ВАРВАРИНЫ СКАЗКИ 02

- Это твое слово, - тихо сказал Амирани. - Оно коснулось зла. Оно ослабило его.

Лиа поняла. Она села на холодный камень рядом с Великаном, согревая своими маленькими ладонями его огромную, окоченевшую от холода руку, и стала говорить. Она рассказывала ему все, что приходило в голову. О том, как красиво сверкает солнце на крышах ее селения утром. О том, как пахнет свежий лаваш, который печет мама. О смехе своего брата. О первом подснежнике, пробившемся из-под снега. Она рассказывала о своей любви к дому, к горам, к теплому очагу.

И с каждым ее теплым словом, с каждой искренней интонацией, звенья цепи начинали тускнеть одно за другим. Злой свет в них мерк, словно боялся простого человеческого тепла.

Но цепь все еще держалась. Лиа почувствовала, как силы покидают ее. Голос стал тише, губы пересохли. Она уже почти не могла придумать новых слов. Она просто сидела, прижавшись щекой к его руке, и шептала одно и то же:

«Господи, помоги. Господи, помоги. Пусть ему будет хорошо».

И тогда в ее сердце, само собой, без всяких усилий, родилась самая короткая и самая сильная молитва, которую только можно придумать:

«Господи, помилуй».

Она прошептала эти слова три раза. И случилось чудо.

Цепь не лопнула с грохотом. Она не рассыпалась. Она просто... растворилась. Словно ее сплели из черного дыма, и светлый ветер развеял этот дым. Ржавый крюк с тихим звоном упал на камни и рассыпался в красную пыль.

Наступила тишина. Амирани медленно, с невероятной осторожностью, словно боясь спугнуть случившееся, пошевелил плечом. Он провел ладонью по тому месту, где много лет впивалась цепь, и глубоко вздохнул. Воздух снова наполнил его легкие, свободный и горький от запаха полыни.

Он посмотрел на Лиа. В его туманных глазах стояли слезы, каждая величиной с росу на паутинке.

- Спасибо тебе, маленькое человеческое сердце, - сказал он, и голос его больше не был похож на гром. Он был тихим и глубоким, как шум далекого водопада. - Ты освободила меня не молитвой заклинателя, а молитвой друга. Ты сняла цепи не силой, а состраданием.

Он поднялся на ноги. Он был так высок, что, казалось, мог достать до звезд. Он потянулся, и по склонам ущелья прокатился гул - это двигались камни, радуясь его свободе.

- Но почему же ты не уходишь? - спросила Лиа. - Ты же свободен! Беги, пока не вернулся Владыка Холодных Ветров!

Амирани посмотрел в сторону ее селения, на огоньки, что зажглись в окнах, крошечные и хрупкие, как светлячки.

- Я ухожу, дитя. Но не туда, куда думаешь ты. Владыка Ветров узнает о моем освобождении. Он разозлится и обрушит на твой дом всю свою ярость. Ваши крыши не выдержат его ледяного дыхания. Ваши очаги погаснут.

Лиа с ужасом посмотрела на него.

-Что же делать?

Великан улыбнулся своей мудрой, печальной улыбкой.

-Добро, сделанное от всего сердца, не может исчезнуть. Оно должно остаться в мире. Навсегда.

Он сделал шаг к выходу из ущелья. Потом еще один. С каждым его шагом его кожа становилась темнее, тверже, прочнее. Она покрывалась прожилками, похожими на гранитные жилы. Пальцы его ног вросли в землю, превратившись в каменные основания. Одежда его стала склонами, поросшими мхом. Волосы стали дремучим лесом на его вершинах.

Он медленно, невероятно медленно, опускался на колени, а потом и вовсе лег, раскинув руки-хребты, обратив к небу свое лицо-скалу.

Лиа смотрела, затаив дыхание. Она видела, как Великан Амирани превращался в Гору. Не просто в груду камней, а в величественную, могучую, новую гору. Ту самую, что она видела каждый день из окна своего дома.

Прошло несколько минут. Все стихло. Над ущельем сияли звезды. А перед Лиа стояла новая, незнакомая раньше гора. Она была похожа на спящего великана, который навеки укрыл собой селение от злых ветров.

В ту же ночь Владыка Холодных Ветров примчался в ярости в ущелье. Он завыл, засвистел, пытаясь прорваться к селению. Но новая гора встала на его пути несокрушимой стеной. Ветер бился о ее каменную грудь, выл от бессилия, но не мог пробиться ни на шаг. Он мог лишь шевелить верхушки деревьев на ее склонах, и тот шум был похож на колыбельную песню.

Лиа вернулась домой на рассвете. Ее встревоженные родители обняли ее. Когда они спросили, где она была, девочка просто подошла к окну и показала на новую гору.

- Это Амирани, - тихо сказала она. - Он теперь охраняет нас.

С той поры в селении воцарился покой. Лютые ветры больше не выли в трубах и не срывали крыши. Зимы стали мягче, а лето - длиннее. Люди стали называть новую гору Спаси-Горой. Они заметили, что если приложить ухо к особым, гладким камням у ее подножия, то можно услышать тихий, ровный гул - словно бьется огромное, каменное, но живое и доброе сердце.

Лиа часто приходила к подножию Спаси-Горы. Она садилась на теплый от солнца камень, тот самый, что когда-то был ладонью Великана, и рассказывала ему все новости. О том, как выросла Белянка, как она вышла замуж и родила козлят. О том, какой урожай яблок собрали в саду. Она была уверена, что он все слышит.

А однажды, уже глубокой осенью, она принесла ему спелое, румяное яблоко и положила его на камень. На следующее утро яблока там не было. Но на его месте расцвел маленький, нежный цветок, похожий на звездочку. Цветок посреди холодного камня и уже опавшей листвы.

И Лиа поняла. Добро, сделанное от всего сердца, и правда не исчезает. Оно не уходит, как уходит вода или как тает снег. Оно остается в мире навсегда. Оно становится горой, которая защищает. Цветком, который пробивается сквозь камень. И тихой, нежной радостью в сердце маленькой девочки, которая однажды не прошла мимо чужой боли.

ПОВЕСТЬ ПРО КОЛОКОЛА КОРСУНЯ

В лето 6496 от сотворения мира, когда травы на лугах были сочны, а Днепр нёс воды свои тихо, как мать колыбельную, пошёл князь Владимир с воинством своим на Корсунь-град, что стоял на берегу моря Синего, где волны бьются о камни, будто дети о колени матери. Корсунь же был град греческий, белокаменный, с башнями высокими, что смотрели в небо, как стражи. А в граде том творилось зло великое: наместник грабил рыбаков, отнимал у купцов товары их, а у малых деток — леденцы сахарные на палочках. И плакали люди, и стенали, но стены градские были крепки, и ворота запирались на засовы медные.

Владимир же, Красное Солнышко, стал на той стороне града, у пристани, в расстоянии полёта стрелы от стен. И сражались корсуняне крепко, и стрелы летели, как рой пчёл рассерженных. Но Владимир дал обет пред небом:

- Если возьму град сей, приму веру друга моего, царя Василия, что в Царьграде правит!

И небо услышало, и звёзды мигнули, будто кивнули.

Прошёл месяц, и ещё месяц, и дружина устала. Кони худели, кольчуги ржавели от росы морской, а град не сдавался. Корсуняне кричали с башен:

- Стоять будете, пока бороды ваши до земли не вырастут!

Тогда Владимир повелел воям своим насыпать вал к стенам градским. И таскали вои землю в шлемах, в плащах, в ладонях малых. Насыпали вал высокий, как холм лесной. Но корсуняне, хитрые, как лисицы, подкопали стену и выкрадывали землю ночью. Носили её в град и ссыпали посреди площади, в яму великую. И пахло там свежеиспечённым хлебом, ибо пекли корсуняне лепёшки на земле той украденной.

Увидал сие малый отрок Добрыня, сын воеводы, что прятался в кустах терновника. И прибежал к Владимиру, и сказал:

- Княже, земля наша в граде их, в яме посреди торжища!

Владимир же нахмурился, как туча перед грозой, и молвил:

- Силой не взять — мудростью возьмём.

И вот, в одну из ночей тёмных, прилетела стрела от града. Вонзилась в щит дубовый, и на стреле той была привязана грамотка. Написал её муж корсунянин, именем Анастас, глаза которого были цвета моря летнего. И гласила грамотка: «За вами, с востока, колодцы глубокие. Из них трубы глиняные ведут воду в град. Перекройте трубы — и сдадимся мы, ибо жажда сильнее стен».

Владимир поднял очи свои к небу, где звёзды мерцали, как лампады в храме, и сказал тихо:

- Если сбудется сие, крещусь я во имя Бога твоего, о коем царь Василий сказывал.

И тотчас повелел воям копать наперерез трубам. Копали всю ночь земля летела, как снег в вихре. Нашли трубы толстые, как стволы дубовые, и перекрыли их камнями и брёвнами. В граде же сначала не приметили: пили вино виноградное, ели инжир сладкий. Но наутро дети заплакали:

- Воды нет! - Кувшины пустые, колодцы сухие, как лягушачьи глаза на солнце. Женщины несли вёдра порожние, мужчины хрипели, губы их трескались, как земля в засуху.

Наместник градский закричал:

- Сдаёмся!

И ворота скрипнули, как старые двери в избе заброшенной. Владимир вошёл в град с дружиною своею. Улицы узкие, дома белые, с мозаикой на стенах: рыбы серебряные, виноградные грозди, кресты малые. Пахло смолой корабельной, солью морскою, базиликом свежим из горшков на крышах.

На площади главной ждал Владимир сокровищ: злата, серебра, камней самоцветных. Но увидел три колокола медные, великие, на балках дубовых. Первый — большой, бока его блестели, как солнце в луже после дождя. Второй — поменьше, голос звонкий, как ручей горный. Третий — малый, но пел нежно, как мать над колыбелью. Корсуняне шептали:

- Сии колокола — Вера, Надежда, Любовь. Отливали их монахи в Царьграде, когда град наш был добрым, а не злым.

Владимир коснулся колоколов ладонью — тёплые, будто живые. И сказал:

- Сия добыча истинная, не злато, но глас Божий.

Не велел жечь дома, не взял перстней, не тронул горшков с мёдом. Только колокола повелел снять бережно, как птенцов из гнезда.

Анастас подошёл, руки его в мозолях от лука, и молвил:

- Княже, предал я град, но спас людей от смерти. Возьми меня с собою.

Владимир кивнул:

- Поедешь, и научишь, как правда сильнее стен каменных.

Тем временем в Царьграде цари Василий и Константин получили весть: «Корсунь взята!» Побледнели, как полотно белое, и опечалились.

Владимир послал гонца на коне быстром: «Отдайте сестру вашу Анну за меня, или Царьграду будет то же, что Корсуни».

Цари переглянулись, и сказали: «Не пристало христианам выдавать сестру за язычника. Если крестишься, получишь её и царство небесное».

Услышав сие, Владимир молвил посланным: «Скажите царям: крещусь я, ибо испытал закон ваш прежде, и люба мне вера ваша».

И рады были цари, и упросили сестру свою Анну. Анна же, красавица с косой до пояса, плакала горько:

- Иду как в полон, лучше умереть здесь, под смоковницами родными.

Братья же сказали:

- Поезжай, сестрица. Может, обратишь Русь к Богу, а Византию избавишь от войны. И едва принудили её.

Села Анна на корабль златоверхий, попрощалась с ближними с плачем, и отплыла через море. Волны качали корабль, как колыбель, дельфины плыли рядом, будто провожатые. Пришла в Корсунь, и вышли корсуняне навстречу с поклоном, хотя воды ещё мало было. Ввели её в палату с мозаикой на полу: рыбы, виноград, кресты. Посадили на ложе мягкое, устланное шёлком.

По промыслу Божию разболелся Владимир глазами. Туман застлал очи его, не видел ничего, только тьму густую. Скорбел сильно, метался по палате, руки тянул вперёд:

- Где свет? Где солнце моё?

Дружина шепталась: «Боги старые гневаются». Анна пришла с лампадой малой, в платье белом, как снег первый. И сказала тихо:

- Если хочешь исцеления, крестись поскорей. Если не крестишься, не избудешь недуга.

Владимир рассмеял сквозь боль:

- Если вправду исполнится, поистине велик Бог христианский. - И повелел крестить себя. Епископ корсунский, старец с бородой до пояса, повёл его в церковь святого Василия, что стояла посреди града, где торг собирался. Пахло ладаном, воском свечным, миром душистым. В купели вода тёплая, как молоко парное. Когда епископ возложил руку на главу Владимира, тотчас прозрел он. Свет хлынул в очи, ярче тысячи свечей, и закричал:

- Теперь узрел я Бога истинного!

Дружинники, увидев чудо, крестились многие. Добрыня, отрок малый, вошёл в купель последним. Вода плеснула на лицо его, и улыбнулся он, будто небо впервые увидел. После крещения привели Анну для брака. Надела она венец жемчужный, Владимир — плащ червлёный. И сыграли свадьбу тихую, но радостную.

Владимир взял царицу, Анастаса, священников корсунских с мощами святого Климента в ковчеге златом, сосуды церковные, иконы на благословение. Поставил церковь на горе, что насыпали посреди града, выкрадывая землю из вала. Стоит церковь та и доныне. Колокола же три — Вера, Надежда, Любовь — захватил с собою. Корсунь отдал грекам как вено за царицу, а сам поплыл в Киев.

По пути случилось чудо великое. Налетела буря чёрная, волны вставали стеной, ладьи скрипели, как старые возы. Добрыня держался за борт, зубы стучали от страха. Вдруг из пучины морской поднялся кит белый, как снег зимний. На спине его стояла икона Божией Матери с Младенцем. Засветилась икона, буря утихла, небо прояснилось, будто кто-то вытер его полотенцем белым. Дружина запела:

«Слава в вышних Богу!»

Пришёл Владимир в Киев. Град встречал его колоколами старыми, языческими. Повелел опрокинуть идолы: Перуна дубового с головой серебряной привязали к коню и потащили к Днепру. Конь споткнулся, Перун упал, голова отлетела. Народ ахнул, некоторые плакали: «Как без богов старых?»

Но Владимир молвил:

- Смотрите! — и ударил в колокола корсунские.

Вера загудела густо, как мёд в улье, и свет разлился по небу, будто солнце взошло ночью. Надежда зазвенела звонко, как ручей, и дети перестали плакать, засмеялись. Любовь запела нежно, и старуха, что шла с клюкой, выпрямилась, отбросила клюку, заплясала. Люди падали на колени, слёзы катились по щекам. Звон плыл по Днепру, по лесам, по степям. Птицы подхватывали мелодию, волки выли в лад, ветер шептал: «Сла-ва Бо-гу».

Владимир построил церковь Десятинную из камня белого, с куполами златыми. Повесил колокола на звоннице высокой. Каждое утро звонил Анастас: Вера будила совесть, Надежда — надежду, Любовь — любовь. Люди шли в храм, малые детки несли цветы полевые, старухи — хлебцы медовые.

Прошли лета. Добрыня вырос, стал воеводой. Спросил однажды Владимира:

- Дядя, зачем Бог попустил осаду, жажду, слепоту?

Владимир улыбнулся, как солнце над Днепром:

- Чтобы нашли мы не злато, но Его. Трудности — как горькое зелье. Пьёшь — и оживаешь душой.

И поныне в Киеве, в церкви Десятинной, висят колокола корсунские. Когда звонит Вера — взрослые вспоминают грехи свои и краснеют. Когда Надежда — дети верят в завтра доброе. Когда Любовь — старики обнимают внуков и учат: «Живи по правде, чадо».

Слышишь звон? То Вера, Надежда, Любовь поют. И будет петь, пока стоит Русь святая.