться публично, лишь бы ему вернули перо.

Раздался звонок. Его призывает к себе Мириам. Как некстати. Он ведь погрузился в приятную мечту. И вот как раз сейчас ему придется демонстрировать ей улыбающееся лицо, а она начнет гадать, что он затевает. Он завязал пояс на халате и спустился. Зеленый свет. «Пешеходы могут идти». Вошел в кабинет Мириам. Та курила, растянувшись на своем кресле сложной конструкции, позволяющем занимать самые замысловатые позы. Ленивым жестом показала на столик, где в полном беспорядке валялись заметки, написанные от руки, листки календаря, астрологические журналы.

— Давайте прервемся, — проговорила она. — Друг мой, ведь вы все равно бездельничаете…

— Позвольте, — прервал ее Жантом. — Я как раз напряженно работал.

В ответ она проворковала оскорбительным, исходящим из глубины горла насмешливым тоном.

— Вы только посмотрите, — сказала она. — Рене Жантом работает. А над чем?.. Позвольте спросить?

— Над романом, представьте себе.

— И давно?

— Вы меня утомляете, дорогая. Это вас не касается.

— Возможно. Но есть бумага, которая нас обоих касается в равной мере. Читайте. Она на столе… Это счет от управляющего.

Жантом пробежал глазами листок, вполголоса повторил указанную сумму.

— Ну? — спросила Мириам.

— Он нас просто душит. Так больше продолжаться не может.

Мириам приподнялась, оперевшись на локоть.

— Правда? Я с вами согласна. И думаю, что пришло время, когда вам снова следует принимать участие в оплате расходов. Тем более что вы теперь наконец принялись за работу. И вполне естественно…

— Понятно. Не продолжайте. Я понял. Надеюсь, что через несколько месяцев…

— Попросите аванс. А пока поговорите с управляющим. Почему я всегда должна улаживать щекотливые вопросы?

Жантом пожал плечами и направился к двери.

— Подождите, — остановила она его. — Не убегайте. Я не хотела вас обидеть. Присядьте на минутку. Вон там, на пуфик, так мы окажемся на одном уровне. Возьмите сигарету…

Он кое–как расположился, с трудом подогнув ноги.

Ему ненавистны все эти приседания на восточный манер. Он же не йог. Мириам наблюдала за ним, явно забавляясь.

— Итак, — проговорила она, — вы начали писать роман. О чем?

Как будто роман должен быть о чем–то. Хотя для нее писать значит рассказывать. А рассказывать — это выставлять напоказ интимные отношения, открывать сердца и тела.

— Просто воспоминания, — ответил он. — Эпизоды детства.

Он посмотрел на нее. Да, она еще красива, но ее красота приносит страдание. То же самое происходило с тетей Элоди. Возле нее не было мужчины. Только преисполненные благодарности животные, которые не осмеливались ей противоречить. А вот теперь настала очередь Мириам. Перед ним Валери Ласаль, восседающая на горах книг, на миллионах, ведь она богата, во всей славе, ну а маленькому несчастному Жантому следует ходить по струнке.

— А почему ты мне никогда не рассказывал о своем детстве? — спросила она.

Когда она переходит на «ты» — жди опасности. Жантом замкнулся в себе.

— Я не очень люблю это время, — ответил он.

— А ты думаешь, читателям оно понравится?

— Это разные вещи.

Наступило молчание. Наконец она затушила сигарету и подвела итог:

— Зря вы не доверяете мне.

Аудиенция окончена. Жантом положил в карман счет и, не прощаясь, вышел. Позади него зажглась красная лампочка. Он вне себя. Ни гроша она не получит. Впрочем, она ничего от него и не ждет. Просто ей доставляет удовольствие издеваться над ним. Напоминать, что он живет за ее счет. Но не вечно же ему быть ее постояльцем.

Он вошел в комнату, которую называет иногда своей «каморкой», и в порыве мщения схватил валявшийся на полу рядом с креслом роман Валери, уже и так истерзанный бесчисленными унизительными пометками. Наугад прочитал.

«Хватит молоть вздор, — проскрипел Гислен».

Сразу успокоился и закрыл книгу. Об этой фразе он забыл. Но она воздает ему за все обиды. О такой глупости можно только мечтать. Прошел в свою крохотную кухню и вернулся оттуда со стаканом минеральной воды. Он пьет только «контрекс». Проглотил таблетку успокоительного, прописанного Бриюэном. Надо бы, конечно, прочитать инструкцию, ведь наверняка есть какие–то противопоказания. Потом вырвал из блокнота лист и уселся за письменный стол, в ожидании. Поскольку речь идет именно об ожидании. Он будет действовать так, как рекомендовал врач, ждать появления идей, ассоциаций, и когда одно воспоминание вызовет другие (так магнит притягивает иголки), он их тотчас запечатлеет на бумаге. Сам он не постигнет их смысла. Но Бриюэн, возможно, окажется более проницательным. На этот раз он полон решимости идти до конца. Парализующее его чувство бессилия, когда он пытается сконцентрировать внимание, вызвано проделками подсознания. О бессознательном он знает не больше, чем многие другие. Все это сводится к довольно расплывчатым понятиям: комплексы, отторжение, цензура, «сверх–я», «оно». Есть ошибки, которые рассудок изгоняет сам по себе, точно так как фальсификатор подделывает секретный документ. От него остается только тень рисунка в не поддающейся расшифровке филиграни. Итак, сейчас ничего положительного ждать не приходится. Но он бы уже одержал победу, если бы ему удалось противостоять внутренней несобранности, преодолеть панику от разрозненных воспоминаний. После визита к Бриюэну его подавляет уже не впечатление, что за ним идут по пятам на улице — он познал и испытал это довольно утомительное чувство, а ощущение, что его преследуют «изнутри», что, скрываясь в его тени, за ним следит, шпионит какая–то таинственная личность, готовая покончить с ним, если он слишком разговорится. Опасность он чувствует, как порыв холодного ветра на затылке. Будь что будет! Цель он себе поставил. Он обязательно должен разобраться в деле Жантома.

Что тогда произошло? Может, надо начать с пожара на мельнице? Здесь врачу он солгал. Сказал, что при этом не присутствовал, но он солгал, он должен был там находиться — ведь пламя он видел. Но действительно ли видел? Не путает ли он два пожара? Машинально написал: плоскодонка. Что это такое — плоскодонка? Нет никакой проблемы. Плоскодонка — это ярлык, рыбацкая лодка. На мельнице раньше она была. Он ходил на ней с отцом ловить плотву. На лодку спускались прямо из дома через ржавую дверь у водостока. Переправившись на веслах через Сарту, они закрепляли лодку на двух шестах, отец сидел на одном конце, сын на другом, и между ними устанавливалась удивительная тишина, наполненная тысячами речных голосов, к которым постоянно примешивался шум падающей воды.

Почему глаза у Жантома были влажными? Плачущий в нем ребенок не мог быть гадким мальчишкой. Следовательно, он вправе допустить безумную мысль — да, в тот вечер он находился на мельнице. Стоящее перед глазами пламя отражается в воде. В водах Сарты, разумеется. Но он же тогда учился в колледже Святого Варфоломея. Правда, субботние и воскресные дни проводил дома. Мельница загорелась вроде бы в субботу вечером. Надо просмотреть газеты в архиве. Еще раз написал: плоскодонка. Приложил к глазам сжатые в кулаки ладони. Из окон сыпались искры. Они падали, в реку снопами, фейерверками огня, как на празднике 14 июля. Плоскодонка медленно плыла по течению. Кто–то сидел рядом. Помнит руку, обнявшую его за плечи, голос: «Бедный малыш». Вероятно, мать. Вся эта сцена напоминает изъеденный временем документ. Он не сомневается, кажется, только в том, что пожар распространился очень быстро и что мать и ребенок спаслись от пожара на лодке, поскольку огонь отрезал иной путь к берегу.

И это все? У Жантома сложилось такое впечатление, будто его допрашивают, более того, с пристрастием. Кто? Он сказал все, что знает. И тем не менее хочется сказать больше. И он действительно мог бы сказать чуть больше, повторить, например, то, что он отвечал людям, которые задавали ему вопросы позднее, после похорон. В памяти всплывают осколки воспоминаний. Да, конечно, у них имелся запасной мотор. Его смастерил работник. Мотор, работающий на бензине. Пользовались им не часто. По этому поводу работник часто спорил с хозяином. И с хозяйкой. Странно, Жантом называет их хозяин, хозяйка, а не папа и мама, как будто у него никогда не было семьи. И снова все смешивается, как потревоженное на поверхности воды отражение.

Жантом слегка потянулся. Тело одеревенело, онемело, ноги затекли. Дважды он написал слово «плоскодонка». И что дальше? Из одного слова рассказ не получится. И все же самого себя он исследовал гораздо глубже, чем обычно. Прошел вдоль запретной зоны, концентрационного лагеря, где томятся призраки, мельком разглядел их слепые лица, прижавшиеся к решетке. Тетя Элоди тоже стоит там. На правой щеке у нее яркое родимое пятно, что делало одну сторону лица ужасной карикатурой на другую. Чтобы скрыть его, она обычно носила на шее любимую кошку, словно ребенка, нежно прижавшись щекой к ее мордочке, и та ревниво шипела, как гусь, когда к ней подходили слишком близко. Вызвать в памяти это лицо ему не составляет труда. Совершенно невыразительная физиономия. Лунообразная, отсутствующая, как на свадебной фотографии. А вот Жюльенна, служанка, «мама Жюльенна», всегда готова появиться. Черная кофта, косынка, сложенные руки во время минутного отдыха между делами. Вот она шевелит губами. Она разговаривала сама с собой на кухне, в саду, около клеток, где животные по–своему приветствовали ее, встав перед решеткой на задние лапы. Как же этот лазарет смог исчезнуть меньше чем за час в ужасающем гаме криков, лая, воя? А потом? Что осталось? Куски обгоревшей шерсти в лужах воды и клубах дыма. Пожарные собирали их лопатами и ловкими движениями бросали в мусорный ящик, Жюльенна рыдала. А тетю Элоди унесли на носилках.

Ну вот. Опять остановка. Путь преграждает образ носилок. Словно запрещено наклониться и посмотреть, кто на них лежит. В общем–то это и так известно. Мать перерезала себе вены. Элоди обожгла руки. Обеим наложили повязки до самых плеч. И тем не менее. Не стоит наклоняться. К тому же один из людей в белом сказал: «Отойди, малыш. Здесь не на что смотреть». Жантома, наверное, всю жизнь будет преследовать это абсурдное назойливое сомнение. Почему ему не разрешили посмотреть?

Он отодвинул кресло, сделал несколько шагов, пытаясь разорвать прилипшую к телу паутину прошлого. Далеко же он продвинулся! Возможно, ему удалось очистить от налетов какие–то детали, как того хотел Бриюэн. Но что сталось с тем диким желанием писать, из–за которого он бросался к рабочему столу, как любовник к телу возлюбленной? Разозлившись, он порвал листок, на котором только что выводил слова. К черту плоскодонку! Нет ему никакого дела до плоскодонки и до всего остального.

Ладно. Хорошо. Возможно, он просто психопат. Но шесть лет назад изо дня в день он легко мирился со своим слабоумием. Ему не приходилось рыться в глубине души, чтобы вытаскивать фразы. Они сами поднимались из глубины души, как вода из колодца. Доктор! Доктор! Прослушайте меня. Все началось, когда я увидел, как работает Мириам. Ее гороскопы. Ее нелепый узор строчек, претендующий на изображение реальной жизни. Меня это привело просто в шок. Я сказал себе: время теряю я. Мне следовало бы написать вовсе не «Бириби». Надо написать о себе. О себе, доктор. О том, что есть во мне уникального, понимаете. Именно в тот момент я прозрел. У меня нет своего «я». Причем нет с детства. Поймите. Я гоняюсь за призраками. Не могу ничего уловить. Моя подлинная сущность обитает совсем рядом со мной, но она скрыта, стоит как бы на шаг сзади. До встречи с Мириам я был почти счастлив. Ни в чем не сомневался. Но теперь я знаю. Пока я снова не стану самим собой, мне придется все время блуждать. Жантом! Фантом! Одно и то же, правда? Ну помогите же мне. Верните меня к живым людям.

Он набрал номер доктора Бриюэна, договорился о встрече. Потом, согнувшись, как наказанный ребенок, залез в ванну. Хорошо же в теплой воде. В ней он плавает. Как только что начинающий осознавать себя зародыш. Задремал. Весь день ему предстоит оставаться в серых потемках сердца и мысли. Его потихоньку охватывают мечтания. Возможно, раз он расслабился, они навеют ему образы, до сих пор скрывавшиеся в каком–нибудь темном закоулке его памяти. Он увидел второго санитара. Увидел и носилки, на которых под покрывалом лежит тело, но не матери и не тети. Решил, что память превратилась в сообщницу его сознания, порождающего химеры. Она придумывает. Она творит. Ему хочется дать ей полную волю. Но в то же время он хотел бы узнать, как ей удается делать реальным нереальное, настоящее перемешивать с вымыслом, создавать некую клейкую субстанцию, которую надо быстро превращать в образ, пока она не растворилась.

Он едва осознает, что идет летом по бульвару среди отдыхающих. Пытается задержать мысль, вдруг показавшуюся ему привлекательной: образ вулкана, из которого извергается грубая материя и разливается по земле, предлагая себя рукам скульптора. Разве не в этом кроется секрет романиста? Два санитара, утаскивающие тело… Но это тело, возможно, он сам, бедный мальчишка, козел отпущения в течение всей своей жизни. А ведь на его место можно поставить кого угодно. Он свободен в выборе. Эти двое в белом, вдруг они замаскировались? И почему бы им не убежать с…

Жантом не знает с чем. На площади Одеон его вдруг изумило и остановило внезапное чувство свободы, вскружившее голову. Все эти миражи, конечно, возникают где–то очень далеко от него, но он тем не менее может располагать их по своему усмотрению, рассматривать их как части своей истории. Орел — рассказ, желаемое развитие романа. «Решка» — суровая, до сих пор непризнаваемая правда. Улыбнулся, вспомнил стишок, заученный в школе: «В сердце постучи, там найдешь ключи». Нет. Не в сердце. Скорее в душе, где распахиваются ворота в царство теней, о котором говорил поэт.

«Точно, — подумал Жантом, — я чокнулся. Но вижу же я свет. Все остальное в моих руках. Если у тебя есть метод, это уже надежда на успех. Бриюэн будет мной доволен».

Ноги сами собой привели его к издательству Дельпоццо. Почему бы сразу не поговорить об авансе? Старик Дельпоццо из принципа станет жаться, а Жантом ненавидит торговлю. Но еще больше его выводят из себя желчные замечания Мириам. Представился секретарше и вошел к патрону в его огромный министерский кабинет. Повсюду книги. На столе роза. Перед хозяином, сидящим со сложенными, как у прелата, руками, больше ничего нет. Чувствуется тонкий запах сигар. По паласу ступаешь как по облаку. Дельпоццо встал, любезно протянул посетителю руку.

— Ну и ну, Рене, выглядишь ты не блестяще. Заболел?

Схватил его за руки, любезно потряс их, усадил перед собой в кресло. Как дедушка. С милыми морщинами на щеках. Между собой сотрудники фирмы называют его крестным отцом, как будто он глава семьи мафиози.

Дальпоццо тоже сел.

— Итак? Ты принес рукопись.

— Нет. Пока нет.

— Но скоро принесешь?

— Да, возможно.

— Ты мне это говоришь уже много месяцев. Скажи, Рене, в чем дело? У тебя как будто постоянно беременность заканчивается выкидышем. Но знаешь, это излечивается. Так что рассказывай… Ты что–нибудь задумал? Все, кто входят сюда, полны планов… Нет?.. Ну что ж, тогда у меня для тебя кое–то есть. Но сначала скажи, чего ты от меня хочешь. — Он вдруг разразился смехом. — Ах да! Понимаю… У тебя же лицо вдрызг проигравшегося игрока… Нужны деньги, ведь так? Дорогой Рене, ты меня разоряешь. Если бы только в тебя было выгодно вкладывать. Ну, не стреляй глазами. Шучу. Но если будешь слишком долго тянуть, тогда… сам делай выводы, ты же взрослый человек. Зайди к Менестрелю. Договорись с ним. Ты не очень много по-. просишь? Если как в последний раз, то сойдет. Замечательно. А теперь послушай меня. И сиди спокойно, сейчас ты удивишься.

Он радостно потер руки и, несмотря на свои восемьдесят лет, заерзал на стуле, словно ребенок, увидевший страстно желаемую игрушку.

— Тебе, конечно, известно о серии «Идеальное преступление». Замысел предельно прост: хорошо известных авторов просят придумать криминальную загадку и написать забавы ради по детективному роману. Короче, талант против техники. И дело идет… Даже очень хорошо. Понимаешь теперь, к чему я клоню?.. Предположим, я тоже учрежу премию «Гран–Гиньоль» и попрошу писателей высокого класса написать по кровавому, «душещипательному» роману, понимаешь… Что–нибудь вроде игры, но страшной игры.

— Но уже есть «Черная серия», — возразил Жантом.

— С ней нет ничего общего. Представляешь, если академик задумает написать историю о разрезанных на куски женщинах. Это сразу вызовет, я уж не знаю…

— Что–то вроде светского скандала, — закончил за него Жантом.

— Именно. Пока это только проект, который требует уточнений. Но думаю, он принесет хороший доход.

— Вас обвинят, что вы украли идею.

— Мне все равно. Места хватит для двоих.

— А где вы найдете писателей, которые согласятся опуститься до разряда бульварного чтива. Я имею в виду настоящих писателей.

— Рене! Ты неподражаем, уверяю тебя. Перед дверью выстроится очередь, поверь мне.

Раздался легкий стук в дверь. В проеме показалась кудрявая головка малышки Габи.

— Пришел мсье Дютур.

— Попросите его чуть подождать. Сейчас приму.

Жантом встал.

— Подожди, — сказал издатель. — Я еще не закончил. — На секунду он задумался, кончиком пальцев отбил на столе легкую барабанную дробь, затем возобновил разговор: — А ты не хотел бы попробовать? Просто чтобы доставить мне удовольствие.

— Я?

— Почему бы нет?

— Вы серьезно?

— Ты меня плохо понял. Повторяю: я это представляю себе просто как игру. Думаю, что не потребуется ничего, кроме времени, некоторой фантазии, чувства юмора и, разумеется, готовности испытать себя, перехитрить себя самого, если тебе так больше нравится. И всего–навсего один раз.

Жантом поражен. Издатель же продолжал:

— Об этом замысле я еще никому не говорил. Он пока еще не оформился окончательно, и я его шлифую. С тобой, Рене, я заговорил потому, что, насколько мне известно, ты сейчас свободен. Что? Это не так? Ведь не станешь же ты утверждать, что пишешь книгу, сценарий или что–то в этом роде, что очень тебя занимает. Ничего подобного. У тебя ничего нет.

— Но, извините…

— Не возражай. У тебя ничего нет, ты просто делаешь вид, что работаешь. Это не упрек. Дружеская констатация. И вот я предлагаю тебе возможность исправить дела. Успех «Бириби» парализовал тебя. Ты боишься, что новая книга просто повторит «Бириби». Второй роман всегда оказывается испытанием для писателя. У тебя не хватает мужества.

Жантом в знак протеста поднял руку.

— Нет, — проговорил он, — отнюдь нет. Дело не в этом. Все гораздо сложнее.

— Согласен, — ответил Дельпоццо, — все гораздо сложнее. Все вы так говорите, когда возникают трудности. Но свои доводы оставь при себе. Я тебе предлагаю принять новый облик. Читатели знают твой стиль, твою ненавязчивую манеру изложения. Если тебе удастся написать по–другому, если твои читатели воскликнут: «Его как будто подменили. Он действительно талантлив», ты выиграл. Прекратятся разговоры о том, почему Жантом больше не пишет. Улавливаешь? Подумай хорошенько.

— Я не смогу это сделать.

— Разумеется, не сразу. Ты талантлив, но тем не менее. Не торопись. Поищи вдохновения у Алена, де Сувестра, Понсона дю Террай, Гастона Леру. У кого еще? Мастеров детективного жанра хватает. Пусть я преувеличиваю. Но я предлагаю лишь общее направление. Если мой план тебя заинтересует, переговорим об этом еще. Ну же, не делай лицо как на похоронах.

Издатель проводил Жантома до двери, но на самом пороге задержал его, взяв за рукав.

— Вот о чем я подумал, — сказал он. — Существует особа, которая сумеет тебе помочь. Плодовита, как речной поток, и обладает чувством модного. Рядом с тобой, Рене. Совсем рядом. Валери… Валери Ласаль.

Жантом еле сдержал гнев. Резким движением открыл дверь, обернулся к Дельпоццо. Изо рта готовы вырваться ядовитые оскорбления.

— Зайди к Менестрелю, — посоветовал старик. — И успокойся.

Жантом пересек приемную, ни на кого не обращая внимания. «Пусть он катится к черту со своими планами. Мастера… чего? Старый кретин. Как он решился предложить это мне!»

Он вновь оказался на бульваре, почувствовал себя вдруг настолько утомленным, что зашел во «Флору» выпить чего угодно, лишь бы покрепче, лишь бы унять дрожь в руках. Предложить ему сотрудничать с Мириам! Как Дельпоццо только додумался до такого. Этому нет названия. Соавторство? Впрочем, нет. Он мог бы попросить… даже не так, одолжить изначальную идею. Но ему очень хорошо известны представления Мириам. Все это неизбежно приведет к «Разносчице хлеба» или к «Двум сироткам» с несколькими постельными сценами. А вот «Дорогого Биби» там днем с огнем не найдешь. И потом, не стоит забывать, что Мириам вот уже много лет пытается наложить на него руку. Мужа она уже одолела. Он превратился в лишившуюся своей сущности оболочку. Но как писатель он до сих пор от нее ускользал. Между тем она испробовала все средства: водила его на презентации своих книг, на коктейли, на пресс–конференции. «Я ему многим обязана», — говорит она, беря его под руку. Или: «Он читает мои книги. Уверяю вас, не пропускает ничего». — «Но это неправда!» — пытается возразить он. За их спиной шепчут: «Он все портит. Какая жалость!» Постепенно он начал отстраняться. Она же сделала вид, что приняла его игру, но от своего не отказалась. Просто изменила тактику. «О! — говорит она своим бесчисленным подругам, — не посоветовавшись с ним, я ничего не делаю. Конечно, у нас разные вкусы, но он дает такие хорошие советы!» Но что произойдет, если она вставит в разговор: «Бедный Рене, если бы не я, он давно бы вышел из моды. Он не чувствует потребностей современного читателя».

Алкоголь подействовал, уняв боль в ране. Она уже не так кровоточит, но все равно тупо ноет, заставляет дергаться губы, от чего ему почти удалось избавиться. Как такой хитроумный и проницательный человек, как Дельпоццо, мог предложить ему столь чудовищную вещь? Он, наверное, догадывался… Конечно. Он заранее знал результат. «Он загнал меня в угол, — подумал Жатом. — Я прошу у него задаток. И он сразу предлагает работу. Я в нерешительности. Он говорит: «Найдите помощника», и я, как идиот, хлопаю дверью, как бы говоря: «Мне никто не нужен». Тем самым соглашаюсь. Фактически это все равно что ответить «да».

Жантом заказал еще одну рюмку, вернулся к своим бредовым мыслям, пытаясь привести их хоть в какой–нибудь порядок. Старая лиса Дельпоццо все провернул с обычной для него ловкостью. Он ясно дал понять, что предлагает проявить не талант, а профессиональные качества, которыми должен обладать любой писатель. Если их нет, ты ни на что не годен. И нечего тогда просить аванс. Надо просто сказать: «Что ж, хорошо, согласен. Я это сделаю». А твое согласие означает, что ты готов сделать шефу приятное, не отвергаешь его идею и, едва попрощавшись, немедленно примешься за работу. А может, это как раз подарок судьбы? Довольно просто сказать себе: «У меня нет больше отговорок. Мне предоставлена полная свобода действий. Могу писать все, что угодно, отбросив комплексы».

Откуда взялось это слово? Оно, наверно, уже давно где–то пряталось и, чтобы проявиться, ждало лишь удобного случая. Теперь, когда исчезли критический настрой, цензура мысли, стремление к ясности, что мешает комплексам вылиться в рассказ?

Жантом задержал на языке обжигающую жидкость, коньяк или виски. Настал момент вынести себе неутешительный приговор. «Ну и пусть! Распахну дверь своим комплексам. Пусть выползают, как змеиный выводок. Не я этого хотел». В ту же секунду на него снова нахлынул образ носилок и людей в белом. Как приступ, как давно задуманная агрессия. Эти люди в белом, приводящие его в такое смущение и олицетворяющие что–то вроде неприкрытого насилия, напоминающего не гнев, не месть, не садизм, а какой–то спазм, безмерную тошноту, как будто извергающую тебя самого, обладают такой энергией, что направь ее в нужное русло, и она, возможно, заработает и поможет создать рассказ, как река, когда–то приводившая в действие мельничное колесо. Мельница! Она опять возникла в воспоминаниях. Жантом встал, забыв расплатиться, вернулся и, не дожидаясь сдачи, пошел домой. Горит красный свет. Тем лучше. Значит, не спросит, расплатился ли он с управляющим. Снял пиджак и уселся за стол, чувствуя себя одновременно жертвой и палачом. Сейчас он либо ответит шефу отказом, напишет, что решительно не намерен продаваться, либо постарается сыграть в игру и, исходя из одного образа, опираясь на ассоциацию идей, вновь переживет этот путь, начавшийся в момент его рождения, этот убийственный спуск с крутыми поворотами и прямыми участками, и увидит, где он очутился. Пока он ничего не знает. Его раздирают противоречивые чувства. Наконец, очень осторожно, как будто скрип пера может разбудить некую опасность, задремавшую возле него, он написал: «Машина «Скорой помощи»…» Только не надо задавать вопросы. Машина «Скорой помощи», почему бы нет? Остановилась во втором ряду. Имеет на это право. Такая деталь Жантому понравилась. Прохожие вынуждены ее обходить. Они просто обязаны пропускать людей с носилками. «Посторонись!» Этот призыв он сам слышал раньше. «Не мешай, малыш». Два человека, тот, что повыше, идет впереди. За ними дым. Может, и огонь. Но нет, огонь излишен. Надо строго придерживаться замысла: двое санитаров переходят тротуар. Пусть носилки не будут разобраны. Так лучше. Один из санитаров несет их на плече, словно жердь. Точно так же выглядел отец, уходя на рыбалку.

Жантом обхватил голову руками. В глубине памяти у него сидит какой–то магнит, притягивающий образы прошлого, как металлическую стружку. Как их оттуда вырвать, чтобы использовать в новых ситуациях? Начнем сначала. Двое санитаров входят в дом. А потом?.. Все очень обыденно. За исключением, может, одной детали. Фуражки и очки скрывают их лица. Они проходят мимо консьержа. Тот их даже не останавливает. Нельзя же мешать работе «Скорой помощи». Санитары заходят в лифт. Черт побери, завязка интересная. Поднимаются на третий этаж. Выше не стоит. Ведь спускаться придется по лестнице. На лестничной площадке расположены две квартиры. Теперь можно дать волю фантазии. Для удобства сюжета в левой квартире никого нет, ведь все–таки мало–помалу это превращается в рассказ. Санитары читают фамилию на медной табличке на двери справа. Фамилия не имеет значения. Звонят в дверь. Открывает служанка.

— Здесь живет мсье X?.. Нас вызывали?

— Нет. Мы никого не вызывали.

Нельзя терять ни секунды. С инфарктом не шутят. Не обращая на нее внимания, они входят, закрывают за собой дверь. И вот они уже на месте. Старик Дельпоццо прав. Теперь можно делать все, что угодно. Например, связать служанку и спокойно обчистить квартиру. Уходя, даже сказать консьержу:

— До чего мы дойдем, если и впредь будут ложные вызовы?

Машина стоит на месте под наблюдением полицейского. Оба санитара занимают свои места. Полицейский отдает им честь, останавливает движение, чтобы никто им не мешал.

Ну вот! Жантом выиграл пари. Правда, довольно скромно. Выглядит все как мелкое происшествие. Во всем этом нет ни малейшего намека на фантазию. А если… Если санитары пришли не грабить квартиру, а кого–то выкрасть? Эту мысль Жантом с негодованием отверг, как только она пришла ему в голову. Ведь лежащий на носилках силуэт — совершенно невыносимое, вызывающее тошноту зрелище. Жантому не хочется на него смотреть. Но в то же время он всеми силами хочет узнать правду. Чтобы побороть ужас, надо все–таки обратиться к психоаналитику. Пока этот ужас продолжает существовать, Жантом связан по рукам и ногам и не в состоянии раскрыться как настоящий писатель. В лучшем случае он будет производить такие вот истории, как та, которую только что выдумал. Она довольно забавна. Ей без труда можно придумать любопытное продолжение. Но в ней не хватает страха. «А я вот, — подумал Жантом, — я боюсь страха. Пока не научусь играть на нем, как на скрипке, останусь неудачником».

Положил на стол ручку. Он написал всего несколько слов: «Машина «Скорой помощи». Удручающая ситуация. Надо ли перечислять те мелочи, о которых он подумал? Зачем! Все равно это выставлено на полке его памяти, как безделушки, которые собирают день за днем, даже не отдавая себе отчета. Хорошо, если они когда–нибудь пригодятся.

Его вдруг охватила апатия. Он вышел на улицу, прошел несколько сотен метров по бульвару, известному ему как свои пять пальцев, испытывая подспудное желание с кем–нибудь поговорить, просто поговорить, чтобы просуществовать до обеда, пытаясь забыть эту пустоту в сердце, как будто у паразита, который его гложет, случаются часы отдыха и передышки. Когда он при деле, просто следуешь его капризам. А вот когда он делает вид, что успокаивается, становится еще хуже. Охватывает чувство краха, безнадежное и огромное, как необозримый пляж. Слова уходят. Мысли иссякают. Превращаешься в убогое ничтожество. Ничего больше не хочется, ни сходить в кино, ни посидеть на террасе кафе, ни даже купить книгу. Особенно последнее. Пока он не узнает, кто лежит под простыней на носилках. Стоп! Вход запрещён.

Остановился перед витриной букинистического магазина, где Мириам, когда хочет унизить его, приобретает по дешевке экземпляры «Бириби», преимущественно потрепанные. На пороге курит трубку Ломон, наблюдая за прохожими, среди которых попадаются и проворные воришки.

— Сейчас, мсье Жантом, — сказал он, — я ничего не могу вам предложить. Знаете, дела идут не очень. Детективные романы более–менее расходятся. Эротика тоже продается неплохо. А вот все остальное…

Жантом обрел наконец собеседника. Обычно он Ломона не очень жалует. Лишь изредка останавливается здесь, увидев какую–нибудь старую книгу. От всех этих книг, лежащих в коробках в ожидании нового хозяина, почему–то больно сжимается сердце. Они напоминают ему приют, в котором тетя собирала брошенных животных. Иногда ему даже приходит в голову мысль, что поджечь все эти несчастные отбросы было бы просто проявлением милосердия. Но сегодня он задержался возле них. Прошелся даже пальцем по романам «Черной серии».

— О! — сказал Ломон с упреком в голосе. — Вы же не станете покупать подобные книжки. Уж во всяком случае не эту, что вы держите в руках. Сплошь разбой и изнасилования. И арго от начала до конца. Вы не сможете это читать… Что? Вы хотите попробовать? Ладно. Я вас предупредил. Возьмите сдачу, мсье Жантом. Останется между нами, не беспокойтесь!.. Впрочем, уверен, вы мне ее вернете назад. Зайдете в магазин? Пожалуйста, вы мне доставите удовольствие. На улице я торгую книгами, но и в магазине есть комиссионные вещи. В основном предметы мебели.

«Хочет всучить какой–нибудь хлам», — подумал Жантом.

Но он пребывал в таком расположении духа, когда человек с какой–то противоестественной радостью принимает любое предложение, лишь бы оно выглядело хоть слегка приятным. Он последовал за Ломоном и не смог скрыть удивления. По сути Ломон — скорее антиквар, чем букинист. Магазин просторный и заставлен всевозможной мебелью. Жантом в этом немного разбирается, во всяком случае в достаточной степени, чтобы убедиться, что это не поделки. Простых вещей мало. В основном обстановка гостиной, кабинета, то, что иногда называют мебелью, переходящей по наследству.

Ломон, как барышник, погладил рукой боковую стенку книжного шкафа.

— Посмотрите, мсье Жантом, отдам дешево. Это куплено вовсе не на аукционе. Сейчас много стариков распродают свои вещи, чтобы свести концы с концами. Или племянники продают часть наследства, чтобы уплатить налог. Вы не представляете, сколько всего можно найти в шестом округе. Надо только держать ухо востро.

Потер руки и бросил на Жантома елейный взгляд.

— Правда не хотите?.. А столик с шахматной доской? Тоже нет?.. Ну что ж, в другой раз… А в вашем доме — о, я же знаю, где вы живете, — нет ли какого старика, который уступил бы мне, допустим, старые часы? Да, пусть вас это не удивляет, я беру заказы, потом ищу, вынюхиваю. Это довольно увлекательно. Мода, пристрастия постоянно меняются. В настоящее время ценятся часы.

Он проводил Жантома и уже на улице долго жал ему руку.

— Приходите когда угодно, мсье, я всегда здесь около полудня или после семи часов.

Жантом посмотрел на часы. Ему удалось провести время. Теперь он может не спеша направиться в ресторан. Вдруг вздрогнул.

По улице мчится красная машина «Скорой помощи». Дыхание перехватило, и он прижался к стене дома. Решился бы он признаться Бриюэну, что не отнес в аптеку выписанный рецепт? Медленно он пошел дальше, украдкой посматривая на врученную ему Ломоном книгу. Яркая обложка. Название выведено красными буквами. «Бей, красотка». Полураздетая девица в сдвинутом набок цилиндре. После «Голубого ангела» такой наряд стал униформой. Поискал урну, бросил в нее книжку.

Он остановился перед дверью ресторана, но в сущности, меню не имеет значения. Занял свое обычное место спиной к входу. Перед ним, оперевшись руками о стол, склонилась маленькая вьетнамка Лулу.

— Консоме, — сказал он, — как всегда.

— Вы выглядите уставшим, — констатировала официантка слегка фамильярным тоном.

— Заметно?

— Да, заметно.

— Слишком много работаю, — проговорил Жантом с горькой иронией в голосе. — Принесите омлет с травами. И бутылку «Виши–Сен–Иор», газированной.

«Странный клиент», — подумала Лулу. Жантом устало откинулся на стуле. За стеной слышались шаги прохожих. Все течет, проходит, как неизменный шум водосброса. Улица Драгон как река… Эта река останется в его памяти на всю жизнь. Похлопал по карманам, нашел записную книжку и, примостившись с краю стола, записал: «Мостовая в воде». Это просто зацепка, предназначенная только для него. Перечитав эту строчку, он вспомнит, что все началось с посещения Бриюэна. До этого он так или иначе переносил себя. А потом врач высказал эту дурацкую мысль: «Рассказывайте. Ищите! Ищите!» И теперь на его лицо падают брызги.

Больше он этого не выдержит. Встал со стула и попросил жетон. Взглянул на часы: без четверти семь. Бриюэн, наверно, закончил прием. Если его уже нет дома, тем хуже. С волнением в сердце Жантом набрал номер, сознавая, что ведет себя крайне неприлично. Когда любовник врывается к любовнице, это еще объяснимо. Но когда пациент зовет психиатра на помощь в час аперитива, следует признать, что он уже созрел для отправки в лечебницу. Бриюэн, однако, подняв трубку, внимательно выслушал, мягко его прервал.

— Как вы думаете, до завтра подождать нельзя? Такие вопросы по телефону обсуждать не стоит, уверяю вас. У вас просто депрессия, дорогой мсье Жантом. Ничего больше. Но если вы действительно в таком состоянии?.. Скажем, через час у меня. Но много времени я вам уделить не смогу. У меня гости. Ладно. Хорошо. До свидания.

Жантом отошел от телефона, испытывая меньший стыд, чем поначалу. Если Бриюэн вот так сразу согласился принять его, значит, с ним происходит что–то серьезное. Эта мысль глубоко его потрясла. Бриюэн старается не жалеть успокаивающих слов, но в то же время говорит: «Приходите немедленно». Как будто его пациент поражен быстроразвивающейся болезнью. Жантом посмотрел на остывающий суп. Он не голоден. Ему, как вылезающему из–под обломков пострадавшему в дорожной аварии, хочется ощупать себя. Но раны у него внутренние. Он, наверное, сошел с ума. Зачем он сейчас поддался такому неразумному порыву… Впрочем, Бриюэн почувствовал, что ему стало хуже.

Жантом одним махом проглотил тарелку супа, забыв покрошить в нее кусочки хлеба, что он обычно делает, воображая, будто подкармливает уклеек. Повторил себе, что болен, отчего к тревоге примешалась гордость. Болезнь — это обязательно что–то классическое, из знакомого репертуара. Все это исследовано. Есть надежные лекарства. Можно вырваться из тумана, обволакивающего волю к выздоровлению. Пусть Бриюэн скажет: «У вас то или это», и уже спасение. Диагноз — это поручни. Одной рукой за них держишься, а другой — гоп! Начинаешь писать. Писать, Боже мой. Наконец–то! Так просто!

Он оставил на тарелке большой кусок омлета и зажег одну сигарету, потом другую. Лулу, глядя на него, болтает с кассиршей. Они судачат о нем. Он же хочет скорее уйти. Пусть ему придется бесцельно бродить, дожидаясь назначенного часа. Он должен подготовить… как это назвать?., признание? исповедь? Но он уже все сказал. Почему же тогда он бежит, будто какой–то страшный грех уготовил его погибель? Считает минуты. Без пяти восемь влетает на лестницу. Бриюэн ждет его. Он в смокинге, видно, что ему некогда. В глубине квартиры слышатся голоса, смех. Приоткрылась дверь, и в проеме показалось женское лицо.

— Морис приносит свои извинения.

— Хорошо. Скажи им, я сейчас иду, — с раздражением бросил Бриюэн.

Провел Жантома в кабинет.

— Итак, — спросил он. — Что случилось?

Жантом вдруг почувствовал себя настолько смешным, столь глубоко оскорбленным, что смог только пробормотать:

— Простите. Я так одинок. Видите ли, я начинаю совершать глупейшие вещи…

— Не говорите так, — прервал его врач, — я ни в чем вас не упрекаю. Успокойтесь.

Без церемоний уселся на край стола.

— Не обещаю, что у нас будет много времени на разговоры. У меня гости. Но им известно, что иногда я вынужден… Ладно. Вам необходимо, чтобы я начал за вас говорить… Что ж, наша прошлая встреча не принесла желанных результатов. Ведь вы так считаете? Напротив, она даже вызвала у вас в душе что–то вроде кризиса…

— Меня преследует образ, — воскликнул Жантом. — Перед глазами все время стоят носилки, которые несут два санитара в белом. Он меня просто парализует. Душит. Мне надо увидеть лицо, которое от меня прячут. Кто это?

— Вы сами, разумеется, — спокойно ответил Бриюэн. — Видите ли, дорогой друг, обычно параноики — не бойтесь этого слова — создают в себе что–то вроде фильма, в котором они одновременно выступают продюсерами, постановщиками, сценаристами, актерами, короче, от них ничего не ускользает. И в этом фильме нет ничего случайного, придуманного только для отрады глаз или забавы ума. Любая деталь, поймите, любая делать скрывает за собой какое–то намерение. Вы видите носилки… Но нет, это не настоящие носилки, за ними стоит что–то другое. То же относится и к людям в белом. Нам надо разгадать ребус. Вы спрашиваете, кто лежит на носилках. Тот, кого вы желаете там видеть, и главное — тот, кого вы боитесь. Там можете быть только вы сами… Вы скрываетесь, прячетесь от всех. Вы не хотите, чтобы стало известно о том, в чем вы считаете себя виновным. Носилки, санитары — все это просто уловка… маскарад, и в подсознании вы это хорошо понимаете. Но вместе с тем этот самообман вас вполне устраивает. Вас связывает именно эта внутренняя ложь. Вы страдаете и испытываете от этого глубокое удовлетворение. У вашего так называемого бесплодия нет другой причины. Вы поставили себя в особое положение. То вы возвышаетесь над другими, и это дает вам возможность презирать всех и вся, то вы сторонитесь их, как прокаженный…

Бриюэн наклонился и дружески похлопал Жантома по колену.

— Все это классика, — сказал он. — А когда, по счастью, попадется умный пациент, вылечить его гораздо легче. Да разве я вам сообщил что–то новое? Разве писатель сам по себе — не потенциальный психиатр?

— Не заблуждайтесь, доктор, — ответил Жантом. — Вы мне только что сообщили, что я в чем–то виновен. В чем?

— Послушайте, дорогой друг, не могу же я за несколько минут… И хочу говорить с вами откровенно. Я прежде всего невропатолог, а не психоаналитик. У меня свои принципы, главный из которых заключается в том, что фрейдистские представления… Нет, не хочу их обсуждать. Во всяком случае, для излечения вам потребуется несколько месяцев. Советую вам обратиться к моему коллеге, доктору Гурго. Это как раз его случай. И потом, именно он купил дом вашего прежнего врача в Мане.

— Кого? Доктора Лермье?

— Да. Это вернет вас в знакомые места. Медицинские карты своего предшественника Гурго хранить не стал, но довольно долго держал вывеску: «Гурго, последователь Лермье». Вы понимаете, что я хочу сказать. Лермье имел большую клиентуру.

Жантом покачал головой.

— Благодарю вас, доктор, но мне хорошо с вами. Давайте продолжим. Завтрашняя встреча не отменяется?

— Вы очень любезны, дорогой друг. Я ни в коей мере не хочу от вас избавиться. До завтра. Значит, в три часа. Договорились. А пока поспите. Примите снотворное и поспите. Ну а теперь извините меня.

Он проводил Жантома до лестничной площадки.

— Главное, — сказал он, — не будем торопиться. Если возникнет желание что–то написать, пишите. Но не пытайтесь истолковать. Всего доброго.

Кто играет на скрипке? Музыка доносится как будто издалека. Жантом прислушался и сразу ее узнал. Мендельсон. Концерт анданте. Резко приподнял голову. На часах четверть девятого. На столике у изголовья стоит маленький транзисторный приемник, который он забыл выключить перед сном. Прислонился к подушке. Пытается найти себя. На жаргоне Мириам он еще в астральном положении. Потянулся, зевнул. Немного переборщил со снотворным. Никакого желания вставать. Зачем?

Идти на работу? Какую работу? Чтобы встретиться с Дельпоццо? И что ему сказать? Посмотрел на пальцы ног на краю кровати, пошевелил ими. Он уже устал, как будто провел день, поднимаясь на крутую гору в пустыне. Не забыть бы. В три часа встреча с Бриюэном. Он продолжит говорить о себе. Он никогда не устанет говорить о себе. Эта мысль придает ему даже немного сил, чтобы опустить ноги на пол и сделать первый шаг. Три часа — это так далеко, за горизонтом времени. В путь! Надо идти в ванную. На пороге Жантом остановился. Сюда кто–то приходил. Из крана горячей воды бесшумно течет тонкая струя, но вода, которая должна бы быть обжигающей, чуть теплая. Кто–то несколько часов назад плохо закрыл кран. Кто? «Не я, — подумал Жантом. — Я спал». Еще одна странность: туалетные перчатки должны быть сухими. Но они мокрые. Стаканом для полоскания рта тоже пользовались. Из него пили. И не поставили, как положено, вверх дном на подставку.

Жантом насторожился. Пошел удостовериться, что двери заперты. Проверил. Ту, что выходит в коридор к комнатам в мансарде, и ту, что ведет к внутренней лестнице, связывающей его с Мириам. У нее горит красный свет, значит, Мириам уже работает.

«Так это все–таки я сам, — подумал Жантом. — Вставал попить и сполоснуть вспотевшее лицо? Неужели?.. Но со мной такого не случалось уже много лет. Впрочем!.. Не так уж много лет». Они с Мириам не живут вместе из–за того, что он ее пугал, когда во сне начинал ходить по квартире. Это зависело от погоды, возможно, от времени года, нередко от произошедших накануне событий. Он передвигался как тень с необыкновенной ловкостью лунатика, не задевая столов, стульев, и такое хождение могло продолжаться несколько минут, в течение которых он, не переводя дыхания, вел с собой какой–то невнятный разговор. Два или три раза он одевался с ног до головы, повязывал галстук, надевал перчатки. Мириам в ужасе не вмешивалась. Наблюдала за ним, не двигаясь. Он останавливался перед дверью, потом, как будто поразмыслив, раздевался и снова ложился в постель. Эти подробности ему известны от Мириам, и у него не раз возникали подозрения, что она утрирует, чтобы заставить его жить раздельно. Но серьезные приступы, которые лечил добряк доктор Лермье, вызывали гораздо больше беспокойства, ведь однажды, по рассказам родителей, его нашли на вокзале, где он спал на скамейке в зале ожидания. А происходило ли это на самом деле? Он всегда страдал от того, что в жизни у него возникали неясные моменты, о которых он узнавал от других. Ему сообщали насмешливым тоном: «Эй! Рене, ты кое о чем забыл!»

Жантом решил порасспросить Бриюэна. Лунатизм? Или амнезия? Но есть ли, в сущности, между ними какая–то разница? Он лег на кровать, сложив руки на затылке. Твердая почва под ногами и собственное «я» были у него только тогда, когда он писал роман. В те месяцы дни четко следовали за днями. Никаких пробелов, никакой пустоты. По мостику слов он прошел через счастливый период жизни. Ему хочется вернуть только это счастье, больше ничего. И если бы сейчас он смог начать что–нибудь писать, то не спрашивал бы себя с тревогой, почему он встал попить и умыть лицо.

Рассеянно послушал доносящийся из приемника голос. Катастрофы. Несчастные случаи. Подумать только, что в то время, когда весь мир страдает, находится человек, единственной всепоглощающей заботой которого является составление нескольких страниц текста. Смешно! Гнусно! Прискорбно! О чем говорит этот диктор, словно нанизывающий жареные факты, чтобы подать горячими на шампур?.. Преступление на улице Катр–Ван. Это же неподалеку отсюда! Надо разузнать. Дельпоццо сказал бы: «Ищите необычное там, где оно происходит. Лучше всего в канаве».

Зазвонил телефон. Если так рано, то это Мириам!

— Доброе утро. Не могли бы вы выключить приемник? Я же работаю. Включите его на полную мощность или вообще выключите, мне все равно, но только избавьте меня от этого шепота. Помимо воли приходится прислушиваться, а это очень раздражает. Что за преступление на улице Катр–Ван?

— Не знаю. Я не слушал.

— Подумать только! К вам домой заявятся бандиты, а вы не обратите даже внимания.

— Послушайте, дорогая, если хотите поругаться, выберите другое время. Сейчас я занят.

Резко бросил трубку. Решил пойти позавтракать булочками в кафе «У Тони». Перед уходом из вежливости выключил приемник. Уже давно он взял за правило отвечать ударом на удар, но с соблюдением приличий. Он никогда не окажется неправым.

В кафе «У Тони» стоит обычный утренний гомон. Секретарши перед работой, разносчики, спорящие о предстоящих велосипедных гонках, завсегдатаи, погруженные в изучение газеты.

— Привет, мсье Жантом. Чашечку кофе, как обычно?

Мимо с ревом проехала полицейская машина.

— Ну, наконец–то закончили, — сказал бармен. — Не очень–то они торопились.

— Несчастный случай? — спросил Жантом.

— Нет. Убийство, совершенно рядом. Вы не слышали?

— Нет.

— Эта история еще наделает шума. Бедняга, его все знали. Вы сами, наверно, видели его не раз на улице.

— О ком вы говорите?

— О майоре Шайу. Дряхловатый старикашка…

— Да–да, припоминаю. Видел его еще вчера.

Доверительным тоном бармен сообщил:

— Кажется, у него водились большие деньги. Хотя по нему этого не скажешь. Но при его занятиях…

— Каких занятиях?

— Нефть. Он такой же майор, как и я. Но любил, чтобы его так называли. На самом деле был вроде бы директором нефтяной компании… Я об этом узнал, когда ребята из полиции перед уходом зашли сюда выпить по стакану вина. Его задушили, и тот, кто это сделал, — парень не промах. У него хватило наглости позвонить в «Скорую» и сообщить, что на улице Катр–Ван в доме № 12 тяжелобольному требуется помощь, понимаете… Ребята примчались быстро, с носилками и со всем прочим. Но больной уже скончался… Вот! Такие дела!

Бармен захлопотал возле кофеварки, налил две чашки, вернулся к Жантому, облокотился на стойку, машинально протерев ее тряпкой.

— Подождите, — продолжал он разговор. — Тот, кто это сделал, — совершенный придурок, он ведь перед уходом зажег две свечи по обе стороны изголовья кровати. Что вы об этом скажете, вы же пишете романы?! Признайтесь, что такое вам бы и в голову не пришло. Правильно говорят, что действительность превосходит вымысел.

Жантом, чтобы не потерять самообладания, пил. кофе мелкими глотками.

… В газетах об этом уже появились статьи? — спросил он.

— Нет. Пока нет. Еще рано

— Известно, когда это произошло?

— Ночью. Но «Скорую помощь» вызвали около пяти часов. Она и подняла тревогу. В тринадцатичасовом выпуске новостей узнаем все подробности.

— Вы слышали разговор полицейских, поэтому, может, знаете, как… преступник проник в квартиру?

— Очень просто. Старик засиживался допоздна, все вокруг об этом знали. Чтобы войти к нему, убийца просто нажал кнопку домофона.

— Да, правильно, — задумчиво произнес Жантом. — Достаточно было просто сказать, что с кем–то из близких майора случилось несчастье.

— Вот–вот, — воскликнул бармен. — Именно так думает комиссар, надо признать, что следствие началось очень быстро. Ведь у майора Шайу везде было смазано.

Он рассмеялся.

— Смазка — нефть. Извините. Такое сравнение… И все же грустно. Эй! Мсье Жантом, вы забыли расплатиться… Ну, ну, я вас прекрасно понимаю. Со мной творится то же самое. Все эти истории сводят меня с ума.

Жантом вышел из кафе озабоченным, взволнованным, слегка встревоженным. Это преступление как будто бы имеет к нему отношение, хотя он и не осознает почему. Возможно, из–за своих слов о домофоне. Сам он спит очень плохо и если вдруг услышит: «С вашим сыном или с вашей сестрой произошел несчастный случай…» Конечно, у него нет ни сына, ни сестры, это простое предположение, но все равно, открыл бы он дверь подъезда? Почему бы и нет? От неожиданности… Из любопытства… Или просто машинально. Но непонятным остается, почему затем майор открыл дверь своей квартиры. Просто потому, что он ждал посетителя. Но ведь тот должен знать, что на ночь дверь запирают. Значит, не телеграмма. Остается телефон. Неизвестный голос может прочитать текст телеграммы. «Сыном несчастный случай. Точка. Мари приедет ночным поездом». И приписка: «Целую». Старина майор в изумлении впускает посланца, чтобы затем объяснить ему, сказать, что он наверняка ошибся адресом. «Именно так, — подумал Жантом, — я бы и поступил. Все это притянуто за уши, но у романиста полное право вольно обращаться с жизненными фактами».

На что сам себе возразил: «К несчастью, дело Шайу — это не фантастика». Но тут же заартачился. «Действительно ли в нем нет фантастики?» Зажженные свечи отдают какой–то инсценировкой». Ускорил шаг, но из головы не выходил этот образ. Похоронное освещение восхитительно.

И тут его осенила странная мысль. Этот таинственный убийца, даже если допустить, что он пришел как вор, оставил на память о себе необычное поэтическое воспоминание.

Жантом остановился, пошарил в карманах, открыл записную книжку и записал: «Кража, облагороженная поэзией». Вот это находка. Настоящая писательская находка. В этом убийстве на улице Катр–Ван — звучит уже как будто из Бальзака — надо как следует разобраться и как следует его проанализировать. Оно обязательно подскажет романтическое продолжение. Одни только свечи у изголовья — это уже великолепно.

Жантом увидел, что прошел мимо своего дома, вернулся назад. Неведомым ему образом он теперь уверился, что замешан в этом происшествии. Внутри у него все как будто дрогнуло. Писатель только что нашел тему! Он чувствует себя созревшим, горящим от нетерпения, открытым, стоит в непристойной и чудесной позе готовой к работе матрицы. Скорее! Не потерять бы творческого вдохновения. Набросать несколько строк. Он уже на лестнице. Бежит вверх. Временами хватается за поручни, боится остановиться. Но зачем горячиться, когда еще не знаешь всех деталей?.. Хотя ведь именно детали можно додумать. Вовсе не обязательно копировать, их нужно создавать заново. Чего хочет Дельпоццо? Чтобы я предложил ему мифологического героя, этакого Фантомаса. Бандита–эстета. Хорошо вижу, как он разукрашивает своих жертв, готовя их к церемонии погребения, он, хозяин печали. Великий Распорядитель Смерти. Совсем не то, что убогие придурки из «Черной серии», убивающие из–за своего творческого бессилия.

Боже мой, как это высоко — седьмой этаж. Надо было поехать на лифте. Жантом сел на ступеньку и отдышался. Потом резко встал. Зря он позволил себе остановиться. Ведь этого оказалось достаточным, чтобы из наигранной горячности выросло странное чувство тревоги, которое ничто не оправдывает и ничто не умиротворяет. Как будто какой–то спокойный голос говорит: «Иди–иди, далеко не уйдешь». Посмотрел на часы: девять часов. Постоял в Нерешительности на шестом этаже у двери Мириам. В девять часов он никогда к ней не заходит. Но с другой стороны, Жантом никогда не противится своим побуждениям, а ему вдруг стало важно задать жене кое–какие вопросы, вопросы, которые неведомыми тайными узами связаны с так глубоко взволновавшим его убийством. Позвонил и вошел. Он все же как бы у себя дома.

— Это я, — объявил он с порога.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Нет.

— Ну ладно, заходите. Не станем же мы кричать друг другу из одной комнаты в другую. Но ненадолго, пожалуйста.

Сидя за столом, не оборачиваясь, она показала на стопку бумаг.

— Вот первый урожай, — сказала она. — Садитесь… Катапультировать пишется с двумя «т»?.. Впрочем, мне наплевать. Этим обязана заниматься Клер. Итак? Вы заплатили управляющему?

Повернулась на крутящемся стуле. Что за манера приобретать стул для пианино, не имея пианино. Но он позволяет ей внезапно развернуться, пронизав собеседника пристальным взглядом, или наоборот повернуться к нему спиной, используя тщательно разработанную технику от демонстрации постепенной потери интереса до резкого отторжения в зависимости от того, желает ли она дать понять, что ей начинают надоедать или уже надоели до смерти. Сейчас она показывает себя в три четверти, это значит, что она сдержанна, но не враждебна.

— Сегодня заплачу, — поспешно пообещал Жантом. — Но сейчас не об этом. Я все думаю о вашем телефонном звонке. Раньше вы никогда не говорили, что мой приемник вам мешает.

— Ну и что, теперь говорю.

— А вы слышите, как я хожу по квартире?

— Как будто вам это неизвестно.

— А прошлой ночью я вам не мешал?

— Не помню.

— Вы не слышали, как я ходил?

— А вы ходили?

— Да нет. Просто встал попить. Большого шума наверняка не наделал. Наверно, около четырех часов.

Она медленно повернулась на стуле и подозрительно на него уставилась.

— Вы хотите сказать, что это опять началось?

— Нет, нет, — запротестовал он. — Совсем нет. С этим покончено. Но я знаю, что вы много работаете, и никоим образом не хочу нарушать ваш сон. — Чтобы положить всему этому конец, добавил: — Знаете, о чем я подумал?.. По всему полу неплохо бы постелить палас.

— Тогда вы сможете не ночевать дома… Послушай, Рене, не дури мне голову. У тебя есть подружка. Ты хочешь подхватить СПИД?

— Ну ладно, — ответил Жантом. — Если вы так все это себе представляете…

— Подойди, пожалуйста. Тебе бы надо пройтись по одежде щеткой… На галстуке крошки от булки. А о чем говорят в кафе?

— О чем там говорят! О скачках, о гонках «Тур де Франс».

— Ты нарочно издеваешься! Я говорю об убийстве.

— О! Пока ничего особенного. Убийца задушил беднягу, а потом…

Жантом замкнулся, вспомнив о двух санитарах.

— А потом? — спросила Мириам.

— Потом он позвонил в–полицию, врачам или еще кому–то, не помню. Затем исчез. Тело обнаружила «Скорая помощь».

— Кто это?

— Убитый? Какой–то майор Шайу. Больше ничего не знаю. Подождем, что напишут в газетах.

— Что–нибудь украли?

Вопрос застал Жантома врасплох. Он об этом не думал.

— Возможно, — проговорил он. — В определенном смысле, мне жаль.

— Дружище, — вздохнула она. — Идите отдохнуть. Вы еще окончательно не проснулись. Что касается паласа, я согласна. При условии только, что его постелют без шума.

Четверть оборота. Перед ней снова чистый лист, который она начинает заполнять аккуратным секретарским почерком. Отвратительное зрелище.

Жантом поднялся к себе. В ходе разговора с Мириам он понял, что его мучает. Быстро разложил свои принадлежности, бумагу, ручку. Вертикальной чертой разделил листок на две части. Слева конкретные детали, которые скоро в газетах появятся в изобилии: когда точно совершено преступление, как убийца вошел в квартиру и т. п. Короче, все, что относится к технике ограбления. Справа то, что он уже называет поэтической стороной. В ней пока всего лишь два, но очень показательных момента: во–первых, свечи, но главное — эти люди в белых халатах, которым позвонили по телефону, и уже сейчас нет никакого сомнения, что между рутинным ограблением квартиры и артистической декорацией убийства есть что–то несовместимое. Как будто кража явилась просто условием, в принципе не очень важным, постановки фантастической сцены. Старик Дельпоццо не такой уж дурак!

Жантом провел руками по лицу, потом долго растирал щеки. Теперь все у него в руках, он уже видит написанную им увлекательную книгу на основании вот такого живого материала необъяснимых преступлений. Это не будет рассказ о знаменитых загадках. Нет, он поведает настоящую захватывающую историю с совершенно вымышленным главным героем, представляющим себе все свои приключения как словесные изыски. К тому же ничто не помешает ему полностью переделать происшествие на улице Катр–Ван, сделать убитого отставным адмиралом, виновным в каком–то тайном должностном преступлении. И вот теперь наступила расплата. Дюма в своем «Графе Монте–Кристо» уже указал направление. Но этот жанр не получил продолжения. Жанр — это образ. А если вернуться к несчастному Шайу, подумал Жантом, то здесь в постановке явно чего–то не хватает. Свечи по обеим сторонам кровати — это хорошо. Но надо еще увидеть труп, лежащий со сложенными руками на кровати, словно ожидающий людей в белом, свой почетный караул. Поэтику создает образ в своей выразительной наготе. Риторика излишня. Я это чувствую. Чувствую настолько остро, что дам согласие старику Дельпоццо. Прямо сейчас.

Он поджег край листка, посмотрел, как он чернеет и скручивается в пепельнице. К нему никто не заходит, кроме консьержки, убирающейся в квартире два раза в неделю. Но вполне вероятно, что она везде сует нос. Этот листок мог бы привлечь ее внимание. И потом, гораздо интереснее носить свои тайны при себе, как животные, передвигающиеся вместе с детенышами, вцепившимися в их шкуру.

Жантом мог бы и позвонить. Но ему хочется сообщить шефу конфиденциально. Он поймал того на пороге бухгалтерии.

— Ах, это ты, тоже сюда? — спросил Дельпоццо наигранным тоном.

— Нет, — ответил Жантом, — я пришел не за чеком. Просто хочу сказать, что согласен.

— Согласен с чем?

— С вашим предложением.

Издатель взял Жантома за руку и отвел в сторону.

— Тише, приятель. Я еще никому об этом не говорил. Ты хорошо подумал?

— Да. Наверное, получится. Я уже вижу главного героя. Эдакий эстет. Представьте себе Фантомаса, созданного Андре Бретоном.

— Ну вот! — улыбнулся Дельпоццо. — В добрый час. Раз ты за это взялся.

Он пощупал лоб Жантома.

— Не очень волнуешься? Я же тебя знаю.

— Я очень серьезен.

— Пусть так. Сколько тебе нужно времени? Полгода? Год? Допустим, год? Ты пишешь не очень быстро. Разумеется, я дам тебе аванс, чтобы ты мог спокойно работать. Об этом просочатся слухи. У тебя начнут выпытывать. Но ни слова. По крайней мере до того, как ты мне дашь хотя бы пятьдесят страниц. Если удастся, наберу небольшую команду. Извини, у меня обед с двумя американцами. Счастливо, дорогой Рене.

Жатом вышел с меньшей уверенностью в себе. Это ведь не комиксы. Нет. У него в голове созрел довольно точный план, но его опередил Гюисманс. Портрет Жиля де Ре в романе «Там» — это почти то же самое. С той разницей, в пользу Гюисманса, что его «Синяя Борода» стал уже героем легенды. А вот Шайу… Потребуется приложить массу усилий, чтобы из убийцы майора сотворить дьявольский портрет чудовища, способного надолго захватить воображение… Ландрю… Петио… Джек Потрошитель… «Вероятно, я замахиваюсь слишком на многое, — подумал Жантом. — Я должен исходить из обычного происшествия, из тонкой смеси грязи и украшательств… Если бы мне удалось встать на место преступника, то я совершил бы не воровство — кстати, весьма неприятное слово, — а ловкое изъятие определенных предметов, словно я превратился в обуреваемого страстью коллекционера. Из каждого преступления я создавал бы какую–нибудь удивительную драму ревности. Насладившись бредовой радостью эксклюзивного обладания, я придавал бы своей жертве пристойный вид. Именно так поступил убийца на улице Катр–Ван. Хорошая оформительская работа предоставляет путеводную нить. Здесь нет никаких сложностей, тем более что я почерпну все детали в своем воображении, за исключением тех, что станут известными из хроники. Пусть мне в общих чертах расскажут о преступлении, а я уж добавлю насилия. Вот оно, насилие. И я даже сомневаюсь, стоит ли мне продолжать лечиться у Бриюэна. Если он уничтожит это насилие, я окончательно стану писателем без воображения».

Вечереет. Жантом долго ходил по бульвару, не замечая времени. На улице мало народу. В кафе работает телевизор, и все уткнулись в экран. Говорит какой–то человек, прильнувший к микрофонам, которые болтаются перед ним, как змеи.

— Это комиссар Шабрие, — прошептала Лулу. — Что вам принести?

— Он давно выступает?

— Нет. Только начал.

— О деле Шайу?

— Да, конечно.

— Не торопитесь. Закажу потом.

— В этом деле удивительно то, — говорил полицейский, — с каким хладнокровием совершено преступление. Невольно приходишь в изумление от той утонченности, с которой действовал убийца. Зажженные свечи, труп на кровати, аккуратно завернутый в халат, короче, весь этот церемониал, но подождите… Забыл об одной необычной детали: на шее старика был завязан шарф, как будто…

Конец фразы Жантом не расслышал из–за поднявшегося вокруг шума. Он схватился за край стола, начал мять и медленно рвать лежащую на нем бумажную скатерть. Итак, убийца придумал то же, что он сам. Или, вернее, нет. У него возникла та же мысль, что и…

— Извините, — воскликнул комиссар. — Не все сразу.

— А ограбление? — бросил кто–то.

— Что было похищено, покажет–следствие. Семья жертвы поставлена в известность. На первый взгляд, взломщика интересовали старые драгоценности. По показаниям служанки, майор Шайу владел замечательной коллекцией старых часов.

— Мсье комиссар, это какой–то сумасшедший, правда?

Жантом сжал пальцы в кулак. Сумасшедший! Вот как они считают. Ответ полицейского утонул в шуме голосов. На экране возник диктор Ноель Мамер, начавший говорить о какой–то политической конференции. Подошла Лулу с блокнотом.

— Советую заказать телячью голову, — сказала она.

Я занимаюсь тем, что всегда высмеивал раньше: веду дневник. Делаю это по совету Бриюэна и теперь пришел к выводу, что он прав. Прежде всего, это простой и вполне щадящий способ восстановить писательское мастерство. Отныне каждый вечер я сумею уберечь от катастрофических событий прожитого мною дня небольшой обломок. Писать о себе буду без снисходительности. Я это обещал врачу. Потом, когда в достаточной мере исследую свое «я», которое до сих пор никто не решался потревожить, оно, возможно, начнет трескаться, затем дробиться, и я познаю мир. Во всяком случае, так утверждает доктор. «То, что вы считаете анкилозом, — сказал он, — это просто–напросто намеренное напряжение подсознания. Есть нечто, в чем вы не хотите себе признаться, но мало–помалу с помощью определенных приемов мы вас поставим на ноги. Но продолжаться это может в течение многих месяцев».

Вот тогда я и поделился с ним своими замыслами. Написать поэтическую и жестокую историю убийцы, для которого любое преступление — поэма. Должен сказать, что ему потребовалось время, чтобы переварить мой проект.

— Ладно, — в конце концов решил он, — почему бы нет, если это принесет вам облегчение. Вижу, к чему вы клоните: разбудить свои старые страхи и извлечь из забытых кошмаров литературную субстанцию. Это так, правда?

— Да, примерно так, но к той части меня, которую вы лечите, надо присоединить образы, фантазмы, глупейшим образом кочующие из одной бульварной газеты в другую. Не знаю, заметили вы это, но журналистов совсем не привлекает странная красота некоторых преступлений.

— О! — воскликнул Бриюэн, — вы напоминаете мне известного автора книги «Преступление как изящное искусство».

Добряк Бриюэн ужасно меня раздражает, говорю это от чистого сердца — ведь мы уже друзья, но зачем он постоянно напоминает, что тоже сведущ в литературе. Я попытался выправить положение.

— Нет. Я думаю вовсе не о Томасе Деквенси. Просто хочу сказать, что в жизни происходят совершенно невероятные истории. Например, преступление на улице Катр–Ван. Помните?

— Да, конечно… подсвечники, убит на кровати…

— И санитары, — быстро добавил я. — На эту деталь, важнейшую деталь, никто не обратил внимания. Они увезли тело в Институт судебной медицины, но это произошло не по мановению волшебной палочки. Представьте себе носилки, раскачивающиеся на ступеньках лестницы.

— Успокойтесь.

— Прошу прощения. Это событие привело меня в какое–то ужасное состояние. Но именно это состояние я и пытаюсь выразить.

— Очень хорошо. Теперь я лучше вижу связь, соединяющую вас, травмированного ребенка, с некоторыми драматическими сценами. Но как вы намереваетесь связать кровавые истории, не имеющие друг к другу отношения?

— Пока не знаю.

— Ну что ж, позвольте дать вам совет. Не пытайтесь изображать из себя главного героя, Diabolus ex machina[15], бросающегося с яростью от одного преступления к другому, все это заранее обречено на неудачу. Вот что я вам предлагаю — просто подсказываю — всегда выражайте свое «я» или, если вам угодно, ведите дневник. Понимаете?.. Преступник говорит о себе без показного эффекта, с полной очарования естественностью. Если помните, я вам уже советовал записывать воспоминания и сны. Теперь пойду дальше. Предлагаю вам… как бы это сказать? Воспроизвести, например, дело Шайу. Виновный теперь не некий мсье X, ускользающий от нас. Теперь это вы. Это «я». Да, это психическая гомеопатия. Реконструировав наполовину вымышленное преступление, вы начнете воссоздавать себя. Следите за моей мыслью?.. А когда вам не хватит журналистской сноровки, вы начнете черпать вдохновение в самом себе.

О, прекрасный друг! Мне стоило бы его расцеловать. Тем не менее спешить я не стал, хотел не то чтобы подумать — я в этом не силен, — а просто выждать, понаблюдать за собой, подвергнуть испытанию свое желание писать. Не хотелось поддаваться мимолетному порыву. Период послушничества длился две недели полного воздержания. Не написал ни одной статьи. Ни одной рецензии. Посадил ручку на карантин.

Но читать я себе позволял. Прежде всего прессу. Унылую летнюю прессу. Ничего, кроме описания аварий на дорогах, столкновений грузовиков с автобусами, гладиаторских боев наших дней. Или сообщения о подложенных бомбах и опять о бомбах, нередко разносящих в клочья самих злоумышленников, — нет ничего более глупого, чем смертники–добровольцы, по сути своей лентяи преступного мира. Но кто сейчас знает, что смерть, как и любовь, должна следовать определенному ритуалу, сладострастному протоколу? Иногда пишут о необъяснимых исчезновениях, но это всегда кончается тем, что находят омерзительные останки. О! Кто вернет такие вот незабываемые катастрофы: мотоциклисту оторвало голову, а его мотоцикл по инерции обгоняет грузовик. От этого зрелища шофера хватил удар. Или вот еще: нос парохода, проткнув борт «Андреа Дориа», бережно подхватил спящую на койке пассажирку и, не разбудив, пронес ее через искореженные и острые как лезвие бритвы железные обломки. Но настоящим художником был только случай. Проблема состоит в том, как подменить случай собой.

Я позволил себе также просмотреть несколько книг из «Черной серии». Стыдно в этом признаваться. «Мастера» этого жанра, Хэммет, Чандлер и прочие, показались мне просто отвратительными, другого слова не подберешь. Набор слов. Нет никакой композиции. Кроме того, я ненавижу разговорный язык. А вот Симонен очаровал меня. Этот величественный господин в кепке обладает прямо–таки придворными манерами. Описанный им «Митан» — это Версаль площади Пигаль. Но в конце концов я почувствовал, что теряю время. Так думал и Ломон. К нему я, конечно, не ходил. Но встречал его довольно часто. Он не упускал случая дать мне совет.

— Лучший среди них, — говорил он, — это Стенли. Гарднер. В такого рода литературе я ценю прежде всего интеллект.

О! На его счет я не строил никаких иллюзий. Он искал встреч со мной просто потому, что не потерял надежды продать мне что–нибудь из мебели. Он явно охотился за клиентами, которых становилось все меньше. Рискну даже сказать, что он был моим почти что единственным развлечением. Жил я затворником: дважды в день ходил в ресторан, от этого никуда не денешься, а остальное время запирался в своей мансарде, где довольно неуклюже старался вывести несколько строчек, как фальсификатор, подделывающий подпись своего шефа. Но должен признать, что получалось у меня все лучше и лучше. Да, это так! Личный дневник — как спуск по санной трассе. Просто скользишь. Свои черновики я, естественно, уничтожал, оставляя лишь некоторые размышления вроде приведенных выше. А их я прячу среди белья в запертом на ключ шкафу. Не хочу предстать перед кем–нибудь обнаженным. В первой папке лежат мои заметки. Во второй вырезки из газет, которые, как я думаю, окажутся мне полезными. Особо интересуюсь теми, где говорится о разных напастях, вызванных шершнями, осами и змеями. Они будят сам даже не знаю какие глубокие и потаенные страхи. Особенно змеи. Говорил ли я об этом Бриюэну? Не помню. Вокруг мельницы водилось множество змей. «Смотри под ноги», — постоянно предупреждала мать. Помню, однажды, роясь в рюкзаке, я наткнулся на одну из них, она заползла туда, пока я ловил уклеек. Рука коснулась отвратительного клубка. Я бросил все, удочку, коробку с червями — все. И помчался на берег. Кажется, меня даже вырвало.

Теперь эта паника кажется сладостной, дает мне материал для очень сочных деталей. Но что в квартире может делать змея? Решительно, я ставлю себя в такие рамки, которые сразу не разорвешь. Можно подумать, что нарочно. Конечно нарочно.

Закончился первый тайм. Или, если хотите, раунд, или что угодно, намекающее на перерыв в соревнованиях, имеющих свой конец. Фыркнул. Зажег сигарету. Щелкнул пальцами. В зеркале шкафа посмотрел на себя без всякого снисхождения, и в голову вдруг пришла мысль. Постоял не двигаясь. Потом медленно, чтобы не упустить ее, опустился на стул и написал: «Питон». До завтра.

«Питон»! Это слово выпустило на свободу все старые кошмары. Провел ужасную ночь. Проснулся весь разбитый. Вокруг меня собралось все, что ползает, лазает, кусается, словно я превратился в закоренелого алкоголика. Постепенно прихожу в себя. Ну и что! Настоящий писатель ничего не упускает из вида. Ему плохо, он страдает, его предают, топчут ногами. Тем лучше! Все это станет полноценным удобрением, дающим живительные соки. Ко мне, крысы, жабы и ужи. Скорее, по горячим следам, вдохновите меня начать историю. В каком–то журнале я прочитал, что есть оригиналы, покупающие змей, ящериц, саламандр (для них на набережной открыты специальные магазины) и держащие их у себя дома. Представим себе человека, пусть немного чокнутого, который в квартире держит питона для охраны ценностей. Именно эта мысль посетила меня вчера. Питон в роли сторожевой собаки. Вышедший из повиновения питон.

Нет. Это слишком банально. Представим себе лучше преступника, выдрессировавшего питона для нейтрализации своих жертв. Змея заползает в квартиру, пренебрегая всеми замками. Обвивает несчастного кольцами, и его грабят. Нет ничего более хитроумного, чем такая живая смирительная рубашка. А мой герой уходит с добычей, позвав за собой послушную ему одному змею.

Мне могут возразить, что Конан Дойл изобразил уже нечто подобное в рассказе «Пестрая лента», но разве не видно, что у меня гораздо более волнующий сценарий — жертва не умирает. Она просто обезумела от страха, а это гораздо больше щекочет нервы. Это намного поэтичней. В конце концов, не знаю… Надо немного подождать, чтобы убедиться, что дело стоящее. Если бы Конан Дойл… Ладно. Тем хуже. Зло уже свершилось. Мне остается только придумать новые детали.

Записываю. Кто–то приходил ко мне, или выходил я сам. Обычно дверь, ведущую на служебную лестницу, я запираю на замок. Утром обнаружил, что замок не заперт. Осмотрел другую дверь — ведущую к Мириам. Горит красный свет, но что могло ей помешать прийти ко мне ночью? Мы пришли к обоюдному согласию, что эта дверь не должна служить нам моральным препятствием. Да ладно уж, не буду делать из мухи слона. Просто недосмотрел — вот и все. Не забыть бы, что надо сходить в больницу сдать кровь. Да, хорошенькое дело, если калий окажется, выражаясь словами Бриюэна, не на уровне.

Жантом стоит в очереди. Перед ним судачат три женщины. Он почти не прислушивается к их разговору, но вдруг вздрагивает.

— Ее обнаружили пожарные… Их кто–то вызвал, неизвестно, кто именно. Чтобы вскрыть дверь, пришлось прибегнуть к помощи слесаря.

— Извините, мадам. А что произошло?

— Настоящая трагедия, мсье. Убили женщину на улице Турнон.

— Когда?

— Этой ночью. Ее вроде бы задушили.

В груди сразу же возникла пустота. Ему кажется, что вот–вот он задохнется. Жантом встает. «Извините». Вышел. Она сказала: «задушили». Почему это слово так его волнует? Летелье должен все знать. Жантом вошел в кафе, попросил жетон, спустился к телефону, посмотрел в записной книжке номер «Пари–Матч».

— Жана Летелье, пожалуйста. Беспокоит издательство Дельпоццо.

У Летелье уши повсюду, даже в самом сердце страны и государственных органов. Если кто–то и знает, то только он.

— Летелье?.. Это Жантом… Все в порядке, спасибо.

— Да, я как раз хотел вам позвонить, — сказал журналист. — Но сначала вы… Скажите. Что–то случилось?

— Ничего. Просто только что узнал о преступлении на улице Турнон. Видите ли, я пишу книгу. Ладно… Хорошо..1. Стану держать вас в курсе. Пока собираю материалы… Что в этом преступлении может быть необычного, даже, скажем, живописного? Понимаете?..

Летелье разразился смехом довольного собой человека.

— Да, старина, прямо в точку. Делом занимается малыш Перальта. У меня на столе его первый отчет. Читаю. Слышите?.. Ну так вот. Бедная женщина, Мари Галлар, жила одна на четвертом этаже в прекрасной квартире, которую она собиралась вот–вот покинуть. В свои восемьдесят три года ей хотелось поселиться в доме для престарелых. Эта деталь имеет немаловажный смысл ведь она намеревалась переехать на будущей неделе. Продала часть мебели, и в квартире повсюду стояли ящики и чемоданы.

— Она богата?

— Да. Очень. Вдова промышленника, сделавшего состояние на подшипниках. Детей нет. Только племянники. В ходе следствия все это выясняется. Но не забывайте, что оно только началось.

— Ее обворовали?

— Полиция это предполагает, но не слишком уверенно. У нее было много драгоценностей, это известно от соседей.

— Все как в деле Шайу, — сказал Жантом.

— Совершенно верно, — ответил Летелье. — Нашли старуху, лежащую в кровати и задушенную собственным боа.

— Что?.. Повторите… Боа?

— Ну да, черт возьми! Что в этом странного? Такая штука из шерсти или из перьев… Кажется, ее еще называют шейным платком. Представляете? В такую жару надеть на нее такую теплую вещь, просто издевательство. И обратите внимание, судебно–медицинский эксперт категорично заявляет: ее задушили голыми руками. Боа надели потом, чтобы скрыть синяки или, как говорит Перальта, чтобы придать ей «пристойный вид». Убийца — и вправду интересный тип. В тот раз зажег свечи. Теперь мех… Ведь это дело одних и тех же рук. Доказательством служит хотя бы то, что он опять сам вызвал «Скорую помощь». Тот же метод. Та же наглость. Дверь оставил приоткрытой. Люди в белом смогли свободно войти.

— Почему вы называете их людьми в белом?

— А как их еще называть? Расследование ведет дивизионный комиссар Маркетти… Клянусь, он не теряет времени даром. Представляете, какой поднимется шум. Тем более что эти два преступления выглядят как начало целой серии. Вот так, старина. Я выложил все, что знаю. Но следующий номер все равно купите. Там вы найдете кучу фотографий, множество других сведений. Над этим у нас работает целая группа… Алло!.. Жантом!.. Я вас не слышу. Теперь моя очередь задать вопрос. Ходят слухи, что ваша жена действительно хочет продать «Гомону» права на «Хозяина сердца»! Это правда?

Чтобы прийти в себя, Жантому понадобилось какое–то время, кровь стучала в висках, как у водолаза, только что поднявшегося с глубины.

— Я не очень–то в курсе, — пробормотал он. — У каждого свои проблемы.

— Да, понимаю. А что с книжкой, которую вы готовите?

— Какой книжкой?

— Вы же сами только что говорили, что собираете материалы. Можете рассказать чуть подробней?

— Трудно вот так сразу.

— А название уже придумали?

— Да, «Мистер Хайд».

Слова эти обожгли горло, как кислота, и Жантом сразу же повесил трубку. Сил разговаривать больше нет. Непонятно, что с ним происходит. Он даже не уверен, кто произнес «Мистер Хайд». Своего голоса он не узнал. Да, он совершенно определенно считает мистера Хайда одним из самых известных литературных героев… Это омерзительный двойник доктора Джекила, воплощение зла, ужасный урод, который душит свои жертвы. И этот мистер Хайд живет в нем. Прячется в нем и, как кукольник, передвигает на сцене его сознания неясные силуэты изысканных чувств. Чудовище. Надо немедленно рассказать о нем доктору Бриюэну.

Потом вдруг он вновь обрел ясность ума. Он вышел из тумана, как больной выходит из коматозного состояния. Увидел, что стоит в вонючей телефонной кабине, позади него кто–то суетится и нетерпеливо стучит в стекло. Жантом еще раз быстро набрал номер Летелье и через секретаршу принес свои извинения. Их разъединили, но он перезвонит. Оттолкнув продолжавшего ворчать назойливого клиента, поднялся в зал кафе, потом вышел на улицу и очутился в водовороте настоящей жизни с шумом, светом, торопящимися по своим делам людьми. Ему стало жарко. Он еще не оправился от потрясений, как будто только что чуть не стал жертвой несчастного случая. Мистер Хайд! Это невозможно! Посмотрел на часы. Беспокоить врача еще рано. Почувствовав на плече ласковые лучи солнца, решил посидеть немного в садике рядом с церковью Сен–Жермен.

Не спеша отправился туда, нашел свободную скамейку, закурил сигарету. Из церкви до него доносились отзвуки службы, благодаря толщине стен они как будто отфильтровывались и становились еще прекраснее. На ступило время свести счеты с самозванцем. И прежде всего следует разобраться с делом Галлар. Разумеется, это обычное происшествие, напоминающее, правда, первое преступление, но случаются довольно часто совпадения. Если бы Летелье не произнес невольно это идиотское слово «боа», означающее одновременно шейный платок и удава, он бы не впал на несколько секунд в ужасную панику. Но ведь Бриюэн уже объяснял, что игра слов, двусмысленность, использование омонимов — все это обычные личины психического расстройства. Все началось с недавних кошмаров, населенных рептилиями. А как появились кошмары? Чтобы ответить на этот вопрос, не надо быть психиатром. Они исподволь начали проникать в подсознание с того момента, когда он решил вести дневник — ведь дневник, даже если его вести абы как, это уже какая–никакая, но литература, а ведь именно это ему запрещено. Но кто позволяет себе наложить запрет? Мистер Хайд, черт побери! Но мистер Хайд, в свою очередь, это просто маска, выдумка незнакомца, который засел в нем и который никогда не позволит разоблачить себя. Ловкий прием в отношении литератора. «Если бы я был сантехником, — подумал Жантом, — «это» во мне придумало бы другой символ, например, «елочку», кран в виде елочки. Ну и что? Надо все бросить? Но ведь это уже не мистификация. Кто–то хочет моей погибели. Если я не смогу писать, мне останется только включить газ».

От окурка Жантом закурил еще одну сигарету, чего раньше никогда не делал. Позади него проехала поливальная машина, и по крышам стоящих автомобилей застучали капли воды. Прогуливавшийся по аллее голубь начал порхать на месте, как будто прыгая через натянутую струну. Для всех других — приятное время. Жантом вернулся к своим мрачным мыслям. Еще немного ясных, полных здравомыслия рассуждений, и он выберется на твердую почву. Ему надо понять, почему убийца поставил две свечки и обвязал шею убитой удавом, простите, платком; сумасшедший ли он или совершал преступления в здравом уме, как бы подавая кому–то знак. «Эй! Эй! Это я. Вы меня узнаете?» Но к кому он обращался? Кому посвятил эту бредовую мизансцену? «Разумеется, мне, — признался Жантом. — Мне, мистеру Хайду! Или, вернее, тот, кто выдает себя за мистера Хайда, обращается ко мне с предупреждением… Именно так! Мне не выкрутиться».

Если бы он прислушался к себе, то лег бы на скамью, как бездомный. Для бродяг здесь просто рай. Никто их не трогает. «Впрочем, — продолжил Жантом свои рассуждения, — есть еще одна деталь, которая, даже если я еще сомневаюсь, прямо касается меня. Люди в белом. Убийца приглашает их, как специалист специалистов. «Смотрите и приготовьте носилки! Закройте лицо простыней. Не надо, чтобы видели посторонние. Знать должны только вы и я».

Жантом рассмеялся, голубь перестал клевать.

«В сущности, — подумал Жантом, — зачем вся эта комедия? Чтобы я признался: да, это я убил майора Шайу. И я убил старуху Мари Галлар. Мне не привыкать. Я уже и раньше убивал. Мистер Хайд — убийца. Перечитайте Стивенсона. Вы знаете, почему мистер Хайд превратился в такую скотину? Потому что никто его не любил. Я вам признаюсь: я был круглым сиротой».

Он встал, немного шатаясь, и вздохнул полной грудью. За стеной, очень далеко, звенит колокольчик. Круглым сиротой, повторил Жантом. Вот слово, отметающее все страхи и помогающее идти прямо вперед.

Он направился к издательству Дельпоццо, стараясь не обращать внимания на–то, что происходит на улице. Бриюэн разберется и наведет порядок. Для меня на сегодняшнее утро хватит. Не так ли, дорогой Хайд?

На ходу поздоровался с секретаршами, с рассыльными: народу в фирме не много. Отпускной период, воскресенье. Заперся в своем кабинете, перелистал блокнот. Никаких встреч… Ничего срочного… Курьер принес последний роман Поля Машона. «Рене Жантому, чей благоприятный отзыв бережно храню. Дружески ваш». Машон! Жантом о нем уже забыл. Разве можно называться Машоном, делая карьеру в таком проклятом ремесле? Жантом поискал «Бириби», положил его перед собой. Вот это книга! Первый шаг к славе. В определенном смысле и почти неосознанно этот роман стал бы рулевым с черным флагом насилия, которое уже зрело. «Мистер Хайд» после «Бириби» наделает шума.

Жантом задумался. Нет, не может быть и речи ввести его в серию, даже такую популярную. Мистер Хайд одиночка и должен таковым оставаться. Во–первых, серия означает определенную тематическую подборку, а это подразумевает необычайно яркую, непристойно привлекательную обложку. Но ведь имя Хайда само по себе попадает в цель. Оно направлено к сердцу человека, как бы говоря: «Ты и я, мы с тобой одно целое. Что ты об этом думаешь?» Итак, никаких рекламных трюков. Наверху скромно — Рене Жантом. Ниже просто вот такое потрясающее название, ничего больше. Дельпоццо поймет, прочитав рукопись.

Жантом вздохнул. И забыл обо всем том, что предстоит сделать.

Бриюэну я рассказал все: о рептилиях, приходящих ко мне во сне, и не только о рептилиях, но и других существах. Были еще звери на четырех лапах, возможно, это воспоминания о лазарете, в котором тетка содержала брошенных животных. Я сказал ему, что меня осенила идея воспеть питона, и он посмеялся над ней. Особенно его позабавила история с боа.

— Видите ли, — сказал он мне, — слова, особенно у романиста, имеют особую силу. Они только и ждут, чтобы соединиться, прилепиться друг к другу, обогатить неожиданным смыслом любую приходящую в голову мысль, даже самую банальную. Бедный мой друг, вас ждут и другие сюрпризы. Забудем об этом. Сейчас меня беспокоит та настойчивость, с которой вы цепляетесь за абсолютно вымышленную личность, — и я настаиваю на этом, — мистера Хайда. В настоящий момент все выглядит так, будто полнейшая развращенность этого существа услаждает, вернее, компенсирует какой–то вакуум внутри вас. (Думаю, что точно передаю его слова. Во всяком случае, стараюсь.) Пойду дальше, — продолжал он, — вы не прочь приписать себе таинственные убийства майора и пожилой дамы. Ведь правда? Словно это помогает вам скрыть нечто, происшедшее с вами очень давно. Вы бы охотно сказали: «Если я приложу руку к этим двум преступлениям, не имеет смысла копать дальше. Два убийства или три, не все ли равно? Так или иначе вина остается той же».

— Это не так.

— Да, это не так, потому что, играя в преступника — а вы должны признать, что это лишь игра, — вы обходите стороной то, что совершили раньше и что в своем подсознании вы считаете непростительным.

Бередя душу, Бриюэн причиняет боль. Он мне напоминает врача в колледже, который до крика давил на живот, когда ему жаловались на небольшую резь в желудке, пытаясь получить освобождение от уроков физкультуры. Но Бриюэн еще не кончил: он ищет правильную формулу и находит ее.

— Обвиняя себя в вымышленных зловещих деяниях, — сказал он, — вы пытаетесь снять с себя вину за то, что крепко сидит в вас. Это как солитер. Вы избавляетесь от его сегментов и считаете, что вылечились. Но пока в вас остается его головка, он продолжает грызть вас. Успокойтесь, дорогой друг, вы начинаете нервничать. Это понятно. Все мои пациенты упираются, как только чувствуют, что я становлюсь опасным, постепенно приближаясь к первопричине болезни.

— Ну и? — резко спросил я. — Что вы предлагаете?

— Что ж, дорогой друг, думаю, прежде всего надо обратиться к вашему рассудку. По моему мнению, вам необходимо прекратить отождествлять себя в той или иной мере с этим книжным героем. В противном случае ваше состояние ухудшится. Для человека с таким ненасытным воображением, как у вас, дело может кончиться шизофренией или, если хотите, раздвоением личности на исключающие друг друга ипостаси. Наше физическое существо очень уязвимо. По самым разным причинам оно может развалиться на части, и больной тогда ищет спасения в каком–нибудь нереальном мире. По счастью, вы до этого еще не дошли. Но я за вас немного беспокоюсь.

По правде говоря, меня охватил леденящий страх. Я уже видел себя в сумасшедшем доме. Что тогда станет с моим произведением? Я едва слушал Бриюэна.

— Итак, — сказал он. — У вас возникло подозрение, что вы в какой–то мере причастны к этим двум убийствам. Обращаю ваше внимание на выражение: «в какой–то мере». Я использовал его, чтобы не настраивать вас против себя. Но давайте будем мужественными. Это либо вы, либо не вы. Допустим, что это вы. Тогда объясните мне, почему вы выбрали именно этих людей. Ведь вы их совершенно не знаете?

— Не знаю.

— Отлично. Допустим, вы хотели просто украсть. Все равно что. Что под руку попадется. Дело удалось, и ваши карманы набиты деньгами и драгоценностями. Что вы с ними сделали?

— Хватит, — воскликнул я. — Я виноват совершенно не в этом.

— Скажите тогда в чем. Извините, дорогой друг, но я вынужден прижать вас к стенке. Говоря совершенно откровенно, я не считаю, что вы способны хладнокровно задушить двух стариков.

Сам по себе просился ответ: «Я тоже». Но я не знал, как ему сказать: «На роль преступника я не гожусь, а вот на зрителя — да». Но это, разумеется, абсурдно. Поэтому я взмолился:

— Хватит, я больше не выдержу.

Он дружески похлопал меня по плечу и извинился.

— Видите ли, — сказал он, — я не могу одновременно относиться к вам как к другу и проводить лечение, которое наверняка нарушит ваши защитные реакции. Прежде всего вы — больной, а мы оба об этом едва не забыли. Давайте повторим еще раз. Хочу, чтобы вы ясно осознали — вы ни в чем не виноваты с материальной точки зрения. Но морально вам хотелось бы оказаться виновным.

— Но в том–то и дело, — воскликнул я. — Я виновен. Давайте повторим!

Он меня остановил.

— Ладно, согласен. Люди в белом. Образ, который вас мучает…

Я его прервал:

— Вы же сами видите, что он возникает в обоих случаях вопреки всякой логике, ибо заурядный убийца не стал бы поднимать шум. Нет. Здесь действует человек, специально оставляющий свою визитную карточку.

— Я признаю это, — ответил Бриюэн. — Признаю даже то, что между ним и вами есть определенное душевное сходство. Но своими постановками он вас превзошел. В одном случае распростертое тело чуть ли не с четками в сложенных крест–накрест руках — не говоря о торжественных свечах, — в другом старая дама, у которой шея обвязана каким–то мехом.

— Боа, доктор, именно боа.

— Пусть будет боа. Но следует непременно отметить, что в своей мрачной фантазии он пошел гораздо дальше вас.

— Возможно, доктор. Но всего лишь как учитель, дающий урок нерадивому ученику.

— Что вы хотите сказать?

— А то, что эти преступления обращены ко мне, они мне говорят: вот как надо действовать. Все происходит так, словно мы одной крови: ты и я.

Какое–то время Бриюэн молчал. Потом грустно проговорил:

— Значит, все–таки так. Не пытайтесь представить себя ответственным за события, к которым не имеете ни малейшего отношения. Вас это огорчает?

— Нет, доктор, ничуть. Я просто спрашиваю себя, существует ли где–нибудь человек, подслушивающий мои мысли. В конце концов, что об этом знаете вы, ученые?

Он пожал плечами, не то чтобы выражая презрение ко мне, а скорее как бы говоря: почему бы нет? Я начал развивать свою мысль.

— Возьмем мистера Хайда. Его можно рассматривать как двойника–гримасу Джекила, но это меня не интересует. Меня привлекает как герой романа именно Хайд.

— Объясните. И не торопитесь.

— Не все так просто, — ответил я. — Представьте себе романиста, вдохнувшего в свое творение такую жизнь, что оно принимается действовать самостоятельно, но все же оставаясь, правда, под контролем автора. В определенном смысле оно ему повинуется, подчиняется его приказам и в то же время угадывает его желания, старается им угодить и тем самым как бы освобождается от его опеки и начинает исполнять свои собственные желания. Оно уже автор и не автор. Самостоятельное и уязвимое. Я понятно изъясняюсь?

— Дорогой Жантом, мы, психиатры, прекрасно разбираемся в полутонах. Поэтому мне не сложно следовать за вашей мыслью. Любой писатель, достойный так называться, мечтает произвести на свет героя, представляющего себя самого и его создателя. Но в вашем случае, увы, эта мечта трансформируется в навязчивую идею, вы это сами сознаете и поэтому отказываетесь от нее. Не так ли? Я вас не убедил?

— Признаюсь, доктор, нет, не убедили, потому что я уверен… Послушайте! Существует передача мысли на расстоянии? Нет, не смейтесь. Это слишком серьезно. У меня такое впечатление, что порой романист имеет дело с реально существующим человеком, когда он думает, что выражает свои мысли через вымышленного персонажа. И то, что он вкладывает в уста одного, передается и другому. В этом смысле мистер Хайд, которого преступник рассматривает как идеальный пример для подражания, есть мое порождение.

— Понятно, — проговорил Бриюэн. — Вас двое, и вы делите между собой вашего Хайда. Придумали его вы, а воплощает другой. Любопытная теория.

— Да нет же, доктор. Наоборот, нет ничего проще. Всего–навсего есть некто, с кем я делю Хайда. Скажу больше. Когда я полностью усмирю моего героя, он станет навязывать другому свою волю, по сути исходящую от меня.

— И вы будете убивать с помощью подставных призраков, — сделал вывод Бриюэн с какой–то сухостью в голосе.

Меня это сбило с толку.

— Вы рассердились? — пробормотал я.

— Да нет же! Как вы могли такое подумать?.. Лучшим доказательством служит то, что я следую за вами в ваших…

— Досужих вымыслах, — закончил за него я.

— Это не то слово, что я искал. Ну ладно, забудем. Скажите, не ошибаюсь ли я, полагая, что вы стараетесь выдумать драматическую историю, чтобы проверить, воплотится ли она в действительное происшествие?

— Ни в коем случае, доктор! Никогда. Я же не чудовище.

— Чудовищ не существует, — грустно проговорил Бриюэн. — Есть только одержимые.

— Ладно, — сказал я, — чтобы доказать свою добрую волю, я обязуюсь воздерживаться от общения с теми, кто может меня выдать, с женой, с близкими. Короче, я сжигаю дневник. Замуровываюсь.

— Вы замыкаетесь в себе, — сделал вывод Бриюэн. — Прекрасный результат. Вы знаете, что это такое? Обычно этой болезни подвержены дети. Но тем не менее я хотел бы вас предупредить.

Он открыл книжный шкаф, достал из него книгу и прочитал из нее абзац, запечатлевшийся у меня в памяти.

— «…Отход от реальности с потерей связей с окружающим миром и погружением во внутренний воображаемый мир». Вы этого добиваетесь?.. Нет. Тогда возьмите себя в руки. Я вовсе не собираюсь вас запугивать, но для начала обещайте, что будете совершать прогулки, встречаться с друзьями, искать контакты, одним словом, делать все противоположное тому, что вы мне только что сказали.

— Да, конечно… Но я обещал Дельпоццо…

— Знаю, знаю. Вы мне об этом вкратце упомянули. Но вас ничто не торопит. Здоровье прежде всего. И к черту славу. А чтобы вернуть здоровье, нам вместе надо найти, откуда исходит эта неистовая потребность, скажем так: стремление к известности любой ценой. Уж я–то знаю, что при некоторых формах невроза человеком всегда движет желание каким–то образом проявить свою силу. Но из того, что вы рассказали о своем детстве, не видно, над чем или над кем вам следует взять реванш. Бросьте! Возвращайтесь домой и перестаньте мучить себя историями о големе, зомби и всякими другими баснями.

Провожая меня, он излучал добродушие. Может, слишком явно. Так себя ведут с больными, от которых хотят скрыть их истинное состояние. Ошибается ли он? Разве я не строю из тумана иллюзорное здание бредовых гипотез, пытаясь вразумительно выразить по сути своей неясное состояние души? Но все же эти записи, позволившие определить точку отсчета и оценить пройденный путь, принесли мне пользу. Оттолкнувшись от вполне законного желания найти где угодно тему для романа, я начал искать в себе, потом принялся обвинять себя и даже подозревать в самом страшном. Мне казались пригодными любые средства, которые могли бы подсказать чисто литературный сюжет. Но вот о чем я забыл сказать Бриюэну. Предметом моих отчаянных поисков является какая–то утерянная чистота. Чистота сердца, разумеется, но главное — чистота слова, прозы, ставшей «безделушкой звучной суеты», дорогой сердцу Малларме. Природа сырого материала меня не интересует. Не важно, есть преступление или нет, меня очаровывает образ боа, превратившегося в змею, поэма внешних ассоциаций, этих готовых метафор, которые не надо выстраивать друг за другом.

Возможно, в глазах общества я выгляжу извращенцем, но когда я сталкиваюсь с прекрасным, меня всего охватывает волнующая дрожь. Поэтому я прощаю себя. Отпускаю грехи. Мне жалко бедного Жантома.

Дневник я уничтожил. Почему?.. Очень часто я сам не знаю, почему делаю то или другое. Из осторожности? Из подозрительности? Из осмотрительности? Ничего с собой не могу поделать. Не моя вина, если на улице я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не следует ли кто–либо за мной. Хотя на этот счет я совершенно спокоен. Почему меня должны подозревать? У полиции нет никаких версий, и она теряется в догадках. Грабитель — об этом я прочитал в газетах — забрал драгоценности, деньги, чеки казначейства, другие ценности, которые меня не интересуют. Я приходил не для того, чтобы воровать. Вернее, мистер Хайд не опустился бы до воровства. Старина Жантом, ты совсем запутался.

Жантом, сидя с широко расставленными ногами на новом прекрасном паласе, заканчивает рвать на мелкие кусочки страницы своего дневника. Ему это доставляет огромное удовольствие. Концы в воду. Вполголоса разговаривает сам с собой. Покончив с тетрадью, переходит к газетным вырезкам с описанием обстоятельств дел Шайу и Галлар. Все это в прошлом. Теперь значение имеет лишь третье дело, которое однажды не преминет разразиться. И Жантому хотелось бы ему помочь вызреть. Он не забыл советов своего врача. «Перестаньте мучить себя и тому подобное». Он делает для этого все возможное. Пытается даже развлечься, читая летние бестселлеры, которые нужно осаждать и брать штурмом, как крепости.

Ходит в кино, на первый послеобеденный сеанс, когда в зале видны лишь силуэты — зашедших подремать или пообниматься. Но кинофильмы наводят на него скуку из–за диалогов, высеченных из грубой глыбы языка. К счастью, думает он порой, все очистит небесный огонь. Следует отметить, что последнее время ему часто снится пламя, летящие во все стороны искры. Он мгновенно просыпается. После пережитых в детстве пожаров он остерегается даже зажигалок и спичек. Перед сном проверяет выключатели, газовые краны. Бывает, звонит Мириам.

— Вы не чувствуете запаха гари? У вас ничего не горит?

Она сразу взрывается. Он вешает трубку. Ответ ему известен заранее, а ее приступ гнева окончательно его успокаивает. Но такие вот маленькие уловки составляют часть определенной методики обретения покоя перед сном. В этом смысле Мириам играет для него как бы роль няни. Да, Жантому хотелось бы стать послушным больным. Но его терзает, вернее грызет, искушение. Это происходит далеко, за кулисами. Ему ненавистно слово «подсознание», как бы постоянно высвечивающее какую–то глупость. В противоположность ему «кулисы» обозначают рабочее место, деятельность, не очень упорядоченную, Но полезную и осознанную.

Так вот, за кулисами стоит Жантом, полагающий, что может еще раз привести в действие механизм таинственного и драматического события и поставить великолепное театральное произведение. В конце он найдет источник своего вдохновения. Тогда, возможно, Бриюэн поймет, что важно не столько освободить от комплексов своего пациента, сколько выбить пробку, мешающую ему выражать себя в полную силу, в полном объеме, полным потоком. На помощь, «Бириби»! Он покупает все больше и больше бульварных газет, предпочтительно таких, которые, манипулируя знамениями, предчувствиями, предсказаниями судьбы, превращают жизнь знаменитостей в патетические шарады. Он даже поделился своими размышлениями с Мириам. Разумеется, вскользь, очень осторожно. Она расспрашивала о его планах своим обычным насмешливым тоном, как будто уже предчувствуя пресный затхлый запах поражения. Впрочем, она часто так делает.

— Дела идут неплохо, — небрежно бросил Жантом. — Знаете, я сейчас заново открываю Гюисманса. Вы непременно должны перечитать «Там». Это восхитительно. Ни у кого, кроме него, нет такого чувства сверхъестественного. Кстати, я часто задавался вопросом, учитывая ваше происхождение, нет ли у вас подобных способностей. Вы так скромно умалчиваете об этом.

— К чему вы клоните? — спросила она. — Вам для работы нужна гадалка?

— Нет, отнюдь. Но меня очень интересуют все эти истории о предчувствиях, о колдовстве, о них так много пишут в некоторых газетах.

— Зря вы шутите, — сказала она. — Я действительно довольно хорошо разбираюсь в этих вещах. Но не хочу обсуждать их с человеком, считающим себя трезвомыслящим.

— Дорогая Мириам, вы меня абсолютно не поняли. Напротив, вы бы мне здорово помогли, если бы рассказали содержание статьи, случай, какой–нибудь эпизод, почерпнутый из газеты или из разговора, показавшийся вам действительно фантастическим.

— Фантастическим? Что это значит? Необъяснимым?

— Именно так.

Она сбросила слегка капризную маску недоверия.

— Бедный Рене! Такие истории на улице встречаешь на каждом шагу.

— Да нет же. Я говорю не о драгоценных камнях, приносящих несчастье, не о таинственных местах, не о всей этой дурацкой магии. Я думаю о явлениях, о которых стараются не вспоминать, потому что они вызывают страх.

Мириам помолчала, задумчиво покачала головой, потом еле слышно произнесла:

— У нас была служанка, дед которой знал секреты растений и многие другие тайны. Он мог, не покидая своей хижины, оказываться одновременно во многих местах. Ты это ищешь? Возможно, я могу тебе помочь… Знаешь, мне действительно хочется тебе помочь.

Жантом схватил ее за руку и зло прошептал:

— Ты несешь черт знает что! Издеваешься надо мной. Это уже слишком.

Она его оттолкнула, встала, открыла дверь.

— Уходи, — сказала она. — Двигай отсюда. У меня нет времени.

— Подожди, пожалуйста. Я не хотел… Но, Боже мой, какой ты можешь быть… Послушай, ты уверена в том, что сказала… нахождение в разных местах… человека одновременно видят в двух разных местах, это правда?

— Абсолютная правда. А теперь дай мне поработать.

— Одну минуту. Других таких историй не знаешь?

— Знаю очень много.

— Расскажешь, когда будет время?

— Тебя это интересует?

— Да. Для моей новой книги.

— Ладно, когда захочешь. Позвоню тебе. Но не думаю, что мы когда–нибудь придем…

— К согласию, — сказал Жантом.

— К нейтральности, — поправила Мириам.

Жантом долго обдумывал этот странный разговор. То, что он искал в газетах, оказалось рядом с его дверью. Знать бы теперь, удовлетворится ли мистер Хайд антильским фольклором. Ведь эта сказка о нахождении в разных местах хоть и волнующа, но не настолько уж оригинальна. Она станет таковой, только если Жантом полностью изменит план. Пока главный герой — в данном случае мистер Хайд — будет только связывать события, пусть даже из ряда вон выходящие, все окажется надуманным, трюкачеством, «липой». Одним словом: выдумкой. Даже самый изящный слог никого не введет в заблуждение. Но если автор, прикрывшись личностью Хайда, откроет свою душу, представит на всеобщий суд свою исповедь, где реальность и вымысел сольются воедино, то есть провозгласит: я Жантом, это — Хайд, и я, Хайд, это — Жантом, тогда он познает подлинный триумф. Такое явление, как присутствие в разных местах, сразу же примет поэтическую форму. Выкуривая у себя в комнате сигарету, я в то же самое время где–то душу какую–то невзрачную старую женщину. Не пытайтесь понять, как это происходит. Посмотрите лучше, как, исходя из своего прошлого, я строю настоящее, лишенное вульгарности. А что касается пошлых деталей, как я вошел, что сделал с драгоценностями и так далее, ловкий романист всегда найдет, им рациональное объяснение.

Жантом не скрывает от себя, что в определенном смысле Бриюэн прав, что за беспомощностью пациента скрывается стремление к власти. К власти, но также и к правде.

Ноги машинально несут Жантома к столу, и он ясно осознает свое отчаянное стремление: признать себя тем, кто он есть — писатель, ищущий сюжет, готовый скорее пасть жертвой опасного невроза, чем замолчать.

Но перед тем, как сесть за письменный стол, он остановился и повторил себе: «Ни в коем случае не забывать, что в совершенных преступлениях таится нечто, о чем знаю только я один, чего я никому не поверял. Это нечто покоится глубоко во мне. Какой бы ни оказалась дальнейшая интрига, которую я изберу, в ней кроется ужасная тайна».

Войдя в издательство Дельпоццо, он наткнулся на Люсетту.

— Как дела, мсье Жантом?

— Хорошо. Очень хорошо. Спасибо.

На его стол курьер положил три книги. Эти плодовитые авторы кого угодно могут убить. Когда же введут обязательную контрацепцию?

Кто бы подумал, что Мириам окажется такой любезной? Она сама позвонила Жантому. Как всегда, сразу

перешла к делу.

— Если отвлекаю, — проговорила она, — положите трубку. Если нет, откройте Клер, она сейчас принесет вам две книги, я их случайно обнаружила вчера. Они могут вам помочь, особенно «Огонь с небес» Майкла

Гаррисона. Если понравится, оставьте себе.

— Спасибо. Это о чем?

— Сами увидите. Вы ищете фантастику, настоящую.

Вот это как раз для вас. В англосаксонских странах она пользовалась большим успехом. Желаю удачи.

Через несколько минут Клер постучалась во внутреннюю дверь.

— Заходите, — сказал Жантом. — Нет, вы меня не отвлекаете. Я пытаюсь покончить с рецензией, которая меня раздражает.

Он показал на свой стол, на смятые листы, валявшиеся вокруг корзины для мусора, словно она представляла собой мишень, которую безуспешно пытались поразить.

— Я не очень–то ловок, — признался он. — И потом, эта работа так меня угнетает. Особенно как только подумаю, что все эти статьи мне придется печатать самому. Многие в издательстве сейчас уже ушли в отпуск.

— Вы позволите, — проговорила Клер. Она пробежала глазами по записям Жантома и сказала: — У вас не очень разборчивый почерк, но я его читаю довольно легко. Хотите, я все это отпечатаю?

— Я был бы в восторге, — ответил Жантом. — Но ведь моя жена вам не позволит.

— Она ни о чем не узнает. Я сделаю это в свободное время.

— Вы берете работу к себе домой?

— Нет, не к себе. К мсье Ломону… Как? Разве вы не знаете, что я занята у него три дня в неделю?

— Мириам в курсе?

— Ну как же вы живете, мсье Жантом? Это известно всем. Ломон нанял меня для обработки корреспонденции и ведения отчетности. Это отнимает не очень много времени. Послезавтра Вы получите текст в двух экземплярах. Годится?

— Клер, вы ангел. Мириам вас не стоит. Послезавтра, если вы свободны, не откажите мне в удовольствии пообедать с вами… Я один из тех несчастных, о которых повествует Писание, у них есть глаза, но они не видят, у них есть уши, но они не слышат. Я ездил с вами на лифте много раз в неделю, но никогда не осознавал, как вы очаровательны. Извините старого медведя.

Она рассмеялась, мило смутившись, свернула бумаги и положила их в сумочку. Он проводил ее.

— Передайте мою благодарность Мириам. Последний раз я получал от нее подарок в…

Он делает вид, что считает, потом опускает руки в беспомощном жесте, завершая встречу заговорщицкой улыбкой.

— Мы тогда были так молоды!

Садится в кресло, поглаживая книги, прежде чем их открыть. Как профессиональный дегустатор, он никогда не устанет трогать, ощупывать, вдыхать запах этой скромной вещи — книги, предназначенной для широкой публики, к которой издатели относятся без должного почтения и которую через несколько месяцев, если она не заворожит толпу, пустят под нож. Для начала он быстро просмотрел оглавление той, которая побольше. Это как меню, в котором предлагаются блюда на выбор читателя. Глаз бегает от одной строчки к другой. Глаз, если можно так выразиться, «истекает слюной».

«Природа сверхъестественного огня… Полное или частичное сгорание… Эффект Килнера и эффект Кирлиана…» Названия слов, схваченные на лету, уже сами по себе порождают чувства, не связанные с их очевидным смыслом. Почему же они вызывают такое болезненное напряжение? Жантом предполагал получить удовольствие, а теперь, если бы у него хватило сил, он отбросил бы книгу как можно дальше от себя. Но на него как будто давит какая–то мощная рука, вынуждая его найти определенную страницу и проглотить ее одним махом.

«В разгар бала женщину вдруг охватили яркие голубые всполохи огня, и за несколько минут от нее осталась лишь небольшая кучка пепла…» Или: «На борту грузового судна «Ульрих», идущего вдоль берега, лежала кучка пепла…» А вот что случилось с профессором Нэшвильского университета в штате Теннесси. Профессор, это уже серьезно. «Он почувствовал в левой ноге жжение. А на штанине брюк увидел пламя диаметром в один–два сантиметра. Он похлопал по нему руками, и оно вскоре потухло. Этот феномен в свое время отнесли к разряду «частичного самовоспламенения».

Жантом резко поднялся. Дальше читать он не стал. Если это правда, Боже, если это правда! Если еще раз изучить все, о чем тогда рассказывали! Ведь свидетельство такого крупного писателя, как Чарлз Диккенс, нельзя оставить без внимания. Как и свидетельства Томаса Брауна, Роберта Бертона. Автор приводит примеры и многих других, столь же категоричных и уверенных в своих показаниях.

Жантом не может больше сидеть спокойно. Он вне себя от волнения. Посмотрим, посмотрим, эта проблема изучается с начала прошлого века (Жантом потряс книгой Гаррисона перед лицом воображаемого оппонента), здесь это написано черным по белому… Исследователи выделили шесть условий самовозгорания:

1. Жертва — алкоголик;

2. Жертвой часто становится пожилая женщина;

3. Всегда имеется в наличии источник огня;

4. Жертва бывает плотного телосложения;

5. Жертва живет одна;

6. Жертва обычно курит трубку.

Ни одно из этих условий не относится к невзрачному работнику с мельницы, но разве он тоже не мог загореться сам? Что тогда? Возможно ли это? Проклятие, разрушившее семью: гибель молодого парня, арест отца, самоубийство матери и главное, главное — этот стыд, сидящий в нем, как яд в зубах змеи, вдруг все это — просто–напросто колоссальная ошибка? Обессилев, Жантом опустился в кресло. Закружилась голова. Вот! Вся его сознательная жизнь строилась на убежденности: я — сын поджигателя. В глазах тетки, приятелей, всех окружавших его людей он был сыном поджигателя, порочным существом, прокаженным. Он всегда старался казаться незаметным. Потеряв достоинство, он вернул его благодаря литературе, но насколько оно оказалось непрочно! И все же именно благодаря литературе в нем вырос спутник горьких дней, который и приведет его к полному освобождению: мистер Хайд.

Но если мельница сгорела случайно, если отца осудили по ошибке, то эта блеклая, неудавшаяся жизнь превращается в груду развалин, похоронивших под собой ничтожного мистера Хайда. Жантом приходит ко все более горестному осознанию того, что ему больше нечего передать этому герою, подпитывавшему себя потихоньку его бунтом. Невиновность отца одним махом перекроет источник отчаяния, бывший до сих пор его единственным достоянием. Он сжал кулаки, постучал по голове и вновь задал себе вопрос: «Возможно ли это? Возможно ли это?» Когда он был сыном преступника, его поразило бесплодие. Но когда он станет сыном невиновного, ему нечего будет больше сказать. И он пришел к поразившему его самого выводу. Он должен защищать мистера Хайда. Он должен защищать свое творение. Будучи человеком быстрых решений, он бросился к справочнику профессиональных услуг.

Вот. Шарль Рюффену расследования, розыск, конфиденциальность гарантируется. Именно то, что надо. Телефонный разговор занял всего минуту. Договорились встретиться в два часа. Агентство Риффена расположено на улице Жакоб. Бриюэна ставить в известность не обязательно. Жантом корит себя за то, что никогда не требовал провести следствие по делу о пожаре на мельнице. Теперь, вероятно, уже слишком поздно. Но частный детектив использует свои собственные методы, отличные от общепринятых. Жантом почувствовал, как по телу пробежал ток нетерпения. Если этот Майкл Гаррисон пишет правду, он тоже может сгореть на месте, охваченный коротким голубым пламенем, как поверхность пунша. Прочитал несколько страниц «Бириби», чтобы восстановить силы, затем несколько страниц из произведений Мириам, чтобы презрительно посмеяться и наказать ее за то, что она дала ему эти две книги. И так, подсчитывая и подгоняя минуты, дожил до обеда. Он довольствовался тем, что съел один бутерброд в баре. И вот он уже звонит в дверь агентства.

Шарлю Рюффену около тридцати. Выглядит хорошо. Обстановка в кабинете совершенно новая. Возможно, Рюффен — просто безработный, пытающийся как–то пристроиться. Он выслушал долгий рассказ Жантома, не задавая никаких вопросов, не делая записей. Выглядит он как слишком профессиональное ничтожество, как актер, еще осваивающий свою первую роль. Просмотреть в Мане подшивки «Уэст–Франс», прекрасно. Поехать на место, чтобы получить представление о разыгравшейся драме. Он соглашается, добавив, что во дворце правосудия должны сохраниться какие–то материалы судебного разбирательства… В конце концов создается впечатление, что он хорошо знает свое дело.

— Скажем так, — подвел он итог, — это займет около недели, но устный отчет могу делать вам каждый день. Но не гарантирую, что после стольких лет удастся докопаться до истины.

Жантом выписал чек, продолжая разговор.

— Видите ли, я пытаюсь восстановить память. Мои воспоминания — как картинка–головоломка, в которой не хватает многих частей. Помогите найти их и расставить по местам, и я буду удовлетворен. Я уже не различаю, что действительно тогда произошло и что я додумываю теперь. Я, наверное, кажусь вам странным, взбалмошным. Нет? Правда?

— Мои клиенты такие, какие есть, — осторожно проговорил Рюффен. — Но почему, черт побери, вы решили попросить меня расследовать такие далекие события, тогда как вы сами давным–давно могли заняться поисками? Что заставило вас внезапно принять такое решение?

— Чтение, — ответил Жантом. — Я только что наткнулся на книгу, автор которой утверждает, приводя веские доказательства, что люди могут самовозгораться. Если он прав…

Рюффен прервал его.

— Вы, вероятно, имеете в виду книгу Майкла Гаррисона. Я ее тоже читал, вернее, не ее, а рецензию в журнале, сидя в приемной зубного врача. Но это несерьезно, дорогой друг.

— А приводимые им шесть условий…

— В это никто больше не верит. Это из области туманного оккультизма, который… Ладно, не стану настаивать. Вы были бы счастливы узнать, что ваш отец не совершал…

— Отнюдь, — прервал его Жантом.

— Как это — отнюдь? Не затем ли вы обратились ко мне, чтобы я попытался доказать, что пожар возник случайно и что вашего отца осудили напрасно? Учтите, от этого ничего не изменится. Дело сдано в архив. Но понимаю, вы лично испытали бы огромное облегчение.

— Нет, — пробормотал Жантом. — Это вынудило бы меня произвести что–то вроде внутреннего пересмотра, какую–то переоценку ценностей в самом себе. О! Это трудно объяснить. Мне пришлось бы провести ревизию всего своего прошлого.

Он встал со стула, чтобы положить конец дискуссии.

— Полагаюсь на вас, — сказал он. — У вас есть номер моего телефона. Я дома по вечерам с восьми часов.

На бульваре его охватило какое–то странное радостное чувство. Рюффен сможет лишь подтвердить решения суда. Снова наступит покой, и он как бы помирится с мистером Хайдом. В очередной раз он поразился тому факту, что если мало–помалу будет установлена невиновность отца, все его мечтания разлетятся в прах. Для тою чтобы терпеть и уважать себя, ему надо ощущать себя отверженным. Вероятно, не совсем отверженным, ведь он любит точность в выражениях, но уже наверняка маргиналом, кем–то вроде Рембо. «Я есть другой». Великолепные слова. Жантом введет в мир литературы некоего мистера Хайда, который ошеломит публику. Жантом вошел в «Ла Рюмери», занял место, ставшее его собственным, почти как некогда стол Сартра и Симоны де Бовуар во «Флоре». Именно там, разнесется потом слух, Рене Жантом задумал этого необычного героя. Он отнял его у Стивенсона и сделал символом уже не зла, а скорее боли, боли художника, сражающегося с красотой. Разумеется, при условии, что этот идиот Рюффен все не разрушит, доказав, что поджог совершил служащий. О! Как он теперь сожалеет, что нанял частного детектива, ведь тот захочет показать себя с лучшей стороны, проявит упорство. Теперь каждый вечер Жантому предстоит нести вахту у телефона и терзаться страхом, что детектив скажет ему: «Вы правы, пожар возник скорее всего случайно».

Кто же виноват? Конечно, Мириам. Ведь Мириам дала ему две эти книги, внеся сумятицу в его душу. Но ей не удастся помешать ему написать главную книгу, ибо решено: он поведает о своей жизни, спрятавшись за спиной мистера Хайда, но в то же время открывая нараспашку свою душу, как Доде в «Малыше» или Валлес в «Инсургенте». Он знает, как за это взяться. Он уже видит первую главу, мельницу на берегу реки, величественное вращение громадного колеса со стекающей водой, похожего на те, что приводили в движение лопастные пароходы на Миссисипи. Впечатление от плавания в другой части земного шара незабываемо. Сжав пальцами рюмку, наполненную ликером, Жантом начал грезить. Представил себя бедным эмигрантом, сидящим в трюме, насквозь пропахшем зерном. Он уезжает совершенно один, покидая постоянно скандалящих родителей. Вокруг него день и ночь дрожат борта и перекрытия, следуя медленному ритму жерновов, перемалывающих зерно своими каменными кругами. Красноватые электрические лампочки, наполовину скрытые тонкой мучной пылью, освещают своды, как будто теряющиеся в высоте, где по вечерам среди балок снуют летучие мыши.

Жантом продолжает листать свою книгу образов. Чем больше он в нее углубляется, тем больше видит. Почему он зарыл свое прошлое в пыль, ведь так приятно пробуждать его, слушать, как оно воркует тихим голосом. Какое обилие деталей! Одна ведет за собой другую. Он задерживает и лелеет даже те, что заставляют его вздрогнуть. Например, мыши. На мельнице они шебуршились почти везде, казались привычными, милыми, но вели в темных углах довольно подозрительную жизнь. Мать их боялась. Она завела огромного котяру, лаской и угрозами тщетно призывая его покончить с непрошеными гостями. Будучи женщиной быстрых решений — эту черту он унаследовал от нее, — она однажды накупила целую кучу приспособлений с пружинами, которые называются «мышеловки», и вечерами с осторожностью браконьера, расставляющего силки, разносила эти начиненные салом или сыром штуковины по местам, которые считала стратегически важными. По утрам всей семьей они обходили поле битвы, причем кот следовал за ними, и это приводило бедную женщину в ярость.

— Куплю для тебя крысоловку, — кричала она. — Катись, проваливай, бездельник. Пока я не прищемила тебе хвост.

Кот мирно смотрел на нее, а затем терся спиной о ее ноги. Жантом так хорошо видит эту сцену, что мог бы нарисовать ее. Взял блокнот и записал: «Крысоловка и кот». Имя кота он забыл. Какое–нибудь придумает, у автора есть на это право. Главное — ничего не упустить из этих мелких интимных подробностей, так хорошо окружающих фантастическими декорациями его пошлое существование. Ах да! Лишь бы этому детективу не удалось все опошлить.

«Решено, — подумал он. — Принимаюсь за дело сразу же. Мысленное воссоздание прошлого надо использовать сейчас же, не мешкая, и без прикрас. Поехали! В добрый час!»

Быстрым шагом он вернулся домой. Уже четыре часа. Он уже не замечает, как живет. Кое–как, как дикарь. Порой ему кажется, что его собственную волю подменяет чья–то другая. Об этой противоречивости существования надо поговорить с Бриюэном. В свою нору он вошел с чувством глубокого удовлетворения, остановился перед столом, повторил: «Принимаюсь», потом сказал еще: «Огонь с небес». Этого оказалось достаточно, чтобы убедиться, что погорячился он напрасно. Конечно, Рюффен прав. Все эти истории о самовозгораниях — просто досужие домыслы.

«Три страницы, — пообещал он себе. — Или четыре, и за работу. И больше не стану отвлекаться на эти бабушкины сказки».

Закурил сигарету, сознавая, что этот жест предвещает капитуляцию. Выдохнул большую струю дыма и вслух произнес: «Я все–таки совершенно свободен». Но еще не успев начать, он уже чувствует себя подавленным. Вот они, неоспоримые свидетельства… Мейбель Андренис, девятнадцати лет, загорелась как факел во время танца… Миссис Мэдж Найт прилюдно сгорела 23 декабря 1943 года. Это уже не предания далекой старины. В 1953 году миссис Эстер Дьюлин погибла от огня, сидя в своем кресле. И сколько других доказанных случаев, происшедших совсем недавно. В 1975 году, например, Кук в Майами, Були в Тенкербери, в отеле «Сван». Жертвами были вовсе не алкоголики, курильщики или толстяки, а женщины, девушки, вполне здоровые люди.

Резким движением Жантом захлопнул книгу. Итак. Это правда. Явление необъяснимо, но оно существует. И что же дальше… Этот работник, как его звали?.. Луи, Луи, как там дальше? Луи Патюрен. Этот малый, Луи, спал очень крепко. Он оказался застигнутым врасплох… Нет. Все произошло не так. Но именно здесь начинается непроницаемая зона, и, если ее потревожить, оттуда во все стороны до самых нервных окончаний извергнется головная боль, до конца не заглушенная и сейчас. Жантом снял телефонную трубку.

— Мириам… Это я… Я вас отвлекаю?

— Да.

— Вы не могли бы уделить мне пять минут?

— Нет.

— Три минуты?

— Бедный мой друг, как вы умеете отравлять существование. Давайте быстро.

Жантом взял обе книги и спустился по лестнице. Мириам восседала на стуле, как крестьянка на тракторе, и обрабатывала лежавший перед ней чистый лист бумаги.

— Я возвращаю вам книги, — сказал Жантом.

— И только ради этого вы меня побеспокоили? — Она пожала плечами, повернулась к нему вполоборота и спросила: — Ну и как, это то, что вам нужно? Вы ведь хотели что–нибудь из области фантастики… но только не говорите, что намеревались использовать в романе такую сомнительную тему, вы же утонченный элитарный автор. Колдовство, воду, чары, магию оставьте мне. Это ведь бабское дело, правда?

— Почему вдруг такая злоба? — вместо ответа спросил Жантом.

Мириам рассмеялась, запахнула пеньюар на пышной груди, взяла пачку «Голуаз». Продолжила она уже серьезным тоном профессионала:

— Ты прав, дорогуша Рене. В наши дни успех приносят только крайности. Мне достаточно прочитать вот эти откровения (она показала на пачку писем). Если в твоих рассказах нет наркотиков, постельных сцен, крови, но обрати внимание, делать это надо умело, со вкусом… с голубым цветком на куче дерьма, тогда что ж, тебе пора поискать другое занятие. Ты, может быть, получишь премию Французской Академии, но уж наверняка не удостоишься стать автором, чьи книги пользуются наибольшим спросом.

— Знаю, — отрезал Жантом. — И не имеет значения, что я намереваюсь делать. Но сама–то ты веришь в огонь с небес?

— Думаю, что да.

Она закурила сигарету и пустила через нос две длинные струи голубого дыма.

— Попробуй, — проговорила она. — Ты же лезешь из кожи вон.

Жантом бросил книги на край стола и вышел.

— Мог бы поблагодарить меня, — крикнула вдогонку Мириам. — Не буду больше такой доброй. Мужлан!

Значит, она в это верит. Он поднялся к себе, попытался вновь восстановить события той ужасной ночи. Отец спал рядом со складом, а Луи наверху в каморке, куда можно было попасть с помощью приставленной лестницы. Если огонь объял его мгновенно, то он, вероятно, просто не успел спуститься. Отец выскочил в окно, выходящее на берег. Они же с матерью спасались через дверь, ведущую к реке. Но в книге говорится, что от жертв таинственного огня остается всего лишь кучка пепла. Как же тогда на пепелище мельницы выяснить, где появились первые языки пламени? В каморке? В нижнем помещении? Жантом больше ничего не помнит, но уверен, что все началось именно там. Все — то есть недуг, поразивший его детскую память. В конечном счете, он родился заново в семь лет с ужасающей уверенностью, что он не такой, как другие. В таком случае Луи или не Луи — не имеет никакого значения.

«Примусь ли я наконец за дела сегодня? — спросил себя Жантом. — Пока же я могу все приготовить».

Он разложил на столе бумагу и ручку, но потом передумал. Если пользоваться разрозненными листками, ему станет хватать чувства пройденного расстояния. Ему нужна толстая тетрадь, по крайней мере в двести страниц, при таком объеме он не сумеет лукавить. Дойти до конца такой тетради — значит дойти до конца себя самого. Он превратился в паломника с окровавленными ногами. Этот образ ему понравился. Занес его в записную книжку рядом со словами «Крысоловка и кот». И решил отдохнуть до завтра.

Завтра его ждет тяжелый день. Ведь он будет лихорадочно ждать звонка с самого утра и с еще большей тревогой после обеда. С восьми часов он уселся возле телефона, теребя себя за пальцы, губы, щеки. «Но, Боже, чем он занимается? Что он делает!» Когда раздался звонок, из груди у него со свистом вырвался воздух, как из проколотой шины. Он уже не мог сдерживаться.

— Ну и?.. — пробормотал он.

— Так вот, — сказал Рюффен, — я поехал посмотреть на мельницу. Ее снесли, а на этом месте на берегу построили ресторанчик «Веселая плотва».

— Ну ладно. А что говорится в газетах?

— Я из любопытства переснял некоторые статьи. Их оказалось не так уж мало. Всю документацию найдете в моем отчете.

— Ну, а в итоге?

— О! Нет никаких сомнений. Виновен ваш отец.

Жантом работал два дня. Купил толстую ученическую тетрадь и написал, как когда–то делал в школе, заглавие на красивой наклейке с голубой каемкой:

«Мистер Хайд

Рене Жантома».

На обороте скромно добавил:

«Того же автора: Бириби (С.Ф.Р)».

А потом на отдельной странице вывел самым красивым почерком:

«Мистер ХАЙД».

Пока хватит. Никто не вправе испить все удовольствие сразу. Ведь к нему вернулось удовольствие, вернее, радость писать. Расследование Рюффена расчистило дорогу. Из его подробного отчета Жантом узнал много нового. Например, то, что пожарные нашли среди развалин остов керосиновой лампы. Этой лампой родители пользовались, когда во время грозы случались перебои с электричеством. Очень возможно, что именно она послужила причиной пожара. Но почему? Расследование доказало, что мельница была полностью заложена и что Жантомы, не имея никаких средств, вот–вот должны были съехать, как нищие. Да! Эти ссоры, крики… Как все это забыть? Даже затрещины. Отец, правда, не был злым. Но пил. Он был пьян, даже когда его арестовывали. Попытка обманным путем получить страховку наложилась на все остальное, на гибель работника. Смерть его не считалась предумышленной, но явилась отягчающим обстоятельством. Здесь записано все, в том числе отдельные даты и факты, которые как–то сами по себе преломились у него в голове, словно память походила на деревянную корову, которая постепенно разъедается, коробится, перекашивается. Ему было не семь лет, а только шесть. Он учился не в колледже в Мане, а в школе близлежащей деревушки. Если хотите знать, она называлась Брутий. Но до какого предела доходит фальсификация прошлого? Не имеет значения. Этого несчастного, который приходился ему отцом, Жантом теперь любит. Ему следовало сказать об этом отцу еще тогда, но на мельнице не любили проявлений чувств. Бедный папа, старина, чего бы только я для тебя не сделал! Жантому пришло в голову, что еще не поздно воздать отцу должное, посвятив ему книгу. Эта мысль не давала Жантому покоя все, утро. «Моему отцу». Звучит слишком сухо. «Дорогому папочке». Как на надгробном памятнике. «Э.Ж. — с любовью». Но ведь все захотят узнать, кто такой Э.Ж. Эдмон Жантом — незнакомец, и никому не интересно вспоминать о нем. Не так уж Просто придумать посвящение. Слова сразу ускользают, восстают, артачатся. Но при этом между Жантомом и отцом существует какой–то незримый договор, сформулировать который еще труднее, чем посвящение, что–то вроде таинственного сообщничества. «Двигай, малыш, — как будто говорит призрак. — И наноси удары сам». В определенном смысле Жантому надо отомстить за отца, за убогие потерянные годы, что ясно следует из отчета Рюффена.

Прежде чем закрыть тетрадь, еще раз посмотрел на титул. Мистер Хайд! А если между мистером Хайдом и Эдмоном Жантомом существует связь? Странная мысль. Надо расспросить Бриюэна. А сейчас он пойдет обедать. Он это заслужил.

В ресторане его ждала новость. Вокруг телевизора неподвижно сидели несколько посетителей. Жантом подошел ближе и увидел на экране полицейского, охраняющего вход в здание, а хорошо известный голос диктора комментировал:

«Тело нашли вскоре после убийства — преступник, явно сумасшедший, сам сообщил об этом «Скорой помощи». Произошло это в пять утра. Жертву задушили шарфом. Она умерла очень быстро — такой уж возраст. Следствие ведет дивизионный комиссар Маркетти».

Жантом остановил Лулу, официантку.

— Кого убили? — спросил он.

— Старую даму. Баронессу де Вирмон. Присаживайтесь. В ногах правды нет.

Жантом поискал привычное место. Оно занято… Но это же Жуссо!..

— Позвольте подсесть к вам?.. Не ожидал встретить вас здесь… Как дела у «Галлимара»?

— Потихоньку, — ответил Жуссо. — Мертвый сезон.

— Кстати об убитой, что вам известно об этом преступлении?

Довольно странное дело, судя по тому, что я узнал. Кстати, баронесса приходилась вам соседкой или почти что. Она жила в начале улицы Медичи, на четвертом этаже. Вы наверняка с ней встречались. Прелестная старушка, обычно рано по утрам гуляла с кошкой. С великолепной ангорской кошкой.

— Знаете, дорогой Жуссо, я обычно встаю поздно.

— Что вам принести? — осведомилась Лулу.

— Закуску, — решил Жуссо. — Потом посмотрим. И доверительно продолжил: — Очень богата. Родом из Бельгии. Вдова. Родственников нет. Увы, в восемьдесят пять лет уже не бывает семьи. Знала ли она убийцу? Неизвестно. Но она ему открыла дверь. Вот так. Это все, что сказали по телевизору. Вы не слышали?

— Я только что вошел. Обратил только внимание, что говорили о каком–то сумасшедшем.

— Да, конечно, речь идет о сумасшедшем, убивающем престарелых людей… Вы помните… Дело Шайу на улице Катр–Ван… Дело Галлар на улице Турнон… Старики, живущие в этом квартале. Это уже кажется странным. И потом, какая–то болезненная страсть к театральным эффектам.

— Да ну! И в этот раз опять…

— Именно так. Он не просто задушил старуху, он придушил еще и кота, засунув его тело в крысоловку, обставив все так, будто несчастное животное само в нее попалось. Жантом, дорогой друг, вам плохо?

— Просто очень жарко, — пробормотал Жантом.

— Выпейте немного. Кагор у них совсем не плох. Может, чересчур крепкий… Но я вам говорил о коте… Если откровенно, то ничего не ясно. И учтите., в этой прекрасной квартире никогда не водились ни мыши, ни крысы. Видимо, преступник сам принес крысоловку… Зачем? По моему мнению, это говорит о расстроенном рассудке, вы так не думаете? Попробуйте сардинку. Две, мне хватит. А когда люди в белом…

— Извините, — сказал Жантом. — Мне надо подышать свежим воздухом.

— Проводить вас?

— Нет, нет, сидите, прошу вас. Сейчас вернусь.

Жантом слегка пошатывался. Липкий и вонючий запах улицы не привел его в чувство. Что он там записал, в записной книжке? Поискал нужную страницу. «Крысоловка и кот». А ведь он никогда не расставался с записной книжкой. И потом, если даже предположить невозможное и она попала в чужие руки, эти слова все равно не имеют никакого смысла. Это какое–то шутовское подражание басням Лафонтена. Значит, совпадение? А смерть при свечах? А боа? А люди в белом?.. Жантом прислонился к витрине антикварного магазина и впервые серьезно, собрав все свои силы, если можно так выразиться, спросил себя: «Неужели безумец — это я?» Забыв о ресторане, он вошел в бар.

— Чашку кофе.

Он вновь принялся исследовать свое сознание. «Это просто игра между Хайдом и мной. Я делаю вид, что забываю о нем, и случается, забываю на самом деле. Но тогда надолго ли я выбываю из самого себя, чтобы хоть на час превратиться в преступника? Лунатик–убийца. Надо срочно посоветоваться с Бриюэном. Были художники и поэты, одурманивавшие себя наркотиками, чтобы усилить свой талант. А имею ли право я нацеплять на себя маску Хайда? Как будто бы мне нужно убивать, чтобы высвободить свою память, заставить ее выплеснуть образы, которые я обычно запрещаю себе рассматривать. В этом мое безумие. Да, я — сумасшедший».

Он с наслаждением вкушает кофе. Он обожает кофе. Как приятно сказать себе: ладно, договорились, я сумасшедший. Он возвращается в ресторан. Жуссо уже расправляется с пирогом.

— Я вас уже и не ждал, — извинился он. — Вам лучше?

— Да. Просто немного закружилась голова. Такое со мной часто происходит.

— В час дня Мурузи передал кое–какие детали по делу баронессы. Теперь ясно, что у нее украли драгоценности, но мебель не изуродовали, как это часто бывает. Короче говоря, ее задушили и обокрали довольно умело. Но в этом преступлении все так странно… Никто ничего не слышал. Убийца вошел и ушел как тень. Известно только, что позвонил какой–то мужчина… Чашку кофе, Лулу.

— Мне тоже, — бросил Жантом.

— Есть ничего не будете?

— Нет. Я не голоден.

Он рассеянно пожал руку Жуссо, посмотревшего на него странным взглядом. Лулу тоже выглядит странной. Странно все. Он как бы в полусне. Хочет, чтобы его оставили наконец одного. Понимает, что выглядит не совсем нормальным. Сколько раз в издательстве Дельпоццо, тихо закрывая за собой дверь, слышал он приглушенные голоса девушек: «Странно он сегодня выглядит, старик». Или: «Можешь себе представить, что значит жить с таким типом!» Если бы он покончил с собой, в сущности, никто бы не удивился.

Он насторожился, не донеся чашку до рта. Тихо поставил ее на стол, огляделся вокруг, как будто это слово могло дойти до чьих–то нескромных ушей. Это слово возникло впервые, но он ему не очень удивился. Всегда находится мысль, которая обгоняет его собственную, словно всегда есть суфлер, помогающий ему играть свою роль. Теперь к нему пришел этот образ. Отныне он сольется с другими, постоянно сопровождающими его и порой преграждающими путь, как карнавальные маски, которые, окружив прохожего в веселой игре, мешают ему идти вперед. Покончить с собой! Без сомнения, это было бы лучшим способом избавить квартал от насильника.

Боль уже исчезла. Он чувствует себя опустошенным, как будто долго плакал. Говорят, что плоть после любви испытывает грусть. А после смерти? Расплачиваясь, он ошибся в деньгах, и Лулу мягко его пожурила.

— Хорошо, что я честная девушка.

По дороге домой он прикинул расстояние. Улица Медичи действительно расположена недалеко. И Мириам не слышит его шагов благодаря паласу. Бриюэн вывел на чистую воду его фантазии, но они возвращаются, продолжают говорить в нем, поддерживая друг друга. Прежде всего, по какому праву ему могут запретить душить людей? Вынул записную книжку и на ходу записал: «По какому праву»? К нему сразу вернулась ясность ума. Впечатление такое, как будто из уха удалили пробку. Достаточно написать одну строчку, одну фразу, и приходит спасение. Начинаешь видеть себя со стороны. Чувство вины сменяется уверенностью в невиновности. Разумеется, остается проблема кота. Пока она не решена, мистер Хайд будет начеку, готовый в любую минуту предложить свой вариант решения. Поэтому надо срочно позвонить Бриюэну.

В почтовом ящике Жантом увидел конверт. Вскрыл его. Рецензии, перепечатанные в двух экземплярах, и черновик. Милая малышка Клер! Она–то головы не теряет. В лифте он пробежал глазами текст и остался доволен собой. Сноровки он не потерял. Вошел в кабинет. Огляделся и принюхался, чтобы убедиться в отсутствии посторонних запахов. Черновик разорвал на мелкие клочья. Он всегда рвет бумагу до размера конфетти, которые потом легко уносит вода в туалете. И сразу бросился к телефону.

— Алло, доктор! Жантом у аппарата. Вы можете уделить мне несколько минут? Я должен поговорить с вами об убийстве на улице Медичи. Вы в курсе?.. Очень хорошо. Но вы не знаете, что история с котом — это часть моей собственной истории. Когда я могу прийти?.. Сейчас?.. Вы просто прелесть! Спасибо. Иду.

Он причесался, погрыз сахара, пытаясь приглушить пробуждающееся чувство голода, и отправился к Бриюэну. Там он долго говорит, рассказывает о мельнице, о мышах, об угрозах, источаемых в адрес кота. Врач слушает серьезно и внимательно. Такие словесные испражнения не вызывают в нем отвращения. Он к этому привык. Кроме того, ему так хочется вернуть несчастному Жантому душевный покой.

— Понимаете, доктор, кот в крысоловке — это мое. Это принадлежит только мне. Эту деталь я запер у себя в голове, как в сейфе.

— Вы начали писать рассказ, о котором мне говорили?

— Нет. В том–то и дело. Ни строчки. Все это еще проект, хотя в Моем воображении он оформился достаточно четко.

— Послушайте, дорогой друг, есть только два объяснения, по–моему, я вам уже говорил. Либо вы действительно убийца, но мы знаем, что это невозможно… Нет, нет. Не надо искать лазеек в лунатизме или в каких–то там, не знаю каких, магических действиях. Перестаньте быть столь доверчивым. Либо однажды вы кому–то рассказали о своем тяжелом детстве, о своих кошмарах, и этот некто…

Жантом прервал его.

— Но кто, доктор?

— Возможно, ваша жена. Или кто–то из друзей. При вашем образе жизни вы общаетесь со множеством людей. Случаются моменты откровенности, когда доверяешься человеку, которого никогда больше не увидишь…

— Нет. Я всегда был замкнутым, и кроме того, детство мое не из тех, о котором хотелось бы рассказать.

— Во всяком случае, — сказал Бриюэн, — предоставляю вам возможность найти другое объяснение. И постойте… Этот некто хорошо вас знает и явно пытается навредить вам.

— Каким образом?

— Демонстрируя все новые и новые признаки безумия, чтобы привести вас в полное смятение. Все эти свечи, боа, крысоловки, люди в белом — сигналы, обращенные к вам и только к вам. Для полиции убийца — какой–то душевнобольной человек, и следствие не замедлит зайти в тупик. А вот вы знаете имя душевнобольного. Его зовут Жантом. А тот, кто его травит, кто хочет его погубить, дьявольски умен, прекрасно рассчитывает свои ходы, и — пойду даже дальше, хотя эта мысль только что пришла мне в голову, — он наблюдает за вами.

— Мистер Хайд!

— О! Полноте! Я говорю серьезно… Нет, извините. Я не хотел вас обидеть. Но что нам остается, вам равно как и мне, для борьбы? Логика. Дважды два всегда четыре, дорогой Жантом. Держитесь. Иначе вас ждет больница для душевнобольных.

Пытаясь унять дрожь в руках, Жантом засунул их в карманы.

— Допустим, — проговорил он. — Меня преследуют. Но зачем?

— Зачем?.. Чтобы свалить на вас все эти убийства.

— Но где доказательства?.. Как можно доказывать то, что происходит в моих снах и галлюцинациях? Еще раз повторяю, о них никто не знает, кроме вас. А вас связывает профессиональная тайна.

— Он надеется, что вы когда–нибудь доверитесь бумаге. Существуют же романы–исповеди. Такой роман можно даже назвать «Мистер Хайд». Одним словом, кто–то пользуется вашим подсознанием для свершения ужасных деяний, цинично перекладывая на вас всю ответственность. И вы не в состоянии защитить себя. Этот некто обворовывает вас, используя ваше «я». Сильно сказано, согласен… Что? Я вас не убедил? Дорогой друг, мне в тысячу раз легче–было бы иметь дело с невежественным и примитивным больным, чем с такой неуловимой личностью, как вы.

— Отчего же? Готов вас выслушать.

— Вам так только кажется. Ведь такие умные люди, как вы, похожи на адвокатов, с преданной страстью защищающих заведомо неправое дело. Их не интересуют доказательства. В их глазах значение имеет только придуманное ими толкование. Именно так, внутренняя убежденность.

— Боже милостивый? Доктор, в чем же я внутренне убежден?

— Хотите это знать? Ну что ж, судя по вашим откровениям и рассказам, а также по тем нравственным мукам, которые вы испытываете, становится очевидной ваша убежденность в том, что вы как–то причастны к пожару на мельнице.

Жантом прижал руки к груди.

— Ваши слова доставляют боль, — пробормотал он. — Я…

— Да. Возможно, отец совершил поджог из–за вас, понимая, что вы больше не в состоянии переносить происходящие у вас на глазах сцены, окружающую вас жестокость. Добавьте к этому алкогольную горячку. Ему захотелось одним махом решить финансовые и семейные проблемы. И готов поклясться, что вы, шестилетний мальчишка, будучи крайне восприимчивым и чувствительным, в глубине души сказали себе: «Это из–за меня». И с тех пор вы его ненавидите и любите одновременно. Но ненависть хуже рака, и вы попытались переложить ее груз на мерзкого литературного персонажа, каковым является мистер Хайд. Спокойно все это обдумайте. Обещайте мне.

Жантом встал.

— Можно немножко пройтись? Для меня это так неожиданно.

Он сделал несколько шагов между креслом, столом и дверью. Доктор наблюдал за ним, протирая очки куском замши.

— Не будь вы писателем, — продолжал он, — ваш случай не представлял бы никаких трудностей. Дело портит то, что вы наделены талантом — пусть заторможенным, согласен, — и что, впав в шизоидное состояние, вы приходите к ложной мысли, что оно может помочь вам творить.

— А это не так? — еле слышно спросил Жантом.

— Нет. Не так. Надо сначала вылечиться.

— А если я не вылечусь?

— Полноте, дорогой друг, не станете же вы утверждать, что для вас важнее писать, чем излечиться, пусть даже вашему мистеру Хайду удастся вдохновить вас на несколько страниц. Я понятно изъясняюсь?.. Не совсем… Что вас еще мучает?

Жантом бессильно поднял руки.

— Согласен, — проговорил он. — Вы, вероятно, правы. Я сумасшедший. Нет, не возражайте. Это слово меня не шокирует. Но кто пользуется моим безумием? Кто его подпитывает? А? Как я могу излечиться, пока рядом со мной находится некто, пьющий мои соки, использующий то, что я храню в самой глубине души? Некто дьявольски хитрый, по вашим словам. А почему он не может быть таким же сумасшедшим, как и я? Может, мы — двое сумасшедших в состоянии симбиоза, и безумие одного распаляет безумие другого. Ну, подумайте сами. Я сохранил воспоминание о том, как мать грозила расправиться с котом. А тот, кто читает мои мысли, воспринял эту угрозу всерьез. Но он пошел дальше. Он перещеголял меня в безумии. Что тогда? Как я могу лечиться, пока рядом ходит неуловимая личность, словно вышедшая из меня самого?

Бриюэн подошел к Жантому и, взяв его за плечи, осторожно усадил в кресло.

— Посидите, передохните… Мое дело — объяснять, а не решать. Знаете, что я вам посоветую… настоятельно… Обратитесь в полицию.

— Невозможно, доктор. Меня же арестуют. Это очевидно. Я же для них — идеальный преступник.

— Я имел в виду частного полицейского. Среди них есть очень хорошие, черт побери.

— Одного я знаю. Агентство Рюффена. Я вам о нем не говорил, потому что… Не знаю… Помешал какой–то стыд. Но о чем, по–вашему, я должен его попросить?

— Просто чтобы он понаблюдал за вами, поискал в вашем окружении. Ведь очевидно, что в какие–то моменты вы общаетесь с тем, кто вас преследует. Если это не так, мне придется поменять профессию. Попросите его, чтобы при случае он зашел ко мне. Встреча может оказаться полезной. Вы согласны? Ладно. Я поговорил с вами как мужчина с мужчиной. Теперь уступаю место врачу. Разговор — это хорошо, но лекарства тоже приносят пользу. — С этими словами он выписал рецепт. — Вот. Приходите послезавтра, и мы продолжим разговор. Вам не хватает общения. Могли бы завести подружку… Не хотите! Я не призываю вас изменять жене, но в вашем положении такой аскетизм делу не помогает. Желаю удачи, дорогой друг.

Жантом медленно шел от Бриюэна. «Почему врач не любит Хайда? Как только речь заходит о мистере Хайде, он сразу начинает раздражаться, как будто речь идет о сопернике, о некой личности, неизменно стоящей между мною и миром реального. Он не хочет понять, что мистер Хайд помогает мне переносить себя. Если его убрать, остается только…»

Он остановился возле большого оружейного магазина на площади Сен–Мишель. В витрине искусно выставлено всевозможное оружие, от пистолетика, который можно спрятать в ладонь, до громадного револьвера. Там и сям пучки ножей, блестящие лезвия, разложенные розетками, звездами, вся эта бижутерия смерти. Жантом посмотрел на свое отражение, наложившееся на пирамиду карабинов. Так просто войти, показать на любое из этих ружей и сказать:

— Хочу его купить.

— Зачем?

— Чтобы застрелиться.

Смешно! И все же… Он не посмел подать Бриюэну мысль, что серия убийств, вероятно, не закончилась. После баронессы де Вирмон последуют другие жертвы… по его вине. Пока его посещают кошмары — не только змеи, крысы, пауки или летучие мыши, все эти мерзкие обитатели мельницы, — угрозе подвергаются несчастные старушки. И ни Бриюэн, ни комиссар Маркетти, ни Рюффен никогда не узнают почему. Потому что объяснения нет. Потому что я лишний. Потому что никогда не напишу шедевр, который ношу в себе.

Жантом посмотрел на руки. Скоро они покроются шерстью, как у несчастного доктора Джекила, когда демон украл его душу.

Жантом купил не все газеты — не стоит навлекать на себя подозрения, — только главные, те, что специализируются на выявлении и смаковании происшествий, интересующих публику. Судя по бодрым заголовкам, ясно, что следствие топчется на месте, и замечательно, ведь журналисты в погоне за материалом могут использовать любую деталь. Один из них заметил, сравнивая три дела, что в них есть что–то общее. В первом — зловещий обряд со свечками, во втором нелепое боа, в третьем — непонятная смерть кота. Их объединяют проявления черного юмора. «Все выглядит так, — писал журналист, — как будто убийца хочет извлечь из этих преступлений какое–то эстетическое наслаждение». Эта фраза поразила Жантома в самое сердце. В другой газете сообщалось, что кота не силой затолкали в крысоловку и что хвост у него до этого был защемлен пружиной мышеловки, из чего газета делала вывод, что преступник, убив старуху, потом просто поразвлекся. «Более того, — добавлял автор статьи, — следует признать, что он все спланировал заранее и принес крысоловку с собой». А в заключение он писал: «Над полицией просто издеваются. И этого опасного маньяка не поймать, просеивая квартал частой гребенкой». За этим следовало интервью известного психиатра с пустопорожними разглагольствованиями в духе фрейдизма. Из всего этого вороха Жантом вынес только слова «эстетическое наслаждение». Как хорошо сказано!

Знаток понял и оценил его! Бессмысленно говорить:

«Это не обо мне, это о другом», все равно он принимает комплимент на свой счет. Но в то же время он ищет, ищет не переставая, кому он мог рассказать о коте. В этом Бриюэн прав. Кто–то знает. Если эта уверенность его покинет, ему придет конец. И напротив,?если он найдет связующее звено, то сможет продолжить свой автобиографический рассказ. Размышляя, он осознал то, на что раньше никогда не обращал внимания: великолепные постановки убийцы становятся все более точными, как будто он все более настойчиво обращается к нему. Свечи у изголовья кровати — это еще можно было представить себе как какую–то фантазию… а вот боа уже — да, это как бы условный знак. Ну а кот в крысоловке — это уже без всякой игры означает подпись: «Жантом». А в следующий раз его назовут уже по имени. А зачем? Ответ напрашивается сам собой. Чтобы его арестовать и бросить в тюрьму. Чтобы помешать ему рассказать то, что он когда–то видел. Прием простой. Его опять охватывает дрожь. Неужели задуманная им книга настолько компрометирующая, что ему во что бы то ни было хотят заткнуть рот? Внимание! Он должен упредить удар!

Прежде всего надо поговорить с Мириам. Он позвонил ей. Она в гневе.

— Знаете, кто только что от меня вышел?.. Легавый, вот так. Пришел спросить меня, знала ли я баронессу де Вирмон. Старуху, которую на днях удушили. И в чем же я замешана!.. Видишь ли, полиция обнаружила книгу «Тело с сердцем», которую я ей посвятила. Но я ведь пишу посвящения кому угодно. Как выяснилось, я Написала: «Одинокой женщине от такой же. С любовью». Сами понимаете, ни к чему не обязывающая фраза. Я всегда пишу примерно такие слова, чтобы побыстрее отделаться. И из–за этого попала в переплет. Идиот полицейский увидел в этом какую–то между нами связь. Да, уж с вами такого никогда не произойдет. Вам везет.

— Мириам, вы позволите?.. Хотелось бы переговорить. Можно спуститься?

— Если только быстро. Я и так опаздываю.

И она смеет говорить: опаздываю. Куда? Когда монашка опаздывает к заутрене, это понятно. Но ведь у нее–то впереди целый пустой день… Тем не менее Жантом поторопился. Она ждет его, усевшись на своем артистическом стуле. Перед ней — предмет труда, одновременно стол, пианино и верстак. Она курит, а это не очень хороший признак.

— У вас что–то срочное? — спросила она.

— И да и нет. Дело вот в чем. Я вам когда–нибудь рассказывал о своем детстве?.. О моих кошмарах, кризисах вы, конечно, в курсе. А вот о родительской мельнице…

— Возможно, не обращала внимания.

— А о пожаре?.. Я вам никогда рассказывал о пожаре? Меня теперь мучат воспоминания.

— Так обратитесь к врачу.

— Не надо. Не так быстро. Я ведь наверняка рассказывал вам об этой ужасной ночи. Неужели между нами никогда не возникало искреннего общения, откровенности?

Мириам от окурка прикурила новую сигарету, покачала головой, как бы взвешивая «за» и «против».

— Бедняжка, — проговорила она наконец, — из всего, что вы мне наговорили, как можно различить, что правда, а что вымысел? Память — вот ваш лучший роман.

— Спасибо. Но я вынужден проявить настойчивость. Изредка вы разговариваете обо мне с Клер. Я знаю, что все обсуждают меня за спиной. Так что же вы ей говорите?

— Что это ты вбил себе в голову, бедный Рене? Как будто весь мир вращается только вокруг тебя? Извини. Уверяю, на тебя не обращают особого внимания. Хватит! Оставь меня! Я занята.

Она склонилась над столом, и ручка сразу же забегала, как сороконожка. Жантом посмотрел на нее с отвращением. Нет, конечно же этой женщине он не мог доверить воспоминания, излить свою душу. Но кому же тогда? Вот уже многие годы подряд он общается с себе подобными. Сама профессия обязывает его встречаться с разными людьми, выпивать с ними, болтать, обмениваться шутками, говорить на обязательные темы, но не более того.

Он бесшумно вышел, приветливо махнул рукой Клер, печатавшей в своем углу, и вернулся к себе. Впрочем, у него есть ориентир. Когда же начались галлюцинации? С того момента, когда Дельпоццо предложил ему написать фантастический роман. Начав копаться в глубине памяти, он вызвал к жизни духов и всю эту гниль. Значит, это длится всего несколько недель. И именно тех недель, когда он жил уединенно. Поэтому не составит труда определить, с кем он общался. Кто же они, его собеседники, если не считать Бриюэна? И Рюффена. У Жантома ничего не получается. Он вспомнил, что Рюффен должен представить ему отчет. Вдруг его охватило желание узнать содержание этого отчета. Он схватился за телефон.

— Это Жантом. Я уже начал волноваться.

— Извините, — ответил Рюффен. — Много работы. Отчет получите завтра.

— Если в нескольких словах, вы нашли что–нибудь интересное?

— Практически ничего нового. Заключение вашего отца в тюрьму вызвало у вашей матери серьезную нервную депрессию. Как и вас, ее лечил доктор Лермье, а он считался отличным психиатром. Но однажды она покончила с собой, вскрыв вены. Медсестры недосмотрели. Не заметили у нее бритву. Так уж случается, знаете.

— А в загоне для животных у тетки?

— Короткое замыкание. Простейший случай. Но, конечно, он вас потряс. Алло! Вы слышите меня, мсье Жантом? Алло!

— Да, да. Прекрасно слышу. Я просто размышляю. Не могли бы зайти ко мне?.. Да, как можно быстрей.

— Сегодня утром, если вас устроит. У меня как раз дело в вашем районе.

— Прекрасно. Жду вас. Расскажу вам удивительные вещи.

Жантом положил трубку и принялся наводить в квартире подобие порядка. Увидел, что кровать не разобрана. В середине небольшая вмятина. След лежавшего тела, черт побери. Значит, из–за жары он спал просто на покрывале… Или же… Посмотрим. Жантом пытается вспомнить. Когда он проснулся, на нем была пижама или верхняя одежда? Конечно же пижама. И все же в ужасном смятении он принялся шарить по карманам брюк, пиджака… Ключи, бумажник, носовой платок, почти полная пачка сигарет, зажигалка, ничего больше. А что еще он думал там найти? Сам не знает, но ему стало страшно. Подошел к книжному шкафу. Он уже давно приобрел небольшой медицинский справочник. Не то чтобы он принадлежал к тем маньякам, которым кажется, что они подвержены всем мыслимым болезням, просто это нечто вроде какого–то защитного средства, прикрытия, как аптечка первой помощи. Он принялся лихорадочно листать: «Шизофрения». Хоть Бриюэн и утверждает, что она ему сейчас не грозит, но из–за неразобранной кровати он хочет убедиться сам.

Статья очень длинная. Жантом пробежал ее глазами по диагонали.

«Наблюдается распад целостной личности… Больной впадает в полную апатию… Происходят физические и моральные изменения личности…»

Жантом резко захлопнул книгу. Порылся в бумажнике. Рецепт Бриюэна… Галоперидол. Вот! Он так и знал. «Транквилизатор, применяемый при галлюцинациях и т. п. Побочные действия: импотенция, фригидность и т. п.».

— Что я и говорил! — воскликнул Жантом.

Он упал в кресло. Бриюэн обманул его. Болезнь у него гораздо серьезнее. На самом деле он страдает раздвоением личности. Бриюэн не решился произнести это слово, но ведь… Доказательство налицо. Он не ночевал дома или просто прилег ненадолго. Где же он тогда был? Где был Хайд? Теперь это уже не игра в прятки. Из лунатика он превратился в оборотня.

Он закрыл лицо руками. Надо сделать, да, он знает, что надо сделать. Он поговорит об этом с Риффеном. Но прежде всего, чтобы его убедить, следует предъявить ему улики: рецепты Бриюэна. Они красноречивы. И потом, стоит щедро ему заплатить, чтобы он оставался как бы в его распоряжении по меньшей мере неделю. В случае необходимости он может ночевать в кабинете. Главное — чтобы не покидал свой пост.

Жантом позвонил в банк. Сколько у него на счету? Всего–то! Маловато. А если попросить денег у Мириам? Она не откажет. Такое уж случалось. Но сколько ему придется выслушать саркастических замечаний! И ведь никак не объяснишь, зачем Жантому понадобились деньги. Дура, она не понимает, что сама находится в опасности и что красный свет у нее под дверью не помешает однажды ночью сумасшедшему войти, если его подтолкнут к этому бредовые образы… Что сказал Бриюэн? Что дважды два — четыре. Конечно, бывает и так, если правильно считать. А если вообще не считать? Или, вернее, если считать по–своему… Тогда сразу же получается, что дважды два — двадцать два. Что?.. Ах да, звонят. Наконец–то пришел Рюффен.

Жантом мгновенно становится другим человеком, приветливым, любезным, здраво разбирающимся в своих проблемах. Он усадил частного сыщика в кресло, предложил рюмку мутного портвейна со дна бутылки.

— Алкоголь не употребляю, — отказался Рюффен.

— Я тоже, — сказал Жантом.

Предельно ясно, не стесняясь, он принялся объяснять, почему попал в руки психиатра. Показал рецепты.

— Я дошел до нервоуспокаивающих средств, — внешне бесстрастно заметил он. — Это значит, что в любой момент я могу окончательно сойти с ума, если не будет доказано, что кто–то, начав издалека, все ближе подходит ко мне, пытаясь загнать меня в угол, убеждая, что именно я и есть — убийца стариков. Это ужасно. Сейчас вот, разговаривая с вами, я твердо убежден, что рядом со мной есть человек, стремящийся погубить меня. Но за несколько минут до вашего прихода я равным образом был убежден, что убийца — это я. Понимаете? Сам с собой играю в «орла» или «решку».

Рюффен довольно долго хранил молчание. Удивлен? Не верит?

— Это очень необычный случай, — наконец проговорил он.

— Если вы мне не верите, — отозвался Жантом, — доктор Бриюэн готов принять вас. Он был бы даже очень рад встретиться с вами. Он сам посоветовал мне обратиться за помощью к полицейскому.

— Но чего вы хотите от меня? — с сомнением в голосе попытался возразить Рюффен.

— Хочу, чтобы вы наблюдали за мной. Двадцать четыре часа в сутки.

— Но не по ночам же.

— Да нет же. Именно по ночам. Это очень важно. Надо посмотреть, выхожу ли я из комнаты. Куда иду? Встречаюсь ли с кем–нибудь? Не происходит ли так, что в определенный час я меняю личность? Заплачу столько, сколько вы скажете, в каком–то смысле это вопрос жизни или смерти. И не только для меня.

Жантом поднял руку, предупреждая возможное возражение.

— Разумеется, — продолжал он, — вы скорее всего установите, что я веду правильный образ жизни без малейших подозрительных эпизодов… Но в таком случае, если произойдет еще одно преступление, вы будете знать, что это не я. Понимаете? Даже если в этом преступлении возникнут какие–то особенные детали, которые смогу объяснить только я, вы, зная правду, пресечете мои самообвинения. Ваше свидетельство не позволит мне впасть в окончательную депрессию. И обезоружит моего преследователя… То, что я говорю, вполне разумно, ведь так?

— Вроде бы так, — пробормотал Рюффен. — Но, признаю, никогда не слышал ничего более необыкновенного. Что вы предлагаете практически? На несколько дней я смогу освободиться, но чтобы все получилось, как задумано, я должен следить за вами, как бы. без вашего ведома. Если вы будете чувствовать меня рядом в качестве телохранителя, ничего не произойдет: либо вы откажетесь от перевоплощения, либо ваш враг не станет больше ничего предпринимать.

— Что ж, — ответил Жантом, — живите здесь как друг, как гость, свободный в своих передвижениях. Если у вас возникнет желание выйти, выходите. Но, разумеется, для пользы дела, чтобы удобнее наблюдать за мной. Если вам хочется посидеть здесь, почитать или что–то написать, пожалуйста. Но следите за телефоном. Отмечайте всех, кто мне звонит. И еще внимательно наблюдайте за мной и обо всем рассказывайте доктору. Ну, например, принесите магнитофон и записывайте все, что я говорю ночью во сне.

— Все это нелегко сделать, — констатировал Рюффен. — Главное, вам это обойдется дорого при сомнительных результатах. Когда мне надо начать?

— Если можно, прямо сейчас.

— Ну уж нет. Мне надо принять кое–какие меры. Начнем с того, что один я не справлюсь. Мне нужен помощник, но не волнуйтесь, этим займется агентство. У меня есть нужные люди. Кроме того, дайте мне время завершить два–три небольших дела. Через четыре дня. Согласны?

Жантом вдруг принял озабоченный вид.

— Мсье Рюффен, — спросил он, — полагаю, что вы связаны профессиональной тайной?

— Разумеется. А что?

— То, что я безоглядно доверился вам… Мне стыдно. Не хочу, чтобы вы начали расспрашивать врача: «Этот Жантом… Все ли у него в порядке с головой? Стоит ли делать то, о чем он просит?

Рюффен дружески взял его за руки.

— Успокойтесь. Наше ремесло приучило нас работать с самыми разными клиентами.

— Но ведь я, — продолжал настаивать Жантом, — особый случай. Поймите, что это особый случай. Я не обычный клиент. Поэтому, прошу вас, не обсуждайте меня с доктором Бриюэном. Просто послушайте его.

— Не волнуйтесь. И ждите. Четыре дня — это не так долго, всего четыре дня. Ваш друг окажется слишком уж хитер, если проявит себя за это время… Подождите. Еще несколько вопросов. Нет ли у вас впечатления, что кто–то сюда приходил? Что здесь что–то искали? Что какие–то вещи находятся не на своем месте?

— Откровенно говоря, не знаю. Хотя да, порой у меня возникает такое ощущение.

— Вы проверяли состояние одежды, обуви? Нет? Тогда займитесь этим. Ведь чтобы выйти из дома…

— Я обычно пользуюсь служебной лестницей. Но иногда спускаюсь к жене, она живет этажом ниже, а потом еду на лифте.

— Она вас часто посещает?

— Никогда. К ней хожу всегда я.

— Хорошо. Я принял к сведению. Вы храните здесь важные бумаги? У писателя обычно целые папки с заметками, записями, набросками работ.

— Только не у меня. Я никогда ничего не храню. Нигде.

— И у издателя?

— То же самое. — Жантом постучал себя по лбу. — Все здесь.

— Вы знали жертвы?

— Нет. Никогда даже их не видел.

— У вас есть друзья или близкие, с которыми вы ведете переписку?

— Я никому не пишу.

— Любовной связи нет? Вынужден спросить это,

— Нет.

— Ни с женщиной… ни с мужчиной?

— Прошу вас.

— Короче, несмотря на свою профессию, в парижской толчее вы живете отшельником.

— Да. Я с самого детства был одинок. Сам этого хотел. Мой брак — совершенно непонятная вещь, но можете его рассматривать как абсолютно нелепую попытку найти общение.

— А ваша жена не злится на это?

— Нисколько. Свои чувства и сентиментальные переживания она отдает читательницам. И поверьте, это ей приносит доход.

Рюффен прервал разговор.

— Ну что ж, начнем, пожалуй, с понедельника, — предложил он. — А пока отдохните. Погуляйте. Дайте своей болезни передышку. Помните, что я займусь вами серьезно.

У Жантома на глазах вдруг выступили слезы.

— Спасибо, — пробормотал он. — Видите, как глупо, при малейшем переживании… Я так не привык, что мне помогают. Спасибо. Что бы я ни делал в прошлом, вижу, что вы меня прощаете. И еще, хотелось бы… но вы, наверное, откажете.

— Все равно говорите.

— Так вот… Хотелось бы… Знаю, мое желание сущий идиотизм, но это придало бы мне уверенности, я ведь вроде бы спокоен, но все равно боюсь. Хотелось бы иметь револьвер… разумеется, небольшой… И даже незаряженный. Я просто чувствовал бы его у себя в кармане. Ощупывал бы его… как связку ключей. Возвращаясь домой, не испытывал бы перед дверью такой тревоги. А вдруг там кто–то прячется?.. Может, я сам. Нет? Вы не хотите.

Детектив помолчал, ища слова.

— Дорогой мой, — проговорил он наконец, — если узнают, что я дал вам оружие, у меня тут же отберут лицензию.

— Когда я был мальчишкой, — проговорил Жантом, не слушая его, — на мельнице у меня было духовое ружье со стрелами. Как же я с ним играл! Чувствовал себя таким сильным. Сейчас мне этого не хватает. Во мне сидит некто, чувствующий, что я безоружен. И галоперидол не избавил меня от него.

— Послушайте, — сказал Рюффен. — Если вам действительно так хочется иметь револьвер, купите пугач. Он продается в любом оружейном магазине. Никакого разрешения не требуется. Его покупают даже женщины. Выглядит он как настоящий револьвер, но стреляет совершенно безобидными патронами.

— А документы потребуют?

— Возможно, спросят удостоверение личности. Ничего больше. Разумеется, не ссылайтесь на меня. Как я буду выглядеть? Ведь частный детектив должен защищать лучше, чем дамский пистолет… Итак, договорились, с понедельника за вами начнет следовать ангел–хранитель, а здесь вас охранять буду я. Вам лучше?

— Намного. Спасибо.

Жантом проводил Рюффена. Никогда раньше он не испытывал столь опьяняющего чувства освобождения. Он вышел прогуляться по бульвару, где еще играл утренний свет, вызывавший в нем возбуждение, как в лучшие дни. У него есть цель, и он неспешно к ней направляется. Торопиться некуда. Мистер Хайд забыт. Впрочем, рядом с частным детективом он ничего не стоит. На площади Сен–Мишель Жантом уверенно вошел в магазин «Гастин–Ренет». Продавец сразу же одобрил его выбор. В наше время надо принимать меры предосторожности. Пугачи хороши тем, что на первый взгляд ничем не отличаются от настоящих пистолетов. Такие же на вид, тот же вес, значит, выглядят столь же опасными. Потенциальный бандит не станет разбираться. Просто убежит. Жантом, чтобы доставить себе удовольствие, попросил показать несколько моделей, ощупал их, взвесил на руке, прицелился. Это чертовски занятно. Гораздо приятнее, чем покупка браслета или кольца. Сделал вид, что колеблется, как будто он — профессиональный стрелок. В конце концов выбрал короткоствольный револьвер, показавшийся ему более грозным по сравнению с другими, длинноствольными пистолетами, как будто бы пришедшими из вестернов. К тому же рукоятка деревянная, медового цвета. Приятная и гладкая на ощупь. Располагает к себе.

— Прекрасная модель, — одобрил его выбор продавец. — Зарядить?

— Пожалуйста.

Продавец покрутил барабан, вставил патроны.

— Кобуру не надо, — сказал Жантом. — Буду носить так.

Пневматическое ружье забыто. Теперь у него в кармане брюк револьвер. Да, он тяжел, но вес его успокаивает. Придает Жантому равновесие, удерживает его на правильной стороне жизни. Он как бы настраивает на нужный тон, становится чем–то вроде дополнительного «я», прилепляясь к мысли, успокаивая ее, мешая ей распылиться, устремиться на призыв мистера Хайда. Но мистера Хайда нет. Есть мерзкий преступник, на которого Рюффен наложит руку. В кармане револьвер понемногу нагревается. Жантом больше не одинок.

Жантом угостил себя хорошим обедом влюбленного в «Лаперузе». В обычные дни, из–за постоянного напряжения, все эти блюда перевариваются плохо. Но сегодня, благодаря Рюффену, он почувствовал освобождение и сам себя пригласил. И принял приглашение без церемоний. И вот теперь, когда он сидит за столиком в приятной обстановке, в голову приходят только радостные мысли. В одну из следующих ночей, когда какую–нибудь старушку постигнет трагическая участь, Риффену не составит труда доказать, что его клиент не выходил из дома. «А когда я сам ясно увижу конкретный факт, установленный профессионалом, — подумал он, — закончится весь этот кошмар. Мистер Хайд станет для меня просто великолепной литературной темой, которую я смогу развивать по своему усмотрению, и он не будет больше терроризировать меня». Правда, тут же возникло возражение. А если в новом преступлении Жантом обнаружит символы, обращенные именно к нему и непонятные никому другому? Ну что ж, тогда Рюффену придется раскрыть планы преступника и выяснить причины его ненависти.

Жантом с наслаждением потягивает вино. Рюффен придет через каких–нибудь двадцать четыре часа, и от него в тысячу раз больше пользы, чем от Бриюэна, ведь он занимается не постановкой диагноза, а конкретными делами. Кусочек торта «татен»? Почему бы нет. И может, даже небольшую сигару с кофе.

Ресторан понемногу пустеет. У Жантома нет никакого желания возвращаться ни к Дельпоццо, ни домой. Не знал он, что жизнь — такая приятная штука, но как это выразить поярче? Расплатился по счету, не взяв сдачу, и пошел по набережной Сены, с головой, полной слов, ищущих друг друга, порхающих, как задиристые воробьи. Долго ходил по улицам, перекресткам, тротуарам, гораздо лучше знакомым его ногам, чем ему самому. Остановился перед стеллажами Ломона.

— Это вы, мсье Жантом. Я думал, вы заболели. Давно вас не видно.

— Нет. Я работал.

— О! Приятно слышать. Очень жаль, когда писатель вашего уровня перестает творить. Заходите. Можете себе представить, недавно я нашел письмо Эдмона де Гонкура. Это должно вас заинтересовать. Его забыли в ящике секретера. Старики часто забывают осмотреть свою мебель перед продажей. Идемте… Что скажете об этом полном собрании Бюффона? И что только жалкий человечек, продавший мне его, мог делать с книгами Бюффона? Но, знаете, старики не перестают удивлять меня. Подумайте только, старушка Жоржетта Лемерсье в свои восемьдесят два года… Впрочем, она жила неподалеку от вас, на улице Расина…

Жантом насторожился.

— С ней что–нибудь случилось?

Ломон в сильном удивлении обернулся.

— Как, вы не в курсе?

— Не в курсе чего?

— Ее убили, как и других.

Он поднес руку к горлу, показывая, что ее задушили. Жантом облокотился на столик.

— Когда?.. Когда это произошло?

— Этой ночью. Вы что, не слушаете радио? Да уж, все писатели одинаковы. Голова вечно занята другим. Об убийстве полиции сообщил человек, не пожелавший назвать свое имя. Это случилось около двух часов ночи, тревогу вроде бы подняли из–за сильного запаха гари. Точно не–знаю. Она курила в постели, и, естественно, от сигареты вспыхнул огонь. Уснула, ну а дальше, сами понимаете. Хотя… Знаю, что вы хотите сказать. Возможно, сигарету подсунул убийца, чтобы обставить преступление как несчастный случай. В полуденной передаче полиция упомянула и о такой версии. Мне кажется, здесь все окутано сплошной тайной. Вы любуетесь часами? Великолепная вещь.

— Нет, — пробормотал Жантом, — я думал об этой бедной женщине. Вы ее знали?

— Как вам сказать! Так себе… В нашем квартале я ведь немного знаю всех. Иногда она покупала у меня книги. Она была очень начитанной. Я узнал, что она работала директором лицея в Версале. Особенно ее привлекали мемуары. Вот почему я очень удивился, когда по радио сообщили название полуобгоревшей книги, валявшейся на коврике возле ее кровати. Угадайте, мсье Жантом, как писатель, что это была за книга.

— Может, мемуары Сен–Симона.

— Нет. Не угадали. «Письма с моей мельницы». А закладка лежала на странице: «Тайна деда Корниля». Помните, история мельника?

— Как же, помню, — хрипло отозвался Жантом.

Он закрыл глаза и подумал: «Я проклят. Рюффен опоздал».

Кто–то вошел в магазин.

— Извините, — сказал Ломон.

Он оставил Жантома одного среди столов, сервантов, старинных часов. Неподвижный, застывший, бледный, Жантом стал похож на подержанный манекен. Где–то вдалеке Ломон отчаянно спорит. Без борьбы он не уступает ни гроша. Вернулся очень сердитый.

— Ну и люди, — проворчал он, — клянусь, с ними нужно терпение и терпение. Да, я продал ему игровой столик, но не моя вина, что ножка отвалилась. Со старинной мебелью такое часто случается. Вы уже уходите? Не хотите. посмотреть письмо? Вы же знаете, какими злыми на язык были эти Гонкуры. А теперь за их сплетни очень хорошо платят. Желаю вам такой же удачи, чтобы когда–нибудь записка за подписью Жантома стоила на аукционе очень дорого.

Жантом больше не может сдерживаться. Ему нужны подробности, мельчайшие подробности, и он должен осмотреть свою квартиру. Хотя он почти уверен, что прошлую ночь спал хорошо. Что касается «Писем с моей мельницы», то эта книга всегда вызывала у него отвращение. В школе он по необходимости читал отрывки. Но в его библиотеке этой книги никогда не было. Этот факт — солидная опора. Но единственная, поскольку в голове вновь началась настоящая сумятица. И еще мучает назойливая мысль: кто мог знать, что Рюффен начнет действовать только через четыре дня? У него в квартире установлены микрофоны? Ужасающее предположение. Он вдруг увидел на стенах маленькие кругленькие черные штуковины, похожие на гроздья винограда, которые подслушивают его и наблюдают за ним. И бесшумно обмениваются между собой: «Готов. Теперь он во всем признается. Или повесится, или вскроет вены, как мать».

Он бежит по лестнице, а кровь бросается ему в, голову и стучит в висках. Обессилев, он рухнул в кресло, но у него нет времени перевести дыхание. Прежде всего, необходимо переговорить с Летелье. Он в этом разбирается лучше всех. Увы, секретарша ответила, что Летелье нет на месте. Тогда Рюффен… Рюффен еще не вернулся. Может, Бриюэн? Но Бриюэн в конце концов пошлет его подальше.

В полном отчаянии Жантом вынул из кармана револьвер и начал медленно водить им вокруг себя, как Мишель Строгоф, удерживающий на расстоянии окруживших его волков. Ему на память приходят отрывки когда–то прочитанного, они проплывают перед ним, на какое–то время захватывают, понемногу успокаивая. Что за комедию он ломает? Бросил на стол безобидный револьвер и прошел в ванную смочить виски холодной водой. Микрофоны! Надо же такое придумать! Слава Богу, он еще способен отличать болезненный вымысел от просто смешного. В доказательство этого он направился к настольной лампе, вывернул лампочку, потом встал на стул и вывернул одну за другой лампы из люстры, затем посмотрел за висящей на стене репродукцией «Нимф», приподнял край паласа, все время про себя повторяя: «Доказательство! Доказательство!» Наконец вслух произнес: «Я утверждаю, что микрофонов здесь нет». Стоит перекреститься или сделать еще какой–нибудь искупительный жест. Успокоившись, он уселся у телефона.

— Мсье Рюффена, пожалуйста… Он на месте? Прекрасно. Это Жантом… Алло, Рюффен… Догадываетесь, почему я звоню?.. Только что узнал… Да, именно это. Но мне хотелось бы знать подробности.

— Хорошо, что позвонили, — ответил Рюффен. — Впрочем, я в любом случае сам бы вам позвонил, учитывая ваше состояние… Как вы? Вас это не очень потрясло?

— Немного.

— Понимаю, ведь теперь все указывает на вас. Вернее, не так. Все указывало бы на вас, если бы к полиции попала ваша медицинская карточка. Но пока она о вас ничего не знает, вы в полной безопасности. Вы слышите, мсье Жантом? В полной безопасности. Разумеется, полиция объединила все четыре дела в одно. Она уверена, что преступник — маньяк. Она также убеждена, что эта серия получит некоторое продолжение, как это происходило в семнадцатом округе, если помните… Стариков убивали одного за другим. Поэтому ищут они в психиатрических лечебницах. Допрашивают там и сям, установили пристальное наблюдение над всем шестым округом, но все это обычная рутина. Комиссар, однако, не дурак, он не исключает возможности предумышленных убийств — ведь преступник, чтобы запутать следы, может устраивать ловкие инсценировки, как будто бы все это совершил сумасшедший, который после убийства дает волю своей фантазии. Маркетти, старая лиса, не исключает даже возможности, что здесь орудует целая банда, не следует забывать, что жертв грабят, а куда уходит награбленное, как вы думаете?

— Да, конечно, — сказал Жантом, — я вам верю, но полиция обо мне ничего не узнает до тех пор, пока меня не выдадут. Стоит убийце указать на меня, скажем, в анонимном письме, и все кончено.

— Да нет же, дорогой друг. Вовсе нет. Не сомневайтесь, что сейчас на полицию обрушился водопад анонимных писем. И если в каком–то из них говорится: «Вот он», то за этим не следует немедленного расследования. Для этого нужно совершенно другое.

— Моя медицинская карточка, как вы сами сказали.

Сбитый с толку Рюффен немного подумал, прежде чем ответить.

— Ваша карточка находится у врача. Не думаете же вы…

— Послушайте, — отрезал Жантом, — скажите лучше, что мне вменяется в вину в этом новом деле.

— Подождите, пока я знаю об этом только понаслышке. Мне кое–что рассказал Шателье, заместитель Маркетти. Не забывайте, что мы работали вместе до тех пор, пока я не ушел из полиции. Вот что удалось установить. По заключению судебного медика, смерть наступила около полуночи. Убийца вошел, воспользовавшись отмычкой.

— Подвел замок?

— То, что пятнадцать или двадцать лет назад считалось надежным замком, для сегодняшних взломщиков — просто игрушка. Ну вот у вас, например. Когда вы поставили замок?

— Ну, очень давно.

— Вот видите. Если бы вы захотели его сменить, знаете, во что бы это вам обошлось? В пять–шесть тысяч франков. Поэтому сами понимаете, старики крепко подумают, прежде чем его сменить. Нет, замки не представляют сейчас никакой проблемы.

— Продолжайте.

— Старая дама спала. Ее задушили, как цыпленка. По мнению Шателье, все остальное — инсценировка. Во–первых, визитер очень тщательно везде все обыскал. Всегда можно найти ценности, акции, наличные. Эти несчастные постоянно боятся оказаться на мели и не доверяют банкам, поскольку их часто грабят. Во–вторых, этот человек принес с собой книжку «Письма с моей мельницы», раскрыл ее на нужной странице и положил на коврике у кровати, как будто она выпала из рук старушки. Разумеется, это сделано для того, чтобы вы, читая газеты, приняли все на свой счет — кто, кроме вас, может понять этот намек… Очнитесь же! Я чувствую, что вы потрясены.

— Да, вы правы, — прошептал Жантом. — Значит, все продумано заранее.

— Вне всякого сомнения, и причем очень давно. Есть еще одна деталь, которая должна вас доконать: огонь. Но сами понимаете, убийца не стал поливать бензином мебель. Его слишком заботили внешние эффекты. Ему нужен был небольшой милый самовозгоревшийся огонь, произведение артиста, а не вандала. Вот почему он бросил в складку одеяла зажженную сигарету. Подождал немного, убедившись, что огонь разгорается, а потом позвонил тем, кого вы называете «людьми в белом». Это произошло примерно в два часа. Потом ушел, оставив дверь приоткрытой, как бы по забывчивости. Своими действиями он всячески навязывает мысль, что убийство совершено непрофессионалом.

Жантом схватился за телефон, как человек, под ногами у которого разверзлась пропасть, хватается за ветку.

— Вы уверены, что это не я? — с каким–то хрипом проговорил он.

— Да что вы! Жантом, дружище, придите в себя% Послушайте меня. К сожалению, до завтрашнего вечера я еще занят. Тем не менее я сумел поразмыслить. Знаете, что я думаю?.. Очнитесь! Вы здесь?.. Так вот, я думаю, что вас шантажируют. Именно так. Допустим, на вас заявят, как вы того боитесь. Вашему врагу это ничего не даст. Допустим, вас арестуют. И что же против вас есть? Довольно сомнительная медицинская карточка, и все. Вашего отца когда–то обвинили в поджоге мельницы. Но, черт побери, это же не делает из вас маньяка, одержимого пироманией.

Жантом, судорожно впившись в телефонную трубку, опустил голову на полусогнутую руку. Маньяк! Слово врезалось ему в мозг. О! Если бы он мог умереть, как человек под пыткой, которому наконец наносят смертельный удар. Доносящийся издалека голос продолжает монолог:

— Преступник хочет, чтобы вы окончательно потеряли голову. Когда вы дойдете до кондиции, он даст знать, что ему от вас нужно. Возможно также, что он пытается отомстить. Можно строить разные предположения, но ясно одно — его не удовлетворит простое сообщение в полицию, что ей следует обратить на вас внимание. Алло, Жантом, отвечайте… Что вы там делаете? Сохраняйте спокойствие, ладно?

— Да… да, — прошептал Жантом.

— Вот вам мой совет, — продолжал Рюффен. — Запритесь у себя дома. Не отвечайте на телефонные звонки. Питайтесь тем, что у вас есть. Как можно больше спите. До завтрашнего вечера. Мы с вами спокойно рассмотрим ситуацию.

— А если позвонить доктору Бриюэну?

— Лучше не надо. Прошу вас, слушайтесь меня. Я говорю для вашего же блага… Обещаете? Всего двадцать четыре часа, черт побери. Даже меньше. Большого усилия не потребуется. А теперь — извините. Я тороплюсь.

— Хорошо, — сказал Жантом. — Жду вас.

Он положил трубку и прошел в ванную попить, набрав воды из–под крана в сложенные ладони, как делают мальчишки у фонтана в парке. Так приятно смочить лицо водой. Умылся, немного пришел в себя. Объяснения Рюффена, если рассматривать их под определенным углом зрения, выглядят вполне убедительными. Но если этот угол меняется, они становятся несерьезными. Конечно, это так. Полиция может поверить в его вину, поскольку он сам готов в ней признаться. Но в чем он виновен? Ну да, во всем! Если он скажет: «Да, это я», просто так, вообще, не вдаваясь в детали, это будет правдой. Это как набор истин, который потом каждый может сортировать, выискивая ту, которая интересует его конкретно: для полиции — порочность, для врача — наследственность, для журналиста — крайнее эстетство, для адвоката, который возьмется его защищать, — жалость к детям, выросшим без любви.

Звонок в дверь. Он обещал не двигаться. Позвонили еще раз. Из–за двери послышался голос почтальона.

— Заказное письмо, мсье Жантом.

Тут уж ничего не поделаешь. Но тем не менее прежде чем открыть, Жантом спросил:

— Вы уверены, что это мне?

— Конечно. Вы ведь Рене Жантом?

Жантом открыл дверь, быстро расписался в тетради почтальона, взял письмо. Посмотрел, как служащий скрылся за поворотом лестницы, опустил глаза на конверт и вздрогнул от неожиданности. Почерк! Это невозможно. Закрыл дверь и запер ее на ключ. Но враг уже проник сюда, поскольку враг — это он сам. Как не узнать собственного почерка? Адрес написан Рене Жантомом собственноручно. Рене Жантом сам себе направил заказное письмо. Из горла у него вырвался какой–то звук: то ли смех, то ли рыдание. Он разорвал конверт. Всего одна строчка, которую он охватил одним взглядом.

«Пора признаваться. Ты ведь знаешь, что это сделал ты».

Подписи нет. Но отправляя письмо самому себе, стоит ли подписываться? Каждое слово — подпись. Каждая буква. Буква «Т» в виде креста: «Ты ведь знаешь». Буква «з» будто приподнявшаяся на хвосте. И эта прерывистая манера письма — каждая буква отделена от предыдущей, как самостоятельная мысль. И этот неуклюжий почерк. И еще. Сам смысл. Двусмысленность текста. Кому лучше него известно, что надо сделать признание? Но кто больше, чем он сам, хочет удержать его от этого? И кто больше него самого задыхается от мучительного двуличия? Конечно, пора признаваться. Впрочем, Бриюэн уже знает. Ему известно, что драма разразилась по вине мальчишки, который слишком много видел. Он сам об этом сказал. А Рюффен прямо произнес слова «маньяк, одержимый пироманией». Ведь тот, кто толкает к преступлению, виновен наравне с тем, кто его совершает. Он это чувствует в глубине подсознания. Он написал эту строчку потому, что в нем медленно, как давление, поднималась мучительная уверенность в том, что отца осудили несправедливо. Да, пора признаваться и даже сказать: «Мне хотелось, чтобы мельница исчезла. Она служила мне тюрьмой». Он всегда обладал таинственной силой управлять событиями, рожденными в его воображении, и вот мельница действительно оказалась полностью разрушенной. Он слишком страстно стремился к этому ужасному исходу. Вот почему, по прошествии стольких лет, он должен платить по счетам. Если он начнет сопротивляться, умничать, искать убежища в убогих логических рассуждениях типа: «Когда это я ходил на почту?», или «Где квитанция?», или в других ничтожных возражениях, то растеряет остатки ясности ума. Он превратится в больного, который ни с чем не соглашается, и он не напишет больше ни строчки. «Дорогой Жантом, — подумал он, — тебе надо признаться». Но в чем? И кому? Полиции? Сказать ей: «В той драме, которая когда–то произошла, часть моральной ответственности ложится на меня». Но над ним просто посмеются. Шестилетний мальчишка! Гораздо удобнее будет свалить на него четыре нераскрытых убийства. Надо, чтобы Бриюэн взял на себя инициативу вначале переговорить с ними, чтобы устранить недоразумения на первом этапе. Он не сможет больше отказываться.

Жантом поспешно набрал номер. Бриюэн слушает, отвечает довольно холодно. Чувствуется, что он раздражен. Жантом торопливо пытается дать более точное определение природы своей ответственности. Речь идет прежде всего о моральной ответственности.

— Вы тоже так думаете, доктор? Я сам от себя потребовал признания. Письменно. Я вам покажу письмо.

— Что? Вы сами себе пишете письма? Послушайте, дорогой друг, вам не приходит в голову мысль, что ваш почерк можно подделать?

Жантом улыбнулся с видом превосходства.

— Сразу видно, что вы его не видели.

— Ладно, — сказал Бриюэн, — сегодня я принять вас не смогу. Приходите завтра в три часа. А пока без глупостей. Никому не рассказывайте, что вы виновны, уж не знаю в чем.

— А я вот знаю. В своем разбитом детстве.

— Допустим. Если бы я вам предложил провести ка–кое–то время в доме отдыха в Нормандии в спокойной обстановке, вы не возражали бы?

— Вы думаете, что…

— Я ничего не думаю. Просто уверен, что вы все больше живете на нервах и в конце концов окончательно сломаетесь.

— Что это значит?

— Объясню завтра. А пока регулярно принимайте лекарства.

«Все меня бросили, — простонал Жантом. — Рюффен куда–то торопится. У Бриюэна нет времени. Что за этим скрывается? Они что–то узнали обо мне и не смеют сказать. А этот дом отдыха — случайно, не сумасшедший дом? Вот почему меня преследовали люди в белом. Я видел, как они уносят мать. Теперь настала моя очередь. Ну уж нет! Для начала я сбегу. Этот добряк Рюффен посоветовал мне не двигаться. Но так было бы слишком просто».

Не переставая сам с собой разговаривать, он бросил в портфель зубную щетку и пижаму. «Далеко уезжать не имеет смысла. Вполне сойдет какой–нибудь отель возле вокзала Монпарнас. Никто не обратит на меня внимания. А завтра я укроюсь у Бриюэна. Уговорю его не выдавать меня. Ах да! Револьвер! Если замечу, что меня преследуют, начну стрелять».

Он чувствует растущее возбуждение, но скорее радостное. Задуманный им ход не может не сбить с толку противника, этого гнусного подонка, позволяющего себе отправлять ему анонимные письма. Это Хайд! Все тот же Хайд, цепляющийся за свою жертву.

Жантом выскользнул из дома, свернул на улицу Ренн, наблюдая в витринах за знакомой тенью, следующей за ним, не отстающей от него ни на шаг, повторяющей все его движения, насмешливо покачивая на ходу портфелем. Но у Жантома в запасе имеется не один прием. Для начала ему достаточно встать на эскалатор, доехать до зала ожидания на вокзале — вот и все. Отвратительная тень исчезла. Жантом купил талон и направился в зал ожидания. За ним никто не следит. Он сел в кресло в салоне первого класса и впервые за долгое время успокоился. Толпа прибывает и убывает, как морские волны на песке. В громкоговорителях слышатся названия, напоминающие о приливе и отливе: Боль, Лорьен, Кампер… Это совсем другое, чем дом отдыха в Нормандии. Совсем маленьким, за руку с отцом, он побывал в Сен–Мало. Подремал в своих воспоминаниях. Стало хорошо. Зачем ему номер в гостинице? Ночь так приятна. Бесшумно отходят поезда. Есть люди, которым удается исчезнуть. Он тоже, если бы мог…

Внезапно он проснулся. Десять часов. Почувствовал себя усталым и разбитым, но в то же время ощутил в себе свежую, живую и какую–то новую ясность ума. Увидел себя таким, какой есть, и ему стало стыдно. Вспомнил об анонимном письме. Все это глупости. Действительно, бывают моменты, когда он совершенно теряет над собой контроль. Что он хочет найти на вокзале Монпарнас, его же дома ждет хорошая кровать. Ему просто надо выспаться. А завтра посмотрим.

Он так устал, что до дома доехал на такси. Лифт высадил его на шестом этаже. Половина одиннадцатого. Мириам еще не спит. Поколебался. Нет, не стоит. Он так и не решился позвонить и тяжелой походкой поднялся к себе. Перед дверью в нерешительности остановился. Из–под нее пробивается прямая линия света. В квартире кто–то есть, кто–то его ждет. Все мысли смешались. Хайд, черт побери. Это же Хайд!

Жантом провел рукой по лбу. Сомнений нет, он и с той стороны двери, и с этой. Все правильно.

Жантом толкнул дверь и заметил, что ее уже кто–то приоткрыл. Это уже просто бесцеремонность. Он прошел через прихожую и остановился на пороге кабинета. В его кресле этот кто–то сидит и курит. Кресло наполовину повернуто спинкой к двери, так что ему видны лишь плечи визитера и рука, лежащая на подлокотнике. Жантом сделал шаг чуть в сторону и вежливо покашлял. Тень обернулась и приняла форму. Тишина. Жантом почувствовал, как за несколько секунд он весь наполнился гневом, от которого свело шею и сжались кулаки.

— Это вы, — проговорил он. — Мириам послала вас ко мне в такой час?

Клер спокойно стряхнула пепел с сигареты, скрестила ноги. На ней черные брюки и серая кофта, отчего выглядит она как парень.

— Присядьте, Жантом.

Почему она так развязно говорит с ним! Она что, просто милая секретарша Мириам или у нее какие–то свои темные намерения?

— Прошу вас, уйдите, — сказал Жантом.

— Давайте сначала поговорим, — ответила она. — Если будете благоразумны, наша беседа не займет много времени.

— Но я вам не позволю… Что за манеры!

— Я хочу поговорить с вами о мельнице.

Жантом застыл. Движется только правая рука, наощупь ища стул, стоящий напротив Клер. Она не спускает с него глаз, как медсестра, наблюдающая за действием наркоза. Он неловко садится, и она подождала, пока он удобно устроится.

— Оставим пока в стороне четыре дела, о которых вы знаете, — проговорила она самоуверенно и властно, что смутило его. — Поговорим только о мельнице. У меня есть бумаги, которые должны вас заинтересовать.

Она расстегнула «молнию» на папке, которую он поначалу не заметил, вынула из нее небольшую пачку карточек и очки в черепаховой оправе, сделавшие ее лицо. неузнаваемым, что окончательно сбило Жантома с толку. Кто эта незнакомка? Как только она начинает говорить, прекращаются всякие споры.

— Читаю, — объявила она. — «Наблюдение в понедельник…» и так далее. Я пропускаю ненужные детали. «Малыш Рене жалуется на головные боли, мешающие ему спать. Но мать утверждает, что он спит вроде бы нормально. Тем не менее он неспокоен, кричит во сне, повторяя: «Это не я, не я». Разумеется, это означает, что он чувствует себя в чем–то виноватым, но не хочет в этом признаться».

Клер прервала чтение.

— Вам это что–нибудь напоминает?

— Ничего, — ответил Жантом.

— Но этот малыш Рене, вне всякого сомнения, вы.

— Возможно. Но все равно не вижу, чего вы от меня хотите.

Клер вытащила другую карточку.

— Четверг и так далее. «Малыш Рене отказывается отвечать на мои вопросы, а когда я заговариваю об отце, реагирует бурно, что напоминает приступ эпилепсии. Мать признает, что он немного боялся мсье Жантома, особенно когда тот выпивал». Мне продолжать?

— Слушаю вас.

— А вот заметки от… Учтите, записи делались в течение нескольких месяцев. Это из картотеки доктора Лермье, психиатра, лечившего вас после драмы на мельнице.

— Хотелось бы знать, как эти карточки попали к вам, — бросил Жантом с нетерпением в голосе. — Всему этому несколько десятков лет.

— Конечно, им много лет, — ответила она, — но такие клинические наблюдения будут иметь вес в суде.

— В суде! — взорвался Жантом. — Но по какому праву…

— Послушайте продолжение. Вот наблюдение, сделанное через два месяца после пожара. «Малыш Рене признает, что, возможно, желал такого исхода».

Жантом ударил кулаком по столу.

— Да, да, — воскликнул он. — Я этого желал, и меня до сих пор преследует воспоминание, это моя отрава, как только я подумаю об этом.

— Подождите, — проговорила Клер. — Вот еще одна запись, сделанная через три дня после предыдущей. Читаю: «К сожалению, ребенок слишком мал и еще не осознает, что он имеет в виду под словом желать. До чего он дошел в своем желании мести, в своей обманутой любви? Я долго говорил об этом с мадам Жантом. Где спал ее сын? Ответ: В одной комнате со мной, но ближе к двери. Вопрос: Когда с ним случались приступы лунатизма, всегда ли она его контролировала или он мог выйти из комнаты без ее ведома? Ответ: Да. Мог. Вопрос: В ночь пожара вы проснулись раньше него? Ответ: Нет. Он меня разбудил». Надо ли продолжать?

Жантом встал и грозно помахал кулаком.

— Запрещаю вам…

Клер пожала плечами и указала на пачку карточек.

— Все здесь, — начала она. — Все… Все ваши образы, свечи, символизирующие огонь, таинственные животные, крысы, змеи и в конце концов люди в белом, помогающие вам убежать. Вся инсценировка была обращена исключительно к вам, и вы сразу это поняли. Но главное содержится в двух последних карточках. «Не имеет смысла продолжать анализ, — пишет врач. — Дело представляет интерес только потому, что больной очень молод. Но все симптомы налицо — как физические, так и психологические. Вероятно, бедное дитя с возрастом попытается выстроить крепость забвения. Да поможет ему Небо никогда из нее не выйти. Но, не имея доказательств в юридическом смысле слова и будучи связанным профессиональной тайной, я никому не могу доверить того, чего боюсь. И кроме того…»

— Прекратите, — закричал Жантом. Скомканным носовым платком вытер руки, щеки. Уже тише проговорил: — Прекратите. Если я вас правильно понимаю…

— Вы меня прекрасно понимаете, — сказала она. — Ведь поджог произвели вы.

Жантом встал, со стоном прошелся, скрестив руки на животе, как будто прикрывая на нем рану. Он едва переводил дыхание. Потряс головой, освобождаясь от давящего на него груза.

— О! Прошу вас, — проговорила она. — Прекратите комедию. Как будто до этого не знали, что подожгли вы! Сядьте и выслушайте меня. У меня нет желания провести вечер здесь, держа вас за руку. И я не намерена вас выдавать. Хочу просто продать вам карточку.

Ошеломленный Жантом сел на место. Он уже потерял все ориентиры. Что это за комната? Почему так жарко? И о чем говорит этот молодой человек, размахивая карточками, как будто предлагая ему сыграть в покер?

— Для вас это оказалось потрясением, — произнес от–куда–то издалека голос. — Возьмите себя в руки. И давайте кончать.

Жантом протянул дрожащую руку.

— Клянусь, я их не убивал… этих четырех.

— Хорошо, договорились. Ясно, что вы их не убивали. Ну же. Проснитесь. Видите карточки? Их около тридцати. Доктор Лермье был скрупулезным и методичным человеком. Вам не повезло, что он перед смертью не успел уничтожить все свои записи. Они сохранились в его секретере. И не только ваши. Других пациентов тоже, ими мы уже занимаемся.

Жантом прислушался, пытаясь понять. Он совершенно запутался. Ему под нос сунули целый набор тщательно разграфленных карточек, красивых карточек, на которых само по себе возникает желание что–то написать. Клер каким–то нехорошим голосом произнесла:

— Миллион за все. Это не много.

Жантом переварил цифру, облизал губы, на которых выступила слюна.

— Миллион! — выдавил он.

Да, у этой девицы, возникшей из ниоткуда, странные представления.

— У меня никогда не было миллиона, — запротестовал он.

— У вас нет. Но у вашей жены есть.

— У жены? У Мириам?

— Да, у Мириам. Она заплатит. Я видела ее чеки. Знаю, сколько она зарабатывает. Вы не представляете себе, сколько я корячилась ради шести тысяч франков в месяц, а она в это время гребла бабки лопатой. Итак, поговорите с ней. Либо она платит, либо вас заметает полиция.

Жантом прикрылся руками, пытаясь защититься.

— Меня это не касается, — отозвался он. — Я вам ничего плохого не сделал.

Клер поглубже уселась в кресле.

— Действительно, — прошептала она, — вы совершенный…

Постучала пальцем по виску, и этот жест позабавил Жантома.

Потом она нежно взяла его за руки, как бы привлекая все его внимание.

— Ну же, мсье Жантом. Посмотрите на меня. Ваша жена утверждает, что вы гораздо менее… странный, чем выглядите. Вы хорошо меня поняли? Я могу отправить вас в тюрьму или как минимум спровоцировать неимоверный скандал. Вы следите за моей мыслью? Согласны? Для вашей жены скандал означает самоубийство. Надо же — выйти замуж за человека, совершившего несколько убийств! Но отвечайте же, не смотрите на меня, как идиот. Я сама к ней обратиться не могу. Позавчера она вышвырнула меня за дверь. Вам придется самому с ней поговорить. Вот, я оставляю одну из этих карточек. Пусть убедится, что это не подделка. В левом углу — имя и адрес доктора Лермье. Повторите цифру.

— Миллион, — пробормотал Жантом.

— Отлично. От вас требуется одно — чтобы вы признали свою вину. А мы уж сами вмешаемся.

— Кто это вы?

— Я и другие. Вас не касается. Когда она поймет, что вышла замуж за опасного поджигателя, то созреет для дальнейших действий. И руководить ею будет страх.

На изможденном лице Жантома появилось что–то вроде интереса.

— Ну да, конечно, — проговорила она. — Вы этого не ждали. Последует ли продолжение? Разумеется. Сейчас я вам объясню. Не знаю, поймете ли вы, но сделать это стоит. Видите эту карточку, последнюю в досье? Так вот, именно она заставит вашу жену принять решение. Конечно, она начнет брыкаться, пригрозит нам полицией, станет торговаться и все прочее… Но человек, который будет говорить с ней… не я, я в этом деле не одна… скажет ей: избавьте нас от всей этой суеты. Заплатите, и вам отдадут документ, доказывающий невиновность вашего мужа. В противном случае вспыхнет война и вам придется кусать локти, или заплатите за мир миллион.

Она рассмеялась, закурила сигарету и пустила дым в лицо Жантому.

— Итак! — сказала она. — Надо, чтобы всем было хорошо. Бедный мой, вы меня расстраиваете, у вас такое несчастное лицо. Вам ведь не хочется признавать, что вы сожгли свой родной дом. Но вы его и не жгли. В последней карточке Лермье написано всего несколько строк. Читаю: «Получил признание мадам Жантом. Оно созналась, что в момент душевного расстройства подожгла мельницу. Я полностью ошибался. Малыш Рене невиновен, но оправится ли он?» Несколько строк, но этого достаточно.

Жантом не очень хорошо за всем этим следил. Потрясло его слово «невиновен», и вдруг произошел давно зревший в нем взрыв. Он бросился на девушку, бешено схватив ее за горло.

— Это я–то невиновен, грязная шлюха! Ты тоже думаешь, что я не могу совершить поджог?

Он потряс ее, бросил на палас.

— Оставь мать в покое. И отца. Это я! Я! Это я! Ах! Ты предпочитаешь молчать… Так–то лучше. Если бы ты знала, кто я есть на самом деле.

Он дал рукам приказ разомкнуться, но безуспешно, и в последний раз сжал ее.

Клер больше не двигалась. Жантом встал, носком ноги отбросил разбросанные карточки, навалился на стол, не без труда дотянулся до телефона и набрал номер людей в белом.

— Алло… Алло… Говорит мистер Хайд.

— Не шумите, — прошептал доктор Стоб.

— Думаете, он нас может услышать? — спросил Дельпоццо.

— Я просто проявляю осторожность. Он приходит в бешенство, когда чувствует, что за ним наблюдают. Видите? Пишет. Пишет часами. Ему дали бумагу, шариковые ручки, и он работает, не поднимая головы, как будто что–то наверстывает.

— А пишет он стоящие вещи? — осведомился издатель.

— Вы сами сможете оценить. Каждый вечер санитар тщательно подбирает созданное им за день. Ну а теперь оставим его.

Доктор Бриюэн в последний раз посмотрел на Жантома. Тот сидел за маленьким столиком у окна спиной к коридору, водил ручкой по листу без колебаний, не делая никаких исправлений, не глядя на лужайку с цветами, по которой прыгали дрозды. Теперь ему наплевать на неистощимую плодовитость Мириам.

— Какая жалость, — проговорил Бриюэн.

— Да нет же, — отозвался директор психиатрической больницы, — уверяю вас, он счастлив.

Все трое отправились в его кабинет.

— Все произошло так быстро, — заметил Дельпоццо. — Когда я уезжал в Лондон, он кидался еще вполне нормальным. Был немного возбужден, взволнован, но мы все давно привыкли к его манерам. И вот возвращаюсь через две недели и узнаю о произошедшей драме.

— Я тоже — признался Бриюэн, — очень удивился. Правда, за последнее время я отметил некоторое ухудшение его состояния. Он и раньше отличался склонностью к самоедству. Так что для его мучителей задача оказалась легкой.

Доктор Стоб пропустил посетителей вперед, указал им на кресла. Те уселись, закурили предложенные сигареты.

— Вы сказали «мучители», — проговорил Дельпоццо. — Их, значит, было несколько? Я мельком просмотрел газеты, там пишут о какой–то банде.

— Именно так, — ответил доктор Стоб. — Подробности я знаю от комиссара Маркетти, он мне все рассказал, когда сюда привезли несчастного Жантома. Он пал жертвой настоящего заговора, исходной точкой которого явилось незначительное и совершенно случайное событие. После пожара на мельнице его лечил доктор Лермье, психиатр из Мана. Этот добросовестный и аккуратный врач имел привычку записывать свои наблюдения на карточках. Их можно было держать в сейфе, но он предпочитал прятать их в тайнике прекрасного секретера в стиле «ампир». Должен уточнить, что, по словам комиссара, доктор Лермье хранил там не много карточек — только те, которые имели отношение к самым трудным больным. Полиция установила, что их оказалось около дюжины. А потом Лермье переехал в Париж. И однажды умер от инфаркта, не успев привести свои дела в порядок. Его наследником стал бедный племянник, продавший все — и квартиру и мебель. И вот секретер (ведь все считали его пустым!) приобрел не очень–то чистоплотный антиквар — Фернан Ломон.

— Я же его знаю! — воскликнул издатель. — Он держит небольшой букинистический магазин.

— Держал, — уточнил доктор Стоб. — Сейчас он в тюрьме. И вот здесь завязываются нити истории, которую, как мне представляется, Жантому хотелось придумать, но которую, к своему несчастью, он сам пережил. На деле Ломон, прикрываясь достопочтенной вывеской торговца книгами и антикварной мебелью, уже давно все свои необычайные таланты направил на перепродажу краденого, ему не было равных в вынюхивании одиноких богатых стариков, а сколько их в Париже, один Бог ведает. Он приходил к ним и говорил, что до него дошли слухи, что они не прочь отделаться от кое–каких ценных или редких вещей. Он тщательно обходил квартиру, а в это время его сообщник, работавший когда–то в известной фирме, устанавливающей сейфы, осматривал дверные замки. О дальнейшем нетрудно догадаться. Вскоре мы узнаем, что такая–то старушка задушена и ограблена. Никаких следов. Никаких улик. Ломону ведь помогали несколько очень ловких подручных, занимающихся всеми этими грязными делами. И вот наш герой завладел секретером с тайником. Сами понимаете, он сразу нашел карточки. Какая удача для шантажиста!

— А девушка? — спросил Дельпоццо.

— Девушка, — ответил доктор Стоб, — секретарша мадам Жантом. Она была любовницей и сообщницей Ломона. Именно она обратила внимание на известную романистку, так много зарабатывающую и, по необычайному стечению обстоятельств, вышедшую замуж за душевнобольного, о котором Ломон уже так много знал. Здесь перед ними явно открывались широкие перспективы.

— Несомненно, — проговорил Бриюэн, — но разве можно совершить четыре убийства только ради того, чтобы навредить Жантому?

— Нет, дело не в этом, — ответил Стоб. — Вы забываете, что жертвы были богаты, к тому же все краденое комиссар нашел у Ломона. Так что Ломон действовал, думая не только о Жантоме, он прежде всего хотел извлечь из каждой операции материальную выгоду. Но потом, по окончании каждого дела, убийца обставлял сцену по указанию Ломона. Могу сказать, что он тоже сидит в тюрьме.

— Да, — пробормотал Дельпоццо. — Начинаю понимать.

— Ошиблись они в том, — проговорил Бриюэн, — что использовали больного, не понимая, что имеют дело со взрывоопасным материалом. Ведь анонимное письмо, которое Жантом получил в день трагедии, — это искра, взорвавшая бомбу.

— Его написал Ломон, у него ведь дар подделывать почерки, — объяснил доктор Стоб. — Любовница заполучила рукописи Жантома. Ему оставалось только имитировать его руку.

— Мне кажется, — подал голос Бриюэн, — главная их ошибка заключалась в том, что они написали фразу, которая наверняка должна была спровоцировать кризис. «Пора признаваться. Ты ведь знаешь, что это ты». Ведь бедный Жантом вот–вот открыл бы истину, которой никогда не осмеливался взглянуть в лицо. И, если позволите, говоря как психиатр, то есть выдвигая, возможно, неверное толкование, все же осмелюсь высказать мысль, что он не хотел быть поджигателем, но в то же время черпал из этого предположения огромную гордость. Он одновременно был и тем, на кого страшно взглянуть, и зрителем, пытающимся смухлевать, закрывая глаза пальцами. Думаю, в нем все–таки таилась огромная страсть к поджигательству. Разумеется, я не присутствовал при его кризисах, но ознакомился с карточками доктора Лермье. Одна из них явно указывает на мать Жантома.

И это уж слишком! Представьте себе такой ужасный психологический конфликт. Огонь! Это самое сильное, самое смелое, самое запретное его действо, и вот у него отнимают это ужасное преступление, насилуют его, объявляя его невиновным. Никогда!

— Абсолютно с вами согласен, — сказал доктор Стоб. — Преступление — часть его мечты.

— Он так и не излечится? — спросил Дельпоццо.

— Не думаю. Но ведь он преодолел свое бесплодие. Нашел счастье.

— А его жена?

— После такой рекламы ее последний роман просто вырывают из рук. Преступление мужа — ее самая большая удача.

— Можно прочитать несколько строк из того, что он написал?

Доктор Стоб открыл папку и протянул Дельпоццо фотокопию одной страницы. Издатель надел очки и начал читать:

«Вероятно, это всего лишь сбой, нарушение какой–либо секреции, нехватка какого–то витамина, отказ одного из ферментов вступить в химическую реакцию с другим, и всего этого достаточно, чтобы мозг превратился в мрачную пустыню, иссохшую и бесплодную субстанцию, кладбище окаменелых слов, где уже больше не вызреет образ или изящная фраза, подобная нежному голубому цветку».

Вернул фотокопию и покачал головой.

— Это все? — спросил он.

Доктор Стоб беспомощно развел руками.

— Это все, что мне удалось спасти, — первую страницу рукописи. Пришла его жена и потребовала отдать ей все остальное. Она заявила, в резких тонах, о своих правах супруги. Она постепенно уносит все.

— Что же она с этим будет делать?

— Неужели не ясно! Она издает мемуары. Хочет даже написать к ним предисловие.

— Если она запросит не слишком много, — сказал Дельпоццо, — вероятно, мы сумеем договориться.