В зареве пожара

Богатые знаки (рассказ из приисковой жизни)

На чистой половине большого крестового дома Ефима Кочкина, одного из наиболее зажиточных обитателей Саралинского улуса, в комнате для проезжающих, только что отобедали.

В комнате беспорядок, на лавках и на угловом столике лежат образцы кварцевой породы, на полу около печки стоит ведро с водой и ковш для промывания проб, тут же чугунная ступка, наполненная полуистолчённой рудой. Люди, которым принадлежали все эти атрибуты золотопромышленности, пообедав, снова принялись за опробование кварца.

Их четверо. Блондин, с светлорусой маленькой бородкой, низенький и сухощавый, в форменной тужурке Григорий Николаевич Мальшаков, отводчик площадей при Горном управлении, был начальником этой поисковой партии. Он, как служебное лицо, не имея права заявлять на своё имя площади под рудники, имел доверенность от своей сестры, на имя которой и производил заявки, при чём сестра его являлась, конечно, лишь фиктивной владелицей последних – и делалось это потому лишь, чтоб не нарушить требования Горного устава.

Компаньон Мальшакова, Константин Николаевич Колчин, сутуловатый, сумрачный человек не принимал участия в промывании проб. Он, сидя на табурете, лениво попыхивал папиросой, и, казалось, скептически наблюдал за работой своих товарищей. Остальные двое были: один помощник отводчика – Стойлов, другой, пожилой, с сединою, с всклоченными волосами и бородой, с бойким, смышленым лицом, закоптелым от дыма на частых ночёвках в тайге – человек, видавший виды, охотник и присяжный вожак всех таких поисковых партий – Андрей Каргаполов.

Каргаполов, стоя на коленях, усердно толок в ступке кварцы, от ступки, за каждым ударом песта поднималась мелкая, беловатая пыль, густо садящаяся на его бороду и ворот рубахи. Толок он с серьёзным и значительным выражением лица, точно проникаясь важностью своей работы.

Сам Мальшаков с помощником истолчённую уже руду промывали в ковше, но так как результаты промывки были далеко не утешительны, в чёрном шлихе не блистало ни одной крупинки золота, Мальшаков бросил ковш и сердито плюнул.

– Ни пыли нет, чёрт его возьми!

– Напрасно только столбов понаставили.

– Гм, не фарт, значит, – отозвался Колчин, – не выросло оно ещё, золото-то, в здешних местах. Плюнуть надо на всё и уехать подобру-поздорову.

– Придётся ехать, чего же делать больше, все горы облазили – нигде ничего нет, – и Мальшаков задумчиво, покусывая кончики своих усов, подошёл к окну.

На дворе темнело. Кой-где по улице улуса закраснелись окна избушек, хозяева их – инородцы разжигали свои очаги. В наступающем сумраке заблистали огненные точки – искры из труб. Горы, окружающие улус, казалось, подвинулись к нему ближе своими чёрными неясными очертаниями…

Мальшакову было жалко денег и времени, затраченных на эту экспедицию, стыдно пред собой и Колчиным за излишнюю доверчивость к чужим толкам, что и вызвало настоящий приезд сюда, в улус.

– Ну, что ж, Григорий Николаевич, унывать сильно не будем – авось, наше счастье в другом месте лежит, – заговорил Колчин. – Скажи-ка, Андрей Иванович, чтоб самовар нам подавали, да огня несли, что так-то сумерничать.

– Конечно, да и затрата-то небольшая сравнительно, – оживился Мальшаков.

– А завтра, всё-таки уедем домой…

Полчаса спустя все сидели за самоваром. Разговор вертелся опять-таки около заявок и разных, связанных с этим, случаев…

Под окнами забренчали колокольцы, заскрипели полозья, кто-то въехал во двор.

– Кого ещё Бог даёт, – поинтересовался Мальшаков, отодвигая свой стакан. Каргаполов вышел на крыльцо, и, воротясь через минуту, объявил: «Хошанский Борис Михайлович с рудника едет!»

Хошанский появился в здешней тайге года два тому назад и скоро успел сделаться лицом популярным и значительным среди местных золотопромышленников. Он первый открыл рудное золото в верховьях речки Саралы, до него по Сарале добывалось лишь рассыпное золото. Россыпи с каждым годом беднели, и приисковое дело падало так, что Хошанский, явясь на Сарале пионером эксплуатации рудного золота, считал себя в некотором роде добрым гением Саралинской долины, поднявшим её благосостояние – ибо, по его примеру, все саралинцы пустились в поиски за рудой.

Было сделано несколько новых открытий золотоносных жил. На Сарале появились иностранцы, вынюхивающие положение дела. Рудная горячка охватила всех. Сарале прочили блестящую будущность. Теперь Хошанский, сделавшись владельцем богатого рудника, вырос на целую голову во мнении аборигенов тайги.

Зажил он на широкую ногу. Завёл себе лакея, повара. Рудник свой оборудовал с чисто американской быстротой. Дело у него процветало…

– Васька! Неси сюда погребец и чемодан, а ты, Ефим, распорядись насчёт лошадей, – говорил Хошанский, входя в комнату.

Лакей Васька, невзрачный, но юркий парень, принялся стаскивать с него доху.

– А, да здесь целая компания, всё народ знакомый, – продолжал Хошанский, обтирая свою мокрую от снега бороду. – Здравствуйте, господа! Что это вы тут поделываете? Ага, золото искать приехал, вижу, вижу. Ишь, какую кучу камней натаскали. – И он, самодовольно посмеиваясь, подсел к столу.

– Какое тут золото – так, между прочим, попробовали мы кой-какие камешки, – возразил Мальшаков, задетый ироническим тоном Хошанского. – Где нам руду искать. Профаны мы в рудном деле.

– А куда вы путь свой держите?

– До Томска пока, а там не знаю, может быть, придётся в Петербург съездить, – отвечал Хошанский, принимаясь за чаепитие.

– Лошадей-то сейчас прикажете запрягать, Борис Михайлович? – спросил Кочкин, входя в комнату и останавливаясь у порога.

– Нет, так через полчаса.

– Василий, достань-ка коньяк! Григорий Николаевич, рюмочку могу предложить?

– Нет, спасибо: я ведь не пью, – и Мальшаков, мигнув Колчину, вышел в соседнюю комнату.

– Знаете что, Константин Николаевич, давайте подшутим над этим фруктом… У меня, кстати, есть с собой образец богатой руды с Богом дарованного рудника. Спустим его в ступку, пусть получится богатая проба. Наверно, Хошанский сейчас же бросится по нашим следам, – тихо сказал Мальшаков Колчину, когда тот вышел к нему.

– Что ж, идёт. Надо его проучить. Больно уж нос задирает! – согласился Колчин и затем громко прибавил: нет ли у вас, Григорий Николаевич, папирос лишних, я свои все выкурил!

– «Берите, там, в сумке…» – Мальшаков вернулся в первую комнату и сказал, обращаясь к своему помощнику: «А что, не ехать ли и нам сегодня. Как вы думаете?»

– Да зачем вам ехать ночью, куда торопиться. Вот мне, так невольно надо. Дела, батенька, дела! – вмешался Хошанский, допивая чай.

– Да и нам надо вернуться домой поскорее. Ещё в Ачинске придётся позадержаться, заявки подать, – возразил Мальшаков, ходя взад и вперёд по комнате.

– А вот видите, я вас и поймал: значит, заявили же вы, а говорите: так, кой-какие камешки пробовали, – расхохотался Хошанский.

– Заявить-то, заявили, да золота-то нет, – сердито буркнул Колчин.

– Неужели знаков не встречали, – поинтересовался Хошанский.

– Знаки-то попадались, да очень уж бедные, пыль одна, – дипломатически ответил Мальшаков. – И то сказать: мыть-то из нас никто не умеет, как следует: может быть, и есть золотишко, да спустили всё, вместе с мутью.

– А много проб промыли?

– Да проб двадцать.

– Вот разве вы, Борис Михайлович, как специалист по этой части, покажете нам своё искусство. Промоете один ковшичек? – Обратился Колчин к Хошанскому.

– Давайте, пожалуй. В самом деле, господа, может статься, с моей лёгкой руки и у вас золото окажется, – иронически улыбнулся Хошанский.

– Василий, – крикнул он лакею, – всполосни ступку, да принеси чистой воды. А какие камни толочь-то намерены, Григорий Николаевич?

– Да всё равно – мы уже все их пробовали. Пусть берёт какие попало, вот хоть этот кусок, – и Мальшаков взял с лавки кусок кварца и опустил его в ступку вместе с зажатым в руке кусочком «подсолки»[5]. Положили ещё два камешка, и Васька принялся толочь, пыхтя и вяло отнимая тяжёлый пест. Наконец, его, усталого и вспотевшего, сменил Каргаполов.

Руда была измельчена и ссыпана в ковш. Хошанский сбросил пиджак, засучил рукава рубашки и стал промывать, медленно поворачивая ковш и сливая мутную воду. К крайнему своему удивлению, он заметил в чёрной полоске шлиха две-три крупинки золота. Тогда он быстрым движением поддал ковш вперёд, вода отхлынула… и целая лента золотой пыли выступила из под шлиха… Рука Хошанского дрогнула, на лбу показались капельки пота. Он вскинул глазами вокруг себя; к счастью, все были заняты чем-то около стола. Никто ничего не заметил. Тогда Хошанский моментально повёл ковшом и покрыл золото шлихом.

– Вот, господа! Смотрите, – поднёс он ковш к свечке.

Все столпились вокруг и, разумеется, ничего кроме шлиха не увидели.

– Черно, как в душе у Иуды, – сострил Мальшаков. – Да, ничего нет, да и ожидать нельзя было, по кварцам видно, что пустая жила, – заметил Хошанский, отходя к ведру и выплёскивая в него содержимое ковша.

Мальшаков переглянулся с Колчиным и сказал недовольным тоном:

– Ну, нет, так и нет и искать нечего. Право, господа, поедемте сегодня.

– Да где это вы, Григорий Николаевич, на такое эльдорадо наткнулись? – делано равнодушно спросил Хошанский, надевая пиджак.

– По Верхнему Печищу, чтоб ему провалиться! Только сапоги изорвал, лазя по скалам… – ответил Григорий Николаевич.

– По Печищу! ну, конечно, там и ожидать нечего золота, порода – один известняк. Попадаются там и кварцы, положим, да пустые, к сожалению.

– Что же, вы всё-таки будете подавать заявки?

– Надо будет подать. Может быть, что-нибудь и выйдет. Не пропадать же деньгам!

– Вряд ли, что выйдет, – возразил Хошанский и, помолчав немного, добавил: – А что, господа, не сыграть ли нам в картишки? Я, знаете, хочу тоже переночевать, завтра все вместе и поедем. Как вы думаете?

– Не знаю, право, а вы-то что же раздумали?

– Очень растрясло меня, пока ехал с рудника. Дорога-то ухабистая. Позовём мы кого-нибудь из резиденции. Озерова, например, он, кажется, дома – составим игру.

– В стуколку разве сыграть? Впрочем, играть-то с вами опасно: деньгами задушите – всё равно ничего не выиграешь.

– Ну, вот ещё пустяки! итак, значит, господа, остаёмся. Василий, достань-ка вино, закуску, карты, да поживее, братец! – Хошанский подошёл к двери и крикнул хозяина.

– Ефим! Вели-ка бабам приготовить нам на ужин уху. Есть свежая рыба? Есть, говоришь, ну ладно, да зайди ко мне. Я вот сейчас напишу записку Озерову, так снесёшь ему.

Хошанский вышел в другую комнату, вырвал из записной книжки два листка и карандашом набросал на них по нескольку строк. Мальшаков вполголоса шепнул Колчину: «клюнуло, и ведь вот какой шельмец – вида даже не подал. Ну, пускай теперь суетится!» И Хошанский действительно суетился, он вышел на хозяйскую половину, мимоходом крикнув Василию, чтоб поскорее приготовлял закуску, и подозвал к себе Кочкина.

– Проводи-ка, Ефим, меня на улицу, там у вас собаки, того и гляди разорвут, да посвети мне, – громко заговорил Хошанский, стараясь не возбудить подозрения в сидящих в той комнате.

Кочкин взял свечу и отворил дверь в сени. Когда они вышли из сеней, резкий порыв ветра заставил их сразу отступить за угол дома. Хошанский остановился у стены за ветром и шёпотом заговорил: «Вот в чём дело, ты не знаешь, где они заявили?»

– Наверно-то не знаю, Борис Михайлович, где-то вниз по реке.

– Ну, так вот что, нужно сейчас же послать нарочного на рудник вот с этой запиской, пусть отдаст её управляющему, сейчас 6 часов – в десять чтоб обязательно был на руднике. Пусть коня не жалеет, заплачу тебе за это красненькую. С рудника приедут мои люди, понимаешь? Нужно всё так сделать, чтобы Мальшаков ничего не заметил.

– Не извольте сумневаться, Борис Михайлович, тонко обделаем, – ответил Кочкин, обрадованный возможностью заработать десятку.

– Да кого ты послать думаешь? Надо человека надёжного!

– Сына пошлю, Ивана!

– Ну, хорошо. Смотри же, не мешкай ни минуты, – и Хошанский вернулся в дом. В голове его созрел план, поистине достойный американца. Он намеревался, воспользовавшись тем, что заявки Мальшаковым ещё не отосланы в уездное полицейское управление, заявить Печище на своё имя и послать своего доверенного в город немедленно для подачи заявок, таким образом, законное право на заявленную местность приобрёл бы он, а не Мальшаков, раз заявление последнего поступило бы позднее заявления Хошанского. В приисковой среде давно выработалась своя особая этика, и никто из золотопромышленников не поставил бы Хошанскому в вину этот его поступок, все признали бы его за ловкий фортель – не более.

– А погодка-то, господа, начинает подувать, – сказал Хошанский, входя в комнату. – Тайга так и шумит…

– Все приготовил-с, Борис Михайлович! – заявил Васька, – больше ничего-с не прикажете?

– А, приготовил – ну и ладно. Карты достал?

– Достал-с, вот они на столике.

– Отдай вот Кочкину эту записку, пусть сходит за Озеровым. Ну-с, господа, перед игрой-то водочки…

– Для вас, Григорий Николаевич, мадерка есть – пожалуйте!..

Кочкин, войдя в избу, отряхнул снег и повесил шапку на гвоздь. В переднем углу за большим некрашеным столом пили чай: Каргаполов, конюх, привезший Хошанского с рудника, и сын Кочкина, Иван, парень лет 22-х.

Чай разливала невестка – Иванова жена…

– …Так плоха, значит, дорога, говоришь, – переспросил Каргаполов, бережно берясь своими грубыми, мозолистыми пальцами за чайное блюдечко.

– От горы-то ещё ничего, а до горы-то уж больно перемело, едешь, едешь, словно десять-то вёрст в двадцать порастянулись, – отозвался конюх, опрокидывая чуть ли не десятую чашку.

– Даве, хлебники порожняком проехали… с Саралы-то, так говорят, что буран поднялся, всю дорогу, говорят, как есть занесло, – сказал Иван.

Говорил он заикаясь, вяло ворочая языком, точно спросонок. Этот сонный вид и медленность телодвижений совершенно не соответствовали высокому росту и широким плечам парня.

– Неужто буран взаболь разыграется. Вот беда – как я тогда на рудник-то поеду. Околеешь дорогой, – заохал конюх. – А саралинцы-то зимовья доспеть не соберутся. В самый раз бы под горой зимовье доспеть.

– Всё бы на случай бурана отогреться можно, – подхватил Каргаполов, отставляя свою чашку.

– Кушайте ещё, кум, – тихо и застенчиво проговорила невестка…

– Иван, выдь-ка сюда, – кивнул головой старик Кочкин.

Иван вылез из-за стола, размашисто перекрестился пред иконами и пошёл с отцом за перегородку, где стояли кровати с ситцевыми покрывалами и целой горой подушек.

Когда отец передал ему поручение Хошанского сейчас же запрягать коня в маленькую кошёвку, то Иван, ни слова не говоря, повернулся и пошёл из избы, захватив по пути стоявший под лавкой фонарь, и сердито хлопнул за собой дверью.

– Гераська! – окрикнул Кочкин спавшего на полатях работника-инородца, – ступай-ка, помоги Ивану поймать Мухортого.

Пока Гераська почёсывал спину и, неистово зевая, обувал свои «лунтаи»[6], Каргополов надел озям, подоткнул одну полу за опояску и торопливо набил трубку. – Пойти помочь куму, – сказал он, прикуривая от свечки. – И то, сходи-ка, Андрей Иванович, в стайке-то темно теперь, не скоро словишь. А я пойду кошёвку приготовлю. Мать, а мать, где мои рукавицы? – спросил Кочкин жену – нестарую ещё женщину, которая, сидя у печки, чистила рыбу.

– Да где ж им быть, в печурке посмотри – сам же положит, а потом ищет.

– Верно твоё слово – в печурке. Ну, пойдём, Андрей Иванович, захвати хомут, Герасим!..

– Ну и погодка. – Эх-ма! снегу-то, снегу сколько, – проговорил Кочкин, когда они вышли из сеней.

– Да что за спех такой? – спросил Каргаполов.

– Молчи, брат! – секретное дело.

– Ага – вон оно что… – и Каргаполов вместе с Гераськой пошли в стайку.

Из ворот стайки сквозь мутную пургу краснела полоска света – там горел фонарь. В стайке было тепло от свежего помёта и лошадиного пара. Белые, пухлые снежинки, врываясь в полуоткрытую дверь, кружились и таяли в тёплом воздухе.

– Ну, что, кум, поймал Мухортого?

Но Иван не отвечал – он шарился в тёмном углу стайки и ожесточённо ругался, смешивая и татарские, и русские ругательства… – Чтоб вас чёрная немочь задавила! нутро у вас повылези – шайтановы дети! – Не известно к кому относилась его брань – к лошадям ли, не стоящим смирно на месте, и то и дело шарахающимся по стайке, или к обстоятельствам, побуждающим его ехать в такой буран, да ещё ночью…

Наконец, при соединённой помощи Каргаполова и Гераськи, Мухортый был пойман на обруть, охомутан и выведен под повет, где уже стояла кошёвка, приготовленная стариком Кочкиным.

Четверть часа спустя Иван, одетый в стежёный короткий бешмет и поверх него в доху, сидел в кошёвке и разбирал вожжи. Герасим побежал отворять ворота. Каргаполов, стоя спиной к ветру, оправлял чересседельник. – Ты, кум, – говорил он, – как с горы-то спустишься, смотри не попади на дорогу к старой угольной. Доспевай поправее, чтоб ветер-то тебе в лоб был.

– Как же! доспеешь тут, в такую темень, дуги не видать, – досадливо отозвался Иван.

– Ну, с Богом! Ничего, доедешь хорошо. Мухортый-то дорогу уследит – хоть по брюхо будь снега…

Иван выехал из ворот… мелькнул в отблеске освещённых окон и скрылся в снежном тумане…

– Куда парня-то погнал в экую непогодь? – спросила жена Ефима, когда тот вошёл в избу.

– Молчи, старуха, знай своё бабье дело! – оборвал её Ефим. – Собирай-ка вот ужинать нам, да и на боковую пора!..

Время далеко за полночь. В горнице накурено, окурками усеян весь пол. Бутылки опорожнены более чем на половину. Стуколка в самом разгаре. Хошанскому жарко от выпитой водки и духоты в комнате, он расстегнул ворот рубашки и то и дело обтирает лицо платком. Проиграл он около полуторых сот рублей, волнуется, ставит ремизы – да и какая тут игра, если другое на уме. Колчин в выигрыше, играет он обдуманно, не горячась, улыбаясь ехидной улыбочкой при каждом новом ремизе, поставленным Хошанским. Пред сдачей все выпивают. Время идёт незаметно…

Часу в четвёртом только кончили игру, все завалились спать, не спится одному Хошанскому, ворочается он с бока на бок, прислушивается к завыванию бурана. – Что это так долго нет их, – думается ему, – вот досада, буран этот проклятый: проплутают, пожалуй, всю ночь, пропало тогда моё дело…

Пред самым утром Хошанского осторожно разбудил Ефим.

– Вставайте, Борис Михайлович, – прошептал он, – приехали. – Хошанский потихоньку, боясь разбудить спящих, надел доху и вышел из комнаты. В избе у печки стоял Иван, стаскивая с себя обмёрзшую одежду; на лавке около стола сидел служащий Хошанского, за которым ездил Иван. Лицо служащего, уже пожилого человека, выражало крайнюю усталость после бессонной ночи и утомительной езды по такому бурану.

– Вот что, Петрович, – шёпотом заговорил Хошанский, подходя к нему, – сколько народу с тобой?

– Шестеро, как вы приказали.

– Кайлы, лопаты, всё захватили?

– Всё.

– Так вот что: поезжайте сейчас же с Ефимом, он покажет дорогу, на устье Печища – вёрст десять отсюда – и заявляй там и правую и левую горы, заявки пиши вчерашним числом. Приямки пускай выбьют форменные, с промером тоже будь поаккуратней, одним словом – сделай всё как следует; думаю, что часам к 12 дня ты управишься. Тогда сразу поезжай в Ачинск, рабочие вернутся с Ефимом, не жалей прогонов, вот тебе сто рублей на расходы, приедешь в Ачинск, сейчас подавай заявки. Так смотри же, не замешкайся… Важное дело поручаю тебе!..

– Ребята-то больно перезябли, Борис Михайлович, в избу просятся отогреться. Буран, ведь какой – свету не видать!.. Насилу мы выбрались из-под горы… лошади тоже замаялись.

– Спирту-то захватил с собой?

– Спирт есть.

– Ну, так подай им по чашке, согреются, да поезжайте не мешкая. Каждая минута дорога… в избу пустить нельзя, как раз разбудят… люди тут есть лишние, от которых всё дело зависит. Поезжай с ними, Ефим, ещё красненькую заработаешь.

– Одним мигом, Борис Михайлович, – засуетился Кочкин, принимаясь будить работника.

Хошанский вместе со служащим вышли во двор. Буран начинал стихать… Порывы ветра становились слабее… На востоке чуть белела полоса близкого рассвета… Проводив партию, Хошанский вернулся в горницу и облегчённо вздохнул. – Ну, теперь половина дела сделана, – думал он, ложась спать.

На другой день, часов около 2-х дня, во дворе Кочкина стояли три пары, запряжённые в кошёвки. В горнице наскоро перед отъездом закусывали и пили чай. Каргаполов и Васька увязывали чемоданы.

Хошанский ходил по комнате, весело посвистывая и перебирая брелоки часовой цепочки. С час тому назад рабочие его вернулись, отдыхают теперь у Ефима – всё вышло благополучно. – Теперь Петрович катит с заявлением в Ачинск – только колокольцы заливаются – почти на целые сутки он приедет раньше Мальшакова…

Хошанский остановился посреди комнаты и, обернувшись к Мальшакову, сказал развязанным тоном:

– А ведь мы, господа, соседи с вами будем по Печищу-то. Мои ребята тоже позаявили там кое-что… – Он ожидал удивления и недовольства со стороны Мальшакова при этом известии, но тот равнодушно ответил: знаем, знаем, что вы вчера ночью всю эту историю проделали. Только напрасно говорите вы, что соседями будем: мы на Печище и не бывали!..

– Как так, да ведь сами же вчера говорили!? – опешил Хошанский.

– Позвольте, Борис Михайлович, неужели вы поверили тому, чтоб мы вам так вот и сказали – где заявили?

– Но к чему вам скрытничать. Ведь, золота всё равно нет в открытой вами руде.

– Тем более странным нам кажется – зачем это вы погнали своих людей заявлять пустую породу? – улыбнулся Мальшаков… Хошанский не отвечал, мысли его путались… Одурачили, провели, подлецы, и взять нечего, сам виноват, вот тебе и богатые знаки!.. Сколько им, подлецам, вина выпоил, закуску стравил, да ещё и в карты проиграл, чёрт их возьми. – Васька! живей тащи всё – складывайся! Сейчас едем. Торопи ямщика, Ефим! – и Хошанский быстро надел доху и вышел, ни с кем не простившись.

Мальшаков и его компания громко хохотали…