Валерий Брюсов

ГЛАВА ПЯТАЯ (1909–1916)

В 1909 году выходит новый сборник стихов Брюсова «Все напевы» (В. Брюсов. «Пути и перепутья». Собрание стихов. Том 3. «Все напевы» (1906–1909). «Скорпион». Москва, 1909[21]). В предисловии к нему автор пишет:

«Во всяком случае, III том я считаю последним томом „Путей и перепутий“. Эти „пути“ пройдены мной до конца и менее всего склонен я повторять самого себя. Я уверен, что в поэзии, и не только русской поэзии, есть еще бесконечное число задач, никем не решенных, тем, почти никем не затронутых, и средств, совершенно неиспользованных».

«Все напевы» — завершение прошлого, но не начало будущего. Прежде чем пуститься в новые скитания и искания, поэту хочется остановиться на вершине, достигнутой им в «Stephanos». После победоносного похода полководцу отрадно обозреть завоеванные им страны. В сборнике «Все напевы» собраны трофеи, перечислены все победы. Это— мгновение отдыха и торжества. Поэтический конквистадор превращается в колонизатора открытых им областей: его задача— организовать новый мир, наложить на него печать возможного совершенства. «Все напевы» — книга стихотворного мастерства, а не поэтического искусства. Темы и сюжеты, намеченные в «Stephanos», подвергаются новой, более утонченной разработке. Форма преобладает над содержанием. «Все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов». В обращении к поэту Брюсов излагает свое «profession de foi» — свою формальную эстетику.

Холодное внимание и бесстрастие — добродетель поэта; мир и жизнь — только материал для «сочетания слов». Важно не «что», а «как»; содержание «ярко-певучих стихов» — безразлично. Во «Всех напевах» мы встречаем уже знакомые нам отделы: «Вечеровые песни», «Мгновения», «Эротика», «Женщина», «В городе», «Правда вечная кумиров», «Современность»; автор пытается исчерпать все художественные возможности этих мотивов. Он утончает, совершенствует приемы выражения, разнообразит ритмы, усложняет рифмы, усиливает звучания. В области стихотворной техники им достигается нередко подлинная виртуозность. Перед нами, как на параде, проходят все поэтические жанры: элегии, буколики, оды, послания, эпос, секстины, октавы, рондо, газэллы, триолеты, дифирамбы, акростихи, романтические поэмы. Эти «поэтические упражнения» свидетельствуют о «бесстрастном» мастерстве поэта: форма не выражает содержания, а наложена на него по произволу автора. Так, привычная для Брюсова тема об «ужасе сладострастия» облекается в жеманные созвучья триолета:

Как и в предыдущих сборниках Брюсова, во «Всех напевах» эротическая тема занимает центральное место. Она по-прежнему кажется автору неисчерпаемым источником «словесных сочетаний». В разработке ее он достигает настоящей виртуозности. Мелодическая длительность строфы достигается приемом слияния нескольких четырехстопных ямбов:

Для усиления мелодической линии стихотворения Брюсов очень искусно пользуется повторами.

Особое внимание посвящает поэт рифмам: борется с «легкими» банальными рифмами, изгоняет рифмы неточные и тусклые, вводит неожиданные и изысканные созвучья. В поисках оригинальности он часто не соблюдает меры. Так, стихотворение «Голос мертвого» построено на «tour de force»: «в трауре» рифмует с «на яворе», «девица» с «глядится», «кладбище» с «клад ищи», «камне» с «верна мне», «тление» с «весеннее».

Более ценна попытка автора овладеть рифмами с ударениями на пятом слоге с конца (стихотворение «Холод»):

Звуковое оформление брюсовского стиха (так называемая оркестровка) заслуживает отдельного исследования. Поэт с огромным искусством пользуется внутренними рифмами, ассонансами, аллитерациями, звуковыми повторениями; изобретательность его неисчерпаема. Ограничимся одним примером (стихотворение «Осеннее прощание эльфа»):

В своей рецензии на «Все напевы» («Весы» № 5, 1909 г.) Сергей Соловьев отмечает две основные черты поэзии Брюсова: «1) Математическую точность слов. Его строфа замкнута, как алгебраическая формула. Это свойство Брюсов заимствовал у Баратынского, видоизменив и развив его. 2) Романтическую нежность чувств, общую с Жуковским».

Эти две стихии в поэзии Брюсова — пластическую и музыкальную — можно иллюстрировать двумя блестящими примерами. Вот ода «Хвала человеку» — классическая риторика «высокого стиля», звучащая «латинской медью»:

А вот романтическая мелодичность, школа Жуковского, прошедшая через завет Верлена: «de la musique avant toute chose» (стихотворение «Ранняя осень»). Прелестна первая строфа:

Свою статью о стихах Брюсова С. Соловьев заканчивает очень важным выводом: «„Все напевы“ окончательно показывают, что стих Брюсова, как и субстанция его творчества, при несомненной близости к Жуковскому и Баратынскому почти противоположны Пушкину. Если Брюсов пользуется пушкинскими приемами, то чувствуется напряженность, отсутствие искренности. У Пушкина— славянская свирель, безбрежность, самозабвенная музыка. У Брюсова — римская медь и судорога современного города». Эта органическая, исконная противоположность «поэтических субстанций» Пушкина и Брюсова проявится с неоспоримой убедительностью в неудачной попытке Брюсова закончить «Египетские ночи» Пушкина. «Все напевы» — отдых на вершине. «Пути и перепутья» пройдены до конца.

Лето 1909 года Брюсов с женой проводят в Южной Германии, Швейцарии, Париже и Бельгии. В Париже Брюсов работает над романом «Семь смертных грехов» и над поэмой «Атлантида». Оба произведения остаются незаконченными.

В 1909 году символическое движение в России переживает тяжелый кризис: появляются новые течения в искусстве, новые школы, громко заявляющие о конце символизма. Резко ставится вопрос о прекращении издания «Весов». С трудом удается обеспечить существование журнала на 1909 год. Помещая в № 11 «Весов» за 1908 год заметку о подписке на «Весы» 1909 г., редакция решительно выступает на защиту символизма. «В искусстве, — заявляет она, — мы признаем символизм единственным истинным методом творчества. Понимая, что миросозерцание передовых умов недавнего прошлого, которое можно определить названием „крайний индивидуализм“, ныне отжило свой век, мы охотно присоединяемся ко всем исканиям новых кругозоров духа… Но „Весы“ решительно отделяют от вопроса об индивидуализме вопрос о символизме, как методе творчества. „Весы“ полагают, что то движение в искусстве и литературе, которое возникло в конце XIX века и известно под именем символизма, еще далеко не исчерпано». Эта точка зрения определяет отрицательное отношение журнала к тем «деятелям искусства», которые или отрицают символизм, или спешат на его место подставить «нечто новое».

За последний, 1909 год существования «Весов» борьбу за символизм на страницах журнала ведет «неистовый Эллис» (как его называли). Он довольно ловко отстреливается от наступающих врагов, полемизирует с «сверхиндивидуалистами», «мистическими анархистами», «сверхэстетами», «соборными индивидуалистами», «мистическими реалистами» и прочими «мистическими хулиганами» (выражение Мережковского); почтительно спорит с Вячеславом Ивановым, призывающим к «соборному действу», и с Мережковским, требующим, чтобы русская литература перешла наконец от слов к делу.

В этой безнадежной борьбе бывший идеолог символизма Брюсов не принимает никакого участия. В № 2 «Весов» за 1909 год он помещает следующее «письмо в редакцию»: «Дорогой Сергей Александрович.[22] С января 1909 года обстоятельства моей личной жизни и разные предпринятые мною работы заставляют меня несколько видоизменить мои отношения к „Весам“. Надеясь быть по-прежнему деятельным сотрудником „Весов“, я, вероятно, не буду иметь возможность содействовать журналу чем-либо иначе».

К концу 1909 года редакция принимает решение прекратить «Весы». Но первый русский символический журнал желает умереть «en beauté». Редакция обращается к читателям с гордым манифестом, в котором поражение истолковывается как победа. Существование «Весов» становится ненужно, ибо идеи их восторжествовали и цель их достигнута.

Эта статья— шедевр дипломатического красноречия. Никаких внешних причин, — заявляет редакция, — вызывающих необходимость приостановки журнала, решительно нет… Причина, побуждающая нас приостановить «Весы», — не поражение, а, напротив, достижение некогда поставленной нами себе цели… Всегда существовала та или иная ощутимая разница во взглядах различных членов идейной группы, сконцентрированной около «Весов»; между крайним эстетизмом раннего Бальмонта, между индивидуалистическими по существу и классическими по форме созерцаниями В. Брюсова, универсальным дионисизмом В. Иванова, крайне подчеркнутым мистицизмом З. Гиппиус, романтическими стремлениями А. Блока, синтетическим ницшеанством А. Белого и крайним бодлэризмом позднее примкнувшего к «Весам» Эллиса…

Просветительная роль «Весов» усиливалась и усложнялась тем, что за все время своего существования «Весы» стояли в теснейшей идейной и внешней связи с книгоиздательством «Скорпион», разнообразная деятельность которого была вдохновлена той же идейной программой, которой держались «Весы»… «Весы» были тем гнездом, где вылупились из скорлупы и оперились целые поколения русских писателей… Эти две линии «Весов»— проповедь новых идей и культура молодых дарований— в результате и создали «символическое движение» в России. Возникшие позже журналы, как «Искусство», «Золотое руно», «Перевал», «Аполлон», и книгоиздательства, как «Гриф», «Оры», «Мусагет», оказались под несомненным преемственным воздействием идей, воспринятых и привитых русскому обществу «Весами». В свою очередь, служа новым веяниям, «Весы» никогда не были беспочвенным, оторванным от идейных традиций органом, являясь достойным преемником таких высококультурных и идейно-передовых органов, как «Северный вестник», «Мир искусства» и «Новый путь».

«Вместе с победой идей символизма в той форме их, в какой они исповедовались и должны были исповедоваться „Весами“, ненужным становится и сам журнал. Цель достигнута и eo ipso средство бесцельно! Растут иные цели! В заключение же мы считаем необходимым еще раз высказать наше глубокое убеждение в том, что если другой, новый путь и поведет нас и других искателей в другие сферы и к другим целям, то все же начнется он от того места, где мы стоим сейчас, где кончился этот наш путь».

В «Автобиографии» Брюсов пишет: «С прекращением „Весов“ я стал помещать свои произведения в „Русской мысли“ и через год, с осени 1910 г., был приглашен редакцией журнала заведовать литературно-критическим отделом. Эта моя деятельность в редакции „Русской мысли“ длилась более двух лет, до конца 1912 года». А в «Дневнике» мы находим краткую запись 1909 года: «Я оставляю „Весы“… Три тягостных месяца в Москве. Сотрудничество в „Русской мысли“. Знакомство с П. Б. Струве. Человек оригинальный. Меткие слова».

Интересные подробности об этом периоде жизни Брюсова сообщает в своих воспоминаниях З. Гиппиус. «Очень скоро по возвращении в Россию, — пишет она, — мы поехали в Москву. „Русская мысль“ перешла тогда в заведование, П. Б. Струве, Кизеветтера, Франка и других… Струве пригласил меня и Мережковского заведовать литературным отделом „Русской мысли“, и для ознакомления с редакцией и нашими обязанностями мы в Москву и поехали. Московское кипение поразило нас еще более, чем петербургское. Не говорю о Воздвиженке, степенной редакции „Русской мысли“, — там была сравнительная тишина. Но где крутились Золотые руна, Альционы, да и Весы и Скорпионы, был сущий базар…

Вот и Брюсов, тоже изменившийся. Нервный, порывистый, с более резкими движениями, злее, насмешливее. Брюсов покинул Цветной бульвар и отцовскую квартиру в деревянном флигеле, за дворовыми сугробами. И он жил теперь не без comfort moderne, в роскошном rez-de-chaussée против Сухаревки, в комнатах с красными стенами и какими-то висячими фонариками».

Мережковские недолго заведовали литературным отделом «Русской мысли». У них начались нелады со Струве. «Дело все более расклеивалось, — продолжает Гиппиус, — пока не пало окончательно. Заведование литературной прозой с нас было снято, мы остались просто сотрудниками, я — ежемесячным литературным обозревателем. Заместителем нашим по части литературной прозы официально стал числиться Брюсов, но фактически он делил работу с самим Струве. Об этой общей работе Брюсов, при наших дальнейших встречах, постоянно говорил. Постоянно на нее жаловался. Неудивительно». З. Гиппиус характеризует Струве: «Немножко тяжелый, упрямый, рассеянный, глубокий и необыкновенно, исключительно прямой». Брюсову, с его диктаторскими замашками, работать со Струве было невыносимо трудно.

С 1910 года в жизни поэта начинается «кабинетный период» — он уходит от журнальной полемики, кружковых выступлений, манифестов о новом искусстве и погружается в свой любимый книжный мир. А. Измайлов, посетивший его в марте этого года, записал свои впечатления: «В остром, внимательном взгляде Брюсова, в его сдержанном спокойствии, под которым чувствуется огненность темперамента, в крепко сдвинутых челюстях, — отчего образовалась даже ранняя складка у носа, во всем складе этого лица, в густом, резко-черном цвете волос бороды есть что-то напоминающее зверя-хищника, насторожившуюся рысь, что-то действительно сильное, железное, непреклонное…

…Целый шкаф французских поэтов от Вольтера до Верхарна… Вот— англичане и полоса влечений к Шекспиру, Байрону, Шелли, Уайльду. Вот полка, посвященная оккультным наукам… Особые полки заняты римской литературой в подлинниках».

Брюсов показывает своему гостю латинские стихи какого-то поэта IV века и восхищается гекзаметрами и пентаметрами, которые можно читать слева направо и справа налево. «Еще год тому назад, — говорит он, — я ушел из „Весов“, именно потому, что почувствовал, каким уже пережиточным, отсталым явлением стала их проповедь».

С наступлением зрелости поэт все больше чувствует себя гуманистом. Даже любовь к поэзии отступает перед неутомимой жаждой познания. Брюсов стремится к универсальности; его идеал Пико делла Мирандола, который мог диспутировать «de omni re scibili». Он изучает языки и приобретает громадную эрудицию во всех областях мировой культуры. В одном черновом наброске поэта мы читаем: «Свободно владея (кроме русского) языками латинским и французским, я знаю настолько, чтобы читать „без словаря“, языки: древнегреческий, немецкий, английский, итальянский; с некоторым трудом могу читать по-испански и по-шведски; имею понятие о языках: санскритском (потому что изучал в университете), польском, чешском, болгарском, сербском. Заглядывал в грамматики языков: древнееврейского, древнеегипетского, арабского, древнеперсидского и японского».

К этому заявлению жена Брюсова делает существенную поправку. «В общем можно сказать, — пишет она, — что у В. Я. невелико было знание каждого языка в отдельности, но он обладал поразительно счастливым даром разбираться, понимать и даже определять стиль художественных произведений на каком бы то ни было языке».

Огненная страсть знания — право Брюсова на духовное благородство. Он был отцом русского гуманизма XX века, подлинным русским Фаустом. Как патетична его черновая заметка о «знании» и «незнании»!

«В чем я специалист? — спрашивает поэт и отвечает: — 1) Современная русская поэзия. 2) Пушкин и его эпоха. Тютчев. 3) Отчасти вся история русской литературы. 4) Современная французская поэзия. 5) Отчасти французский романтизм. 6) XVI век. 7) Научный оккультизм. Спиритизм. 8) Данте; его время. 9) Позднейшая эпоха римской литературы. 10) Эстетика и философия искусства.

Но Боже мой! Как жалок этот горделивый перечень сравнительно с тем, чего я не знаю. Весь мир политических наук, все очарование наук естественных, физика и химия с их новыми поразительными горизонтами, все изучение жизни на земле, зоология, ботаника, соблазны прикладной механики, истинное знание истории искусств, целые миры, о которых я едва наслышан, древность Египта, Индия, государство Майев, мифическая Атлантида, современный Восток с его удивительной жизнью, медицина, познание самого себя и умозрения новых философов, о которых я узнаю из вторых, из третьих рук. Боже мой! Боже мой! Если бы мне жить сто жизней — они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня!» Поразительная страница.

Юношеские увлечения — Метерлинк, Верлен, Рэмбо— к 1910 году бледнеют; их место занимают Баратынский, Тютчев и прежде всего и надо всем — Пушкин. Одновременно растет любовь к латинской поэзии, культ великого Вергилия. В краткие минуты отдыха от занятий Брюсов читает романы; любимые его книги «Анна Каренина» и «Братья Карамазовы»; но его продолжают увлекать романы авантюрные и даже детективные. В 1911 году выходят новые произведения Брюсова: 1) Оскар Уайльд. Герцогиня Падуанская. Перевод В. Брюсова. «Польза». Москва, 1911. 2) В. Брюсов. Великий Ритор. Жизнь и сочинения Д. М. Авсония. «Русская мысль». Москва, 1911. 3) В.Брюсов. Путник. Психодрама в 1 действии. «Русская мысль». Москва, 1911. 4) Г. д'Аннунцио. Франческа да Римини. Изд. второе. «Шиповник». СПб., 1911. 5) Верлен. Собрание стихов в переводе В. Брюсова. «Скорпион». Москва, 191 Г.

Из этих сочинений самостоятельную ценность имеет только «психодрама» «Путник». Действие происходит в доме лесника. Поздней ночью стучится путник. Дочь лесника Юлия — одна; она долго не решается отворить. Наконец впускает незнакомца, помогает ему переодеться, дает ему воды. Путник показывает знаками, что он — немой, что пришел издалека и что в этом тайна. Юлия взволнованна: она рассказывает неизвестному всю свою жизнь. Как несчастна она в этой глуши: она — молода, красива, любит наряды, роскошь, мечтает о любви. Но прекрасный принц все не приходит… А может быть, путник и есть тот возлюбленный, которого она ждет столько лет? Юлия приближается к нему, хочет его обнять — и в ужасе останавливается. Путник — мертв.

Этот лирический монолог, претенциозно названный «психодрамой», написан под влиянием интимных драм Метерлинка. В нем есть драматическое движение и лирика «душевной жизни», но достоинства этой сцены испорчены свойственным Брюсову рассудочным скептицизмом.

В течение 1911–1912 годов в «Русской мысли» печатается длиннейший роман Брюсова из римской жизни — «Алтарь Победы». Это — одно из самых неудачных его произведений: деревянные манекены в римских тогах на фоне вполне «исторической» декорации произносят скучнейшие монологи, вполне передающие «стиль эпохи». Роман успеха не имел, и критика обошла его молчанием. В то же время Брюсов предпринимает огромный труд: полный перевод «Энеиды» Вергилия в размере подлинника. 19 января 1912 года, в собрании «Общества свободной эстетики» он читает свой великолепный перевод четвертой песни поэмы.

Это выступление «мэтра символизма» не было лишено «символического» значения. Брюсов как бы открыто заявлял о конце модернизма и о начале нового «неоклассического» искусства. Это событие было отмечено критикой. Ветринский писал в «Вестнике Европы» (№ 2, 1912): «В лице Брюсова, модернистско-символическое течение, выдвинувшееся в конце 90-х годов, сдает свои позиции. В противовес „цветам мистических созерцаний“ мы слышим, что начало всякого искусства— наблюдение действительности. Будущее явно принадлежит какому-то еще не найденному синтезу между реализмом и идеализмом… Прозрачная глубина Пушкина, видимо, уводит Брюсова от той мистической мути, под которой скрывается иногда безнадежно глубокий омут, а иногда — плоская мель».

В 1912 году Брюсов переживает большую личную драму, которая надолго выбивает его из привычного строя литературных занятий. Он знакомится с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, и скоро она становится его возлюбленной. Ходасевич пишет: «Она была недурна, умница, простая, душевная; сильно сутулилась… Львова никак не могла примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом. Он ее приучал к мысли о самоубийстве, подарил револьвер (тот самый браунинг, из которого Нина Петровская стреляла в Белого). 23 ноября, вечером, она позвонила Брюсову, прося приехать. Он сказал, что занят. Позвонила Шершеневичу, предлагая пойти в кинема, — у того были гости. Позвонила Ходасевичу — его не было дома. Она застрелилась. На другой день после ее смерти Брюсов уехал в Петербург и оттуда в Ригу в санаторию».

Период романа со Львовой — черная полоса в жизни Брюсова. Он ведет беспорядочную, распущенную жизнь, злоупотребляет наркотиками (еще в 1908 году Нина Петровская посвятила его в тайны морфия), близок к нервному заболеванию. Об этом новом лице Брюсова вспоминает Гиппиус: «Случился долгий перерыв в наших свиданиях, чуть ли не года на полтора. Когда после этого долгого времени он заехал к нам впервые — он меня, действительно, изумил. Вот он сидит в столовой за столом. Без перерыва курит (это — Брюсов-то!), и руки с неопрятными ногтями (это у Брюсова-то!) так трясутся, что он сыплет пепел на скатерть, в стакан с чаем, потом сдергивает угол скатерти, потом сам сдергивается с места и начинает беспорядочно шагать по узенькой столовой. Лицо похудело и потемнело, черные глаза тусклы, а то вдруг странно блеснут во впадинах. В бороде целые серые полосы, да и голова с белым отсветом. Все говорит, говорит… все жалуется на Струве…»

После самоубийства Львовой Брюсов является к Мережковским. Он «так вошел, так взглянул», пишет Гиппиус, «такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это — настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчаяньи… Он был пронзен своей виной, смертью этой девушки, может быть пронзен смертью вообще, в первый раз… К нам тоже больше не пришел. Через несколько времени — письмо из Москвы, еще не брюсовское: теплее, глубже, ближе. Ну, а затем все и кончилось. Когда, много месяцев спустя, мы его опять увидели у себя (чуть ли не перед самой войной), — это был обыкновенный, старый, вечный Брюсов…» В 1912 году выходит седьмой сборник стихотворений Брюсова «Зеркало теней» (Стихи 1909–1912 гг. «Скорпион», Москва, 1912). В предисловии к предыдущему сборнику «Все напевы» поэт заявлял, что все «Пути и перепутья» пройдены им до конца и что повторяться он не намерен. Этого обещания он не сдержал. В «Зеркале теней» нового поэтического слова мы не находим. Снова проходят перед нами образы эротической любви (отделы: «Страсти сна», «Слова тоскующей любви»), снова величественные видения античного мира (отдел «Властительные тени»), снова призрачная жизнь города и пышные стихи о современности. На сборнике лежит печать усталости и однообразия. Неоклассицизм Брюсова медленно, но неуклонно превращается в холодный академизм. И только одна тема, — почти отсутствовавшая в предыдущих сборниках, — радует своей романтической прелестью: это — тема русской деревни, русской смиренной и убогой природы. Горожанин Брюсов видит поля и леса родины сквозь призму поэзии Тютчева, Вяземского и, особенно, Фета. Но он так непосредственно вживается в их душевный и поэтический стиль, с такой легкостью овладевает их художественным языком, что о подражании говорить не приходится. Брюсов продолжает своих предшественников, доводя до предела приемы их словесной выразительности. Шедевром такого «вчувствования» является стихотворение «По меже»:

А вот — русская осень, увиденная глазами Фета: безмолвные поля, безгласный лес, ветер, бьющий по кустам, синий купол неба, облака и отлетающие журавли («В моей стране»).

Вот— острый и четкий рисунок, бескрасочный и строгий чертеж русского пейзажа («Дома»):

Русские просторы, степи, занесенные снегом; звезда в темнеющей лазури; вой голодных волков («Зерно»). Летняя гроза:

Лесная дорога, по которой бредет странник «в сером, рваном армяке» и, наконец, излюбленная тема романтической поэзии — старая, заброшенная усадьба с покосившимися воротами, с вековым парком, с заросшими аллеями «душистых лип».

Эта новая для Брюсова «деревенская тема» разработана с большим искусством. Но это — только блестящие вариации на знакомые мотивы, удачные стилистические упражнения талантливого эпигона.

Непревзойденный мастер «сочетаний слов» поет торжественный гимн «Родному языку». И здесь мы касаемся самого существенного в Брюсове.

О «Зеркале теней» с большим вдохновением писал Н. С. Гумилев в «Аполлоне»:

«Завоеватель, но не авантюрист, осторожный, но и решительный; расчетливый, как гениальный стратег, В. Брюсов усвоил все характерные черты всех бывших до него литературных школ, пожалуй, до „эвфуизма“ включительно. Но прибавил к ним нечто такое, что заставило их загореться новым огнем и позабыть прежние распри. Такая доведенность каждого образа до конца, абсолютная честность с самим собой не есть ли мечта для нас, так недавно освободившихся от пут символизма».

Восхваляя Брюсова-«освободителя», Гумилев сознательно забывает, что «путы символизма» сплетены были некогда самим Брюсовым.

В 1913 году поэт выпускает вторую книгу рассказов и драматических сцен, «Ночи и дни» (1908–1912. «Скорпион». Москва, 1913). Это продолжение «Земной Оси» посвящено добросовестному и утомительному изображению «странностей любви». Автор заявляет в предисловии, что повести его объединены общей задачей: «всмотреться в особенности психологии женской души». Но вместо психологии у Брюсова получается патология: сцены эротических извращений, садизма, мазохизма, демонической одержимости и сексуальной истерии поражают своим грубым безвкусием. Рецензент «Киевской мысли» (Л. Войтоловский) справедливо писал: «Правильнее было бы назвать эти рассказы: „кровавые ужасы любви“, ибо Брюсова занимает не любовь сама по себе, а бьющий в нос эротический яд, все болезненные расстройства любви, — крикливые, шумные, безобразно-отталкивающие… Каждая женщина представляет из себя демоническую натуру, стремящуюся превратить любовь в мрачное безумие, в черную мессу… Его опьяненные вакхическим сладострастием женщины имеют слишком трезвый и скучный вид».

После «кровавых ужасов любви» воображение читателя отдыхает на книге воспоминаний Брюсова (В. Брюсов. За моим окном. Воспоминания. «Скорпион». Москва, 1913). В ней простым языком и с эпической неспешностью автор рассказывает о нескольких событиях из своего прошлого: о похоронах Толстого, о работе Врубеля над его портретом, о встрече с Верхарном и дружбе с П. И. Бартеневым.

В 1913 году новое издательство «Сирин», основанное М. И. Терещенко, предприняло издание полного собрания сочинений и переводов Брюсова. В предисловии к первому тому автор сообщает читателям, что «издание рассчитано на 25 довольно объемистых томов, но что, конечно, оно не вместит все, что я написал за 25 лет своей литературной работы». До войны «Сирин» успел выпустить 8 томов «полного собрания», затем деятельность его прекратилась. Брюсов был в полном отчаянии. В 1915 году он писал Иванову-Разумнику: «Собрание моих сочинений было единственным моим достоянием, теперь это достояние у меня отнято. В самом деле, иметь 8 разрозненных томов из 25 в сто, в тысячу раз хуже, чем не иметь ни одного, или иметь все 25». Еще более драматично письмо Брюсова к П. И. Терещенко — сестре Михаила Ивановича: «…Планы теперь разрушены. Можно сказать — это покажется парадоксом, но это только горестная для меня правда — что „Сирин“ лишил меня моих сочинений… Конечно, мои сотоварищи по Вашему издательству — Ф. Сологуб, А. Ремизов, А. Блок и др. — оказались в положении лучшем, нежели я, потому что собрания сочинений Сологуба и Ремизова почти что закончены, А. Блока не начато вовсе, а другие сотрудники „Сирина“, А. Белый, В. Иванов и остальные, участвовали пока только в альманахах». В заключение письма Брюсова предлагает «Сирину» передать ему в кредит экземпляры изданных томов со скидкою в 50 % и обязуется на свой счет продолжать издание. Этот проект остался неосуществленным.[23]

Причудливым памятником печального романа с Н. Г. Львовой осталась книга «Стихи Нелли». С посвящением Валерия Брюсова. (Москва. Кн-во «Скорпион». 1913). Двусмысленное заглавие «Стихи Нелли» может быть прочитано как «стихи, написанные Нелли» и как «стихи, написанные для Нелли». Брюсов перевоплощается в изысканно светскую, элегантную красавицу поэтессу, которая с непосредственностью, граничащей с бесстыдством, рассказывает в стихах о своих любовных переживаниях. Мистификация поэта никого не обманула: под «шикарной» вуалеткой Нелли все узнали знакомое лицо автора «Зеркала теней».

По замыслу автора «Стихи Нелли» должны были раскрыть перед читателем психологический облик современной «свободной» женщины, порожденной буржуазным миром и отравленной всеми ядами большого города. В посвящении «Нелли» Валерий Брюсов подчеркивает «роковой» характер ее поэтической исповеди:

Но на высоте «трагического мироощущения» стихи Нелли не задерживаются. Из нагромождения страстей и изысков получается самая неприглядная пошлость. З. Н. Гиппиус называет Игоря Северянина «обезьяной Брюсова»; он огулом презирает всех современников и почитает только автора «Urbi et Orbi».

И действительно, стоит почитать стихи Нелли, чтобы убедиться, с какой неизбежностью «поэзы» Северянина вырастают из лирики Брюсова.

Вот, например, «Листки дневника» Нелли:

Такой же элегантный снобизм в любовных развлечениях с «мальчиком», рот которого похож на «розанчик аленький».

В «Стихах Нелли» все пути Игоря Северянина уже предопределены. Автор «Громокипящего кубка» — Немезида Брюсова.

Войну 1914 года Брюсов встретил взрывом патриотического восторга. В июле 1914 года он отправился на фронт в качестве корреспондента «Русских ведомостей». Из Варшавы он писал жене: «Давно тебе хотел написать, что я твердо решил одно. Когда война кончится (а она все же когда-нибудь кончится), мы уедем надолго, на год или более, из Москвы, во Францию или еще куда. Повторяю, я это решил твердо и определенно. Этого хочу. У меня десятки больших вещей (повестей, романов, драм, поэм) в голове. Их надо писать вне всякой суеты. Я убедился, что могу прекрасно жить без Москвы».

Война и революция помешали осуществлению этих планов. Вернувшись с фронта, Брюсов снова погрузился в свои литературные работы. В 1915 году под его редакцией выходит собрание сочинений Каролины Павловой (в двух томах); он переводит «Балладу Рэдингской тюрьмы» О. Уайльда и выпускает в популярном издании «Универсальной библиотеки» сборник «Избранных стихов» (1897–1915). В том же году появляется его «повесть из жизни 60-х годов». «Обручение Даши», материалом для которой послужили отчасти записки его отца. Попытка обновить жанр бытовой повести, закрепить черты старинной купеческой жизни, освежив их семейными воспоминаниями, удается Брюсову только формально. Душа этого «потонувшего мира» остается ему глубоко чуждой. В 1916 году он с увлечением отдается изучению армянской культуры. За полгода изучает армянский язык и прочитывает целую библиотеку книг по Армении. В январе 1916 года ему удается совершить поездку в Тифлис, Баку и Эривань, где он читает лекции об армянской поэзии. В конце 1916 года выходит книга «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» в переводе русских поэтов — Балтрушайтиса, Бальмонта, Бунина, Брюсова, Ю. Веселовского, Ю. Верховского, В. Иванова, Ф. Сологуба, В. Ходасевича, С. Шервинского и других, под редакцией, со вступительным очерком и примечаниями В. Брюсова. Издание Московского армянского комитета. Москва, 1916.

Брюсову принадлежит большинство переводов, очень точно передающих стиль и ритм подлинников. Из его подготовительных работ к этому сборнику возникла другая его книга: «Летопись исторических судеб Армянского народа от VI века до Р. X. по наше время» (Москва, 1918).

В том же 1916 году выходит новый — восьмой — сборник стихотворений Брюсова— «Семь цветов радуги» (Стихи 1912–1915 гг. Изд. Некрасова. Москва, 1916) О происхождении его автор рассказывает в предисловии: «Книга стихов, получившая теперь название „Семь цветов радуги“, была задумана три года тому назад, при совершенно иных условиях жизни и лично автора и всего русского общества, чем те, при которых она выходит в свет. Тогда, в 1912 году, автор полагал, что своевременно и нужно создать ряд поэм, которые еще раз указали бы читателям на радость земного бытия во всех его формах, и, сообразно с этим, книга должна была получить заглавие: „Sed non satiatus“… Автору казалось, что голос утверждения становится еще более современным и нужным после пережитых испытаний, что славословие бытия приобретает тем больше значения, когда оно прошло через скорбь, что новое и высшее содержание получает формула „Sed non satiatus“, если в нее влагать содержание: „но не утоленный ни радостями, ни страданиями“. Пусть же новое название книги говорит о том же: все семь цветов радуги одинаково прекрасны и все земные переживания, не только счастье, но и печаль, не только восторг, но и боль. Останемся и пребудем верными любовниками земли, ее красоты, ее неисчерпаемой жизненности, всего, что нам может дать земная жизнь — в любви, в познаньи, в мечте».

Со сборника «Семь цветов радуги» начинается поэтический декаданс Брюсова. Гимны и дифирамбы земным радостям, рассчитанные на особую экспрессию, утомляют своим мучительным напряжением.

Восторженные восклицания, патетические взывания, обращения, повторения— все средства эмоционального воздействия усилены до предела, голос становится криком, — но холодные стихи не загораются. Особенно неудачны стихи, посвященные войне. Брюсов стремится продолжить традицию тютчевской политической поэзии; ему хочется быть провидцем и философом, но его размышления над судьбами мира не возвышаются над уровнем рассудочной банальности.

Вопрос о призвании России решается в следующей элементарной форме:

Но наряду с «историко-философскими» стихотворениями встречаются и произведения в стиле примитивного патриотического лубка: проклятия «тевтонам», восхваления «союзников», приветствия «братской Польше», ободрения «доблестным бойцам». Брюсов чувствует себя народным поэтом, «певцом в стане русских воинов» и при жизни воздвигает себе величественный памятник. Это самовозвеличение поэта поражает безграничной самоуверенностью. Во «всемирном храме» монумент Брюсова не уступает в пышности памятникам Горация, Державина и Пушкина.