Варфоломеевская ночь

Глава I Берегись волка!

У меня было слишком много причин, чтобы запомнить события этого жаркого летнего дня. Мари и Круазет, мои братья, и я лежали, наблюдая за облаками, а неподалеку от нас, на террасе, сидела Катерина.

Август, второй четверг этого месяца; очень жарко, так что даже галки приутихли. Я уже стал засыпать, когда раздался голос Круазет, переносившего жару не хуже любой ящерицы.

— Мадемуазель, — сказал он, — почему вы так пристально смотрите на Кагорскую дорогу?

Я повернулся к Катерине. И что же! Лицо ее покрылось румянцем и обращенные теперь на нас чудные глаза были полны слез. Мы приподнялись на локтях и смотрели на нее. Она долго молчала. Потом сказала нам совершенно просто:

— Мальчики, я выхожу замуж за месье де Паван.

Я повалился на спину и раскинул руки.

— О, мадемуазель!

— О, мадемуазель, — повторил за мною Мари. Он также упал на спину, раскинул свои руки и застонал. Мари был добрый и послушный брат. И маленький Круазет также закричал:

— О, мадемуазель!

Но он был такой смешной. Он повалился на спину, хлопнул себя руками и завизжал, как поросенок. Но это был догадливый мальчик, Он первый из нас вспомнил о заведенном порядке в таких случаях; он подошел к Катерине со шляпою в руке, в то время как она сидела полусмущенная, полусердитая, и обратился к ней, слегка покраснев, с такими словами:

— Мадемуазель де Кайлю, кузина наша, позвольте вам пожелать всяких радостей и долгой жизни; мы ваши верные слуги, добрые друзья и союзники месье де Паван во всех ссорах с его врагами, как…

Но тут я уж не мог выдержать.

— Не спешите, Сент-Круа де Кайлю, — сказал я, отталкивая его (он всегда забегал вперед в то время) и занимая его место. Потом, с самым изысканным поклоном, я начал:

— Мадемуазель, мы желаем вам всяких радостей и долгой жизни, мы ваши верные слуги и добрые друзья и союзники месье де Паван во всех его ссорах с врагами, как, как…

— Как подобает членам младшей линии вашего дома, — подсказал вполголоса Круазет.

— Как подобает членам младшей линии вашего дома, — повторил я. После этого Катерина встала и низко поклонилась мне, и мы все по очереди целовали ее руку, начиная с меня и кончая Круазет, как того требовало приличие. Потом Катерина закрыла лицо платком, — она плакала, а мы все сели на прежнее место.

Но Круазет не мог угомониться.

— Что-то скажет Волк? — прошептал он мне.

— Да, конечно! — воскликнул я. — Что-то скажет Видам, Кит?

При этом вопросе она выронила платок и так побледнела, что я раскаялся в своих словах.

— Дома ли месье де Безер? — спросила она.

— Да, — отвечал Круазет. — Он вернулся прошлым вечером с маленькою свитою.

Эта новость, видимо, успокоила ее, вместо того, чтобы усилить ее тревогу, как я ожидал. Я полагаю, что она беспокоилась более за Луи де Паван, чем за себя. Да это и понятно, потому что даже у Волка вряд ли хватило бы жестокости чем-нибудь повредить нашей кузине. Ее тонкая, стройная фигура, бледное, овальное лицо с кроткими, карими глазами, ее нежный голос, ее доброта — все это казалось нам тогда идеалом женской прелести. С тех пор, как мы себя помнили, включая и младшего из нас, Круазет, которому минуло семнадцать (он был годом моложе нас с Мари, бывших близнецами), мы были всегда влюблены в нее.

Это было лето 1572 года. Между католиками и гугенотами был только что заключен мир; в ознаменование этого события через день или два должен был праздноваться брак Генриха Наваррского с Маргаритою де Валуа, сестрою короля, что должно было, как надеялось большинство французов, закрепить мирное соглашение. Виконт де Кайлю, отец Катерины и наш опекун, был одним из губернаторов провинций, которым было поручено следить за водворением этого мира; он пользовался большим уважением обеих партий: он был католик, но не фанатик, упокой Господь его душу! Уже с неделю перед тем он отправился в Байону, свою провинцию. Большая часть наших соседей в Керси также были в отъезде, отправившись в Париж в качестве свидетелей с той или с другой стороны, при королевском браке. Таким образом, мы, молодежь, мало стесняемые присутствием добродушной и сонливой мадам Клод, гувернантки Катерины, пользовались нашею свободой и праздновали вновь заключенный мир по-своему.

Мы постоянно жили в деревне. Никто из нас не бывал даже в По, не только что в Париже. У нашего опекуна, виконта, имелись свои весьма строгие взгляды на воспитание юношества; и хотя нас выучили ездить верхом и стрелять, владеть шпагой и спускать сокола на охоте, но мы не более Катерины были знакомы со светом.

Она выучила нас танцевать и кланяться. Близость ее много способствовала к смягчению наших манер, а за последнее время мы кое-что приобрели в обществе Луи де Паван, — гугенота, которого виконт взял в плен при Монконтуре и который жил у нас до своего выкупа, — уж не походили совсем на деревенщину; но мы были очень застенчивы и потому не любили и боялись незнакомых людей. Так что, когда появился наш мажордом, старый Жиль, и объявил замогильным голосом:

— Месье Видам де Безер желает засвидетельствовать свое почтение мадемуазель! — нас охватил почти панический страх.

— Едва мы успели вскочить на ноги, как тень Видама уже упала перед Катериной.

— Мадемуазель! — сказал он, приближаясь к ней, освещенный ярким солнцем и склоняясь, с прирожденною величественной грацией, над ее рукою, — я вернулся поздно вечером из Тулузы, а завтра еду в Париж. Я только что успел немного отдохнуть и смыть с себя следы дороги и спешу принести вам мои… А!

Он, по-видимому, только что заметил нас и прервал свое приветствие, выпрямившись и небрежно обращаясь к нам:

— А, две молодые барышни Кайлю. Отчего вы не засадите их за прялку, мадемуазель?

Круазет делал страшные гримасы за его спиной. Мы гневно смотрели на него, но не нашли, что сказать.

— Вы покраснели! — продолжал этот злодей улыбаясь. — Вероятно, вы оскорбились, что я просил мадемуазель засадить вас за прялку? Так знайте же, что я сам готов прясть по приказанию мадемуазель и сочту это за большое счастье.

— Мы не девочки, — пробурчал я и вся кровь бросилась мне в лицо, — вы не посмели бы назвать девочкой моего крестного, де Монморенси, месье де Видам!

Хотя мы и шутили между собою над нашими женскими именами, но были еще настолько молоды, чтобы обижаться, когда то же самое позволяли себе другие.

Он презрительно пожал плечами. И какими ничтожными почувствовали мы себя в то время, как его громадная фигура возвышалась над террасой!

— Месье де Монморенси был мужчина, — сказал он небрежным тоном, — а месье де Кайлю…

При этом нахал преспокойно повернулся к нам спиною и сел на низком парапете около Катерины.

При всем нашем тщеславии нам было ясно, что он считает совершенно излишним вступать в какие-либо разговоры с нами…

Это был громадного роста человек; обстриженная клином борода, только что вошедшая в моду при дворе, совсем не подходила к его мужественной фигуре; его серые глаза отличались каким-то леденящим взглядом, может быть, из-за небольшой косины.

В манере его замечалась какая-то суровая вежливость; прибавьте к этому жесткий, повелительный голос, не допускавший никаких противоречий. Все это вместе взятое, при отталкивающем виде этой гигантской фигуры, действовало подавляющим образом.

Чего стоила уже одна эта молва, ходившая про него! Хотя мы мало были знакомы с разными проявлениями людской злобы, но имя его всегда соединялось с доходившими до нас рассказами о разных преступлениях. Мы слышали о нем, как о самом наглом дуэлисте и что он часто пользовался услугами наемных убийц. Даже в те дни, которые теперь, слава Богу, миновали, он славился своей жестокостью и мстительностью и имя его часто произносилось шепотом при рассказе о каком-нибудь убийстве.

Про него сложилась поговорка, что он «не уступит перед Гизом и не покраснеет перед Самой Пресвятой Девой».

Таков был наш гость и сосед, Рауль де Мар, Видам де Безер. В то время как он сидел на террасе, говоря любезности Катерине и взглядывая искоса на нас, мне казалось, он походил на большого кота, пред которым, ничего не подозревая, порхала красивая бабочка.

Бедная Катерина! Она, по-видимому, лишилась голоса и едва отвечала, запинаясь, разговор не клеился. Видам также не был из таких людей, чтобы задавать себе излишние беспокойства в такой жаркий день. После одной из более продолжительных пауз в разговоре, я вздрогнул, почувствовав, что взгляд его остановился на мне. Ужас мой еще увеличился, когда я заметил во взгляде Видама особое выражение, которого я не замечал прежде. Это было выражение боли, какое-то беспокойство. Он медленно перевел свой вопросительный взгляд на Мари и потом глаза его остановились на Катерине. Но по какой-то случайности или по воле самого Провидения, ее внимание было отвлечено чем-то другим и она не сознавала его пристального взгляда. Ее глаза были устремлены вдаль, она вся покраснела, губы были полуоткрыты. Мрачная тень пробежала по лицу Видама, он отвел от нее глаза и также стал смотреть по направлению к северу.

Замок Кайлю стоит на крутой скале, посреди узкой долины того же имени.

Город гнездится у подножия скалы так близко к нему, что мальчиком мне случалось перебрасывать камень через крыши домов. Ближайшие холмы подымаются по обеим сторонам, выделяясь своим более темным цветом над окружающими их зелеными полями по берегам ручья. С террасы замка можно разглядеть всю долину и извивающуюся по ней дорогу.

Глаза Катерины были устремлены к северной оконечности этой ложбины, где к ней спускается большая дорога из Кагора, Все время с полудня лицо ее было обращено в этом направлении.

Я также стал смотреть в эту сторону. Какой-то одинокий всадник спускался с крутых холмов.

— Мадемуазель! — внезапно воскликнул Видам таким голосом, что мы все взглянули на него, а лицо Кит покрылось смертельной бледностью. В этом голосе было нечто такое, чего она не слышала прежде, точно ее кто ударил. — Мадемуазель, — продолжал он тоном грубой насмешки, — ждет, вероятно, известий из Кагора от своего жениха. Имею честь поздравить месье де Паван с победой!

Он угадал верно! Как только раздались эти обидные слова, я вскочил на ноги, возмущенный ими, но в то же время пораженный его удивительным зрением и сообразительностью. Он, видимо, разглядел на этом расстоянии цвета фамильной ливреи Паванов.

— Месье де Видам, — воскликнул я с негодованием, Катерина вся бледная не произносила ни слова, — месье де Видам… — но тут я остановился в затруднении. За ним я видел фигуру Круазета, и с его стороны не было заметно никаких признаков одобрения или поддержки.

Так мы стояли несколько времени, лицом к лицу, не говоря ни слова. Потом Видам поклонился мне совершенно по-новому.

— Месье Ан де Кайлю желает отвечать за месье де Паван?

Я угадал смысл его слов. Что-то как будто подтолкнуло меня и я отвечал ему:

— Нет, не за месье де Паван, но скорее за мою кузину. — Тут я поклонился и продолжал, — от ее лица я принимаю ваше поздравление, месье де Видам. Ей приятно, что добрые пожелания первыми исходят от нашего ближайшего соседа. Вы верно угадали, что она скоро выходит замуж за месье де Паван.

Я думал — и в этом убеждает меня изменившееся выражение лица гиганта, и его дрогнувшие губы, — что его слова были вызваны одной догадкой. Казалось, взгляд самого дьявола на мгновение сверкнул в его глазах.

— Мадемуазель желает услышать мои поздравления? — сказал он медленно, как бы с трудом выговаривая каждое слово. — Она действительно услышит их, когда наступит счастливый день. В этом она может быть уверена. Но теперь бурное время. И, если я не ошибаюсь, жених мадемуазель гугенот и отправился в Париж. Воздух Парижа, как я слышал, не особенно полезен теперь для гугенотов.

Я видел, что Катерина вздрогнула и была готова лишиться чувств. Мой гнев восторжествовал над боязнью и нерешительностью, и я грубо перервал его следующими словами:

— Будьте уверены, что месье де Паван сумеет позаботиться о своей безопасности.

— Может быть, — отвечал Безер. — Но, во всяком случае, это будет памятный день для мадемуазель… когда она услышит от меня первое поздравление… Она будет помнить его во всю свою жизнь! Да, за это уж я отвечаю, месье Ан, — продолжал он, сверкнув на нас своими косыми глазами, — я уверен, что мадемуазель никогда не позабудет этого дня!

Невозможно описать тот демонский взгляд, который он бросил, уходя на полуживую девушку. Кит вся в слезах вошла в дом, достаточно наказанная за свое невинное кокетство, если такое было; а мы трое посматривали друг на друга с вытянутыми лицами.

Не подлежало сомнению, что мы приобрели теперь злейшего врага в самом близком соседстве.

— Хорошо, если бы виконт был здесь, — сказал Круазет в заключение нашего неприятного разговора о возможных последствиях всего этого.

— Или хотя бы наш кастелян Малин, — прибавил я.

— От него было бы мало толку, — отвечал Круазет, — а кроме того, он в Сант-Антонен и раньше недели не вернется. Отец Пьер также в Альби.

— Как ты думаешь, — сказал Мари, — не нападет он теперь на нас?

— Конечно, нет, — ответил пренебрежительно Круазет. — Даже Видам не посмеет сделать этого в мирное время. А кроме того, у него здесь не более десяти человек, и если считать старого Жиля, то нас будет не меньше. Паван всегда говорил, что три человека легко могут защищать въездные ворота против двадцати. Нет, он не решится на это!

— Конечно, — согласился я.

Но тут меня прервала Катерина. Она быстрыми шагами вышла из дому и имела теперь совсем другой вид; лицо ее горело от гнева; слез и следа не было.

— Ан! — сказала она повелительным тоном. — Посмотри, что там делается внизу?

Мне стоило только подойти к парапету, чтобы увидеть весь город. В такой жаркий, летний день в городе обыкновенно было тихо. Если бы мы не были так заняты собственными делами, то давно заметили бы некоторые признаки начинавшегося волнения внизу, шум которого теперь уже явственно доносился до нас. Мы могли видеть в конце улицы часть дома Видама, мрачную квадратную постройку, доставшуюся ему от матери. Его наследственный замок Безер находился далеко, во Франшконтэ, но за последнее время (и Катерине, вероятно, лучше была известна причина этого) он почему-то отдавал предпочтение этому жалкому жилищу в Кайлю. Это был единственный не принадлежавший нам дом в городе. Он был известен под названием «Волчьего логова» и представлял из себя мрачного вида каменную постройку, окруженную двором. По сторонам его окон виднелись высеченные из камня волчьи головы, вечно скалившие свои зубы на противоположную церковную паперть.

Посмотрев в этом направлении, откуда доносился шум, мы увидели фигуру самого Безера, высунувшегося со смехом из окна. Причиною его веселости, как мы тотчас заметили, был всадник, подымавшийся не без затруднения в верх по крутой улице. Он сдерживал свою лошадь и отбивался от небольшой толпы оборванцев, преследовавших его ругательствами и бросавших в него камни и комки грязи. Человек этот обнажил свою шпагу, и до нас доносились его возгласы, перемешанные с пронзительными криками толпы, заглушенные стуком копыт испуганной лошади. В эту минуту брошенный камень ударил его в лицо, которое залилось кровью, и мы услышали громкие проклятия.

— О, мое письмо! — воскликнула Катерина, сжимая руки, — они отнимут у него мое письмо!

— Проклятие! — воскликнул Круазет, — она права! Это посланный от месье де Павана. Мы должны разогнать их, этого нельзя допустить, Ан!

— Они дорого заплатят за это, клянусь Пресвятой Девой! — воскликнул я. — Да еще в мирное время… Негодяи! Жиль! Франциск! — кричал я. — Сюда, ко мне!

Я стал искать мое ружье, между тем, как Круазет вскочил на выступ террасы, и приложив руки ко рту, кричал во всю мочь:

— Прочь! Он везет письмо от виконта!

Но эта попытка ни к чему не привела, а я не находил своего ружья. С минуту мы были совсем беспомощны, и прежде чем я успел вынести свое ружье из дому, всадник, с преследующею его толпой, повернули за угол и скрылись за крышами домов.

Но при следующем повороте они должны были уже приблизиться к воротам замка, и я поспешил вниз к подъездной дороге. Я остановился на минуту, приказав Жилю собрать наших слуг, и в это время Круазет успел уже выйти на узенькую улицу. В то время, как я следовал за ним, меня чуть не сшибла с ног испуганная лошадь всадника, лицо которого было покрыто кровью и залеплено комьями грязи. Он ничего не мог видеть, я отскочил в сторону, чтобы его пропустить; тут я заметил, что Круазет, — бравый мальчуган! — схватил за шиворот одного из бродяг и колотил его эфесом своей шпаги; между тем как остальные из толпы остановились, несколько опешившие; но глаза их метали грозные взгляды. Опасный народ, подумал я, и большею частью не горожане.

— Долой гугенотов! — заревел один из них, показавшийся мне смелее других.

— Прочь вы, канальи! — крикнул я в ответ, окидывая грозным взглядом это разбойничье сборище. — Как вы смеете нарушать королевское перемирие, презренные твари! Убирайтесь по своим конурам!

Едва были произнесены эти слова, как я увидел, что человек, на которого напал Круазет, выхватил кинжал. Я закричал, чтобы предупредить его, но было поздно. Лезвие опустилось; но, благодарение Богу, конец его ударился о пряжку на кушаке и скользнул в сторону, не причинив вреда. Я увидел, как сталь опять заблестела в воздухе… злоба была в глазах этого человека, но прежде, чем опустилось оружие, он был пронзен насквозь лезвием моей шпаги. Он повалился, как сноп, увлекая за собой Круазета, за которого ухватился своими коченевшими пальцами.

Я до тех пор никогда не убивал человека и не видел смерти; и мне, наверное, сделалось бы дурно, если бы я успел подумать о том, что сделал. Но думать было некогда. На нас напирала толпа с рассвирепевшими лицами. Опустив глаза, я увидел, что противник мой был мертв. Наступив ногою на труп, я закричал безумным голосом:

— Собаки! Сволочь! Прочь по своим норам! Как вы смеете подымать руку на Кайлю! Прочь… а не то, по возвращении виконта, дюжина из вас будет висеть на рыночной площади!

Должно быть, у меня был свирепый вид… Страха я не чувствовал, а только незнакомое мне возбуждение. Они подались назад. Неохотно, заминаясь, но толпа стала расходиться, последними были люди из шайки Безера, к числу которых принадлежал, как я догадался, и убитый мною человек. Я продолжал стоять на одном месте, устремив на них гневный взгляд, пока улица не опустела, и последний человек не скрылся за углом.

Тогда я повернулся и увидел Жиля, с полудюжиною наших слуг, стоявших с бледными лицами позади меня. Круазет схватил мою руку.

— О, сеньор! — воскликнул Жиль прерывающимся голосом.

Но я взглянул грозно на него и оттолкнул Круазета.

— Подымите эту падаль, — сказал я, прикасаясь к трупу ногой, — и повесьте его на этом дереве. Потом ворота на запор! И поворачивайтесь скорее!

Глава II Угроза Видама

Круазет рассказывал мне потом историю о том, что делалось со мною в эту ночь, сам я ничего не помню…

Мне все это казалось страшным сном.

Он уверял, что ночью я поднялся с моего тюфяка (как старший я спал один, а он с Мари помещались на другом тюфяке вместе, в той же комнате), пришел к нему и разбудив его, умолял его со слезами и весь трясясь, не оставлять меня одного.

Так я и проспал на его тюфяке до утра.

Но, как я уже сказал, я ничего не помню из этого: мне только казалось, что я видел какой-то страшный сон в эту ночь; и, проснувшись, я нашел себя на одном тюфяке вместе с Круазет и Мари; так, что я не могу утверждать, случилось ли все то, что он рассказывал.

Во всяком случае, если меня и мучила совесть, то это продолжалось недолго; напротив, мне льстило то новое уважение, с которым теперь Жиль и другие слуги относились ко мне.

Я не знаю, что думала Катерина о случившемся. Она получила свое письмо и, по-видимому, успокоилась. Мы ее почти не видели.

Мадам Клод была занята приготовлением трав и лечением раненого посланца. Поэтому было совершенно естественно, что первенство в замке выпало на мою долю.

Не могло быть сомнения (по крайней мере мы были уверены в этом), что нападение на посланного с письмом было сделано по наущению самого Видама. Еще казалось удивительным, что он не зарезал его, чтоб захватить письмо.

Но вспоминая эти времена, мне кажется, что тогдашним людям нравилось вносить игривость в самые возмутительные зверства; это было время религиозных войн, когда возбуждаются самые ужасные страсти.

Тогда казалось малым убить своего врага: с его отрезанной головой играли, как в мячик (я ничего не прибавляю), а сердце бросали собакам.

И без сомнения, Видаму с его диким юмором пришла фантазия, чтобы принесший первое любовное письмо Павана явился к невесте весь окровавленный и залепленный грязью. Свалка у самых наших ворот также входила в его план, как оскорбление нашему дому.

Вряд ли на Видама могли хорошо подействовать успокоительная развязка всей этой истории и заслуженное наказание, которому и подвергся от моей руки один из его людей. Поэтому мы тщательно осмотрели все запоры, укрепления и окна, хотя замок был неприступен, так как стоял на скале, спускавшейся крутым обрывом на глубину двадцати футов. Ворота, как показал нам Паван, можно было взорвать порохом, но мы сделали все приготовления, чтобы вовремя закрыть железную решетку, преграждавшую путь на половине подъездной дороги. При этом даже, если бы неприятелю и удалось ворваться через ворота, то он только очутился бы в узкой ловушке, обстреливаемой с боковых стен и спереди. У нас были две кулеврины, небольшие пушки, которые виконт захватил двадцать лет тому назад в битве при Сент-Квентине. Мы поставили одну из них напротив ворот, а другую на террасе, откуда могли навести ее, по желанию, на дом Безера, находившийся в нашей власти. В действительности мы не ждали нападения. Но мы также не знали, что могло случиться и были готовы ко всему. У нас не оставалось и десяти слуг, так как виконт взял до двадцати самых надежных людей с собою в Байону. На нас, таким образом, лежала громадная ответственность. Наша главная надежда заключалась в том, что Видам поспешит с отъездом в Париж и отложит свое мщение; и потому время от времени бросали беспокойные взгляды на Волчье логово, в ожидании увидеть там какие-нибудь признаки скорого отъезда.

Поэтому я был страшно поражен, когда Жиль с испуганным лицом появился на террасе и объявил, что месье де Видам у ворот и желает видеть мадемуазель.

— И думать нечего допускать его к ней, — добавил старый слуга, в раздумье почесывая голову.

— Без сомнения. Я сам выйду к нему, — отвечал я решительно. — Поставь Франциска с другим человеком у ворот, Жиль. А ты, Мари, будь поблизости. Круазет пусть останется со мной.

Все эти приготовления заняли одно мгновение, и я встретился с Видамом.

— Мадемуазель де Кайлю, — сказал я с поклоном, — к сожалению, не совсем здорова сегодня, Видам.

— Значит, она не примет меня? — сказал он, взглянув на меня весьма неласково.

— Нездоровье лишает ее этого удовольствия, — отвечал я с большим усилием.

Поистине это был удивительный человек: при виде его вся моя храбрость уходила куда-то, должно быть, в пятки.

— Значит, она не желает принять меня. Хорошо, — повторил он, как будто и не слышал, что я сказал. И эти простые слова звучали точно смертный приговор. — Теперь, месье Ан, я должен поговорить с вами. Какое удовлетворение намерены вы предложить мне за смерть моего слуги? Это был скромный, тихий человек, которого вы убили вчера, бедняк только слишком увлекся своею преданностью истинной вере.

— Я его убил потому, что он обнажил кинжал на месье Круа де Кайлю у самых ворот дома виконта, — отвечал я решительным тоном. Я уже заранее приготовился к этому ответу. — Вам известно, месье де Безер, — продолжал я, — что виконту предоставлено право на жизнь и смерть всех, живущих в этой долине?

— За исключением моего дома, — прибавил он спокойным тоном.

— Совершенно верно, пока ваши люди находятся за стеною вашего дома, — возразил я. — Но так как наказание последовало неожиданно, и человек не имел времени покаяться, то я готов…

— Что?

— Заплатить отцу Пьеру за десять поминовений по его душе.

Я был страшно поражен тем неожиданным впечатлением, которое произвели эти слова. Видам разразился громким смехом.

— Клянусь Пресвятой Девой, любезный друг, — воскликнул он, продолжая смеяться, — уж и потешили же вы меня. Вот так шутник! Поминовения? Да ведь убитый был протестант!

Эти слова поразили меня более всего. Казалось, что этот человек с его кощунствующим смехом совсем не походил на других людей. При выборе своих последователей, он не считался с их верой. Он знал, что по его приказу гугенот будет готов убить своего единоверца, а католик прокричать лозунг гугенотов «Да здравствует Колиньи!».

Я был так ошеломлен его словами, что не находил ответа и меня выручил Круазет.

— Как же объяснить, месье де Видам, его преданность истинной вере?

— Истинная вера для моих слуг, — отвечал тот, — моя вера. — Потом у него, по-видимому, блеснула новая мысль. — А что важнее всего, — продолжал он медленно, — не пройдет и десяти дней, как в этом убедятся многие тысячи. Запомните мои слова, мальчуган! Это вам пригодится. А теперь вот что, — продолжал он своим обыкновенным тоном, — я не прочь сделать приятное соседу. Я не желал доставлять вам беспокойство, месье Ан, из-за моего канальи. Но мои люди будут ждать какого-нибудь вознаграждения. Выдайте мне эту зловредную тварь, бывшую причиной всей свалки, чтобы я мог его повесить. Тогда мы будем квиты.

— Это невозможно, — отвечал я с напускным хладнокровием. Разве я мог выдать посланного Павана? Никогда!

Он взглянул на меня с такой улыбкой, что я почувствовал себя весьма неловко.

— Не придавайте большого значения одному удачному удару, молодой сеньор, — сказал он шутливо, покачивая головою. — В ваши годы мне приходилось драться уже с дюжину раз. Однако должен ли я понимать, что вы отказываете мне в удовлетворении?

— Предлагаемым вами способом, конечно, — отвечал я. — Но…

— Однако! — воскликнул он с грубой насмешкой, — дело прежде всего! Безер, конечно, получит свое удовлетворение и в свое время, будьте уверены в этом. И, конечно, не от такого неоперившегося цыпленка. Это к чему? — И при этих словах он ткнул ногой стоявшую на террасе кулеврину, незамеченную им раньше. — Вот что! Понимаю, — продолжал он, бросив на нас проницательный взгляд. — Вы ждали осады! Эх, вы, ротозеи, вы и забыли, что из вашей кухни идет спуск над крышею лавки старого Фрэти! Я готов прозакладывать себя, что он открыт! Неужто вы воображаете, что я подступил бы с этой стороны, пока найдется хоть одна лестница в Кайлю! Уж не воображаете ли вы, что старый волк превратился в барана?

С этими словами он повернулся к нам спиной и пошел с гордым, торжествующим видом.

И действительно он мог торжествовать. Мы стояли, как пораженные громом, стыдясь взглянуть друг на друга. Разумеется, спуск был открыт. Мы вспомнили теперь об этом и были до того уничтожены сознанием его превосходства, что я даже забыл проводить его до ворот, как того требовала вежливость.

— Это сам воплощенный дьявол, — воскликнул я с негодованием, ходя в нетерпении взад и вперед и потрясая кулаками по направлению Волчьего логова. — Мне кажется, я ненавижу его пуще прежнего!

— Я также, — сказал Круазет спокойно. — Но гораздо важнее, что он нас тоже ненавидит. Во всяком случае следует закрыть спуск.

— Постой минутку! Посмотри-ка, что там делается внизу.

— Честное слово, ведь он, кажется, собирается покинуть нас! — воскликнул Круазет.

Внизу действительно слышался шум лошадиного топота. Несколько всадников выезжали из ворот Волчьего логова, и сквозь чистый утренний воздух до нас доносились звуки их голосов и бряцанье уздечек. Последним выехал лакей Безера. Через седло его была перекинута пара туго набитых дорожных мешков, при виде чего мы не могли удержаться от радостного восклицания.

— Он уезжает! — пробормотал я, едва доверяя своим глазам. — Он, конечно, уезжает!

— Подожди, — отвечал сухо Круазет.

Но я был прав. Нам не пришлось долго ждать. Видам действительно уезжал. Вслед затем мы увидели его самого; Видам сидел на сильной, серой лошади, и у его седла виднелись пистолеты. Его мажордом бежал около него, выслушивая, вероятно, последние приказания. Калека, привлеченный этой суетою, покинул свое обычное место у церковной паперти и протянул руку за милостынею. Видам, проезжая мимо, хлестнул его плетью по лицу, и до нас донеслись его ругательства.

— Будь он проклят! — воскликнул в праведном негодовании Круазет. Но я не сказал ничего, вспомнив, что этот нищий пользовался особенным покровительством Катерины.

Мне пришел на память случай, бывший незадолго до того, когда в бытность виконта дома, у нас устроилась большая соколиная охота на пари. Безер и Катерина ехали тогда вместе; при этом Катерина подала нищему монету, а Безер швырнул ему весь свой выигрыш. Сердце мое сжалось при этом воспоминании. Но ненадолго. Он все-таки уехал или собирался уехать. Мы стояли безмолвные, провожая маленькую кавалькаду из семи всадников, двигавшуюся к северу по белой дороге, пока наконец они не стали подыматься по крутой, горной дороге, ведущей в Кагор, а затем и в Париж.

После этого с радостным криком мы бросились в замок.

— Он удрал! Он уехал в Париж! И пусть его преследуют всякие неудачи!

Но ожидаемого нами ответа со стороны присутствующих дам не последовало. Когда мы, несколько сконфуженные, посмотрели на Катерину, она, вся бледная, глядела на нас большими полными презрения глазами.

— Глупые вы, глупые, — только сказала она.

Эта добрая, кроткая Катерина назвала нас дураками! Я ничего не мог понять и в смятении обратился к Круазету. Он смотрел на Катерину испуганными глазами, а мадам Клод тихо плакала в своем углу. Меня охватило тяжелое предчувствие предстоящей беды.

— Глупые, — повторила наша кузина с горечью. — Уж не думаете ли вы, что он мог унизиться до мщения вам? Или что он мог бы повредить мне, оставшись здесь? О! Он мужчина! Он понимает! — воскликнула она, гордо подымая голову. — А вы что — мальчишки! Разве вы можете это понять!

Я смотрел, пораженный, на эту раздраженную женщину. Мне было трудно представить, что это наша кузина. В это время Круазет сделал шаг вперед и поднял что-то белое, валявшееся у ее ног.

— Да, прочтите это! — воскликнула она. — Прочтите! О! Зачем вы не убили его? Зачем вы не воспользовались случаем? Ведь вас было трое против одного! Вы могли убить его и не сделали этого! Теперь он убьет меня!

Через плечо Круазета я прочитал письмо. Оно начиналось так, без всякого обращения: «У меня есть неотлагательное дело в Париже, мадемуазель, касающееся столько же вас, как и меня… Я должен увидеть Павана. Он отдал вам свое сердце; оно принадлежит вам, и поэтому я доставлю его вам вместе с его правой рукой, которую он также отдал вам… В этом я ручаюсь своим словом».

Письмо было без подписи и написано какою-то красною жидкостью… Может быть, кровью… Какая низкая, жалкая выходка!

На адресе написано грубым почерком «Мадемуазель де Кайлю». На конверте печать с гербом Видама — волчьей головой.

— Негодяй! Презренный негодяй! — воскликнул Круазет. Он первый прочел письмо и понял его смысл. Глаза его наполнились слезами, но это были гневные слезы.

Меня также охватило страшное негодование. Я был весь как в огне, поняв жестокость этого человека.

— Кто доставил это письмо? — воскликнул я. — Кто подал его мадемуазель? Как оно попало в ее руки? Отвечайте же!

Одна из горничных со слезами пролепетала, что письмо дал ей Франциск, для передачи мадемуазель.

Видам, без сомнения, захватил это письмо с собой в уверенности, что его не впустят. Уходя через ворота, он решил воспользоваться, представившимся случаем и, наверное, отдал письмо Франциску, прибавив к нему какую-нибудь мелкую монету.

Мы молча переглянулись с Круазетом, сообразив все это.

— Он будет ночевать сегодня в Кагоре, — сказал я мрачно.

— Я не думаю так, — отвечал тихим голосом мальчик, отрицательно покачав головою. — У него свежая лошадь и мне кажется, он будет продолжать путь. Он привык скоро путешествовать. А теперь, когда…

Я кивнул головою, хорошо понимая, что он хотел сказать далее.

Катерина опустилась на стул и склонила голову на руки, беспомощно распростертая на столе. Услышав эти последние слова, или под влиянием какой-нибудь новой мысли, она вскочила. Лицо ее подергивало, фигура вытянулась, как будто она испытывала физическое страдание.

— О, я не могу долее выносить этого! Неужто никто ничего не сделает? Я сама поеду к нему! Я скажу ему, что откажу Павану! Я сделаю все, все, что он захочет, только бы он пощадил его!

Круазет с рыданиями выбежал из комнаты. Для нас были просто невыносимы страдания Кит, и мы не могли ничем успокоить ее. Мы все понимали угрозу, которая заключалась в письме. Под влиянием междоусобных войн и религиозной вражды, а может быть и благодаря господству итальянских взглядов, соотечественники мои как будто превратились в диких зверей. Творились еще более ужасные дела, чем те, которыми угрожал Безер; и все это сходило безнаказанно. Но выдумать такое поистине дьявольское мщение, предметом которого была беззащитная, любящая девушка, по моему мнению, мог только один Рауль де Безер.

Мадам Клод поднялась с своего места и обвила руками шею Кит, подав при этом мне знак, чтобы я удалился. Я пошел к террасе и нашел там Мари и Круазета, безмолвных, со следами слез на лицах. Наши глаза встретились, и мы без слов поняли друг друга.

— Когда? — сказали мы все разом, причем остальные вопросительно взглянули на меня.

Я отвечал решительно:

— Завтра с рассветом. Теперь уже час пополудни. Нам нужны деньги, да и лошади угнаны. Через час они будут здесь и мы, пожалуй, успели бы попасть в Кагор к вечеру. Но тише едешь — дальше будешь. Выедем завтра на рассвете.

Они только кивнули головой в знак согласия.

Мы задумали большое дело: отправиться в незнакомый нам Париж, разыскать там месье де Павана и предупредить его о грозившей опасности. Мы должны были спешить. Если бы мы доехали в Париж ранее Безера или даже вместе с ним в первые сутки, то мы успели бы предупредить Павана. Нашею первою мыслью было взять с собой сколь можно более народа и при первом удобном случае напасть на Безера, чтобы убить его. Но люди, оставленные виконтом с нами в замке, далеко не отличались храбростью.

У Безера же была подобрана шайка отчаянных швейцарских кондотьеров, готовых на все, подобно своему хозяину. Поэтому мы решили, в конце концов, что будет благоразумнее ограничиться только предупреждением Павана и, в случае надобности, защищаться вместе с ним против общего врага.

Мы могли бы еще отправить посланца. Но все наши слуги, за исключением Жиля, слишком старого, чтобы вынести такое путешествие, не имели никакого понятия о Париже. Да и никому из них нельзя было доверить такое серьезное поручение. Мы подумали было о посланце Павана, но он был уроженец Рошеля и никогда не бывал в столице; так что нам ничего не оставалось, как ехать самим.

Мы задумывали опасное предприятие, и нам делалось страшно. Но мы были молоды и к чувству страха примешивалась известная доля приятного возбуждения. Мы пускались теперь в опасное предприятие, подобно древним странствующим рыцарям, и нам представлялся случай заслужить наши шпоры. Нам предстояло увидеть большой свет и разыграть роль взрослых людей! Мы спасали своего друга и делали счастливой девушку, которой поклонялись.

Мы сделали все нужные распоряжения; но ничего не сказали Катерине или мадам Клод, поручив Жилю сообщить им обо всем, только после нашего отъезда. Мы позаботились, чтобы о нашей поездке немедленно дали знать виконту в Байону и внушили Жилю, чтобы до нашего возвращения ворота были всегда заперты и чтобы он строго следил за кухонным спуском. Только после всего этого, мы легли, но от волнения долго не могли сомкнуть глаз.

— Ан! Ан! — сказал Круазет, подымаясь на локтях, часа через три после того, Как мы улеглись, — как ты думаешь, что подразумевал Видам, когда он говорил сегодня утром о сроке в десять дней?

— Какие десять дней? — спросил я сердито. Я только что начинал засыпать.

— Он говорил, что через десять дней все увидят, чья истинная вера.

— Право, я не знаю. Ради Бога, не мешай мне спать, — отвечал я.

Круазет выводил меня из терпения своей болтовней, когда у нас на уме было такое серьезное дело.

Глава III По дороге в Париж

Солнце еще не поднялось над холмами, когда мы были уже в конце долины и, приготовляясь к подъему, придержали лошадей, бросив последний взгляд на Кайлю, на эти серые нагроможденные друг на друга постройки маленького городка с подымающимися над ними башнями.

Нам предстояло серьезное предприятие, а времена были опасные.

Но юность и свежий утренний воздух скоро разгоняют заботы; выбравшись на возвышенность, мы весело скакали то через широкие, прогалины в редком дубовом лесу, где все деревья были наклонены в одну сторону; то по голым равнинам, где разгуливал ветер; иногда мы спускались на дно мелового оврага, где в густой листве папоротника журчал ручеек и ютилась среди зелени одинокая ферма.

После четырехчасовой езды мы увидели перед собой при повороте реки, Кагор. Проскакав по Валандрскому мосту, перекинутому здесь через Ло, мы остановились у постоялого двора на городской площади, где обыкновенно останавливался наш дядя. Тут мы заказали себе завтрак и объявили с гордостью хозяину, что едем в Париж.

Наш хозяин всплеснул при этом руками:

— Экое горе! — воскликнул он с сожалением. — Будь вы здесь вчера, вы могли бы продолжать путь вместе с Видамом де Безер! И… простите ваши сиятельства… вас немного, а дороги теперь похвалить нельзя!

— Но с Видамом было только шесть человек! — отвечал я небрежно.

Хозяин покачал головою.

— О, месье Видам знает свет! Он не попадет впросак! Один из его людей шепнул мне, что к ним присоединятся еще двадцать бравых молодцов в Шатору. Говорят, что война кончилась, но… — и добрый человек при этом пожал плечами и бросил выразительный взгляд на несколько превосходных окороков, коптившихся в устье громадного камина. — Но, конечно, вашим сиятельствам все это известно лучше меня, — прибавил он скороговоркой. — Я маленький человек и я только желаю жить в мире с моими соседями, все равно куда бы они не ходили — к обедне или на проповедь.

Подобный взгляд был настолько обыкновенным явлением в те времена между состоятельными людьми, как в городах, так и в провинции, что мы не высказали при этом никакого мнения; но, подкрепив свои силы и заручившись содействием почтенного человека для перемены лошадей в Лиможе, мы тронулись в дальнейший путь не без глубокого раздумья.

Свита в двадцать пять человек, за исключением тех случаев, когда ехали дамы, казалась в это время чем-то необычным, даже для самого Безера, у которого было много врагов. Очевидно, кроме уже известного нам, у Безера был еще другой план. Но тут наши догадки останавливались, так как распоряжение о подкреплении из Шатору было, видимо, сделано им, когда он еще ничего не знал о предстоящей свадьбе Катерины. Может быть, еще раньше в нем пробудилось чувство ревности, или задуманное нападение на Павана составляло только часть другого, более обширного, плана. Во всяком случае, поездка наша представлялась теперь еще более спешною, а шансы на успех ее значительно уменьшились.

Вид дороги и разнообразные сцены, встречавшиеся по пути не давали сосредоточиться на этих грустных мыслях. Все обращало наше внимание; будь то хорошенькая девушка, отставшая от цыганской шайки, или пара бродяг, идущих из Валенсии, «жонглеры», как они еще называли себя, распевавших какую-нибудь песню на провансальском диалекте, или нормандский лошадиный барышник, с длинною вереницею лошадей, привязанных одна за другую хвостами к головам, или вершины Пюи де Дома, подымавшиеся с востока над овернскими холмами, или оборванный, раненый солдат, безразлично дравшийся на той или другой стороне, по желанию господ, — созерцание всего этого доставляло нам удовольствие.

Мы почти не встречали знатных путешественников. Чуть не половина французского дворянства была в Париже на праздниках по случаю предстоявшей королевской свадьбы; так что мы не имели затруднения в перемене лошадей. Хотя до нас доходили вести, что дороги были не безопасны от множества распущенной после войны солдатчины, но мы еще ни разу не были остановлены и не подвергались каким-нибудь неприятностям.

Однако в Шатору нам пришлось испытать горькое разочарование.

Мы ожидали, что у Безера, когда к его отряду присоединится подкрепление в Шатору, будет задержка в перемене лошадей и что поэтому, двигаясь быстрее, мы можем нагнать его и даже проскользнуть раньше его в Париж. Но мы узнали в Шатору, что люди его ранее получили приказание ехать вперед в Орлеан и ждать его там, так что он мог продвигаться вперед без задержки до этого города. Он, видимо, спешил. Потому что, выехав из Орлеана на свежих лошадях, он достиг в полдень Ангервиля, находившегося в сорока милях от Парижа и, не останавливаясь, двинулся далее; между тем как мы добрались туда только к вечеру, то есть на шестые сутки после выезда из Кайлю.

Мы въехали в большой постоялый двор, который казался еще больше благодаря сумеркам, до того измученные, что едва были в состоянии слезть с седел. Наш слуга Жан взял в поводья лошадей и повел их в конюшню, загнанные животные, понурив голову, покорно следовали за ним. Мы стояли несколько времени, топая ногами и расправляя одеревеневшие спины. Из открытого окна над воротами доносился звон посуды, мелькали огни и слышался топот ног людей, бегавших по коридорам. В полумраке двора виднелись два только что зажженных фонаря и в одном из углов двое кузнецов подковывали лошадь.

— Они говорят, что нашим лошадям нет места, — объявил вслед затем Жан, почесывая голову, с недовольным сконфуженным видом.

— Да, места нет! — крикнул один из собравшейся перед нами кучки. Слова эти были произнесены нахальным тоном, и толпа, видимо, была расположена поддержать его. Он подбоченился и смотрел на нас с вызывающей усмешкой. При свете стоявшего на земле фонаря я мог разглядеть, что все они носили значки одного хозяина.

— Слушайте, — сказал я строго, — конюшни большие и они не могут быть заняты одними вашими лошадьми. Вы должны найти место и для моих.

— Конечно! Дорогу королю! — отозвался он. — Между тем, другой закричал — Да здравствует король! — прочие подняли смех, в котором звучали зловещие ноты.

Ссоры между господской прислугой были также часты тогда, как и в наше время; но хозяева редко вмешивались в них, предоставляя челяди разобраться между собою.

— Берегитесь, чтобы вам не пришлось плохо, — продолжал я, удерживая Круазета. — Лошади принадлежат виконту де Кайлю. Если только ваш господин приятель его, что вероятно, то вы попадете в беду.

Мне послышалось, что при этом были произнесены вполголоса слова: «Папист!» Вдруг кто-то из толпы прокричал несколько раз: «Ку-ку-реку!» и захлопал руками.

— Вот так задорный петух! — закричал он в том же тоне, обращаясь с усмешкой к своим товарищам.

Меня разбирала страшная охота наказать этого нахала, хотя я и опасался серьезных последствий, когда на сцене появилось новое действующее лицо.

— Стыдитесь, звери! — послышался сверху, точно из облаков, чей-то пронзительный голос. Я взглянул наверх и увидел у освещенного окна двух красивых, хотя и грубого вида девушек.

— Стыдитесь! Разве вы не видите, что это дети? Оставьте их в покое!

Толпа засмеялась пуще прежнего; а я уж совсем вышел из себя, когда меня на их глазах назвали ребенком.

— Сюда! — воскликнул я, вызывая человека, стоявшего в воротах. — Иди сюда, каналья, и я покажу тебе, как следует разговаривать с господами!

Из толпы выдвинулся громадный человек, куда выше меня и шире в плечах. При взгляде на него сердце мое сжалось. Но делать было нечего. Хотя и худощавый, я был ловок, как борзая и в раздражении я совсем позабыл об усталости. Выхватив у Мари тяжелый хлыст, который тот держал в руках, я сделал шаг вперед.

— Берегись, малютка! — закричали сочувственно сверху. — Эта толстая свинья убьет тебя!

Мой противник, впрочем, на этот раз не присоединился к общему смеху. Я заметил, что глаза его блуждали и что он не обнаруживал особой охоты вступить в единоборство со мною. Но прежде чем мне пришлось испытать его мужество, чья-то рука опустилась на мое плечо. Откуда-то, должно быть, из задних рядов толпы, появился человек и отстранил меня.

— Оставьте его мне! — сказал он спокойным тоном, выступая вперед. — Не стоит вам пачкать руки об эту каналью. Я скучаю от безделья, и эта работа как раз подойдет мне! Я живо сделаю из него корм для червей!

Я взглянул на незнакомца. Это был плотный, среднего роста человек, с смуглым лицом и резкими чертами.

Перо на его шляпе было сломано, но она была надета набекрень, и вообще он имел такой отчаянный, внушительный вид, что когда, звякнув шпорами, вытащил из ножен свою длинную рапиру, то ближайшие из толпы попятились назад.

— Выходи! — закричал он громким голосом, размахивая ею по сторонам и расчищая место, причем сверкающий клинок кинжала в его левой руке завертелся вокруг его головы. — Кто участвует в игре? Кому охота обменяться ударом в честь адмирала Колиньи? Выходите двое, трое сразу, а то все вместе? Все равно, выходите же… — И он закончил свой вызов целым потоком страшных ругательств.

— Эта ссора меня не касается, — пробурчал верзила, пятясь назад и не выказывая ни малейшего намерения обнажить свое оружие.

— Все ссоры меня касаются! И, видно, ни одна не касается тебя! — был ловкий ответ нашего защитника, который сопровождался ударом рапирою, заставившим нахала отскочить в сторону.

При этом засмеялись даже его сообщники.

— У, жирная свинья! Плюнуть на тебя! — воскликнула сверху девушка и действительно плюнула на совершенно опешившего теперь верзилу.

— Не принести ли вам кусочек его мясца, моя милая, — продолжал наш галантный приятель, взглянув наверх и размахивая своим кинжалом около самого носа струсившего нахала. — Только маленький кусочек, моя дорогая? Чуточку печенки с соусом.

— Не хочу я этой гадости! — воскликнула девушка среди всеобщего смеха.

— Ни одного кусочка? Даже если я отвечаю за нежность мяса… Совсем подходящая закуска для дам!

— Нет, не нужно! — и она снова плюнула.

— Слышишь? Ты противен даме, гасконская свинья! — После этого он вложил в ножны свой кинжал и, схватив за ухо верзилу, быстро повернул его и дал ему такого пинка, что тот полетел через ведро прямо к стене. Тут он и оставался, посылая проклятия и потирая ушибленные места, между тем как победитель воскликнул с торжеством:

— Будет с него! Если есть желающие продолжить поединок, то Блез Бюре к их услугам. Если нет, то пора кончить это. Пусть кто-нибудь отыщет стойла для лошадей этого господина. Они совсем прозябли и конец делу. Что касается меня, — продолжал он, обращаясь к нам и снимая с грациозным жестом свою помятую шляпу, — то я покорный слуга ваших сиятельств.

Я горячо благодарил его, хотя и был поражен его видом. Плащ его был в лохмотьях, спускавшиеся до колен панталоны, когда-то очень красивые, теперь были покрыты грязью и кружева все оборваны. Он выступал с забавной гордостью и вообще имел вид предводителя шайки. Но тем не менее, он оказал нам услугу. Кроме того, нельзя не уважать храбрость, а он, без сомнения, был храбрец.

— Вы ведь из Орлеана, — сказал он скорее утвердительно.

— Да, — отвечал я, немало удивленный. — Разве вы заметили, когда мы подъехали сюда?

— Нет, но я посмотрел на ваши сапоги, господа, — отвечал он. — Если на них белая пыль, то едут с севера; красная пыль — с юга. Видите теперь?

— Да, вижу, — сказал я с изумлением. — Вы прошли, должно быть, строгую школу, месье Бюре.

— У строгих учителей бывают сметливые ученики, — отвечал он с усмешкой. И этот ответ мне пришлось припомнить впоследствии.

— Ведь вы также из Орлеана? — спросил я, когда мы собирались идти в дом.

— Да, также из Орлеана, господа; но раньше вас. Я везу письма… важные письма, — сказал он с таким видом, как будто удостаивал нас своего доверия.

Я опасался, что нам будет трудно отделаться от него, но оказалось все наоборот. Он с видимым удовольствием выслушал вторичное выражение нашей признательности, поклонился нам и удалился с важным видом.

При входе нас встретил хозяин гостиницы и с любопытством спросил, потирая руки и низко кланяясь:

— Из Парижа, сеньоры, или с юга?

— С юга, — отвечал я, — из Орлеана… голодные и усталые, хозяин.

— А! — воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазах, — вы, наверное, не знаете последней новости!

— Новости! — отвечал я, мучимый усталостью и голодом. — Мы ничего не слышали, и самая лучшая новость для нас теперь, — это услышать от вас, что для нас готовится ужин.

Но даже и этот ответ не охладил его.

— Адмирал де Колиньи… Разве вы не слыхали, что с ним случилось?

— С адмиралом? Нет, что такое? — спросил я быстро, заинтересованный наконец его известием.

Но здесь я должен сделать небольшое отступление от моего рассказа.

Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь слышала от других, что в то время итальянка королева-мать управляла всею Францией.

Главной целью Екатерины Медичи было сохранить влияние над сыном, бесхарактерным, слабым Карлом IX, уже приговоренным к ранней могиле. Второю ее задачею было сохранение престижа королевской власти, путем уравновешения сил двух враждующих партий — гугенотов и крайних католиков; в виду этого она заигрывала то с той, то с другой партией.

В этот момент она удостаивало особенным вниманием гугенотов. Их предводители: адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, по-видимому, пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии, герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале, и даже сторонник их при дворе, ее любимый сын Генрих Анжуйский, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.

Таково было положение вещей в августе 1572 года, но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Екатерине Медичи. Поэтому адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания. Партия гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, с еще большей силою.

Тем не менее многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы держались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы слышали о нем много хорошего. Виконт считал его великим человеком, хотя и заблуждающимся, но мужественным, честным и даровитым, несмотря на все его ошибки.

— В него стреляли вчера, сеньоры, в то время, как он проезжал по улице Фосс, — проговорил он вполголоса. — Пока еще неизвестно выживет ли он. Весь Париж в волнении и многие опасаются беспорядков.

— Но кто же осмелился напасть на него? — спросил я с некоторым сомнением. — Ведь у него была охранная грамота от самого короля!

Хозяин наш ничего не отвечал, он только пожал плечами и, открыв дверь, ввел нас в общую столовую.

Здесь на конце большого стола уже были сделаны некоторые приготовления для нашего ужина. На другом конце сидел пожилой человек в богатом, но простого покроя костюме. Его большая голова с коротко остриженными волосами и серьезное, решительное лицо с массивными челюстями и глубокими морщинами — все это внушало почтение, независимо от его одежды. Мы поклонились ему.

Он ответил на наше приветствие, бросил на нас проницательный взор и принялся опять за свой ужин. Я заметил, что его шпага с перевязью была прислонена к ручке кресел, а на столе около него лежал, по-видимому, заряженный пистолет. Два лакея стояли за его стулом и носили тот же фамильный значок, который я заметил и между прислугою на дворе.

Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело большое для нас значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением самого короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям подвергался там Паван? Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что, если уже начались смуты… Все это было в пользу Безера, и тем менее оставалось шансов на успех дела бедной Кит.

Наш компаньон между тем окончил ужин, но продолжал сидеть и посматривал на нас с любопытством. Наконец он заговорил.

— Едете в Париж, молодые сеньоры? — спросил он резким повелительным голосом.

Мы отвечали утвердительно.

— Завтра? — спросил он опять.

— Да, — отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор; но вместо того он впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые нашей едой и разговором, мы уже почти забыли об его присутствии, когда подняв глаза, я увидел его у ручки моего стула: он держал в руках клочок бумаги.

Я вздрогнул — у него было такое серьезное лицо. Но, увидев, что в комнате было еще несколько других посетителей, более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам нечто по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только два слова, условный пароль гугенотов — «Изгоняй идола».

Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. После меня Круа с тем же результатом глубокомысленно посмотрел на записку. Поэтому и не стоило передавать ее Мари.

— Вы не понимаете? — продолжал незнакомец, положив записку в мешок, висевший у его пояса.

— Нет, — отвечал я, покачав головою. Из уважения, мы поднялись и стояли теперь вокруг него.

— Значит, нечего опасаться, — отвечал он, посмотрев на нас полусерьезно и полудобродушно. — Ничего. Поезжайте своей дорогой. Но… у меня есть сын там… немного моложе вас, молодые сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: «Вернитесь назад». И без того достаточно овечек для стрижки.

С этими загадочными словами он повернулся и хотел уходить, когда Круазет прикоснулся к его руке.

— Позвольте вас спросить, — сказал в волнении мальчик, — правда ли, что вчера был ранен адмирал де Колиньи?

— Это правда, дитя мое. Господь часто испытывает своих избранных. И, да простит мне Бог эти слова, Он часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.

При этом он взглянул с особенною ласкою на нежное лицо Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим мальчиком. Но вслед за тем он отвернулся от него с каким-то странным возбуждением и стукнул по полу своею тростью с золотым набалдашником. Он позвал резким голосом своих лакеев, из которых один нес перед ним два подсвечника, а другой его пистолет, и как будто чем-то рассерженный вышел из комнаты.

Когда я спустился вниз, рано утром, я встретил первым Блеза Бюре. Он имел еще более разбойничий и обтрепанный вид при дневном освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, так как он вообще отличался грубостью с другими. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание. Я спросил его, кто такой был гугенотский дворянин, ужинавший вместе с нами: не подлежало сомнению, что это был гугенот.

— Барон де Рони, — отвечал он, и потом прибавил с насмешкою: — Это осторожный человек! Если бы они все были похожи на него, с глазами на затылке и заряженным пистолетом под рукой… ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции, или другого не хватало бы! Но они слепы, как летучие мыши. — Он что-то еще пробормотал и я мог разобрать слова: «сегодня ночью». Но вообще я плохо его расслышал и не обратил внимания на то, что он говорил.

— Ваши сиятельства едут в Париж? — начал он совершенно другим тоном. Когда я отвечал утвердительно, он посмотрел на меня таким взглядом, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью. — Я прошу вас об одном одолжении, — сказал он. — Я также еду в Париж. Я не трусливого десятка, как вы видели. Но дороги будут далеко небезопасны, если что-нибудь случится в Париже, и… одним словом, я предпочел бы ехать вместе с вами, господа.

— Мы будем рады вам, — сказал я. — Но мы выезжаем через полчаса. Знакомы ли вы с Парижем?

— Так же, как с рукояткой моей шпаги, — отвечал он с оживлением, должно быть, довольный моим согласием, как мне казалось. — Я вырос в нем. И если вы захотите сыграть партию в мяч, или поцеловать хорошенькую девушку, то я вам укажу дорогу.

При той боязни большого города, которая свойственна вообще провинциалам, мне показалось, что наш развязный приятель может оказать нам некоторую помощь.

— Знаете ли вы месье де Павана, — почти невольно вырвалось у меня. — То есть, где он живет в Париже?

— Месье Луи де Павана? — повторил он.

— Да.

— Я знаю… — продолжал он, медленно потирая свой подбородок, — я знаю, где была его городская квартира раньше, до тех пор… А! Знаю! Теперь я вспомнил! Когда я был две недели тому назад в Париже, то мне сказали, что его поверенный взял для него квартиру на улице Сент-Антуан.

— Прекрасно! — воскликнул я радостно. — Мы остановимся у него, если вы можете проводить нас прямо до его дома.

— Это я могу, — отвечал он с неподдельной искренностью. — И вы не пожалеете, что я с вами. Париж не особенно приятное место в смутное время, и вашим сиятельствам попался хороший проводник.

Я не спросил его, какие смуты он подразумевал, но поспешил в гостиницу, чтобы захватить мое оружие и сообщить Мари и Круазету о найденном попутчике. Они, естественно, обрадовались этому; и мы выехали в самом веселом настроении духа, рассчитывая после полудня попасть в Париж. Но по дороге лошадь Мари потеряла подкову и мы долго разыскивали кузнеца. Затем в Этампе, где мы останавливались завтракать, нас долго заставили ждать. Так что уже солнце садилось, когда мы в первый раз в жизни подъезжали к Парижу.

Красный отблеск заката покрывал восточные холмы, на которых облитые ярким светом выделялись башни и одиноко стоящая колокольня. Несколько высоких крыш, выделявшихся над другими, были также облиты ярким светом, и огромное темное облако, похожее на человеческую голову, висело над городом, постепенно переходя через все цвета, начиная с кроваво-красного, потом фиолетового и кончая черным, по мере того, как спускались сумерки.

Проехав через ворота и потом через несколько мостов, мы были совершенно ошеломлены непривычным шумом и суетою.

Сотни людей двигались взад и вперед по узким улицам. Женщины перекрикивались из окон домов. Колокола нескольких церквей звонили к службе. Наши непривычные к этому уши были оглушены. Глаза наши разбегались, глядя на эти высокие дома с их крутыми крышами, с прилепившимся местами к стене башням, на эти причудливой архитектуры церкви и на группы горожан, — некоторые из них были самого свирепого вида, — столпившихся по углам вонючих переулков и смотревших на нас, в то время как мы проезжали.

Но вскоре нам преградила дорогу толпа, собравшаяся смотреть на кавалькаду из шести сеньоров, которые переезжали улицу. Они ехали попарно, небрежно развалившись в седлах, перекидываясь словами и не обращая никакого внимания на собравшихся около них людей. Их изящная осанка и великолепие костюмов и вооружения превосходили все виденное нами до сих пор. За ними шли пешком с дюжину лакеев и пажей и через головы толпы до нас долетали их шутки и смех.

В то время как я смотрел на них, лошадь Бюре, испуганная, может быть, движением в толпе, попятилась на мою, и Бюре разразился ничем не вызванными проклятиями; но в тот же момент внимание мое было отвлечено Круазетом, который прикоснулся к моей руке своим хлыстом и воскликнул в большом волнении:

— Посмотри-ка! Разве это не он?

Я стал смотреть в указанном им направлении, насколько мне позволяла бесившаяся подо мною лошадь, испуганная Бюре, и взгляд мой остановился на последней паре кавалеров. Они переезжали поперек нашу улицу, так что я мог видеть их только сбоку ближайшего к нам всадника.

Это был чрезвычайно красивый молодой человек, лет двадцати двух, или двадцати трех, с длинными локонами, падавшими на его кружевной воротник, и в шелковом оранжевого цвета плаще. У него было чрезвычайно симпатичное и доброе лицо. Но он был незнаком мне.

— Я готов поклясться, — воскликнул Круазет, — что это сам Луи… Месье де Паван!

— Этот? — отвечал я, когда толпа стала расходиться и мы могли двигаться далее. — Ни в коем случае!

— Нет, не он! Другой, рядом! — воскликнул Круазет.

Но мне не удалось разглядеть другого всадника. Мы повернулись в седлах и пристально глядели вслед ему; насколько можно было видеть в сумерках, мне казалось, что фигура его напоминала Луи. Но Бюре, по его словам, знавший Павана, только смеялся над этим.

— Ваш друг гораздо шире в плечах! — И мне думалось, что он был прав, хотя много значил и покрой платья. — Они, наверное, возвращаются из Лувра, после игры в мяч! — продолжал он. — Адмиралу, верно лучше, потому что ближайший к нам был месье де Телиньи, его зять. Другой же, о котором вы говорили — граф де Ларошфуко.

При этих словах мы свернули в какую-то узкую улицу близ реки и могли разглядеть находившуюся неподалеку темную массу построек, которая, по словам Бюре, и была Лувром, жилищем короля. Из этой улицы мы повернули в короткий проулок и тут Бюре остановил свою лошадь и громко постучался в тяжелые ворота одного из домов. Было так темно, что, когда ворота открылись и мы въехали во внутренний двор, то могли разглядеть только высокий дом с крутою крышею, которая резко выдавалась на бледно-голубом небе и группу людей и лошадей в одном из углов двора. Бюре ничего не сказал им, но, когда мы слезли с лошадей, указал нам слугу, который должен был проводить нас к месье де Павану.

При мысли, что наше длинное путешествие кончилось и что мы вовремя успеем предупредить Луи о грозившей ему опасности, мы позабыли все наши мучения и усталость. Веселые, бросив повода Жану, мы побежали по лестнице за слугой.

Ура! Дело было сделано, наконец.

Дом, в то время как мы проходили по длинному коридору и подымались по лестнице, показался нам полным народу. Мы слышали голоса и не раз могли различить бряцанье оружия. Но проводник наш, ни разу не останавливаясь, привел нас в небольшую комнату, освещенную висячей лампой.

— Я извещу месье де Павана о вашем приезде, — сказал он почтительно и скрылся за тяжелой занавесью. При этом из-за нее до нас долетел шум разговора и звон стеклянной посуды.

— У него, вероятно, ужинают гости, — сказал я, чувствуя некоторое волнение. Я старался смахнуть хлыстом пыль с моих сапог; я помнил, что мы теперь были в Пар иже.

— Он будет поражен, увидев нас, — сказал Круазет, засмеявшись, хотя, видимо, также испытывал некоторое волнение. Итак, мы стояли в ожидании нашего хозяина.

Минута проходила за минутой и я раздумывал, — вероятно, под впечатлением только что виденной нами блестящей кавалькады, окажется ли месье де Паван в Париже таким же, каким он был в Кайлю и будет ли придворный кавалер также ласков с нами. Я все еще оставался в раздумьи и не мог решить занимавший меня вопрос, когда кто-то раздвинул тяжелую занавесь. У дверей стоял, улыбаясь, громадного роста человек в великолепном черном костюме, с большим белым воротником и маленькою собачкой на руках. Собачка залаяла на нас.

Это не был наш старый друг Луи де Паван!

Это был наш недруг!

На пороге комнаты стоял Видам де Безер.

— Добро пожаловать, господа, — сказал он, улыбаясь, и никогда еще не была так заметна косина в его глазах. — Добро пожаловать в Париж, месье Ан!

Глава IV В западне

Некоторое время продолжалось молчание. Мы устремили на него негодующий взгляд, а он нам улыбался, он заигрывал с нами как заигрывает иногда кошка.

Круазет рассказывал мне потом, что он готов был умереть от огорчения, от стыда и досады, что мы были так одурачены.

Между тем я не в состоянии был понять наше положение, я никак не мог представить себе, чтобы дом, где я находился, не принадлежал Луи де Павану.

Я смутно подозревал, что Безер убил его и завладел его домом.

Под первым впечатлением, я бросился к Видаму, схватил его за руку и закричал не своим голосом:

— Что вы сделали с месье де Паваном?

— Пока… ничего, — отвечал он спокойно, взглянув мне в лицо и показывая при этом свои белые, острые зубы. И стряхнул меня, как котенка.

— Как же вы тогда попали сюда?

Он взглянул на Круазета и пожал плечами, как будто дивясь неразумию избалованного ребенка.

— Месье Ан, кажется, не понимает, — продолжал он насмешливо-вежливым тоном, — что я имею честь приветствовать его в отеле Безер, на улице Платриер.

— Отель Безер! Улица Платриер! — воскликнул я, совершенно растерявшись. — Но Блез Бюре сказал нам, что это улица Сент-Антуан.

— А! — отвечал он с расстановкой, как будто не сразу понимая. — А! Теперь я вижу в чем дело! — и он злобно улыбнулся. — Так вы познакомились с Блез Бюре, моим достойным конюшим! С почтенным Блезом! Теперь я все понимаю. И вы думали, щенки, — продолжал он, внезапно переменив тон и гневно посмотрев на нас, — тягаться со мною! Со мною — безмозглые! Как будто безерского волка можно затравить, как зайца! Ну, так слушайте же и я расскажу, что вас ожидает. Вы теперь находитесь в моем доме и совершенно в моей власти. У меня тут до сорока человек, которые глазом не моргнут и по моему приказанию перережут горло грудным младенцам! Эта работа будет им даже по вкусу!

Он хотел еще продолжать, но я не дал ему. Сознание, что мы одурачены и его торжество привели меня в такую ярость, что я закричал, совершенно не помня себя:

— Сперва я поговорю с вами, Безер! Я выскажу, что я думаю об вас! Вы подлая тварь, Видам! Собака! Животное! И я плюю на вас! Предатель и убийца! Разве этого не довольно? Обнажай свою шпагу, если ты дворянин!

Он покачал головою, продолжая улыбаться, и даже не пошевелился.

— Я сам не занимаюсь грязной работой, — произнес он спокойным тоном, — и предоставляю такую забаву своим лакеям.

— Хорошо! — ответил я. С этими словами я обнажил свою шпагу и с быстротою молнии бросился к занавеси, откуда он вышел к нам. — Хорошо! Мы убьем тебя сперва! А там пусть разделывается с нами твоя челядь! — гневно закричал я, и казалось все зверские чувства пробудились в моей груди. — Мари! Круазет! На него!

Но они не отвечали на мой призыв. Они стояли неподвижно и не обнажали оружия. В продолжении одного момента этот человек находился в моей власти. Моя рука со шпагой была поднята и конец ее прикасался к его груди; достаточно было одного движения, чтобы пронзить его. И как я его ненавидел! Но он остался неподвижен. Если бы он только сказал одно слово, сделал малейшее движение, или прикоснулся к эфесу шпаги, я бы убил его на месте. Но он не шевелился, и я не мог сделать этого. Рука моя опустилась.

— Трусы, — воскликнул я в негодовании, обращаясь к моим братьям: они еще никогда не отставали от меня. — Трусы! — повторил я тихим голосом и, казалось, с этими словами все силы оставили меня.

Я бросил свою шпагу и она зазвенела по полу.

— Так будет лучше! — произнес медленно и спокойно Безер. — Я только что хотел просить вас об этом. Я буду весьма обязан, если и эти молодые господа последуют вашему примеру. Благодарю вас!

Круазет и вслед за ним Мари исполнили его требование. Я сложил свои руки на груди, в полнейшем отчаянии, и если бы не стыд, то готов был заплакать. Он стоял посреди нас, под самой лампой, на целую голову выше меня., полным господином над нами, и мы чувствовали себя перед ним детьми.

Вот чем кончилось наше длинное путешествие, все наши надежды и ожидания рыцарских подвигов!

— Ну, теперь вы, может быть, выслушаете меня, — продолжал он мягко, — и тогда узнаете, как я хочу поступить с вами. Я продержу вас здесь, молодые господа, пока вы не понадобитесь мне, чтобы исполнить мое поручение к мадемуазель, вашей кузине, и сообщить от меня известие, насчет ее жениха. Я не заставлю вас долго дожидаться, — прибавил он со зверской улыбкой. — Вы приехали в Париж как раз вовремя. Здесь предполагается… одним словом, сегодня ночью приведется в исполнение — и как это вышло для вас удачно! — один маленький план, с целью устранения нескольких неудобных людей, в числе которых могут случиться и наши знакомые, месье Ан. Вот и все. Вы услышите выстрелы, шум, пожалуй, и вопли. Но не обращайте внимания. Вам не грозит опасность. Что касается до месье де Павана, — продолжал он, понижая голос, — то, пожалуй, к утру я в состоянии буду сообщить вам некоторые известия о нем, чтобы передать от меня в Кайлю, мадемуазель, вы понимаете, что.

Маска упала на один момент. На лице его блеснула улыбка торжества, губы его зашевелились, он как будто предвкушал сладость и видел пред собою картину ожидаемого мщения. Я так сильно проникся этой мыслью, что, содрогаясь, отступил несколько шагов назад; взглянув на лицо Круазета, я убедился, что та же самая мысль, вместе с поздним раскаянием, преследовала и его. Я был до того потрясен злобным выражением лица Безера, адскою радостью, сверкавшей в его глазах, что мне на мгновение показалось, будто я вижу перед собою воплощение самого дьявола.

Но его обычное хладнокровие скоро возвратилось к нему и, повернувшись к двери, он сказал небрежно:

— Если вы последуете за мной, то я позабочусь о вашем ночлеге. Может быть, помещение будет вам не совсем по вкусу, — мне некогда думать о гостеприимстве сегодня вечером.

Он отдернул занавес и вошел в следующую комнату, нисколько не помышляя, о том, что мы могли поразить его сзади. В нем временами обнаруживались черты, по-видимому, не имеющие ничего общего с тем понятием, которое мы составили о нем.

Мы вошли в длинную, узкую комнату, освещенную серебряными лампами, стены которой были увешаны коврами. Драгоценное серебро с чеканкою — работы знаменитого флорентинца Челлини, как я узнал потом, только что умершего в этом году, — богатое венецианское стекло и множество другой посуды, с разными блюдами и напитками покрывали стол, имевший такой вид, как будто за ним только что пировало многочисленное общество. Но, кроме двух лакеев у буфета и какого-то духовного лица за дальним концом стола, в комнате никого не было.

Монах встал, когда мы вошли, и Видам поклонился ему, как будто они только что увиделись.

— Добро пожаловать, месье, — приветствовал он его довольно холодно. Они посмотрели друг на друга не особенно дружелюбно, напоминая, скорее, двух хищных птиц, готовых вступить в драку из-за добычи, чем гостя и хозяина. Может быть, на это сравнение наводили меня сверкающие глаза и, похожий на птичий клюв, нос монаха.

— Ха, ха! — воскликнул монах, пронизывая нас своим взглядом. Вероятно, после дороги мы представляли собою довольно жалкое зрелище. — Кто они такие? Уж не первая ли добыча сегодняшней ночи?

Видам мрачно посмотрел на него.

— Нет, — отвечал он грубо. — Как вам известно, я не особенно стесняюсь на улице, но они в моем доме и будут ужинать. Может быть, для вас и непонятна эта разница; но она существует для меня, — добавил он ядовитым тоном.

Монах не сводил с нас взгляда, и угнетал меня; все это, вместе с душившей меня злобой, возбудило во мне такое отвращение, что когда Безер пригласил меня знаком сесть за стол, я отшатнулся и отвечал с нахмуренным, почти детски строптивым видом:

— Я не стану есть вместе с вами.

Мне в голову не приходило, что эти слова могут пронять толстую шкуру Видама. Но при этом лишь легкая краска пробежала по его мрачному лицу и жилы надулись на висках, хотя в его взглядах и была не одна злоба. Все это продолжалось один момент.

— Арман, — сказал он спокойным тоном слуге, — эти господа не будут ужинать вместе со мной. Накрой им на другом конце стола.

Мы ели в молчании, даже после того как Круазетт, схватив мою руку под столом, просил меня не судить его слишком строго. Два компаньона наших на другом конце стола быстро говорили о чем-то; но из долетавших до меня отрывков из разговора, я мог только заключить, что монах старался что-то внушить своему хозяину. Внезапно Безер возвысил голос.

— У меня своя цель, — гневно воскликнул он, — и я буду служить ей. Далее этого я не пойду. У вас своя задача. Хорошо, служите ей, но не толкуйте мне о святом деле! Святое дело? Пусть оно провалится к черту! У меня своя цель, также как и у вас свои цели. И вы меня не убедите, что есть какое-то другое дело, которому вы служите!

— Дело короля? — сказал монах с кислою улыбкой.

— Скажите лучше, — итальянки! — отвечал презрительно Безер, подразумевая, вероятно, королеву мать, Екатерину Медичи.

— Дело католической церкви, наконец? — настаивал монах.

— Католической церкви? Это ваше собственное, мой друг! — добавил Безер, похлопав фамильярно по груди своего собеседника, крестившегося в это время. — Католической церкви? — продолжал он. — Нет, нет, мой друг. Вот что я вам скажу. Вы хотите, чтобы я пособил вам избавиться от пугала и предлагаете мне свою помощь в борьбе с моим… тогда, говорите вы, над нами никого не останется. Но поймите вы раз навсегда, — и тут Безер стукнул кулаком по столу, — я не допущу, господин церковник, чтобы кто-нибудь вмешивался в мои дела! Никого! Слышите ли? Ваше же дело меня совсем не касается. Кажется теперь ясно?

Рука монаха затряслась в то время, как он подносил рюмку к своим губам, но он не сказал ни одного слова; и Видам, увидев, что мы кончили свой ужин, встал с своего места.

— Арман! — закричал он и лицо его было мрачно, — проведи этих господ в их комнату.

Мы церемонно ответили на его поклон, монах при этом не обратил на нас никакого внимания, и пошли вслед за слугой. Пока мы шли по длинному коридору и поднимались по крутой лестнице, стало ясно, что всякое сопротивление теперь будет бесполезно. При нашем приближении по сторонам коридора открывались двери, из которых выглядывали вооруженные люди в кирасах. Нас преследовал звон оружия и людской говор; и проходя мимо окна мы слышали бряцанье уздечек и удары лошадиных копыт об камни, которыми был вымощен двор… Дом, видимо, представлял из себя временную крепость. Все это удивляло меня. Разве это не было в Париже, с его ночною стражею и крепкими воротами и к тому же, это была краткая августовская ночь!

Конечно, все это возбуждало наши подозрения и особенно Круазета. Когда мы подымались по узенькой лестнице, я услышал позади себя, что он остановился и быстро побежал назад. Ничего не понимая и пробормотав несколько слов Мари, я бросился вслед за ним. Добежав до конца лестницы, я оглянулся назад. Мари со слугой остановились в нерешительности на прежнем месте и я слышал, как слуга требовал, чтобы мы вернулись.

Этим временем Круазет уже был в конце коридора. Успокоив жестом нашего провожатого, я поспешил за ним. Очутившись в дверях той самой комнаты, где мы только что ужинали, я остановился, как пригвожденный к месту; гордость не позволяла мне принять участие в том, что я увидел.

Посредине комнаты стоял Безер рядом с ужасным монахом. Перед ним склонился Круазет, протягивая к нему свои руки, с умоляющим видом.

— Но, месье де Видам! Лучше сразу убить ее, чем разбивать ее сердце! Имейте жалость! Убить его — будет та же смерть для нее!

Видам хранил молчание, устремив гневный взгляд на мальчика. Монах издевался над ним.

— Сердца скоро заживают, особенно женские, — сказал он.

— Но не у Кит, — воскликнул с горячностью Круазет, до тех пор не обращавший на него внимания. — Не у Кит, Видам! Видам! Вы не знаете ее!

Эти слова были некстати. Гневная судорога пробежала по лицу Видама.

— Вставай, мальчик! — крикнул он, — я написал мадемуазель, что я сделаю, и я исполню это. Безер держит свое слово. Клянусь именем Бога, хотя в эту дьявольскую ночь я сомневаюсь даже в Его бытии, что я сдержу свое слово! Иди!

Его лицо перекосилось от ярости. Глаза были устремлены вверх, как будто он призывал свидетелем своей клятвы Того, чье имя только что готов был отвергнуть. Я отошел от двери и прокрался той же дорогой назад; я слышал, что Круазет следовал за мною.

Эта сцена была последним ударом для меня. Я ничего не замечал, что делалось вокруг и только скрип ключа, поворачиваемого в замке нашим тюремщиком, пробудил меня и я видел, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою черепицей крыши. На полу был оставлен подсвечник, и мы все трое стояли вокруг него. Кроме нашей длинной тени, отбрасываемой на стене, и двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, в комнате было совершенно пусто. Я бросился на тюфяк и, повернувшись лицом к стене, в отчаянии стал думать об наших рушившихся планах и торжестве Видама, я проклинал в душе Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, находившейся так далеко от нас — бедной Кит с ее бледным, кротким лицом. И понемногу я простил Круазета. Ведь он просил не за нас… он унизился только ради нее.

Я не знаю, сколько времени пролежал в этом полузабытьи, и что делали в этот промежуток мои товарищи, — спали или в молчании ходили по комнате. Но вдруг я почувствовал прикосновение руки Круазета.

— Ан! — звал он меня. — Ан! Что ты спишь?

— Что такое? — спросил я, поднявшись на своем тюфяке и смотря на него.

— Мари… — начал он.

Но не было надобности продолжать. Я сам увидел, что Мари стоял в другом конце комнаты у окна, без рамы и стекол, расположенного наклонно в покатой части крыши. Он поднял закрывавшую его ставню и стоял около него на цыпочках, — подоконник был почти на высоте его роста, — выглядывал наружу. Я пристально посмотрел на Круазета.

— Нет ли там водосточной трубы? — прошептал я в волнении.

— Нет. Но Мари говорит, что он видит ниже брус через улицу, до которого мы, пожалуй, можем добраться.

Я быстро вскочил на ноги и занял место Мари у окна. Когда глаза мои несколько привыкли к мраку, я мог различить только бесконечную пустыню остроконечных крыш, тянувшихся во всех направлениях. Ближе, под самым окном, зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от другого дома, который был несколько ниже нашего, так что конец его крыши приходился почти в уровень с моими глазами.

— Я не вижу никакого бруса!

— Смотри вниз, — отвечал Мари.

Я сделал это и разглядел, на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна узкий брус между двумя домами, служивший, как часто бывает в городах, опорою для них. Я мог с трудом разглядеть в темноте, что дальний его конец упирался как раз ниже какого-то слабо освещенного изнутри окна в другом доме.

Я покачал головой.

— Мы не можем спуститься до него, — сказал я, прикидывая расстояние до бруса и чернеющую глубину под ним.

— Мари говорит, что может при помощи веревки, — отвечал Круазет, с блистающими глазами и весь в волнении.

— Но у нас нет веревки, — возразил я со своею всегдашней недогадливостью. Мари не отвечал. Это был ужасно молчаливый парень. Я посмотрел на него. Он снимал свой камзол и шейный платок.

— Отлично, — воскликнул я. Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки; на счастье, они были домашнего изделия: длинные и крепкие. У Мари, кроме того, оказался моток здоровой веревки в кармане, а у меня, кроме пары новых подвязок, нашлось с десяток футов крепкой бечевы, которую я захватил с собой, на случай если бы сдали подпруги. Через пять минут все это было прочно связано вместе.

— Я легче всех, — сказал Круазет.

— Но у Мари меньше всех кружится голова. — Мы знали это уже давно: нам часто приходилось видеть, как Мари спокойно прогуливался по самому крайнему выступу стены замка, точно это был пол в комнате.

— Верно, — согласился Круазет. — Но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.

Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия. Роль предводителя теперь как будто переходила от меня к другим. Но все-таки я настоял на одном. Если Мари приходилось спускаться последним, то я спущусь первым. Как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки. Так и было решено.

Время было дорого. Нам могли помешать каждую минуту. Веревка была крепко привязана к моей левой руке; потом я вскарабкался на плечи Мари и вылез, не без трепета, в окно; уже било полночь; я торопился, как только мог.

Все это было сделано очень скоро, в увлечении момента; но когда я повис на руках за окном в непроглядном мраке, с доносившимися до меня ударами колокола… Это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною глубины, окружающая меня пустота наполненная мраком, — все это приводило меня в ужас.

— Готов ты? — спросил Мари, и в голосе его послышалось нетерпение. У этого мальчика не было на волос соображения!

— Нет еще, постой минутку! — закричал я, ухватившись рукой за подоконник и бросив прощальный взгляд на пустую комнату, с двумя темными фигурами, стоявшими между мною и светом.

— Слушайте! — прибавил я торопливо. — Круазет… мальчики, я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел этого сказать! Вот и все! — Я задыхался. — Спускайте!

Через момент я почувствовал, что спускаюсь по стене. Свет исчез надо мною. Голова моя закружилась. О, как я держался за эту веревку! На полпути мне пришла мысль, что если что-нибудь случится, они не в силах будут поднять меня. Но было уже поздно думать об этом, и через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. С крайнею осторожностью я утвердился на этом узеньком мостике и, развязав веревку, отпустил ее. Потом, все еще чувствуя дурноту, я уселся верхом на брус и засвистел, чтобы дать знать о моем удачном спуске.

Я находился теперь действительно в необычайном положении, о котором часто вспоминал впоследствии. Подо мною покоился Париж, объятый глубоким мраком. Но это только казалось; темная завеса мрака скрывала те ужасные тайны великого города, которые должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько вооруженных людей бодрствовало под этими высокими, смутно обрисовывавшимися крышами? Сколько из них не спало, поглощенных одной мыслью о предстоящих убийствах? Сколько было и таких, не спящих теперь, которые должны были заснуть под утро вечным сном, а другие спящие только проснуться под ножом убийцы?

Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, которые только что встали теперь из-за игры в кости и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя на верную смерть, в то время, как другой провожал его глазами. Я не мог представить себе, — благодарение Богу, — одной сотой части тех ужасов жестокости, предательства и алчности, которые таились под моими ногами, готовые разразиться все сокрушающим потоком, по первому сигналу пистолетного выстрела. Для меня не имело значения, что прошлый день был 23 августа и что это был канун Варфоломеева дня!

Но вместе с сознанием, что мы еще могли восторжествовать над нашим врагом, в душе моей было предчувствие чего-то недоброго. Из намеков Видама, вместе с его угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Те предостережения, которые мы слышали от барона де Росни в гостинице, также получали теперь новое значение в моих глазах. И я не мог избавиться от этого чувства. Мне казалось в то время, как я сидел в темноте верхом на моем брусе, что я могу разглядеть в конце узкой улицы тяжелую массу построек Лувра, что я слышал шум голосов и топот людей, собиравшихся в разных дворах громадного здания и что до меня долетали сдержанные голоса перекликавшихся часовых, или проверявших их офицеров.

Я почти не видел под собою прохожих; так что мне не грозила опасность быть открытым. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветра до меня доносились отовсюду звуки шепота и крадущихся шагов. Ночь была полна призраков.

Все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет. При нас остались наши кинжалы, и это успокаивало меня. Если бы только мы могли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Ясно, что весь вопрос, то есть кто из нас, мы или шайка Безера, поспеет туда первыми, — заключался во времени. Я стал шепотом торопить Мари. Он, казалось, медлил.

Наконец, он спустился к нам, перебирая руками по веревке, и я увидел, что он медлил не понапрасну. Вылезая из окна, ему удалось спустить ставень, кроме того, он ухитрился с немалым риском для себя удлинить веревку и пропустить ее через петлю ставни, так что оба ее конца были внизу — когда он присоединился к нам, мог вытащить веревку, потянув за один конец. Вот каким умным оказался Мари!

— Браво! — сказал я, похлопывая его по спине. — Теперь они не узнают, как вылетели птички!

Итак, мы опять собрались вместе; но не скрою, что я дрожал от страха. Мы легко добрались по брусу до противоположного дома, но когда остановились там друг за другом лицом к стене, обдуваемые ночным ветром… у меня кружится голова на высоте, и я стал задыхаться. Окно было около шести футов над брусом; хотя оно было открыто и в нем была спущена только легкая занавесь, но его защищали три поперечных железных полосы и они казались очень толстыми.

Для нас не оставалось другого выбора, как добраться до него и влезть в комнату, и я уже хотел подняться, когда Мари быстро перелез через нас и вскочил с размаху, точно в седло, на узкий подоконник. Он протянул мне свою ногу, ухватившись за которую, я тоже поднялся на эту страшную высоту. Круазет оставался пока внизу.

Ухватившись руками за железные полосы, мы держались теперь на этом узеньком выступе, на высоте шестидесяти футов над мостовой. С ужасом я уцепился за железную решетку, завидуя даже положению Круазета. На один момент мне опять сделалось дурно; но преодолев это, я почувствовал отчаянную решимость. Я вспомнил, что нам ничего не оставалось, как пробивать себе дорогу далее, даже если бы и желали, мы не могли теперь возвратиться в нашу прежнюю тюрьму. Я прильнул лицом к самой решетке и, приподняв угол занавеси, заглянул в комнату.

В пей было только одно живое существо… женщина, богато одетая и ходившая по ней взад и вперед, несмотря на такой поздний час. Комната походила на нашу и представляла мансарду. Большая четырехугольная кровать с занавесями стояла в одном из углов; у очага были два стула и вся эта жалкая обстановка говорила о бедности. Но как же объяснить богатый наряд этой женщины, хотя в нем и были заметны следы беспорядка, эти драгоценные камни, сверкавшие в ее волосах и на руках? Когда она повернула к нам свое лицо, — оно было прекрасно, хотя заплакано и расстроено, — я сразу увидел, что это была благородная дама; когда она быстро подошла к двери и, приложив к ней руку, стала, по-видимому, прислушиваться, когда взявшись за ручку она потрясла ее несколько раз и, опустив руки, в отчаянии отошла опять к камину… тут я сделал другое открытие. Я понял, что мы собирались только променять одну тюрьму на другую. Неужто в каждом парижском доме были темницы и неужели под каждой крышей скрывалась какая-нибудь ужасная тайна?

— Мадам! — проговорил я тихо, с целью обратить ее внимание. — Мадам!

Она вздрогнула, не зная, откуда доносились к ней звуки моего голоса и первым делом взглянула на дверь. Потом она подошла с испуганным видом к окну и быстро отдернула занавесь.

Наши глаза встретились. Что будет, если она воплем своим подымет весь дом?

— Мадам, — быстро повторил я, стараясь говорить самым мягким голосом, — мы умоляем вас о помощи! Мы пропали, если вы откажете в ней.

— Вы? Кто вы такие?

— Мы были заключены в противоположном доме, — спешил я в несвязных словах объяснить причину нашего появления. — Нам удалось бежать. Мы не можем вернуться назад, даже если бы захотели. Если вы не пустите нас в комнату и не скроете нас…

— Мы разобьемся вдребезги об мостовую, — добавил с полным спокойствием Мари и даже как будто с некоторым удовольствием.

— Пустить вас сюда? — отвечала она, отпрянув с ужасом от окна. — Это невозможно.

Вид ее напоминал мне нашу кузину; она была также бледная и черноволосая. Ее волосы, теперь в беспорядке, были собраны в виде короны на голове. Но она была старше Катерины. Всматриваясь в нее, я старался угадать ее нрав и наконец заговорил в полном отчаянии.

— Круазет! Подымись сюда! — и я прижался в самый угол, чтобы сделать для него место между нами. — Посмотрите на него, мадам, — продолжал я, — разве вы не сжалитесь?

Как я и ожидал, полудетское лицо Круазета, его белокурые волосы, смягчили ее и она сказала тихим голосом:

— Бедный мальчик!

Я воспользовался этим.

— Мы в большом горе… в отчаянии! Сколько я могу судить, вы в таком же положении, как и мы. Мы пособим вам, если вы только спасете нас теперь. Мы можем постоять за вас.

— Боже сохрани, — она остановила свои глаза на Круазете, — чтобы я отказала в помощи тем, кто нуждается в ней. Влезайте сюда, если хотите.

Я засыпал ее выражениями благодарности и просунул голову между решеткой (с уверенностью, что она и останется там), как только у нее сорвались эти слова.

Но попасть в комнату было не так легко. Круазет, однако, успел кое-как пролезть, и затем, с большим трудом, он втащил нас по очереди. Но только одна горькая необходимость и вид оставшейся за мною пропасти могли заставить меня выдержать такую мучительную операцию. Когда я, наконец, встал на ноги, я чувствовал, будто все мое тело, от головы до ног, было покрыто царапинами. И каково было представиться в таком виде даме!

Но зато какой восторг я испытывал. О, презренный Безер! Мы еще успеем разрушить его козни. Прошло не более получаса после полуночи, и мы еще не опоздали.

Я приблизился к нашей хозяйке с самым низким поклоном… Жаль только, что не хватало моей шпаги.

— Мадам, — сказал я, — я месье Ан де Кайлю, а это мои братья. Мы готовы служить вам, чем можем.

— А я, — отвечала она с слабой улыбкой (и я не пойму, что вызвало ее), — мадам де Паван и я с благодарностью принимаю ваше предложение.

— Де Паван, — воскликнул я с изумлением и восторгом в то же время. Мадам де Паван! Так она, должно быть, родственница Луи! Без сомнения, она знает его дом и может облегчить наше главное затруднение. Как все это вышло удачно! — Так вы знаете месье де Паван? — продолжал я в большом волнении.

— Конечно, — отвечала она с очаровательною улыбкой. — Даже очень хорошо. Он мой муж.

Глава V Монах и женщина

— Он мой муж!

Она произнесла это совершенно просто; но вряд ли подобные слова когда-либо производили такое впечатление! Мы оставались безмолвными и неподвижными, как окаменелые.

Жена Луи де Паван! Луи де Паван женат! Если это была правда, — и глядя на ее лицо, вряд ли можно было допустить с ее стороны намеренную ложь, — то мы действительно были одурачены. Все наше путешествие было ни к чему и мы рисковали жизнью для негодяя. Это значило, что Луи де Паван, бывший нашим идолом, представлял из себя самого низкого, гнусного из придворных кавалеров; что мадемуазель де Кайлю была для него только игрушкой, и что, стараясь предупредить Безера, мы только спасали злодея от заслуженного наказания.

— Мадам, — начал серьезно Круазет после долгого молчания, во время которого улыбка покинула ее лицо и, вероятно, под влиянием наших изумленных взглядов, сменилась беспокойным выражением. — Ваш муж уезжал на некоторое время? Он, кажется, вернулся только недели две тому назад?

— Это верно, — отвечала она спокойным тоном, и наша последняя надежда улетела. — Но что из этого? Он вернулся ко мне… и только еще вчера, — продолжала она сжимая свои руки, — мы были так счастливы.

— И теперь, мадам?

Она посмотрела на меня, не понимая моего вопроса.

— Я хотел сказать, — поспешил объяснить я, — что мы не понимаем, как вы попали сюда… и еще пленницей. — Я надеялся, что рассказ ее, может быть, прояснит что-то.

— Я и сама не знаю, — отвечала она. — Вчера после обеда я была у настоятельницы монастыря Урсулинок.

— Извините, — перебил ее Круазет, — но ведь вы, кажется принадлежите к новой вере? Вы гугенотка?

— О, да, — отвечала она быстро. — Но настоятельница мой старинный друг и совсем не фанатичка. Ничего подобного, уверяю вас. Когда мне случается бывать в Париже, я посещаю ее каждую неделю. Вчера, когда я прощалась с ней, она просила меня зайти сюда и передать одно ее поручение.

— Так вам знаком этот дом, — сказал я.

— Даже очень хорошо. Через двор от улицы Платриер вывеска «Руки и перчатки». Я несколько раз бывала в лавке метра Мирпуа. Я пришла сюда вчера., чтобы передать поручение, оставив горничную на улице; мне предложили зайти наверх… все выше и выше, пока я не попала в эту комнату. Тут меня просили подождать немного, и мне показалось странным, что меня завели в такое жалкое помещение, когда мне нужно было передать Мирпуа пустое поручение насчет перчаток. Я пробовала повернуть ручку двери, она оказалась запертою. Тогда я перепугалась и стала звать на помощь.

— Да, — сказал я, крайне заинтересованный, и мы все кивнули головой. Во время ее рассказа, мы старались построить объяснение всего этого — и у всех выходило одно и то же.

— Тогда явился Мирпуа. «Что это значит?» — спросила я. Он был очень сконфужен, но загородил мне дорогу, «Все дело в том, — ответил он наконец, — что вашему сиятельству придется пробыть здесь несколько часов… самое большее два дня. Вам не грозит никакая опасность. Моя жена будет ходить за вами, и при уходе вашем все будет объяснено». Напрасно я спрашивала его, не принимал ли он меня за другую, или не считал ли сумасшедшею. На все это он отвечал отрицательно. Когда я хотела уйти, он угрожал мне насилием. Я должна была подчиниться. И с тех пор я здесь, в постоянном ожидании всяких ужасов.

— Этому положен теперь конец, мадам, — сказал я, прижимая руку к груди и полный самых рыцарских чувств. Пред нами, если я не ошибался, была другая жертва этого злодея, еще более оскорбленная, чем Кит. — Хотя бы здесь на лестнице оказалось девять перчаточников, — заявил я смело, — мы выведем вас отсюда и доставим домой! Где вы живете?

— На улице Сен-Мерри, около церкви. У нас там свой дом.

— Месье де Паван, — прибавил я с хитростью, — без сомнения, в страшном беспокойстве о вас.

— О, конечно, — отвечала она с наивным простодушием, и слезы выступили на ее глазах.

При виде ее полного неведения — и она, конечно, не имела ни малейшего подозрения — я готов был заскрежетать зубами. Низкий, презренный обманщик! Чем он мог прельстить ее… что находили мы в этом человеке, который платил нам злом за нашу привязанность?

Я отвел в сторону Мари и Круазет, будто для того, чтобы обсудить, как нам выломать дверь.

— Что все это значит? — сказал я вполголоса. — Как ты полагаешь, Круазет?

Я знал заранее его ответ.

— Что я полагаю! — воскликнул он в страшном негодовании. — Конечно, этот негодяй Паван сам устроил эту ловушку для своей жены! Разве может быть иначе? Раз его жена задержана, он может свободно продолжать свою интригу в Кайлю. Он может жениться на Кит, или… проклятие над ним!

— Проклинать мало толку, — сказал я серьезным тоном. — Мы должны сделать более этого. Но мы обещали Кит, что спасем его… мы должны сдержать свое слово. Мы должны по крайней мере спасти его от руки Безера.

Мари простонал. Но Круазет горячо подхватил эту мысль.

— От Безера, — воскликнул он с пылающим лицом. — Да, это верно! Мы должны! Но затем мы кинем жребий кому из нас выпадет драться с ним и убить его.

Я бросил на него уничтожающий взгляд.

— Мы должны драться с ним по очереди, — сказал я, — пока один из нас не убьет его. В этом ты прав. Но только твой черед будет последним. К чему тут жребий? И без жребия известно, кто из нас старший.

Дав ему такой отпор, я уже собирался искать что-нибудь подходящее для взлома двери, когда Круазет поднял свою руку, чтобы обратить мое внимание. Через окно до нас долетали звуки голосов.

— Они открыли наш побег, — сказал я, и сердце мое сжалось.

К счастью, мы догадались задернуть занавес; так что люди Безера могли разглядеть из своего дома только наше слабо освещенное окно. Однако они, наверное, догадаются, куда мы скрылись, и поспешат отрезать нам отступление снизу. Вначале у меня мелькнула мысль выломать как-нибудь дверь и пробить себе дорогу в единственной надежде, что мы успеем выбежать на улицу прежде, чем наши ошеломленные враги успеют прийти в себя от нашего внезапного нападения. Но потом я взглянул на мадам. Как же мы оставим ее? Пока я колебался в своем выборе, наш единственный шанс на успех пропал. Послышались голоса внизу и тяжелые шаги по лестнице.

Мы оказались между двух огней. Я окинул взором нашу голую мансарду, с ее покатым потолком, в надежде найти какое-нибудь оружие, кроме моего кинжала. Но все было напрасно; в ней ничего такого не оказывалось.

— Что вы будете делать? — прошептала мадам де Паван, обводя нас испуганными глазами.

Круазет дернул меня за рукав, прежде чем я успел ответить, и указал на большую кровать с занавесями.

— Если они увидят нас в комнате, — сказал он тихо, — когда еще не все вошли, то наверное подымут тревогу, лучше спрячемся пока там. Когда они все будут в комнате, тогда… ты понимаешь?

Он коснулся рукой своего кинжала. На лице его было напряженное, решительное выражение. Я понял его.

— Мадам, — сказал я быстро, — вы не выдадите нас?

Она покачала головой. Глаза ее просветлели и бледность пропала. Это была настоящая женщина. Сознание, что она теперь была защитницей других, заставило ее забыть о своем собственном страхе.

Шаги приблизились к двери, и мы услышали шум ключа, вставляемого в замок. Но прежде, чем его открыли, — на наше счастье ключ трудно поворачивался в замке, — мы все трое успели вскочить на кровать и притаились, согнувшись как попало, в алькове у ее изголовья, где занавесь скрывала нас от стоящих у дверей.

Мое место было сбоку и через щелку я мог разглядеть все происходившее в комнате. В нее вошло трое, и среди них — женщина. Видама не было, и я стал дышать свободнее; но побоялся сообщить о своем открытии моим товарищам, опасаясь, чтобы в комнате не услышали мой голос.

Первой вошла женщина, закутанная в длинную накидку с капюшоном на голове. Мадам де Паван бросила на нее подозрительный взгляд, и потом, к моему изумлению, кинулась к ней на шею, перемешивая свои рыдания с радостными восклицаниями:

— О, Диана! Диана!

— Бедняжка, — отвечала незнакомка, гладя ее волосы и лаская. — Теперь ты в полной безопасности!

— Вы пришли за мною?

— Конечно, — отвечала веселым голосом Диана, продолжая ласкать ее. — Мы пришли, чтобы доставить тебя к твоему мужу. Он повсюду искал тебя. Он просто убит горем, моя малютка!

— Бедный Луи! — воскликнула жена.

— Да, бедный Луи! — повторила ее избавительница. — Но ты скоро увидишься с ним. Мы только в полночь узнали, где ты скрываешься. Этим ты обязана господину монаху. Он первый принес мне известие и предложил сопровождать меня к тебе.

— И возвратить потерянную сестру, — сказал с льстивой улыбкой монах, делая шаг вперед.

— Это был тот самый монах, которого два часа тому назад я видел вместе с Безером. Мне теперь, как и раньше, было противно его бледное лицо. Несмотря на то доброе дело, в котором он по-видимому участвовал, я с раздражением смотрел на сжатые, высохшие губы, на это напускное смирение и на его коварные глаза.

— У меня давно не было такой приятной заботы, — добавил он, видимо, стараясь подкупить несчастную женщину.

Но, кажется, мадам де Паван питала к нему такие же чувства, как и я. Она вздрогнула при звуке его голоса и, высвободившись из объятий сестры, отступила назад. Хотя она и поклонилась ему после этих слов, но движение это было холодно.

Я взглянул на лицо сестры. Оно поражало своей красотой… Я еще никогда не видел таких удивительных глаз, такого рта и таких чудных золотистых волос. Даже сама Кит показалась бы некрасивой рядом с ней; но лицо это моментально приняло жестокое выражение. Минуту тому назад, они были в объятиях друг друга. Теперь стояли врозь, и какое-то чувство холодности и недоверия пробежало между ними. На них как будто упала тень монаха и разъединила их.

В этот момент из темноты выступил еще один человек. До сих пор он стоял в молчании у самых дверей: простой на вид, скромно одетый, человек лет шестидесяти, с седыми волосами.

— Я уверен, — воскликнул он, и голос его дрожал от волнения и, может быть, от страха, — ваше сиятельство пожалеет, что оставили мой дом! Поверьте мне! Вы были здесь в полной безопасности. Мадам д’О сама хорошенько не сознает, что она делает; иначе она не уводила бы вас отсюда. Она не сознает, что делает!

— Мадам д’О! — воскликнула прекрасная Диана, причем глаза ее метали молнии на провинившегося и голос ее был полон надменного негодования. — Как смеешь ты, презренный, произносить мое имя?

Монах подхватил ее слова.

— Да, презренный! Действительно презренный, жалкий человек! — повторил он медленно, протягивая свою длинную, сухую руку и положив ее, точно это были когти хищной птицы, на плечо буржуа, который даже вздрогнул при этом прикосновении. — Как смеешь ты… или подобные тебе… вмешиваться в дела дворян! Разве они могут касаться тебя? Я вижу, горе висит над этим домом, Мирпуа! Большое горе!

Несчастный задрожал при этой скрытой угрозе! Лицо его покрылось смертельной бледностью; губы его тряслись; он стоял, как очарованный, под взглядом монаха.

— Я верный сын церкви, — бормотал он, но его голос дрожал и слова были едва слышны. — Все меня знают таким! Вряд ли кто лучше меня известен в Париже!

— Люди познаются по делам их! — отвечал монах. — Ныне наступило время, — продолжал он, возвысив голос и подняв руку с какой-то торжественностью. — Ныне настал день спасения! И горе отщепенцам, Мирпуа! Горе всем тем, кто, взявшись за плуг, оглядывается назад, в сегодняшнюю ночь!

Несчастный человек совсем был подавлен этими грозными обвинениями; между тем мадам де Паван взглядывала по очереди то на того, то на другого, и, казалось, в своей ненависти к монаху, готова была взять сторону Мирпуа и простить его вину.

— Мирпуа говорил, что он может все объяснить, — проговорила она нерешительным голосом.

— Мирпуа, — сказал мрачно монах, — ничего не может объяснить! Ничего! Пусть только он попробует объяснить!

И действительно Мирпуа не произносил более ни слова.

— Идем, — сказал монах повелительным голосом, обращаясь к пришедшей с ним даме, — наша сестра должна следовать за нами. Нам дорога каждая минута.

— Но что… что это значит, — спрашивала нерешительно мадам де Паван. — Разве еще грозит опасность?

— Опасность! — воскликнул монах, поднимаясь во весь рост и с прежней торжественностью. — Когда я с вами, мадам, всякая опасность исчезает! Я облечен сегодня божественной властью — жизни и смерти! Вы не понимаете меня? Сейчас вы убедитесь в этом. Готовы ли вы? Идем… прочь с дороги, презренный! — крикнул он, направляясь к двери.

Но Мирпуа, стоявший к ней спиною, к моему удивлению, не шевелился. Его широкое лицо было бледно, но в нем была твердая решимость, как я мог разглядеть из моей щелки. И странно сказать, я знал, что, задерживая мадам де Павай, он поступает дурно, но все-таки не мог преодолеть своего сочувствия к нему, когда он сказал твердым голосом:

— Она не уйдет отсюда.

— Она уйдет! — закричал монах, потеряв свое прежнее самообладание. — Глупец! Сумасшедший! Ты не знаешь, что делаешь! — И с этими словами, сделав быстрое движение к двери, он схватил Мирпуа за руку и отбросил его на несколько шагов в сторону, с такою силою, которой я никак не мог ожидать в этой худой фигуре. — Глупец! — прошипел он, погрозив ему своими длинными, кривыми пальцами, с каким-то злобным торжеством. — В эту ночь нет ни одного человека в Париже, ни мужчины, ни женщины, который осмелился бы противиться мне!

— Разве так? В самом деле? — Холодный, насмешливый голос, которым были произнесены эти слова, не принадлежал Мирпуа; он донесся из-за него. Монах отпрянул в сторону. Я ухватился за Круазета и удержал рукою ногу, сведенную судорогой, которую только что хотел подвинуть, воспользовавшись шумом. Говоривший был Безер! Он стоял в открытых дверях; его громадная фигура заполняла почти все отверстие; на лице его была прежняя насмешливая улыбка. На нем был тот же черный костюм, расшитый серебром; но сверху был накинут плащ, над которым сверкало оружие. Он был в высоких сапогах со шпорами и в больших перчатках, как будто собрался в дорогу.

— Разве так? — повторил он с насмешкой, окинув по очереди взглядом всех присутствующих, а также все углы комнаты. — И так никто в Париже не смеет противиться вам? Подумали ли вы, любезный, сколько народу в Париже? Весьма позабавило бы теперь меня, да и присутствующих дам, которые должны простить мое внезапное появление, если бы вас подвергнуть испытанию, скажем: поставить лицом к лицу с герцогом Анжу, или с нашим большим человеком месье де Гизом, или, наконец, с адмиралом? Да, с самим адмиралом?

Ярость и страх боролись теперь в лице монаха.

— Как вы попали сюда и что вам здесь нужно? — спросил он хриплым голосом и с таким взглядом, что если бы он был одарен способностью убивать глазами, то мы навсегда избавились бы в этот момент от нашего врага.

— Я разыскиваю тех самых пташек, которым вы недавно хотели свернуть шею, мой друг, — отвечал ему Безер. — Они исчезли. Они действительно должны быть птицами, потому что, если они не попали в этот дом, через это окно, то, должно быть, улетели на крыльях.

— Никто не видел их здесь, — отвечал решительно монах, желая поскорее избавиться от Безера, и как я благословлял его за эти слова! — После вас я все время был здесь.

Но Видам был не из таких людей, чтобы положиться на чьи-нибудь слова.

— Благодарю вас, лучше я посмотрю сам, — сказал он самым спокойным тоном. — Мадам, — продолжал он, обращаясь к мадам де Паван, — вы позволите мне?

Он не смотрел на нее при этом и не мог заметить охватившего ее волнения, иначе он догадался бы о нашем присутствии. К счастью, другие также не подозревали, что она знает о нашем секрете. Он медленными шагами прошел по комнате и приблизился к окну; между тем, как другие ждали его с нетерпением у дверей. Он отдернул занавесь и заглянул между каждою из полос. При этом послышались проклятия и выражение изумления. Полосы были невредимы, и ему не приходило в голову, чтобы мы могли пролезть между ними.

Повернувшись от окна, он бросил случайный взгляд на кровать, где мы были, и как будто колебался. В руках у него была свечка. Он не видел нас. До его слуха не долетели учащенные удары моего сердца. И хорошо было для него, что так случилось. Если бы он подошел к кровати, мне кажется, мы непременно убили бы его, по крайней мере, сделали бы эту попытку. Вся кровь ударила мне в голову и он представлялся мне как в тумане, выше обыкновенного роста. Я видел ясно только одну точку, около пряжки, на которую был застегнут его плащ, близ ключицы, куда я должен был нанести удар. Но он повернулся от окна с мрачным лицом и подошел к собравшимся у дверей.

Глава VI Испуг мадам

Мы вздохнули свободно, когда кончился этот ужас. В тот момент, как мы лежали, согнувшись в невыразимом страхе за альковом кровати, мы пережили целый век опыта и целая цепь ужасных приключений отделяла нас теперь от мирной жизни в Кайлю.

— Их нет здесь, — сказал Видам, поставив подсвечник у очага и бросая любопытный взгляд на своих компаньонов. — Это верно, тем более я должен спешить. Но мне хотелось бы… да мне хотелось бы знать, любезный господин монах, что вы делаете здесь. Мирпуа… Мирпуа честный человек. Я не ожидал встретить вас в его доме. И две дамы? О, господин монах! А, да это кажется мадам д’О? Моя любезная мадам, вы как будто пугаетесь своего собственного имени! Но никакие капюшоны не могут скрыть ваших очаровательных глаз или чудных губок; я сейчас бы узнал вас. И ваша спутница!..

Тут он остановился и тихонько засвистел. Без сомнения, он узнал мадам де Паван и был крайне изумлен. Кровать заскрипела, когда я вытянул свою шею, чтобы видеть, что будет далее. Даже монах сознавал, что теперь необходимо какое-нибудь объяснение.

— Мадам де Паван, — сказал он хриплым голосом и не подымая глаз, — была увлечена сюда вчера вечером и задержана против ее воли этим человеком, который будет отвечать за это. Мадам д’О, узнав где ее скрывали, просила меня сопутствовать ей и содействовать к освобождению ее сестры.

— И к ее возвращению к обезумевшему от горя мужу?

— Совершенно верно.

— И мадам желает уйти отсюда?

— Конечно! Как же иначе?

— Но конечно, — продолжал Видам, растягивая слова с таким выражением, что лицо мадам де Паван вспыхнуло, — это будет зависеть от лица, которое, употребляя ваше выражение, господин монах, увлекло ее сюда.

— И это была, — вмешалась тут сама мадам де Паван, причем голос ее дрожал от негодования, — настоятельница монастыря Урсулинок. Ваши низкие подозрения вполне достойны вас, месье де Видам! Диана! — продолжала она, схватив за руку свою сестру и бросив презрительный взгляд на Безера, — уйдем отсюда. Я хочу быть с моим мужем. Я задыхаюсь в этой комнате.

— Мы идем сейчас, малютка, — проговорила успокоительно Диана.

Но я заметил, что в ней не было уже того оживления, которым была проникнута ее красота. Какая-то неподвижность, — неужто это был страх перед Видимом? — сменила его теперь.

— Настоятельница Урсулинок, — продолжал Безер задумчиво. — Так это она завела вас сюда? — и в его голосе было неподдельное изумление. — Добрая душа и, я слышал, ваша большая приятельница. Гм!

— Мой очень близкий друг, — отвечала сухо мадам. — Диана, идем же!

— Близкий друг! И она засадила вас вчера сюда! — продолжал рассуждать Видам, с таким видом, как будто он разбирал анаграмму. — И Мирпуа задержал вас здесь; достойный Мирпуа, у которого, говорят, туго набитый чулок под тюфяком и который пользуется уважением между буржуазией. И он в заговоре. Потом, в поздний час ночи является сюда ваша любящая сестра с моим другом монахом, чтобы спасти вас. От кого?

Все молчали. Монах побледнел от злобы.

— От кого? — продолжал Безер с мрачной игривостью. — Вот в чем секрет. Из когтей этого ужасного Мирпуа! От этого опасного Мирпуа! Клянусь честью, — и тут голос его прозвучал решительно, — я думаю, здесь будет безопаснее для вас. Я думаю, вам лучше остаться здесь до утра, мадам, несмотря на этого страшного Мирпуа!

— О, нет, нет! — воскликнула в волнении мадам.

— Да, да! — отвечал он. — Что вы скажете на это, господин монах? Ведь вы согласны со мной?

Монах с мрачным видом опустил глаза. Голос его звучал хрипло, когда он сказал:

— Мадам может действовать по своему желанию. Но она должна дорожить своей репутацией, месье де Видам. Если она предпочитает остаться здесь… конечно.

— О, она должна дорожить своей репутацией? — повторил гигант и в глазах его мелькнула злобная веселость, — и потому она должна идти домой вместе с вами и с моей старой приятельницей мадам д’О, чтобы спасти ее! Вот как стоит вопрос? Нет, нет, — продолжал он со смехом, — мадам де Паван поступит разумно… гораздо разумнее, оставаясь здесь до утра. Нам предстоит работа. Идем же. Пора приниматься за нее.

— Вы серьезно говорите это? — сказал монах, вздрогнув и посмотрев на него вызывающе, почти с угрозой.

— Да, серьезно.

Их глаза встретились и, заметив выражение их, я невольно усмехнулся от радости и толкнул Круазета. Теперь мы уже не опасались, что нас откроют. Мне вспомнилась при этом старая поговорка, что когда воры начинают спорить между собой, то честные люди остаются в выигрыше; и передо мной мелькала возможность такого случая, что, может быть, хитрый монах избавит нас в конце концов от Безера.

Но силы противников были неравные. Видам мог поднять одною рукой своего врага и разбить об пол его череп. Но это еще было не все. Я сомневаюсь, чтобы и в коварстве монах мог быть ему равным. Под грубой животной оболочкой Безера, если только не обманывала молва, скрывался хитрый ум итальянца. По виду беззаботный циник, он отличался в тоже время хитростью и подозрительностью; в этом отношении он представлял собой соединение двух совершенно противоположных натур и подобного соединения мне не приходилось еще встречать в равной степени ни в одном человеке… разве, исключая, моего покойного государя — Великого Генриха. Ребенок отнесся бы с подозрением к монаху; Видам мог подкупить и старого ветерана.

И действительно монах скоро опустил глаза.

— Значит, наш договор ни к чему не приведет? — прошептал он.

— Я не знаю никакого договора, — сказал Видам. — И у меня нет времени на мелочные разговоры. Объясняйте это как хотите. Называйте это моей прихотью, капризом, фантазией. Помните только одно, что мадам де Паван остается здесь. Мы идем. И, — прибавил он, под влиянием вновь поразившей его мысли, — хотя я не желаю употреблять насилие, но лучше, чтобы и мадам д’О сопутствовала нам.

— Вы говорите повелительно, — сказал насмешливо монах.

— Это верно. Меня ждут сорок всадников через улицу. В настоящую минуту я повелеваю легионами!

— Это правда, — сказала мадам д’О и голос ее сделался до того мягким, что я невольно вздрогнул. Она молчала почти все время, после появления Безера. При этих словах она откинула назад свой капюшон и мы увидели окаймленное золотистыми локонами прекрасное лицо невероятной бледности, с пылающими красными пятнами на щеках.

— Это правда, месье де Безер, — сказала она. — Сила на вашей стороне. Но вы не употребите ее, я думаю против старого друга. Вы не повредите нам, когда… но выслушайте меня!

Но он не стал слушать. Этот зверь прервал ее в самой середине ее просьбы!

— Нет, мадам, — закричал он, не обращая никакого внимания на это чудное лицо, ни на умоляющие взгляды, которые могли бы тронуть самое каменное сердце, — вот на это я не согласен. Я не стану слушать! Мы знаем друг друга. Разве этого не довольно?

Она пристально посмотрела на него. Он отвечал на ее взгляд, но уже без улыбки и с какою-то подозрительностью.

После долгой паузы она отвернулась.

— Хорошо, — сказала она тихим голосом, глубоко вздохнув. — В таком случае идем.

И затем (что было удивительнее всего), не обращая никакого внимания на свою сестру, которая бросилась с рыданиями на один из стульев, не сказав ей ни одного слова и даже не взглянув на нее, она повернулась к двери и пошла впереди других, только пожав при этом плечами, как я заметил.

Услышав удаляющиеся шаги, эта несчастная женщина вскочила со своего места. Она поняла, что ее покидают.

— Диана! Диана! — кричала она как безумная. — Я пойду с тобой! Не оставляйте меня в этом ужасном месте! Слышишь ли ты меня! Возвратись ко мне, Диана!

Кровь разгоралась во мне, но Диана не возвращалась. Странно! Безер также оставался равнодушным. Он стоял между дверью и бедной женщиной и сделал знак рукою Мирпуа и монаху, чтобы они проходили вперед.

— Мадам, — сказал он, и в его суровом, как всегда, голосе не слышно было ни одной ноты сострадания, скорее в нем сказывалось нетерпение, как будто он обращался с капризным ребенком, — вы здесь в полной безопасности. И этого довольно. Плачьте сколько хотите, — добавил он с циничной жестокостью, — у вас тогда останется меньше слез на завтрашний день.

Его последние, странные слова, видимо, поразили ее. Рыдания ее смолкли, и она со страхом взглянула на него. Может быть, он и хотел напугать ее; и пока она безмолвно смотрела на него со сжатыми на груди руками, он поспешно вышел и закрыл за собою дверь.

Дама, по-видимому, совершенно позабыла о нашем присутствии. Оставшись одна, она озиралась несколько времени с испуганным видом на дверь; потом бросилась к окну и стала в безмолвном ужасе смотреть на улицу.

Она не заметила, что Безер, уходя, позабыл закрыть дверь на ключ. Я это видел, но решил подождать. Кто-нибудь мог возвратиться для этого, пока еще Видам не вышел из дома. Кроме того, дверь была не из крепких, так что в случае надобности мы втроем могли выломать ее, имея такого противника как Мирпуа. И так я толчками давал знать моим товарищам, чтобы они не шевелились и сам сдерживал свое дыхание, стараясь уловить малейший звук закрываемой снаружи двери. Я ничего не слышал. Но до меня долетел другой звук. Кто-то чуть слышно прикоснулся к дверной ручке.

В комнате был полумрак. Мирпуа унес с собою одну из свечей, а оставшаяся сильно нагорела. Я не мог расслышать поворота ручки, но следя за нею с напряженным вниманием, заметил, что дверь наша, без всякого шума, потихоньку раскрывалась. Наконец, я увидел, что в нее проскользнула, крадучись, какая-то фигура.

На мгновение я страшно испугался. Потом я узнал эту темную, закутанную фигуру. Это была мадам д’О. Смелая женщина! Ей удалось скрыться от Видама, и она поспешила на помощь к своей сестре. Ура! Мы еще поспорим с Видамом! Дело принимало лучший оборот.

Но нечто особенное в ее манере, в то время как она остановилась и заглядывала в дверь, — все это невольно пугало меня. Она кралась по комнате, так что шагов ее не было слышно, двигаясь как тень. Посреди комнаты она остановилась и стала прислушиваться, оглядываясь вокруг. Она не могла видеть своей сестры, фигура которой сливалась с занавесью у окошка; и, должно быть, она была в затруднении, — куда та могла скрыться. Мои нервы были до того напряжены (и я сам не мог попять причины этого), что я пошевельнулся и кровать заскрипела.

В тот же момент она повернулась в нашу сторону и проскользнула вперед, лицо ее все еще оставалось закрыто капюшоном. Она была теперь у самой кровати и склонилась над нами. Она подняла свою руку, должно быть, чтобы прикрыть глаза, стараясь разобрать эту темную массу, которую принимала за свою сестру.

Я уже раздумывал как бы дать ей знать, не пугая ее, о нашем присутствии, когда Круазет с ужасным криком и грохотом перескочил через меня на пол!

Следом раздался страшный вопль, полный ужаса, который до сих пор звучит в моих ушах. Она отшатнулась назад, дико взмахнув руками. Я услышал звук падения какого-то металлического предмета на пол. В тот же момент послышался другой крик у окна, и мадам де Паван, подбежав к ней, подхватила ее на руки.

Какою странною казалась теперь эта комната, еще недавно полная гробового молчания, и теперь с нашим появлением наполнившаяся шепчущимися группами. Я проклинал в душе Круазета за его глупый поступок и страшно сердился на него; по теперь было не до выговоров. Я поспешил к двери, приоткрыл ее немного и вслушивался. Но все было тихо в доме. Я вынул ключ из замка, положил его в карман и вернулся назад. Мари и Круазет стояли в стороне от мадам де Паван, которая склонилась над своей сестрой и мочила ей виски, стараясь объяснить ей наше присутствие.

Через несколько минут, мадам д’О пришла в себя и поднялась. Первое потрясение смертельного испуга уже прошло, по она была очень бледна. Она все еще дрожала и избегала наших взглядов; хотя по временам, когда она думала, что мы не смотрим на нее, глаза ее обращались на каждого из нас по очереди, с каким-то странным выражением любопытства с примесью страха. Я не удивлялся этому. То потрясение, которое она вынесла, убило бы другую, более слабую женщину.

— К чему ты это сделал? — спросил я Круазета; раздражение мое далеко не прошло, при виде этого чудного лица. — Ведь ты мог убить ее!

Должно быть, его нервы были сильно потрясены, потому что я не мог добиться от него толкового ответа. Он только повторял, весь трясясь и ходя взад и вперед по комнате:

— Уйдем отсюда скорее, уйдем из этого ужасного дома!

— С большой охотой!

Теперь дорога была открыта, и мы должны были укорять себя за каждую потерянную минуту.

—: Теперь не время сидеть над больными. Мадам де Паван, — сказал я, обращаясь к ней, — вы знаете дорогу отсюда к вашему дому?

— О, да! — воскликнула она.

— В таком случае тронемся в путь! Ваша сестра уже достаточно оправилась. И не будем терять более времени.

Я ничего не сказал ей об опасности, угрожавшей ее мужу, или что мы подозревали его в измене и вообще, что он был главною причиной ее задержки в этом доме. Я рассчитывал на нее главным образом как на проводника; хотя, исполняя нашу главную задачу, я считал своей обязанностью доставить ее в безопасное место.

Она быстро встала.

— Вы уверены, что мы можем выбраться отсюда?

— Вполне уверен, — отвечал я с решительностью самого Безера. И я был прав. Мы тихо спустились по лестнице, потревожив только одного Мирпуа, который настиг нас у самой выходной двери, когда вы возились с запорами. Он было стал задерживать нас, но я живо укротил его, махнув моим кинжалом перед его глазами. Я заставил его самого открыть нам запоры, и, пригрозил ему, если он будет преследовать нас, и мы друг за другом вышли на улицу. Наконец-то, обдуваемые ночным ветром, мы стояли свободные на улицах Парижа. На колокольне ближайшей церкви пробило два часа и едва мы сделали несколько шагов по грубо вымощенной улице, как те же часы торжественно прозвучали на башне.

Мы шли теперь свободнее и увереннее. И если только Безер не прямо отправился к своей цели, то мы еще могли опередить его. Я шел рядом с мадам д’О. Другие были несколько впереди нас.

По временам нам попадалась масляная лампа, качающаяся посреди узкой улицы, благодаря чему мы могли обойти какую-нибудь падаль или перешагнуть через вонючую лужу. В тех местах, где попадались коптящие лампы, мрак и тишина царила в городе. Но у меня являлось сомнение, чтобы здесь люди спали когда-нибудь, потому что неоднократно нам приходилось уступать дорогу вооруженным группам с факелами. Раз я заметил красный отблеск факелов, отражавшийся в окнах высокого, барского дома, отступавшего в глубь улицы. Свет этот исходил со двора, бывшего перед домом и отгороженного от нас низкой стеною, но до меня доносился оттуда шум голосов и людской топот. В другой раз я видел украдкой приоткрывшиеся ворота, из которых выглянули два вооруженных человека, что напомнило мне обстановку нашего первого появления в доме Безера, два часа тому назад. Неоднократно, при повороте в какой-нибудь тайный узкий переулок, я замечал неподвижно стоявшие группы людей. Надо всем носилась какая-то тайна в этом мраке, чувствовалось приготовление к чему-то ужасному, наводившее на меня трепет.

Но я ничего не говорил, и мадам д’О также хранила молчание. Как провинциал, я старался объяснить себе это движение в неурочные ночные часы моим незнанием городской жизни; тем более, что все это не вызывало никаких замечаний с ее стороны. Я старался уверить себя, подавляя впечатление момента, что все это нормально и не предвещает ничего дурного. Кроме того, я был занят мыслью, как мне держать себя с Паваном, в каких выражениях я предупрежу его о грозившей ему опасности, бросив в то же время ему в лицо обвинение в предательстве.

Мы быстро прошли таким образом, в полном молчании, кроме неизбежных восклицаний при встретившемся каком-нибудь препятствии, — с четверть мили, когда моя спутница свернула в узенькую улицу и замедлив свои шаги, показала движением руки, что мы дошли. Она указала дверь, над которою висела лампа, освещавшая также полуоткрытую калитку рядом с ней. Мы теперь были совсем близко к другим, шедшим впереди нас. Я видел, как Круазет нагнулся, чтобы войти в калитку, и моментально отпрянул назад. Что это означало?

Первою моей мыслью было, что мы опоздали, что Видам опередил нас.

Между тем все было тихо. Через момент я вздохнул свободнее. Я увидел, что Круазет отступил назад только, чтобы пропустить кого-то, идущего ему навстречу, — это был монах. Вслед за его выходом, он проскользнул в калитку и за ним последовали другие; при чем монах не обратил на них никакого внимания.

Я только что хотел войти за ними, когда почувствовал, что мадам д’О сжала мою руку и потом отошла от меня. Поняв это так, чтобы я подождал ее, я посмотрел на монаха, уловив его взгляд в то время, как глаза их встретились. Его лицо было бледно и на нем было почти нечеловеческое выражение ярости и бессильной злобы. Он схватил ее за руку и грубо оттащил на несколько шагов в сторону; но до меня долетали слова их разговора.

— Его нет здесь! — прошипел он. — Понимаете? Вечером он переехал на другую сторону реки, в Сент-Жермен, в поисках ее. И он не вернулся! Он на той стороне, и полночь пробило уже более часа тому назад!

Она оставалась несколько моментов безмолвная, без движения, — как будто ее поразил удар. Случилось что-то важное. Я видел это.

— Он не может переехать теперь? — сказала она немного погодя. — Ворота…

— Закрыты! — отвечал он. — Ключи от них в Лувре.

— А лодки на этой стороне?

— Все до последней! — отвечал он, ударив в ярости кулаком одной руки по ладони другой. — Никто не может переехать сюда, пока все не кончено.

— А в Сент-Жерменском предместья? — спросила она вполголоса.

— Там ничего не будет. Ничего!

Глава VII Молодой рыцарь

Я охотнее оставил бы их вдвоем и вошел прямо в дом; я сгорал от нетерпения скорее достигнуть цели нашей дальней поездки; кроме того, мне совсем не нравился монах и у меня не было никакого желания подслушивать их разговор. Но до того был поражен его гневом и грубым обращением с мадам д’О, что не решался оставить ее, пока она сама меня не отпустит. Поэтому я ждал терпеливо у двери, чувствуя себя крайне неловко, пока они продолжали вполголоса разговор; я был чрезвычайно рад, когда он, наконец, кончился и она вернулась ко мне. Я предложил ей свою руку, чтобы пособить переступить через порог калитки. Она оперлась, но продолжала стоять на месте.

— Месье де Кайлю, — начала она и остановилась. Естественно, при этом я взглянул на нее и глаза наши встретились.

Ее чудные карие глаза, блестевшие при свете лампы, которая висела над нами, пристально смотрели на меня. Уста ее были полуоткрыты и золотистый локон выбился из-под капюшона.

— Месье де Кайлю, согласны вы оказать мне одну услугу, — продолжала она, — которой я никогда не позабуду?

— Клянусь, — произнес я с горячностью, сознавая всю торжественность случая. — Клянусь вам, что через десять минут, как только я исполню некоторое начатое дело, я посвящу вам всю мою жизнь. Но сейчас…

— Но сейчас? Мне именно нужно сейчас, рассудительный юноша.

— Я должен увидеть месье де Павана. Я дал слово, — воскликнул я.

Я чувствовал, что она смотрела на меня с сомнением, даже с подозрительностью.

— Как так? — спросила она с видимым изумлением. — Вы только что доставили домой его жену, перепугав меня при этом чуть не до смерти; чего же вам еще нужно, храбрый странствующий рыцарь?

— Я должен видеть его, — отвечал я с твердостью. Я готов был рассказать ей все, но близко стоявший к нам монах мог расслышать мои слова; а я составил себе слишком неблагоприятное понятие о нем, чтобы решиться на это.

— Вам нужно видеть месье де Павана? — повторила она, пристально вглядываясь в меня.

— Это необходимо, — отвечал я решительно.

— В таком случае вы его увидите. Я именно хочу пособить вам в этом! — воскликнула она. — Его нет здесь теперь, вот в чем дело. Он оставил свой дом вечером в поисках за женой и, по словам монаха, переправился на другую сторону реки, в Сент-Жерменское предместье. Между тем необходимо, чтобы к рассвету он был здесь, понимаете ли… к рассвету.

— Но разве его нет здесь? — сказал я, сознавая, что все мои ожидания разлетелись прахом. — Уверены ли вы в этом?

— Вполне уверена, — быстро отвечала она. — Ваши братья теперь уже убедились в этом. Слушайте, месье де Кайлю, Паван должен быть здесь к рассвету, не только ради его жены… она умрет от беспокойства… но также…

— Я знаю, — воскликнул я, прерывая ее, — также и ради себя. Жизни его грозит опасность.

Она быстро обернулась, как будто пораженная этим, а также, и мы оба взглянули на монаха. Мне показалось, что мы поняли друг друга.

— Это верно, — продолжала она вполголоса, — я также хочу спасти его; но мне известно, что он будет в безопасности только здесь. Только здесь, вы понимаете меня! Он должен быть доставлен сюда до рассвета, месье де Кайлю. Это необходимо! — воскликнула она, и какое-то выражение суровой решимости пробежало по ее чудному лицу. — Господин монах не может ехать за ним. Я также не могу. Единственный человек, который может спасти его — это вы. Но прежде всего, не следует терять ни одной минуты.

Мои мысли совершенно спутались. Уже при последних словах она повернулась назад, продолжая опираться на мою руку, и я, полный сомнения и нерешительности, был увлечен ею. Я не сознавал ясно своего положения, мне хотелось прежде войти в дом и посоветоваться с Мари и Круазетом; но все это так быстро случилось… время, по ее словам, было так дорого… и мне было так трудно отказать ей в чем-нибудь, когда она смотрела на меня с умоляющим выражением прекрасных глаз. Я только мог проговорить, запинаясь:

— Но я совсем не знаю Парижа. Я, пожалуй, не найду дороги, теперь ведь ночь.

Она оставила мою руку и остановилась.

— Ночь! — воскликнула она. — Я считала вас не мальчиком, а мужчиной! Вы боитесь!

— Боюсь? — отвечал я оскорбленным тоном. — Кайлю никогда не боятся!

— В таком случае я могу показать вам дорогу, если только в этом все ваше затруднение. Здесь поворот. Войдите на минуту со мною сюда, — продолжала она, — я передам, что вам понадобиться, а также расскажу дорогу.

Она остановилась у дверей высокого большого дома, стоявшего в ряду других, на улице, которая показалась мне чище и внушительнее виденных мною до сих пор. При последних словах, она три раза дернула за колокольчик. Едва замер серебристый звук звонка, как дверь тихо отворилась; никто не встретил нас и она ввела меня в узкую прихожую, или коридор. На большом ящике горела свеча в разукрашенном шандале. Она взяла его и, велев следовать за нею, стала подниматься по лестнице; мы вошли в комнату, гостиную и спальню в то же время, — такой мне никогда еще не приходилось видеть.

Стены ее были обиты богатым синим шелком и освещались лампами с цветными шарами из венецианского стекла, разливавшими нежный полусвет. В воздухе стоял запах кедрового дерева; в изящной корзиночке у камина лежали маленькие щенки. Повсюду царил какой-то изящный беспорядок. На одном из столиков стояла накрытая шкатулка с драгоценностями, на другом была брошена кружевная накидка, несколько масок и веер. На стене висел разукрашенный драгоценными камнями хлыстик и кинжал с серебряной ручкой. Но что меня особенно поразило, — я заметил за дверьми шпагу в черных ножнах и мужскую перчатку.

Не останавливаясь ни на один момент, она прямо подошла к шкатулке с драгоценностями и, вынув из нее массивный золотой перстень с печатью, протянула его мне.

— Наденьте это, — проговорила она. — Если вас остановят солдаты или не будут давать лодку, чтобы переехать на ту сторону, смело говорите, что вы едете по службе короля. Вызовите их начальника и покажите ему это кольцо. Будьте смелы. Пусть он только осмелится задержать вас!

Я бормотал благодарность в то время, как она, вынув из ящика обрывок белой материи, разрывала его на полоски. Я не успел еще догадаться о ее намерении, как она уже стояла на коленях возле меня и делала перевязь на моем левом рукаве. Потом взяла мою шляпу и с такою же поспешностью прикрепила к ней две полоски той же материи, — в виде грубого подобия креста.

— Вот, — сказала она после этого. — Теперь слушайте, месье де Кайлю. Сегодня ночью должно случиться нечто такое, о чем вы и не подозреваете. Эти знаки пособят вам перебраться в Сент-Жермен, но как только выйдете на берег, сейчас же уничтожьте их. Сорвите их, помните. Они уже не пособят вам после того. Вы вернетесь в той же лодке и они вам не понадобятся. Если вас увидят с ними потом, они введут вас только в беду, да и меня также.

— Я понимаю, — сказал я, — но…

— Вы не должны задавать вопросов, — возразила она, погрозив мне нежным пальчиком. — Мой рыцарь должен верить в меня, как и я в него. Но помните: когда вы встретитесь с Паваном, ни слова не говорите ему, что вы посланы мною. Не забудьте этого, причину я вам объясню потом. Скажите только, что жена его найдена и страшно беспокоится о нем. Если вы упомянете о грозящей ему опасности, он еще, пожалуй, не пойдет с вами. Мужчины бывают упрямы.

Я кивнул с улыбкою, как будто понимая намек. Но в то же время у меня в голове пробежала другая мысль. Паван не дурак, и имени Видама достаточно… Впрочем, дело покажет. У меня было еще нечто другое сообщить ему, о чем она не знала. Между тем, она обстоятельно рассказала мне о трех поворотах, которые я должен был сделать, чтобы выйти к реке; также где находилась лодочная пристань и в каком доме найти Павана.

— Он в отеле Байльи, — сказала она. — Ну, теперь, кажется, все.

— Не совсем, — сказал я с некоторою смелостью. — У меня еще одного не хватает. Это — шпаги!

Она взглянула в том направлении, куда смотрели мои глаза, вздрогнула и засмеялась каким-то странным смехом; но все-таки принесли оружие.

— Берите ее, — сказала она, — и не теряйте ни одной минуты. Не говорите обо мне Павану. Смотрите, чтобы по возвращении на вас не увидели белых знаков. Кажется, все. А теперь всякой вам удачи! — Она протянула руку, которую я поцеловал. — Всякой удачи, мой рыцарь, всякой удачи… И возвращайтесь ко мне скорее!

Божественная улыбка осветила при этом ее лицо, так мне по крайней мере показалось, и та же улыбка сопровождала меня до конца лестницы: она склонилась с лампой в руках над перилами и указывала мне, как открыть тяжелые запоры. Я бросил последний взгляд на это прелестное лицо с живыми глазами, на эту склонившуюся над перилами чудную фигуру с протянутой маленькой ручкой и быстро вышел на темную улицу.

Никогда еще мое сердце не билось с таким воодушевлением! Сколько я могу припомнить, никогда впоследствии, — в минуты высшего торжества и успехов, на войне или в любви, мне не приходилось испытывать такого подъема духа, такой энергии, как в этот момент! На шляпе у меня красовался в первый раз знак моей дамы. На пальце был надет волшебный перстень; на рукаве — талисман. Шпага опять была со мною. Вокруг меня лежал в тумане таинственный город, полный романтических приключений и опасностей, полный всяких чудес и удивительных столкновений, о которых я только читал в рыцарских романах. Я даже не сожалел о моей разлуке с братьями. Я был старший. Естественно, что мне — Ану де Кайлю, выпала на долю самая опасная часть предприятия.

Я зорко следил за всем происходившим вокруг меня и заметил, что за последние полчаса число людей, встречавшихся мне на улицах, сильно увеличилось. Меня поражало молчание, с которым прокрадывались мимо меня небольшие группы в два и три человека, а то и в одиночку. До меня не долетало шума разгула, песен или драки; но почему же в такой поздний час я видел столько народа на улицах? Я стал считать их и скоро заметил, что большинство встречавшихся мне носило те же самые знаки на шляпе и на рукаве, как и у меня, и что все они спешили с каким-то сосредоточенным видом, точно к месту назначенного свидания.

При всей своей молодости, я далеко не был глуп, хотя в некоторых случаях и не отличался сообразительностью Круазета. Слышанные мною раньше намеки не пропали для меня даром.

«В эту ночь произойдет нечто такое, о чем вы и не подозреваете», — сказала мадам д’О. Действительно затевалось что-то особенное. Под утро в Париже должно было разыграться какое-то событие. Но что такое? Не предполагалось ли восстание? В таком случае, так как я был на службе короля, мне ничего не угрожало. Может быть, мне предстояло участвовать в каком-нибудь историческом перевороте? Или это просто затевалась стычка между двумя дворянскими партиями? Как я слышал, такие вещи не раз случались в Париже.

Я не мог представить себе ничего иного. Это истинная правда, хотя требующая некоторых объяснений. Я не привык к сильному проявлению религиозной вражды между более уравновешенными партиями в Керси, где, за немногими исключениями, все приветствовали вновь заключенный мир между католиками и гугенотами. Поэтому я не мог себе представить, до чего мог дойти фанатизм парижского населения, и упустил из виду главную причину тех ужасов, которые неизбежно, как восход солнца, должны были разыграться в Париже под утро этого дня. Я знал, что множество представителей гугенотских семейств собрались в город; но мне не пришло в голову, что им угрожает какая-нибудь опасность. Их было много, они были сильны и к тому же пользовались расположением короля. Они были также под покровительством Наваррского короля, только что женившегося на сестре короля Франции, и принца Конде; и хотя эти два принца были молоды, но старый адмирал Колиньи отличался мудростью и, как я слышал, рана его не была опасна. Он, без сомнения, пользовался королевским расположением и был даже доверенным его советником; еще недавно король посетил его на дому и целый час просидел около его кровати.

Конечно, думал я, если бы предстояла какая опасность, эти люди, наверное, предвидели бы ее. К тому же главный враг гугенотов великолепный герцог Гиз, — наш «большой человек» и «Лорен», как называл его народ — разве он не был в немилости у короля? Всего этого, не говоря уже о радостном событии, собравшем столько гугенотов в Париже и устранившем возможность всякого предательства, — было вполне достаточно, чтобы успокоить меня.

Если, в то время как я спешил к реке, у меня мелькало предчувствие истины, я старался подавить его. Я повторяю с гордостью, что не мог допустить подобной мысли. Не дай Боже! — можно ведь сказать правду сорок лет спустя, — чтобы все французы несли ответ за пролитую кровь во время заговора не ими задуманного, хотя они и были его исполнителями.

Поэтому меня не очень волновали злые предчувствия; и то возбужденное настроение, которое пробудило во мне свидание с мадам д’О, не покидало меня все время, пока в конце одной узенькой улицы около Лувра, предо мною не открылась река. Слабый свет луны, пробившийся на мгновение сквозь густые облака, озарял спокойную поверхность воды. Пахнувший на меня сырой воздух освежил мою голову. Все это, вместе со спокойным открывшимся предо мною ландшафтом, как будто пробудило меня и мысли мои приняли другое направление.

На некотором расстоянии влево от меня я различал остров с массою скученных строений и мог проследить течение ближайшего рукава реки, застроенного по обоим берегам, но еще без перекинутого через него нового моста, который мне привелось видеть впоследствии. Неподалеку, направо от меня, выделялась на небе темная, бесформенная масса строений Лувра. Только небольшое пространство набережной отделяло меня от реки, по другую сторону которой виднелась неправильная линия строений, без сомнения, представлявшая предместье Сент-Жермен.

Она сказала, что в этом месте будет спуск к реке, и что внизу я найду лодки. Я пошел быстрыми шагами к открытой площадке, на краю которой заметил два столба, вероятно, указывавшие пристань. Едва я сделал несколько шагов, как, случайно обернувшись, увидел с крайне неприятным ощущением, что из мрака выступили три фигуры и двигались за мной, видимо, чтобы отрезать мне отступление. Мое предприятие не было так легко, — это не подлежало сомнению. Но я все-таки решился сделать вид, как будто не замечаю моих преследователей и, призвав на помощь всю свою храбрость, стал быстро спускаться по лестнице. Они были теперь уже совсем близко. Я быстро повернулся к ним.

— Что вы за люди и чего вам от меня нужно? — сказал я, положив руку на эфес шпаги.

Ответа не было. Но они раздвинулись, так что стали полукругом, и один из них засвистел. В тот же момент от темной линии домов отделилось несколько человек, которые стали быстро приближаться к нам.

Положение было серьезное. Бежать… но, взглянув вокруг себя, я убедился, что это невозможно. Позади меня на ступеньках лестницы к реке, я увидел в темноте также несколько человек. Я попался в ловушку. Более ничего не оставалось, как последовать совету мадам и взять одной смелостью. Слова ее еще звучали в моих ушах. Во мне еще достаточно оставалось прежнего возбуждения, чтобы придать мне твердости в эту минуту.

Я сложил руки на груди и гордо вытянулся во весь свой рост.

— Негодяи! — сказал я презрительным тоном, — вы ошиблись. Вы не догадываетесь, с кем имеете дело. Давайте скорее лодку и пусть двое из вас перевезут меня на другую сторону. Вы ответите своей головой или спинами, если только задержите меня!

В ответ на это послышались смех и ругательства, и, прежде чем я успел добавить что-нибудь, к нам приблизилась другая, более значительная группа.

— Кто это, Пьер? — спросил один из них спокойным тоном, из чего я заключил, что наткнулся не на шайку обыкновенных воров.

Говоривший, видимо, был начальником отряда. В берете его торчало перо, и я заметил стальную кирасу, блестевшую под его плащом, в то время, как один из людей поднял фонарь, чтобы лучше разглядеть меня. Его платье было полосатое, черного, белого и зеленого цветов, — ливрея герцога Анжу, брата короля, как я узнал потом, и впоследствии Генрих III; в это время он был близким другом герцога Гиза, а потом его убийцею. Начальник отряда говорил с иностранным акцентом и у него было чрезвычайно смуглое лицо. Черные глаза его сверкали, как два уголька. Я сразу догадался, что он итальянец.

— Задорный петушок, — отвечал солдат, подавший свисток, — только не совсем той породы, что мы думали.

Он приблизил ко мне фонарь, и при этом указал на белую перевязь на моем рукаве.

— Мне думается, что мы захватили вороненка вместо голубя.

— Как это вышло? — спросил итальянец, обращаясь ко мне. — Кто вы такой? И зачем вам понадобилось в такую пору переезжать на ту сторону реки, молодой сеньор?

Я бросился вперед и, схватив начальника стражи за застежку плаща, тряхнул его и отбросил с такою силою, что он чуть не свалился с ног.

— Собака, — воскликнул я, наступая как будто с намерением опять схватить его. — Учись, как говорить с благородными людьми! Неужто меня может остановить такая сволочь? Я послан по службе короля, слышите!

Он был в страшной ярости.

— По службе самого дьявола, скорее, я думаю! — воскликнул он своим ломаным языком и хватаясь за оружие. — Какая бы ни была служба — никто не посмеет безнаказанно оскорбить Андреа Паллавичини!

В этот момент, когда смерть смотрела мне прямо □ лицо, я видел, что только одна отчаянная смелость может спасти меня. Он уже открыл рот и поднял руку, чтобы дать сигнал, когда я закричал отчаянным голосом, показывая ему свою руку с перстнем:

— Взгляни на это, Андреа Паллавичини, если так тебя звать! Взгляни на это! Завтра, если ты благородной крови, я готов дать тебе удовлетворение за обиду! Теперь же немедленно давай мне лодку, чтобы перебраться на тот берег или ты будешь отвечать за это головою! Повинуйся, сейчас же, или я прикажу этим самым людям покончить с тобою!

Выражение далеко не привлекательного лица Андреа Паллавичини изменилось моментально. Он схватил мою руку и пристально взглянул на перстень. После этого он подозрительно посмотрел на своих людей и с ненавистью на меня.

— Если бы вы показали мне это раньше, молодой сеньор, то было бы лучше для нас обоих, — сказал он суровым, угрожающим тоном.

После этого, обругав своих людей за их глупость, он приказал им отвязать одну из лодок.

По-видимому, она была крепко, хотя и неискусно привязана, потому что они долго возились с нею. Между тем я стоял в ожидании посреди группы этих людей, представляя для них предмет большого любопытства. Они шептались между собою, и до меня долетали такие фразы:

— Это герцог д’Омал.

— Нет, это не д’Омал. Ничего подобного.

Дурак, да у него на руке перстень.

— Герцога!

Герцога?

— Да.

— Ну, так все ладно, Бог с ним! — Последние слова были произнесены с выражением большого сочувствия.

Вдруг я увидел трех человек, быстро приближающихся к нам через открытую площадку и вышедших, по-видимому, из того же дома, откуда появился и Паллавичини с своими людьми.

Я сразу почуял опасность.

— Ну, поворачивайтесь скорее! — закричал я в отчаянии. Но было уже поздно; мы не успели бы отчалить до их приближения, и я решился твердо встретить новую опасность.

Но первые слова, которыми встретил Паллавичини вновь подошедших, сразу рассеяли мои опасения.

— Какого дьявола вам нужно? — грубо закричал он и прибавил с полдюжины ругательств, прежде, чем те успели ответить ему. — Зачем привели вы его сюда, когда я велел оставить его в караульне? Идиоты!

— Капитан Паллавичини, — начал средний из них; это был человек лет тридцати, богато одетый, но одежду его была в беспорядке, как будто во время борьбы, — и уговорил этих добрых людей провести меня вниз…

— Совершенно напрасно, месье, — грубо перервал его начальник стражи.

— Вы не знаете меня, — отвечал строгим голосом пленник. — Понимаете ли вы, что я друг принца Конде и что…

Но итальянец опять перервал его.

— Много для меня значит ваш принц Конде! — воскликнул он. — Я знаю свой долг! Вам лучше будет покориться. Вам нельзя переправиться на ту сторону, и вас не пустят домой, и вы не получите никаких объяснений, кроме одного, что это делается по повелению короля! Объяснение? — и он проворчал вполголоса. — Ты получишь это объяснение скорее, чем ожидаешь.

— Ноя вижу отчаливающую лодку, — сказал пленник с достоинством, сдерживая свои гнев. — Вы только что сказали, что по повелению короля никто не должен переезжать реку, и арестовали меня, потому что, имея крайнюю надобность в Сент-Жермен, я не хотел этому подчиниться. Но что же это значит, капитан Паллавичини? Другие переезжают. Я спрашиваю, что это значит?

— Что вам угодно, месье де Паван, — отвечал нахальным тоном итальянец. — Объясняйте это себе, как хотите.

Я вздрогнул при звуке этого имени и воскликнул с изумлением:

— Месье де Паван!.. Неужто я не ослышался?

Пленник обратился ко мне с поклоном.

— Да, месье, — сказал он с вежливым достоинством, — я месье де Паван. Я не имею чести знать вас, но вы мне кажетесь дворянином. Может быть, вы объясните мне причину насилия, которому я подвергся. Если можете, я сочту это за одолжение; если нет, извините меня.

Я не сразу ответил, потому что, кажется, застыл, рассматривая этого человека. Он был белокур, румян. Борода его была обстрижена клином по тогдашней придворной моде и в нем замечалось некоторое сходство с нашим Луи. Ко ом был ниже его ростом и полнее, у него не было такого воинственного вида; и он более походил на ученого, чем на воина.

— Вы не родственник месье Луи де Павана? — сказал я, и мое сердце, как-то странно забилось в ожидании разъяснения, которое я уже почти предвидел.

— Я сам Луи де Паван, — отвечал он с нетерпением.

Я безмолвно продолжал смотреть на него и все думал.

Потом я произнес медленно.

— У вас нет кузена с таким же именем?

— Есть.

— Он был взят в плен виконтом де Кайлю, под Минконтуром?

— Это верно, — отвечал он отрывисто. — Но к чему все это, месье?

Я опять не мог сразу ответить ему. Теперь все объяснилось. Я смутно припомнил теперь, как часто бывает в таких случаях, что Луи де Паван, после того, как мы познакомились с ним, упоминал о своем кузене, представителе младшей линии. Но так как наш Луи жил в Провансе, а тот в Нормандии, то родственные связи, вследствие дальности расстояния и благодаря смутному времени, между ними ослабли, несмотря даже на то, что они держались одной религии. Они почти не виделись.

И вот этот человек стоял теперь передо мною.

Это доказывало, что наш Луи не был негодяем, а всегда оставался таким же благородным человеком, каким мы его считали! Он был верный жених нашей Кит! Но, значит, он еще находился в опасности и не подозревал, что этот воплощенный демон Безер дал клятву убить его. Разыскивая его однофамильца, мы только сбились с пути и потеряли столько драгоценного времени.

— Ваша жена, — начал я торопливо, сознавая всю необходимость скорого объяснения. — Ваша жена…

— А, моя жена! — подхватил он, прерывая меня в волнении. — Что вы знаете о ней? Видели вы ее?

— Да, видел. Она в безопасности в вашем доме.

— Благодарение Богу! — сказал он с горячностью.

Но в это время капитан Андреа прервал нас. Я мог заметить, что у него явились новые подозрения. Он грубо встал между нами и сказал:

— Ваша лодка готова, молодой сеньор.

— Моя лодка? — отвечал я, быстро соображая, как вести себя в изменившихся обстоятельствах. Конечно, теперь мне не была надобности переезжать на другую сторону. Без сомнения, Паван — этот Паван, — может указать мне дом нашего Луи.

— Моя лодка?

— Да, она вас ждет, — отвечал итальянец, переводя с одного из нас на другого свои черные глаза.

— Так пусть себе ждет! — отвечал я высокомерным тоном и с напускным гневом. — Как вы смеете прерывать нас? Я не поеду теперь на ту сторону. Этот сеньор может сообщить мне все, что нужно. Он пойдет со мной.

— Куда?

— Куда?.. К тому, кто послал меня, бездельник! — крикнул я громовым голосом. — По-видимому, вы не пользуетесь особым доверием герцога, капитан, — продолжал я, — советую вам послушаться меня! Нет ничего легче, как разделаться с чересчур услужливым слугой! Он забежит слишком вперед, и с ним поступают, как со старой перчаткой! Да, как со старой перчаткой, — повторил я с жесткой насмешкой. — Ею пользуются, чтобы не запачкать руку, а потом бросают. Смотрите, чтобы не перезолить вашу преданность, капитан Паллавичини! Это опасное дело!

Он побледнел от гнева от такой дерзости с моей стороны, но в то же время колебался. Я заметил, какое впечатление произвели мои слова и тотчас же обратился к окружающим нас солдатам.

— Принесите, друзья мои, шпагу месье де Павану, — сказал я.

Один из них тотчас же побежал к караульному и немедленно принес ее. Эта была стража, видимо, набранная из числа горожан, и они почему-то относились с таким ко мне почтением, что мне думалось, — были готовы, по моему приказанию, обратить оружие и на своего временного предводителя. Паван взял свою шпагу. Мы сделали по церемонному поклону Паллавичини, который отвечал нам самым яростным взглядом, и медленно пошли (я боялся обнаружить признаки торопливости) сначала по освещенной площадке, а потом повернулся на ту улицу, откуда я вышел. Тут мы скоро были поглощены мраком. Паван тронул меня за рукав и остановился.

— Позвольте мне благодарить вас за вашу помощь, — сказал он растроганным голосом, — обращаясь ко мне. С кем я имею честь говорить?

— Месье Ан де Кайлю, друг вашего родственника, — отвечал я.

— В самом деле, — сказал он, — я благодарю вас от глубины сердца.

И мы крепко обнялись.

— Но я не мог бы многого сделать в вашу пользу, без этого кольца, — отвечал я со скромностью.

— И значение этого кольца заключается…

— Я… я право и сам не знаю!.. — должен был я сознаться, совершенно забыв одно из предостережений моей дамы. — Я знаю только, что мне дала его мадам д’О и что действие его превзошло все, что она мне о нем говорила.

— Кто дал его вам? — спросил он и при этом так крепко схватил меня за руку, что я даже почувствовал боль.

— Мадам д’О, — повторил я. Теперь уже было поздно запираться.

— Эта женщина! — сказал он полным ужаса шепотом. — Да возможно ли это? Она дала вам его?

Для меня было совершенно непонятно то удивление и негодование, которое слышалось в его голосе. Мне показалось даже, что он как будто отшатнулся от меня.

— Да, месье де Паван, — отвечал я несколько обескураженно. — Это возможно, потому что это правда, и кроме того, я не думаю, что вы стали бы выражаться так об этой даме, если бы знали все; чрез нее только ваша бедная жена была освобождена из того места, где ее задерживали, и была доставлена благополучно домой!

— А! — воскликнул он в волнении. — Где же была моя жена?

— В доме Мирпуа, перчаточника, на улице Платриер. Знаете ли вы его? Знаете. Ну так ее держали там пленницей, пока мы не содействовали ее освобождению, с час тому назад.

Он и теперь, по-видимому, не вполне понял меня. Я не мог видеть его лицо; но в голосе его звучало сомнение и изумление.

— Мирпуа, перчаточник, — проговорил он шепотом. — Это честный человек, хотя и католик. Ее задержали там! Кто же ее задержал?

— Кажется, в основании всего этого была настоятельница Урсулинок, — воскликнул я, сгорая от нетерпения. Допрос его был несвоевременен; время уходило. — Мадам д’О узнала, где ее скрывали, — продолжал я, — и доставила ее домой, а меня послала за вами, услышав, что вы были на той стороне. Вот вкратце все, что я могу рассказать.

— И эта женщина послала вас за мною? — повторил он опять.

— Да, месье де Паван, — отвечал я с раздражением.

— В таком случае, — произнес он медленно и с видом глубокого убеждения, сильно на меня подействовавшего, — для меня устроена западня! Это самая ужасная, самая жестокая, самая низкая женщина в мире! Если она послала вас, то с целью устроить для меня западню! Моя жена уже попалась в нее! Бог помоги ей… а также и мне!..

Глава VIII Парижская утреня

Если бы мы были не одни, я сказал бы месье де Павану, что он лжет, и обнажил бы мою шпагу. Но я ничего не сделал, только стоял, как окаменелый, в ожидании, что он скажет далее.

— Она сестра моей жены, — продолжал он суровым голосом. — Но защищать ее только поэтому? Если бы вы пожили хоть месяц при дворе, месье де Кайлю, то убедились бы сами, что всякая такая защита бесполезна. Она известна не менее мадам де Сов. И как ни тяжело мне это говорить… я убежден в этом, хотя моя жена и не верит, что первое желание мадам д’О отделаться от своей сестры и от меня также… чтобы захватить наследство Маделены! Недаром я вчера испытывал такой ужас, когда моя жена не возвращалась домой, — прибавил он.

— Но в этом, по крайней мере, вы несправедливы к мадам д’О! — воскликнул я, содрогнувшись при таком обвинении, которое на меня особенно действовало в темноте ночи. — Вы без сомнения несправедливы к ней! Как вам не стыдно, месье де Паван!

Он приблизился ко мне и, положив руку мне на плечо, заглянул в мое лицо.

— Видели вы с ней монаха? — спросил он медленно..

Я отвечал утвердительно, и дрожь пробежала по всему моему телу. Я рассказал ему, какое участие принимал монах в этом деле.

— В таком случае, я прав, — добавил Паван. — Для меня устроена западня. Настоятельница Урсулинок! Похищение моей жены? Да она самый близкий ее друг. Это невозможно. Она скорее спасла бы ее от опасности… хм! постойте минуту.

Я дожидался в ужасе новых открытий. Наконец, он пробормотал, видимо сдерживая себя.

— Может это быть? Не знала ли настоятельница об опасности, грозившей нам всем, и не хотела ли она укрыть Маделену? Мне думается…

И я думал также; мысли воспламеняются, как порох, от самой ничтожной искры. Этих нескольких слов было достаточно, чтобы пробудить целый взрыв новых идей в моем мозгу, так что на момент я стоял как ослепленный и весь затрясся от охватившего меня ужаса. Когда я несколько успокоился, мне представилась возможность такого злодейства, которого я никак не мог подозревать. Мне припомнились сопротивление Мирпуа и горячая настойчивость монаха. Я припомнил то суровое предостережение, которое Безер (и как странно это было с его стороны!) сделал мадам де Паван, когда он сказал, что для нее будет лучше оставаться в этом месте. Я припомнил замеченное мною оживление на улицах, безмолвные группы, спешившие в разных направлениях, признаки близкой борьбы… И какой контраст все это представляло с тишиной и видимой безопасностью дома Мирпуа. Я быстро спросил Павана, в котором часу он был арестован.

— За час до полуночи, — отвечал он.

— В таком случае, вы ничего не знаете, что делается? — быстро проговорил я. — Даже теперь, пока мы теряем здесь время… но слушайте!

И второпях, путаясь и сбиваясь в моем судорожном волнении, я рассказал ему все, что я заметил на улицах, а также о слышанных мною намеках; также показал ему значки на платье, которыми снабдила меня мадам.

Когда я кончил свой рассказ, он почти силою оттащил меня к окну дома, в котором незадолго перед тем появился свет.

— Кольцо! — воскликнул он. — Скорее покажите мне кольцо! Чье оно?

Он поднял мою руку к слабому свету, чтобы разглядеть кольцо. Это был тяжелый, золотой перстень с печатью, но отличавшийся одною особенностью: у него было две грани. На одной была вырезана буква «Н» с короною наверху; на другой орел, с распростертыми крыльями.

Паван опустил мою руку и прислонился к стене, совершенно подавленный отчаянием.

— Это кольцо герцога Гиза, — пробормотал он. — Это орел Лорени.

— А! — воскликнул я и внезапный свет озарил меня. Герцог был тогда, как и впоследствии, идолом парижан и я понял, почему городская стража оказывала мне такое почтение. Они приняли меня за доверенное лицо, посланное от герцога.

Паван проговорил с горечью:

— Теперь нам, гугенотам, осталась только последняя молитва. Это наш смертный приговор. К завтрашнему вечеру, юноша, в Париже не останется ни одного. Гизу нужно отомстить за смерть своего отца, и эти проклятые парижские волки готовы сделать все, что он прикажет! Барон де Рони предупреждал нас об этом, слово в слово. Если бы только Бог вразумил нас послушать его совета.

— Стойте! — воскликнул я. — Стойте! Король… король не допустит этого, месье де Паван!

— Мальчик, ты слеп! — прибавил он с нетерпением, потому что теперь он видел ясно все, а я ничего не видел. — Мы только что покинули капитана герцога Анжу, приверженца брата короля, заметьте это! И он… он повиновался герцогскому кольцу! Герцогу сегодня предоставлен полный простор, а он ненавидит нас. А река? Отчего нам не позволяют переезжать на ту сторону? Король! Он погубил нас. Он предал нас своему брату и Гизам. О, предатель! Низкий предатель!

Он прислонился к стене, убитый этим ужасным открытием, и совсем обессиленный ожиданием близкой опасности. Вообще, как мне казалось, это был нерешительный человек, хотя и несомненной храбрости; но более подходящий для ученых занятий, чем для бранного дела; и теперь он совсем предался отчаянию. Может быть, причиною этому была мысль о жене, может быть, на него повлияли те треволнения, которые он уже испытал, и неожиданное открытие предстоящих ужасов.

Во всяком случае, я первый пришёл в себя, и первым делом разорвал надвое бывший у меня в сумке белый платок; из одной половины я сделал перевязь на его рукав, другую прикрепил на его шляпу, подражая тем знакам, которые я имел на себе.

Из этого видно, что я уже не вполне доверял словам мадам д’О. Я еще не убедился окончательно в ее вине, но уже сомневался в ней. «Не носите их по возвращении», — сказала мне она, и это было странно. Ее дружба с этим отвратительным монахом, ее стремление добиться возвращения домой Павана, ее старания увести туда свою сестру, где она, находясь в доме известного гугенота, подвергалась наибольшей опасности, все это приводило к одному выводу, до того ужасному, что при всех моих сомнениях и колебаниях, я не мог остановиться на нем. Я всеми силами старался избавиться от этой мысли!

Теперь почти не оставалось надежды, что мы успеем предупредить жениха Кит вовремя, благодаря несчастной ошибке. Если опасения моего товарища были основательны, Луи должен был погибнуть при избиении гугенотов, прежде чем мы успеем разыскать его. Да и в противном случае мало оставалось надежды. Безер не будет медлить мщением. Я знал его достаточно для этого. Гиз еще мог пощадить своего врага, но Видам никогда! Он, правда, предостерег мадам де Паван; по после такого необычайного для него поступка воплощенный в нем дьявол заговорит еще сильнее и будет искать повой жертвы, как голодный зверь.

Я взглянул на узкую полосу неба, видневшуюся между домами, и вот… заря уже была недалеко. Едва оставалось полчаса до рассвета, хотя внизу в этих узких улицах царил еще мрак. Да, наступало яснее, радостное утро, и в городе было совсем тихо. Не слышно было ни одного звука, борьбы или волнения. Может быть, Паван ошибся? Или заговора вовсе не существовало? или его оставили? или, может быть…

Крик! Пистолетный выстрел! Короткий, сухой, зловещий звук раздался в тишине ночи!

— Где это? — воскликнул я, оглядываясь вокруг.

— Недалеко от нас. Близ Лувра, — отвечал Луи прислушиваясь. — Смотрите! Смотрите! О, Боже! — продолжал он голосом полным отчаяния, — ведь это сигнал!

Да, это был сигнал. Раз, два, три! Прежде чем я успел сосчитать, огни загорелись в окнах девяти или десяти домов на короткой улице, где мы находились, как будто зажженные одною рукой. Прежде чем я успел считать далее или спросить его, что это обозначало; прежде чем мы успели обменяться словом, или двинуться с места; прежде чем мы успели сообразить, что нам делать, над самыми нашими головами раздался страшный резкий удар и, точно раскачиваемый обезумевшими от ярости руками, загудел большой колокол. Густые звуки его разнеслись в пространстве, они опрокинулись с такою силою на спящий город, что, казалось, самый воздух заколыхайся, и дома дрогнули. В одно мгновение тихая, летняя ночь превратилась в ад.

Мы повернулись и бросились бежать, инстинктивно пригнув головы и взглядывая наверх.

— Что это? Что это? — повторил я в ужасе. Гул набата оглушал меня.

— Это колокол Сент-Жермена, л’Оксеруа, — крикнул Луи. — Церковь Лувра. Все вышло как я говорил. Мы погибли!

— Погибли? Нет! — ответил я с какою-то яростью, под влиянием раздававшегося звона мое мужество проснулось во мне. — Этого не будет! На нас чертовы знаки и они будут оберегать своих. Обнажайте шпагу и горе тому, кто нас остановит. Вы знаете дорогу? Ведите меня! — закричал я в исступлении.

Он заразился моею отвагой и обнажил свою шпагу. Мы смело двинулись вперед, и мои предположения оправдались. Без сомнения, мы походили на других убийц, наполнявших улицы в эту ужасную ночь. Под защитою белых знаков мы быстро прошли в конец улицы, потом в другую, все еще преследуемые колокольным трезвоном, и, наконец, повернули в третью. Нас никто не останавливал и не спрашивал, хотя множество людей, к которым постоянно прибывали новые, особенно когда мы стали приближаться к той части города, где, очевидно, был центр волнения, — спешили одной дорогой с нами.

Все сливалось в волнении, тревоге и шуме. Но у меня сохранилось воспоминание о некоторых сценах, попадавшихся на пути, в то время как мы подвигались вперед, увлекаемые общим течением.

Я видел испуганные, бледные лица в окнах домов, полуодетые фигуры у дверей, я припоминаю большие, удивленные глаза ребенка, которого держали у окна, чтобы показать нас; изображение Христа на углу какой-то улицы, освещенное красным отблеском дымящегося факела; я помню какую-то женщину с оружием в руках, одетую в мужское платье, которая шла рядом с нами, распевая площадную песню. Я припоминаю все это, а также краткие перерывы света после той темноты, в которой мы подвигались вперед, все время преследуемые возрастающим глухим шумом людской толпы.

Наконец, мы должны были остановиться на углу. В начале улицы, уже переполненной народом, происходила страшная давка из-за мест, с которых было лучше видно вглубь. Мы с Паваном попробовали было пробраться через толпу, и, подталкиваемые сзади другими, которые напирали на нас, невольно попали в такое место, откуда было видно все происходившее.

Вся улица, — одна из боковых, была ярко освещена. С одного конца до другого, во всех окнах домов, с их высокими крышами, отражался свет бесчисленных факелов. Вместо мостовой была видна одна сплошная масса человеческих лиц, — хотя в выражении их было мало человеческого; все они были обращены кверху; по временам из этой массы подымался шум и рев, напоминавший диких зверей, беснующихся в клетке, и повергал меня в такой ужас, что я совершенно вне себя хватался за рукав Павана.

Ближе к нашему концу улицы, около ворот одного из домов, точно остров среди волнующегося моря голов стояла неподвижная группа всадников. Они стояли в молчании, по-видимому, не обращая внимания на беснующихся демонов, толпившихся около их стремян, и следили, с сосредоточенным, суровым вниманием, за тем, что происходило за воротами. Все они были богато одеты, но у некоторых были видны кирасы, поверх дорогих шелковых костюмов, убранных кружевами. Я даже мог разглядеть драгоценные камни, сверкавшие в берете одного из них, казавшегося их предводителем. Это был очень молодой человек лет двадцати на вид, находившийся в центре группы, — замечательно красивой наружности, гордо сидевший на коне.

Не было надобности спрашивать о нем Павана. Я сам догадался, что это был герцог Гиз и что дом, перед которым стояли всадники, принадлежал Колиньи. Я понял, что делалось в это время внутри. И в тот же момент я чуть не лишился чувств от ужаса и негодования. Передо мною промелькнуло страшное видение: я видел седую окровавленную голову! Видел страшную расправу! Все чувства мои возмутились. Я стал бороться с толпой и пробивать себе дорогу за Паваном, поглощенный одной мыслью, — как бы уйти отсюда. Мы не останавливались и не оглядывались назад, пока не оставили за собою толпы и пылавшие огнями улицы, при свете которых совершилось такое ужасное дело.

Мы очутились, наконец, в конце узкого переулка, который, по словам моего товарища, должен был привести нас к его дому; тут мы остановились на момент, чтобы перевести дух и невольно оглянулись назад. Небо казалось багровым позади нас, воздух был наполнен звуками набата, которые неслись с каждой колокольни, с каждой башни. С востока до нас доносился треск барабанов, отдельные выстрелы и крики: «Долой Колиньи», «Долой гугенотов». Между тем испуганный город подымался внезапно разбуженный. Из каждого окна выглядывали бледные лица женщин и мужчин, слышались вопросы, зажигались свечи. Но большинство населения пока еще не принимало участия в волнении.

Паван снял шляпу, пока мы стояли в тени одного из домов.

— Не стало благороднейшего человека во Франции, — произнес он тихим, торжественным голосом. — Упокой Господь его душу! Они добились своего и зарезали его как собаку! Он был стар, и они не пощадили его! Он был дворянин, и они призвали городское отребье для совершения убийства. Но будь уверен, мой друг, — при этом голос его изменился, в нем послышались гордые звуки и самая фигура его выпрямилась, — будь уверен, что дни его убийц сочтены! Да. Обнаживший меч от меча и погибнет! Я не увижу этого; но ты увидишь!

Слова его не произвели тогда на меня сильного впечатления. Мужество возвратилось ко мне, я весь трепетал под влиянием охватившего меня воинственного пыла.

Годы спустя, когда два главных человека из группы, собравшейся у порога дома Колиньи, умерли, когда Генри де Гиз и Генри де Валуа погибли под ножом убийцы, через шесть месяцев один после другого, — тогда я вспомнил о предсказании Павана. И когда я вспомнил его, для меня стали ясны пути Провидения.

Но возвратимся к нашим дальнейшим приключениям; бросив мимолетный взгляд назад, мы пустились далее, обсуждая дорогой, что нам предпринять. Первым движением Павана было искать убежища в его доме; но потом он стал колебаться, предвидя опасность для своей жены при возвращении; он рассуждал, что одну ее толпа вероятно бы пощадила. Ее смерть принесла бы мало выгоды его личным врагам, если бы ему самому удалось спастись. Поэтому он стоял за то, чтобы мы избегали его дома; но я не согласился с этим. Шайка убийц под предводительством монаха (допуская справедливость подозрения Павана) без сомнения ждала бы несколько времени, пока он возвратится, но затем все равно последует нападение на его дом, хотя бы из-за одного грабежа, и неизвестно еще, какая судьба постигнет тогда его жену. Я стремился во что бы то ни стало соединиться с моими братьями и с ними вместе постараться спасти нашего Луи, или в крайнем случае сообща скрыться из города. Нас будет четверо вооруженных людей и мы могли защитить мадам де Паван и привести ее в какое-нибудь безопасное место, если бы уже не представилось случая оказать помощь Луи. Помимо всего у нас оставалось кольцо герцога, которое могло пригодиться.

— Нет, — убеждал я его, — идем туда. Мы как-нибудь проскользнем в ворота с улицы, закрепим их железными запорами и болтами, и пока они будут ломиться, мы все успеем выйти задней калиткой.

— Но такой калитки нет, — отвечал он, покачав головою.

— Есть окна.

— Они защищены крепкими решетками. Мы не успеем сломать их, — сказал он с глубоким вздохом.

Я также был в затруднении. Но опасность только способствовала к изощрению моей сообразительности. В тот же момент у меня явился другой план, более рисковый и опасный, но который стоило испытать. Я сообщил его Павану, он согласился. Едва он успел кивнуть мне головою, как мы уже вышли в другую улицу, и я увидел при слабом свете начинающегося рассвета, что мы были в нескольких шагах от ворот и той самой калитки, через которую вошли мои братья. Находились ли они еще в доме? Были ли они живы? Прошло более часу с тех пор, как я их оставил.

Как ни велико было мое нетерпение, но я тщательно оглядел всю улицу, пока мы подходили к дому. Пока все было тихо, и эта улица, находившаяся в некотором расстоянии от центра волнения, была совершенно пуста; единственным признаком жизни на ней было несколько голов, высунувшихся из окон и созерцавших нас в полном безмолвии и с большим вниманием. Однако, я заметил издали одну крадущуюся фигуру, которая при нашем появлении тотчас же скрылась за углом.

— Стучите громче! — закричал я, забывая всякую осторожность. — Громче, громче! Не бойтесь шума! Все равно тревога уже поднята, и вон тот человек побежал за своими товарищами.

Злоба душила меня; я не мог видеть равнодушно этих безмолвных взглядов из окон. Меня доводили до исступления эти жестокие, безжалостные глаза. Я прочитал в них зверское любопытство, терпеливое ожидание кровавого зрелища, приводившее меня в ярость. Эти мужчины и женщины, смотревшие на нас таким окаменелым взором, хорошо знают, кто был мой товарищ и какой он держался веры. Они чуть не каждый день видели, как он выезжал и въезжал в эти самые ворота, веселый и счастливый, — это было постоянное зрелище для улицы; а теперь они с таким же любопытством ждали появления его убийц. Даже дети с новым интересом смотрели на него, как на человека, приговоренного к смерти и с нетерпением ждали начала нового зрелища.

— Стучитесь! — кричал я гневно, потеряв всякое терпение. Может быть, я поступил необдуманно, увлекая его в эту часть города, где он был всем известен. — Стучитесь! Мы должны попасть туда во что бы то ни стало. Они не могли все покинуть дом.

Я продолжал отчаянно ломиться в дверь, и, наконец, к моему большому облегчению, она открылась. На пороге показался бледный, дрожащий слуга. За ним стоял Круазет.

Не говоря ни слова, мы бросились в объятия друг к другу.

— Но где же Мари? — восклицал я, — где Мари?

— Мари в доме и мадам де Паван также, — отвечал он радостно: — мы опять вместе и теперь все нипочем. Но Ан, где же ты был все время? Что случилось? Большой пожар? Или умер король? Что такое?

Я рассказал ему все, быстро повторив, что случилось со мной и что, как я опасался, ожидало прочих. Естественно, что рассказ мой крайне изумил и напугал его. Но когда он услышал мое разъяснение наших подозрений относительно Луи, то радость его была так велика, что, кажется, поглотила все прочие чувства.

Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился. Но тут воспоминание об опасности, грозившей Луи, о нашем безвыходном положении вернулось с новой силой. Наш план спасти его не удался!

— Нет! нет! — воскликнул с новой отвагой Круазет. Он не мог слышать об этом. — Нет, мы не откажемся от всякой надежды! Дружно, рука об руку, мы пойдем все вместе и разыщем его. Луи храбр, как лев, и ловок! Мы успеем еще предупредить его. Мы пойдем, как только…

Тут он замялся и умолк. Он оглянул при этом опустелый дворик, где мы стояли, и внезапное молчание его было красноречивее всяких слов. Первые, холодные лучи рассвета пробивались в это закрытое пространство, освещая конюшни по сторонам, шалаш привратника у ворот и величественный, четырехэтажный дом, серый и мрачный, который возвышался над нами.

Я соглашался с ним, правда, мрачно и нерешительно.

— Да, — начал я, — мы пойдем, когд…

И тут я также остановился. Одна и та же мысль преследовала нас обоих. Как мы оставим этих людей? Как мы бросим даму в такую минуту, когда ей грозит опасность? Разве мы в состоянии отплатить ей таким поступком за ее доброту? Нет, никогда… даже ради Кит! Наш Луи как мужчина скорее справится с опасностью.

Мы приняли решение. Я уже сообщил свой план Круазету; он начал длинный, сбивчивый рассказ о мадам д’О. Мне казалось, что он говорит больше для того, чтобы поддержать в нас мужество, и я мало обратил внимания на его слова; он не успел еще дойти до самой сущности дела, а может быть, и я не сумел схватить ее, когда на улице послышался шум и он остановился. До нас донесся шум людей, приближающихся к дому. Разговор наш был прерван, и мы бросились по своим местам.

Но прежде чем мы разошлись, мимо меня, в то время, как я стоял у ворот, в слабом, едва брезжущем свете утра, проскользнула легкая фигура женщины, которая на мгновение положила свою руку в мою. Мне трудно было признать ее; но я заметил под капюшоном бледное лицо, с добрыми, кроткими глазами. Я поднес эту руку к своим губам и поцеловал ее. Все колебания мои пропали и мне стало ясно, в чем была наша прямая обязанность. Я стоял, терпеливо ожидая, что будет.

Глава IX Голова Эразма

Я продолжал ждать… и совершенно один. Ворота уже начинали подаваться. Шайка злодеев, все подкрепляемая новыми пришельцами, громила их снаружи и удары слышались один за другим; уже несколько тяжелых тесин было проломано и сквозь отверстия до меня долетали самые зверские проклятия. Уставших заменяли новые; вместо сломанных орудий они приносили другие и работали с дикой энергией. В начале, ожидая, что будут стрелять, они проявили осторожность, и к воротам подошли только более смелые. Но теперь, не видя сопротивление, вся толпа ломилась в них. Они едва отодвинулись, чтобы дать простор для размаха тяжелых молотов; они ревели, как бешеные, и бросались с разбегу на них и когда ворога подавались и слышался треск сломанных скреплений, они колотили в них кулаками.

Одна толстая железная полоса все еще продолжала держаться, и я не сводил с нее глаз, как очарованный. Я оставался один на опустелом дворе и стоял в стороне за одним из толстых каменных столбов, на котором были подвешены ворота. Позади меня большая входная дверь в дом была настежь открыта. В одной из комнат первого этажа, узкие, высокие окна которой также были открыты, еще горели свечи красным дымным пламенем. На широком каменном подоконнике я видел почти детскую фигуру Круазета, безмолвно смотревшего на меня. Он был бледен, я кивнул ему и улыбнулся. Злоба преодолевала во мне страх; при этих демонских криках, мне приходили на ум старые рассказы о временах Жакерии и как мы раздавили ее.

В эту минуту шум ударов и крики толпы усилились, как бывает, когда собаки, попавшие на след, увидят добычу. Я быстро повернулся к воротам, вспомнив, что меня ожидало. Железная полоса начинала сдавать; левая половина ворот медленно наклонялась вовнутрь. В открывшейся щели мелькали зверские лица, с воспаленными глазами, и до меня долетел сверху крик ужаса Круазета! Я закричал ему в ответ и бросился бегом через двор и по ступеням лестницы.

Я побежал еще шибче, когда сзади меня раздался пистолетный выстрел и пуля прожужжала мимо моих ушей. Но она меня не задела, и, вскочив с одного прыжка на верхнюю ступень лестницы, я оглянулся назад. Разбойники уже были на середине двора. Я пытался было закрыть на замок входную дверь, но не успел; я слышал позади себя рев торжествующей толпы. Ждать было нечего. Я бросился со всех ног по дубовой лестнице, перескакивая через четыре ступени сразу, и вбежал в большую залу налево, захлопнув за собою дверь.

Страшный беспорядок царил в когда-то богатой комнате. Часть дорогих ковров была сорвана. Одно из окон было закрыто и ставня опущена: без сомнения это сделал Круазет. Два других окна были открыты, как будто их не успели запереть, и проходящий в них дневной свет придавал всему мертвенный колорит, смешиваясь с красноватым пламенем свечей, которые еще горели в шандалах. Мебель была сдвинута на сторону и частью навалена в виде баррикады поперек комнаты, и прикрыта, чтобы замаскировать ее слабость, сорванными со стен коврами.

За этим слабым оплотом, спинами к двери, которая, по-видимому, вела во внутренние комнаты, стояли Мари с Круазетом, бледные и готовые к борьбе. У первого в руках была длинная пика, Круазет уставил на спинке стула аркебуз с раструбом и раздувал фитиль, в то время, как я вбежал. У каждого, кроме того, было по шпаге. Я быстро проскочил в маленькое отверстие, нарочно оставленное для меня в баррикаде, и занял свое место.

— Все хорошо? — проговорил Круазет, беспокойно взглянув на меня.

— Кажется, — ответил, задыхаясь.

— Ты не ранен?

— Даже не задет!

Я только что успел обнажить шпагу, когда ворвались с дюжину негодяев, — оборванные, запыхавшиеся, с красными лицами и выпученными жадными глазами. Попав Сюда, они сразу остановились. Их дикие крики смолкли и, наталкиваясь друг на друга с проклятиями, они остановились в удивлении, видимо, не ожидая такого неприятного сюрприза. Предводителем их был мясник с большою секирою на обнаженном плече; но между ними были также два или три солдата в королевской форме и с большими пиками. Они искали только жертв и, не встретив никакого сопротивления у ворот, передовые из них остановились в нерешительности при виде направленного на них дула и зажженного фитиля.

Я воспользовался случаем. Остановка эта была нашим единственным шансом; я вскочил на стул и замахал рукою в знак молчания. Инстинкт повиновения оказал на момент свое действие, и в комнате водворилась тишина.

— Берегитесь! — воскликнул я, как только мог громче и твердым голосом, хотя сердце мое сжималось при взгляде на эти зверские лица, смотревшие на меня и в то же время избегавшие моих взглядов. — Берегитесь, что вы делаете! Мы такие же католики, как и вы, и добрые сыны церкви. Мы верные подданные! Да здравствует король, господа! Боже, храни короля! — И при этом я ударил шпагой по баррикаде, так что сталь зазвенела.

— Боже, храни короля!

— Кричи: «Да здравствует месса!» — раздался голос из толпы.

— Конечно, господа! — отвечал я с вежливостью. — От всего моего сердца. Да здравствует месса! Да здравствует месса!

Это поставило мясника, к счастию еще трезвого, в неожиданное затруднение. Он не предвидел ничего подобного и выпучил на нас глаза с таким изумлением, как будто бык, которого он только что собирался ударить обухом по голове, вдруг открыл рот и заговорил.

Позже оказалось, что в числе убитых толпою было и несколько католиков; но как обнаружилось впоследствии, причиною их смерти была личная месть. За исключением этих случаев, крик «Да здравствует месса!» — обыкновенно вынуждал к пощаде, особенно в начале утра, когда толпа еще не вполне сознавала представленное ей право убийства и люди еще не совсем опьянели от пролитой крови.

Я заметил колебания в шайке и, когда один спросил, кто мы такие, я отвечал смело:

— Я Ан де Кайлю, племянник виконта де Кайлю, королевского губернатора Баионы и Ландов! А они — мои братья. Вы ответите, господа, если прикоснетесь к нам. Виконт жестоко отомстит за малейшее насилие над нами.

Закрыв глаза, я до сих пор вижу то глупое изумление, то приниженное зверство, которое выразилось на этих лицах. Как ни были грубы и тупы эти люди, слова мои произвели на них впечатление; они уже колебались и настроение поворачивало в нашу пользу, когда кто-то закричал сзади:

— Проклятые щенки! Выбросьте их за окошко!

Я быстро взглянул по направлению, откуда слышался голос, — в самом темном углу комнаты, близ закрытого ставней окна. Я мог только различить худощавую фигуру в длинном плаще и в маске, — по виду напоминающую женщину, — и около нее двух здоровенных парней, которые держались в стороне от других.

Говоривший был смелее других, находясь в самом конце комнаты; между тем передовые обнаружили меньше решимости. Нас было только трое и, конечно, мы были бы смяты при первом их натиске вместе с нашею баррикадой; но все же с нами нужно было считаться. Аркебуз Круазета, с его горевшим фитилем, заряженный несколькими кусками свинца, весьма серьезное оружие на расстоянии пяти шагов и, разбрасывая свой заряд, мог нанести весьма тяжелые раны. Многие из присутствующих, и особенно их предводители, сознавали это очень хорошо. Дело не обошлось бы без убитых между нападающими, и такая перспектива, в виду ожидаемого грабежа, была для них не особенно приятна. Кроме того большинство между ними все-таки помнило, что оставалось множество гугенотов, которых можно было безнаказанно убивать и грабить; к чему же резать горло католикам да еще попасть из-за этого в беду.

К нашему несчастью, в самый момент кризиса тот же голос из угла напомнил их главную цель, закричав:

— Паван! Где Паван?

— А! — подхватил мясник, плюнув при этом на руки и ухватив покрепче свою секиру. — Подавайте сюда эту собаку, еретика и тогда убирайтесь! Ведите нас к нему!

— Паван? — отвечал я спокойно, но при этом не мог оторвать глаз от сверкающего, острого лезвия топора в его руках. — Его нет здесь!

— Это ложь! Он прячется в комнате позади вас! — воскликнул тот же голос, — выдайте его.

— Да, выдайте его! — повторил человек с секирой, почти добродушным тоном, — или вам плохо будет. Пустите нас к нему и убирайтесь.

В толпе слышалось ворчание и крики:

— Смерть гугенотам! Да здравствует Лорен! — показывавшие, что не все одобряли сделанное нам снисхождение.

— Берегитесь, господа, берегитесь, — продолжал я настаивать, — я клянусь, что его нет здесь! Я клянусь в этом, слышите ли?

Рев нетерпения и движение в толпе, как будто они уже собирались броситься на нас, заставили меня прекратить дальнейшие переговоры.

— Стойте! Стойте! — закричал я. — Одну минуту! Выслушайте меня! Вас слишком много для нас. Поклянитесь, что вы отпустите нас, если мы дадим вам дорогу!

С дюжину голосов отвечали согласием. Но я смотрел только на мясника; он казался мне лучше других.

— Я, я клянусь! — закричал он.

— Мессой?

— Мессой.

Я дернул за рукав Круазета и в тот же момент он сорвал горевший фитиль и бросил свое тяжелое ружье на пол.

Толпа бросилась через нашу баррикаду, ломая составлявшую ее мебель, а мы отпрянули в сторону и быстро друг за другом проскользнули через нее. В то время, как мы поспешно переходили к другому концу комнаты, никто, по-видимому, не обращал на нас внимание. Все были заняты одною мыслью — добраться скорее до своей жертвы. Мы были уже у выхода, в то время, как раздался первый удар мясника в дверь. Мы летели стремглав вниз по лестнице, объятые паническим страхом (что скрывать это) и услышали рев толпы в то время как были уже у выходной двери; но мы не оглянулись и не останавливались ни на одно мгновение. Через несколько секунд мы уже перескочили через поваленные ворота и были на улице. Какой-то калека, две или три собаки, несколько женщин, боязливо, но с любопытством, заглядывавших во внутрь, привязанная к столбу лошадь, — вот все, что мы видели. Никто не останавливал нас и через минуту мы уже повернули за угол и потеряли дом из виду.

— Теперь они будут верить слову благородного человека, — сказал я с улыбкой, вкладывая в ножны шпагу.

— Я желал бы взглянуть на нее в этот момент, — отвечал Круазет. — Ты видел мадам д’О?

Я покачал головою, не отвечая на вопрос. Я не был уверен в этом и воспоминание о ней приводило меня в ужас. Неужели я видел ее… это было нечто чудовищное, противоестественное! Ее родная сестра! Ее зять!

Я поспешил переменить разговор.

— Паваны, — начал я, — имели пять минут времени.

— Больше, — отвечал Круазет, — если только они тотчас же выбрались из дома. Если с ними ничего не случилось и никто не задержал их, то они должны быть теперь уже у Марпуа. Они были уверены, что он впустит их к себе.

— О! — воскликнул я со вздохом, — как глупо было с нашей стороны увести оттуда мадам де Паван! Не вмешайся мы в ее дела, мы давно уже были бы с Луи, с нашим Луи, я хочу сказать.

— Правда, — отвечал тихим голосом Круазет, — но тогда нам не удалось бы спасти другого Луи, в чем, я думаю, мы успели. Он до сих пор находился бы в руках Паллавичини. Вот что Ан, будем думать, что все вышло к лучшему, — при этих словах уверенная отвага блеснула в его глазах и мне стало стыдно. — Скорей на помощь! Бог пособит нам подоспеть вовремя!

— Да, на помощь! — отвечал я, увлеченный его отвагой. — Первая улица направо, вторая налево и опять первая направо. Кажется, так они говорили нам? Дом против книжной лавки с вывескою головы Эразма. Вперед, мальчуганы! Еще может быть не поздно.

Но прежде, чем продолжить свой рассказ, я должен объяснить, что было ранее. Комната, которую мы охраняли с такой самоотверженностью, была пуста. План принадлежал мне и я гордился этим. Я нарочно побежал от ворот, а попытка закрыть наружную дверь, баррикада, — все это было сделано, чтобы отвлечь внимание наших врагов. Паван с женой, наскоро переодетой мальчиком, все время скрывались за дверями домика привратника у ворот, и незаметно выскользнули на улицу во время первого смятения, когда нападающие ворвались в дом.

Даже слуги, как мы узнали впоследствии, спрятавшиеся в подвалах дома, успели спастись таким же образом, хотя некоторые из них позже и были убиты на улицах, как гугеноты. Было еще одно обстоятельство, увеличивавшее мои надежды на спасение Павана и его жены: я дал ему кольцо герцога.

Дом Павана, где мы были до сих пор, находился в некотором расстоянии от центра той кровавой бури, которая охватила в это утро несчастный Париж. Он был в нескольких стах шагах от улицы Бетизи, где жил адмирал и сравнительно в стороне; поглощенные треволнениями драмы, в которой только что участвовали, мы мало обращали внимания на яростный трезвон колоколов, на выстрелы, крики и всеобщее смятение, указывавшие на то состояние, в котором теперь находился город. Мы не могли представить себе тех ужасных сцен, которые происходили неподалеку от нас. Страшная правда открылась нам теперь на улицах, и при виде ее кровь готова была застыть в наших жилах; для этого довольно было пройти сто шагов, повернуть за угол. Мы, только что оставившие деревню и неделю тому назад беззаботные, веселые, совсем не помышлявшие о смерти, теперь были ввергнуты в скопище ужасов, не поддававшихся описанию. И какой ужасный контраст представляло это ясное небо с тем, что творилось вокруг! Даже в этот момент, недалеко от нас, мы слышали песню жаворонка; солнце освещало верхушки домов, кудрявые облака проходили над ними, веяло свежестью раннего утра…

Где все это творилось? Неужели в этих узеньких переулках поблизости… вопли, проклятия, мольбы; кучки похожих на демонов людей бегали по ним; солдаты королевской стражи и зверская толпа разбивали окна, двери и перебегали с окровавленным оружием из дома в дом, разыскивая, преследуя и, наконец, убивая в каком-нибудь темном углу, — нанося удар за ударом корчившемуся в предсмертных судорогах несчастному! Здесь гибли под рукой убийцы женщины, дети; иной еще отбивается первым попавшимся под руку оружием и умирает прижатый к стене; наваленные груды трупов запружали кровь в уличных канавах!

Я был в Кагоре в 1580 году, когда дрались на улицах и видел, как убивали женщин. Я был с Шатильоном, девять лет спустя, когда он проезжал предместьями Парижа и, помня этот самый день и смерть своего отца, никому не давал пощады. Я участвовал в битвах под Курта и Иври и мне несколько раз приходилось видеть, как закалывали пленных целыми сотнями! Но это была война, и ее жертвы, умиравшие под Божьим небом, с оружием в руках: это не были женщины и дети, только что пробудившиеся ото сна. При всех этих случаях я не чувствовал того ужаса, той жалости и негодования, какие охватили меня в это памятное, давно прошедшее летнее утро, когда мне пришлось в первый раз увидеть, освещенные солнцем, парижские улицы.

Круазет ухватился за меня, весь бледный и помертвелый, с закрытыми глазами, так что я должен был вести его.

Мари шел с другой стороны, с сжатыми губами и суровым лицом.

На пути нам встретился, подобно многим из убийц, пьяный, шатавшийся солдат королевской стражи; его окровавленные руки обличали, чем он был занят. Он загородил нам дорогу и я прошел стороной; но Мари продолжал идти прямо, как будто перед ним никого не было и этот человек, позоривший образ Божий, не стоял на его пути.

Я видел только, что рука его как будто случайно прикоснулась к рукоятке его кинжала. К счастью нашему, а может быть, и к своему, королевский стрелок отшатнулся в сторону и миновал нас. Мы избегли этой опасности. Но видеть, как у вас на глазах убивали женщин и проходить мимо… О, это было ужасно, до того ужасно, что если бы я в то время обладал волшебным талисманом, исполнявшим мои желания; то я потребовал бы пять тысяч всадников, во главе которых я понесся бы по улицам Парижа!

Хотя оргия достигла, по-видимому, своего зенита, нас пока никто не трогал. Правда, нас останавливали в каждой из пройденных улиц шайки бежавших нам навстречу убийц; но так как мы имели на себе те же знаки, что и у них, называли себя и провозглашали пароль: «Да здравствует месса», то нас пропускали далее. Трудно дать понятие о том смятении и хаосе, которые царили в городе и теперь мне самому даже трудно поверить, что я действительно был свидетелем некоторых из происшествий этого утра. Между прочим, мимо нас пронесся на коне богато одетый человек со шпагою наголо, кричавший как бесноватый: «Режьте их! Режьте их!» — и этот крик долетал до нас, пока он не исчез из виду. Мы наткнулись далее на трупы отца с двумя сыновьями, они были брошены все вместе в канаву. Младшему из мальчиков было не более тринадцати лет. Я упоминаю об этой группе (мы видели картины еще ужаснее), потому что этот мальчик, Жан Номпар де Гоман, остался в живых; он жив и до сих пор, — это мой друг маршал де ля Форс.

Это напоминает мне о единственном случае, где нам удалось оказать помощь. При повороте в улицу, мы наткнулись на шайку солдат, окружавших мальчика лет четырнадцати. На нем было длинное платье школьника, а в руках пачка книг, за которые он крепко держался (может быть, инстинктивно), несмотря на раздававшиеся вокруг нею угрозы смерти. Они требовали, чтобы он назвал свое имя, в то время, как мы подошли. Он не мот или не хотел назвать себя; но несколько раз повторял в испуге, что идет в Бургонскую коллегию. Католик ли он? Он молчал. Один из солдат, державший его за воротник, занес свою пику, мальчик инстинктивно поднял руку с книгами, чтобы защитить от удара лицо. Круазет с криком бросился вперед, чтобы остановить удар.

— Смотрите! Смотрите! — кричал он громким голосом, так что солдат остановился с поднятой рукой. — У него молитвенник! У него молитвенник! Он не еретик! Он католик!

Злодей опустил оружие и выхватил книги. Он смотрел на них глупым, недоумевающим взглядом; он мог только понять, что на одной из них был изображен красный крест. Этого для него было довольно: он выпустил мальчика, сопровождая это ударом и проклятием.

Но Круазет тем не удовлетворился, хотя мне была непонятна причина его упорства; я заметил только, что он переглянулся с мальчиком.

— Слушайте! — продолжал он, обращаясь смело к солдатам. — Отдайте ему его книги! Ведь они вам не нужны!

При этом вся группа обратилась с угрозами на нас. Им и так не нравилось наше вмешательство, а это уже заходило слишком далеко. Все они были пьяны и расположены к драке, к тому же они превосходили нас числом и скоро их оружие засверкало перед нашими глазами. Нам грозила неминуемая беда, если бы к нам не подоспел неожиданный союзник.

— Стойте, стойте! — закричал он громким голосом, бросившись между нами. — В чем дело? К чему драться между собою, когда еще остается перерезать горло у стольких еретиков и получить вдобавок царство небесное! Стойте же, говорю я вам!

— Кто ты такой? — заревела вся шайка.

— Я герцог Гиз! — преспокойно отвечал он. — Пустите господ, черт вас подери.

Манера этого человека подействовала сильнее сто слов, потому что вряд ли можно было где найти более отчаянного головореза. Я тотчас же узнал его, да и шайка разбойников почуяла в нем своего господина. Ограничиваясь несколькими проклятиями, они бросили на землю книги (в чем выказалось их настоящее понятие о религии) и двинулись дальше с криком:

— Бей! Бей гугенотов!

Оставшийся с нами человек был Бюре, — тот самый Бегез Бюре, — который еще только вчера (хотя, казалось, много месяцев уже прошло с тех пор) предал нас в руки Безера. С тех пор мы не видели его. Теперь он загладил Часть своего проступка, и мы еще не знали, как относится к нему. Но он был не из таких, чтобы сконфузиться чем-нибудь и, добродушно ухмыляясь, смотрел нам прямо в глаза.

— Я не злопамятен, господа, — сказал он нахально.

— Да, не похоже на это, — отвечал я.

— Вот и все, — сказал он. — Если вам потребуется то же самое, только дайте мне знать. Пока до свидания, господа.

Он надел набекрень свою шляпу и быстро пошел тою же дорогой, которой держались и мы. Мы видели, как на всем ходу он сделал выпад своей рапирой в труп, поставленный для шутки у дверей одного дома, — как он промахнулся и поспешил далее и, наконец, скрылся за углом.

Мы остановились только на момент, чтобы сказать несколько слов спасенному нами мальчику.

— Покажите свои книги, если вас кто остановит, — наставлял его Круазет. Он сам еще походил на ребенка, с его белокурыми локонами вокруг нежного, взволнованного лица и, стоя вместе, они представляли, как мне казалось, очень милую картину. — Покажите им только книгу с крестом. Дай Бог вам дойти благополучно до коллегии.

— Я бы хотел знать ваше имя, — сказал мальчик. Его сдержанность и спокойствие при такой обстановке просто поражали меня. — Я Максимилиан де Бетюн, сын барона де Рони.

— В таком случае, — воскликнул Круазет, — услуга за услугу. Ваш отец вчера, нет позавчера, предостерегал нас…

Тут он сразу остановился и закричал:

— Бегите! Бегите!

Мальчику не понадобилось второе предостережение и он как вихрь понесся по улице; мы увидели двух или трех приближавшихся к нам злодеев, видимо, в поисках новой жертвы. Они заметили его и уже готовы были преследовать; но, увидев трех вооруженных человек, сочли за лучшее оставить его в покое.

Его дальнейшие приключения хорошо известны: он также в живых теперь. Его останавливали два раза, после того, как он покинул нас; но каждый раз ему удавалось спастись, показывая книгу с крестом. Когда он достиг здания коллегии, привратник не пустил его, и он оставался несколько времени на улице, подвергаясь каждую минуту опасности быть убитым и не зная что делать. Наконец, ему удалось упросить привратника, которому он отдал несколько бывших при нем мелких монет, чтобы тот позвал принципала коллегии, который сжалился над ним и скрывал его в течение трех дней. По окончании резни, его разыскали двое вооруженных слуг его отца и доставили к родным. Вот каким образом Франция чуть было не лишилась одного из своих великих министров — герцога де Сюлли.

Но возвращаюсь к нашим похождениям. После того, как мальчик скрылся из виду, мы, не теряя ни минуты продолжали свой путь и, невзирая на все ужасы, которые встречались нам на каждом шагу, упорно считали повороты улиц, преследуя только одну цель: как можно скорее разыскать дом против книжной лавки, под вывеской головы Эразма. Мы скоро вошли в длинную, узкую улицу; в конце ее виднелась река, сверкавшая в лучах солнца. В улице было тихо и пусто; мы не видели здесь ни одной живой души, кроме бродячей собаки. Шум и волнение, свирепствовавшие в других частях города, не долетали сюда. Мы вздохнули свободнее.

— Это должна быть та улица, — сказал Круазет.

Я кивнул. В то же время я заметил почти посредине ее вывеску, которую мы искали, и указал на нее. Но только вовремя ли мы пришли сюда, или уже поздно? Вот в чем был вопрос. Побуждаемые одной и той же мыслью, мы побежали. Не добежав нескольких шагов до головы Эразма, сперва Круазет, а потом и мы остановились как вкопанные.

Дом против книжной лавки был разграблен и опустошен сверху донизу. Это был высокий дом, выходивший прямо на улицу и каждое стекло в нем было разбито. Наружная дверь висела на одной петле и все полотно ее было расщеплено ударами топора. Черепки фарфора и осколки стекла, перебитого в бессильной злобе, покрывали ступени лестницы и в углу ее стекала по каплям красная струйка, которая должна была затем остыть в уличной канаве. Откуда текла эта струйка? Увы! Глаза наши скоро остановились на трупе человека.

Он лежал на самом пороге; голова откинулась, широко раскрытые уже остекленевшие глаза были обращены к летнему небу, посылавшему им лучи солнца. Дрожа от ужаса, мы заглянули в лицо. Это был слуга, находившийся вместе с Паваном у нас в Кайлю. Мы сразу его узнали, он нам был хорошо знаком, и мы его любили. Он часто носил наши ружья и рассказывал нам про войну. Кровь медленно сочилась из раны. Он был мертв.

Круазет весь затрясся. Он обхватил руками один из каменных столбов портика и прижался лицом к его холодной поверхности, чтобы скрыть слезы. Пришел конец. В глубине души мы до сих пор не переставали надеяться, что какая-нибудь счастливая случайность, чье-нибудь предостережение спасет нашего друга.

— О, бедная, бедная Кит! — Круазет разразился рыданиями. — О, Кит, Кит!

Глава X Эй, эй, гугенот!

Я помню, что покойный Великий Генрих IV (я не знавал человека храбрее его: он любил опасность как женщину, ради ее самой) не мог сомкнуть глаз перед битвой. Я слышал это по крайней мере от него самого перед сражением под Арк. В натуре Круазета было нечто подобное: он был способен к сильному напряжению, не покидавшему его, пока грозила опасность, тогда как мы с Мари были менее впечатлительны и менее подвижны: мы в этом случае, пожалуй, более походили на немцев.

Легкий шум, похожий на скрип качавшейся вывески, внезапно вывел меня из задумчивости. Я медленно повернулся, все еще в грустном раздумьи. Одна половина двери в книжной лавке приоткрылась, из нее выглядывала старуха.

Когда наши глаза встретились, она сделала легкое движение, как бы намереваясь закрыть дверь. Но я не шевелился и, успокоенная этим, она украдкой кивнула мне головой. Я сделал шаг вперед.

— Шш, шш! — шептала она. Ее старое, сморщенное лицо, походившее на вылежавшееся нормандское яблоко, выразило глубокую жалость, когда она взглянула на Круазета. — Шш!

— Что таксе? — спросил я машинально.

— Его взяли! — прошептала она.

— Кого? — спросил я, не догадываясь.

Она кивнула головой на разоренный дом и отвечала;

— Молодого сеньора, который жил там. О, господа! — продолжала она. — Каким красавцем он выглядел, когда вернулся вчера вечером с королевского приема! Я еще не видывала такого красавца, в атласном колете с бантами! И подумать только, что сегодня «утром за ним гонялись, как за крысой!

Сердце мое встрепенулось, в нем пробудилась новая, радостная надежда.

— Ушел ли он от них? — воскликнул я в волнении. — Удалось ли ему скрыться?

— Как же! — живо ответила она. — Вон этот бедняга (он теперь лежит спокойно, да простит ему Господь его ересь!) храбро отбивался у дверей, пока сеньор выбрался на крышу и побежал по верхушкам домов вдоль всей улицы, а они внизу ревели и стреляли по нем; точь-в-точь, как мальчишки с каменьями гонятся за белкой!

— И он скрылся?

— Скрылся! — отвечала она, покачав своей старой головой в раздумьи. — Этого я не знаю! Боюсь, что теперь они его уже взяли. Мы все время дрожали наверху с моим стариком. Он в постели, да хранят нас святые! Но я слышала, как они побежали с криком и выстрелами к реке и, пожалуй, взяли его около Шателе! Мне думается так!

— Как давно это случилось? — воскликнул я.

— О! С полчаса. Пожалуй, вы будете его родные? — добавила она с любопытством.

Но я уже не отвечал. Я потряс за плечо Круазета, который не слышал нашего разговора.

— Есть надежда, что он жив! — сказал я ему на ухо. — Он убежал от них, слышишь? — и я быстро повторил ему рассказ старухи.

Приятно было видеть, как краска заиграла на его бледных щеках, а слезы высохли.

— Значит, есть надежда? — воскликнул он, схватив меня за руку. — Надежда, Ан! Идем скорее, не теряя ни одного мгновенья! Если он жив, мы станем сражаться рядом с ним!

Старуха напрасно пробовала удержать нас. Полная жалости к нам и уверенная, что мы идем на верную смерть, она забыла свою прежнюю осторожность и кричала нам вслед, чтобы мы вернулись. Но мы не обратили внимания на ее крики и бежали вслед за Круазетом, как только могли нас нести наши ноги. Луи скрылся.

Только мы повернули за угол к реке, как до нас донесся непрерывный гул человеческих голосов, одновременно со свежим ветерком. По ту сторону реки, на острове Ситэ, тысячи крыш сияли, озаренные ярким солнечным светом. Но мы быстро повернули направо, мало обращая внимания на эту картину, и замедлили шаги, только приблизившись к толпе. Перед нами был мост и перед ним на нашем же берегу стоял замок с его седыми башнями и стенами. Перед замком, по берегу реки, лежала большая площадь, наполовину запруженная народом. Между ними царила сравнительная тишина и было заметно какое-то сосредоточенное ожидание, точно предстоящего зрелища; толпа пока еще не обнаруживала желания принять активное участие в происходившем.

Мы быстро направились в середину ее и скоро догадались о причине замеченной нами тишины и неподвижности, которая вначале изумила нас. Отсутствие всех этих ужасных симптомов повального грабежа и резни, которые мы видели раньше на каждом шагу, — преследование убегавших, удары, крики, проклятия, треск разбиваемых дверей, пьяный вой, — в начале даже успокоило нас. Но это продолжалось недолго. Толпа, бывшая перед нами, видимо, находилась под влиянием организованной силы.

Наши сердца только пуще сжались при этом открытии. Мы знали, что от слепой яростно расходившейся толпы, похожей на сорвавшегося с привязи бешеного быка, представлялся еще какой-нибудь шанс на спасение.

Но при этом холодном, кровожадном преследовании спасения почти не могло быть.

Все находившиеся около нас смотрели по одному направлению, на группу старых домов против реки. Площадка перед ними была пуста; несколько десятков королевских стрелков и конных стражников, стоявших интервалами, не допускали сюда народ, нанося удары плашмя своими палашами наиболее смелым. По концам этой площадки, особенно заметно с нашей стороны, где; она закруглялась по линии домов, стояло по небольшой группе всадников, пожалуй, из семи человек в каждой.

Посреди площадки выделялась одинокая фигура, которая тихо проезжала взад и вперед, посматривая на дома; это был громадного роста человек, вооруженный с головы до ног, в высоких сапогах и с большим пером в шляпе, которое мерно раскачивалось при движении его лошади.

Я не мог видеть его лица, да этого и не нужно было. Я и так знал его и застонал почти вслух, — это был Безер!

Теперь я понял смысл всей этой сцены. Всадники, большею частью суровые, бородатые швейцарцы, смотревшие с презрением на окружавшую их толпу и не жалевшие ударов, носили его цвета и были вооружены с головы до ног. Весь этот порядок и дисциплина были делом его рук: он добивался мщения. Теперь точно стальное кольцо охватило нашего друга, и я чувствовал, что для него пропала последняя надежда.

Взором, полным отчаяния, смотрели мы на старые, деревянные дома. Они, по-видимому, готовы были повалиться от старости, благодаря выдающимся верхним этажам. Крыши их представляли целый лабиринт крутых скатов, желобов, покривившихся труб, деревянных шпилей и гниющих брусьев. Между ними, должно быть, скрывался жених Кит. Да, это было дурное место для игры в прятки, — только не со смертью. В нижних этажах домов не было ни окон, ни дверей: прибрежье часто затоплялось рекой, как я узнал впоследствии. Но по всему фасаду шла длинная, деревянная галерея выше человеческого роста, куда вели две деревянные лестницы по концам. Над нею подымалась точно такая же вторая галерея, а выше виднелся ряд окон в скатах крыши.

В каждой галерее и на крыше были поставлены часовые. Если кто-нибудь из них шевелился, или заглядывал внутрь, где работала другая партия солдат, отряженная для розыска беглеца, в толпе поднимался ропот, переходивший раза два в тот рев, который наводил на меня такой ужас. Мне показалось, что волнение это начиналось с дальнего конца толпы. Там собрались самые грубые ее элементы, и я видел, что всадникам Видама не раз приходилось вступать в борьбу с толпою. В этом же углу скоро раздались звуки воинственной песни, подхваченной и остальным сборищем: «Эй, эй, гугеноты! Очищайте место «папистам!», которая, как известно, была распространена между протестантами. Только в насмешку над гугенотами последние слова в каждой строке переставлены.

Этим временем мы пробились в первые ряды, и безмолвными взглядами спрашивали друг друга, что делать далее; но даже и Круазет не имел на это готового ответа. Ничего не оставалось делать. Мы опять опоздали! Но какой ужас, — стоять среди этой жестокой, беснующейся толпы и ждать, что вот сейчас нашего друга будут убивать для их потехи! Замучают, точно крысу, как выразилась старуха, и ни одной души, кроме нас, которая бы пожалела его! Ни одной души, которую бы мог потрясти его предсмертный крик, его последний умирающий взгляд.

— Да, — пробормотала, обращаясь к своей товарке, стоявшая около меня женщина (женщин было много в толпе), — плохо теперь приходится гугенотам. Это все наш молодец Лоррен! Но все-таки жаль этого красивого парня, Марго! Я сама видела, как он перескочил с крыши на крышу через переулок, точно сами святые перенесли его. И подумать, что это еретик!

— Это же колдовство, — отвечала другая, крестясь.

— Может быть! Только уж без колдовства ему не увернуться от этого верзилы, — сказала успокоительным тоном первая.

— Этого черта! — воскликнула Марго, украдкой показывая с выражением ненависти на Видама.

И тут злобным шепотом, с проклятиями, она рассказала про него своей подруге такую историю, от которой кровь застыла в моих жилах. — Да, он сделал это! А она еще святой веры! — закончила она. — Да воздаст ему за это Пресвятая Дева Лоретская!

Почем я знал, может, это была и правда; я слышал про него не меньшие ужасы, от того самого бедняка, который лежал теперь на пороге дома Павана и от многих других. В это время Видам, проезжая взад и вперед, повернулся лицом к нам, и я уставился на него, как очарованный, трепеща при одной мысли, что он нас признает.

И он увидел нас! Я совсем позабыл об его удивительном зрении. По его лицу пробежала суровая улыбка. Глаза его остановились на нас в то время, как он отдавал приказание. Я совсем омертвел. О побеге и думать было нечего, мы со всех сторон были сжаты толпой, так что едва могли пошевелиться. Но я все-таки сделал попытку.

— Круазет, — прошептал я, оборачиваясь. — Нагни голову. Может быть, он тебя еще не заметил. Нагибай голову!

Но Сент-Круа был упрям и не послушался меня. И когда к нам подъехало несколько всадников и грубым голосом потребовали, чтобы мы вышли вперед, Круазет, оттолкнув нас, выступил первым, с гордо поднятою головою. Следуя за ним, я увидел, что губы его были крепко сжаты и в глазах огонь. В то время, как мы выходили из рядов, толпа позади нас было бросилась вслед за нами, — я уж не знаю, с враждебною целью, или под влиянием любопытства. Несколько ударов длинных пик заставили ее попятиться назад, с воем и проклятиями.

Я ждал, что нас поведут к Безеру; не могу сказать, что бы последовало за тем. Но он всегда поступал вопреки моим ожиданиям; он только взглянул на нас с зверской усмешкой и закричал:

— Смотри, чтобы они опять не убежали! Но не смей к мим прикасаться, пока я не соберу всю шайку!

Он отвернулся от нас. Меня душила страшная злоба. Неужто он осмелится тронуть нас? Неужто Видам может совершить открытое убийство племянника Кайлю? Я не допускал этой мысли. Но вместе с тем…

В этот момент дальнейшее течение моих мыслей было прервано Круазетом. Я заметил, что он не шел вместе с нами. Он бросился к Видаму; повернувшись, я увидел, что он обхватил с мольбою его колени. Я не мог расслышать на таком расстоянии его слова, тем более, что сопровождавший нас всадник был между нами. Но до меня донесся отвес Видама.

— Никогда! — закричал он и едва сдерживаемая ярость звучала в его голосе. — Не путайтесь в мои планы! Что вы в них понимаете? И слушай, Сент-Круа, кажется, так тебя зовут, мальчик, если ты осмелишься еще разговаривать со мной, то я… нет, я не убью тебя. Это тебе еще понравится, ты упрям. Но я велю тебя раздеть и высечь плетьми, как последнего поваренка на моей кухне! Иди прочь и помни это! — Лицо его было изуродовано при этом выражении злобы и нетерпения. Круазет медленно возвратился к нам, бледный и безмолвный.

— Ничего, — сказал я с горечью. — Может быть, в третий раз будет лучшая удача.

Нас поставили в середине группы вооруженных всадников с правой стороны. Вскоре после того я почувствовал прикосновение руки Мари. Он упорно смотрел на часового, стоявшего на крыше одного из отдаленных домов. Часовой стоял спиной к набережной и сильно размахивал руками.

— Он видит его, — пробормотал Мари.

Я вяло кивнул. Но это длилось только момент; оглушительный рев, пробежавший по всей толпе, заставил меня вздрогнуть. Что такое? Один из солдат, стоявший у окошка верхней галереи, направил острие своей пики в кого-то, находившегося внутри: больше мы ничего не видели.

Но часть толпы, находившаяся против этого окна, видела достаточно, чтобы восторжествовать над предосторожностью Видама. Он не предвидел той безумной ярости и страсти, которые могут охватить беспорядочную толпу, уже попробовавшую крови. Я заметил движение в отдаленных рядах. Потом сотни рук поднялись кверху и вместе с тем послышались крики негодования. Солдаты щедро раздавали удары, хотя медленно уступали напору массы. Но все их усилия были бесполезны. С торжествующими криками беспорядочный поток людей прорвался, оставив их за собой, и хлынул к лестнице. Безер был недалеко от нас в это время.

— Проклятие! — закричал он, сопровождая это такими ругательствами, которым мог бы позавидовать и его король. — Они выхватят его из моих рук, чертовы собаки!

Он повернул лошадь и, вонзив шпоры, в один момент очутился у ближайшего к нам конца галереи. Он соскочил с лошади, бросив поводья, в несколько прыжков вбежал по лестнице и устремился по галереи. Шестеро из бывших с нами всадников тоже последовали его примеру и побежали вслед за ним.

— У меня захватило дыхание. Я чувствовал, что наступил решающий момент. Кто успеет первым: Видам или предводители толпы. Последним оставалось пробежать меньшее расстояние; но они все столпились на узенькой лестнице, причем некоторые под напором упали, так что произошла задержка. Поэтому Видам опередил их и уже бежал по галерее, прежде чем они успели добраться до ее начала.

Как я молил небо, чтобы толпа опередила его! Если бы произошла только краткая свалка между людьми Видама и толпою, Паван еще, пожалуй, мог бы скрыться. В этом переполохе надежда пробудилась во мне. Среди рева толпы выделялись густые голоса, гремевшие:

— Волк! Волк!

Я совсем потерял голову, выхватил свою шпагу и стал кричать, как безумный:

— Каплю! Кайлю!

Тысячи глаз смотрели с напряженным вниманием на передовые фигуры, бежавшие с каждой стороны галереи. Они встретились как раз у дверей дома. Я мог разглядеть, что предводитель толпы был худощавый человек; по виду это был монах, хотя, вопреки своему сану, он был вооружен, полы его длинного платья были подобраны и голова обнажена. Вот все, что я могу разобрать при первом взгляде на него. Когда я всмотрелся в него пристальнее, когда я увидел, что его и без того уже бледное, коварное лицо совсем помертвело, когда ужас выразился в его глазах, когда, увлекаемый толпою, он увидел, кто перед ним, когда эта презренная фигура дрогнула и была готова повернуть назад, но уже было поздно… тогда только я узнал коадъютора.

Я застыл с открытым ртом. Бывают секунды, которые стоят часов. В такую секунду решается жизнь или смерть человека. Одна из них наступила, когда встретились лицом к лицу эти два человека. Взглянув искоса друг на друга, как две огрызающихся собаки, они оба одновременно бросились к дверям.

Но в этот момент произошло нечто неожиданное. Я видел, как поднялись руки Видама и тяжелая рукоятка его шпаги обрушилась с страшною силою на бритый череп монаха. Тот повалился, как сноп, не вымолвив ни слова, не издав ни одного звука. Среди раздавшегося рева тысячной толпы, способного потрясти самое мужественное сердце, Безер исчез внутри дома!

Тут я понял, — что значат сила, дисциплина и навык. Следовавшие за Видамом солдаты, несмотря на то, что их было всего несколько человек, не задумываясь бросились на передовых из напиравшей толпы, которые в смятении спотыкались на трупе своего предводителя, и погнали их с галереи. Толпа, бывшая внизу, не имела огнестрельного оружия и не могла оказать им помощи; галерея была узка; через две минуты она уже была очищена и осталась во владении людей Видама. Какой-то громадного роста солдат поднял труп монаха и перебросил его как мешок зерна через перила. Он упал с глухим стуком на землю. Я услышал потрясающий крик, выделившийся над воем массы; затем толпа обступила тело и я больше ничего не видел.

Если бы только эти негодяи были сколько-нибудь догадливы, они тотчас же бросились бы к правой лестнице, где мы стояли с двумя или тремя верховными из отряда Безера. Они легко разделались бы с нами, тем более, что мы еще были обременены лошадьми в поводу, и потом могли бы напасть с двух концов на кучку людей, занимавших галерею. Но у толпы не было предводителей и никакого плана действий. Они только успели стащить с лошадей двух или трех солдат Безера, стоявших отдельно, и жестоко выместили на них свою злобу. Но большая часть швейцарцев избегла их участи благодаря тому, что все внимание толпы было сосредоточено на доме и на том, что происходило на галерее; они, отделавшись от нападавших, присоединились к нам. После минутного колебания, мы стали с ними в ряд и, не встречая препятствия, вскочили на трех из свободных лошадей.

Все это произошло скорее, чем я могу передать словами; только что мы успели вложить ноги в стремена, как временное затишье и следовавший за ним рев негодования возвестили о появлении Видама. Трудно передать, до чего была проникнута фанатизмом, жестокостью и мстительностью кровожадная парижская толпа того времени. Этот человек сейчас убил не только их предводителя, но и служителя алтаря. Он совершил святотатство! Что они сделают? Несколько наклонившись вперед, я видел всю галерею, и происходившая на ней сцена заставила меня позабыть о собственной опасности.

Никогда еще, вероятно, не приходилось Безеру проявлять с такой поразительной силою все свои качества, как в этот момент, когда он стоял с насмешливой улыбкой перед этим морем голов и смотрел непоколебимым взором, полным презрения, на всю эту массу, жаждавшую его смерти. Его несокрушимое спокойствие очаровало даже меня. Удивление временно сменило мою ненависть к этому человеку. Мне трудно было допустить, чтобы не было капли добра в такой бесстрашной натуре. И не было лица в мире (кроме разве одного), которое заставило бы меня в этот момент оторвать свои глаза от него. Но это другое лицо было около него. Я схватил за руку Мари и указал на фигуру с обнаженной головой вправо от Безера.

Это был сам Луи — наш Луи де Паван. Но как он изменился с тех пор, как я его видел в последний раз веселым кавалером, пробежавшим по улицам Кайлю, улыбающимся мам и посылавшим рукою прощанье своей невесте! Рядом с Видамом он казался совсем малорослым. Лицо, которое я привык видеть веселым и добродушным, теперь было бледно и сурово. Его волосы, волнистые и немного темнее чем у Круазета, висели в беспорядке и были покрыты кровью, сочившейся из раны на голове. Шпаги у него не было; его платье было все разорвано и покрыто пылью. Его губы дрожали. Но он гордо держал голову и был полон достоинства; я задыхался и сердце мое было готово разорваться на части, когда увидел его таким, — всеми брошенного и безоружного. Я уверен, что Кит, увидав его теперь, с радостью умерла бы вместе с ним, и я благодарил Бога, что она его не видела.

Что же предпримет теперь Видам? Конечно, он не отдаст его на растерзание этой толпы. Нет, я был уверен, что он ни с кем не разделит своего мщения; гордость его не допустила бы этого. Неожиданно сомнения мои разрешились. Я увидел, что Безер как-то особенно махнул рукой и в тот же миг, с громким криком, небольшая кучка всадников, собравшаяся около нас, понеслась в атаку на толпу у другого конца площади. Их было не более десяти или двенадцати человек, но поощренные его взглядом, они летели с такой отвагой, как будто их была тысяча. Толпа дрогнула и побежала в сторону. С быстротою молнии всадники повернули и поскакали назад, разгоняя встречавшиеся им на пути группы, и опять очутились около нас с торжествующей улыбкою на возбужденных лицах.

Маневр был отлично выполнен, и Видам поспешил к нашему концу галереи. Его люди бежали вниз с глазами, горевшими воинственным огнем и хватали как попало лошадей. В суматохе я потерял из виду Луи, но вскоре заметил его, бледного и ошеломленного, сидящего на лошади позади одного из всадников. Перед каждым из нас также вскочило по человеку, которые ничем не выразили своего удивления при виде нас. Да и не было времени для расспросов. Толпа, оправившаяся от первой атаки, все увеличивалась, и раздражение ее, особенно после удавшейся уловки Безера и в виду нашего отступления, — росло с каждой секундой.

Нас было менее сорока человек; к тому же на некоторых лошадях сидело по двое. Безер окинул быстрым взглядом свой отряд и глаза его остановились на нас. Он отдал какое-то приказание своему лейтенанту. Тот дал шпоры лошади, великолепному серой масти коню, не хуже чем у самого Безера, и подскакав к Круазету, ловко перетащил его к себе на седло. Я не понял цели этого. Но, увидев, что Круазет уселся позади Блеза Бюре (это был он), отчасти успокоился. Мы тотчас же тронулись и стали пробиваться сквозь толпу.

Я не могу рассказать, что было далее. Я видел только движение испуганных лошадей, мы были в самой середине отряда всадников, раскачивающихся в седлах; по временам мелькали по сторонам ряды бледных, озлобленных лиц, дико размахивавших руками. Раз я увидел, оглянувшись назад, что лошадь Видама о что-то споткнулась в толпе и упала на передние ноги, но неимоверным усилием он поднял ее и продолжал путь. В другой раз, минуту спустя, лошади ехавших по правую сторону от меня метнулись в сторону, и я увидел зрелище, которое не забуду во всю мою жизнь.

Это был труп коадъютора, лежавший лицом кверху; глаза его были открыты, зубы стиснуты в последней судороге. На нем лежало распростертое тело молодой женщины с золотистыми волосами. Я не знал, был ли это также труп, или живое тело; но вытянутая рука точно закостенела, а кроме того, через нее, вероятно, прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера. Впрочем, в течение того краткого времени, когда моя лошадь метнулась в сторону, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. И я с ужасом признал в ней женщину, еще недавно снабдившую меня условными знаками, которые и до сих пор были на моем платье; на боку у меня висела та самая шпага, которую я получил от нее при прощании. Мне вспомнились при этом гордые слова, сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: «Нет человека в Париже, который бы осмелился пойти против меня в эту ночь».

И что же? Рука его теперь была одинаково бессильна, как на добро, так и на зло. Мозг его бездействовал и повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие. Служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его. Все замыслы и планы его погибли вместе с ним.

Я был до того потрясен всем виденным, что пришел в себя только тогда, когда мы уже оставили за собой толпу и с грохотом проезжали по какой-то мощеной улице, уже не встречая дальнейшей задержки. Теперь меня обуревали сомнения, куда мы едем — уж не в дом ли Безера. Сердце мое сжалось при этой мысли. Но прежде чем я мог остановиться на каком-нибудь предположении, мы приблизились к каким-то массивным воротам, с большими круглыми башнями по сторонам. Вся наша кавалькада в беспорядке остановилась в узком проезде, между тем как Безер обменялся несколькими словами с начальником стражи. Последовал перерыв в несколько минут; потом тяжелые ворота медленно открылись, и мы, по двое, проехали под их сводом. Куда вели эти ворота, — в крепость, тюрьму или замок, — я оставался на этот счет в полном недоумении.

Мы выехали на открытую площадку — грязную, заваленную всяким мусором, с глубокими по ней колеями в разных направлениях и с полуразваливающимися шалашами и домишками, раскиданными по ее окраинам. Но за нею, когда мы быстро переехали ее… О милосердное небо!., перед нами открылась картина сельской природы.

Я никогда не забуду того облегчения, которое я почувствовал при этом. Я смотрел на мирную картину, освещенную солнцем, и едва верил своим глазам. Я вдыхал всеми легкими свежий воздух в каком-то радостном восторге, я подбросил вверх мою шпагу, между тем как окружающие меня суровые лица только усмехались, глядя на безумные проявления моей радости.

Я повернул голову и бросил взгляд на Париж; густой дым висел над его башнями и крышами; но мне казалось, что его окутывало какое-то адское облако. В ушах моих еще звучали крики, вопли, проклятия, сопровождающие смерть. В действительности до меня доносился глухой шум пальбы близ Лувра и трезвон колоколов. Мы встречали по дорогам и деревням группы поселян, привлеченных этим явлением. Они обращались с робкими вопросами к более добродушным из нашей группы, доказывая, что молва об ужасах, творившихся в городе, уже распространилась по окрестности. Я узнал потом, что ключи от городских ворот с вечера были отправлены к королю и что за исключением герцога Гиза, выехавшего в восемь часов в погоню за Монгомери и некоторыми протестантами (оставшимися, к их счастью, в Сент-Жерменском предместье), никто до нас еще не оставлял города.

Говоря о нашем отъезде, я должен упомянуть о тех чудовищных делах, которые совершались в Париже в течение этого и нескольких последующих дней и составляли стыд Франции в паше время, заставляя краснеть каждого порядочного француза даже при восшествии на престол покойного Генриха IV. Меня спрашивают иногда, как свидетеля, что я думаю об этом; и я отвечаю, что в этом деле виновата не одна наша родина. Вместе с королевой Екатериной де Медичи к нам было завезено сорок лет тому назад нечто неуловимое, но весьма сильное — дух жестокости и предательства. В Италии это свойство повело к печальным последствиям. Но привитый к более отважному характеру француза, к его северной воинственности — этот дух интриги сказался в еще более ужасных делах. В течение некоторого времени, пока он не вывелся сам собою, влияние его было истинным бедствием для Франции. Два герцога Гиз (Франциск и Генрих), кардинал де Гиз, принц Конде, адмирал Колиньи, король Генрих III, — все эти выдающиеся люди погибли под ножом убийц, в течение двадцати пяти лет с небольшим, не говоря уже о принце Оранском и Великом Генрихе.

Следует заметить при том, что большинство людей, участвовавших в этом деле, не вышли из первой молодости. Королем, конечно, прежде всего подчиненным своей матери, управляли при этом мальчики, едва кончившие свое ученье. Это были молодые, горячие головы, безрассудные молодые дворяне, готовые на всякое отчаянное дело, не думая о последствиях. Из четырех французов, игравших главные роли в этом деле, королю было двадцать два; его брату только двадцать; герцогу Гизу — двадцать один. Только маршал де Паван был один между ними зрелого возраста. Что касается до других заговорщиков, — королевы-матери, Реца, Невера и Бирига, то они были итальянцы, и пусть Италия отвечает за них, если Флоренция, Мантуа и Милан согласны поднять брошенную им перчатку.

Но возвратимся к нашему путешествию. Проехав около мили, мы сделали привал у постоялого двора, потерянные в городе лошади были заменены новыми, и Бюре принес нам еду. Мы совсем умирали с голоду и накинулись на нее, как звери.

Видам на своей лошади держался в стороне; ему прислуживал его паж. Я украдкой взглянул на него и мне показалось, что даже в этом железном человеке события прошлой ночи произвели некоторые перемены. Мне казалось, что я заметил на его лице выражение совершенно несвойственного ему волнения, — во всяком случае странного и несообразного с его характером. Я готов был поклясться, что в то время, как он смотрел на нас, на его мрачном лице мелькнуло ласковое выражение и какая-то печальная улыбка.

Луи находился с охранявшими его людьми в другой части двора; он не видел нас и еще не знал о нашем присутствии. Я видел в профиль его лицо; оно было бледно и задумчиво, в его выражении преобладала печаль, а не отчаяние. Он, без сомнения, думал, — не менее чем о своей собственной, — о судьбе, постигшей тех храбрых товарищей, которые еще вчера вместе пировали с ним. Когда вслед затем, по сигналу Бюре, мы выехали опять на дорогу, я, не спросившись, погнал мою лошадь и приблизился к Луи в то время, как мы выезжали из ворот.

Глава XI Тревожная ночь

— Луи! Луи!

Он вздрогнул и повернулся при звуке моего голоса на лице его были написаны радость и изумление. Кто-то раздобыл ему шляпу, помог привести в порядок платье и перевязал рану, — она не была опасна, — так что он имел теперь другой вид. Мрачное облако горя и отчаяния сменилось на мгновение выражением радости при виде меня, и он напомнил мне прежнего Луи в Кайлю, когда мы возвращались вместе с соколиной охоты или с какой-нибудь веселой прогулки, среди холмов. Но, увы! он был теперь без шпаги.

— Скажи мне! — воскликнул он после выражения первого удивления. — Как же вы попали сюда? Как очутились здесь, около меня? Все ли здоровы в Кайлю? Неужто мадемуазель…

— Она совершенно здорова! И думает теперь о тебе, я готов поклясться! — отвечал я с живостью. — Что до нас, — продолжал я, стараясь не касаться пока главного предмета, — то Мари и Круазет позади нас. Мы оставили Кайлю восемь дней тому назад. Вчера вечером мы прибыли в Париж. С тех пор мы не смыкали глаз; мы провели, Луи, такую ужасную ночь, какой я никогда…

Он остановил меня жестом.

— Тш! — прошептал он, подымая руку. — Не говори об этом, Ан, — и я понял, что воспоминание о судьбе его друзей, о тех ужасах, которые он видел и слышал, было еще так свежо, что для него был невыносим всякий намек. Проехав несколько времени в молчании, он опять спросил, что привело нас сюда.

— Мы приехали, чтобы предостеречь тебя, — отвечал я, указывая на одинокую фигуру Видама, ехавшего впереди кавалькады. — Он… он сказал, что Кит никогда не будет твоею женой и угрожал смертью тебе… и напугал ее. Тогда, узнав, что он уехал в Париж, мы двинулись следом за ним, чтобы предостеречь тебя. — После этого я вкратце передал ему все наши похождения, и все те странные случайности и недоразумения, которые задерживали нас в продолжении этой ужасной ночи до той самой минуты, когда уже было поздно что-нибудь предпринять.

Его глаза блестели, и краска покрыла лицо, пока я продолжал свой рассказ. Он крепко сжал мою руку и с нежной улыбкой взглянул назад, на Мари и Круазета.

— Это все похоже на вас! — воскликнул он, глубоко тронутый. — Это похоже на ее братьев! Храбрые, благородные юноши! Виконт будет гордиться вами! Вам всем предстоят славные дела!

— Но, Луи, — отвечал я печально, хотя мое сердце забилось от гордости при его словах, — если бы мы не опоздали! Если бы мы только могли попасть к тебе двумя часами ранее!

— Я боюсь, что ваши слова принесли бы уже мало пользы, — отвечал он, грустно покачивая головой. — Нас предали нашим врагам. Предостережения — сколько их было! Де Рони предостерегал нас, и мы не поверили ему. Взгляд короля предостерегал нас, — а мы верили ему. Но… — и при этом фигура Луи выпрямилась, он поднял руку, — и я вспомнил предсказание его родственника, — но это уже не повторится более во Франции, Ан! Никогда! Никто не будет верить друг другу! Не будет ни чести, ни веры, ни жалости, ни мира! И в доме Валуа свершившего это преступление, убийство не прекратится! Я верю в это! Я верю в это!

Как оправдались его слова, мы знаем это теперь. В продолжение двадцати двух лет, после 27 августа 1592 г. война не прекращалась ни на один месяц во Франции. На улицах Парижа, под Арком, Кутри, Иври кровь лилась рекой, дабы смыть кровь, пролитую в ночь на Варфоломеев день! Последний из Валуа был погребен под сводами Сент-Дени, и ему наследовал великий король, первый из всех живших до него французов — самый храбрый, добродушный, самый мудрый из всех: — и тот, в несчастную для Франции минуту, пал под ножом убийцы… И тут только Франция в ужасе своем, отринула от себя зло и предательство.

Разговаривая с Луи, я избегал одного предмета. Какие были намерения у Видама? Что означало это странное путешествие? Какая судьба ожидала Луи? Надежды оставалось так мало, что я старался не думать об этом.

Он сам заговорил позже, после заката, когда уже вечерние тени стали падать вокруг нас, а мы все еще на своих усталых лошадях продолжали двигаться к югу. Он внезапно спросил меня:

— Не знаешь ты, куда мы едем, Ан?

Его неожиданный вопрос сильно смутил меня и прошло несколько времени прежде, чем я ему ответил с затруднением:

— Домой, — сказал я на удачу.

— Домой? Нет. И в то же время по пути домой. В Кагор, — отвечал он с каким-то странным спокойствием. — Твоего дома, мой мальчик, я никогда не увижу. Я не увижу Кит! Мою дорогую Кит! — Он первый раз назвал ее при мне тем самым нежным именем, каким и мы привыкли ее называть. И чувство, звучавшее в его голосе, так тронуло меня, что я не мог удержать слез.

— Полно, мой мальчик, — сказал он тихо, наклонившись ко мне и положив руку мне на плечо, — мы ведь мужчины. Мы должны быть твердыми. Слезы не помогут нам — оставим их женщинам.

Я зарыдал пуще прежнего. Даже его голос дрогнул при последнем слове. Минуту спустя он уже говорил со мною спокойным голосом. Я сказал перед этим:

— Неужели Видам осмелился… публично.

— В этом не может быть и сомнения, — отвечал он. — Чем публичнее, тем лучше для него. Они не задумались в одно утро умертвить тысячи людей. Кто же потребует его к ответу, когда наш собственный король объявил каждого гугенота вне закона, объявил, что гугенота можно безнаказанно убить. Нет, когда Безер обезоружил меня, — и он показал на свою рану, — конечно, я ожидал немедленной смерти. Я видел смерть в его глазах, Ан! Но он не поразил меня.

— Отчего же? — спросил я в трепетном ожидании.

— Я могу только догадываться, — отвечал Луи со вздохом. — Он сказал, что моя жизнь в его руках, по что он убьет меня в другое время. Кроме того, — если я не дам ему слово следовать за ним, не делая попыток бежать дорогой, то он выбросит меня на растерзание тех собак, что ревут снаружи. Я дал слово. И мы едем вместе. И… О, Ан! — еще только вчера в это время мы ехали вместе с Телиньи домой из Лувра, где играли в paume с королем! И весь мир… весь мир казался тогда таким прекрасным!

— Я, или, вернее, Круазет, видел тебя в это время, — начал я и остановился, заметив охватившее его горе, при воспоминании о своих друзьях. — Но как тебе известно, Луи, что мы едем в Кагор?

— Он сказал мне, когда мы проезжали ворота, что назначен губернатором в Керси, чтобы провести эдикт против нашей религии. Разве ты не видишь, Ан, — прибавил мой товарищ с горечью, — что для него недостаточно просто убить! Он хочет измучить меня (но этого не удастся ему) ужасным ожиданием предстоящей смерти. Но, — воскликнул Паван, гордо подымая свою голову, — я не боюсь его! Я нисколько не боюсь его!

Сердце мое разрывалось. Я вспомнил, что гнев Видами был направлен более против моей кузины, чем ее жениха; и теперь, судя по угрозам, я угадал его намерение лучше Павана. Целью Видама было отомстить женщине, которая отвергла его. Он вез сюда из Парижа ее жениха, чтобы казнить его, предуведомив ее об этом. Вот в чем заключался его план: он не только сообщит ей, но сама казнь может совершиться в ее присутствии! Он мог заманить ее в Кагор и тогда…

Я весь затрепетал, точно пропасть внезапно открылась под моими ногами. В этом плане было столько адской жестокости, впрочем, совершенно в характере слышанных мною рассказов про Волка, что я не сомневался в справедливости моей догадки. Я прочитал замыслы его злого ума, и мне стало ясно, почему он взял на себя лишнее затруднение возиться с нами. Он надеялся через нас привлечь в Кагор мадемуазель Кайлю.

Конечно, я ничего не сказал об этом Луи. Я, как только мог, скрывал свои чувства; но мысленно дал себе страшную клятву, что в последний час мы еще поборемся с Видамом. В крайнем случае мы можем убить его, и хотя мы сами погибнем при этом, но зато избавим от страданий Кит. Мои слезы высохли при этих мыслях. Во мне загорелся огонь благородного негодования, или так мне казалось, по крайней мере.

Только на третий день нашего путешествия нас стали опережать гонцы, посланные из Парижа. Одного из них, который, как я узнал из разговоров окружающих, ехал в Кагор с письмами к губернатору и епископу, Видам остановил и потребовал к себе. Я не знаю, как это было устроено, но только епископ никогда не получил этих писем, в которых, мне думается, заключались полномочия на совместную власть с Видамом. Я знаю только, что мы оставили гонца, который, вероятно, не захотел рисковать своей жизнью, в одном весьма удобном помещении в Лиможе, откуда в свое время и не спеша он, должно быть, потом возвратился в Париж.

Самым странным в нашем путешествии было, пожалуй, то обстоятельство, как к нам относились наши спутники… На второй день нам не препятствовали ехать вместе, если мы только держались в середине растянувшейся кавалькады. Видам ехал один впереди, в мрачной задумчивости, с наклоненной головой, размышляя о своем плане мщения, как мне думалось. Он ехал так по целым дням, не говоря ни с кем и не отдавая никаких приказаний. По временам я даже почти жалел его. Он по-своему любил Кит, насколько была к тому способна деспотическая натура, не привыкшая к противоречию, и теперь он потерял ее безвозвратно. Что же даст ему задуманное отмщение? Только одно удовлетворение бессильной злобы. И но временам на меня производила чрезвычайно грустное впечатление эта одинокая гигантская фигура.

Он редко обращался к нам. Еще реже того к Луи. Когда это случалось, его резкий голос и жесткий взгляд ясно обнаруживали всю ту злобу, которую он питал к нему. Во время еды он сидел на одном конце стола, — мы четверо на другом, подобно тому, как было в наш первый вечер в Париже. И по временам я трепетал, случайно уловив те мрачные, насмешливые взгляды, которые он иногда бросал на своего соперника и пленника; иногда, впрочем, в его лице появлялось такое выражение, которого я не мог себе объяснить.

Я осторожно сообщил Круазету свои подозрения. К моему удивлению, он не был так поражен этим, как я ожидал. У него были свои предположения на этот счет.

— Как ты думаешь, Аи? — спросил он вполголоса, когда мы были одни. — Не замышляет ли он заставить Луи отказаться от Кит?

— Отказаться от нее! — воскликнул я, не понимая. — Как так?

— Предоставить ему выбор… ты понимаешь?

Я помял и увидел все в один момент. Как я не догадывался об этом прежде! Безер мог поставить вопрос так: отказ от невесты и жизнь, в противном случае — смерть.

— Луи ни за что не откажется от нее! — отвечал я. — Для Безер а — никогда!

— Он потеряет ее во всяком случае, — отвечал тихо Круазет. — Но может быть еще хуже. Луи теперь в его власти. Представь, что он сделает саму Кит решительницей судьбы Луи. Предоставит ей выбор: принять его любовь и спасти жизнь Луи, или отказаться и сделаться причиною его смерти?

— Сент-Круа! — воскликнул я с негодованием. — Он не способен на такую низость!

— Может быть, — отвечал Круазет, устремив свой взгляд вдаль, на которую уже спускались вечерние сумерки. В это время мы опередили кавалькаду, перед нами не было никого, кроме Видама. — Может быть, мы ошибаемся… — повторил Круазет. — Мне иногда кажется, что мы не понимаем его и что на свете могут быть люди хуже Безера.

— Хуже? — сказал я. — Вряд ли!

— Да, хуже, — продолжал он, покачав головой. — Помнишь, как мы укрывались в алькове большой кровати у Мирпуа?

— Разумеется. Разве можно забыть это?

— И как вошла мадам д’О?

— С коадъютором? — сказал я, содрогаясь. — Да, помню.

— Нет, во второй раз, — отвечал он, — когда она возвратилась одна. Уже было темно, помнишь? И мадам де Паван стояла у окошка, так что сестра не видела ее?

— Да, да, помню, — отвечал я с нетерпением. Я уже видел по тону его голоса, что он собирался передать мне нечто о мадам д’О, и это было крайне неприятно для меня.

— Ты помнишь, что она подошла к кровати, Ан? — продолжал Круазет. — Ты был ближе всех к ней. В темноте она не могла разобрать и приняла тебя за свою сестру. И тут я вскочил с кровати.

— Я знаю это! — воскликнул я сердитым тоном. — Ты перепугал ее до смерти, Сент-Круа. Я не могу представить, зачем ты сделал это?

— Чтобы спасти твою жизнь, Ан, — отвечал он серьезным голосом, — а ее от преступления! Ужасного, противоестественного преступления. Она возвратилась, мне трудно даже говорить это, чтобы убить свою сестру. Ты вздрогнул. Ты не хочешь верить этому. Это чересчур ужасно. Но мне было лучше видно, чем тебе. Она как раз стояла между тобою и светом. Я видел поднятую руку с ножом, видел ее злое лицо! Если бы я не вскочил с кровати, она бы заколола тебя. В испуге она уронила нож и я его поднял; он при мне. Вот, смотри!

Я украдкой взглянул на него и отвернулся с ужасом.

— Зачем, — бормотал я, — зачем она сделала это?

— Ей не удалось, как ты знаешь, увлечь свою сестру в дом Павана, где ее легко было убить. Безер, хорошо знавший мадам д’О, помешал этому. Тогда эта ужасная женщина вернулась с ножом; она ожидала, что среди общей резни это убийство пройдет незамеченным и не будет расследовано, а Мирпуа будет молчать.

Я ничего не сказал. Я был совершенно уничтожен; но верил рассказу. Когда я повторил в своем уме все факты, то увидел, что множество мелочей, не замеченных среди той тревоги и быстроты событий, вполне подтверждали его.

Подозрения другого Павана были основательны. Хуже Безера? Да, во сто раз хуже. Насколько предательство хуже насилия; насколько безжалостное коварство змеи хуже свирепости волка.

— Я подумал, — прибавил тихо Круазет, несмотря на меня, — когда увидел, что ты ушел с нею, что уже никогда не увижу тебя, Ан. Я считал тебя погибшим. Когда ты вернулся, это было счастливейшим моментом в моей жизни.

— Круазет, — прошептал я умоляющим тоном, и мои щеки запылали при этом, — не будем никогда говорить о ней!

Утром, при солнечном свете, я невольно был в лучшем настроении и мрачные мысли не одолевали меня. Худшее время для меня было, когда закатывалось солнце. Мы продолжали наш путь до позднего вечера, и тут Луи обыкновенно ехал рядом со мною и говорил о своей возлюбленной. И как трогательно он говорил! Сколько его последних заветов я должен был переметь ей! Как часто он вспоминал про старое время, проведенное с нами между холмами Кайлю, когда мы все пятеро резвились и смеялись, как дети! И меня часто поражало, между тем как слезы струились по моим щекам, скрытые темнотою, как он мог говорить так спокойно об ожидающей его судьбе, не восставая против Провидения! Как он мог все время думать только о ней, о том, как пойдет ее жизнь, когда она будет одна!

Теперь я понимаю это. Он был все еще под впечатлением гибели друзей. Смерть казалась ему близкой и естественной после того, как он видел стольких друзей, погибших неожиданно, без всякого приготовления к смерти. Она казалась ему теперь как бы нормальным состоянием человека, а жизнь — исключением.

Как-то раз после полудня с нами произошел исключительный случай. Пред нами открылись Овернские холмы, и мы увидели влево от себя возвышающуюся над ними вершину Пюи де Дом. Мы ехали все четверо вместе и оказались позади кавалькады. Наша дорога представляла узкую тропу, извивающуюся по волнистой равнине, заросшей местами дроком и кустарником. Мы отстали от прочих, так что виднелось только с полдюжины всадников, на расстоянии около четверти версты перед нами и двое на таком же расстоянии позади. Я посмотрел в обе стороны, и сердце мое забилось. В первый раз за всю дорогу мне представилась мысль о возможности побега. Дикие Овернские холмы были поблизости от нас. Если бы нам удалось опередить погоню на четверть мили, они вряд ли настигли бы нас до наступления темноты. Отчего нам не дать шпоры лошадям?

— Невозможно, — отвечал тихим голосом Паван на мои слова.

— Почему? — спросил я с живостью.

— Во-первых, потому, что я дал слово.

Но я воскликнул, весь вспыхнув:

— Что это значит? Ты был захвачен предательски, вопреки охранного листа от короля. К чему же тебе стесняться! Твои враги поступают иначе. Это неразумно!

— Не думаю, — отвечал Луи, покачав головой, — ты и сам поступил бы так на моем месте. Да к тому же это и бесполезно — При этом он повернулся и, прикрывая рукою глаза от солнца, пристально посмотрел назад. — Я так и думал, — продолжал он. — Один из них на серой Марго, самой быстрой кобыле, по словам Бюре, во всем отряде. Под другим нормандский конь, которым мы любовались еще сегодня утром. Это западня, устроенная Безером нарочно, Ан. Если бы мы только на двенадцать ярдов свернули в сторону, эти двое как ветер понеслись бы за нами.

— Ты хочешь сказать, — воскликнул я, — что Безер нарочно уехал со своими людьми вперед?

— Именно так, — отвечал Луи. — Для него было бы приятнее всего, — сперва отнять мою честь, а потом уже — жизнь. Но, слава Богу, только одна из них в его власти.

Когда стемнело, всадники приблизились к нам, по обыкновению. Подъехавший Бюре глядел на нас хитро. Он, видимо, понял, что мы догадались, но мало заботился об этом. Другие тоже. Но при мысли, что один я, пожалуй, попался бы в ловушку, возбудило во мне новую ненависть к Видаму. В этих мрачных размышлениях я почти не замечал, что делалось вокруг, пока не услышал крики, что виден Кагор. Город действительно открывался перед нами в мелкой лощине, окруженный небольшими холмами. Купола собора, башни моста Валиндре, поворот Ло, где она огибает город, все это было мне хорошо знакомо. Наше долгое путешествие кончилось.

Меня преследовала теперь только одна мысль. Несколько раньше я сообщил Круазету свой отчаянный план внезапно напасть на Безера, посреди его людей, и убить. Это было все, что нам оставалось. Теперь наступил последний удобный момент для этого; другого случая уже не представится. Мы остановились в беспорядке на вершине холма, между тем как два человека поскакали в город, чтобы сообщить о приезде нового губернатора, а Бюре, с полудюжиною вооруженных пиками всадников, выехал вперед в качестве авангарда.

Перед нами лежала узкая дорога, извивавшаяся по крутизне холма. Лошади устали. Время и место были неудобны для моего плана и мне благоприятствовала только наступающая ночь. Меня поддерживало одно отчаяние.

— Ты помнишь, что я говорил, Круазет? — прошептал я брату. — Готов ли ты?

Он вздрогнул и повернул ко мне свое бледное лицо, потом взглянул на одинокую фигуру, ехавшую шагах в двадцати впереди нас; между ею и нами никого не было. Он колебался. Я не знаю, под влиянием ли раздавшегося в это время тихого звона к вечерне, но только он колебался.

Я повторил мой вопрос.

Он положил руку на мою уздечку и начал говорить что-то несвязное. Этого было довольно для меня! Я с негодованием прервал его и тотчас же обратился к Мари.

— В таком случае ты? — сказал я.

Но Мари только покачал головой в недоумении.

Итак, это случилось второй раз.

Странно! Но я не был особенно поражен. Я чувствовал, как будто так и должно было случиться, и, без всякого упрека опустив голову, отказался от своего плана. Я опять впал в прежнее равнодушное оцепенение. Видам был слишком силен. Не мне было бороться с ним. Мы все были как околдованные. Как только кавалькада тронулась вперед, я поехал за ними в молчании, охваченный полной апатией.

Мы въехали в ворота Кагора; и, без сомнения, представившаяся нам сцена заслуживала внимания; но я смотрел на все безучастными глазами, как смотрит с тупым любопытством человек перед колесованием на это орудие его смерти, если ему не приходилось видеть его прежде.

Все население города стояло по сторонам улиц, через которые мы проезжали, и смотрело на нас с едва скрытым опасением.

Молча мы слезли с лошадей во внутреннем дворе замка и хотели идти вместе, когда к нам подошел Бюре.

— Месье де Паван, — сказал он довольно грубо, встав между нами, — будет сегодня ужинать один. Вас, господа, прошу идти сюда.

Я пошел без возражения. К чему бы оно повело? Я чувствовал, что Видам с верхней площадки главной лестницы следил за нами с самым злобным выражением. Я шел молча. Но Круазет энергично на чем-то настаивал.

Мы вошли через низкую дверь в какую-то комнату в нижнем этаже, весьма похожую на тюрьму. Здесь мы поужинали в молчании. Когда мы кончили, я бросился на одну из приготовленных для нас постелей, избегая всякого разговора с моими товарищами в несчастья, но не в борьбе.

Между нами не было никаких объяснений. Но я сознавал, что они по временам взглядывали на меня, ожидая, что я заговорю. Я пытался заснуть, но слышал, как вошел Бюре пожелать нам спокойной ночи и вместе с тем посмотреть — не убежали ли мы. Я слышал также, как Круазет спросил его:

— Месье де Паван спит один сегодня, Бюре?

— Не совсем, — отвечал тот мрачно. — Видам заботится о его душе и послал к нему священника. — И ключ повернулся в замке.

Они вскочили на ноги и стали ходить взад и вперед по комнате, в страшных мучениях раскаяния, проклиная при этом Видама и укоряя себя.

Даже Мари не мог здесь найти ни малейшей лазейки, через которую мы могли бы убежать из нашей тюрьмы. Дверь была замкнута; окно защищено решеткою, через которую с трудом пролезла бы и кошка; стены из толстого камня.

Между тем я продолжал лежать, притворяясь спящим, как вдруг биения моего сердца стали отвечать на раздавшийся вскоре и продолжавшийся до самого рассвета стук молотков. Мы ничего не могли видеть из нашего окна, находившегося близко от земли и прямо против стены. Но мы догадывались, что обозначал этот шум. Мы не могли следить за работой или слышать голоса рабочих; до нас не доходил отблеск их огней. Но мы знали, что они делали.

Они строили эшафот.

Глава XII Радостное утро

Я был слишком измучен, чтобы обойтись совершенно без сна. Бессонные ночи являются последствием беспокойства и волнения, а не одной печали. Долго я лежал с открытыми глазами, по, благодарение Богу, надежда не покидала меня, и часа за два перед рассветом я все-таки уснул. Когда я проснулся, солнце уже было высоко и косые лучи его освещали паше окно. Они оживили пашу комнату, наполнившуюся свежестью раннего утра, и я лежал несколько времени, подперев щеку рукой, как бывало в Каплю. Я почувствовал робкое прикосновение Мари к моему плечу и сразу вспомнил, где мы были.

— Вставай, Ан! — сказал Круазет. — Видам прислал за нами!

Я вскочил и прицепил шпагу. Круазет прислонился к стене, бледный и подавленный. В дверях как-то странно улыбаясь, стоял Бюре. Дав нам знак следовать за ним, он повел нас по мрачным коридорам. Они оканчивались каменною лестницей, ведущею наверх, где, казалось, было не так мрачно. Мы вошли в большую комнату, стены которой местами были расписаны, местами увешаны коврами; она освещалась тремя громадными стрельчатыми окнами, которые доходили до пола, покрытого камышовыми матами. Это была большая комната, украшенная оружием, с возвышением на одном конце, на котором стояло массивное резное кресло. Потолок ее был голубого цвета с рассыпанными по нему золотыми звездами? Теперь я припомнил это место; несколько лет тому назад я сопровождал сюда виконта, когда тот приезжал с церемониальным визитом к губернатору. О! Если бы виконт был здесь теперь!

Я подошел к среднему окну, которое было открыто и тотчас же отскочил от него: к нему в уровень с полом, а также покрытый матами, примыкал эшафот! На нем стояли в ожидании два или три человека. Я искал между ними Луи, но его не было; раздавшийся в это время шум заставил меня повернуть голову, и я увидел его, входящего под конвоем четырех солдат.

Лицо его было бледно и мрачно, но совершенно спокойно. В глазах было такое выражение, как будто он глядел куда-то вдаль, как будто он видел только холмы Керси и лицо Кит. Он держал себя спокойно и с полным достоинством, походка его была твердая и уверенная. Когда он увидел нас, лицо его просветлело, и он с улыбкой приветствовал нас; он даже с добродушным достоинством ответил на почтительный поклон Бюре. Круазет бросился к нему, называя его по имени. Но прежде чем Луи успел сжать его руку, дверь в другом конце залы отворилась и в нее вошел Видам.

Он был один. Он обежал глазами комнату, его отталкивающее лицо слегка покраснело, как будто он спешил, в глазах его сверкала злоба. Он не поклонился нам, но только дал знак, чтобы Бюре и солдаты отошли в другой конец залы. Потом повернулся к нам; он пристально смотрел на своего соперника, и взгляд его был полон невыразимой ненависти. Царила полная тишина.

Наконец Безер прервал молчание.

— Месье де Паван, — начал он, и голос его звучал хрипло, под насмешливой вежливостью скрывая бушевавшие страсти, — месье де Паван, я имею полномочие короля казнить всех гугенотов, находящихся в моей провинции Керси. Имеете вы что-нибудь возразить, если я начну с вас? Или, может быть, вы желаете возвратиться в лоно истинной церкви?

Луи презрительно пожал плечами и хранил молчание.

— Хорошо, — продолжал Видам, не обращая никакого внимания на нас и устремив свой взгляд на одного Луи. — Никогда еще ни один человек не сделал мне столько зла, как вы. Вы восторжествовали надо мною, месье де Паван, и отняли у меня женщину, которую я любил. Шесть дней тому назад я мог убить вас. Вы были в моей власти. Мне стоило только выдать вас толпе, и вы гнили бы теперь на Монфоконе, месье де Паван.

— Это справедливо, — сказал тихо Луи. — Но к чему столько слов?

— Я не оставил вас в их руках, — продолжал Безер, как бы не слыша его, — но еще никто не был мне так ненавистен, как вы, и я не склонен прощать обиды. Теперь наступил момент моего мщения! Я исполню слово в слово клятву, данную вашей невесте две недели тому назад. Я… — молчи, мальчик! — загремел он, внезапно повернувшись к нам, — или я исполню и над тобою то, что обещал!

Круазет пробормотал что-то, и это обратило на него грозный взгляд Безера. Но угроза подействовала, и Круазет замолчал.

Этот перерыв, однако, сильно раздражил Видама. Пробормотав проклятие, он несколько раз прошелся к окну и обратно.

— Слушайте! Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стояло только поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер не нуждается ни в чьей помощи, — нм короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, — он остановился на мгновение, — если я только еще раз встречусь с вами, месье де Паван, я убью вас на месте!

На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно перед ним открылась завеса, застилавшая их. Я всеми силами старался понять смысл его слов; но вот он опять обратил на свою жертву мрачное лицо и продолжал прежним суровым тоном.

— Слушайте, месье де Паван, — сказал он с величавым видом. — Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю. Дорога пред вами свободна, поезжайте к ней… поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что я дарю вам ее, не по дружбе, а из ненависти! Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас более страдать, месье де Паван. Теперь же берите вашу жизнь, как дар от меня! И страдайте так же, как я бы страдал, если бы меня спас и пощадил мой враг!

Не сразу я понял смысл его слов. Я оцепил их только, когда услышал отрывочные фразы Павана, в которых гордость боролась с чувством смирения, благодарившего за такое великодушие. Видам же прерывал Павана грубыми колкостями, отвечал дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.

— Уходите! Уходите! — кричал он вне себя. — Я не затем привез вас сюда живого, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, месье де Паван, уходите!

— Но, месье де Безер, — продолжал настаивать Лун, — выслушайте меня. Нужно…

— Уходите, уходите! А то я не отвечаю за себя! — Видам пришел в совершенное исступление. — Каждое ваше слово в этом топе раздражает меня! Оно только лишает меня моего мщения! Идите! Заклинаю вас именем Бога!

И мы пошли, потому что не было заметно ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании благодарить его. Но, суровый и непреклонный, он оставался таким, пока мы не вышли из залы.

Таким видел я с моими товарищами в последний раз Рауля де Мар, Видама де Безер.

Это человек, о котором нельзя судить, применяясь к нынешним взглядам; потому что таких людей как он, со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует; он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало доброго. Но злое забывается, а добро живет дольше в памяти людской. И даже если бы все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок его — поступок истинного дворянина — еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.

Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленькую группу из пяти человек, — потому что наш слуга Жан также присоединился к нам, — пробирающуюся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, пускающуюся в галоп по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя своими веселыми криками и хохотом запрятанные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полною грудью смолистый запах смятых лошадьми папоротников, которые, казалось, гибли для того, чтобы доставить нам лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни, когда, по-видимому, вся природа живет только для нашего счастья.

Уже был вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз на Кайлю. Лучи заходящего солнца еще падали около нас, но долина в низу еще была наполнена густым мраком; так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, и только видели несколько огней, мелькавших на ее вершине. В глубоком молчании мы стали спускаться вниз по знакомой тропе.

Весь день мы ехали, объятые восторгом, сердца наши были полны счастья и торжества, и мы радовались не только за себя, но и за Кит. С наступлением ночи и мрака явились мысли о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, — этом колоссе, — покинутом нами среди его величия и силы в полном одиночестве. Меня бросало в жар при мысли о том, что вышло бы, если бы мне удалось поступить по-своему; если бы я убил его, как два раза намеревался сделать…

Паван, несомненно, погиб бы тогда. Только Видам, с его сильным отрядом, мог спасти его, весьма у немногих, как бы ни были они сильны, хватило бы смелости выхватить его у разъяренной толпы; пожалуй, из всех бывших тогда в Париже, на это мог решиться только один Безер. Я останавливаюсь на этом как на предостережении моим внукам; хотя вряд ли они когда увидят такие дни.

Лошади наши застучали копытами по крутым улицам Кайлю, и нас все еще не покидало чувство полугрустной задумчивости, особенно когда мы проезжали мимо мрачных ворот Волчьего логова, с их тяжелыми запорами, и под тем самым окном, — теперь темным и опустелым, — и которого Безер натравливал городскую чернь на посланного Павана.

Нам не потребовалось звонить в большой колокол: едва только раздался крик Жана: «Эй, там, у ворот! Открывайте сеньорам!» как нас уже впустили. Мы еще не достигли конца подъема, как увидели какую-то фигуру, опередившую всех, — и прислугу, и старого Жиля и мадам Клод, — высыпавших нам навстречу. Я увидел легкую белую фигуру, быстро приближавшуюся к нам, бледное лицо, казавшееся еще белее ее платья; в нем выделялись только одни глаза, полные томительного вопроса.

Я отошел в сторону с низким поклоном, держа шляпу в руке и сказал просто, — это был величайший эффект в моей жизни:

— Вот Паван!

И тут я увидел, как лицо ее озарилось счастьем.

Видам де Безер умер также, как и жил.

Он еще был губернатором в Кагоре, когда Генрих Великий осадил город 17 июня 1580 года.

Захваченный врасплох, Видам был ранен во время штурма, но продолжал защищаться с отчаянной храбростью; и в течение пяти дней и пяти ночей боролся с осаждающими, переходя из улицы в улицу, из дома в дом. Пока он был жив, судьба великого Генриха, а с ним и всей Франции, колебалась на весах счастья. Но он пал наконец, пронзенный ружейною пулею в голову и умер вечером 22 июля.

Защитники города тотчас же сдались после этого.

Я и Мари участвовали в этом деле на стороне короля наваррского и, по поручению этого государя, поспешили отдать те последние почести телу Видама, которые он заслуживал, благодаря своему мужеству и которыми мы могли выразить свое чувство благодарности. Год спустя останки его были перенесены из Кагора и погребены (где они находятся и по сию пору) в церкви его собственного аббатства Безер, под памятником, вкратце упоминающим подвиги его жизни.

Но такой человек, имя которого живет в истории страны и его современников, не нуждается в памятнике.