Валаамская тетрадь

Глава последняя

Это случилось в начале осени 1944 г. Стоял солнечный день. На веранде привокзального ресторана тылового городка в углу за столиком сидели трое. Молодая хорошенькая женщина в легком крепдешиновом платьице. Светло-каштановый шелк ее волос в легкомысленных завитушках, вызолоченных солнцем, обрамлял чуть овальное миловидное лицо. В больших голубых глазах искрились смешинки. Напротив, слегка развалясь на стуле, в полурасстегнутом кителе с золотыми погонами расположился упитанный круглолицый старший лейтенант интендантской службы. И сбоку, чуть отстранясь от стола, — худощавый, в серенькой толстовке светловолосый мальчик лет тринадцати, лицом очень похожий на шатенку. Мальчуган напряженно молчал.

Женщина и старлей весело болтали. Собственно, болтал, не умолкая, круглолицый. Женщина только улыбалась, изредка ему поддакивая.

Мальчика звали Сережей. Ни интенданта, ни женщину представлять не буду. Не они герои моего повествования.

Сережин отец, тоже Сережа, Сергей Николаевич Никитин, был на фронте. Третий год воевал в морской пехоте. И как явствовало из последнего письма, правда, полученного три месяца назад, он был командиром батальона в звании капитана. Тогда он получил второй орден Боевого Красного Знамени и не без гордости сообщал об этом жене, теще и сыну.

Вообще-то Сережин папа был военным моряком, но эсминец, которым он командовал, был торпедирован в Таллинском исходе. Командир чудом остался жив. Контуженный (его выбросило взрывной волной с мостика), он был подобран торпедным катером и доставлен в Кронштадт. Пол-эскадры немцами было уничтожено. Вакансий на корабле не было, и старший лейтенант Никитин добровольно пошел в морскую пехоту.

Вот этот его поступок и обсуждал сейчас интендант. «Дурачок, ей-богу, дурачок, — разглагольствовал толстомордый. Захотелось — грудь в крестах». Он сытно икнул: «А голова в кустах, не желаете? Ладно, если похоронку получишь. А вот вернется калекой, без рук, без ног. Или еще чего оторвет. Что будешь делать? Ты — женщина молодая». Он ухмыльнулся.

Далее этот умник стал пространно рассуждать о прелестях и выгодах интендантской службы. О подвигах, совершаемых при доставке каши на передовую. Хотя даже из рассуждений его было ясно, что он и каши этой никогда не доставлял и вообще на «передке» никогда не был.

В мальчике закипала ярость к этому самодовольному дураку, к матери, которая с такой легкостью соглашалась на «похоронку». И вообще, поддакивая, предавала отца. Отца, который там сражается в самом пекле войны, защищая ее, Сережу, бабушку и вообще Родину.

Сережа очень любил отца. Он так гордился им. И в школе, и на улице, и во дворе все знали — его папа воюет в морской пехоте, был дважды ранен, награжден орденами. Мальчишки завидовали Сереге. Девчонки поглядывали на него с обожанием. Мальчик понимал, что все это отблеск славы отца. Но они тоже еще увидят, что он достоин того, чтоб им гордились. Он тоже станет военным моряком и будет защищать честь Родины. В мечтах он видел себя не только курсантом в отутюженнных черных клешах, синей форменке с гюйсом и в белоснежной бескозырке. Но иногда ему грезилось: он командир эсминца — нет. даже крейсера, — стоящий на крыле мостика и зорко всматривающийся через бинокль в горизонт.

Последние недели Сережу неотступно преследовала тревога. Почему папа так долго не пишет? Раньше худо-бедно хоть раз в месяц они получали от него весточки. Это был такой праздник всегда — папино письмо с фронта. Читали его вслух все вместе — бабушка, мама и он. Потом он нес письмо в школу и на большой перемене читал его всему классу. Ребята слушали, затаив дыхание. Сережа подолгу хранил каждое письмо в нагрудном кармане толстовки. Но уже три месяца от отца не было вестей. Почему папа не пишет? Может быть, он ранен? Но он вернется, он обязательно вернется. Он не может не вернуться, его папа.

Сережа знал — бабушка втихоря ходит в церковь и всегда там ставит свечку за здравие раба божьего Сергея. А однажды он услышал такое…

Мама в ту ночь была на дежурстве. Она работала санитаркой в местном госпитале. Они с бабушкой остались вдвоем. И ночью Сережа проснулся от какого-то странного монотонного звука. В комнате было полутемно. Только теплилась лампадка у образа Владимирской Богоматери, чудом сохраненного. Вывезенного из блокадного Ленинграда бабушкой, когда они в конце марта 42-го через Ладогу на машине вырвались в эвакуацию. Им помог тогда в этом бывший папин однополчанин — дядя Леша. Он выписался из госпиталя и отправился на Большую землю. Он и взял их с собой.

Как потом стало известно из отцовского письма, лейтенант Осипов Алексей Васильевич пал смертью храбрых, отбивая танковую атаку фашистов с остатками своей роты.

Сережа бесшумно приподнялся на кровати и в полумраке увидел бабушку. Она стояла на коленях перед иконой и молилась. Но как молилась! То, что он услышал тогда, потрясло его и запомнилось на всю жизнь.

«Матушка, Богородица, Пресвятая Матерь Божья, — громким шепотом, прерывая дыхание, произносила бабушка. — Спаси и сохрани, Матушка, раба божьего Сергея — зятя моего. Ты посмотри, какой сынок у него растет. Разве можно остаться ему без отца? Спаси и сохрани, Матушка. И сыновей моих, Витьку-беспутного, Феденьку и Ванюшу. Сохрани, спаси, Матушка. У Вани, сама знаешь — двое. Куда она, Настасья, с ними… Поднимать двоих одной. Спаси, Матушка…». Бабушка рыдала перед иконой. Сережа не удержался и тоже заплакал. Услышав его всхлипывания, бабуля вскинулась, подошла к кровати, присела на нее, обняла внука и, поглаживая его по голове, также шепотом сквозь слезы приговаривала: «Сереженька, проси небесную заступницу спасти и сохранить папу. Проси, Сереженька!». Так они и проплакали потом до утра.

Сейчас мальчик с неприязнью смотрел на мать. Бабушка Бога молит о спасении папы, а эта сидит и хихикает… А все толстомордый. Гад… И когда интендант подвел резюме своему монологу: «А и живой вернется, грудь в железках. Все едино — голь перекатная. Герой — портки с дырой…» — договорить он не успел. Сергей вдруг вырвал из рук матери вилку, которой она ковырялась в недоеденном салате, и с яростью воткнул ее в жирное лицо старшего лейтенанта.

Далее он ничего не помнил. Мамашин визг, вой толстомордого, милиционеры, откуда-то вдруг появившиеся. Первый допрос, на котором на него орали какие-то двое в милицейской форме. Все было как во сне.

Кончилось все горько и печально — пять лет детской колонии. Ничто не помогло, ни воюющий отец, ни заступничество бабушки. Куда там… Школа «единодушно» осудила «безобразный» поступок Сергея Никитина, «поднявшего руку на советского офицера». Но даже на суде Сергей не раскаялся в содеянном. В заключительном слове, все-таки предоставленном ему (суд был показательным), он негромко, но твердо произнес: «Я и еще раз сделал бы это». Прокурорша от неожиданности дернулась, как от удара, и открыла рот. Да так его и не закрывала, пока осужденного не вывели из зала.

Через два месяца уже в зоне Сергей получил от бабушки письмо, из которого узнал, что на папу пришла похоронка. В ней значилось, что капитан Никитин Сергей Николаевич геройски погиб в ночном бою еще 2 августа 1944 г. под поселком Первомайское такого-то района, такой-то области и «похоронен в братской могиле вместе с бойцами его батальона».

С этого момента все окаменело в подростке. Не к чему стремиться, некого ждать, не перед кем оправдывать случившееся. Все потеряло смысл. От матери он отрекся еще тогда, в тот самый день… Только письма бабушки связывали его с волей. Из них он узнал, что дядя Витя и дядя Федя тоже не вернулись с войны. Мичман Андреев Федор Григорьевич служил на подводной лодке, и она не вернулась с задания. А дядя Витя погиб при штурме Кенигсберга. Только дядя Ваня вернулся живой и здоровый.

В зоне Сергею «припаяли» еще один срок в пять лет. За драку со старостой барака. Он бы убил этого стукача, да спасибо ребятам — вовремя оттащили. Из детской колонии перекочевал во взрослую. Там и «мантулил» до амнистии 1953 г. По ней и вышел на волю. Даже о «мореходке», не говоря о военно-морском училище, нельзя было и мечтать. Уголовная статья. Приехал в Ленинград, прописался у бабушки. Тогда амнистированных прописывали без проблем. Благо, там на статьи не смотрели. Через три года сняли судимость. Но когда он принес документы в «Макаровку», сидевший за столиком приемной комиссии пижон в морской форме, только взглянув на справку о снятии судимости, небрежно оттолкнул от себя бумаги и с презрением изрек: «Ты в своем уме?».

Сергей понял: просить, уговаривать, объяснять — все будет бесполезно. Что делать? Он так хотел быть моряком. Но даже в школе морского обучения документов у него не взяли: «Парень. да тебе же никогда не откроют визу». Это был приговор окончательный. Но подсказали: «Сходи в "речное", может, там и примут».

В «речном» приняли. Тоже, конечно, со скрипом. Но, во-первых, формально он был чист — судимость была снята; характеристику ему прораб написал отменную: не последнюю роль в этом сыграл и погибший на фронте отец. Но о «речном» ли он мечтал? И решил так: пусть пока «речное», а там посмотрим. За годы учебы в стране произошло много перемен, но после окончания училища его все же распределили не на суда «река-море», где тоже нужна была виза, не на «пассажиры», а на грузопассажирский бот на Ладогу. На убогий флот валаамского Дома инвалидов. Он хоть и был приписан к Северо-западному речному пароходству, его «Пионер», но что это была за посудина!

Через пять лет он стал капитаном. В Сортавале дали комнату в коммуналке. Женился. Зажил вроде не хуже людей. А с годами душой прирос к Ладоге. К этому чудо-озеру-морю. К его штилевой, сверкающей под солнцем глади летом. И даже в штормы, преодолевая черную в барашках волну, радовался его грозному простору.

Постепенно юношеская мечта о дальних морях и странах, о белоснежном кителе уступила место спокойной прозе. Это его море. Это его служение. Он уже не рвался на белоснежные лайнеры. Здесь так здесь. Быть по сему. Вероятно, эта служба длилась бы многие-многие годы, но случилось непредвиденное…

Зима в тот год наступила поздно. Стояла середина декабря. На Ладоге свирепствовали штормы. Но погода была довольно теплая. Даже в шхерах еще не встал лед. Только мелкое ледяное крошево, шуга, наполняло своим «салом» пространство пролива.

Последние несколько суток озеро свирепствовало так. что волна достигала пяти и более метров.

Сергею с его «Пионером» пришлось отстаиваться на Валааме в Монастырской бухте. Благо, здесь, даже при такой погоде, было «как у Христа за пазухой». 16 декабря на рассвете ветер начал вроде бы «скисать», и капитан, поднявшись в центральную усадьбу бывшего монастыря, зашел к директору Дома инвалидов. «Ветерок слабеет, заходит к осту. Сегодня пойду. Не зимовать же здесь. У меня завтра день рождения. Как-никак круглая дата — сороковник. Да и мои заждались. Если кому на материк, пусть собираются. Через час выходим». Директор попытался отговаривать: мол, куда в такую погоду. Но Никитин стоял на своем: «Слава Богу, не в первый раз. Пройдем». Через час гуднули на прощание «До весны!» и вышли в озеро.

Валяло бот, как «ваньку-встаньку», но через два часа они все-таки преодолели открытое пространство и уже входили в шхеры, когда судно накрыл плотный снежный заряд. Из рубки не стало видно даже носа посудины. Сергей особенно не забеспокоился. Камни тут слева. Шли они по курсу точно. Ничего страшного. Заряд пройдет, дальше осмотримся. Ход сбавлять не стал. Рулевому: «Так держи». Отошел в угол рубки, «засмолил» папиросу.

И вдруг раздался страшный удар. Сергея швырнуло на машинный телеграф. Рулевой повис на штурвале. Судно мгновенно стало. Еще ничего не сообразив, он рванул «телеграфы» на «полный назад». «Пионер» судорожно задрожал, раздался треск рвущегося металла, но ни с места. Снизу влетел механик: «В носу в правом борту пробоина метра полтора, вода хлещет вовсю. Торчим на "карандаше"». Анализировать случившееся было недосуг. «Врубай помпы». Но одно обеспокоило сразу. Лишь бы не залило движок. Тогда — хана. Движок не залило. Он исправно «молотил» остаток дня и всю ночь. Помпы старательно перекачивали озерную воду обратно за борт. Несколько раз пускали в небо красные аварийные ракеты. Радио на судне отсутствовало, и подать призыв о помощи было невозможно, а ракеты… Кто же в такую погоду в том районе Ладоги мог оказаться… Рыбаки тоже где-то отстаиваются.

На рассвете сквозь пелену очередного, но, на счастье, не очень плотного снежного заряда, рассмотрели суденышко, идущее из озера в шхеры. «Рыбачок»! Сергей выпустил серию красных ракет прямо в его сторону. На «рыбаке» заметили, сбавили ход, подошли. Изловчась, зацепились с подветренного борта, начали принимать обалдевших пассажиров. Довольно быстро приняли всех, благо их было-то всего девять человек. «А сами-то, сами?! — хрипло кричал капитан рыболовецкого судна Сергею. Давайте сами быстрей, нас вон как долбает». Двоих он решил отправить на «рыбаке», а сам с механиком и одним матросом остаться на судне и дожидаться «спасателя». Рыбаки пытались уговаривать: «Бросай ты его к черту. Мало ли что. Жизнь дороже». Уговоры ни к чему не привели. «Рыбак» ушел в Сортавалу. Они втроем остались на посудине, чтоб удержать ее на плову.

Пришедший через три часа спасательный буксир «Пионера» на месте не обнаружил…

Не нашли его и потом… в тот день найден был только мертвый, вмерзший в спасательный круг матрос… Капитан и механик исчезли в ледяной ладожской пучине навсегда…

Саша горько плакала, прижимая маленького Сергея Сергеевича к себе. И долго еще надеялась, что хоть тело мужа будет найдено. Когда и эта надежда иссякла, она надела на себя до конца своих дней траур. Сын стал светом в окошке. Поднять на ноги, выучить, воспитать — вот что стало единственным смыслом ее жизни.

Она его подняла. Сережа окончил военное училище, стал офицером морской пехоты, как дед. Все стало так славно. Он женился на прелестной девчушке, и внуку уже исполнилось два года, когда в марте 1996 г. они с невесткой получили из Грозного похоронку: «Старший лейтенант Никитин Сергей Сергеевич…»

И так далее и тому подобное.