Валюта любви. Отважное путешествие к счастью, уверенности и гармонии

«Уста истины»

Фотостудии в Лос-Анджелесе, как известно, трудно найти. Фотографы не хотят, чтобы воры похитили их дорогостоящее оборудование, поэтому они прячутся за обычными стенами без вывесок. Париж поднимает это искусство маскировки на новый уровень.

Но прежде мне надо найти нужную платформу и станцию, потом выйти и сделать несколько пересадок, отыскать выход и идти в правильном направлении квартал за кварталом, разыскивая улицу, адрес, дверь и человека, – не зная ни слова по-французски, и это притом, что парижане в 1980 году отказываются говорить по-английски. Поразительно, но я успеваю к 10 часам на встречу в журнале Elle в старом каменном особняке.

Секретарь приемной сопровождает меня в похожую на пещеру белую комнату с вращающимися стойками для одежды. Обувь и аксессуары лежат прямо на полу. Маленькая женщина, вероятно за тридцать, входит нахмурившись, глядя на часы. Я пока еще не знаю, что в Париже приходить вовремя невежливо. «Вовремя» в Париже означает на пятнадцать минут позже. Она вручает мне платье. Не вижу гардеробной, поэтому переодеваюсь на месте, пока она просматривает мою подборку фотографий.

В Лос-Анджелесе я привыкла к клиентам, которым нравилась, поэтому, хотя и нервничаю, тем не менее испытываю оптимизм. Меня поражает мысль о том, что если этой леди я понравлюсь, то смогу сняться для Elle и привезти великолепные снимки прямо в Нью-Йорк и добиться успеха. Но ничего подобного не происходит.

Она смотрит на мой бук, потом на меня, отрицательно качает головой, зажигает сигарету и предлагает мне покрутиться. Я кручусь, и она снова выражает недовольство, говоря:

– Non, ce n’est pas bien. Merci, au revoir (Нет, это не хорошо. Спасибо, до свидания).

Меня не взяли. Даже не сделали ни одного полароидного снимка. Когда она выходит из комнаты, мелькает вопрос: есть ли шанс, что она передумает? Может быть, она позвонит в агентство и на самом деле наймет меня. Может быть. Нет.

Пытаюсь собраться и сосредоточиться на том, как найти дорогу к моему следующему просмотру. Не представляю, куда иду. Более того, у меня еще десять встреч в этом городе-лабиринте. Шагаю по улице, расстроенная, как вдруг из-за двери выскакивает грязный человек с дредами и сует мне в лицо окровавленную, дергающуюся крысу. Я визжу, и он разражается дьявольским смехом. Что за идиотские фокусы? Я убегаю, а он преследует меня целый квартал с окровавленной крысой в руках.

Успеваю на следующий просмотр в студию, где собрались примерно пятьдесят других девушек. Все они американки, канадки и европейки. Ни одной азиатки, африканки, индианки или латиноамериканки. Жду два часа. Три женщины и один мужчина, очевидно фотограф, просматривают мой бук, указывая на фотографии. Они смотрят на меня и говорят по-французски. Хотела бы я понимать их. Интонация не слишком оптимистичная. Представляю себе худшее. Они вручают мне мой бук с фразой «Merci, au revoir» («Спасибо, до свидания»).

Около полудня хочу поесть и попи́сать и ныряю в кафе, где густой, влажный воздух воняет мокрой собачьей шерстью, сигаретами, выдохшимся ликером и старой мочой. Со временем буду тосковать по этим прогорклым запахам кафе, но только не сегодня. Достаю свой разговорник «Французский для путешественников» и обращаюсь к официанту: «Кофе, пажала сто». Он отходит и крутит руками в воздухе. Я вывожу его из равновесия.

Спрашиваю человека за стойкой, где находится туалет. Он указывает на лестницу. Спускаюсь и нахожу крошечную кабинку с фаянсовым полом. По обеим сторонам от ямы есть нескользящие приступки для ног. Стягиваю джинсы и приседаю над отверстием. Туалетной бумаги нет. Стряхиваю капли и ухожу голодной.

Я продолжаю таскаться по показам, каждый следующий оказывается все более удручающим. И не получаю не только одобрения, даже не удостаиваюсь улыбки. Мне достаются грубые, холодные люди, указывающие на мои недостатки и шепчущиеся обо мне по-французски.

После провального дня в сумерках поднимаюсь по лестнице, ведущей из метро. Чувствую себя потерянной, голодной, усталой и разбитой. Прерывисто вздыхаю и на выдохе начинаю рыдать. Париж отверг меня. О чем я только думала? Это место – ад!

Вокруг сгущается темнота. Стою на углу и плачу, сильно, но беззвучно. Я могу сдержать голос моей печали, но не могу контролировать потоки слез, учащенное дыхание или пульсирующую боль в голове. Никогда в жизни не чувствовала себя такой неудачницей, кроме, может быть, одного случая в шестом классе, когда все одноклассники опрокинули свои мусорные корзины на мою голову в день сбора мусора. Все против меня. Я фрик. Им нужно совсем другое. Я уродливая, грязная и дефективная. А не красивая, свежая и любимая.

Как мне быть? Если сдамся и вернусь в Лос-Анджелес, все равно не смогу заработать на приличную жизнь. Я должна справиться. Не могу сдаться. Мне нужны эти фотографии, чтобы поехать в Нью-Йорк. Если добьюсь успеха в Нью-Йорке, у меня будет достаточно денег, чтобы жить независимо и свободно. Я не отказываюсь от своей цели. А вдруг не справлюсь? Что мне тогда делать?

Пропускаю последние две встречи и ловлю такси до отеля, плача всю дорогу.

Вхожу в холл отеля, останавливаюсь и осматриваюсь. Замечаю, какое все грязное и запущенное, от облезлых обоев до потрескавшихся напольных плит. Менеджер поднимается из-за стойки, поражая меня. Он показывает на себя пальцем и, улыбаясь, говорит:

– Жан-Поль.

Его вьющиеся волосы цвета «соли с перцем» торчат во все стороны, напоминая птичье гнездо. На нем сморщенная одежда, которая велика ему на четыре размера, а брюки, подвернутые на лодыжках, явно принадлежат кому-то другому. Очевидно, он одевается из коробки с вещами, оставленными или потерянными в отеле.

– Я – Джилл.

Указываю на себя и пытаюсь перестать всхлипывать. Он обходит стойку и целует меня в обе щеки своим жирным, небритым, колючим лицом, и эта попытка утешить и заставляет меня рыдать еще сильнее.

Он замечает, что я смотрю на длинные тонкие иглы, которые выступают у него на лбу и ушах, и поправляет волосы, пытаясь скрыть их.

– Je souffre de migraines. C'est l'acupuncture (Я страдаю от мигреней. Это иглоукалывание), – говорит он и вручает мне мой ключ с грязной кисточкой винно-красного цвета.

– Спасибо.

Я направляюсь к лестнице и глубоко вздыхаю. Пока поднимаюсь на четвертый этаж, мечтаю о горячей ванне. Если в этом отеле нет отопления, в нем должна быть горячая вода, верно? Хватаю белое отутюженное льняное полотенце для рук из моей комнаты и иду через холл к Salle De Bains (ванной комнате).

Вхожу в ванную и включаю горячую воду, но даже после долгого времени она все еще леденяще холодная. Мою самые важные места и вытираюсь крошечным полотенцем. Замерзая, бегом возвращаюсь в свою комнату и прыгаю под одеяло. Я пережила первый день. С трудом.

Я выскакиваю из постели и писаю в биде. Черт побери эту морозильную прихожую. Сегодня суббота – а значит, мое лицо и моя задница сегодня принадлежат мне.

Хватаю с пола холодные джинсы Levi’s. Мои натруженные колени болят. От прогулок по гранитным тротуарам целыми днями на каблуках или даже в обуви на плоской подошве мои коленные суставы распухли, и теперь они настолько тугие, что едва могу их согнуть. Годы спустя я узнала, что у меня генетическая болезнь соединительной ткани, называемая синдромом Элерса-Данлоса. Прокалываю английской булавкой водяные мозоли на ногах и натягиваю теннисные туфли.

Завтрак проходит в подвале, за грубо отесанной известняковой аркой. Я подныриваю под нее, но Скарлетт проплывает прямо. Мы садимся за один из небольших столиков среди других иностранных гостей. Пытаюсь представить себе тысячи постояльцев, которые, должно быть, раньше уже ели здесь, и это заставляет меня чувствовать себя в относительной безопасности.

Входит Жан-Поль с широкой улыбкой и приносит наши cafés au lait (кофе с молоком), теплые багеты и треугольнички мягкого сыра. Я намазываю на теплый хлеб масло и абрикосовый джем и вгрызаюсь в него. Никогда-никогда в моей жизни не пробовала такой вкусный хлеб. Съедаю весь шестидюймовый ломоть. Французский багет скоро станет огромным источником стресса, поскольку он всегда доступен, дешев и чертовски хорош.

– Все это я не ем. Съем половину. Без масла и джема, – говорит Скарлетт. Затем она кладет свой сыр на середину стола.

– Можно мне взять твой сыр? – спрашиваю я.

Туристы за другим столиком выразительно смотрят на нас, зная, что по нашей вине вырубился электрический щиток отеля. Американский фен оказался ему не по силам.

Я кутаюсь в свою нелепую, длинную пурпурную пуховую куртку на гусином пуху, а Скарлетт напяливает на себя одежду для альпинисток. Мое лицо цепенеет от холода, когда мы гуляем по улицам, где царит покой по сравнению с сутолокой рабочей недели. Мы бесцельно бродим и доходим до Люксембургского сада. Так приятно просто гулять и разговаривать – никаких просмотров и ни на кого не нужно производить впечатление.

– Сколько ты пробыла в Лос-Анджелесе? – спрашиваю я.

– Всего пару месяцев.

– Итак, ты приехала, чтобы работать моделью? Наверное, в Портленде не особо много работы для моделей, верно?

– Нет, там этим не занимаются, – смеется она, – но на самом деле я приехала в Лос-Анджелес в школу косметологии.

– Правда?

– Я училась на визажиста, но кто-то из школы сказал, что мне нужно рекламировать товары для лица и волос. Поэтому прошла собеседование в «Вильгельмине», и они заключили со мной контракт.

– Это потрясающе! А ты действительно любишь делать макияж?

– Да! Я собираюсь заниматься этим снова, когда закончу работать моделью.

– Ты не могла бы сделать мне макияж как-нибудь?

– Конечно! – улыбается она.

Во время прогулки я забрасываю ее вопросами, пока мы не останавливаемся перед мраморной статуей под названием La Bocca della Verità – «Уста истины». Как гласит легенда, если вы произнесете ложь, держа руку у нее во рту, она ее откусит. Статуя игривая и красивая.

Никогда не видела такого высокого искусства ню. Там нет сексуальной вибрации, как у соблазнительных голых женщин из коллекции моего отца в гараже и в нашей берлоге. Эта изящная обнаженная женщина не заставляет меня испытывать неловкость; она вызывает положительные эмоции. Хочу быть похожей на нее, отдавая должное ее игривому, женственному духу, а не только ее красоте и сексуальности.

Мы блуждаем по фермерскому рынку под открытым небом, с ярко-оранжевой морковью и рубиново-красной свеклой, такими свежими, что к ним еще прилипла земля. Лук, картофель и лук-порей переполняют деревянные ящики. Не знаю, что такое «fromagerie”[2], но здесь искусно устроены и уложены маленькие горки крошечных сыров всех мыслимых оттенков желтого, кремового и оранжевого. Поставщики с гордостью смотрят на свою продукцию. Ничего похожего не увидишь в супермаркетах у нас дома.

– Bonjour mademoiselles! (Добрый день, девушки), – кричат мясники в фартуках, залитых кровью, когда мы проходим мимо мясного прилавка. Огромные куски мяса висят над головой. Мы хихикаем над чучелами уток, которые выставлены напоказ.

Валюта – для меня загадка, поэтому, расплачиваясь за товары, показываю продавцу свои банкноты и монеты. Они берут нужное количество и дают сдачи, великодушно обучая меня пользоваться французскими деньгами. Вскоре у меня оказываются пакеты со свежим йогуртом, сыром, фруктами, хлебом и пыльной бутылкой домашнего вина за один франк.

Мы со Скарлетт медленно возвращаемся в отель. Я привязываю свой пакет с йогуртом и сыром за окном, на перилах балкона, надеясь, что голуби не украдут его. Кому нужен холодильник в такую погоду?

Мы вырываем страницы из моего дневника и делаем доску для игры в нарды. Таблетки аспирина и монеты – наши игровые шашки. Мы играем часами, вместо бросания костей поочередно вытягивая вырезки с написанными от руки номерами из пустого контейнера из-под йогурта. Смотрю на милое лицо Скарлетт и испытываю глубокую благодарность за то, что она рядом со мной. Пока мы играем, я как бы отстраняюсь, чтобы взглянуть на эту сцену со стороны…

Я в своей любимой коричнево-белой мужской фланелевой пижаме, шерстяном свитере и трех парах носков. Скарлетт тоже закутана в свое ярко-красное пальто и лыжную шапочку. Даже при всех противостояниях и трудностях испытываю что-то совершенно новое. Нет ни одной души, которая наблюдала бы за мной и говорила, что мне делать. Нет домашних правил. Могу делать что хочу и когда захочу, и никто меня не опекает. Отсутствие давления со стороны сверстников, отсутствие родительского диктата и даже влияния друзей и подруг. Я совершенно неизвестна, анонимна. Абсолютно новое чувство свободы наполняет все мое существо, когда вижу себя улыбающейся и спокойной. И делаю именно то, что хочу в этот момент. Я свободна.

Хлеб и вино, нарды с аспирином и монетами, Париж, зима 1980 года