Вампиры. Путь проклятых

Далия Трускиновская Шлюха

Ресторанный столик был на двоих. За ним и сидели двое — старший бухгалтер одного скромной провинциальной фирмы Иван Антонович Соколов и экономист оттуда же Игорь Петрович Босягин. Соколов был солидный мужчина под пятьдесят, Босягин — столь же солиден, но чуть за сорок.

И поди ж ты — разница в возрасте у них была лет в пять, а как сказалась на мировоззрении! Соколов пришел в ресторан, желая просто пообедать — сегодня истекал срок их совместной командировки в этот почти европейский город, и они, подбивая бабки, не успели вовремя поесть. Так вот, Соколов хотел вкусно пообедать и немедленно идти в гостиницу. Они вылетали домой завтра, самым ранним рейсом, и встать должны были не позже половины шестого.

А юный Босягин пришел сюда не обедать, а ужинать. Вот так! Ужинать, наслаждаясь музыкой, обслугой, деликатесами, пивом… что там у них еще в прейскуранте? Может, и потанцевать, если будет кого пригласить. Может, и познакомиться с партнершей поближе. Может, и еще чего обломится. Он еще не чувствовал себя настолько дряхлым, этот шалунишка Босягин, чтобы в такой вечер мечтать о гостиничной тахте.

Оба командировочных заказали, тем не менее, один джентльменский надор, являвшийся для Соколова — обедом, а для Босягина — ужином. Салат «Летний», что-то экзотическое под майонезом, мясное ассорти, фирменный шницель с грибами, пива, фирменного же, два кувшина и одну на двоих мисочку с солеными орешками, которую и принесли им первой. Босягин грыз орешки и озирался охотничьим взором.

Вскоре он обнаружил искомое.

Неподалеку за таким же двухместным, прилепившимся к стене столиком сидели две нарядные женщины. Одна — маленькая блондинка, вся такая пушистая и шустрая, другая — темно-рыжая, с гладко зачесанными волосами, в обтягивающем, как чулок, платье. Рыжая ему понравилась больше. Босягин, мужчина крупный, чтоб не сказать — пузатый, женщин предпочитал своего роста, но тонких до невозможности. А эта была как раз такая.

После небольшого перерыва на эстрадку взобрался оркестр и, дожевывая, стал разбирать инструменты. Босягин, бросив шницель на середине, подобрался, готовясь к броску. Мало ли кто вздумает пригласить рыжую первым и оставить ее за собой на следующий танец? Главное было — схватить ее вовремя.

Ему это удалось.

Танцевали они молча. Странно, но лицо и повадка рыжей не располагали к заурядному трепу, а незаурядного ему сказать было нечего. Положение спасла пушистая подружка. Когда Босягин отвел свою даму на место, она встретила их, будто любимых друзей, вернувшихся из кругосветки. Босягин остался стоять у столика, а через несколько минут подозвал официанта и попросил поменять два двухместных столика на один нормальный.

Потом он знакомил с девочками Соколова. Соколов в восторг от этой затеи не пришел, даже явственно покрутил носом, а когда подружки смылись на минутку, сказал Босягину, что он об этих дамах думает.

Собственно, Босягин и сам это заподозрил — когда блондинка потребовала шампанского. рыжей оно не понравилось, блондинка велела подать другую бутылку, и при этом обнаружилось ее близкое знакомство с официантами — она всех их звала по именам.

У Босягина было две логики. одна — логика женатого человека, не обремененного лишними доходами. И другая — командировочная. Логика домашняя оперировала такими категориями, как репутация и покой домашнего очага, банкнотами (на личные расходы) — не более сотни. Командировочная логика была совершенно анархична, принципа придерживалась следующего:

«Однова живем!», и Босягин хоть сутки — а проводил в гусарской гульбе, не заботясь о последствиях, тем более, что обратный билет уже лежал в кармане.

Так вот, командировочная логика внушила Босягину, что подвыпившие подружки во хмелю тем более очаровательны и сговорчивы, что непременно нужно уложить Соколова в постель к пушистой блондинке, и что раз тебе, только что выдувшему трехлитровый кувшин пива, с зазывным хохотом предлагают коктейль из шампанского с коньяком, то нужно пить и не кочевряжиться.

Когда они вчетвером оказались на ночной улице, блондинка уже пела громким и довольно фальшивым голосом, рыжая непременно желала танцевать на проезжей части, Соколов хотел продекламировать какое-то с детства любимое стихотворение, и вся эта художественная самодеятельность безмерно радовала Босягина.

Была, правда, мыслишка о том, что номер-то они с Соколовым занимают один на двоих и что никакой швейцар просто так не пустит их в этот номер с двумя пьяными бабами. Денег же они просадили прорву, Босягин выложил все подчистую, Соколов тоже шуршал последними бумажками, и сунуть швейцару в лапу уже было нечего…

Потом Босягин в каком-то сквере лез целоваться к рыжей, потом они оказались со своими поцелуями в телефонной будке, и вообще за этим делом не заметили, куда это подевались Соколов и блондинка.

Босягин пытался прокрутить перед внутренним взором пленку с послересторанными шатаниями, но видел только два лица — рыжей и блондинки, два лица, прижавшихся щекой к щеке, и губы рыжей шевельнулись беззвучно, а блондинка опустила глаза и чуть заметно кивнула. Соколова жев этом кадре не было вовсе.

Безмерно обиженный на Соколова за его эгоизм, Босягин побрел туда, куда вела рыжая — скорее всего, к ней домой. Девица же развлекала его как могла — тараторила и сплясала-таки на безлюдной улице. Странный и жутковатый был у нее пляс, и меньше всего понравилось Босягину, как он вдруг прервался. Рыжая замерла в закрученной позе, словно вслушиваясь в ночь, и с ее лица сползла маска плясового пьяненького азарта, а прорезалось безумное напряжение — и обернулось гримасой нестерпимой доли. Но это длилось всего лишь две секунды, одну — напряжение, другую — боль.

Рыжая провела Босягина какими-то задворками и внезапно распахнула перед ним дверцу сарая. Без всяких раздумий Босягин вошел.

Сарай был такой, какому место на самой что ни на есть окраине, — с рухлядью, небольшим окошком, застекленным осколками, и поленницами вдоль стен. На полу лежал реликтовый матрас.

Если бы законная супруга Босягина предложила ему выполнить супружеский долг на таком вот матрасе, он бы потребовал развода. Но то была домашняя логика. А командировочная допускала и матрас, приютивший Бог весть сколько пьяных парочек. Потому Босягин сел, где велели, и только одна мысль смущала его — не раскочегариться бы настолько, чтобы раскидать по этой грязюке одежонку… и вообще — голым телом на такую мерзость?… Бр-р…

Вдруг послышался гул, рев, в окошко хлынул свет и побежал, понесся по стенам. Босягин с трудом, но сообразил, что сарай стоит возле железной дороги и что это проносится ночной тяжелый состав.

Видимо, рыжая хорошо знала про этот эффект летящего света. Она закружилась в дьявольских лучах, и ее волосы, стянутые на затылке, вдруг оказались распущены и заплескались о плечи и спину. Потом и платье поползло с нее куда-то вниз, а под платьем не было решительно ничего, и Босягин нетерпеливо протянул руки. Он уже был готов! Но она все кружилась, то приближалась, то отступала, и платье тоже то всползало выше, то соскальзывало, обнажая то играющую спину, то маленькую грудь.

Потом рыжая решительно подсела к Босягину, легко толкнула его, он со смехом откинулся и распростерся на матрасе. Она же, прижимаясь стала расстегивать на нем рубашку. Босягин вздохнул и позволил шалой волне захлестнуть себя.

Но было что-то странное в том, как вела себя эта знакомая по многим командировочным подвигам волна.

Босягин, конечно же, притянул к себе рыжую, конечно же, закрыл глаза и наугад тискал то грудь, то бедра, и раздвигал эти послушные бедра, и одновременно дергал молнию своих штанов… все это он проделывал в обычном для таких ситуаций темпе, горя от нетерпения… и все же…

Должно быть, Босягин был недостаточно пьян. Он почувствовал, что та сила, которую он готовился сейчас употребить в дело, уже выходит из него ровными толчками, сто его бедра уже колеблются, что дыхание уже ускорено… Но он отлично сознавал, что близость еще не наступила!

Босягин открыл глаза.

Он лежал на спине. Рубашка была расстегнула и сдернула с плеч. Рыжая стояла над ним на коленях, оседлав, но не соприкасаясь. Глаза ее были закрыты, но Босягин ощутил пронизавший накрашенные веки тяжелый и давящий взгляд. Руки женщины трепетали над его ключицами. Он увидел растопыренные пальцы и ощутил сотрясение тоненькой прослойки воздуха между ними и своей кожей.

Вдруг этот трепет и эти два прохладных пятна от ее ладоней на его коже, сместились ближе к подмышкам. Босягин опять ощутил странные толчки, они и не прекращались, он продолжал с силой втискиваться в тело женщины, да только тела-то и не было! Ему стало страшновато, он захотел оттолкнуть рыжую, но рука не поднялась. Сила, сила с каждым толчком выходила из него! Силы оставалось ровно настолько, чтобы дышать и смотреть!

Босягин понял, что умирает.

Смерть была настолько некстати, не вовремя! Он не подготовился к мысли о ней долгими годами старости или месяцами болезни. Он был настолько здоров, что не считался с ее возможностью, кроме как в шутку — мол, меня из этой траханной конторы только ногами вперед вынесут… В его жизни не было место этому жуткому, морозом по коже, словечку. Жена так же здорова и энергична, как он, бодры дети, бодры старики-родители и с той, и с другой стороны. Похоронных процессий — и то годами не встречал, они повывелись с улиц. Кладбище за городом… чего же еще?…

И вот она пришла и ехидно на него уставилась — не ждал, дружочек ты мой? Уходит силушка-то, а за ней уйдет тепло из пальцев ног, из голеней, из бедер. Последним уйдет дыхание.

Босягин осознал все это мгновенно. И так же мгновенно понял, что нужно бороться! Не может же так быть, чтобы здоровый мужик вдруг взял и отдал Богу душу только потому, что рыжая ведьма водит над ним ладонями!

Но оттолкнуть он не мог. Крикнуть он не мог. Прекратить в себе эти омерзительные толчки он тоже не мог. Они все сильнее сотрясали безвольное тело.

Он уже не мог напрячь это тело.

Вдруг Босягин осознал, что он еще владеет дыханием. Это был единственный шанс. Он мог задержать дыхание, мог его чуть-чуть ускорить, мог сделать вдох поглубже… До сих пор он никогда не думал, как именно дышит, что там у него внутри расправляет складочки и сморщивается, но сейчас, сейчас…

Босягин молился собственному телу.

— Вот так, вот так… — беззвучно приговаривал он. — Еще, еще, миленькие мои, еще… Вот так, миленькие, держите, держите воздух… а теперь весь его, весь оттуда… надрались силы?… Ну! Вот так, понемногу, вот так… до последнего уголочка… миленькие вы мои…

Перед его глазами возникла жуткая фигура из школьного кабинета гражданской обороны. Человеческий торс со снятой кожей и раздвинутыми пластами мускулов, чтобы можно было увидеть внутренности. Пользовались этой гадостью, чтобы преподать правила первой медицинской помощи.

Сейчас Босягин был безмерно благодарен торсу — он мог зримо представить собственные легкие, он знал, куда посылает струи и струйки воздуха.

Вдруг он понял, что это — ненадолго. А ничего больше у него не было.

Рыжая уже не водила своими узкими холодными ладонями над его телом. Она прижала руки к его коже, она вжимала их все глубже. Босягин не мог стряхнуть их с себя, но, как ни странно, именно это движение ведьмы и не вызывало в нем особого протеста. Руки принялись слегка раскачивать его… он почувствовал, что плывет, плывет…

Глаза сами закрылись.

Босягин понял, что смерть — это даже приятно. Боли нет, волнения нет, а есть легкое раскачивание, как в гамаке жарким летним днем, и такая же полнейшая бездумность, как в том гамаке.

И все же это была смерть, а он был — человек, имеющий одну святую обязанность — бороться за жизнь. Пусть даже такую нелепую, с двумя логиками и суетой сует. Все-таки это была его единственная жизнь. Другой не полагалось.

Босягин с трудом разлепил веки. Окошко посветлело.

Он не был суеверен, но его озарило — утро, крик петуха! Вот что спасет его от ведьмы! Она высосала всю его силу, но на это ей потребовалось время! А раз он еще жив, раз еще поднимаются веки и работает дыхание, значит, ей не хватит времени с ним справиться!

Сила вернется, все вернется, скорее бы утро! Ведь летняя ночь коротка… Они вышли из ресторана в полночь, с час слонялись непонятно где6… сколько же теперь?

И тут ведьма открыла глаза.

Видимо, она не ожидала, что глаза Босягина тоже окажутся открыты. Ее руки замерли, колыхание прекратилось.

— Отдай! — потребовал взглядом Босягин.

— Нет! — она едва заметно покачала головой.

— Отдай! — все, что в нем оставалось от жизни, он вжал в этот неподвижный и настойчивый взгляд.

— Нет.

Его поразило ее измученное лицо. Ни злости, ни сатанинской ярости, ни звериной жажды… только настороженность и безмерная усталость. Она стояла на коленях, черное платье уже всползло вверх и прикрыло грудь, волосы висели, обрамляя тонкое лицо. Она прислушалась… и вдруг зарычала.

Это был нечеловеческий, звериный рык. Наверно, так проклинает тигрица убийцу своих тигрят. Сверкнули острые зубы ведьмы, лицо исказилось… и Босягин увидел невероятное.

Женщина распрямилась. Ее колени, упиравшиеся в его бока, поднялись вверх и она повисла в воздухе, не касаясь пола, согнув в локтях дрожащие руки, сжав крошечные кулачки. Казалось, сейчас она резко оттолкнется руками от воздуха и пронзит потолок хилого сарая.

Но острые зубы ведьмы закусили нижнюю губу с кантиком лиловой помады. Медленно опустилась женщина на грязный пол возле матраца, покачнувшись при этом, но устояв на высоких своих каблуках. Посмотрела на Босягина невидящим взглядом. повернулась и вышла.

Он не мог поверить в свою удачу. Вдруг дико забилось сердце. Перехватило дыхание. золотые солнца встали перед глазами. И тогда лишь он потерял сознание.

А женщина пересекала железную дорогу. Поблизости был разъезд, несколько веток стекалась и растекались, женщина то и дело перешагивала через рельсы. Она могла преодолеть эти чертовы рельсы одним плавным прыжком, могла!.. И не могла.

Потом она торопливо шла пустыми улицами. Она могла взмыть в воздух, лечь на него и лететь стрелой, закладывая крутые виражи. Тело просилось взлететь. Но она сжимала кулачки и ускоряла шаги, такие ничтожные, такие медлительные по сравнению с полетом. На полет она сейчас не имела права.

Женщина шла и экономила каждое движение. Перекресток она пересекла наискосок. В парке прошла прямо по газону.

Наконец она остановилась перед высоким зданием с казенными занавесками на окнах. Подняла голову, Сразу нашла глазами полуоткрытое окно на четвертом этаже.

Оттолкнуться и!.. Нет. Нельзя.

И она обошла это здание, и вошла в неприметную дверь, и спустилась в подвал, и долго шла каким-то коридором, и выбралась на лестничную клетку, и поднялась на четвертый этаж пешком, хотя лифт здесь не выключали всю ночь. Но шум лифта мог привлечь внимание.

Она вошла в двухместную палату.

Одна постель была аккуратно убрана. На другой лежал человек лет тридцати, закинув голову, чуть заметно дыша. Рядом стояла капельница.

Ведьма взглянула на заотстрившееся лицо этого человека с влажной прядью темно-русых волос на лбу, на бледное любимое лицо, подошла, стала на колени и положила руки на грудь под больничной рубахой с лиловыми метками.

Всю силу, и свою, и того безымянного, брошенного ею в сарае, она вливала в обессилевшее, уставшее бороться со смертью тело, не допуская ни одной мысли, кроме мысли о спасительной силе. Ее должно было хватить! Ее было меньше, чем в прошлый раз, но должно было хватить!

Когда, открыв на секунду глаза, она убедилась, что синие тени уходят с любимого лица, мысль промелькнула, коротенькая, словно понимающая недопустимость сейчас долгих и плавных мыслей: «На сей раз успела…»

Когда он открыл глаза, она уже не в силах была пошевельнуться — отдала все… Руки отяжелели, она и рада была бы убрать их с его груди, но никак не получалось.

— Это ты? — спросил он. — Как ты сюда попала, карантин же! Ты чего на коленях? Встань!

— Мне так нравится, — ответила она, боясь, что не услышит собственного голоса, однако он звучал, хоть и совсем слабо. — Как спал? Что тебе снилось?

— Чушь снилась. Во сне я чуть не умер. Такое ощущение, будто жизнь выходит из меня через две дырки — и угадай где! Возле подмышек. А потом жизнь вернулась через эти же дырки. Я совершенно четко ощущал это.

— Дырки в подмышках? Логика сна! — ответила женщина. Не в состоянии удержать голову, она прилегла и ощутила щекой жар больничной простыни, которой полагалось быть холодной…

— Наверно, я умру во сне, — помолчав, сказал он. — Ну и что же? ничего страшного. Это безболезненно. Если это со мной случится, ты знай, что мне не было больно. Хорошо?

Она хотела ответить, как было между ними принято, в комически-ворчливом духе, но для этого неплохо было бы хотя бы видеть глаза собеседника. А она не могла сейчас смотреть ему в глаза. и не только из-за слабости.

— Удивительно, как тебя пропустили.

— А я через подвал. Вот когда тебя прооперируют и переведут в реанимацию — тогда будет труднее.

— Да, главное — дотянуть до операции, — согласился он. — А что так рано?

— Почувствовала, что тебе плохой сон снится. Нет, правда. Обыкновенная телепатия.

— Ты очень боишься, что я умру? — спросил он.

— Не говори глупостей. Пока я люблю тебя, ты не умрешь, — ответила она.