Валентин Гиллуа

Глава II ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ

Тигреро опустил голову на грудь и погрузился в мрачное размышление.

Охотник, смущенный оборотом, который принял этот разговор, и желая возобновить его, машинально поправлял огонь своим кинжалом, между тем как глаза его блуждали вокруг и устремлялись иногда на собеседника с выражением глубокого сочувствия.

— Послушайте, — сказал он через минуту, толкнув ногой в костер несколько угольев, подкатившихся к нему, — извините, сеньор, если мое восклицание показалось вам обидным, вы не так поняли мои слова; хотя мы никогда не видались, мы не так чужды друг другу, как вы предполагаете — я давно уже вас знаю.

Тигреро медленно поднял голову и посмотрел на охотника с недоверчивым видом.

— Вы? — удивился он.

— Да, я, кабальеро, и мне нетрудно будет дать вам доказательства.

— К чему? — прошептал дон Марсьяль. — Какой интерес может быть для меня в том, знаете ли вы меня или нет?

— Любезный сеньор, — возразил француз, несколько раз качая головой, — ничего не бывает на этом свете случайного. Поверьте мне, разум, выше нашего, управляет всем на земле, и если судьба позволила нам встретиться таким странным и неожиданным образом, то, стало быть, Провидение имеет относительно нас намерения, в которые проникнуть мы не можем; не будем же возмущаться против Божьей воли: как Он решил, так и будет. Кто знает, может быть, я без моего ведома послан к вам затем, чтобы принести вам высокое утешение или доставить средства исполнить мщение, давно замышляемое и которое вы считаете невозможным в эту минуту.

— Повторяю вам, сеньор, — отвечал Тигреро, — ваши слова показывают человека мужественного и с сердцем. Я невольно чувствую к вам влечение, мне кажется; также, как и вам, что эта встреча не случайная, после стольких одиноких и горестных дней встреча с человеком вашего характера не может быть случайною. Убежденный в своем бессилии выйти из ужасного положения, доведшего меня до отчаяния, я почти решился на самоубийство. Благородная рука, которую вы протягиваете мне, должна быть рукою друга. Расспрашивайте же меня без опасения, я буду отвечать вам со всей откровенностью.

— Благодарю за эти слова, — сказал охотник с волнением, — они доказывают, что мы начинаем понимать друг друга. Скоро, я надеюсь, между нами не будет тайн; но я должен сказать вам прежде всего, каким образом я знаю вас давно, хотя вы этого не подозревали.

— Говорите, сеньор, я вас слушаю с самым серьезным вниманием.

Валентин собирался с мыслями несколько секунд, потом заговорил:

— Несколько месяцев тому назад, вследствие обстоятельств, которые бесполезно вам напоминать, но о которых вы, без сомнения, помните, вы встретили во французской колонии Гецалли француза и канадского охотника, с которыми впоследствии находились в отношениях довольно коротких.

— Действительно, — отвечал Тигреро с нервным трепетом, — этот француз, о котором вы говорите, граф де Пребуа-Крансе. О! Никогда не буду я в состоянии заплатить ему долг признательности за услуги, которые он оказал мне.

Печальная улыбка пробежала по бледным губам охотника.

— Вы ничем уже не обязаны ему, — сказал он, меланхолически качая головой.

— Что вы хотите сказать? — с живостью вскричал Тигреро. — Граф не умер, я надеюсь?

— Он умер, кабальеро, он убит на гваймасском берегу; палачи положили его в окровавленную могилу; его благородная кровь, вероломно пролитая, вопиет о мщении к небу. Но, терпение! Господь не допустит, чтобы такое страшное преступление было не наказано.

Охотник отер слезы, которые не мог удержать, говоря о графе, и продолжал голосом, прерывавшимся от внутреннего волнения:

— Оставим пока это печальное воспоминание в глубине наших сердец. Граф был мой друг, мой друг самый драгоценный, более, чем брат; он часто говорил мне о вас, несколько раз рассказывал он мне вашу странную историю, историю мрачную и ужасную, кончившуюся страшной катастрофой.

— Да-да, — прошептал Тигреро, — катастрофой действительно страшной. Я был бы рад найти смерть в бездне, в которую я скатился во время моей борьбы с Черным Медведем, чтобы спасти ту, которую я любил 1. Господь решил иначе — да будет благословенно Его святое имя!

— Аминь! — сказал охотник, печально отвернувшись.

— О! — продолжал дон Марсьяль через минуту. — Я чувствую, как мои воспоминания возвращаются ко мне толпою; мне кажется, что покрывало, закрывавшее мою память, разорвалось, чтобы напомнить происшествия, уже отдаленные от меня, но оставившие в уме моем следы глубокие. Я также теперь вас узнаю: вы тот французский охотник, которого граф старался отыскать в пустыне, но он называл вас не такими именами, которые вы сказали мне.

— Действительно, — отвечал Валентин, — он, без сомнения, называл меня Искателем Следов — так обыкновенно называют меня белые охотники и индейцы Далекого Запада.

— Да, теперь я вспоминаю; он действительно так называл вас; вы были правы, когда говорили мне, что мы давно знаем друг друга, хотя никогда не видались.

— Теперь, когда мы встретились в этой пустыне, — сказал охотник, протягивая руку мексиканцу, — связанные воспоминанием о друге, уже несуществующем, хотите быть моим другом?

— Нет не другом, — с жаром вскричал Тигреро, крепко пожимая руку охотника, — нет, не другом, а братом.

— Да, будем братьями, — отвечал охотник. — Теперь, когда мы убедились, что любопытство не участвовало в моем желании узнать, что с вами случилось с той минуты, как вы так неожиданно расстались с вашими друзьями, говорите дон Марсьяль, я вас слушаю; потом я расскажу вам в свою очередь, какие причины привели меня в эти места.

Тигреро собирался с мыслями несколько минут, потом начал свой рассказ:

— Мои друзья должны были считать меня мертвым; я не сержусь на них за то, что они бросили меня, хотя, может быть, они слишком скоро сделали это, не постаравшись отыскать мое тело, чтобы удостовериться — действительно ли умер я и что всякая помощь бесполезна для меня; но так как я не знаю, что было в пещере, после моего падения — трупы, оставленные на поле битвы, доказали мне после, что сражение было жестокое, может быть, они принуждены были бежать от индейцев, словом, повторяю: я не обвиняю их. Вы знаете, что на меня напал Черный Медведь в ту минуту, когда я думал, что успел спасти тех, кого поклялся защитить. На самом краю бездны Черный Медведь и я обвились, как две змеи, и завязали решительную борьбу; в ту минуту, когда мне удалось сладить с отчаянными усилиями моего врага, когда я уже подымал руку, чтобы перерезать ему горло, военный крик команчей вдруг раздался у входа в пещеру, главарь апачей успел вырваться у меня и устремился к донне Аните, без сомнения, решившись — так как по милости неожиданной помощи, подоспевшей к нам, мщение его не могло совершиться — бежать, похитив молодую девушку; но та оттолкнула его с той силой, которую придает отчаяние, и искала защиты возле отца. Уже опасно раненный двумя выстрелами, Черный Медведь отступил на край бездны и потерял равновесие. Он чувствовал, что падает, тогда, инстинктивно, а может быть, и по последнему чувству бешенства, он протянул руки, чтоб удержаться, уцепился за меня, приподымавшегося и еще оглушенного борьбой, заставил меня пошатнуться, и мы оба скатились в бездну, он с хохотом торжества, а я с криком отчаяния. Простите, что я так подробно рассказываю вам последнюю развязку этой битвы, но я принужден входить в эти подробности, чтобы дать вам понять по какой счастливой случайности я был спасен, когда считал себя погибшим безвозвратно.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал охотник, — я вас слушаю с величайшим вниманием.

Дон Марсьяль продолжал:

— Индеец был ранен очень опасно, его последнее усилие, в которое он вложил всю оставшуюся у него силу, стоило ему жизни: меня увлекал труп, потому что в несколько секунд, в которые продолжалось наше падение, он не сделал ни одного движения. Бездна была не так глубока, как я предполагал: в ней было едва футов двадцать пять; склоны были устланы растениями и травами, которые не допустили вертикального падения. Черный Медведь первым упал на дно, а я упал на него; его тело смягчило мое падение, которое, однако, было так сильно, что я лишился чувств. Сколько времени оставался я в таком состоянии — не знаю, но, по расчету, сделанному мной после, мой обморок продолжался по крайней мере два часа. Пришел в себя я от холода, вдруг охватившего меня. Я раскрыл глаза: я находился в совершенной темноте. В первую минуту мне невозможно было отдать себе отчет, в каком положении я находился и как очутился тут; однако память мало-помалу воротилась ко мне, равновесие восстановилось в моем уме; мысли мои сделались яснее, я стал думать о том, как бы выбраться поскорее из бездны, в которую упал. Я ужасно страдал; я не был ранен, но сильно ушибся во время падения, малейшее движение причиняло во мне сильную боль. Я должен был терпеливо перенести все страдания: карабкаться по стенам ущелья, когда силы мои истощились, было бы безумством, я решил ждать. Я находился в совершенной темноте, но это меня нисколько не тревожило: со мной было все необходимое, чтобы добыть огонь. Я осмотрелся вокруг: я лежал на дне бездны суживавшейся сверху вниз, ноги почти до колен были в воде подземного источника, а тело лежало на трупе индейского вождя. Я зажег факел и увидел, что склоны ущелья, покрыты растениями и довольно густым хворостом, шли отлого и что по ним нетрудно будет вскарабкаться, когда мои силы достаточно окрепнут. В эту же минуту нечего было об этом и думать. Я покорился обстоятельствам, и хотя мое беспокойство насчет друзей, оставленных мною в пещере, было очень велико, решил ждать несколько часов, прежде чем предприму свое спасение. Таким образом, я оставался около двадцати часов в бездне, наедине с трупом моего врага. Много раз во время моих поездок по пустыне я находился в положении почти отчаянном, но никогда не был до такой степени предоставлен самому себе. Однако, как ни печально было мое положение, я не унывал. Несмотря на ужасную боль, я удостоверился, что физически нахожусь в удовлетворительном состоянии, и что надо только вооружиться терпением. Когда я почувствовал, что силы ко мне возвратились, я зажег два факела и воткнул их на дне бездны, чтобы мне было светло выбирать дорогу, перебросил через плечо винтовку, которая покатилась за мной в бездну, взял кинжал в зубы и с отчаянным усилием, уцепившись за хворост, начал подниматься. Я не скажу вам ничего о затруднениях, которые мне пришлось победить, об ужасных усилиях, с какими я принуждал мое тело, разбитое при падении, преодолеть почти непреодолимые препятствия, довольно вам знать, что я добрался до выхода из бездны через полтора часа, и в это время я истратил энергию, какую только может придать человеку надежда спастись. Когда я добрался до пещеры, то оставался почти полчаса распростертым на песке, едва переводя дух от утомления, не способный сделать ни малейшего движения; я едва дышал, ничего не слышал, ничего не видел, даже не сознавал то ужасное положение, в котором я находился. К счастью для меня, это болезненное оцепенение продолжалось недолго.

Земля около меня была усеяна трупами: без сомнения, борьба между белыми и краснокожими была ужасной. Напрасно отыскивал я тело донны Аниты и ее отца; я вздохнул свободно, надежда воротилась в мое сердце: стало быть, моя жертва не была бесплодна — те, для которых я пожертвовал собой, были живы, спасены, я увижу их.

Эта мысль придала мне мужества, я нашел себя совсем другим человеком. Я встал без большого труда и, опираясь на винтовку, отправился к входу пещеры, взяв с собою съестные припасы и порох, спрятанные мной прежде, и которые, без сомнения, друзья мои и не подумали взять с собой в спешке своего побега.

Никакие слова не сумеют передать мое волнение когда, после продолжительных блужданий по гроту, я наконец дошел до берегов реки и увидал солнце; надо было находиться в таком отчаянном положении, в каком был я, чтобы понять крик или скорее рев радости, вырвавшийся из моей стесненной груди, когда я увидал благодетельное светило, вдохнул душистый воздух степей; я упал на колени и, благоговейно сложив руки, молился Тому, Кто спас меня. Эту трогательную молитву, эту наивную благодарность признательного сердца, наверное отнес на небо мой ангел-хранитель.

Насколько я мог удостовериться по высоте солнца, было около двух часов пополудни. Полная тишина царствовала вокруг меня; степь была пуста — индейцы и бледнолицые исчезли; я был один, один с Богом, Который спас меня таким чудесным образом и Который не оставит меня.

Прежде чем идти далее, я подкрепился пищей, которая была необходима для моих истощенных сил. Когда прежде я искал убежища в пещере вместе с доном Сильвой Торресом и его дочерью, я спрятал наших лошадей в лесу, со всем остававшимся у нас фуражом, в прогалине, находившейся недалеко; я знал хорошо инстинкт этих благородных животных и не опасался, что они убежали, напротив, я знал, что если охотники не увели их, то отыщу их на том самом месте, где оставил. Лошадь была мне необходима: пеший человек погибнет в пустыне; я решился идти отыскивать лошадей. Отдохнув и чувствуя, что силы почти восстановлены, я, не колеблясь, отправился к лесу. В ответ на мой зов, я услыхал довольно сильный шум в кустах, и лошадь моя явилась, я с избытком отплатил товарищу моих отважных странствований за его верность, и вернулся в пещеру, где находилась сбруя лошади.

Через час на моей доброй лошади я отправился в путь. Он был продолжителен, так как я был еще слаб. Когда я приехал в Сонору, ужасное известие чуть не лишило меня рассудка: дон Сильва Торрес был убит в битве с апачами, вероятно, также и дочь его, об участи которой никто не мог сказать мне ничего. Целый месяц я находился между жизнью и смертью, но Господь, в Своей мудрости определил, что я спасусь и на этот раз.

Когда я выздоравливал, я дотащился до дома человека, который один мог дать мне сведения точные и достоверные о том, что я хотел знать; человек этот не захотел узнать меня, хотя я давно имел с ним тесные сношения; когда я назвал себя, он расхохотался мне в лицо, и когда я настаивал — велел прогнать меня, говоря, что я сумасшедший, что Марсьяль Тигреро умер, а я, самозванец. Я удалился с бешенством и с отчаянием в сердце.

Друзья мои как будто все сговорились и не хотели узнавать меня; они поверили слуху о моей смерти. Все усилия мои, чтобы уничтожить это заблуждение, были тщетны, слишком много людей было заинтересовано в этом вопросе по причине моего богатства, и также, я полагаю, они опасались прогневать человека, к которому я обращался, единственному родственнику из фамилии Торрес, которая, по своему общественному положению, пользуется огромным влиянием в Соноре. Что сказать вам еще, друг мой? С сердцем, разбитым горем, видя бесполезность усилий добиться, что-либо от тех, с кем я имел дело, я оставил город, сел на лошадь и вернулся в пустыню, отыскивая самые неизвестные места, чтобы скрыть мое отчаяние и умереть, когда Бог определит, что я страдал довольно, и призовет меня к себе.

После этих слов Тигреро замолчал и с унынием опустил голову на грудь.

— Брат, — кротко сказал ему Валентин, слегка дотронувшись до руки его, чтобы привлечь его внимание, — вы забыли назвать мне имя человека, который велел вас выгнать и назвал самозванцем.

— Это правда, — отвечал дон Марсьяль, — его зовут дон Себастьян Герреро, он военный губернатор Сонорской провинции.

Охотник с живостью приподнялся и вскрикнул от радости:

— Дон Марсьяль! Благодарите Бога, определившего нам встретиться в эти горах для того, чтобы наказание этого человека было полнее.