Вашингтонская площадь

31

Она приучала себя к спокойствию, но совершенствоваться в этом предпочитала в одиночестве и к чаю решила не выходить; по воскресеньям чай подавали в шесть, а обедать и вовсе не садились. Доктор Слоупер и его сестра сидели друг против друга, но миссис Пенимен старательно избегала его взгляда.

Позже они вдвоем, без Кэтрин, отправились к своей сестре миссис Олмонд, где дамы принялись обсуждать злосчастное положение Кэтрин с откровенностью, несколько омраченной скрытностью и загадочностью Лавинии.

— Я рада, что он не женится на ней, — сказала миссис Олмонд, — но все равно он заслужил порядочную порку.

Миссис Пенимен была шокирована грубостью сестры и отвечала, что Морисом руководили благороднейшие побуждения: он не желал разорить Кэтрин.

— Я очень рада, что ей не грозит разорение, но надеюсь, что он так никогда и не разбогатеет. А что тебе Кэтрин говорит? — спросила миссис Олмонд.

— Говорит, что у меня талант утешать, — ответила миссис Пенимен.

Так Лавиния описала сестре положение в доме на Вашингтонской площади, и — очевидно, помня о своем таланте утешать — по возвращении домой она вновь постучала к Кэтрин. Кэтрин отворила и остановилась в дверях; вид у нее был невозмутимый.

— Я только хотела дать тебе один совет, — сказала миссис Пенимен. Если отец станет тебя расспрашивать, скажи, что все идет по-прежнему.

Кэтрин стояла, держась за дверь, и глядела на тетку, но не приглашала ее войти.

— Вы думаете, он меня спросит?

— Я уверена. Он спрашивал меня, когда мы возвращались от Элизабет. Сестре я все объяснила. А твоему отцу сказала, что ничего не знаю.

— Вы думаете, он меня спросит, когда заметит… когда заметит?.. Кэтрин не договорила.

— Чем больше он заметит, тем неприятнее будет себя вести, — сказала тетушка.

— Я постараюсь, чтобы он заметил как можно меньше! — объявила Кэтрин.

— Скажи ему, что ты по-прежнему помолвлена.

— Я и вправду помолвлена, — проговорила Кэтрин, закрывая перед теткой дверь.

Она бы не сказала этого два дня спустя — во вторник, например, когда наконец получила письмо, от Мориса Таунзенда. Это было весьма пространное послание (пять листов большого формата), присланное из Филадельфии; это было объяснение, и объяснялось в нем множество предметов, главным же образом — причины, побудившие автора письма воспользоваться срочной «деловой» поездкой, чтобы попытаться изгнать из своего сердца образ той, чей жизненный путь ему довелось пересечь и — увы! — усыпать обломками. Полностью преуспеть в своих попытках он не рассчитывал, но, несмотря на это, обещал никогда больше не становиться между ее великодушным сердцем с одной стороны — и ее блестящим будущим и дочерним долгом — с другой. В конце письма он выражал опасение, что дела вынудят его путешествовать еще несколько месяцев, а также надежду, что, когда им обоим удастся свыкнуться с неизбежной переменой в их отношениях (пусть даже на это потребуются годы), они встретятся как друзья, как товарищи по страданию, как невинные, но благоразумные жертвы неумолимого закона, управляющего человеческим обществом. Пусть жизнь ее будет покойна и счастлива — таково величайшее желание того, кто еще смеет подписаться "покорнейший слуга". Письмо было составлено превосходно, и, когда утихла первая жгучая боль, которую ей причинил бесстрастный тон письма и его горький смысл, Кэтрин, хранившая письмо много лет, сумела оценить изящество его стиля. А пока — и довольно долго — ее поддерживала только растущая день ото дня решимость не искать участия у своего отца.

Доктор выждал неделю, а потом в одно прекрасное утро, в час, когда Кэтрин редко видела его, вошел вдруг в гостиную. Он хорошо рассчитал время и застал дочь одну. Она сидела за вышиванием, и он вошел и остановился против нее; он собирался выходить — уже надел шляпу и теперь натягивал перчатки.

— Мне кажется, я ничем не заслужил твоего неуважения, — сказал он, помолчав.

— Не знаю, чем я тебе не угодила, — сказала Кэтрин, не поднимая глаз от работы.

— Ты, видимо, совсем забыла о просьбе, с которой я обратился к тебе в Ливерпуле, перед отплытием; я просил заранее предупредить меня о том, когда ты намерена покинуть мой дом.

— Я его еще не покидаю! — сказала Кэтрин.

— Но ты собираешься это сделать и дала мне понять, что твой отъезд не за горами. Больше того, телесно ты еще здесь, но в мыслях уже далеко. Душою ты живешь со своим будущим супругом и так мало уделяешь нам внимания, словно и впрямь уже поселилась под супружеским кровом.

— Я постараюсь быть повеселее! — сказала Кэтрин.

— У тебя есть основания веселиться; чего тебе еще желать! Ты выходишь замуж за блестящего молодого человека и вдобавок, наверное, испытываешь удовлетворение оттого, что тебе удалось настоять на своем; по-моему, судьба улыбается тебе!

Кэтрин встала; она задыхалась. Однако она неторопливо и аккуратно сложила вышивание, не поднимая пылающего лица. Отец ее стоял на прежнем месте; она надеялась, что он уйдет, но он натянул перчатки, застегнул их и заложил руки за спину.

— Мне бы хотелось знать, когда именно опустеет мой дом, — продолжал он. — Твоя тетка покинет его вслед за тобой.

Наконец она подняла глаза и долго молча смотрела на отца; вопреки гордому решению Кэтрин, во взгляде ее читалась та самая мольба, которую она старалась скрыть. Глаза ее встретились с бесстрастными серыми глазами отца, и он снова спросил:

— Так что же — завтра? На будущей неделе? Или через неделю?

— Я остаюсь! — сказала Кэтрин.

Доктор удивленно поднял брови.

— Жених пошел на попятный?

— Я расторгла свою помолвку.

— Расторгла?

— Я попросила его покинуть город, и он надолго уехал.

Доктор был разочарован и удивлен, но разрешил свое недоумение, сказав себе, что дочь попросту искажает — по простительным, если угодно, причинам, но все же искажает — факты; и он излил свое разочарование (разочарование человека, лишившегося торжества, на которое он рассчитывал), спросив Кэтрин:

— И как же он принял свою отставку?

— Не знаю! — ответила Кэтрин уже не столь изобретательно, как прежде.

— То есть тебе это безразлично? Ты жестока; ведь ты сама так долго его поощряла и играла им.

Доктору все-таки удалось взять реванш.