Глава пятая «Един правый государь всея Руси»

Как московский орел вырывал когтями псковскую независимость. Гибель Псковской республики 1510 года

Когда мы говорим о русских землях в средневековье, надо помнить, что вплоть до их объединения в единое Российское государство степень различия между ними иной раз была довольно велика. Разными были и внешнеполитические, и экономические ориентиры. Обращая внимание на экономики Северо-Западного региона — Новгородской и Псковской земли, — мы видим, что в XIV–XV веках они были теснейшим образом связаны с Прибалтикой. Если пользоваться терминологией знаменитого французского историка Фернана Броделя, треугольник «Новгород — Псков — Ливония» составлял в каком-то смысле особый «мир-экономику»[133]. Ливония была посредником в новгородско-псковской торговле с Европой, посредником необходимым, поскольку собственные возможности для морской торговли были ограничены. У русских имелись торговые корабли, но они плавали в основном по рекам и в акватории Финского залива. Дальние, заморские торговые экспедиции были редкостью. Чаще всего русские купцы с товаром добирались до Европы сушей через Великое княжество Литовское.

В свою очередь, ливонские города были очень заинтересованы в торговле с Новгородом и Псковом, без которой само существование Ливонии во многом теряло смысл.

Здешние крупные торговые центры — Ревель, Рига, Дерпт и другие — процветали. Насколько велики были их торговые связи с Новгородом и Псковом, какова вообще была доходность балтийской торговли? Картина получается крайне занимательной. Европейские купцы по документам имели очень низкий процент прибыли — от 5 до 22 процентов, но в основном не более 5–6 процентов[134]. Эта картина никак не стыкуется с тем значением, какое современники придавали балтийской торговле, и с теми богатствами, которая она наглядно приносила (что видно из городского роста того же Любека, Ревеля, Риги, который происходил явно не за счет пятипроцентной прибыли). Получается некая загадка — если купцы перепродавали в Любеке товар, купленный в Новгороде, почти по той же цене, то зачем они вообще занимались этой торговлей?

Разгадка кроется, с одной стороны, в психологии купечества того времени, а с другой — в особенностях торговых операций. Средневековая этика требовала так называемой «равной цены»: за сколько купил, за столько и продал. Сверхприбыли в 20, 50 и тем более 100 процентов считались греховными. Прилично было получить за свои труды лишь небольшой процент. Однако буквальное соблюдение таких этических принципов делало бы торговлю невыгодной.

Поэтому изобретались различные приемы, как прятать прибыль. Одним из них была дифференциация мер веса, длины и объема. И. Э. Клейненберг показал, что в разных пунктах в одну и ту же меру вкладывалось разное содержание. Например, шиффунт воска в Новгороде содержал 480 фунтов, в Ливонии превращался уже в 400 фунтов, а в Любеке — в 320![135] Разница в 160 фунтов потом продавалась отдельно и составляла чистую прибыль, при этом купеческая этика как бы соблюдалась, поскольку цена почти не менялась. Аналогичную картину рисует Н. А. Казакова: ласт импортируемой соли в Ревеле ганзейцы определяли в 15 мешков, но в Новгороде он превращался уже в 12[136].

Кроме того, существовала практика так называемых «наддач» (upgift), которые ганзейцы взимали практически со всех товаров: это пробы, образцы товара (отломанные куски воска, меха «на пробу»), которые брались бесплатно, как бы в качестве проверки товара, и часто составляли довольно значительные объемы. Поскольку эти предметы не были куплены — то они официально не включались в приобретенный товар и их последующая продажа составляла нигде не учитываемую чистую прибыль купца и при этом никак не нарушала средневековую этику.

Этика «справедливой цены» парадоксальным образом сочеталась с допустимостью правила «не обманешь — не продашь». Обмен, обвес, всучивание гнилого товара под видом первоклассного неэтичным не считались, а, наоборот, свидетельствовали об искусности купца. Русские источники пестрят обвинениями в адрес и ганзейских, и ливонских купцов в подобных нарушениях. В 1488 году, когда новгородский наместник Ивана III приказал, страшно сказать, взвешивать ганзейские товары, — это вызвало буквально взрыв беспокойства в Ливонии и Ганзе, бурную переписку и подготовку специального посольства в Москву с просьбой сохранить «старину», не взвешивать заморские бочки с медом и мешки с солью, а продавать по традиционным единицам товара — мешкам и бочкам, без контроля за весом содержимого.

Русский великий князь нашел прекрасный ответ — он заявил, что немцам никто не запрещает продавать товар без взвешивания. А вот новгородцам без взвешивания нельзя совершать торговые сделки. Так что если немцы найдут в Новгороде покупателя на товар без взвешивания — то пожалуйста, пусть торгуют, как хотят. А не найдут — придется соблюдать установленные для них правила…

Недаром с конца XV — начала XVI века главными пунктами требований новгородцев при заключении договоров с Ганзой были как раз требования установления четких и однозначных трактовок единиц мер и весов, их унификация между Новгородом и ганзейскими городами. Так же сокращались и регулировались размеры «наддач», «колупания воска» и т. д. Однако Новгородской республике, боявшейся помешать торговле с Ганзой и Ливонией, так и не удалось настоять на своих требованиях. «Колупание» и наддачи были отменены только Москвой в 1494 году, и в свойственной Московскому государству крутой манере: никто не запрещал немецким купцам «колупать», брать наддачи и т. д. Только вот русский купец, который разрешит делать это с продаваемым им товаром, наказывался штрафом в две гривны или битьем кнутом. То, чего Новгород добивался десятилетиями, оказалось сделано одним росчерком пера великокняжеского наместника…

Таким образом, на рубеже XV–XVI веков в благополучном процветании ливонской посреднической торговли зазвучали тревожные нотки. Мало кто тогда мог предполагать, что это был сигнал скорого, буквально в течение полувека, заката и гибели Ливонии. А причина заключалась как раз в разрушении прибалтийского «мира-экономики». Присоединение Новгорода к Русскому государству в 1471–1478 годах быстро привело к изменению его отношений с Ливонией. Как было показано в вышеприведенных примерах, европейские купцы стремительно почувствовали разницу между торговлей с Господином Великим Новгородом, самостоятельной феодальной республикой, и с Новгородом — центром Новгородского уезда Московской Руси. Пиком кризиса был разгром новгородского двора немецких купцов в 1494 году. Ливонцы так и не поняли, за что на них обрушились репрессии и зачем русские разорвали торговые связи.

Отношения с Новгородом, таким образом, сильно изменились. Оставался Псков. Хотя Псковская республика, в отличие от Новгородской, издревле имела прочные союзные связи с Москвой и симпатизировала Калитичам, она дорожила своей независимостью и входить в состав подданных Ивана III, а затем и Василия III не спешила. Независимость же основывалась на прочной экономической базе — торговых связях с Прибалтикой.

Москва, как и в случае с Новгородом, хотела взять эту высокодоходную сферу под свой контроль. Методы для этого были избраны политические. В феврале 1507 года 73 ганзейских города (в том числе ливонские) обратились к Василию III с просьбой о возвращении товаров, конфискованных в 1494 году при разгоне ганзейского двора в Новгороде. В ответной грамоте Василий III назвал условием возобновления переговоров с Ливонией и Ганзой расторжение ливонско-литовского военного союза и выплату компенсации по потерям русских купцов.

В 1509 году истек шестилетний срок русско-ливонского перемирия. Переговоры прошли по очень неудобной для ливонцев схеме, которую они считали унизительной. Все решилось на переговорах в Москве в марте 1509 года. Перемирие было продлено на 14 лет начиная с 25 марта 1509 года. Но для его оформления требовалось заключить три договора: новгородско-ливонский, псковско-ливонский и псковско-дерптский. Тем самым в дипломатической сфере, казалось бы, сохранялась некая правовая иллюзия самостоятельности северо-западных земель. Но на практике это правило унижало Ливонию: получалось, что ее послы заключают мир не с государем Василием III, а с мелкими местными администраторами, управляющими отдаленной провинцией далекой Московии… Ливонцы неоднократно требовали прекратить эту издевательскую практику, но Москва твердо стояла на соблюдении старых обычаев.

Важным успехом русской дипломатии в 1509 году было включение в текст новгородско-ливонского соглашения обязательства Ливонии разорвать союз с Великим княжеством Литовским и не заключать его впредь. Договором также подтверждалась ливонско-русская граница «по старине», как в предыдущих договорах.

Поскольку этим пунктом договора убиралась главная проблема русско-ливонских отношений, Москва пошла на возобновление ливонской торговли. В договор были внесены пункты из новгородско-ливонских договоров 1421, 1448, 1481, 1493 годов о свободе торговли в Ливонии для новгородских купцов, об условиях взимания пошлин с русских негоциантов в ливонских городах, об ограничении возможностей для немцев «колупать воск», об унификации мер и весов в Новгороде и немецких городах и др. Ливонским купцам гарантировались свободный проезд и торговля в Новгородской земле всеми товарами, кроме соли. Накладывались ограничения также на иностранную торговлю крепкими спиртными напитками в Новгороде.

Новым здесь был запрет на торговлю солью, значение которого трудно переоценить. Он был связан с общей политикой Российского государства в 1509–1510 годах, направленной на запрет импорта соли в связи с развитием собственной соледобывающей промышленности. Аналогичный запрет был включен в 1510 году в русско-ганзейский договор; поступление соли из Литвы и Швеции на рубеже XV–XVI веков также было ограничено, а потом и прекращено. И для Ливонии, и для Ганзы это был серьезнейший удар — недаром ходила поговорка, что Ревель «построен на соли».

Другим успехом русской стороны в новгородско-ливонском договоре 1509 года стало внесение изменений в юридический статус торговцев за рубежом. Традиционно каждая сторона судила гостей по своим законам. Теперь же местной юрисдикции подлежали только незначительные преступления и гражданские иски до десяти тысяч рублей. Тяжелые преступления и более крупные гражданские тяжбы должны были рассматриваться совместным русско-ливонским судом, который бы собирался на одном из островов на Нарове. Подтверждались также неприкосновенность русских церквей в ливонских городах и наказания за повреждения бороды у русских купцов (что рассматривалось как особое оскорбление).

Псковско-ливонский договор 1509 года сходен. В нем повторяются статьи о сохранении границы «по старине», о разделе районов рыболовства на Чудском озере (здесь была немного ограничена зона рыболовства Ливонии — ее рыбакам запрещалось ловить рыбу в Псковском озере и вступать на озеро Клитсар). По случаям нарушения границы также учреждался совместный суд на рубеже. Устанавливалась свобода торговли, отменялись для псковичей внутренние ливонские пошлины («колоды»), ливонские власти не имели права назначать цены на псковские товары и даже не могли препятствовать рубке леса псковичами на реке Эмбах. В свою очередь, ливонцам гарантировалась свобода торговли в Пскове всеми товарами, кроме соли и крепких спиртных напитков. Псковские власти не могли устанавливать цены на ливонские товары. «Колупание» воска разрешалось в небольших масштабах, причем «отколупленный» воск немцы должны были вернуть. Зато взимание «весчего» в Пскове для немцев было «по старине». Ливонцы обязывались освободить псковских купцов с товарами, а псковичи — отдать конфискованный товар ливонскому послу.

Принципиально новым являлся запрет и для ливонских, и для псковских властей устанавливать цены на товары гостей и ограничивать срок их пребывания. Также важно подчеркнуть, что псковские купцы получили право розничной торговли на иностранной территории и освобождение от части таможенных пошлин — льготы, которые иноземцам обычно не предоставлялись.

Псковско-дерптский договор 1509 года вводил перемирие на 14 лет. Подтверждалась старая псковско-ливонская граница и вводились правила торговли, сходные с вышеизложенными («чистый путь», отмена «колоды», право розничной торговли, право гостевой торговли, свобода от таможенных сборов). Дерптские купцы получали только право свободного проезда, а в остальном псковские торговцы имели преимущество. Специальными статьями гарантировалась защита русских церквей в Дерпте, вводился совместный суд и т. д. Кроме того, дерптский епископ подтвердил обязательство платить Пскову дань. Этот пункт, фигурировавший в договорах с 1463 года, на практике не выполнялся. Происхождение так называемой Юрьевской дани (Юрьев — древнерусское название Дерпта) таинственно и теряется во мгле веков. Но Россия считала пункт о дани важным — не в смысле денег (их все равно не платили), а как знак того, что дерптский архиепископ признает свое подчиненное положение от Пскова.

Почему в 1509 году Ливония согласилась с таким нарушением своих прав? За счет чего Василий III добился столь впечатляющего дипломатического успеха? По всей видимости, причиной податливости было то, что правительство Василия III, в отличие от местных властей Пскова, не очень-то дорожило балтийской торговлей. Ведь вопреки очевидной выгоде Россия почти на 20 лет, с 1494 по 1509 год, разорвала на Балтике свою торговлю с Ганзой, легко пошла на экономические санкции против Ливонии, требуя для себя беспрецедентных льгот. Русские купцы легко переключались на торговлю с Данией и Швецией (через Ивангород и Выборг) и на торговлю сухопутным путем с Великим княжеством Литовским. Для ливонцев же и ганзейцев потеря русского рынка была более чувствительной. И Ливония, и Ганза были готовы согласиться на льготы для русских, лишь бы они восстановили в Новгороде ганзейский двор и везли свои товары через ливонские порты.

Россия не спешила возобновлять торг. В 1510 году она потребовала вернуть «пограбленные» у русских купцов товары, отпустить пленных, выплатить компенсации погибшим, возвратить и очистить «полаты» и церкви русских негоциантов. Важным требованием было соблюдение церемониала, согласно которому именно Ливония должна просить о мире и возобновлении торга — прислать «челобитье».

Теперь все зависело от русско-ганзейских переговоров, которые и состоялись в 1510 году. Россия требовала запретить ввоз и торговлю солью, ограничить юрисдикцию местных судов делами до десяти рублей, гарантировать неприкосновенность русских церквей и «концов» в немецких городах. Н. А. Казакова справедливо замечает, что русские «концы» были только в ливонских городах, но не в германских, и этой статьей Россия при Василии III намечала проникновение в собственно немецкие города[137].

Таким образом, Москва интенсивно вмешивалась в экономическую и политическую жизнь северо-запада Руси. Собственно, псковский голос в этих событиях не очень-то и слышен. Присоединение Пскова к Московскому государству было уже во многом формальностью. Но для этого все же требовались некоторые действия, символические и юридические акты. Тем более что у Василия III к Пскову был персональный счет. В 1499 году псковичи не пустили его у них княжить и поддержали Дмитрия-внука. Такое не забывается. И теперь у Василия III появился шанс объяснить Пскову, кто на Руси главный.

Весной 1509 года псковский наместник великого князя Петр Васильевич Шестунов был смещен и заменен на князя Ивана Михайловича Репню Оболенского. В этом назначении можно усмотреть определенную провокацию: как горестно писал псковский летописец, «был тот князь лют до людей». Если рассматривать дальнейшие события, то можно предположить, что их сценарий был продуман заранее: назначение злого, жестокого и несправедливого наместника ставило псковичей в положение, когда они непременно на него пожаловались бы великому князю. А уж он должен был принять решение. А решения могли быть разными. Ведь государь мог счесть, что в конфликте виноват Псков, а князь Репня — агнец божий и верный слуга государя…

Неизвестно, была ли эта интрига продумана или Василий III действовал, что называется, «по ситуации». Но псковичи попали в расставленную ловушку. 23 сентября 1509 года Василий III выехал из Москвы в Новгород и прибыл туда 26 октября. Если верить московскому летописцу, к нему тут же приехал князь Репня с жалобой на непослушание псковичей. Василий III послал в Псков грамоту с требованием исправиться и во всем слушаться наместника. В ответ из Пскова прибыла делегация посадников и бояр во главе с Юрием Елисеевичем Копыл ой. Они привезли встречную жалобу, уже на Репню Оболенского и его бесчинства.

Если верить псковским источникам, то Копыла пожаловался первым. Василий III принял его благосклонно, обещал во всем разобраться и «держать» Псков «по старине», «жаловати и боронити, якоже отец и деды наши». Дальнейшая история в московских и псковских хрониках излагается по-разному. Суть разногласий в количестве взаимных жалоб, поданных друг на друга, и последовательности визитов жалобщиков. Единственное, что очевидно, — среди самих псковичей не было единства. Летописец пишет о насилии, которое чинили бояре и посадники «молодым псковичам», а посадник Леонтий вообще подал государю челобитную, что главный злодей и обидчик — его коллега Копыла, глава псковской делегации.

Копыла объявил, что единственный шанс добиться справедливости — это коллективно пожаловаться на Репню, иначе великий князь того оправдает, а во всех грехах обвинит Псков. Девять посадников и купеческие старосты приехали в Новгород. Но 6 января 1510 года они были арестованы по приказу Василия III. Если верить московской летописи, это произошло после того, как князь Репня предъявил доказательства «бесчестья», которое было ему со стороны псковских посадников и бояр. Одновременно из Пскова приехали «многие простые люди, каждый о своих обидах и нуждах, бить челом государю: иные на наместника Репню, а иные на помещиков новгородских, а иные на своих же псковичей».

Стало ясно, что этот мутный конфликт может быть урегулирован только вмешательством третьей силы, центральной власти. Тогда-то Василий III и заявил, что Псковская республика ликвидируется, вече распускается навсегда. Вечевой колокол снять! Вся власть в Пскове и его десяти пригородах переходит в руки двух великокняжеских наместников, присылаемых из Москвы. Если Псков примет эти условия — так и быть, государь не будет посылать на него войска.

Арестованным посадникам и купеческим старостам выбирать не приходилось. Они согласились со всеми условиями и присягнули на верность великому князю. В Псков выехал государев дьяк Третьяк Долматов с ультиматумом: до 16 января он должен живой и здоровый вернуться в Новгород и сообщить, что республика приняла все условия. 13 января 1510 года было созвано последнее вече в истории Пскова. На нем и объявили волю Василия III. Псковичи растерялись. К войне с Москвой никто готов не был. А другого способа отстоять вольности не существовало. Горожане сломались. Они стояли на вечевой площади и со слезами смотрели, как снимают вечевой колокол.

15 января Третьяк Долматов и посадник Кузьма Сысоев приехали в Новгород к Василию III и сообщили, что дело сделано. Псков у ног великого государя. Теперь можно было позволить себе триумф. В тот же день в Псков выехали дети боярские во главе с князем А. В. Ростовским и конюшим И. А. Челядниным для приведения населения к присяге Василию III. Также они должны были подготовить город для торжественного въезда государя. Для этого были выселены жители шести с половиной тысячи дворов Среднего города Пскова. Псковичи гадали, зачем московскому правителю столько пустого места.

Василий III въезжал в покоренный город торжественно. Расстояние между Новгородом и Псковом примерно в 200 километров он преодолевал пять дней: выехал 20 января, вступил в Псков 24-го. Перед городскими стенами его встретила толпа народа с иконами и дарами во главе с посадником Иваном Кротовым. 27 января Василий III вызвал к себе к Большой судной избе посадников, бояр, купцов и зажиточных горожан, всего несколько сот человек. Неизвестно, какие чувства обуревали этих людей. Возможно, привыкшие к псковским вечевым традициям, они надеялись на какой-то диалог. Но великий князь к ним даже не вышел. Вместо него явились А. В. Ростовский и И. А. Челяднин, которые объявили государеву волю: все собравшиеся должны с семьями навсегда покинуть Псков. Если верить псковской летописи, к высылке приговаривались 300 лучших семей. Причем выслали их уже 28 января, дав на сборы всего один день.

В пустой Средний город была поселена тысяча новгородских детей боярских, которые составили гарнизон города. Из Москвы прибыли 15 человек — специалистов по перечеканке денег и перерасчету таможенных пошлин, а для усиления гарнизона — 500 московских пищальников и воротники, занявшие ключевые пункты псковских укреплений. С десяти городов центра России, включая Москву, были «сведены» 300 купеческих семей и поселены в пустые дворы в Среднем городе. Таким образом, Василий III просто физически поменял прослойку купцов, торговавших с Прибалтикой. В Псков прибыли люди с совершенно другой психологией, деловыми ухватками, незнакомые с псковскими традициями.

Это был разгром и конец трехчастного балтийского мира-экономики (Новгород — Псков — Ливония). Из трех его частей две радикально поменяли свой облик. Это означало, что гибель Ливонии тоже не за горами.

Присоединение Пскова — еще одна акция из серии «трагедии непонимания» русской истории. У псковичей была своя правда, правда независимой городской республики, со своими политическими и культурными традициями. У Москвы — своя, правда развивающегося государства, нуждавшегося, как любой молодой организм, в пище для роста. Псковские городские верхи не сотрудничали с литовцами, как это было в Новгороде, а всегда ориентировались на Москву. Тем не менее это не спасло их от расправы. Единственным плюсом было то, что со Псковом обошлось без пролития крови. Высылка местной торговой элиты в данной ситуации была наименьшей ценой, которую требовалось заплатить. Никого не казнили и даже постарались особо не разорить. Понятно, что на новом месте приходилось все начинать заново, но все же это была высылка в Москву и центральные уезды, в места, где можно жить, а не в гиблые земли. Ее смысл был именно в том, чтобы разорвать скрепы, связывавшие Псков с балтийской торговлей и делавшие из него прибалтийский мир-экономику. А вместо этого навсегда привязать к Москве, к единому Русскому государству.

Сами псковичи восприняли случившееся как трагедию. Псковский летописец писал: «О славнейший из городов великий Псков, почему сетуешь, почему плачешь. И отвечал град Псков: как мне не сетовать, как мне не плакать? Прилетел на меня многокрылый орел, крылья полны когтей, и взял меня от ливанского древа кедра, наказание от Бога за грехи наши, и землю нашу пусту сотворил, и град наш разорил, и людей наших пленил, и торжища наши разгромил… а отцов и братьев наших разлучил, и сослал туда, где ни отцы, ни деды, ни прадеды не бывали». В 1567 году игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий, комментируя давние события, писал: Псков «был пленен не иноверными, но своими единоверными людьми. И кто от этого не восплачет и не возрыдает?»[138].

Как можно расценивать присоединение Пскова? Для республики это была утрата независимости, прекращение самостоятельного пути развития, выпадение из балтийского мира-экономики. Началась новая жизнь, жизнь пограничного города Российского государства, его северо-западного форпоста. Как показали ученые, это вызвало даже кратковременный рост городского строительства в Пскове. Если за 100 лет между 1404–1508 годами в Пскове было построено 38 церквей, то за 17 лет с 1516-го по 1533-й — 17. В 1517, 1524, 1525–1526 годах перестраивались городские укрепления[139]. Для единой России приращение богатой северо-западной республикой имело, конечно, прогрессивное значение.

Псковская история содержала в себе еще один примечательный эпизод. Во время псковского похода Василий III составил свое первое в жизни завещание. Остается загадкой, кого он объявлял наследником престола — в 1533 году при составлении второго завещания великий князь приказал уничтожить первоначальный текст. Детей у него не было, но в 1509 году эта проблема еще не вытеснила из сознания государя все остальные и не превратилась в болезненную. Отдавать престол братьям? По традиции Василий Иванович должен был поступить именно так. Но слишком уж непростые отношения сложились внутри великокняжеской семьи. Историк А. А. Зимин предполагал, что Василий хотел отдать престол своему зятю Петру, крещеному татарскому царевичу, брату ханов Абдул-Латифа и Мухаммед-Эмина. Именно Петр не раз официально назначался местоблюстителем трона на Москве во время отъездов Василия III[140]. Но положение татарских царевичей при московском дворе всегда было зависимым, и не стоит обманываться их формально высокими местами в иерархии — они их занимали потому, что считались «царями», то есть по статусу были автоматически выше русской знати. Однако за весь XVI век нам неизвестно ни одного татарского князя или «царя», который был бы в русской политике самостоятельной политической фигурой, обладал бы реальным весом, при этом числясь на службе у московских государей. Все они — марионетки, которых использовали в своих целях великие князья. И в обход братьев завещать столь ничтожному государственному деятелю московский престол? Имея в виду, что братья с этим решением категорически не согласятся и неизбежны усобица и война? На чью поддержку мог рассчитывать в этой ситуации крещеный татарский царевич? Так что кандидатура царевича Петра вызывает большие сомнения.

Следующий — Смоленск

Осенью 1512 года из Великого княжества Литовского пришла трагическая весть. Сестра Василия III, вдова Александра Ягеллончика, великая княгиня Елена была арестована и брошена в тюрьму. Ее схватили во время поездки из Вильно в браславское имение и обвинили в подготовке бегства в Москву. Поводом послужило то, что она отослала вперед себя свои пожитки, — это сочли признаком намерения совершить побег. Арест был постыдным: виленский воевода Миколай Радзивилл, Троцкий воевода Григорий Остикович и дворецкий Войтех Клочко, «взяв за рукава», силой вывели Елену из церкви, нарушив древний закон о неприкосновенности в храме. Княгиню привезли сначала в Троки, потом в Бирштаны. Там она и умерла между 29 января и 26 февраля 1513 года. Возможно, ей помогли умереть — в документах упоминается некий «человек», который давал ей «лихое зелье».

Собиралась ли Елена бежать на самом деле? Это неизвестно. Против нее говорят донос ее дворецкого, отправка казны поближе к границе и выход к границе в районе Браслава русских войск под командованием М. Ю. Щуки Кутузова, М. С. Воронцова и А. Н. Бутурлина, двигавшихся со стороны Великих Лук. С другой стороны, донос мог быть и ложным. Браслав принадлежал Елене, здесь на Замковой горе она основала монастырь с церковью Святой Варвары, где часто проводила время после смерти мужа, великого князя Александра. Почему бы ей не перевозить свое имущество, как заблагорассудится? Маневры русских войск вблизи литовской границы — вообще вещь довольно обыденная. Зачем для обеспечения бегства выдвигать к границе подразделения под командованием целых четырех воевод? По идее, побег, напротив, должен быть скрытным. Это же не войсковая операция по освобождению заложников на территории противника…

Арест Елены послужил поводом к войне. Именно поводом, потому что причин и так было предостаточно. Границы оставались неурегулированными. Местные дворяне, пользуясь тем, что центральные власти обеих стран смотрели на подобные вещи сквозь пальцы и даже негласно поощряли, вовсю нападали друг на друга. Обе стороны жаловались на самовольные захваты деревень, грабежи, увод людей и скота. Только в одной Полоцкой земле русскими было захвачено 14 волостей. Проблема была в том, что население территорий, отошедших к Москве в начале XVI века, видимо, еще до конца не осознало, что их включение в состав России — это всерьез и надолго. Но и русская сторона относилась к ним потребительски, как к трофею. Словом, граница должна была стабилизироваться и быть признанной всеми сторонами не только на уровне официальных перемирных грамот, но и в глазах приграничного населения. А вот этого к 1512 году еще не произошло.

Василий III отказался выдавать Михаила Глинского, что создавало для Литвы опасный прецедент. Эдак любой амбициозный аристократ мог затеять вооруженный мятеж и потом бежать в Россию и чувствовать себя абсолютно безнаказанным. Добрую волю не хотели демонстрировать обе стороны: плененные в предыдущих порубежных войнах и русские, и подданные Великого княжества Литовского в 1510 году все еще сидели в заточении и обмен пленными раз за разом срывался. Большие трудности испытывали купцы: в 1511–1512 годах имели место их аресты с товарами и на территории Великого княжества, и в России. Василий III постоянно — и небеспочвенно — подозревал Сигизмунда I в намерении заключить военный союз с Крымом против Москвы и в науськивании хана на Русь. Естественно, что такая угроза и откровенно враждебная позиция раздражали. Словом, все указывало на неизбежность новой войны. И подьячий Васюк Всеславский повез в Литву грамоту Василия III, в которой тот объявлял, что «складывает» с себя клятву соблюдать перемирие. Это означало объявление войны.

В этой кампании Василий III делал ставку на внезапность и упреждение возможного военного союза Литвы и Крымского ханства. До 26 октября 1512 года он еще вел переписку с Сигизмундом I, требуя отпустить Елену. Тщетность призывов к справедливости и милосердию польского короля была очевидна. 14 ноября русская конница во главе с князем И. М. Репней Оболенским и И. А. Челяндиным выступила в направлении Смоленска. Им приказали сжечь окрестности города и, не начиная осады, идти под Оршу и Друцк. На соединение с ними от Великих Лук шли полки под началом В. С. Одоевского и С. Ф. Курбского. 19 декабря 1512 года в поход выступила государева армия во главе с самим Василием III. В январе 1513 года началась осада Смоленска.

Каким образом Смоленск оказался в составе Великого княжества Литовского и почему он стал главной целью Василия III? Самостоятельное Смоленское княжество выделилось еще при князе Ростиславе Мстиславиче (1127–1159). Оно росло и крепло, и в начале XIV века смоленские князья обрели статус «великих». Первым великим князем в Смоленске был Иван Александрович (между 1313–1340 годами). Однако смоляне испытывали сильное давление со стороны соседней Литвы и неоднократно на некоторые периоды оказывались в зависимости от нее (конец XIII века, 1360–1365 годы и т. д.). Последние упоминания смоленского князя с великокняжеским титулом относятся к 1372 (Святослав Иванович) и 1386 годам (Юрий Святославич). Окончательный переход Смоленска под власть Великого княжества Литовского (1404) пресек развитие Смоленской земли как самостоятельного государства. Юрий Святославич Смоленский отъехал в Москву, принял подданство Калитичей, а смоляне сдались Витовту[141].

Факт перехода Юрия Святославича на службу Калитичам давал им основания претендовать на вотчину Юрия — Смоленск. То есть действия Василия III были, с его точки зрения, абсолютно легитимны. Он боролся за возвращение своей старинной вотчины, коварно отнятой супостатом.

Насколько Смоленск был интегрирован в состав Великого княжества Литовского? Большинство населения было православным, но православие, особенно в восточных землях, было нормой для Литовского государства. Даже в столице — Вильно — православных храмов в первой половине XVI века было чуть ли не больше, чем костелов (по подсчетам Е. Охманьского, к середине XVI века 15 православных и 14 католических церквей)[142]. Сторонники православия чувствовали себя в Литве в то время спокойно и уверенно. Проблемы начнутся ближе к концу XVI века и будут связаны с Брестской унией, союзом части православного духовенства с католиками. А при Василии III религиозный фактор ни в коей мере не сближал Россию и православных подданных Великого княжества Литовского и не вырабатывал у последних промосковских чувств.

Как и все крупные городские центры Литовской державы, Смоленск имел привилегии, узаконенные специальной королевской грамотой — привилеем. Первый привилей был получен в 1404 году, второй — около 1442 года, последний датируется 1505 годом, как раз накануне Смоленской войны Василия III. В этих документах гарантировались неприкосновенность церковного имущества, исполнение права завещания, описывался порядок разрешения споров и конфликтов среди горожан (при этом запрещались арест и заключение за мелкие преступления). Смоляне освобождались от ряда государственных повинностей: выделения подвод и коней, платы за тамгу (клеймение коней) и т. д. Особым указом 1500 года смоляне на 15 лет были освобождены от уплаты мыта — торговой пошлины. Специальные статьи привилея 1505 года обещали не держать в Смоленске литовские корчмы и уравнивали в правах князей, бояр и панов смоленских с литовскими. Король не имел права «вступаться» в старинные вотчины смоленской знати[143].

Такие права и не снились горожанам в Московском государстве. Они делали городское население Великого княжества Литовского местными патриотами куда лучше любых лозунгов и идеологий. Горожане стояли насмерть и сопротивлялись российским войскам потому, что присоединение к Москве означало бы для них утрату выстраданного статуса, в какой-то степени завоеванного с оружием в руках, — так, второй привилей 1442 года Смоленск получил как знак примирения с королем после восстания в 1440 году за восстановление независимого Смоленского княжества. Лояльность смолян была куплена, но цена оказалась высокой и устраивала обе стороны. Поэтому появление в 1512 году под стенами Смоленска войск Василия III было воспринято горожанами достаточно единодушно: пришел враг, и надо отражать его нападение. Никаких братских чувств между славянами Великого княжества Литовского и Московского государства не возникало.

Многое в этом походе было впервые. В предыдущих войнах с Литвой таких крупных крепостей еще не брали. Государь впервые выполнял роль главнокомандующего в столь серьезном походе. Наконец, русская армия только набиралась опыта в ведении столь масштабных боевых действий в зимних условиях. Видимо, в силу этого осада оказалась неудачной. У поместной конницы прекрасно получились привычные действия: «загоны», кавалерийские рейды с разорением и грабежом незащищенных деревень и окрестностей городов. Дети боярские прошлись по округе Орши, Друцка, Борисова, отдельные отряды дошли до Минска, Витебска и Браславля. А войска покорного Москве князя Василия Шемячича Новгород-Северского, если верить победным реляциям, даже сожгли посады Киева.

А вот под Смоленском Василий III простоял шесть недель, но крепость так и не взял. Она была удачно расположена, подходы к ней перекрывали река и болота. Крепость окружали ров и высокий вал. Стены были сложены из четырехугольных дубовых срубов, набитых изнутри землей и глиной. Снаружи они также были обмазаны глиной, чтобы их нельзя было поджечь зажигательными снарядами. Город штурмовали днем, псковские пищальники пытались атаковать ночью. Для куража им выкатили несколько бочек вина. По стенам била осадная артиллерия. Но самая крупная восточная крепость Великого княжества Литовского оказалась москвичам не по зубам.

Русская летопись поход прокомментировала кратко: Василий III «…граду Смоленску многие скорби и убытки поделал и земли Литовской много пленив, возвратился»[144]. За этими словами крылась горечь неудачи. Иностранные источники писали, что под Смоленском погибло до 11 тысяч русских, примерно одна шестая всего войска. Это, видимо, вымысел — говорить об участии в осаде шестидесятитысячного московского войска было бы явным преувеличением. 60 тысяч воинов на марше, из которых большинство конных, обоз, артиллерия на конной тяге — все это означает огромную цифру в 150–200 тысяч коней. Где бы они все разместились под Смоленском и что бы ели шесть недель? Думается, что реальные размеры русской армии, равно как и смоленского гарнизона, были гораздо меньше. На это указывает и мобильность полков Василия III, вряд ли бы возможная при перемещениях столь значительных людских и конных масс.

Сигизмунд I в переписке с родственниками хвастался, что русский монарх бежал из-под Смоленска, лишь только заслышал о приближении огромного польско-литовского войска. Но в других источниках нет сведений ни о каком войске, выдвинутом на помощь Смоленску. Смоляне отбились сами. А Сигизмунд 14 марта писал в Рим и просил организовать против русских крестовый поход силами христианского мира… Видимо, тут перед нами случай, когда король хотел приписать себе чужие лавры.

Сняв осаду, Василий III вернулся в Москву и практически сразу, уже 17 марта 1513 года, принял решение о повторном походе. К нему готовились обе стороны. Прежде всего, были нужны европейские военные специалисты. Их наймом в Силезии и Чехии занялся порученец Михаила Глинского некий Шляйниц. Примечательно, что нанятых рейтаров провезли через Ливонию, которая всегда выступала за блокаду Русского государства, недопущение в него военных товаров и специалистов. Запреты и рекомендации относительно блокады исходили от Священной Римской империи («в руки варваров не должно попадать современное оружие»), но именно она в 1513 году через Любек прислала отряд пехоты и несколько итальянских специалистов по осаде крепостей…

Великое княжество Литовское тоже готовилось к продолжению войны. С марта по сентябрь 1512 года подряд вышли несколько указов о сборе чрезвычайных налогов, о созыве войска. Эффект оказался невелик, способность к мобилизации была слабой стороной Великого княжества Литовского, паны саботировали королевские распоряжения. Несколько большие перспективы сулила дипломатия — 5 сентября 1512 года литовский посол в Крыму подписал союзный договор, по которому хан Менгли-Гирей обещал отвоевать у Василия III земли, потерянные Александром Ягеллончиком, и передать их Сигизмунду I. Если уж не получалось собрать свое войско, можно было попробовать добиться успеха чужими руками.

Но татары были уж очень каверзным союзником. В том же 1512 году, пообещав напасть на Россию, они вместо этого обрушились походом на дружественную Литве Валахию. Сигизмунд пытался выяснить, почему произошла такая внезапная смена ориентиров, но нарвался на отповедь татарского посла, который пустился в пространные рассуждения: «А с чего король взял, что Валахия — его друг? Хану виднее, кто кому друг, кто враг»[145]. Словом, стало ясно, что направление удара татар целиком и полностью зависит от их собственных соображений, союзные договоры им не указ. Такое «плодотворное» партнерство не могло остановить русского натиска на Смоленск.

На этот раз в Москве решено было наступать летом — осенью, в более привычное и удобное время. Кампания началась 14 июня 1513 года. Армия под началом Василия III двинулась в направлении Смоленска через Боровск. 11 августа от Великих Лук и Дорогобужа в направлении Полоцка вышли войска князя В. В. Шуйского и Д. В. Щени. Первым к Смоленску прибыл отряд под командованием бывшего псковского наместника И. В. Репни Оболенского и окольничего А. В. Сабурова. Начались погромы смоленских посадов. Литовские войска под началом воеводы и смоленского наместника Юрия Глебовича организовали вылазку, но под городом «на валах» были разбиты.

Сигизмунд I объявил, что войско, увы, не собрано, надежда только на наемников, а их нанимать некогда. Поэтому спасение Смоленска есть дело самих смолян. Тем временем на помощь осаждающим подошли полки Михаила Глинского и татарского царевича Ак-Доулета. А 11 сентября в поход из Боровска выступил сам Василий III. 22 сентября он пришел под Смоленск. Осада длилась четыре недели, сопровождалась интенсивным артиллерийским обстрелом города. Литовские источники говорят о 80-тысячном войске под стенами города и еще 24-тысячном под Полоцком и 8-тысячном под Витебском[146]. Это, конечно, завышенные цифры, но войско, видимо, было значительным.

Однако вновь Смоленск выстоял. Есть свидетельства, что горожане испытывали большую нужду и даже съели всех лошадей, но готовы были скорее съесть друг друга, чем сдаться. Население проявило большую стойкость, за ночь восстанавливая то, что русская артиллерия разрушала днем. Василий III неоднократно посылал в город грамоты с призывом к сдаче, обещая милости и льготы. Но ему не верили. Смоленск не хотел превратиться в уездный город Московской Руси и готов был для этого стоять насмерть.

Из успешных действий российских войск надо отметить «загоны» под Оршу, Мстиславль, Кричев и Полоцк. Но не более того. Русским довольно успешно противодействовали литовские отряды под командованием Константина Острожского. Московский летописец писал, что на этот раз «всю землю пленили», не уточняя деталей. Ни одной крепости взять не удалось. Мало того, Острожский своими контрударами практически снял осаду и отогнал русские войска от Витебска, Полоцка, Орши. А столь хорошо получающиеся кавалерийские рейды по незащищенным деревням и городским окрестностям погоды не делали — с их помощью нельзя было выиграть войну.

И здесь проявилась твердость характера Василия III. Осада Смоленска была снята 1 ноября 1513 года. На обратном пути московские войска пытались с налета взять Оршу, но в этот год им совершенно не везло. 21 ноября Василий вернулся в Москву. Поездил по монастырям, посетил свою отдаленную резиденцию Новую слободу. Переварил горечь второго провала, переосмыслил ситуацию. И уже в феврале 1514 года отдал распоряжение готовиться к третьему походу. В конце этого месяца, не откладывая дела в долгий ящик, через Дорогобуж в направлении Смоленска двинулись войска под командованием Д. В. Щени.

Некоторые меры предпринимал и Сигизмунд I, несколько смущенный упорством русского монарха. Он дважды, в 1512 и 1513 годах, присылал в Москву гонцов за грамотой на проезд в Россию больших послов. Грамота выдавалась, но король в положенный срок послов не отправлял. Переговоры для него были лишь способом затянуть время. В марте 1514 года было решено ввести поголовщину — специальный налог на наем польских солдат (жолнеров): грош с крестьянина, два гроша с бояр, злотый с урядника. В апреле начался сбор наемников. Но все делалось как-то вяло. Показателен пример: в ноябре 1513 года, когда второй поход был уже закончен, в Вильно из Кракова наконец-то прибыла долгожданная польская поддержка: аж 30 бочек пороху! (Хотя они, конечно, не пропали и пригодились во время третьего похода.) В 1514 году Корона наняла для войны с Россией аж 2064 конных и две тысячи пеших наемников[147]. Такими силами можно было разгонять отдельные отряды русской кавалерии, промышлявшей «загонами» вдали от основных сил. Но, скажем, предотвратить или снять осаду Смоленска нечего было и пытаться. Так и случилось: во время осады Смоленска отряд наемников под командованием некоего Спергальдта засел в Орше и время от времени делал вылазки и нападал на небольшие разрозненные группы русских. Этим военная помощь Смоленску и ограничилась.

С упорством, достойным лучшего применения, Великое княжество Литовское продолжало наступать на те же самые грабли в отношении Крымского ханства. Сигизмунд I почему-то решил, что фактическое предательство татар в 1512 году было случайным недоразумением, и 2 февраля 1514 года вновь заключил союз с Крымом. Правда, на этот раз король не надеялся на самостоятельные походы татар и 28 февраля попросил хана прислать воинов для совместного похода в составе литовского войска. Слух о продвижении к Киеву десятитысячного отряда татар страшно воодушевил Сигизмунда. Однако татары разбили станы в поле у Черкас и простояли там всю войну, время от времени посылая в Вильно гонцов с изъявлением полной преданности королю. Причина была проста: Василий III в татарской политике оказался более искусным. Он сумел договориться с ногаями, чтобы те «пощипали» крымские улусы. И хан держал войска против нападений ногаев, а отряд под Киев был послан лишь для видимости.

Сигизмунд I допустил роковую ошибку, доверившись человеку, который своим предательством лишил Великое княжество Литовское Смоленска. В истории третьего штурма 1514 года убеждаешься в правильности знаменитого лозунга «Кадры решают все». Сигизмунд сменил Юрия Глебовича на Юрия Сологуба, который уже был смоленским наместником в 1503–1507 годах. Новый воевода принялся истово и демонстративно поднимать моральный дух смолян. 9 апреля он вместе с епископом Варсонофием привел горожан к присяге королю. В Кракове и Вильно были довольны и одобрительно качали головами. Однако именно Сологуб, громче всех кричавший о верности монарху и готовности воевать с московитами до победного конца, дрогнет при первых выстрелах русских орудий, предаст город неприятелю и позже будет казнен в Литве за измену.

А вот Василий III, напротив, основную ставку сделал на полководческие и дипломатические таланты Михаила Глинского. Расчет был на то, что князь-эмигрант сумеет лучше договориться со своими былыми соотечественниками, зная их сильные и слабые стороны. Как оказалось впоследствии, эти надежды блестяще оправдались.

Михаил Глинский со своим отрядом с тысячу человек кочевал в окрестностях Смоленска уже с апреля 1514 года. Князь не столько воевал, сколько вступал в переговоры с местными жителями, пугая их нашествием московской армии и суля всяческие блага в случае перехода на службу государю всея Руси. Сам Василий III выступил из Москвы 8 июня. Первыми к окраинам Смоленска вышли полки Б. И. Горбатого, М. В. Горбатого Киселки, конюшего И. А. Челяднина. В июле, после прибытия главных сил, осада началась. Ни Вильно, ни Краков ничем не помогли городу. Лишь 24 мая, когда русские уже были под Смоленском, объявили сбор ополчения, причем срок сбора назначили на 24 июня. Сроки, естественно, соблюдены не были. Пока ополчение («посполитое рушанье») собиралось, пока комплектовались полки и намечались маршруты похода, Смоленск пал.

Василий III на этот раз сделал ставку на долговременный изнуряющий обстрел города. Польские источники писали, что в русском войске было от 140 до 300 орудий. Смоленск был буквально расстрелян ураганным артиллерийским огнем. Летописец рисует драматическую картину: «И пушки и пищали большие вокруг города установив, повелел бить по нему со всех сторон, и приступы великие чинить без перерывов, и огненными зарядами внутрь города стрелять. И от стрельбы пушек и пищалей, и от людского крика и вопля, и от ответного огня защитников города земля восколебалась, и от дыма людям друг друга видно не стало, и весь город был в огне и дыму, казалось, что он на облаках дыма поднимается на небо»[148]. Огонь был столь плотным, что русское ядро влетело в ось канала ствола литовской пушки, и та взорвалась прямо на позиции.

Смоленск к такой плотности огня оказался не готов. В городе начались пожары. Горожане набивались в храмы, молили Господа о спасении от московских варваров. Была сочинена даже специальная церковная служба покровителю города — святому Меркурию Смоленскому. Но Небеса отвернулись от смолян. Юрий Сологуб вскоре после начала канонады запросил перемирия на один день. Василий III отказал, обстрел продолжился. Тактика была избрана верная: пока военные действия касались собственно войск и стоявшего на стенах гарнизона, Смоленск держался крепко. Но теперь жители видели, как пылают их дома, как гибнет нажитое поколениями имущество, как прячутся в погребах и под деревьями их жены и дети, как волокут под руки в укрытие беспомощных стариков… Крепкие стены уже не были защитой и преградой. Ядра крушили храмы, к молитвам которых Небо оказалось глухим. И Смоленск дрогнул. Жители захотели прекращения огня любой ценой, вплоть до сдачи города.

Переговоры от имени смоленского епископа Варсонофия и воеводы Сологуба вел боярин Михаил Пивов. Со стороны Василия III в них участвовали дворянин И. Ю. Шигона Поджогин и дьяк Иван Телешев. Психологическую обработку смолян вовсю вел Михаил Глинский, убеждавший, что Василий III намерен стоять под городом целый год и все время его обстреливать, а вот если горожане сдадутся, то государь прольет на них дождь таких благ, которые и не снились при Сигизмунде… Есть сведения, что Василий III не поскупился и на подкуп гарнизона. Польский король в письме своему брату, венгерскому королю Владиславу, со злостью писал о преступлении и вероломстве наемников и трусливых смоленских аристократов[149].

Сигизмунд ошибался: дело было не столько в вероломстве и трусости, сколько в усталости жителей. Три года войны, три осады подряд… Каждый раз русские войска беспрепятственно доходили до смоленских стен, хозяйничали в округе. А это означало, что город третий год подряд зависел от ввоза продовольствия извне, поскольку сельская округа была разорена. Где, спрашивается, король? Где войска Великого княжества? Неужели вся помощь — это несколько сотен наемников, готовых перепродаться при серьезной опасности? Почему никто не спешит на подмогу, не пытается снять осаду, отбросить врагов-московитов от смоленских стен? Третий год смоляне рассчитывали только на себя, силы таяли, а Василий III, напротив, в каждый поход все наращивал давление. И он смог перейти какую-то невидимую черту, за которой Смоленск дрогнул. Дрогнул, когда стало ясно, что с московитами дешевле договориться, чем воевать. И что помощь Сигизмунда не придет. Надо самим искать пути собственного спасения.

Город был сдан 30 или 31 июля (по разным данным). Ворота открылись, делегация городских властей была принята в шатре Василия III и обедала с ним. А 1 августа состоялось торжественное праздничное вступление русского монарха в покоренную крепость. Правда, Смоленск сумел добиться очень выгодных условий капитуляции: 10 августа Василий III в полном объеме подтвердил все права и привилегии горожан, основанные на привилее 1505 года. Он даже обещал не делать массовых переселений в другие города и не переселять в Смоленск и округу московских детей боярских. Другой вопрос: сколь долго город сумеет сохранить эти льготные условия? Выселения «подозрительных лиц» из Смоленска вглубь России начнутся уже осенью 1514 года, после поражения под Оршей. Но говорить о безоговорочной капитуляции смолян все же нельзя: они сдались не по своей воле, но на своих условиях.

Великий князь торжествовал. Взятие Смоленска было пиком его успехов, самой крупной военной победой. Она переломила ситуацию на западном направлении: если к Ивану III отъезжали литовские князья с вотчинами, то к его сыну приходили на поклон проситься в его государство целые города. 7 августа на Мстиславль выступили полки М. Д. Щенятева и И. М. Воротынского. Не дожидаясь начала боевых действий, князь Михаил Мстиславский «бил челом» о приеме в службу вместе со своей вотчиной. Поступок его объяснялся просто: «…его бояре и горожане Мстиславля помогать ему в обороне не захотели». Бесспорно, это было вызвано впечатлением от падения Смоленска. М. М. Кром справедливо указал, что Смоленская крепость была узловым пунктом обороны всего Верхнего Поднепровья[150]: отсюда в мелкие крепостицы поставлялось вооружение, боеприпасы, присылались войска, наемники и т. д. Смоленск координировал действия по обороне целого региона. И теперь мелкие города и крепости оказались звеньями разбитой цепи. 13 августа с просьбой о переходе в подданство Василию III обратились делегации горожан Кричева и Дубровны. Их торжественно приняли в состав Московского государства.

Однако на этом успехи закончились. Мало того, начались неприятности. Первым их доставил Михаил Глинский. Князь, видимо, рассчитывал на высокие награды и почести как герой «Смоленского взятия». Судя по всему, он хотел стать властителем Смоленска, возможно, на правах удела.

Нам не совсем ясны обстоятельства «дела Глинского» 1514 года. Официальная летопись рисует картину, согласно которой «князь великий послал слугу своего князя Михаила Глинского со многими людьми беречь свою отчину город Смоленск и другие города», а тот изменил, вступил в тайный сговор с литовцами, «ссылался с королем и с его панами и наводил их на великого князя людей, а сам хочет бежать в Литву». Об обстоятельствах падения и ареста Михаила Глинского ходили легенды, отразившиеся в переписке того времени и в записках имперского посла Сигизмунда Герберштейна. Они содержат романтическую и поучительную историю, как Михаил Глинский будто бы заявил Василию III: «Великий князь Московский, я сегодня дарю тебе крепость Смоленск, которую ты давно желал приобрести, что же ты даришь мне?» Василий якобы издевательски ответил, что дарит Глинскому Великое княжество Литовское — пожалование, конечно, абсолютно иллюзорное. Глинскому было на что крепко обидеться. Вот тут-то, как писал Герберштейн, князь Михаил и решил вернуться в Литву. Он вступил в переписку с королем Сигизмундом I и даже добился присылки охранной грамоты. Но у него возникло сомнение: не является ли эта грамота ловушкой, способом заманить его в Литву, где ему обрадуется лишь королевский палач? И перебежчик потребовал прислать еще грамоту-подтверждение. Ее послали с королевскими советниками, немецкими рыцарями Георгием Писбеком и Иоанном фон Рехенбергом. Однако интенсивные перемещения гонцов привлекли внимание русской разведки, и гонца удалось перехватить. Вскоре был схвачен ничего не подозревающий Глинский, который со своим небольшим отрядом мирно следовал параллельным курсом вместе с основными силами русской армии по направлению к Орше[151].

На самом деле, история здесь запутанная, и не стоит безоговорочно доверять ни Герберштейну, ни дипломатической переписке, ни русской летописи. Первое, что бросается в глаза, — явная вымышленность речи Глинского к Василию III. Помимо ее откровенной театральности, она содержит принципиальную ошибку: Глинский никак не мог обратиться к государю всея Руси «великий князь московский». Он не остался бы на свободе уже после одного такого обращения. А вот европейский автор, особенно из Польши или Литвы, где Василия III иначе как «великим князем московским» и не называли, выдумывая диалог, употребил бы именно это выражение. А раз слова Глинского искажены в одном месте — где гарантия, что они правильно переданы в остальном и что вся сцена не придумана от начала до конца?

Более вероятно здесь другое: князь Михаил крупно разошелся с Василием III в оценке своего вклада в победу, оказался обижен, сказал много ненужных и энергичных слов, о которых незамедлительно донесли государю… Словом, Глинскому быстро разъяснили, что на Руси бывает с нескромными героями.

Тайные контакты Глинского с литовской стороной, несомненно, имели место. Они подтверждаются многочисленными свидетельствами источников. До чего конкретно стороны успели договориться, что было ценой прощения Глинского и что он рассчитывал получить в Литве, — мы точно не знаем. Но так или иначе, покоритель Смоленска на многие годы оказался в заточении. Для Василия III это тем более было приятно, что теперь лаврами победителя не надо было делиться ни с кем.

Оршанский реванш

В 1515 году в Риме вышло несколько сочинений, рассказывающих, как был спасен христианский мир. Спасителем выступала Польша, форпост католического Запада против варваров с Востока. Король Сигизмунд и его рыцари встали живым щитом и остановили русских схизматиков, мечтавших потопить в крови Европу. Итальянские читатели на разные лады произносили непривычное слово: «Орша»[152]. А в римских храмах служили благодарственные молебны о том, как были побеждены враги имени Христова. Так польская пропаганда сумела преподнести Европе свою победу над московитами в сражении 8 сентября 1514 года. Русская армия под командованием М. И. Булгакова и И. А. Челяднина была разбита на поле между Оршей и Дубровной, на реке Крапивне, притоке Березины.

Тревожные звоночки для Василия III стали раздаваться сразу же после взятия Смоленска. 27 августа люблинский староста Ян Пилецкий разбил русский отряд под Борисовом. 1 сентября разгрому подвергся второй отряд, некоего Кислицы. 30 августа Сигизмунд скомандовал выступление от Борисова основных сил. Относительно их размеров мнения историков расходятся. Упоминающаяся в источниках цифра в 33–35 тысяч, несомненно, завышена: в первой половине XVI века самое большое «посполитое рушание» в Великом княжестве Литовском собиралось в 1529 году — по вычислениям Тадеуша Корзона, 24 446 человек[153].

Под Оршей войск было меньше. Историк А. Н. Лобин подсчитал состав действующей здесь армии Великого княжества Литовского: польские войска (наемники и «охочие») составляли больше половины армии: наемники гетмана Я. Сверчовского (первый отряд — 2063 «коня» и две тысячи пехоты; второй отряд — 1600 «коней» и тысяча пехоты), хоругви панов из Великой и Малой Польши: Кмитов, Тесчинских, Тарновских, Зборовских, Остророгов, Чарнковских, Зарембовских и других (всего 13 хоругвей) под командованием Я. Тарновского; придворная хоругвь В. Самполинского (около 500 коней). Литовские войска состояли из магнатских почт (К. Острожского, Ю. Радзивилла, Ю. Полубенского и др.) и «посполитого рушения» (не менее девяти поветовых хоругвей, а также «сила жемойиская»). Всего получается примерно 16 тысяч человек: около девяти тысяч поляков и семь тысяч литовцев. До Орши их дошло даже меньше: примерно четыре тысячи остались в Борисове вместе с королем[154].

Командовали войсками литовский гетман князь Константин Острожский, гродненский староста Юрий Радзивилл и начальник королевской стражи Войцех Самполинский. Польскими наемниками в составе войска руководил староста теребовльский и ропчицский Ян Свирчовский, а польскими добровольцами — Ян Тарновский.

Русскую армию вели воеводы: главный воевода М. И. Булгаков Голица, воевода передового полка И. Темкин Ростовский, Н. В. Оболенский, большого полка М. И. и Д. И. Булгаковы, полка правой руки А. И. Булгаков, полка левой руки А. Оболенский. На соединение с Булгаковым шли полки под командованием И. А. Челяднина. Польская пропаганда после победы трубила о том, что под Оршей было разбито 80 тысяч московитов. На самом деле все гораздо скромнее: по убедительным подсчетам А. Н. Лобина, наиболее правильно определять численность русской армии не более 12 тысяч.

Маневры русских войск под Оршей ставили целью прикрыть Смоленское направление от возможного контрудара Сигизмунда I. Василий III справедливо сомневался, выдержит ли город четвертую осаду, теперь уже в исполнении польско-литовских войск. Армия М. И. Булгакова и И. А. Челяднина встала у бродов на реке Крапивне. Однако Острожский, который прибыл сюда с армией 7 сентября, не стал ломиться в лоб, форсируя реку под огнем, а обошел русские силы выше по Днепру на 15 верст и переправил войска по мосту, сделанному из лодок, бочек и плотов. Этот марш-бросок удался столь легко потому, что внимание Булгакова и Челяднина было приковано к отрядам легкой литовской кавалерии, которые демонстративно передвигались на другом берегу реки и готовились к переправе. Отвлекающий маневр был выполнен блестяще, затем конница также перешла реку на глазах неприятеля. Таким образом, вся армия Острожского к утру 8 сентября благополучно переправилась и построилась напротив русской в боевой порядок. Он назывался «старым польским»: в центре находилась пехота с артиллерией и тяжелая рыцарская конница, а по флангам — легкая кавалерия. За правым крылом, в еловом лесу, был резерв из пехоты и артиллерии.

После небольшой перестрелки московские полки под началом Булгакова перешли в наступление правым флангом, ставя своей целью опрокинуть левое крыло противника. Командовавший последним Войцех Самполинский с поляками пытался контратаковать, но без особого результата. Воодушевленные успехом воеводы повели дворянскую конницу вперед, но напоролись на огонь польской артиллерии. Самполинский трижды контратаковал и трижды был отброшен. Но натиск русских постепенно слабел, полякам помог резерв, вовремя введенный Острожским в бой и ударивший со стороны центра. Попытка Челяднина атаковать левым флангом не нанесла противнику существенного урона, но больше навредила русским, растянув их силы на большей линии противостояния. К тому же атакующие, увлеченные преследованием притворно бежавших врагов, попали под огонь стоявшей в засаде польской артиллерии. Русский конный отряд, уклоняясь от огня, оказался прижат к берегу реки Крапивны и полностью уничтожен.

Ответный удар польско-литовских войск во главе с тяжелой рыцарской польской кавалерией нарушил боевые порядки русской армии. Стоявшие впереди полки дрогнули и подались назад, смешавшись с резервами и превратив четкое построение в хаотичную массу. Большой урон наносил огонь польской артиллерии. Ситуация вышла из-под контроля, командовать и перестраивать полки было невозможно, и началось отступление, во многом похожее на бегство. В бою погиб воевода И. Темкин Ростовский, в плен попали М. И. и Д. И. Булгаковы, И. А. Челяднин и другие воеводы, командиры и рядовые дети боярские. Русский летописец винил в поражении московских воевод: Булгаков и Челяднин соперничали и неприязненно относились друг к другу, поэтому в нескольких моментах сражения Челяднин «в зависти» принципиально не стал оказывать помощь полку Булгакова, и наоборот. С поля боя первым побежал Челяднин, в то время как Булгаков со своими воинами «много» бился с противником. Но действия Челяднина оголили тыл, и тем он «князя Михаила выдал».

Поражение было несомненным. Правда, его масштабы польско-литовская сторона сильно завысила. В победных реляциях называлась цифра в 30 или 40 тысяч убитых московитов, что в два-три раза превышает число всех русских воинов, бывших под Оршей. Военное значение сражения не очень велико: катастрофа под Оршей не привела к потере Смоленска. Правда, сам Василий III при известии о поражении проявил, мягко скажем, осторожность и незамедлительно уехал из Смоленска в Дорогобуж. Что поделать, мужественный в придворных интригах, великий князь побаивался прямой физической угрозы. И при малейших признаках ее приближения бежал. Срочный отъезд в Дорогобуж — это далеко не последняя «эвакуация» Василия III с возможного поля битвы.

Константин Острожский с шеститысячным отрядом дошел до Смоленска. Но его встретили развешанные на стенах трупы местных жителей, которые хотели сдать город литовцам. Воевода и наместник В. В. Шуйский сумел перехватить грамоты Острожского, арестовал возможных переметчиков (их возглавлял епископ Варсонофий) и приказал повесить их на городских стенах с внешней стороны, с которой ждали Острожского; повешены они были вместе с полученными подарками за клятву верности Василию III: «…которому князь великий дал шубу соболью с камкой и с бархатом, того в шубе повесил, а которому князю или пану дал ковш серебряный или чарку серебряную, и он, привязав подарок к шее, так того и повесил»[155]. Самого Варсонофия вешать не стали (владыка все-таки), но арестовали и выслали сперва в Дорогобуж, а затем пожизненно заточили в Каменский монастырь на Кубенском озере.

Именно тогда Василий III и приказал применить меру, всегда успешно срабатывавшую при присоединении новых земель: выселить из города социальную верхушку, лучших людей, перевести их в Москву (почетная ссылка), раздать смоленским боярам земли в центральных уездах страны. А в освободившиеся дома и городские усадьбы поселить московских детей боярских. Эта мера оказалась, как всегда, эффективной. Смоляне больше бунтовать не собирались. Городские верхи присмирели, а плебсу было в общем-то все равно, в чьем подданстве находиться. Штурмовать такую крепость, как Смоленск, с шеститысячным отрядом было немыслимо. Острожский отступил, при этом потеряв часть обоза.

Главный результат Оршанской победы — это то, что и поляки, и жители Великого княжества Литовского после досадных неудач и потерь наконец-то поверили в себя. Показателем перелома в сознании было то, что города, недавно без боя перешедшие на сторону Москвы, — Мстиславль, Кричев, Дубровна, — тут же сменили ориентацию и попросились обратно в Великое княжество Литовское.

Недаром большое батальное полотно (доска, масло, 162 на 232 сантиметра) с изображением Оршанской битвы 1514 года, написанное немецким художником из круга Лукаса Кранаха Младшего в 1534–1535 годах[156], выставлено на почетном месте в Национальном музее Варшавы. Как отметил польский исследователь этой картины 3. Жигульский, «Битву под Оршей» часто сравнивают с другими знаменитыми картинами той эпохи: «Битвой Александра» Альбрехта Альтдорфера и «Битвой при Заме» Юрга Бре, но «они были созданы в основном чистым воображением, в то время как „Орша“ близка к репортажу. Она вызывает сравнения с такими славными памятниками истории, как колонна Траяна, ковер из Байе или серия гобеленов с битвой при Павии в неаполитанском музее Каподимонте»[157].

Картина уже в XVI веке играла важную роль в пропагандистской войне Польши против России. Резонно предположение, что ее замысел был связан с успешными переговорами Ягеллонов и Габсбургов в 1515 году. С помощью этой картины Польша демонстрировала, как в кровопролитном бою она спасла христианский мир от нашествия варваров с Востока. Вбрасываемые в Европу польские пропагандистские сочинения, распространявшиеся в Священной Римской империи на германских и итальянских землях, преследовали ту же цель.

Идеологическая роль Оршанской битвы 1514 года совершенно неожиданно воскресла в наши дни. В 1992 году белорусские националисты предложили сделать 8 сентября днем воинской славы Белоруссии, потому что в этот день именно белорусы разбили армию Василия III. Комментарии здесь излишни.

Кайзер Василий III

Династия Ягеллонов, к которой принадлежал король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд I, в начале XVI века приобрела в Европе большую силу. Владислав II Ягеллон был королем Венгерским (1490–1516), Чешским (1471–1516), Хорватским (1490–1516). Его сменит Людовик II, король Чехии и Венгрии (1516–1526). Таким образом, роду Ягеллонов принадлежали огромные владения в Центральной и Восточной Европе.

У кого много добра, у того немало врагов. Соперниками Ягеллонов были Габсбурги, династия, правившая в Священной Римской империи. Еще со времен Ивана III Москва пыталась сблизиться с Габсбургами и заключить союз как раз на ниве совместного противостояния Ягеллонам. То есть для Москвы главным был мотив: «Будем дружить против нашего общего врага». Позиция империи была гораздо сложнее. Конечно, враг Ягеллонов — наш друг. Но друг какой-то сомнительный: империя считала себя центром христианского мира, а тут некие схизматики. В то же время ценность русского «друга» в военном отношении не вызывала сомнений, и казалось очень полезным использовать его в антимусульманской лиге в качестве ударной силы против турок. Дело за малым: надо добиться решающего влияния на русскую политику, контролировать ее и, насколько возможно, направлять в собственных интересах. Московиты хотят сотрудничать? Отлично! Они варвары и все равно не поймут, что ими манипулируют…

17 июня 1509 года в Москву доставили грамоту императора Максимилиана от 19 февраля, в которой он называл Василия III «другом нашим возлюбленным». Цесарь писал о просьбе Любека и ганзейских купцов восстановить торговые отношения с Россией. Инициатива к сближению, таким образом, исходила от германской стороны. Василий III уловил полученный сигнал и 9 августа отправил Максимилиану письмо, в котором в качестве жеста доброй воли давал согласие на восстановление в Новгороде ганзейского торгового двора, разоренного по приказу Ивана III в 1494 году[158]. Правда, переговоры о его открытии затем велись с новгородцами, и они всячески под разными благовидными предлогами затягивали решение вопроса. Но все равно начало смягчению отношений между Россией и империей было положено.

Другим добрым знаком для христианского мира была наметившаяся довольно неожиданно симпатия между Россией и Немецким (Тевтонским) орденом в Пруссии. Времена Александра Невского, когда рыцари и русские резали друг друга в борьбе за Прибалтику, остались в далеком прошлом. Прямых конфликтов с тевтонцами не было довольно давно. Зато общий враг опять-таки имелся. После поражения в Тринадцатилетней войне с Польшей (1454–1466) орден понес серьезные территориальные потери и оказался в частичной зависимости от Польской короны. «Дружить вместе» против Польши ему было особо не с кем; за несколько веков к северным крестоносцам у многих стран и народов накопились свои счеты, а Священная Римская империя в военном отношении была маловыгодным союзником.

И тогда орден попытался установить контакты с Россией. Свою роль тут сыграл Михаил Глинский, имевший связи и знакомства во многих домах Европы. Осенью 1510 года к Василию III прибыл саксонец Христофор Шляйниц, который должен был договориться о приезде больших орденских послов. Миссия оказалась удачной: Глинский заверил Шляйница в скором нападении России на Великое княжество Литовское и в том, что Москва поддержит орден в его противостоянии с Польшей. Правда, на обратном пути посольство было ограблено и разведка Сигизмунда I выкрала бумаги Шляйница. Из них в Кракове стало известно о воинственных планах Василия III. Впрочем, катастрофы не произошло — всем было и так ясно, что Россия рано или поздно нападет на Литву. В сентябре 1511 года Василий III послал в Пруссию грамоту, обеспечивавшую свободный проезд орденского посольства на Русь.

Настойчивость России в войне за Смоленск и налаживание дружеских связей с Тевтонским орденом вызвали одобрение Максимилиана. Император находился не в лучшем расположении духа из-за неудачи в женском вопросе. Он давно строил свою политику на опутывании соседей сетью династических браков, привязывая их к империи родственными связями. По результатам Пресбургского мира 1491 года признавались притязания Максимилиана на Венгрию. В 1506 и 1507 годах были заключены брачные договоры о предстоящей свадьбе внуков Максимилиана и детей венгерского короля Владислава Ягеллона. Однако в 1510 году венгерская аристократия решила изменить этим договоренностям и выдать замуж принцессу Анну Владиславовну за венгерского магната Иоанна Запольи. И тогда, в случае смерти хилого и болезненного Людовика, сына Владислава, именно Запольи претендовал бы на корону, а Максимилиан оставался с носом. Чтобы добиться своего, венгры делали ставку на Ягеллонов — Сигизмунд I был женат на Барбаре, сестре Иоанна Запольи.

Император увидел в этих брачных планах прямую угрозу положению Габсбургов в центре Европы. Поскольку повлиять на ситуацию не получалось, он выдвинул проект создания широкой антиягеллонской коалиции в составе Священной Римской империи, Тевтонского ордена, Дании, Бранденбурга, Саксонии, Валахии и России. 2 февраля 1514 года Василий III принял в Москве имперского посла Георга Шнитценпаумера фон Зоннег, который привез особое послание Максимилиана.

Германский кайзер звал Василия III вступить в союз против Польши. Для его заключения предполагалось провести специальный конгресс в Дании, куда приглашались русские дипломаты. Из этого следует, что император не хотел воевать, а все разговоры о военном союзе имели своей целью оказать психологическое давление на Ягеллонов. Собственно, и сам конгресс, и демонстративное создание коалиции служили акцией устрашения и предназначались для того, чтобы Ягеллоны одумались и не мешали брачным комбинациям венского двора.

Россия и Германия делили Европу. Как и в XX веке, это сопровождалось заключением договора о дружбе и военном союзе. Империя признавала права России на Киев и русские земли в составе Великого княжества Литовского, а Россия обещала поддержать Габсбургов в их борьбе с Ягеллонами за земли в центре Восточной Европы. Император признал Василия III монархом, равным себе, — в договоре он именовал его титулом кайзер, то есть цесарь, император. Это был грандиозный успех. Фактически Россия входила в Европу на правах союзника крупнейшей западной державы, Священной Римской империи.

Но был один нюанс, о котором Василий III не знал. Имперский дипломат превысил свои полномочия. Судя по инструкции, данной Шнитценпаумеру, ему вменялось только предварительно договориться о союзе и заручиться согласием России, но не заключать никаких договоров, тем более такого многообещающего содержания. Трудно сказать, почему посол зашел столь далеко. Может быть, он хотел этим выслужиться, может быть, уступил давлению нетерпеливого московского монарха, желавшего договор «здесь и сейчас». Так или иначе, Шнитценпаумер заключил договор, Василий III на нем присягнул, и теперь оставалось только Максимилиану его ратифицировать.

Польская дипломатия засуетилась. Альянс России и империи ничего хорошего Ягеллонам не сулил. В апреле 1514 года на Петроковском сейме было решено задобрить Максимилиана демонстративным замирением с Тевтонским орденом. Но польский посол Рафаил Лещинский, несмотря на роскошный подарок императору — 160 соболиных шкурок, был принят очень холодно. Максимилиан скептически отнесся к намерениям Польской короны самостоятельно урегулировать тевтонский вопрос и напомнил, что только он, император, является высшим арбитром в спорах Польши и ордена. Тогда посольство в поддержку Сигизмунда I прислал венгерский король Владислав Ягеллон. Максимилиан был очень доволен, расценив это как готовность Венгрии идти на уступки. Правда, он продолжал настаивать на имперском суде в тевтонском вопросе, причем Сигизмунд должен был заранее дать обязательство признать любое решение суда.

Дело, кажется, налаживалось. И тут выяснилось, какую свинью подложил императору Шнитценпаумер. Ведь по заключенному им договору империя теперь находилась в военном союзе с Россией. А Россия воевала с Короной из-за Смоленска. И верная союзническому долгу империя должна вмешаться в этот конфликт. И это тогда, когда все так хорошо складывалось и, казалось бы, было решено дипломатическим путем!

Ратифицировать договор было нельзя, но и отказываться от ратификации тоже нельзя — Василий III просто не понял бы подобных дипломатических кульбитов. Он выступил в третий Смоленский поход, рассчитывая на военную помощь империи и ее удар по Польше, что сковало бы силы Ягеллонов и не позволило бы оказать помощь Смоленску. Речь шла уже не об абстрактных принципах, а о конкретных действиях в конкретной ситуации. Империя воевать за русские интересы не хотела категорически, она рассчитывала на обратный вариант — чтобы Россия воевала за ее интересы. Ради этого, собственно, все и затевалось. И надо же такому случиться, чтобы русские всех опередили и начали войну раньше!

Поэтому решено было, всячески заверяя Россию в любви и дружбе, предложить ей другой, более мягкий вариант договора. Шнитценпаумер попал в опалу. Император решил, что имперский посол превысил полномочия и включил в договор обязательства, которые христианский мир не должен нести перед московскими варварами. Главное, что вычеркнул Максимилиан, это обязательство империи быть военным союзником России. Кроме того, он претендовал на роль арбитра — имперские представители должны были разобрать конфликт Сигизмунда и Василия III и выработать условия для их примирения. 4 августа русские послы, обескураженные таким поворотом событий, без ратифицированного договора, но с новой императорской грамотой отбыли в Москву. С ними ехали императорские послы Яков Ослер и Мориц Бугшталер. 1 декабря 1514 года они прибыли в Москву, но новые переговоры прошли безрезультатно. Василий III был оскорблен самим фактом самовольного изменения текста, на котором он уже принес присягу. Кроме того, его возмутило желание императора встать над схваткой и судить Россию с Польшей. Кому, спрашивается, был нужен такой судья? Император, что, претендует на власть над Русью и хочет указывать, с кем ей воевать и на каких условиях с кем мириться? Переговоры прошли в обстановке взаимонепонимания и завершились провалом. Русско-германский альянс не состоялся.

Империя вздохнула с облегчением. Почему? Здесь роковую роль для Василия III сыграло поражение под Оршей, скорее даже не само поражение, а та антимосковская пропаганда, которую Польша обрушила на Европу. Во-первых, всячески посрамлялась русская армия. Распространялись слухи о десятках тысяч убитых и множестве пленных. В подтверждение своих слов Сигизмунд послал русских пленных в подарок римскому папе и венгерскому королю. Во-вторых, умело разыгрывалась религиозная карта. Поляки указывали, что фактически спасли христианский мир, католическую Европу от нашествия схизматиков. Ну а в-третьих, всячески обыгрывалась тема русского варварства, звериной жестокости, тирании, ненависти к культуре и «латинянам» и т. д. Польская пропаганда преуспела в том смысле, что Максимилиан заколебался. Василий III уже не казался ему столь выгодным союзником.

Справедливости ради надо сказать, что провал был частично вызван глубокой пропастью между европейской и московской правовой культурой. Собственно говоря, Максимилиан предложил Василию III обычную имперскую практику. В Европе империя не раз выступала международным арбитром именно в подобных спорах. Этим пользовались и Тевтонский орден, и Польша, и Дания, и другие. Сторона, считавшая себя ущемленной, могла подать императору протест (протестацию) — и дело рассматривалось специальным судом. Его решения не всегда соблюдались сторонами, но, конечно, победа в суде придавала большие моральные стимулы и легитимные основания, например, для последующей войны. Никто при этом не считал, что император — глава христианского мира — покушается на чей-то суверенитет и что его суд кого-то ущемляет и унижает. Напротив, к нему апеллировали как к высшему авторитету.

Русской дипломатии подобная практика была абсолютно чужда. Весь правовой опыт Василия III протестовал против подобной ситуации; среди русских князей кто судит, тот и господин, хозяин положения. Поэтому Москва гневно отвергла такую процедуру, которая вообще-то на международной арене ее возвышала. Ведь распространяя на Россию в русско-литовском конфликте право разбирательства императора, Максимилиан тем самым вводил ее в европейское правовое поле, делал частью Европы, христианского мира. Василий же усмотрел здесь коварство, каверзу. Что ему такие юридические тонкости, международное право? Ему были нужны гарантии военного союза против Ягеллонов. Прямые и недвусмысленные. А империя предпочитала сперва говорить языком дипломатии и юриспруденции, а потом уж воевать. Поэтому стороны не договорились, да и при такой разнице политических культур не могли договориться.

Максимилиан предпочел помириться с теми, с кем говорил на одном политическом и правовом языке, то есть с Ягеллонами. Летом 1515 года состоялся Венский конгресс, в работе которого приняли участие сам император, польский король Сигизмунд I и венгерский и чешский король Владислав. Ягеллоны уступили требованиям империи: было достигнуто соглашение, что после смерти Владислава права на Чехию и Моравию перейдут к наследникам Максимилиана. Наследники получались очень просто: на том же конгрессе стороны заключили договор о женитьбе Людовика, сына Владислава, на внучке Максимилиана Марии и Фердинанда, внука Максимилиана, на дочери Владислава Анне. Третья внучка Максимилиана, итальянская принцесса Бона Сфорца, была отдана в жены самому Сигизмунду I. Ягеллоны были в восторге от брачных перспектив, Максимилиан на радостях заявил, что готов с польским королем «пойти и в рай, и в ад».

Политической составляющей решений Венского конгресса были отказ империи от поддержки территориальных претензий Тевтонского ордена к Польше (в общем-то, вполне обоснованных — после Тринадцатилетней войны Корона аннексировала огромные орденские земли) и обещание имперского посредничества в урегулировании споров с Россией, в частности, в возврате Смоленска.

«Бесова деревня Опочка», или Как закончилась Смоленская война

Европейские дипломаты могли договариваться о посредничестве и переделе континента сколько угодно, но реальная судьба Восточной Европы всегда решалась не в Вене или Риме, а на полях сражений. После Оршанской битвы русско-литовская война продолжалась до 1522 года. Правда, крупномасштабных боевых действий не было. Кампания приняла привычные формы взаимных набегов, грабительских рейдов, погромов окрестностей городов и т. д. В 1515 году московские войска сожгли Браслав и Друю, а литовские отряды разоряли Северскую землю. Ян Сверчовский во главе литовского отряда сжег посады Великих Лук и Торопца. Русская кавалерия прошла рейдом под Мстиславль (полки Б. И. Горбатого и С. Ф. Курбского), Витебск (полк В. Д. Годунова) и Полоцк. Псковский наместник А. А. Сабуров взял Рославль. В 1516 году московские дворяне под командованием А. Б. Горбатого хозяйничали в окрестностях Витебска, а литовские нападали на Гомель.

В 1517 году Сигизмунд I запланировал крупную войсковую операцию, целью которой был захват псковских пригородов — системы крепостей, оборонявших подступы к Пскову. Противник был известный, в XV веке литовцы и ливонцы неоднократно воевали под стенами этих крепостей, иногда их брали, иногда терпели поражение. Речь идет о крепостях Опочка, Воронич, Красный городок, Велье и др. Они все однотипные — одиноко стоящее укрепление (большие посады были только у Опочки и Воронича) на холме круглой или овальной формы, с валами и деревянными стенами и башнями по периметру и небольшими (в несколько десятков или сотен человек) гарнизонами. Практически все городищенские холмы сохранились до нашего времени, и сегодня можно посетить эти места боевой славы.

Сигизмунд I лично прибыл в Полоцк для смотра войска. К литовской коннице были приданы отряды наемников из Чехии и Польши. Общее командование поручили князю К. И. Острожскому. Однако войска завязли уже под первой крупной крепостью — Опочкой. Ее обороной командовал наместник В. М. Салтыков. Крепость была расположена на острове, крутые валы уходили прямо в воду. Все это делало ее практически неприступной. Штурм за штурмом заканчивался одним и тем же — нападавших расстреливали на лодках и плотах во время переправы, а тех, кто добирался до основания валов, сбрасывали в воду с городских стен. Русские источники писали о пяти-шести тысячах убитых врагов под Опочкой. Цифра, вероятно, преувеличена, но потери и в самом деле были чувствительными. (Польские источники, преуменьшая масштабы поражения, говорят о 60 убитых и 1400 раненых. Истина, как всегда, где-то посредине.) Недаром Сигизмунд I, узнав о неудачах Острожского, в сердцах обозвал Опочку «бесовым селом».

Острожский, чувствуя, что войску нужен хоть какой-то успех, послал небольшие отряды на штурм соседних менее укрепленных крепостей — Велье, Воронина, Красного городка. Но и там все нападения были отбиты. На помощь псковским пригородам двинулись отряды из Великих Лук — воеводы Ф. В. Оболенского, вставшего под Изборском, и И. В. Ляцкого, обосновавшегося в крепости Владимирце. Воеводы начали успешно совершать рейды, перехватывать оторвавшиеся от основных сил литовские отряды и уничтожать их. Когда стало известно о выступлении на помощь Опочке основных сил под командованием А. В. Ростовского, Острожский бросил все осадные орудия и спешно отступил к Полоцку.

24 октября 1517 года Василий III в Кремле принимал победные реляции от псковских воевод. Это было тем более кстати, что в русскую столицу как раз прибыло очередное литовское посольство Яна Щита и Богуша Боговитиновича, с очередными требованиями о возврате Смоленска. И теперь Василию III было что им сообщить. Поэтому великий князь радостно щурился, разглядывая унылые фигурки литовских дипломатов у подножия его трона.

Переговоры 1517 года имели некоторую специфику. В Москву прибыл имперский посол Сигизмунд Герберштейн. Одной из целей его миссии было исполнение обещания, данного императором Максимилианом королю Сигизмунду I об имперском посредничестве в установлении мира между Польшей, Литвой и Россией. Василий III не возражал, ему было даже интересно попробовать, как выразились бы сегодня, «новый формат» переговоров. Большая европейская политика все больше приоткрывала свое лицо, и это было любопытно и поучительно. Тем более что Василий III, стоявший на русских традициях ведения переговоров, переиграл гостей по всем статьям. Он отказался начинать разговор, пока литовские войска не будут отведены от Опочки. Послы прибыли в Москву 3 октября, а Василий III принял их только 29 октября, когда получил известие об успехе в Псковской земле его воевод. Понятно, что это сразу придало переговорам характер диалога победителя и побежденных.

Послы, видимо под влиянием Герберштейна, сразу же попытались перевести разговор в глобальный контекст противостояния христианского мира язычеству и мусульманству. Разве перед лицом такой великой опасности для веры пригоже двум христианским государям заниматься сварами между собой и тратить силы на взаимное уничтожение на радость врагам Христовым? Дипломаты Василия III охотно согласились, что, конечно, непригоже. Но ведь это Россия стоит за христианство, борется с Крымским и Казанским ханствами. А вот Сигизмунд I как раз уличен в науськивании крымских татар на Русь — какой же он борец за христианский мир? Именно польский король является виновником войны. И он должен искупить вину — выдать панов, виновных в смерти сестры Василия III великой княгини Елены, отдать Киев, Полоцк, Витебск и те города, которые князь Александр Ягеллончик передал своей жене Елене Ивановне. Вот тогда и наступит справедливый и прочный мир! Литовцы в ответ обвинили Василия III в клятвопреступлении — он начал войну вопреки существующим договоренностям, и потребовали отдать им Псков, Новгород, Смоленск, Вязьму, Северские города и т. д.

Посредничество Герберштейна было дезавуировано предъявлением текста русско-имперского договора 1513 года, подписанного Шнитценпаумером. В нем говорилось о военном союзе России и империи против Сигизмунда и о том, что империя признает права России на Киев, Полоцк и Витебск. Герберштейн разволновался: ситуация в самом деле получалась пикантной. Он начал горячо убеждать, что Шнитценпаумер превысил полномочия, что император на самом деле такого не подписывал, а затем произнес загадочную фразу: «Делал бы, да не умею, среднего пути не знаю, вы, бояре, говорите высоко, и послы Сигизмунда короля говорят высоко, а среднего пути не знаю». После чего попросился домой, к императору. Посредническая миссия явно не задалась.

Русские дипломаты применили беспроигрышный прием, которым не раз успешно пользовались впоследствии: резко задрать планку требований, чтобы потом за счет ее снижения выторговать те малые уступки, ради которых, собственно, и велись переговоры. Требуя Киев, Полоцк и Витебск и доведя этими требованиями литовскую делегацию до нервного состояния, дипломаты Василия III добились того, чего хотели: о Смоленске уже никто не вспоминал. На страницах посольской книги, содержащей запись дебатов, много споров о том, кто первым нарушил крестоцелование — Сигизмунд или Василий III, много препирательств о Киеве и других городах, но тема Смоленска не звучит вообще. Поэтому, когда, ко всеобщему облегчению, Василий III заявил, что только по просьбам Герберштейна и исключительно из любви и уважения к Максимилиану отказывается от Полоцка и Витебска, все вздохнули с облегчением. Но ход был за литовской стороной — от нее тоже требовался жест доброй воли, надо было от чего-нибудь отказаться. А от чего? Потеря Северских городов и Верховских земель была уже признана после войны 1507–1508 годов. Остался только Смоленск…

Признать это означало провалить миссию. И 10 ноября Герберштейн прислал Василию III пространное письмо, в котором обосновывал необходимость возвращения Смоленска. Он назвал бездоказательными обвинения в адрес Сигизмунда I в клятвопреступлении, нарушении существовавших договоренностей, связях с Крымом и наведении татар на Русь. По мнению Герберштейна, если король и платил татарам, так только выкупая мир для себя, но вовсе не науськивая их при этом на других христианских государей. Василий III должен доказать всему миру, что он взял Смоленск не из-за корысти и охоты до чужого добра, а из благородных побуждений, борясь за правду, как он ее понимал. Он доказал свою силу в этой борьбе — так пусть же теперь сделает жест и вернет Смоленск, что его весьма возвысит в глазах христианского мира. Этот поступок принесет Василию славу индийского царя Пирра, который вернул римлянам 200 пленных, или славу Максимилиана, который вернул венецианцам взятую Верону{5}. Тогда и император, к тебе «дружебнейший», станет еще «дружебнее».

Аргументы были слабоваты. «Дружебнейший» император не далее как несколько лет назад коварно обманул с выгодным для России договором. Мнение христианского мира для московского государя было весьма трудно воображаемым понятием, и, кроме того, он имел весьма размытые представления о царе Поре / Пирре и возвращении Вероны. Василию III было ясно одно: посредник Герберштейн на самом деле играет на стороне Сигизмунда I. К тому же Василия III задело пренебрежительное отношение к судьбе его сестры Елены, невнимание имперского посла к фактам переговоров Сигизмунда I с Крымом, его откровенное нежелание вникать в сложные перипетии развития владельческих прав монархов Восточной Европы на ту или иную землю. От Василия III хотят демонстрации благородства — но где же эта демонстрация со стороны Сигизмунда? 12 ноября 1517 года переговоры были завершены, литовских послов «бездельно» отправили из Москвы. Государь подтвердил, что он тоже хочет мира, но выдвинутые литовской стороной условия неприемлемы. Смоленска он не отдаст. Войны не боится. Герберштейн страшно переживал. Посольская книга так передает его слова: «Я трудился и делал и не нашел посредничества, и если была бы на это надежда — я бы еще трудился, но никто этого не хочет». Он написал еще одно письмо Василию III, в котором рассказал об обстоятельствах возвращения Вероны (раз русский государь их не знает), много рассуждал о правовой стороне спора о наследстве Елены Ивановны, даже обещал добиться выдачи виновных в ее гибели (если удастся договориться по главным вопросам). Он потому не верит в роль Сигизмунда I в науськивании татар на Русь, оправдывался Герберштейн, что эту клевету на благородного польского короля возвели татарские пленные — разве им можно верить? Далее шли рассуждения о роли монарха в истории и о том, как бы возвысил возврат Смоленска Василия III[159].

В конце своей миссии Герберштейн от имени императора Максимилиана попытался заступиться за Михаила Глинского и попросил отпустить того к императору. Ему ответили, что этого никак нельзя: князь в очередной раз меняет веру: был православным, стал католиком, теперь опять хочет в православие. Духовенство испытывает, насколько искренне его желание и не хочет ли он через возврат в православие облегчить свою тюремную участь. Пока этот важный вопрос не выяснится, Глинского отпустить невозможно, иначе можно ненароком и его душу загубить. 22 ноября 1517 года, так и не добившись успеха ни в одном вопросе, Герберштейн уехал из Москвы.

В 1518 году Россия решила нанести удар по Великому княжеству Литовскому. Из Великих Лук на Полоцк была отправлена рать под командованием В. В. Шуйского, из Смоленска «воевать Литовскую землю» послали М. В. Горбатого, из Стародуба — С. Ф. Курбского, из Белой в направлении Витебска — А. Д. Курбского и А. Б. Горбатого. Трудно сказать, ставились ли перед войсками какие-то значимые стратегические цели, кроме грабительских рейдов и традиционных акций устрашения. Распыление сил и множество направлений удара свидетельствуют в пользу рейдового характера похода. В. В. Шуйский сжег полоцкие посады, но столкнулся с активными контратаками литовских войск, понес большие потери и отступил. М. В. Горбатый в своем рейде зашел далеко вглубь Литвы — как хвастались воеводы, «по самую Вильню», не дойдя до нее 30 верст. С. Ф. Курбский громил окрестности Слуцка, Минска, Новогрудка и Могилева; А. Д. Курбский и A. Б. Горбатый в который раз уже в эту войну разоряли посад Витебска. Ни один литовский город взят не был.

Из кампании 1518 года Василию III больше всего понравились отчеты о прорыве к Вильно. Поэтому в 1519 году было приказано поход повторить, причем в этот раз Вильно объявлялся целью нападения. 1 августа в Литву пошли рати B. В. Шуйского из Смоленска, М. В. Горбатого из Ржевы и Дорогобужа, С. Ф. Курбского из Северских земель. На этот раз к боевым действиям были привлечены служилые татары из Городца под командованием Ак-Доулета. Ближайшими целями стали окрестности Могилева и Минска. Основные бои развернулись вокруг Логойска, Минска, Молодечны, Крево, Ошмян, Борисова. До Вильно основные русские войска не дошли, хотя отдельные конные отряды отчитались в том, что выходили в окрестности литовской столицы. Поход носил традиционный разорительно-устрашающий характер и был недолгим: уже 11 сентября полки через Вязьму начали возвращаться домой.

Собственно, если не считать мелких пограничных столкновений, на этом история русско-литовской войны 1512–1522 годов заканчивается. В январе 1520 года Василий III выступил с инициативой мирных переговоров. Момент был выбран удачный: Великое княжество Литовское подверглось сильному нашествию крымских татар, и ему было явно не до войны. 23 августа литовское посольство было принято государем. К 1 сентября стороны договорились: мира не заключать, только временное перемирие; Смоленск при этом будет записан «в московскую сторону», но взамен Литва отказывается от обмена пленными. Перемирие заключить на будущий год, когда в Москву приедут великие литовские послы[160].

После долгих проволочек 9 сентября 1522 года литовские послы П. С. Кишка, Б. Боговитинович и И. Горностаев подписали в Москве перемирие на пять лет. 14 сентября Василий III присягнул на перемирных грамотах. Россия оставляла за собой Смоленск с волостями; Великое княжество Литовское этого не признавало, но временно прекращало вооруженную борьбу за возврат утраченных земель. России не удалось добиться возвращения пленных: было обещано лишь, что с них снимут «тягость», то есть выпустят из заточения, снимут кандалы и разрешат жить в поселениях. Но трагическая судьба этих людей стала платой за Смоленск: Литва тем самым хоть в малом, но вставила шпильку Москве (несколько сотен пленных в литовском плену не имели никакого военного значения, это были чистой воды упрямство и мелкая месть со стороны Сигизмунда I). Василий III счел, что это допустимая жертва за успех.

Загрузка...