Валентин Гиллуа

Глава XV МОНАСТЫРЬ БЕРНАРДИНОК

Монастырь бернардинок возвышается недалеко от Букарели; ни один женский монастырь в Мексике не может сравниться с ним в богатстве; испанские короли и самые знатные вельможи вносили в него щедрые вклады, которые со временем составили огромное богатство.

Обширное помещение, занимаемое монастырем бернардинок, толстые стены, которыми он окружен, многочисленные купола, венчающие его, достаточно показывают важность, какой он пользуется еще и ныне.

Как и все мексиканские монастыри, монастырь бернардинок обведен толстыми стенами с контрфорсами, придающими ему вид крепости.

Однако высокие колокольни и три купола показывают благочестивое назначение постройки. Обширный двор, вымощенный плитами, ведет к главной капелле, украшенной с роскошью, о которой в Европе трудно составить себе представление.

За этим первым двором находится ограда, окружающая бассейны из белой яшмы, в которых бьют фонтаны прозрачной воды; потом идут тенистые аллеи, широкие дворы, богатая и драгоценная библиотека, заключающая ученые сокровища Мексики, восемь дортуаров, обширные, спокойные четыреста келий для монахинь, трапезная, где легко могут поместиться все четыреста человек.

Поэтому всякий посетитель, даже наименее благочестивый, невольно почувствует восторг при виде этого величественного зрелища, которое превосходит все, что воображение может создать фантастически невозможного.

В тот день, когда мы вводим читателя в монастырь бернардинок, около пяти часов вечера, три особы, собравшись в беседке почти в конце сада, разговаривали между собой с некоторым воодушевлением.

Из этих трех особ самая старшая была монахиней, две другие — молодые девушки, от шестнадцати до восемнадцати лет, носили одежду послушниц.

Первая была настоятельница монастыря, женщина лет пятидесяти, с тонкими аристократическими чертами, с кротким обращением, с движениями благородными и величественными, лицо ее дышало добротой и умом.

Вторая была донна Анита; мы не будем писать ее портрета, читатель уже давно ее знает 4; бедная девушка была бледна, как труп, глаза ее, лихорадочно блестели.

Третья была Елена Ралье, белокурая девушка с голубыми глазами, гибким станом, с лукавым взглядом, благородные и хорошо обрисованные черты которой дышали чистосердечием и невинностью молодости, с веселым выражением пансионерки, избалованной снисходительной наставницей.

Елена стояла, прислонившись к дереву возле беседки. Она как будто наблюдала, чтобы никто не прервал разговора настоятельницы с ее подругой.

Донна Анита, сидя на каменной скамье возле настоятельницы, положив руку в ее руку, а голову на ее плечо, говорила с ней шепотом прерывистыми фразами, с трудом вырывавшимися из ее полуоткрытых губ, между тем, как слезы текли по ее щекам.

— Добрая матушка, — говорила она голосом гармоничным, как вздох эоловой арфы, — я не знаю, как вас благодарить за вашу бесконечную доброту ко мне. Увы! Вы теперь заменяете мне всех моих родных, отчего мне нельзя всегда оставаться с вами? Я была бы так счастлива, если бы могла постричься и провести жизнь в этом монастыре под вашим благосклонным покровительством.

— Милое дитя, — ласково отвечала настоятельница, — Бог велик, могущество Его безгранично, зачем отчаиваться? Увы! Вы почти дитя, кто знает, сколько радостей и сколько счастья готовит для вас будущее?

Молодая девушка печально вздохнула.

— Ах! — прошептала она. — Будущего не существует для меня, добрая матушка, я бедная, брошенная сирота, без покровительства, во власти жестокого родственника, я должна переносить ужасную муку и под его железным игом вести жизнь горестную и страдальческую.

— Дитя, — с кроткой строгостью отвечала настоятельница, — повторяю вам, что вы еще не знаете, что хранит для вас будущее, вы неблагодарны в эту минуту…

— Неблагодарна я, матушка? — вскричала молодая девушка.

— Да, вы неблагодарны, Анита, и к нам и к себе самой; разве вы считаете ни за что, после ужасного несчастья, поразившего вас, что вы воротились в этот монастырь, где протекло ваше детство, и нашли между нами тех родных, в которых отказывает вам свет? Разве вы считаете ни во что, что имеете возле себя сердца, сожалеющие о вас, голоса, беспрерывно ободряющие вас к мужеству?

— Вооружитесь мужеством, сестра моя, — подтвердил нежный голос Елены.

Донна Анита скрыла на груди настоятельницы свое прекрасное лицо, залитое слезами.

— Извините меня, матушка, — прошептала она. — Извините меня, но я разбита этой борьбой, которую так давно выдерживаю без надежды; это мужество, которое вы стараетесь мне придать, не может, несмотря на мои усилия, проникнуть в мое сердце, потому что я имею роковое убеждение, что, несмотря на все ваши старания, вам не удастся отвратить ужасного несчастья, нависшего над моей головой.

— Будем рассуждать, дитя мое: до сих пор нам удавалось скрыть от всех ваше счастливое возвращение к рассудку.

— Счастливое! — сказала донна Анита со вздохом.

— Да, счастливое, потому что с разумом к вам возвратилась вера, то есть сила. Между тем как сам ваш опекун считает вас еще помешанной и принужден, против воли, приостановить свои планы на вас; я, пользуясь влиянием моего положения, и, в особенности, высокими связями моих родных, подала просьбу президенту республики в вашу пользу, эту просьбу поддерживают знатнейшие имена в Мехико; я прошу, чтобы свадьба, угрожающая вам, не была совершенно против вашей води — словом, чтобы она была отложена до тех пор, пока вы будете в состоянии отвечать вашему опекуну: да или нет.

— Вы это сделали, добрая матушка? — вскричала молодая девушка, бросившись на шею настоятельнице с безумной радостью.

— Да, я это сделала, дитя мое, и каждую минуту жду ответа, который, по моему мнению, будет благоприятен.

— О матушка! Если это удастся, я буду спасена!

— Не переходите от одной крайности к другой, дитя мое: это все еще одни проекты, одному Богу известно успеем ли мы.

— О! Бог не захочет оставить бедную сироту,

— Уповайте на Него — и десница Его поддержит вас в несчастье.

— Сестра Мария подходит сюда, матушка, — сказала Елена.

Настоятельница сделала движение рукой, донна Анита отодвинулась на конец скамейки, на которой она сидела, скрестила руки и опустила голову на грудь.

— Вы ищете матушку, сестра моя? — спросила Елена у послушницы довольно пожилой, которая приближалась к ней, осматриваясь направо и налево, как будто действительно искала кого-нибудь.

— Да, сестра моя, — отвечала послушница. — Меня послали к матушке с поручением.

— Войдите в беседку, сестра моя, она там отдыхает.

Послушница вошла в беседку, приблизилась к настоятельнице, скромно остановилась в трех шагах от нее, скрестила руки на груди, почтительно опустила голову и ждала, чтобы с ней заговорили.

— Чего вы желаете, дочь моя? — спросила настоятельница.

— Прежде всего вашего благословения, матушка, — отвечала послушница.

— Даю вам его, дочь моя; теперь скажите мне какое вы имеете ко мне поручение?

— Матушка, один кабальеро благородной наружности, по имени дон Серапио де-ла-Ронда, желает поговорить с вами наедине; привратница ввела его в приемную, где он вас ждет.

— Сейчас иду туда, дочь моя! Попросите через привратницу, чтобы этот кабальеро извинил меня, если я заставлю его ждать: мои преклонные лета не позволяют мне идти скоро. Ступайте, я иду за вами.

Послушница почтительно поклонилась настоятельнице и ушла передать ее ответ.

Настоятельница встала и обе молодые девушки бросились поддержать ее; она остановила их движением руки.

— Останьтесь здесь до вечерни, дети мои, — сказала она. — Поговорите между собой, только будьте осторожны, пусть никто не застанет вас врасплох, после вечерни приходите ко мне в келью.

Потом, поцеловав донну Аниту, настоятельница удалилась, внутренне обеспокоенная посещением человека, которого она не знала и в первый раз слышала его имя.

Когда она вошла в приемную, то быстро осмотрела того, кто желал видеться с ней. Человек этот, приметив ее, встал со стула, на котором сидел, и почтительно поклонился. Первый взгляд был благоприятен для незнакомца, в котором читатель, без сомнения, уже узнал Валентина Гиллуа.

— Садитесь, кабальеро, — сказала настоятельница. — Нам будет удобнее разговаривать сидя.

Валентин поклонился, подал стул настоятельнице и сам сел.

— Мне сказали, — сказала настоятельница, помолчав несколько секунд: — что меня спрашивает дон Серапио де-ла-Ронда.

— Я точно, дон Серапио де-ла-Ронда, — отвечал Валентин, поклонившись.

— Я готова выслушать, кабальеро, что вам угодно мне сообщить.

— Мне поручил министр Гачиенда передать вам эту бумагу и прибавить к ней лично несколько слов.

Сказав это с чрезвычайной вежливостью, Валентин подал настоятельнице бумагу с гербом министерства.

— Распечатайте это письмо, — прибавил он, видя, что настоятельница из вежливости держит в руках конверт, не распечатывая его. — Вам надо узнать, что заключается в этой бумаге, чтобы вы поняли смысл слов, которые я должен прибавить.

Настоятельница внутренне чувствовала нетерпение узнать, что ей пишет министр и, сорвав печать, быстро пробежала бумагу глазами.

При чтении лицо ее просило от радости.

— Итак, его превосходительство удостоил исполнить мою просьбу! — вскричала она.

— Да, сеньора, вы останетесь до нового распоряжения единственной покровительницей молодой девушки; вы должны давать отчет одному министру, а в случае, — прибавил Валентин, с намерением взвешивая слова, — если генерал Герреро, опекун донны Аниты, будет стараться принудить вас выдать ее ему, вы имеете позволение отвезти девушку, столь интересную во многих отношениях, тайно в такой дом вашего ордена, в который вы заблагорассудите.

— О, сеньор! — отвечала настоятельница с радостными слезами на глазах. — Поблагодарите от моего имени его превосходительство за его благородный поступок в отношении молодой девушке.

— Буду иметь честь сделать это, сеньора, — отвечал Валентин, вставая, — а теперь, когда я исполнил поручение, позвольте проститься с вами. Мне очень лестно, что его превосходительство министр дал мне это поручение.

В ту минуту, когда Валентин выходил из монастыря бернардинок, Карнеро входил, в сопровождении францисканца в капюшоне, опущенным на лицо.

Охотник и капатац украдкой переглянулись, но не. произнесли ни слова.