ДЕТСТВО «Не давайте волю Васе и будьте с ним строги»

Герой этой книги, в сущности, знаменит только одним — он был сыном Иосифа Виссарионовича Сталина, урожденного Джугашвили, носившего громкие титулы «отца народа», «великого кормчего», «лучшего друга пионеров, писателей, летчиков, спортсменов, языковедов, и прочее, и прочее, и прочее». Мой герой вошел в историю только потому, что был сыном человека, почти тридцать лет железной рукой правившего «шестой частью земли с названьем кратким Русь». Впрочем, Русь тогда была заменена на другие четыре буквы — СССР. Василий, сын Иосифа, при рождении получил фамилию Сталин, а погребен был, хотя и против его прижизненной воли, под фамилией Джугашвили. И столь же зеркально судьба Василия Сталина повторила судьбу отца. Сын бедного сапожника из грузинского местечка Гори, прошедший тюрьмы и ссылки, в конце концов поднялся к самым вершинам власти, сделавшись главой одной из двух ядерных сверхдержав. А вот его собственному сыну пришлось пережить «золотое детство», генеральство в двадцать шесть лет, лавры великого спортивного мецената, заточение в тюрьму после кончины отца, освобождение и смерть в безвестности.

Родись Василий Иосифович в другой семье, он бы в лучшем случае стал одним из сотен авиационных генералов. Если бы повезло не погибнуть в первых боях Великой Отечественной, то, может быть, Василий сделался бы асом, сбил пару десятков немецких самолетов, получил Золотую звезду Героя. А после войны, если бы уцелел, тихо спился бы в безвестности, и его фамилию можно было бы отыскать разве что на страницах справочника «Герои Советского Союза».

Но, разумеется, Василий Сталин родился в той семье, в которой родился. Родителей ведь не выбирают. И всю жизнь, и даже после своей преждевременной смерти Василий Иосифович находился как бы в лучах славы и бесславия собственного отца. Сначала он пользовался всеми благами сталинского величия. Вокруг Василия создавался своеобразный мини-культ личности, подобный тому, что существовал вокруг Иосифа Виссарионовича. Только культ «генерала Василия» был локальный и распространялся лишь на среду военных летчиков и спортсменов. После же смерти генералиссимуса его сыну невольно пришлось в памяти народной отвечать за грехи отца. Василий Сталин надолго стал отрицательным мифологическим героем. Лишь с наступлением эры перестройки и гласности стала возможной более объективная оценка личности и деяний генерал-лейтенанта Василия Сталина.

В этой книге я попытаюсь судить моего героя без гнева и пристрастия, не делая из него «рыцаря без страха и упрека», чем грешат в последние годы некоторые искренние поклонники его и его отца, но и не изображая сына вождя в виде самодура-алкоголика, способного только водку пить да баб портить, а летать толком не умевшего (такие слухи о Василии усиленно распускались в хрущевские времена).

При жизни Иосифа Сталина многие, очень многие хотели дружить с его сыном Василием, считали за честь выпить с молодым летчиком-генералом чарку-другую, искали его покровительства. После смерти отца друзья враз забыли Василия, и его имя на долгие десятилетия исчезло с газетных полос. В народе же о Василии Сталине говорили все больше как о пьянице и самодуре, в лучшем случае — как о капризном ребенке-переростке, возомнившем себя наследным принцем и жестоко за это поплатившемся. На оценку личности Василия навеки легла память о делах Иосифа Сталина. Сталинисты видели в нем сына своего кумира, но не знамя, вокруг которого можно объединиться. Для знамени Василий не слишком подходил. Противники культа личности вольно или невольно переносили на генерал-лейтенанта ненависть к его великому и ужасному предку. Большинство же населения о Василии просто забыло. Только в конце 80-х, с приходом в Советский Союз гласности, ряд журналистов и писателей стал оценивать личность Василия Сталина более объективно, рисовать его портрет не одними только черными красками. Все-таки Василий Сталин был классным летчиком и, не в пример отцу, действительно добрым человеком. Он уже стал героем, правда далеко не главным, по крайней мере двух романов — «Московской саги» Василия Аксенова и «Голубого сала» Владимира Сорокина. Моя же книга — не роман, а возможно более правдивое повествование, основанное на документах, письмах и мемуарах тех, кто знал Василия Сталина.

21 марта 1921 года у Иосифа Виссарионовича Джугашвили, к тому времени более известного под псевдонимом Сталин, и его второй жены, Надежды Сергеевны Аллилуевой, родился сын Василий. Мать Василия происходила из воронежских безземельных крестьян, а ее прабабушка была цыганкой. Ее отец, Сергей Яковлевич Аллилуев, был сыном кучера Якова Трофимовича и батрачки Марфы Прокофьевны. Вот что сообщает дочь Иосифа Сталина Светлана Аллилуева о родословной деда: «Дедушка был из крестьян Воронежской губернии, но не чисто русский, а с очень сильной цыганской примесью — бабка его была цыганка. От цыган, наверное, пошли у всех Аллилуевых южный, несколько экзотический облик, черные глаза и ослепительные зубы, смуглая кожа, худощавость. Особенно эти черты отразились в мамином брате Павлуше… и в самой маме. Может быть, от цыган же была в дедушке неистребимая жажда свободы и страсть к перекочеванию с места на место».

Василий Сталин унаследовал от деда только худощавость и беспокойный, цыганский характер. Он был непоседлив и горяч — видно, играла цыганская кровь.

Сергей Аллилуев был хорошим слесарем, паровозным машинистом, электриком. Таким людям в Российской империи жилось неплохо. Перед Первой мировой войной Сергей Яковлевич работал мастером петербургского Общества электрического освещения, зарабатывал неплохо, не меньше жандармского ротмистра. Но все равно хотел перемен. Помнил сиротское тяжелое детство, когда в пять лет остался на руках матери одним из пяти детей. Еще в 1896 году Сергей Яковлевич вступил в РСДРП, а через год членом партии стала и его жена Ольга Евгеньевна Федоренко. Они обвенчались в Тифлисе в 1893 году, причем Ольга Евгеньевна была младше мужа на целых одиннадцать лет. Этой же традиции последовала дочь Аллилуевых Надежда — она была младше Иосифа Сталина на двадцать три года. Мужа называла на «вы», а он к ней всегда обращался на «ты» и сердился, что она не переходит на это более интимное обращение.

Отец Ольги был украинцем по отцу и грузином по матери, так что в Василии Сталине грузинской крови в результате оказалось чуть больше половины. Мать Ольги, Магдалина Айхгольц, по отцу была полькой, а по матери — немкой. Но фамилию носила немецкую — в Российской империи лучше было быть немкой, чем полькой. Евгений Федоренко работал каретником, его жена происходила из богатой немецкой колонии в окрестностях Тифлиса. Они мечтали выдать дочь за состоятельного торговца. Но Ольга предпочла молодого рабочего Аллилуева, который столовался у них (семья Федоренко отпускала платные обеды). Не получив родительского благословения, молодая девушка сбежала вместе с любимым.

Историю этого замужества Светлана Аллилуева излагает так: «Брак дедушки был весьма романтичным. К нему, молодому рабочему Тифлисских мастерских, бабушка сбежала из дома, выкинув через окно узелок с вещами, когда ей еще не было четырнадцати лет. Но в Грузии, где она родилась и выросла, юность и любовь приходят рано, так что ничего необычайного в этом не было.

Необычайно было то, что она бросила свой дом с относительным достатком, любимых родителей, огромную семью братьев и сестер — ради двадцатилетнего бедного слесаря. На память о доме у бабушки хранилась всю жизнь фотография: все семейство в пролетке возле их дома, любимая лошадь, тут же собака лежит, кучер держится за уздечку, и все домочадцы, проглотив аршин, глядят из пролетки прямо в объектив…

В семье Федоренко говорили по-немецки и по-грузински. Бабушка лишь позже выучила русский язык и всю жизнь говорила с типично кавказским акцентом, с разными «вайме, швило», «генацвале, чириме» и тут же вставляла «Йезус-Мария» и неизменное «Майн Готт». Она всю жизнь была религиозна, и ее последующая «революционная жизнь» с дедушкой только очистила ее религиозность от узости и догматизма. Она не признавала различий между протестантизмом, григорианской (армянской) церковью и православием и считала эти различия чепухой. А если мы, дети, начинали смеяться и допрашивать ее «где же Бог?» и «где у человека душа?» — то она очень сердилась и говорила: «Вырастете взрослыми, состаритесь, и поймете — где. Отстаньте! Меня не перевоспитаете». Она оказалась права: когда мне было уже тридцать пять лет, я поняла, что бабушка была умнее нас всех…»

Ольга Федоренко буржуазную семейную идиллию променяла на бурную жизнь с профессиональным революционером. И их дочери тоже суждено было связать свою судьбу с одним из вождей революции.

Чего-чего, а религиозности от бабушки Василий Сталин не унаследовал. Всю жизнь он оставался, как и отец, убежденным атеистом и атеистом помер.

Иосиф был сыном грузинского сапожника Виссариона Ивановича Джугашвили, выходца из крестьян, человека пьющего и грубого. Мать Иосифа, Екатерина Георгиевна Геладзе, тоже из крестьян, работала прачкой, швеей и кухаркой в состоятельных семьях. Она была женщиной доброй, но твердой, умевшей урезонить пьяницу-мужа, и надолго его пережила — почти на тридцать лет.

С семьей Аллилуевых Джугашвили познакомился в Тифлисе еще в 1903 году. Тогда Иосиф Виссарионович организовал сложную операцию по переправке ручного печатного станка из Тифлиса в Баку, для местной нелегальной типографии. Изготовляли станок рабочие-большевики, среди которых был и брат Ольги Федоренко Иван. Прятали станок на квартире Марии Айхгольц, а перевозкой его руководил С. Я. Аллилуев.

В 1905 году Сергею Яковлевичу за революционную деятельность запретили жить на Кавказе, а в 1907-м ему удалось перебраться в Петербург. Там знакомство с Иосифом Джугашвили, превратившимся в Сталина, продолжилось. В 1912 году только что бежавший из нарымской ссылки Иосиф Виссарионович на квартире Аллилуевых на Самп-сониевском проспекте познакомился с дочерью Сергея Яковлевича Надеждой, которой в ту пору было только одиннадцать лет. История умалчивает, когда именно между ними вспыхнула любовь — тогда же или уже по возвращении Сталина в Петербург в 17-м году, после освобождения из туруханской ссылки. Семейное предание Аллилуевых гласит, будто Ленин сватал за Сталина свою сестру Марию Ильиничну. «Коба» встретил это предложение с улыбкой и сообщил Ильичу, что только что женился на Надежде Аллилуевой. Ленин, хорошо знавший эту семью (в июле 17-го ему несколько дней пришлось скрываться на квартире Сергея Яковлевича), рассмеялся и одобрил сталинский выбор.

Почему Надежда влюбилась в человека старше ее на двадцать с лишним лет? Тут сыграл свою роль культ профессиональных революционеров, поддерживавшийся в семье Аллилуевых. Один из руководителей большевиков, не раз бежавший из ссылок, был окружен в глазах семнадцатилетней девушки романтическим ореолом. Потом ореол исчез, начались будни. Выяснилось, что у обоих очень сильные характеры, и ни один не хотел уступать. Отсюда — постоянные ссоры.

Вот как описывала Надежду Аллилуеву бывший секретарь Совнаркома Лидия Фотиева в беседе с писателем Александром Беком: «Красивая она была, очень красивая. Грузинские глаза (дед грузин), почти всегда красивая, но иногда неинтересная. Вдруг проступало что-то грубое. Сталин с ней бывал очень груб».

Портрет Надежды оставила нам и ее дочь Светлана: «Мама родилась в Баку, и ее детство прошло на Кавказе. Южная ее внешность иногда заставляла тех, кто плохо знает Грузию, принимать ее за грузинку. На самом деле такими бывают болгарки, гречанки, украинки — с правильным овалом лица, черными бровями, чуть вздернутым носом, смуглой кожей и мягкими карими глазами в черных прямых ресницах. Правда, у мамы к этому облику было добавлено что-то от цыган — какая-то восточная томность, печальные глаза и длинные суховатые пальцы. Она очень любила кутаться в шали, ей это шло; на ней естественно выглядело бы и индийское сари».

Словом, Надежда была настоящая восточная красавица, и не удивительно, что Сталин ее полюбил. Сам же Коба отличался довольно неказистой внешностью: рябой, низкорослый, с высохшей левой рукой. Однако романтический ореол, которым был окружен в глазах юной Нади бывалый революционер, искупал все недостатки ее избранника. Но со временем ореол стал блекнуть.

Брак Надежды и Иосифа был зарегистрирован 24 марта 1919 года. Но, по утверждению их дочери Светланы Аллилуевой, родители поженились еще весной 18-го, в самый канун переезда Совнаркома, где Сталин возглавлял наркомат по делам национальностей, из Петрограда в Москву. Для того времени такой разрыв между фактическим началом семейной жизни и официальным оформлением супружеских отношений был делом обычным. Многие десятилетиями жили в незарегистрированном браке. Например, маршал Г. К. Жуков свой первый брак не узаконивал более тридцати лет. Так что Иосиф с Надеждой, прожившие вместе без заветного штампа в паспорте всего год, выглядели даже немного старомодно.

Иосиф хотел, чтобы у Надежды родилась девочка. Когда на свет появился Василий, отец был огорчен. По свидетельству Фотиевой, тогда «Сталин перестал с Надей разговаривать… Не разговаривал целый месяц. Она решила уйти от него, переселиться к отцу. Произошло наконец объяснение. Сталин сказал, что обижен на нее за то, что она говорит ему «вы». После этого и она перешла на «ты». И помирились». Но окончательно Иосиф успокоился только через пять лет, когда родилась Светлана.

По утверждению племянника Надежды Владимира Аллилуева, ее ссора с Иосифом произошла еще до рождения Василия. В результате «перед родами Надежда ушла из дома, и никто не знал, где она находится. Родился Василий в каком-то родильном доме на окраине Москвы».

В том, что Иосиф со второй женой часто ссорились, сыграл свою роль и характер Надежды. Ее дочь Светлана вспоминает: «Мама была очень скрытной и самолюбивой. Она не любила признаваться, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела». К несчастью, теми же качествами обладал и Иосиф Сталин. А когда у обоих супругов такие характеры, конфликты в семье становятся неизбежными.

По свидетельству Фотиевой, Сталин загружал жену разными делами, диктовал ей свои статьи: «Она и его гостей должна была принимать, и работала машинисткой в секретариате Ленина. Однажды пришла и, взволнованная, сказала, что уходит с работы. Так он ей велел. Не оставалось у нее времени для него. Я пошла к Владимиру Ильичу и рассказала. Владимир Ильич сказал: «Если завтра не выйдет на работу, сообщите мне, я с ним поговорю».

Однако она вышла. Я сказала об этом Владимиру Ильичу. Он произнес: «Азиат».

Возможно, перед нами очередная красивая легенда о «добром» Ленине и «злом» Сталине. В действительности в 1921 году в связи с рождением сына Надежда ушла с работы и «за пассивность» в декабре того же года в рамках чистки была исключена из партии. Несмотря на заступничество Ленина, ошибку исправили и восстановили жену Сталина в партии только в 1924 году. Хотя Владимир Ильич 20 декабря 1921 года написал руководителям Центральной Контрольной Комиссии П. А. Залуцкому и А. А. Сольцу целое письмо в защиту Надежды Аллилуевой: «До меня дошло известие об исключении из партии Надежды Сергеевны Аллилуевой. Лично я наблюдал ее работу как секретарши в Управлении делами СНК, т. е. мне очень близко. Считаю, однако, необходимым указать, что всю семью Аллилуевых, т. е. отца, мать и двоих дочерей, я знаю с периода до Октябрьской революции. В частности, во время июльских дней, когда мне и Зиновьеву приходилось прятаться, и опасность была очень велика, меня прятала именно эта семья, и все четверо, пользуясь полным доверием тогдашних большевиков-партийцев, не только прятали нас обоих, но и оказывали целый ряд конспиративных услуг, без которых нам бы не удалось уйти от ищеек Керенского. Очень может быть, что, ввиду молодости Надежды Сергеевны Аллилуевой, это обстоятельство осталось неизвестным комиссии. Я не знаю также, имела ли возможность комиссия при рассмотрении дела о Надежде Сергеевне Аллилуевой сопоставить сведения об ее отце, который работал в разнообразных функциях по содействию партии (наверное, понять этот канцелярский оборот даже таким опытным бюрократам, как Сольц и Залуцкий, было непросто. — Б. С.) задолго до революции, оказывая, как я сказал, серьезные услуги нелегальным большевикам при царизме. Считаю долгом довести эти обстоятельства до Центральной комиссии по очистке партии».

Однако «комиссия по очистке» почти три года изучала дело Надежды, прежде чем согласилась его пересмотреть. Показательно, что до сих пор не обнаружено никаких документов, где Сталин заступался бы за жену в связи с ее исключением из партии. Может быть, Иосифа устраивало, чтобы Надежда была беспартийной, не пропадала целыми днями в Совнаркоме, а сидела дома, занималась детьми и выполняла функции его личного секретаря. Однако Надежда все же вернулась на службу в Совнарком, а позднее поступила учиться в Промышленную академию.

Сначала Вася, как и всякий младенец, только умилял родителей. Правда, оба сына Сталина с детства отличались слабым здоровьем. О Васе и о старшем сыне Сталина Якове Надежда писала свекрови 8 октября 1922 года: «Яша уже давно ходит в школу, занимается он ничего, хотя ему трудно одному, а Иосиф нанимать ему учительницу запретил, поэтому ему заниматься трудно, чувствует он себя ничего, но часто простужается и кашляет, ведь у него слабый организм, он также просил послать своей дорогой бабушке привет.

Васенька в Москве чувствует себя совсем иначе, чем на Кавказе, он стал совсем здоровый, ни разу не болел и кушать стал лучше, уже кушает котлетку мясную, кашку и кисели; говорить он еще не научился, но так просто кое-что лепечет. Он так привык ко мне на Кавказе (там они побывали весной 22-го; сообщая матери о приезде Надежды.

Иосиф просил: «Эта женщина — моя жена. Постарайся не дать ее в обиду». — Б. С.), что очень скучает, когда я бываю на службе, а когда я к нему прихожу, он все время держит меня за юбку и никуда не пускает. Гуляет каждый день, когда нет дождя, но сейчас несколько дней уже льет дождик, и он сидит дома». А 23 октября с улыбкой сообщала «дорогой дэде» (по-грузински — маме): «Яша учится, шалит, курит и меня не слушается, Васенька тоже шалит, обижает маму и тоже меня не слушается, курить еще не курит, но, наверное, его Иосиф скоро научит, так как он его всегда угощает своей папироской… Целую Вас крепко, Васенька просит передать своей бабушке крепкий поцелуй». В ту пору никто еще не предполагал, что с годами шалить Васенька будет все больше и больше.

В 25-м году Надежда порадовала свекровь тем, что Васенька здоров, очень вырос и «стал очень хорошим мальчиком». Она была уже беременна вторым ребенком. Надежда не очень хотела этой беременности. 11 января 1926 года она признавалась в письме Марии Анисимовне Сванидзе, свояченице Иосифа: «Я очень жалею, что связала себя опять новыми семейными узами. В наше время это не очень легко, так как вообще страшно много новых предрассудков, и если ты не работаешь, то уже, конечно^ «баба», хотя, может быть, не делаешь этого потому, что считаешь работу без квалификации просто не оправдывающей себя интересом к ней. А теперь, особенно когда я займусь семьей, думать о квалификации не приходится. Я Вам, дорогая Маруся, очень советую за границей (М. А. Сванидзе вместе с мужем, Александром Семеновичем Сванидзе, работала тогда в советском торгпредстве в Берлине. — Б. С.) чем-либо для России запастись. Серьезно. Вы даже не представляете, как тяжело работать только для заработка, выполняя любую работу, нужно иметь обязательно специальность, которая дает тебе возможность не быть ни у кого на побегушках, как это обыкновенно бывает в «секретарской» работе, а выполнять все, что касается специальности».

Чувствуется, что Надежду Сергеевну ее прежняя секретарская работа тяготила и она искала себе более творческого занятия. Потому и поступила впоследствии в Промышленную академию. Но, в полном соответствии с духом времени, жена Сталина для женщины — члена партии главным считала работу, а не семью. Детям надо уделять лишь то время, которое остается после учебы или службы. Поэтому Василий с ранних лет был предоставлен попечению нянек и гувернанток. Это не могло не отразиться на его воспитании самым негативным образом.

А 14 апреля 1926 года Надежда Сергеевна сообщила «дорогой маме Кэкэ» о прибавлении в семействе: «Недавно я родила Вам внучку, очень хорошую девочку, которую звать Светланой. Родилась она 28/II в 3 часа ночи… Васенька стал совсем большим мальчиком, он эту зиму очень часто болел и поэтому чувствует себя немного слабо. Он вырос и стал очень самостоятельным человечком». Это в пять-то лет! Чего-чего, а самостоятельности и характера Василию было не занимать всю жизнь.

Светлана Аллилуева со слов своей тети Анны Сергеевны приводит рассказ о крупной ссоре, вспыхнувшей между отцом и матерью вскоре после ее рождения: «Анна Сергеевна всегда говорит, что мама была «великомученицей», что отец был для нее слишком резким, грубым и невнимательным, что это страшно раздражало маму, очень любившую его. Как-то еще в 1926 году, когда мне было полгода, родители рассорились, и мама, забрав меня, брата и няню, уехала в Ленинград к дедушке, чтобы больше не возвращаться. Она намеревалась начать там работать и постепенно создать себе самостоятельную жизнь. Ссора вышла из-за грубости отца, повод был невелик, но, очевидно, это было уже давнее, накопившееся раздражение. Однако обида прошла. Няня моя рассказывала мне, что отец позвонил из Москвы и хотел приехать «мириться» и забрать всех домой. Но мама ответила в телефон, не без злого остроумия: «Зачем тебе ехать, это будет слишком дорого стоить государству! Я приеду сама». И все возвратились домой…»

Конфликт как будто был исчерпан, и 24 декабря 1926 года Надежда Аллилуева вновь написала Екатерине Джугашвили довольно спокойное письмо о детях: «Яша учится, готовится дома к высшему учебному заведению, что из этого выйдет, пока не знаю, так как на ученье он ленив и не совсем способен. Но посмотрим, может быть, что-либо выйдет, с ним занимается учитель ежедневно. Вася уже грамотный, сейчас он болен, у него грипп, а как поправится, то вместе со своей карточкой пришлет письмо, самим написанное».

Ленью Василий был весь в старшего брата, но зато, кажется, не без способностей. Его сестра Светлана вспоминала, как позднее радовался отец, что начальники называют генерала Василия Сталина «очень способным» (интересно, нашелся бы в Советской армии хоть один генерал или маршал, который рискнул бы заявить Иосифу Виссарионовичу, что его сын — дурак?).

24 февраля 1927 года Надежда сообщала свекрови: «Яша это лето, очевидно, опять поедет на Кавказ, и тогда Вы увидите, какой он стал большой и как он похож на Иосифа. Светланочка тоже похожа на него (а вот Василий на отца внешне походил мало. — Б. С.). Она очень хорошая и веселая девочка, так что мы ее все очень любим, только Васенька, хотя и очень любит ее, но все-таки немного ревнует, но это пока он еще глупенький. Вырастет немного и поймет, что не нужно этого делать».

Надо сказать, что Василий и дальше ревновал к отцовской любимице «Сетанке», как ласково звали Светлану в семье. И сама Надежда в письме свекрови от 12 марта 31-го года отмечала: «Светланочке 5 исполнилось 28.11.31 г. С ней в большой дружбе отец, пока что девочка ничего, увидим, что будет дальше». Василий чувствовал, что отец больше всех любит Светлану, и это его немного задевало. А уж что любимая дочь вождя когда-нибудь станет невозвращенкой и «выберет свободу» в Америке, ни сам Иосиф Виссарионович, ни его жена и в страшном сне себе не могли вообразить.

Беззаботное детство кончилось после того, как Вася поступил в школу. Желания учиться у него явно не оказалось. Послушанием сын Сталина тоже не отличался. Однако, по воспоминаниям одноклассников, дрался Василий только с теми, кто был старше его. Никогда не обижал тех, кто меньше и слабее.

Как я уже говорил, у Надежды с Иосифом жизнь не заладилась с самого начала. Уже через несколько месяцев совместной жизни начались ссоры. Но Иосиф Надежду любил. Любил и детей от второго брака — сына Василия и дочь Светлану, появившуюся на свет в 1926 году. Тогда старшему сыну Якову, от первой жены, Екатерины Семеновны Сванидзе, было уже девятнадцать лет. Он принадлежал к другому поколению, чем сводные брат и сестра. И частенько вызывал гнев отца. 9 апреля 1928 года Иосиф писал Надежде: «Передай Яше от меня, что он поступил как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего. Пусть живет, где хочет и с кем хочет». Речь здесь шла о предпринятой Яковом попытке самоубийства после того, как умерла его новорожденная дочь и распался его первый брак. Утешения мачехи не помогали. Надежда никак не могла сгладить постоянные конфликты мужа со старшим сыном.

Светлана Аллилуева утверждает, что Яков очень хорошо относился к ее матери, так же, как и она к нему: «Старший брат мой Яша был моложе мамы только на семь лет. Она очень нежно к нему относилась, заботилась о нем, утешала его в первом неудачном браке, когда родилась дочка и вскоре умерла. Мама очень огорчилась и старалась сделать жизнь Яши возможно более сносной, но это было вряд ли возможно, так как отец был недоволен его переездом в Москву (на этом настоял дядя Алеша Сванидзе), недоволен его первой женитьбой, его учебой, его характером — словом, всем.

Должно быть, на маму произвела очень тягостное впечатление попытка Яши покончить с собой. Доведенный до отчаяния отношением отца, совсем не помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у нас в кухне, на квартире в Кремле. Он, к счастью, только ранил себя, — пуля прошла навылет. Но отец нашел в этом повод для насмешек: «Ха, не попал!» — любил он поиздеваться. Мама была потрясена. И этот выстрел, должно быть, запал ей в сердце надолго и отозвался в нем…

Яша очень любил и уважал мою маму, любил меня, любил маминых родителей. Дедушка и бабушка опекали его как могли, и он уехал потом в Ленинград и жил там на квартире у дедушки, Сергея Яковлевича».

Несмотря на кажущуюся душевную хрупкость, выразившуюся в попытке покончить с собой, Яков Джугашвили обладал твердой волей и имел мужество перечить отцу, оба раза женившись против его воли. А Иосиф Сталин терпеть не мог, если кто-нибудь ему не подчинялся, тем более — старший сын. Отсюда — нараставшее отчуждение между Яковом и отцом, остановить которое Надежда Сергеевна оказалась не в состоянии.

Вот Василий отцу никогда не перечил, обещал все его требования выполнить, исправиться, взяться за ум. Правда, обещаний, как правило, не выполнял. Сталин гневался, но все же продолжал любить младшего сына. Чувствовал, что тот против него никогда не пойдет, перечить в серьезных вопросах не будет. Потому и прощал многие шалости и постепенно двигал все выше и выше по ступенькам военной иерархии.

По словам двоюродного брата Василия Сталина Владимира Аллилуева, «семья Аллилуевых сердечно приняла Якова, полюбив его за искренность, доброту, спокойный и уравновешенный характер». Однако отец не одобрял женитьбы старшего сына на Ольге Голышевой, считая, что ему еще рано жениться. Заработать на жизнь двадцатилетний Яков еще не мог, и Иосиф Виссарионович подозревал, что молодые рассчитывают сесть на шею высокопоставленному родителю.

То, что Сталин не слишком тепло относился к, старшему сыну, подтверждает и М. А. Сванидзе. 28 декабря 1934 года она отметила в дневнике, как Иосиф Виссарионович «остроумно и метко высмеивал стяжание Марико и Сашико (сестер своей первой жены, Е. С. Сванидзе. — Б. С.) и даже своего старшего сына. Когда год тому назад я заговорила о том, что Яшу надо изъять из той среды, где он находится, и протянуть ему руку помощи, что он жертва окружающих (его тетушка и пр.), он на меня довольно резко напал и сказал: «Извините, вы говорите чепуху — его ничто не спасет, и стремится он ко мне, потому что это выгодно». И даже сострил насчет семьи Орахелашвили, которые усиленно хлопотали вокруг Яши, чтоб его женить на Кетусе. Кетусе надоело ждать Яшиного предложения, отец не пускал его после Надиной смерти к себе, и она вышла замуж за дирижера оперы Микеладзе. Иосиф сострил так: «Да что вы, если Яша будет жить у меня, то не только Кетуся разведется с мужем, но и ее мать (Мария Платоновна Орахелашви-ли)». Мы много хохотали и на этом поставили точку, предоставив все времени». Насмешки отца доводили Якова буквально до слез и отравляли атмосферу в семье.

А Надежда Аллилуева относилась к Якову очень по-доброму.

Хотя, надо признать, Яков порой огорчал мачеху своим поведением, и в частности нежеланием учиться и как-то устраивать собственную жизнь. 11 января 1926 года Надежда Аллилуева в письме Марии Анисимовне Сванидзе хвалила ее сына Толю: «Молодец мальчик», но тут же оговаривалась: «Про Яшу этого сказать никак не могу, я уже потеряла всякую надежду, что он когда-либо сможет взяться за ум. Полное отсутствие всякого интереса и всякой цели. Так, что-то необъяснимое. Очень жаль и очень неприятно за Иосифа, его это (при общих разговорах с товарищами) иногда очень задевает. Но что же делать. Особенно характерно, что Толя в Германии все-таки твердо держится, где гораздо легче оторваться». И Яков, и позднее Василий с успехом отрывались и в Москве, и в подмосковном Зубалове. Детям Сталина море было по колено!

К мачехе Яков относился далеко не так тепло, как она к нему. М. А. Сванидзе 9 мая 1935 года записала в дневнике свою беседу со Сталиным о старшем сыне: «Заговорили о Яше. Тут Иосиф опять вспомнил его отвратительное отношение к нашей Надюше, вновь его женитьбу, все его ошибки, его покушение на жизнь, и тут Иосиф сказал: «Как это Надя, так осуждавшая Яшу за этот его поступок, могла сама застрелиться. Очень она плохо сделала, она искалечила меня». Сашико вставила реплику — как она могла оставить двух детей — «Что дети, они ее забыли через несколько дней, а меня она искалечила на всю жизнь. Выпьем за Надю!» — сказал Иосиф. И мы пили за здоровье дорогой Нади, так жестоко нас покинувшей».

В этих сталинских словах — весь эгоцентризм «великого кормчего». Главным пострадавшим от самоубийства Надежды Сергеевны он считал себя, а к переживаниям детей относился с явным пренебрежением.

Мария Анисимовна, недолюбливавшая сестер мужа, 28 июня 1935 года с удовольствием записала: «Иосиф… в конце концов послал Сашико к черту: «Я знаю, она оказывала услуги мне и некоторым старым большевикам, правда, тут же нас попрекая куском, но все же она добрая женщина, я и решил ей отплатить, но она вздумала на меня обижаться, пишет письма по всякому поводу и вообще требует, чтобы я ею занимался. Мне некогда собою заняться, я женою совсем не занимался. Она всегда была обижена, так стану я ей заниматься и т. д.». Сталин в данном случае как бы бравировал собственной неустроенностью: вот посмотрите, буквально горю на работе, собой некогда заняться, а тут еще лезут со всякими малозначительными просьбами. На Надю и на детей у него никогда не находилось времени, что самым дурным образом сказалось на их воспитании. Впрочем, еще очень большой вопрос, какими бы выросли Яков и Василий, если бы отец более плотно занимался ими. Не привил ли бы Иосиф Виссарионович сыновьям жестокость и уважение к макиавеллиевскому принципу: цель оправдывает средства? А так сыновья выросли избалованными, не умеющими в нужный момент собраться, сосредоточиться на каком-нибудь одном деле, зато без присущих отцу палаческих наклонностей.

И от младшего брата Яков Джугашвили был далек. Сын первой жены Сталина, Екатерины Семеновны Сванидзе, умершей от тифа, когда ему было всего несколько месяцев, Яков сознавал себя грузином. Русский был для него неродным языком, и он до конца жизни говорил на нем не совсем правильно и с сильным грузинским акцентом. Светлана Аллилуева утверждает, что отец в Москве фактически считал себя в первую очередь русским, а не грузином: «Вообще… грузинское не культивировалось у нас в доме, — отец совершенно обрусел. Да и вообще в те годы «национальный вопрос» как-то не волновал людей, — больше интересовались общечеловеческими качествами. Брат мой Василий как-то сказал мне: «А знаешь, наш отец раньше был грузином». Мне было лет шесть, и я не знала, что это такое — быть грузином, и он пояснил: «Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами». Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях. Отец безумно сердился, когда приезжали товарищи из Грузии и, как это принято — без этого грузинам невозможно! — привозили с собой щедрые дары: вино, виноград, фрукты. Все это присылалось к нам в дом и, под проклятия отца, отсылалось обратно, причем вина падала на «русскую жену» — маму… А мама сама выросла и родилась на Кавказе и любила Грузию и знала ее прекрасно, но, действительно, в те времена как-то не поощрялась вся эта «щедрость» за казенный счет…

Я говорю, конечно, о том времени, которое сама помню, т. е. примерно о 1929–1933 годах, когда у нас в доме был наконец создан мамой некоторый порядок, в пределах тех скромных лимитов, которые разрешались в те годы партийным работникам. До этих лет мама вообще сама вела хозяйство, получала какие-то пайки и карточки, и ни о какой прислуге не могло быть речи. Во всяком случае, важно то, что в доме был нормальный быт, которым руководила хозяйка дома…

Примерно так же жила тогда вся «советская верхушка». К роскоши, к приобретательству никто не стремился. Стремились дать образование детям, нанимали хороших гувернанток и нянек («от старого времени»), а жены все работали, старались побольше читать. В моду только входил спорт — играли в теннис, заводили теннисные и крокетные площадки на дачах. Женщины не увлекались тряпками и косметикой, — они были и без этого красивы и привлекательны».

Действительно, быт сталинского семейства был весьма скромен. Ведь Иосиф Виссарионович любил власть, а не роскошь. До войны он ходил в одной и той же потертой солдатской шинели. В ходе войны сменил ее на маршальскую, да так и проходил в ней до самой смерти. Когда генералиссимуса клали в гроб, то охранники с удивлением обнаружили, что обшлага шинели и мундира протерлись до неприличия. Одно и то же пальто Иосиф Виссарионович носил лет пятнадцать, а единственная шуба на беличьей подкладке, крытая оленьим мехом, служила ему еще со времен Гражданской войны.

Жена и дети Сталина тоже не могли похвастать богатым гардеробом, но, как и глава семьи, нисколько не жалели об этом. Надежда довольствовалась всего несколькими скромными платьями. Светлана свидетельствует: «Мама сама была предельно скромна в своих жизненных запросах; только в последние годы ее жизни Павлуша, работавший в полпредстве в Берлине, прислал ей несколько хороших платьев, делавших ее совершенно неотразимой… А обычно она ходила в скромнейших тряпочках домашнего изготовления, только изредка «лучшее» платье шила портниха, но все равно она и так выглядела прекрасной». Василий, пока служил в армии, носил только военную форму и не имел штатской одежды. Никакими предметами роскоши дети Сталина не владели, довольствовались непритязательной казенной обстановкой кремлевской квартиры и дачи в Зубалове. Тогда среди партийной верхушки была мода не на красивые вещи, а на коммунистические идеалы. Эта мода стала постепенно сходить на нет при Хрущеве, после краха попытки построить коммунизм за двадцать лет, и окончательно исчезла во времена Брежнева. Василий до этих времен не дожил и умер с верой в правоту отца и в возможность построения светлого коммунистического будущего.

Василий, в отличие от Якова, всегда считал себя русским, а не грузином. И характерами они с братом были несхожи и потому часто ссорились. Светлана была очень удивлена, когда Яков поступил в Артиллерийскую академию, сделался профессиональным военным. Видно, не знала, что это было сделано по настоятельной рекомендации отца. Яша, по ее словам, «был глубоко мирный человек — мягкий, немного медлительный, очень спокойный, но внутренне твердый и убежденный. Он был похож на отца миндалевидным, кавказским разрезом глаз, и больше ничем (наверное, убежденность и твердость у Якова тоже были от отца — ведь этих качеств Иосифу Виссарионовичу было не занимать. — Б. С.)… Больше он походил на свою мать, Екатерину Сванидзе… Очевидно, и характер достался ему от нее — он не был ни честолюбив, ни властолюбив, ни резок, ни одержим. Не было в нем противоречивых качеств, взаимоисключающих стремлений; не было в нем и каких-либо блестящих способностей; он был скромен, прост, очень трудолюбив и трудоспособен и очаровательно спокоен.

Я видела лишь раз или два, что он может и взорваться — внутренний жар был в нем; это происходило всегда из-за Василия, из-за привычки последнего сквернословить в моем присутствии и вообще при женщинах и при ком угодно. Яша этого не выдерживал, набрасывался на Василия как лев, и начиналась рукопашная».

Василий был способнее Якова, но трудолюбием и усердием не отличался. Да и характер у него был по-настоящему взрывной. Вот и ссорились братья постоянно. Играло свою роль и то, что они принадлежали к разным поколениям и разным культурам. Яков долго воспитывался в Грузии, и Россия во многом оставалась для него чужой страной. По словам Светланы, «Яша жил в Тбилиси довольно долго. Его воспитывала тетка, сестра его матери, Александра Семеновна. Потом юношей, по настоянию своего дяди Алеши Сванидзе, он приехал в Москву, чтобы учиться. Отец встретил его неприветливо, а мама старалась его опекать. Вообще говоря, жизнь в Кремле в одной квартире с нами и учеба на русском языке, трудно дававшемся ему вначале, — все это было совсем не для него. Оставшись в Грузии, он, наверное, жил бы спокойнее и лучше, как и его двоюродные братья.

Яша всегда чувствовал себя возле отца каким-то пасынком, — но не возле моей мамы, которую он очень любил. Первый брак принес ему трагедию. Отец не желал слышать о браке, не хотел ему помогать и вообще вел себя как самодур».

Иосиф Виссарионович родню своей первой жены не любил и в ходе великой чистки 1937–1938 годов истребил род Сванидзе почти под корень. Может быть, советскому диктатору не нравилось, что эти его родственники тесно связаны с Грузией, тогда как он уже старался забыть о своем грузинском происхождении. Аллилуевым в этом отношении повезло гораздо больше. По крайней мере, ни один из них не был казнен. Расстреляли только мужа Анны Сергеевны, Станислава Францевича Реденса, но не из-за свойства с Иосифом Виссарионовичем, а, скорее, по должности. Реденс был видным чекистом и погиб в ходе очередной «смены караула» в органах, затеянной Берией. Сталин тогда решил не вмешиваться и не стал спасать свояка, отношения с которым к 38-му году уже сильно испортились. Жена Реденса отделалась шестью годами тюрем и лагерей. Детей от второго брака Иосиф Виссарионович любил гораздо больше, чем Якова. Василий же, к несчастью, унаследовал от отца некоторые худшие черты, в том числе самодурство.

Когда Васе было чуть больше двух лет, он понес первую потерю. Надежда так рассказала об этом в письме Екатерине Георгиевне 1 мая 1923 года: «Иосиф здоров, работает очень много и поэтому устал, но летом он будет отдыхать и тогда опять поправится. У него иногда болит нога и рука (это ревматизм), но сейчас опять легче. Яша учится, бегает, иногда меня не слушается, но, в общем, он очень хороший мальчик, только лентяйничает и поэтому не очень хорошо учится, он стал очень большой, совсем как Иосиф, только голова у него, к сожалению, не такая. Васенька за зиму очень поправился и стал очень большим мальчиком, очень упрямый и непослушный, из-за чего я с ним очень часто ссорюсь (как видно, Василий Иосифович свой характер проявлял с младенчества. — Б. С.). Говорит очень мало, но понимает абсолютно все, так что очень часто уже исполняет мои поручения. Он тоже очень хочет видеть свою дорогую и хорошую бабушку и забавляться с ней. Он очень огорчен сегодня, так как у него были два очень хорошеньких кролика и внезапно околели, отравившись чем-то. Так бедный Васенька все время ищет и никак не может понять, что их нет и не будет больше». Замечу, что, в отличие от отца, Василий жестоким не был и за всю свою жизнь не подписал ни одного смертного приговора.

Капризы двухлетнего бутуза не очень волновали мать. В этом возрасте все младенцы капризны, особенно мальчики. Хотя Вася, как кажется, уже пережил первую трагедию: гибель любимых кроликов. Не знал, бедняга, сколько еще неприятностей его ждет в жизни.

Распространено мнение, что на детях великих людей природа отдыхает. Не знаю, справедливо ли оно, но и Яков, и Василий в самом деле значительно уступали отцу по волевым качествам и не обладали столь изощренным умом, как Иосиф Виссарионович. Про Василия, правда, потом говорили, что он наделен большими способностями, но был с детства слишком избалован, а учителя опасались быть слишком требовательными к сыну вождя.

Отец и мать Василия были люди очень занятые и нередко отдавали сына в детский дом — некогда было следить за ним. Сводный брат Василия Сталина Артем Сергеев вспоминал: «В детском доме по адресу Малая Никитская, 6, мы пробыли с 1923 по 1927 год. Там беспризорники жили. Вот нас двоих в эту самую компанию…» О детдоме Надежда Сергеевна свекрови ничего не писала.

Иосиф Виссарионович в письмах жене не забывал и Василия. Вот что сообщал он 2 июля 1930 года: «Бываю иногда за городом. Ребята здоровы. Мне не очень нравится учительница. Она все бегает по окрестностям дачи и заставляет бегать Ваську и Томика (приемного сына Сталина Артема, сына известного большевика Федора Андреевича Сергеева, по кличке Артем, погибшего в 21-м году. — Б. С.) с утра до вечера. Я не сомневаюсь, что никакой учебы у нее с Васькой не выйдет. Недаром Васька не успевает с ней в немецком языке. Очень странная женщина». Однако, как мы скоро убедимся, никакой учебы не выходило у Василия и с другими учителями.

В письме от 8 сентября 1930 года Иосиф поинтересовался у жены: «Как дело с Васькой, с Сатанкой?» (интересно, это просто описка или Сталин шутливо сравнил свою бойкую дочку с сатаной?). Надежда отвечала 12 сентября: «Всех нас в Москве развлек прилет Цеппелина (10 сентября 1930 года состоялся демонстрационный полет крупнейшего в мире дирижабля «Граф Цеппелин». — Б. С.), зрелище было, действительно, достойное внимания. Глазела вся Москва на эту замечательную машину… В день прилета цеппелина Вася на велосипеде ездил из Кремля на аэродром через весь город. Справился неплохо, но, конечно, устал». Девятилетний Вася уже вовсю рвался в небо. И техника его тоже очень интересовала — от велосипедов до самолетов.

К 1930 году относится и первое из сохранившихся писем Васи к отцу: «Здравствуй, папа!

Как поживаешь? Я живу хорошо: хожу в школу, катаюсь на велосипеде, занимаюсь по ручному труду и гуляю.

Я завел породистых рыбок — вуалехвосток и гуппи, которые вывели маленьких. Этим рыбкам нужна теплая вода.

Мама давала нам летом аппарат, которым мы сделали очень много снимков.

У нас в Москве очень плохая погода, идут дожди и очень грязно и холодно. До свидания. Вася».

Обычные детские радости — аквариум, велосипед, фотография. Сын вождя тут не отличался от миллионов менее благополучных сверстников.

29 сентября 31-го Сталин просил жену поцеловать за не-то «Васю и Сетанку» и подчеркивал, что они — «хорошие ребята». Не знал, что еще предстоит пережить им при жизни отца и особенно после его смерти.

Надежда, занятая учебой в Промышленной академии, не могла уделять детям достаточно внимания. Да и отношения с мужем становились все более неровными. Как утверждает Владимир Аллилуев, «после замужества круг близких людей Надежды как-то неожиданно оборвался… Рядом с ней самым близким человеком оказался муж, но он был намного старше, и, главное, его все больше и больше отбирала у нее работа, он практически уже не принадлежал себе самому и внимания молодой жене мог уделять все меньше и меньше. Надежда разумом понимала все, но чувства бунтовали. Конфликт между этими по-своему любившими друг друга людьми развивался то приливами, то отливами, то замирал, то разгорался, что и привело наконец к трагической развязке. Видимо, она принадлежала к такому типу женщин, которые были максималистами в любви. Логично предположить, что Надежда очень любила Сталина, и это чувство было настолько сильным, всепоглощающим, что не оставляло даже места для любви к детям. К тому же ее постоянно снедало чувство ревности (мне в семье многие говорили, что Надежда была очень ревнивой), а «доброхотов» из числа ее окружения хватало, чтобы это чувство подогревалось».

Дочь Светлана также отмечает, что отношения родителей постепенно ухудшались, хотя, каждый по-своему, они любили друг друга: «Мамина сестра Анна Сергеевна говорила мне… что в последние годы своей жизни маме все чаще приходило в голову — уйти от отца…

Анна Сергеевна говорит, что в самые последние недели, когда мама заканчивала академию, у нее был план уехать к сестре в Харьков, — где работал Реденс в украинской ЧК, — чтобы устроиться по своей специальности и жить там. Анна Сергеевна все время повторяет, что у мамы это было настойчивой мыслью, что ей очень хотелось освободиться от своего «высокого положения», которое ее только угнетало. Это очень похоже на истину…

Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не в ее характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции — к тем энтузиастам-труженикам первых пятилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во все это со всей силой революционного идеализма, и вокруг нее было тогда очень много людей, подтверждающих своим поведением ее веру. И среди всех самым высоким идеалом нового человека показался ей некогда отец. Таким он был в глазах юной гимназистки, — только что вернувшейся из Сибири «несгибаемый революционер», друг ее родителей. Таким он был для нее долго, но не всегда…

И я думаю, что именно потому, что она была женщиной умной и внутренне бесконечно правдивой, она своим сердцем поняла в конце концов, что отец — не тот новый человек, каким он ей казался в юности, и ее постигло здесь страшное, опустошающее разочарование (вот для Василия Иосиф Виссарионович навсегда остался идеалом, хотя к концу жизни сын готов был признать, что отец допускал ошибки. — Б. С.).

Моя няня говорила мне, что последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует»; а приятельница ее спрашивала: «Ну а дети, дети?» — «Все, и дети», — повторяла мама. И няня моя поняла, что, раз так, значит, действительно, ей надоела жизнь… Но и няне моей, как и всем другим, в голову не могло прийти предположение, что она сможет через несколько дней наложить на себя руки…

Ей, с ее некрепкими нервами, совершенно нельзя было пить вино; оно действовало на нее дурно, поэтому она не любила и боялась, когда пьют другие. Отец как-то рассказывал мне, как ей сделалось плохо после вечеринки в Академии, — она вернулась домой совсем больная оттого, что выпила немного и ей стало сводить судорогой руки. Он уложил ее, утешал, и она сказала: «А ты все-таки немножко любишь меня!..» Это он сам рассказывал мне уже после войны, — в последние годы он все чаще и чаще возвращался мыслью к маме и все искал «виновных» в ее смерти.

Мое последнее свидание с ней было чуть ли не накануне ее смерти, во всяком случае, за один-два дня. Она позвала меня в свою комнату, усадила на свою любимую тахту… и долго внушала, какой я должна быть и как должна себя вести. «Не пей вина! — говорила она, — никогда не пей вина!» Это были отголоски ее вечного спора с отцом, по кавказской привычке всегда дававшим детям пить хорошее виноградное вино. В ее глазах это было началом, которое не приведет к добру. Наверное, она была права, — брата моего Василия впоследствии погубил алкоголизм…

«Ты все-таки немножко любишь меня!» — сказала она отцу, которого она сама продолжала любить, несмотря ни на что… Она любила его со всей силой цельной натуры однолюба, как ни восставал ее разум, — сердце было покорено однажды, раз и навсегда. К тому же мама была хорошей семьянинкой, для нее слишком много значили муж, дом, дети и ее собственный долг перед ними. Поэтому… вряд ли она смогла бы уйти от отца, хотя у нее не раз возникала такая мысль».

Представим на мгновение, что в 1926 году Надежда Аллилуева осуществила бы свое намерение и навсегда рассталась с Иосифом Сталиным, забрав с собой детей. Как сложилась бы в этом случае ее судьба и судьба Василия? Думаю, что гораздо счастливее, чем произошло в действительности. Надежда Сергеевна вряд ли покончила бы с собой, а тихо трудилась бы на какой-нибудь скромной должности в Ленинграде или Харькове, в обкоме или на каком-нибудь заводе. Если бы ее миновали жернова репрессий, то в хрущевское время Надежда Аллилуева пользовалась бы уважением как старый член партии и, кто знает, могла даже написать мемуары с критикой Сталина. Василий же, по всей вероятности, воспитывался бы тогда в более благоприятных условиях и не был бы развращен «дядьками» и «бабками» из охраны и обслуги, откровенным подхалимажем со стороны окружающих. Вполне возможно, что младший сын Сталина сделался бы настоящим асом истребительной авиации и, если бы уцелел в пекле Великой Отечественной войны, то стал бы Героем Советского Союза, боевым авиационным генералом, не подвергся бы опале после смерти отца, а по достижении пенсионного возраста тихо ушел бы в отставку генерал-лейтенантом, а то и генерал-полковником. Примерно так сложилась в реальной жизни судьба приемного сына Иосифа Сталина Артема Сергеева. Он, правда, был не летчиком, а артиллеристом и звезду Героя так и не получил, зато благополучно дослужился до генеральской пенсии.

Не исключено, что, уйди Надежда от Иосифа, судьба Василия была бы куда более ординарной, не столь яркой. Ведь того же Артема Федоровича Сергеева сегодня вспоминают нечасто, а большинство вплоть до последнего времени и не подозревало о существовании у Иосифа Сталина приемного сына. Василий же Сталин не был забыт даже после опалы и смерти. Другое дело, что оценка его личности постоянно менялась, и сегодня мы оцениваем многие его поступки куда снисходительнее, чем еще несколько лет тому назад.

Старший сын Иосифа Сталина Яков в школе не блистал успехами, но, в отличие от младшего, занятиями не манкировал. И был куда здоровее болезненного Василия. 14 апреля 1926 года Надежда Аллилуева сообщала свекрови «о самом большом внуке, о Яше»: «Он стал прямо великан, на здоровье жаловаться нельзя. Хотя он и худ, но крепок, занимается ничего, но нужно было бы получше».

8 ноября 1932 года, в пятнадцатую годовщину Октябрьской революции, в семье Сталиных произошла трагедия. Надежда Аллилуева покончила с собой. В тот день она с мужем была в Большом театре. Супруги в очередной раз поссорились из-за какой-то ерунды. А вечером, на праздничном банкете, Иосиф бросил Надежде в тарелку апельсиновую корку и крикнул: «Эй, ты!» Это он так любил шутить с детьми. Аллилуева оскорбилась, не девочка ведь уже: «Я тебе не «эй, ты»!» — и демонстративно ушла из-за стола. Это — в изложении Владимира Аллилуева. А по версии Светланы Аллилуевой, роковой диалог звучал несколько иначе: «Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете в честь XV годовщины Октября. «Всего-навсего» отец сказал ей: «Эй, ты пей!» А она «всего-навсего» вскрикнула вдруг: «Я тебе не — ЭЙ!» — и встала, и при всех ушла вон из-за стола».

Следом за Надеждой бросилась жена Молотова Полина Семеновна Жемчужина, постаралась успокоить. Они вместе гуляли по Кремлю. Полине показалась, что Надежда перекипела. Она проводила жену Сталина до дверей квартиры. Позднее Полина Семеновна рассказывала Светлане: «Она успокоилась и говорила уже о своих делах в Академии, о перспективах работы, которые ее очень радовали и занимали. Отец был груб, ей было с ним трудно — это все знали; но ведь они прожили уже немало лет вместе, были дети, дом, семья. Надю все так любили… Кто бы мог подумать! Конечно, это не был идеальный брак, но бывает ли он вообще?

Когда она совсем успокоилась, мы разошлись по домам спать. Я была в полной уверенности, что все в порядке, все улеглось. А утром нам позвонили с ужасным известием…»

Надежду Аллилуеву нашли мертвой с пулевой раной в голове. Она застрелилась из маленького дамского браунинга, когда-то подаренного братом Павлом. О дальнейшем со слов матери, бабушки и других родственников рассказывает племянник Надежды Сергеевны Владимир Станиславович Аллилуев: «Бабушке (Ольге Евгеньевне Федоренко) сообщили о случившемся сразу, как только обнаружили труп, и она на подкашивающихся ногах едва добежала до квартиры Сталина. Там уже были Молотов и Ворошилов. Был врач. Бабушку встретил совершенно убитый и ошеломленный случившимся Сталин. Ольге Евгеньевне стало совсем плохо, и врач принес ей рюмку с валерьянкой. Бабушка рюмку взяла, но выпить капли не смогла, спазм сдавил ей горло, рюмка беспомощно болталась в трясущейся руке. Сталин обнимал бабушку за плечи, пытаясь успокоить, и, поняв, что валерьянку ей не выпить, взял от нее рюмку и потом, махнув рукой, сказал:

— А, давай я сам ее выпью (возможно, Иосиф Виссарионович в эту скорбную минуту вспомнил о той злосчастной рюмке, которую он понуждал Надежду выпить, спровоцировав тем самым роковую ссору. — Б. С.)…

Сталин переживал самоубийство жены тяжело и болезненно. Его долгое время боялись оставлять одного. Кто-нибудь из семьи обязательно был рядом. Моя мать (Анна Сергеевна Аллилуева, в 1948 году по приказу Сталина отправленная шефом МГБ В. С. Абакумовым в ГУЛАГ. — Б. С.), бабушка или Евгения Александровна, жена Павла, ночевали у него в кремлевской квартире.

В день похорон, 11 ноября 1932 года, гроб с телом Надежды был установлен для прощания в здании, где теперь располагается ГУМ. Все время, пока шла процессия прощания, у изголовья гроба стояла моя мама и вытирала платком сукровицу, вытекавшую из уголка рта покойной. Когда эта печальная церемония подходила к концу, в зал вошел Сталин. Постояв несколько минут около покойной, он вдруг сделал движение руками, как бы отталкивающее от себя гроб, и проговорил:

— Она ушла, как враг!

Затем повернулся и пошел к выходу. Взгляд его наткнулся на Павла.

— Ты подарил ей пистолет?

— Да, — упавшим голосом пробормотал Павел.

— Нашел чего подарить!

Уже выходя из зала, Сталин обернулся к Енукидзе.

— Ты ее крестил, ты ее и хорони, — сказал он и ушел. На Новодевичье кладбище, где хоронили Надежду, он не пришел.

У многих членов нашей семьи, и у меня в том числе, было убеждение, что обида на Надежду за самоубийство была столь глубока, что Сталин никогда так и не приходил на ее могилу. Но оказалось, что это не так…

В октябре 1941 года, когда судьба Москвы висела на волоске и предполагалась эвакуация правительства в Куйбышев, Сталин приехал на Новодевичье проститься с Надеждой. Сотрудник охраны Иосифа Виссарионовича А. Т Рыбин… утверждает, что Сталин несколько раз ночью приезжал на Новодевичье и подолгу молча сидел на мраморной скамейке, установленной напротив памятника… Сталин горько переживал случившееся, называя этот Надеждин акт предательством».

А вот что пишет о смерти матери Светлана Аллилуева: «Моя няня, незадолго до своей смерти, когда уж почувствовала, что недолго осталось ей жить, как-то начала мне рассказывать, как все это случилось. Ей не хотелось уносить с собой это, хотелось очистить душу, исповедоваться…

Каролина Васильевна Тиль, наша экономка, утром всегда будила маму, спавшую в своей комнате. Отец ложился у себя в кабинете или в маленькой комнатке с телефоном, возле столовой. Он и в ту ночь спал там, поздно возвратясь с того самого праздничного банкета, с которого мама вернулась раньше.

Комнаты эти были далеко от служебных помещений, надо было идти туда коридорчиком мимо наших детских. А из столовой комната, где спал наш отец, была влево; а в мамину комнату из столовой надо было пройти вправо и еще этим коридорчиком. Комната ее выходила окнами в Александровский сад, к Троицким воротам…

Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и пошла будить маму. Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, — она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати; в руке был маленький пистолет «вальтер» (в других версиях смерти Надежды Аллилуевой обычно фигурирует дамский браунинг. — Б. С), привезенный ей когда-то Павлушей из Берлина. Звук его выстрела был слишком слабый, чтобы его могли услышать в доме. Она уже была холодной. Две женщины, изнемогая от страха, что сейчас может войти отец, положили тело на постель, привели его в порядок. Потом, теряясь, не зная, что делать, побежали звонить тем, кто был для них существеннее, — начальнику охраны, Авелю Софроновичу Енукидзе, Полине Семеновне Молотовой, близкой маминой подруге…

Вскоре все прибежали. Отец все спал в своей комнате, слева от столовой. Пришли В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов. Все были потрясены и не могли поверить…

Наконец и отец вышел в столовую. «Иосиф, Нади больше нет с нами», — сказали ему…»

В этом рассказе много психологически точных деталей, которые трудно было придумать. Например, то, что Сталину далеко не сразу сообщили о самоубийстве жены. Наверняка каждый слишком сильно боялся спонтанного гнева вождя, чтобы взять неприятную миссию на себя.

В сознании шестилетней Светланы тоже запечатлелась смерть матери: «Я помню, как нас, детей, вдруг неожиданно утром в неурочное время отправили гулять. Помню, как за завтраком утирала платочком глаза Наталия Константиновна (учительница рисования, занимавшаяся со сталинскими детьми. — Б. С.). Гуляли мы почему-то долго. Потом нас вдруг повезли на дачу в Соколовку, — мрачный, темный дом, куда мы все стали ездить этой осенью вместо нашего милого Зубалова… Потом, к концу дня, к нам приехал Климент Ефремович, пошел с нами гулять, пытался играть, а сам плакал. Я не помню, как мне сказали о смерти, как я это восприняла, — наверное, потому что этого понятия для меня тогда еще не существовало…

Я что-то поняла, лишь когда меня привезли в здание, где теперь ГУМ, а тогда было какое-то официальное учреждение, и в зале стоял гроб с телом, и происходило прощание. Тут я страшно испугалась, потому что Зина Орджоникидзе взяла меня на руки и поднесла близко к маминому лицу — «попрощаться». Тут я, наверное, и почувствовала смерть, потому что мне стало страшно — я громко закричала и отпрянула от этого лица, и меня поскорее кто-то унес на руках в другую комнату. А там меня взял на колени дядя Авель Енукидзе и стал играть со мной, совал мне какие-то фрукты, и я снова позабыла про смерть. А на похороны меня уже не взяли, — только Василий ходил».

Смерть Надежды Аллилуевой стала тяжелейшим потрясением для ее детей. Может быть, оттого Василий вырос очень нервным мальчиком с взрывным характером.

По мнению Владимира Аллилуева, одной из причин самоубийства второй жены Иосифа Сталина была ревность: «Надежде вдруг показалось, что Сталин как-то не так посмотрел на одну из балерин в Большом театре». Но племянник Надежды полагает, что эта причина не была единственной: «Видимо, трудное детство не прошло даром, у Надежды развилась тяжелая болезнь — окостенение черепных швов. Болезнь стала прогрессировать, сопровождаясь депрессиями и приступами головной боли. Все это заметно сказывалось на ее психическом состоянии. Она даже ездила в Германию на консультацию с ведущими немецкими невропатологами. Эту поездку ей устроил Павел Сергеевич Аллилуев, работавший в то время торгпредом в Германии. Врачи предписали ей полный покой и запретили заниматься какой-либо работой.

Вот и накладывалось одно на другое. Скандалы вспыхивали, как сухая солома жарким летом, и чаще по пустякам. Надежда не раз грозилась покончить с собой. И трагедия совершилась».

Для Иосифа самоубийство жены стало полной неожиданностью. Его дочь Светлана свидетельствует: «Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого-то — «вот, мол», «на вот тебе», «ты будешь знать!». Это он понял, но он не мог осознать — почему? За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?

Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.

Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.

Он был потрясен этим и разгневан и, когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны он не пошел».

Похороны матери Светлана, основываясь на рассказах родственников, описывает несколько иначе, чем Владимир Аллилуев: «Хоронили маму друзья, близкие, шагал за гробом ее крестный — дядя Авель Енукидзе. Отец был выведен из равновесия надолго. Он ни разу не посетил ее могилу на Новодевичьем. Он не мог. Он считал, что мама ушла как его личный недруг.

И только в последние годы, незадолго до смерти, он вдруг стал говорить часто со мной об этом, совершенно сводя меня этим с ума… Я видела, что он ищет, мучительно ищет «причину» и не находит ее… Он искал вокруг — «кто виноват», кто ей «внушил эту мысль»; может быть, он хотел таким образом найти какого-то очень важного своего врага…

Но, если он не понимал ее тогда, то позже, через двадцать лет, он уже совсем перестал понимать ее и забыл, что она была такое… Хорошо хоть, что он стал теперь говорить о ней мягче; он как будто бы даже жалел ее и не упрекал за совершенное…»

Иосиф не мог простить жене, что она оставила сиротами детей, заниматься которыми у него не было ни времени, ни особого желания. М. А. Сванидзе 9 мая 1935 года записала в дневнике: «Женя (жена Павла Сергеевича Аллилуева Евгения Александровна Земляницына, впоследствии проведшая несколько лет в ГУЛАГе. — Б. С.) сказала: «У Нади были приступы тоски, Надя была больна (это со слов Канель (врача, лечившей Н. С. Аллилуеву. — Б. С.) я сказала Нюре и Жене)». — «Я этого не знал, я не знал и того, что она постоянно принимала Koffein, чтобы подбадривать себя». (Канель мне сказала после смерти Нади, что при просвечивании рентгеном установили, что у нее был череп самоубийцы.) Не знаю, так ли это, во всяком случае, у нее был ранний климакс, и она страдала приливами и головными болями».

И несколько лет спустя Иосиф все не мог забыть безвременной гибели Надежды. Хотя виду не показывал и в письмах матери старался бодриться. Так, 24 марта 1934 года он писал: «Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но, ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».

После смерти матери воспитанием Василия никто толком не занимался. В своем заявлении в Президиум ЦК от 23 февраля 1955 года он писал из Лефортовской тюрьмы: «С малых лет оставшись без матери и не имея возможности воспитываться под повседневным наблюдением отца, я, по сути дела, рос и воспитывался в кругу взрослых мужчин (охраны), не отличавшихся нравственностью и воздержанностью. Это наложило свой отпечаток на всю последующую личную жизнь и на характер. Рано стал курить и пить. В средней школе, хотя и имел способности, занимался от зачета к зачету и поэтому выше середняка не поднимался». А своему другу по Качинской авиашколе Александру Григорьевичу Котову Василий говорил о том же еще яснее и грубее: «Отец на меня жалуется, говорит, что я горяч, невыдержан, веду себя не как положено. А кто в этом виноват? От кого я мог быть хорошо воспитан? Сам он не занимался нашим воспитанием — у него работа. После смерти матери отдал нас на воспитание во второй интернациональный дом (в детдоме, как мы помним, Василий и Артем побывали еще в середине 20-х. — Б. С.) — вместе с испанскими детьми. Затем нас воспитывали беззубая немка и рязанский милиционер, который научил меня пить водку и шляться по бабам. Вот и все мое воспитание. Хорошо хоть немного подправила пробелы в этом Качинская школа, где мне не давали поблажек…»

Уже в 70-е годы Молотов в беседах с поэтом Феликсом Чуевым оправдывал Сталина: «Не до детей ему было. Его не хватало и на то, что делалось, — очень трудные условия». Может быть, всем нам было бы лучше, если бы Сталина хватало только на детей, а не «на то, что делалось» — на миллионы загубленных жизней и консервацию экономической отсталости страны?

Значительную часть своей жизни дети Иосифа Сталина провели на подмосковной даче в Зубалове. Это место всем им запомнилось как райский уголок. Вот как описывает зубаловскую дачу Светлана Аллилуева: «Солнечный дом, в котором прошло мое детство, принадлежал раньше младшему Зубалову, нефтепромышленнику из Батума. Он и отец его, старший Зубалов, были родственниками Майндорфа, владельца имения в Барвихе — и сейчас там, над озером, стоит его дом в готическом немецком вкусе, превращенный в клуб (Барвиху же превратили в правительственный санаторий. — Б. С.). Майндорфу принадлежала и вся эта округа, и лесопилка возле Усова, возле которой возник потом знаменитый птичий совхоз «Горки II». Станция Усово, почта, ветка железной дороги до лесопилки (теперь (в начале 60-х. — Б. С.) запущенная и уничтоженная), а также весь этот чудный лес до Одинцова, возделанный еще лесником-немцем, с сажеными еловыми аллеями по просекам, где ездили на прогулки верхом, — все это принадлежало Майндорфу. Зубаловы же владели двумя усадьбами, расположенными недалеко от станции Усово, с кирпичными островерхими, одинаковой немецкой постройки, домами, обнесенными массивной кирпичной изгородью, крытой черепицей.

А еще Зубаловы владели нефтепрогонными заводами в Батуме и в Баку. Отцу моему и А. И. Микояну хорошо было известно это имя, так как в 900-е годы они устраивали на этих самых заводах стачки и вели кружки. А когда после революции, в 1919 году, появилась у них возможность воспользоваться брошенными под Москвой в изобилии дачами и усадьбами, то они и вспомнили знакомую фамилию Зубаловых.

А. И. Микоян с семьей и детьми, а также К. Е. Ворошилов, Шапошников и несколько семей старых большевиков разместились в Зубалове-2, а отец с мамой — в Зубалове-4 неподалеку, где дом был меньше.

На даче у А. И. Микояна до сегодня сохранилось все в том виде, в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака — любимица хозяина; в доме — мраморные статуи, вывезенные в свое время из Италии; на стенах — старинные французские гобелены; в окнах нижних комнат — разноцветные витражи. Парк, сад, теннисная площадка, оранжерея, парники, конюшня — все осталось как было. И так приятно мне всегда было, когда я попадала в этот дом добрых старых друзей, войти в старую столовую, где все тот же резной буфет, и та же старомодная люстра, и те же часы на камине. Вот уже десять внуков Анастаса Ивановича бегают по тем же газонам возле дома и потом обедают за тем же столом под деревьями, где выросли его пять сыновей (один из них, Владимир, дружил с Василием, тоже стал летчиком и погиб в первом же бою. — Б. С.), где бывала и мама, дружившая с покойной хозяйкой этого дома.

В наш век моментальных перемен и стремительных метаморфоз необыкновенно приятны постоянство и крепкие семейные традиции, — когда они где-то еще сохранились…

Наша же усадьба без конца преобразовывалась. Отец немедленно расчистил лес вокруг дома, половину его вырубил — образовались просеки; стало светлее, теплее и суше. Лес убирали, за ним следили, сгребали весной сухой лист. Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной, молоденькая березовая роща, где мы, дети, собирали всегда грибы. Неподалеку устроили пасеку и рядом с ней две полянки засевали каждое лето гречихой, для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса — стройного, сухого, — тоже тщательно чистились; там росла земляника, черника, и воздух был какой-то особенно свежий, душистый. Я только позже, когда стала взрослой, поняла этот своеобразный интерес отца к природе, интерес практический, в основе своей — глубоко крестьянский. Он не мог просто созерцать природу, ему надо было хозяйствовать в ней, что-то вечно преобразовывать. Большие участки были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки. Все это возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось, и мы, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее деревенским бытом — косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим ежегодным «своим» медом, «своими» соленьями, маринадами, «своей птицей».

Новая коммунистическая элита пришла на смену старой капиталистической и унаследовала от нее усадьбы и мебель. Василий ощущал себя хозяином жизни, но, в отличие от отца, был уже целиком городским жителем по привычкам и психологии. С природой его связывала разве что любовь к лошадям, но ничуть не меньше нравилась ему езда на «железных конях» — мотоцикле, а позднее — автомобиле.

Светлана вспоминала, что мать очень беспокоилась по поводу их с Василием образования: «Маму больше заботило другое — наше образование и воспитание. Мое детство с мамой продолжалось всего лишь шесть с половиной лет, но за это время я уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила, клеила, писала нотные диктовки. Моему брату и мне посчастливилось: мама добывала откуда-то замечательных воспитательниц… В особенности это требовалось для моего брата Василия, слывшего «трудным ребенком». Возле брата находился чудесный человек, «учитель» (как его называли), Александр Иванович Муравьев, придумывавший интересные прогулки в лес, на реку, рыбалки, ночевки у реки в шалаше с варкой ухи, походы за орехами, за грибами, и еще Бог весть что. Конечно, это делалось с познавательной целью, вперемежку с занятиями, чтением, рисованием, разведением кроликов, ежей, ужей и прочими детскими полезными забавами. Попеременно с Александром Ивановичем с нами проводила все дни, лето и зиму, воспитательница (тогда не принято было называть ее «гувернанткой») Наталия Константиновна, занимавшаяся с нами лепкой из глины, выпиливанием всяких игрушек из дерева, раскрашиванием и рисованием и уже не знаю еще чем… Она же учила нас немецкому языку. Я не забуду ее уроков, они были занимательны, полны игры, — она была очень талантливым педагогом».

Василий, в отличие от сестры, в немецком не преуспел, как и в других учебных дисциплинах. Играл он с удовольствием, а учиться было лень. До поры до времени никто сына вождя к учебе особо не принуждал. Надежде Сергеевне же заняться детьми было недосуг. Светлана свидетельствует: «Вся эта образовательная машина крутилась, запущенная маминой рукой, — мамы же никогда не было дома возле нас. В те времена женщине, да еще партийной, вообще неприлично было проводить время около детей. Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Промышленную академию, вечно где-то заседала, а свое свободное время она отдавала отцу — он был для нее целой жизнью. Нам, детям, доставались обычно только ее нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требовательная мать, и я совершенно не помню ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал отец. Мы, конечно, не понимали еще тогда, что всеми нашими развлечениями, играми, всем своим весельем и интересным детством мы были обязаны ей. Это мы поняли позже, когда ее не стало…»

С Василием отец был построже, чем со своей любимицей Сетанкой. Но времени на детей у него вечно не хватало. Зубаловская же обслуга их баловала. Поэтому Василий жил как маленький барчук, все капризы которого подлежали немедленному удовлетворению. Эта привычка, к сожалению, осталась у него и во взрослой жизни.

Детство у детей Иосифа Сталина было действительно веселое. Особенно радовались они, когда в Кремле устраивались праздники. Светлана оставила нам зарисовку одного из них: «…Какие чудесные бывали у нас в доме детские праздники! Приглашались дети — человек 20–30, весь тогдашний Кремль. Тогда в Кремле жило очень много народу, и жили просто, весело. Всегда устраивалась — и долго подготавливалась, вместе с Александром Ивановичем и Наталией Константиновной — детская самодеятельность.

Я помню свой последний (при маме) день рождения в феврале 1932 года, когда мне исполнилось шесть лет. Его справляли на квартире в Кремле — было полно детей. Ставили детский концерт: немецкие и русские стихи, куплеты про ударников и двурушников, украинский гопак в национальных костюмах, сделанных нами же из марли и цветной бумаги. Артем Сергеев… накрытый ковром из медвежьей шкуры и стоя на четвереньках, изображал медведя, — а кто-то читал басню Крылова. Публика визжала от восторга.

По стенам были развешаны наши детские стенгазеты и рисунки. А потом вся орава — и дети, и родители — отправились в столовую, пить чай с пирожными и сластями. Отец тоже принимал участие в празднике. Правда, он был пассивным зрителем, но его это занимало; изредка, для развлечения он любил детский гвалт. Все это врезалось в память навсегда. А наша чудная детская площадка в лесу, в Зубалово! Там были устроены качели, доска, перекинутая через козлы, и «Робинзоновский домик» — настил из досок между тремя соснами, куда надо было влезать по веревочной лестнице. И всегда гостил у нас кто-нибудь из детей. У Василия постоянно жил в одной с ним комнате Артем Сергеев; у меня часто бывала Оля Строева (дочь маминой давней подруги), и летом обычно жила у нас на даче «Козя» — Светлана Бухарина, со своей матерью Эсфирью Гурвич».

Светлане и Василию приходилось часто видеться с именитыми взрослыми, в том числе с будущими «врагами народа». Дочери Сталина, например, очень нравился Бухарин: «Он наполнял весь дом (в Зубалове. — Б. С.) животными, которых очень любил. Бегали ежи на балконе, в банках сидели ужи, ручная лиса бегала по парку; подраненный ястреб сидел в клетке. Я смутно помню Н. И. Бухарина в сандалиях, в толстовке, в холщевых летних брюках. Он играл с детьми, балагурил с моей няней, учил ее ездить на велосипеде и стрелять из духового ружья; с ним всем было весело. Через много лет, когда его не стало, по Кремлю, уже обезлюдевшему и пустынному, долго еще бегала «лиса Бухарина» и пряталась от людей в Тайницком саду…»

Через несколько лет, в марте 38-го, весельчак и балагур Николай Иванович Бухарин предстал главным обвиняемым на знаменитом процессе «правотроцкистского блока». Там он признавался в самых страшных преступлениях — в шпионаже в пользу Германии и Японии, в намерении извести Ленина и Сталина. Как и подавляющее большинство соотечественников, дети Иосифа Сталина тогда не сомневались в виновности Бухарина. А Василий, как кажется, до конца своих дней сохранил убеждение, что Николай Иванович действительно был врагом и строил козни против отца.

Запомнился Светлане еще один опальный политик — Г. К. Орджоникидзе, впоследствии вступивший в острый конфликт с Иосифом Виссарионовичем и от безысходности покончивший с собой. Но большинству посетителей Зубалова посчастливилось уцелеть в мясорубке репрессий 30-х годов. «Ближний круг» соратников Иосиф Виссарионович периодически прореживал, но некий костяк своих людей в высшем эшелоне власти сохранял всегда.

Вот что пишет Светлана Аллилуева о других высокопоставленных гостях, частенько наведывавшихся в Зубалово: «Взрослые часто веселились, — должно быть, по праздникам или справляли дни рождения… Тогда появлялся С. М. Буденный с лихой гармошкой, и раздавались песни — украинские, русские. Особенно хорошо пели С. М. Буденный и К. Е. Ворошилов. Отец тоже пел, у него был отличный слух и высокий, чистый голос (а говорил он, наоборот, почему-то глуховатым и низким негромким голосом). Не знаю, пела ли мама или нет, но говорят, что в очень редких случаях она могла плавно и красиво танцевать лезгинку…

Словом, у нас тоже был дом как дом, с друзьями, родственниками, детьми, домашними праздниками. Так было и в городской нашей квартире, и, особенно летом, в Зуба-лове. Зубалово из глуховатой, густо заросшей усадьбы, с темным острокрышим домом, полным старинной мебели, было превращено отцом в солнечное, изобильное поместье, с садами, огородами и прочими полезными службами. Дом перестроили: убрали старую мебель, снесли высокие готические крыши, перепланировали комнаты. Только в маленькой маминой комнатке наверху сохранились, — я еще помню их, — стулья, стол и высокое зеркало в золоченой оправе и с золочеными резными ножками. Отец с мамой жили на втором этаже, а дети, бабушка, дедушка, кто-нибудь из гостей — внизу.

Центром жизни летом были терраса внизу и балкон отца на втором этаже, — куда меня вечно посылала моя няня. «Поди отнеси папочке смородинки» или «поди отнеси папочке фиалочки». Я отправлялась, и что бы я ни приносила, всегда получала в ответ горячие, пахнущие табаком, поцелуи отца и какое-нибудь замечание от мамы…»

Со смертью Надежды Аллилуевой атмосфера праздника навсегда исчезла из Зубалова. Светлана вспоминала: «После маминой смерти… наступило для меня десятилетие, в котором отец мой был и старался быть по возможности хорошим отцом, хотя при его образе жизни это было очень трудно. Но в эти годы, несмотря на то что вся прежняя жизнь в доме разрушилась, авторитет отца был для меня неукоснительным во всем. Потом, с окончанием школы и благодаря некоторым другим событиям, начиная с 1942—43 года, все очень переменилось. Переменились и наши отношения, — пришло разобщение, которое потом уже только все больше прогрессировало.

Наша детская беззаботная жизнь, полная игр, полезных развлечений, занятий и веселья, развалилась вскоре после того, как не стало мамы.

Уже в следующий, 1933 год, приехав в наше любимое Зубалово летом, я вдруг не нашла там нашей детской площадки в лесу, — с качелями, кольцами, «Робинзоновским домиком», — все было как метлой сметено. Только площадка и следы песка на ней еще долго оставались среди леса. Потом все заросло…

Сразу же ушла от нас воспитательница Наталия Константиновна, чьи уроки немецкого языка, чтения, рисования я не забуду никогда. Сама ли она отказалась, или ее выжили, не знаю, но весь ритм занятий был нарушен. Александр Иванович, «учитель» брата, оставался еще года два, но потом он надоел Василию тем, что заставлял его иногда готовить уроки (а этого младший сын Сталина ох как не любил! — Б. С.), и вскоре исчез и он.

Отец сменил квартиру, он не мог оставаться там, где умерла мама. Он начал строить себе отдельную дачу в Кунцеве (так называемую «ближнюю» дачу. — Б. С.), куда и переехал жить на следующие двадцать лет. Мы же все — дети, близкие — продолжали ездить по воскресеньям, в каникулы и летом в Зубалово. На новой квартире в Кремле отец бывал мало, он заходил лишь обедать. Квартира для жилья была очень неудобна. Она помещалась в бельэтаже здания Сената, построенного Казаковым, и была ранее просто длинным официальным коридором, в одну сторону от которого отходили комнаты — скучные, безликие, с толстыми, полутораметровыми стенами и сводчатыми потолками…

Нас, детей, он видел на квартире во время обеда; тут он и спрашивал об учебе, проверял отметки в дневнике, иногда просил показать тетради. Вплоть до самой войны, как это полагается делать всем родителям, он сам подписывал мой школьный дневник, а также дневник брата (пока тот не ушел в 1939 году в авиационную спецшколу). Все же мы виделись тогда часто, почти каждый день.

Еще продолжались летние поездки в Сочи, куда брали и нас… Все вместе ездили к отцу на Ближнюю справлять чьи-то дни рождения или Новый год. Вместе отдыхали все в Сочи.

Но все катастрофически переменилось изнутри. В самом отце что-то сломалось. И изменился дом…

Без мамы в Зубалове появилось что-то, чего никогда не было при ней, — склоки между родственниками… Дядя Федя, тоже иногда живший здесь, враждовал с моим старшим братом Яшей, поселившимся со своей женой в Зубалове. Яша ссорился с Василием. Единокровные братья были до того разными людьми, что не могли найти общий язык ни в чем… Яшина жена враждовала с бабушкой и дедушкой, которые сами грызлись между собой. Приходила жена (овдовевшая в 1938 году) дяди Павлуши и своим острым языком подливала масла в огонь… Мы, дети, вертелись между ними всеми, принимали сторону то одних, то других, не зная, в чем дело. Няня моя, миротворица, умудрялась сохранить прекрасные отношения со всеми, поэтому на нее возлагались дипломатические миссии по урегулированию отношений…

Враждующие группировки искали защиты у отца. Для этого высылали меня: «Поди скажи папе…» Я шла и получала от отца нагоняй. «Что ты повторяешь все, что тебе скажут, как пустой барабан!» — сердился он и требовал, чтобы я не смела обращаться к нему с просьбами за других… Требовал он также, чтобы я не носила к нему ничьих писем, — мне иногда давали их в школе, — и не служила «почтовым ящиком»…

Нет, это было не прежнее Зубалово… Дух его и вся обстановка были совсем иными».

В отличие от дочери, у младшего сына Сталина никогда не возникало отчуждения с отцом. Он остался для Васи единственным авторитетом. 5 июля 1933 года он писал из Сочи, где они со Светланой отдыхали под присмотром няни и учителя:

«Папа, я лично просил коменданта, чтобы он устроил жену учителя, но он отказался. Учитель устроил ее в рабочем бараке.

Папа, шлю тебе 3 камушка, на которых я сам рисовал (у Василия были определенные задатки художника. — Б. С.). Мы живы и здоровы, я занимаюсь. До скорого свидания. Васька Красный».

Как видно, с юных лет сын Сталина отличался известным демократизмом. Вот уже в двенадцать лет хлопотал за жену своего учителя, чтобы поселили на правительственной даче. Но комендант не поддался — инструкция!

И псевдоним себе наш герой выбрал уже тогда вполне идеологический — Васька Красный. Близко знавший младшего сталинского сына Молотов в беседах с Феликсом Чуевым подтвердил, что, в отличие от старшего, младший сталинский сын до известной степени верил в коммунизм: «Я бы сказал, что Яков каким-то беспартийным был. Я его встречал у Сталина, но очень редко, и особой теплоты, конечно, не было. Сталин его суховато принимал. Был ли Яков коммунистом? Наверно, был коммунистом, но эта сторона у него не выделялась… Василий — тот был более-менее боевым коммунистом, не то что коммунистом, а советским гражданином военного направления, бойцом Советской армии». Однако в целом Вячеслав Михайлович Василия Иосифовича ценил невысоко: «…был человек неважный. Нельзя сказать, что он во всех отношениях был плох, но много плохого у него было. Его прославлять начали, а он и доволен. А талантов не особо, не заметно. Не в отца, не в отца, да. Слабовольный человек. Ему с разных сторон — угощение, награды, а сам он — малоразвитый человек в политическом отношении. А что касается окружения его — окружение ненадежное, малопартийное, во всяком случае. И он был малопартийным. Грелись около него многие, нагревали руки».

Насчет «слабоволия» сталинского отпрыска Молотов ошибся. Воля у Василия была, и крепкая. От своих намерений он никогда не отступался, друзей не предавал, а подчиненных умел заставить исполнять то, что приказано. А вот «прославлять» Василия, а точнее, подхалимничать перед ним начали уже в школьные годы. Сталина это беспокоило: не испортили бы мальчика. Поэтому 12 сентября 1933 года он пишет коменданту дачи в Зубалове С. А. Ефимову: «Няня и Светлана вернулись в Москву Светлану надо немедля определить в школу, иначе она одичает вконец (как видно, в раннем детстве «Сетанка» была таким же сорванцом, как и «Васька Красный». — Б. С.). Прошу Вас и Паукера (офицера сталинской охраны. — Б. С.) устроить ее в школу. Посоветуйтесь оба с няней и Каролиной Васильевной (речь идет об экономке К. В. Тиль, которой был поручен присмотр за детьми; не исключено, что ее имел в виду Василий, говоря Котову о «беззубой немке». — Б. С.) и определите, в какую школу устроить.

С приездом няни Каролина Васильевна должна взять отпуск, — иначе она надорвется вовсе. Если она захочет провести отпуск в Сочи, устройте ей поездку. Если почему-либо не захочет, устройте ее в Зубалове и предоставьте ей все необходимое. Она — человек хороший и заслуживает всяческого внимания (такого же мнения была и Светлана, а вот Василий немку-экономку невзлюбил с самого начала. — Б. С.). Если она захочет взять с собой в Зубалово свою сестру, я не возражаю против этого.

За время отпуска Каролины Васильевны в доме в Москве останется няня. Следите хорошенько, чтобы Вася не безобразничал. Не давайте волю Васе и будьте с ним строги. Если Вася не будет слушаться няни или будет ее обижать, возьмите его в шоры… Держите Васю подальше от Анны Сергеевны (Аллилуевой. — Б. С.): она развращает его вредными и опасными уступками».

Однако «вредные и опасные уступки» делала Василию не только родная тетя, но и почти все из кремлевской обслуги, не исключая коменданта Ефимова. Возможно, он и был тем рязанским милиционером, который, по уверению Василия, научил его «пить водку и шляться по бабам». К спиртному же, увлечение которым сыграло роковую роль в его жизни, сын Сталина впервые приобщился еще в тринадцатилетнем возрасте.

Артем Сергеев вспоминал: «Когда нам исполнилось по тринадцать лет, мы с Василием нашли бутылку шампанского. Выпили. Домашние пожаловались Сталину. Он вызвал нас и спросил: «Голова не кружилась? О, значит, ваша голова не голова. Еще рано, надо подождать немножко».

Наверное, если бы он на нас накричал, мол, такие-сякие, не смейте, мы бы на следующий день еще попробовали…» К несчастью, Василий, уже став летчиком, попробовал горячительного с большим избытком, что способствовало развитию у него алкоголизма.

Колоритный портрет Ефимова дает в своей книге «Двадцать писем к другу» Светлана Аллилуева: «…Сергей Александрович Ефимов, бывший еще при маме комендантом Зубалова, также перешедший затем на Ближнюю, в Кунцево… был из всех «начальников» наиболее человечный и скромный по своим собственным запросам. Он всегда тепло относился к нам, детям, и к уцелевшим родственникам, словно в нем сохранились какие-то элементарные человеческие чувства к нам всем как к семье, — чего нельзя было сказать о прочих чинах охраны, имена которых мне даже не хочется теперь и вспоминать… У этих было одно лишь стремление — побольше хапануть себе, прижившись у теплого местечка. Все они понастроили себе дач, завели машины за казенный счет, жили не хуже министров и самих членов Политбюро, — и оплакивают теперь лишь свои материальные блага. Сергей Александрович таковым не был, хотя по своему высокому положению тоже пользовался многим, но «в меру».

Наряду с «добрым охранником» Ефимовым Светлане запомнился и «злой охранник» Власик: «Приходится упомянуть и другого генерала, Николая Сергеевича Власика, удержавшегося возле отца очень долго, с 1919 года. Тогда он был красноармейцем, приставленным для охраны, и стал потом весьма властным лицом за кулисами. Он возглавлял всю охрану отца, считал себя чуть ли не ближайшим человеком к нему и, будучи сам невероятно малограмотным, грубым, глупым, но вельможным, — дошел в последние годы до того, что диктовал некоторым деятелям искусства «вкусы товарища Сталина», — так как полагал, что он их хорошо знает и понимает. А деятели слушали и следовали этим советам. И ни один праздничный концерт в Большом театре или в Георгиевском зале на банкетах не составлялся без санкции Власика… Наглости его не было предела, и он благосклонно передавал деятелям искусства — «понравилось» ли «самому» — будь то фильм, или опера, или даже силуэты строившихся тогда высотных зданий…

Не стоило бы упоминать его вовсе, — он многим испортил жизнь, но уже до того была колоритная фигура, что никак мимо него не пройдешь. В доме у нас для «обслуги» Власик равнялся почти что самому отцу, так как отец был высоко и далеко, а Власик данной ему властью мог все, что угодно…»

И Ефимов, и Власик фактически не столько наблюдали за воспитанием Светланы и Василия, сколько заискивали перед детьми вождя, опасаясь, что те пожалуются на них всесильному отцу.

14 сентября 1933 года на письмо, адресованное ему и Ефимову, ответил личный охранник Сталина К. В. Паукер, не уцелевший в 37-м: «С Васей и учителем (с каждым отдельно) при Каролине Васильевне я имел серьезный разговор. Напомнил Васе его грехи, пригрозил. Он обещал мне с сегодняшнего дня вести себя хорошо (подобных обещаний Василий в своей жизни давал без счета, но пересилить гордую и независимую натуру, а потом — и пагубное пристрастие к спиртному так и не смог. — Б. С.). Учителю предложил не замазывать Васины проказы и не советоваться ему с Анной Сергеевной и бабушкой, а говорить обо всем Каролине Васильевне или звонить мне.

Хорошо бы Васю перевести в другую школу. В 20-й школе очень много развинченных ребят — у меня намечена 25-я школа на Пименском пер. (Тверская) (в эту «25-ю образцовую школу» в том же 33-м году поступила Светлана Сталина. — Б. С.). Там очень строго, большая дисциплина. В какую его группу зачислят — четвертую или пятую — покажут испытания. В эту же школу можно поместить и Светланку. Было бы хорошо взять ей учительницу. Я сегодня одну нашел. Знает немецкий, французский языки. Член партии с 19 г. Одинока, ей 41 год — хороший педагог. Она бы могла и Васе преподавать языки. По всем вопросам прошу Вашего согласия и ответа».

Сталин с ответом замешкался, и 23 сентября Паукер послал шифровку начальнику охраны Сталина Н. С. Власику:

«Ответа нет. Время идет. Мне надо телеграфное или письменное согласие на все мои предложения. Не могу сам решить эти дела. Вообще срочный перевод Васи в другую школу необходим по ряду соображений». Наконец-то Иосиф Виссарионович наложил на шифровку долгожданную резолюцию: «Согласен на все Ваши предложения о Васе и Светлане. Сталин».

Василия тотчас перевели в 25-ю школу. 1 октября он делился с отцом первыми впечатлениями: «Здравствуй, папа! Я живу средне и занимаюсь в новой школе очень хорошей и думаю, что я стану тоже хорошим Васькой Красным… Привет тебе от нашего трудового коллектива».

В новой школе Васе тоже понравилось. Сына вождя учителя не перегружали, смотрели сквозь пальцы на то, что он не всегда делает домашние задания. Единственное, что раздражало Василия, так это мелочная опека со стороны педагогов. Они не могли даже самостоятельно решить вопрос, может ли он играть в футбол в школьной команде. Как бы чего не вышло: ушибется, травму получит, а то и шею сломает. Тогда уж точно их головы полетят! 26 сентября 1934 года Василий писал отцу: «Я живу ничего, хожу в школу, и вообще жизнь идет весело. Пап, я играю в первой школьной команде по футболу, но каждый раз, когда я хожу играть, бывают по этому вопросу разговоры, что, мол, без папиного разрешения нельзя и вообще. Ты мне напиши, могу я играть или нет. Как ты скажешь, так и будет… У меня маленькая просьба — чтобы ты прислал немного персиков».

Иосиф сыну в тот раз персиков прислал и в футбол играть разрешил. 14 октября Василий благодарил отца: «Я живу хорошо. Твое письмо получил, спасибо. Персики очень сладкие, и я их уже почти все съел. В школе у меня все в порядке и в смысле учебы, и в смысле физкультуры. Я играю в 2 сборной школы по футболу и волейболу, так что все в порядке. С приветом. Васька Красный».

Но лучше учиться Вася не стал. Через год ситуация не изменилась. 2 сентября 1935 года сын пишет отцу бодрое письмо: «Я живу пока хорошо… Живем мы с Томом дружно», но его опровергает зубаловский комендант Ефимов, информирующий Власика, а через него и Сталина о Васиных шалостях: «Светлана учится хорошо. Вася занимается плохо — ленится, три раза Каролине Васильевне звонила заведующая школой — говорила, что Вася один день не стал в классе заниматься по химии, через несколько дней так отказался по географии, мотивируя отказ, что не подготовился. В тетрадях по письму пишет разными чернилами, то черными, то синими, то красными, что в школе не разрешается. Бывают случаи — в школу забывает взять то тетрадь, то вечную ручку, а другой ручкой он писать не может и отказывается. 7.IX. в школу не пошел совсем, говоря, что у него болит горло, но показать горло врачу отказался, температура у него была нормальная, а перед выходным днем и в выходной день он уроков не делал и, по-моему, в школу не пошел, не потому, что у него болело горло, а потому, что не сделал уроков и болезнь горла придумал, чтобы не идти в школу.

Вася имеет большое пристрастие к игре в футбол, так что через день после уроков в школе идет сыграть в футбол и домой приходит вместо 3 часов в 6–7 вечера, конечно, усталый, и учить уроки ему трудновато, тем более что учителя у него нет. Я его отпустил по распоряжению «тов. С.» (Сталина. — Б. С.), а с учительницей Вася занимается только по немецкому языку, а по остальным предметам он за помощью к ней не идет, говоря, что он справляется сам.

19. IX. по двум предметам в школе получил отметку «плохо», так что у него есть уже 5–6 отметок на «плохо».

Несколько дней тому назад у Васи в кармане Каролина Васильевна обнаружила 10 рублей, на вопрос, откуда у него деньги, он вперед ей ответил, что не твое дело, а потом сказал, что он продал альбом с почтовыми марками, альбом этот ему был кем-то подарен.

19. IX. он на листе бумаги писал все свое имя и фамилию, а в конце написал: «Вася Ст… (написано полностью) (в отличие от Василия, чекисты не смели писать фамилию обожествленного вождя полностью, ограничивались инициалами. — Б. С.) родился 1921 года марта месяца умер в 1935 году». 20.IX. мне об этом сказала Каролина Васильевна. Записки я сам не видел, так как она ее уничтожила, эта надпись производит нехорошее впечатление. Уж не задумал ли он что?

Отношения с ним бывают хорошие, а бывают и такие, когда он капризничает.

В Кремле с ним вместе живет Том, с которым он и проводит время. Каждый выходной день дети проводят в Зубалове.

Вообще Вася чувствует себя взрослым и настойчиво требует исполнения его желаний, иногда глупых. Почему у нас и происходят с ним разногласия, которые почти сейчас же аннулируются благодаря моим доводам и уговорам».

В общем, Василий мало чем отличался от многих мальчишек, вступивших в сложный переходный возраст. Разве что на него давило еще и сознание своего высокого происхождения — как-никак, сын «великого кормчего». Тем тяжелее было подчиняться школьной дисциплине. Отсюда и не столь уж редкий в его возрасте шантаж самоубийством. Знал, что у отца это больное место — после самоубийства Надежды и попытки Якова покончить с собой. Да и характером Василий был в отца — не терпел, чтобы ему навязывали чью-нибудь волю. Вот только отцовской хитрости, умения, когда надо, лавировать и стравливать между собой своих соперников был лишен начисто.

Иосиф Виссарионович пытался воспитывать сына, оставляя его без подарков. 18 октября 1935 года он писал Светлане: «Здравствуй, хозяюшка!

Посылаю тебе гранаты, мандарины и засахаренные фрукты. Ешь — веселись, моя хозяюшка! Васе ничего не посылаю, так как он все еще плохо учится и кормит меня обещаниями. Объясни ему, что я не верю в словесные обещания и поверю Васе только тогда, когда он на деле начнет учиться хотя бы на «хорошо». Докладываю тебе, товарищ хозяйка, что был я в Тифлисе на один день, побывал у мамы и передал ей от тебя и Васи поклон. Она более или менее здорова и целует вас обоих. Ну, пока все. Целую. Скоро увидимся».

Однако к фруктам, сладостям и вообще деликатесам Василий был равнодушен с самого детства. «Лишив сладкого», его нельзя было заставить учиться хорошо.

Помимо футбола и волейбола, Василий увлекался верховой ездой, боксом, позднее — мотоциклами. Это было куда интереснее, чем школьные уроки. В одном из писем охраннику Паукеру, отправленном из Железноводска 16 июня 1934 года, Светлана с восторгом сообщает, как они с Василием ходили на скачки, а потом на конный завод, где им больше всего понравился «лучший во всем мире арабский конь по кличке «Цилиндр». С годами Василий стал понимать толк в лошадях и позднее, когда стал командующим ВВС Московского округа, держал под Москвой хорошую конюшню, не хуже иного конезавода.

Успехами в науках ученик Василий Сталин не блистал и позднее. 17 ноября 1935 года М. А. Сванидзе записала в дневнике: «За ужином говорили о Васе. Он учится плохо. Иосиф дал ему 2 месяца на исправление и пригрозил прогнать из дому и взять на воспитание 3-их вместо него способных парней. Нюра плакала горько, у Павла тоже наворачивались на глаза слезы (речь идет о Павле Сергеевиче и Анне Сергеевне Аллилуевых. — Б. С.). Они мало верят в то, что Вася исправится за 2 месяца, и считают эту угрозу уже осуществившейся. Отец верит, наоборот, в способности Васи и в способность исправления. Конечно, Васю надо привести в порядок. Он зачванился тем, что сын великого человека, и, почивая на лаврах отца, жутко ведет себя с окружающими. Светлану отец считает менее способной, но сознающей свои обязанности. Обоих он считает холодными, ни к чему не привязанными, преступно скоро забывшими мать…»

Я не знаю, исправился ли Вася за те два месяца, что ему были отпущены. Может, не успел и за это был сослан в интернациональный детский дом? Но тогда почему там оказалась и Светлана? Она ведь училась неплохо и никаких поводов отцу для недовольства как будто не давала. Вероятнее всего, Сталину просто надо было отдать детей под чей-то присмотр. Вот он и выбрал детский дом, не очень надеясь на домашних нянек. Считал, что в детдоме со Светланой и особенно с Василием будут построже. Получилось же только хуже. Сын, лишенный скупой отцовской ласки, еще больше манкировал школьной дисциплиной и шел на сознательный эпатаж.

Светлане Аллилуевой так запомнились школьные годы брата: «У Василия… дела с учебой пошли все хуже и хуже. Учителя из школы и директор ее одолевали отца письмами о дурном поведении и плохой успеваемости сына. Отец разъярялся, шумел, давал Василию нагоняй, ругал при этом всех — Власика, теток, весь дом, — но дело от этого не улучшалось. В конце концов брат перешел в артиллерийскую спецшколу, а затем — в авиационное училище в Каче, в Крыму». Что и говорить, не радовал Иосифа Виссарионовича младший сын, и от приступов гнева вождя перепадало не только самому Василию, но и обслуге. Толку, однако, не было никакого. Василий отца боялся, но готов был заниматься только тем, что было ему интересно, — лошадьми, техникой, футболом. Зубрить математику или русский он упорно отказывался.

Начальнику сталинской охраны генерал-лейтенанту Николаю Сергеевичу Власику Вася запомнился непослушным, хотя и способным подростком: «Дети были еще маленькие, уделять им много внимания т. Сталин ввиду своей занятости не мог. Пришлось передать воспитание и заботу о детях Каролине Васильевне. Она была культурной женщиной, искренне привязанной к детям (у Василия Сталина об этой женщине, как мы помним, было несколько иное мнение. — Б. С.).

Светлана была спокойной и послушной, чего нельзя было сказать о Васе, очень подвижном и шаловливом мальчике. Он доставлял немало хлопот своим воспитателям. Когда дети подросли и оба уже учились, часть ответственности за их поведение легла и на меня.

Дочь, любимица отца, хорошо училась и была скромной и дисциплинированной. Сын, по натуре одаренный, занимался в школе неохотно. Слишком он был нервным, порывистым, не мог долго усидчиво заниматься, часто в ущерб занятиям и не без успеха увлекаясь чем-то посторонним, вроде верховой езды (для Васи лошади были явно интереснее и важнее математики или русского языка. — Б. С.). О его поведении, скрепя сердце, приходилось докладывать отцу и расстраивать его. Детей он любил, особенно дочь, которую в шутку называл «хозяйкой», чем она очень гордилась. К сыну относился строго, наказывал за шалости и проступки. Девочка, внешне похожая на бабушку, мать т. Сталина, характером была несколько замкнутой, молчаливой (вся в отца. — Б. С.).

Мальчик, наоборот, живой и темпераментный, был очень душевный и отзывчивый. Воспитывались дети вообще очень строго, не допускалось никакого баловства, излишеств (здесь Николай Сергеевич скорее выдает желаемое за действительное. — Б. С.). Дочь выросла, окончила институт, защитила диссертацию, имеет семью, работает, воспитывает детей. Фамилию отца она сменила на фамилию матери. Впоследствии уехала за границу проводить в последний путь мужа и так там и осталась (позднее, в начале 80-х, Светлана вернулась в СССР, но потом снова эмигрировала. — Б. С.). Судьба сына сложилась более трагично. Окончив авиационное училище, он стал участником войны, командовал, и неплохо, авиационным полком. После смерти отца был арестован (за гибель эскадрильи?) (в действительности подобных обвинений против сына Сталина никогда не выдвигалось. — Б. С.), Отбыв наказание, он вышел на свободу совершенно больным. Военное звание ему сохранили и назначили пенсию, но предложили отказаться от фамилии отца, на что он не согласился (на самом деле в последний год жизни Василия стороны как будто пришли к компромиссу: сын Сталина взял себе первую фамилию отца — Джугашвили. — 5. С.). После этого он был выслан в Казань, где вскоре умер в марте 1962 года в возрасте 40 лет».

По свидетельству Марии Анисимовны Сванидзе, Сталину далеко не всегда докладывали о Васиных шалостях. Вот что, например, она записала в дневнике 4 ноября 1934 года: «Мы остались пить чай с Каролиной Васильевной (домоправительница живет у них уже 8 лет). Говорили о детях, о Васе в частности, который плохо учится, использует свое имя и положение отца, грубит всем взрослым, учителям и той же Каролине Васильевне, которая его выхаживает столько лет. Для Иосифа было бы ударом знать все во всех подробностях — он устает, ему хочется дома уюта и покоя среди детей, и вдруг надоедать ему со всеми дрязгами в детской. Необходимо как-то со стороны воздействовать на детей, в особенности на Васю, чтоб из любви к отцу, которого они, несомненно, любят, — они справились, чтоб не надо было ему гневаться и огорчаться.

Обстановка создана идеальная, чтоб учиться, развиваться и быть хорошими. Ужас в том, что дети чувствуют привилегированность своего положения, и это их губит навеки. Никогда у великих родителей не бывает выдающихся детей, потому что с самого детства они обречены на ничтожество из-за исключительности своего положения (бывают, однако, и исключения, классический пример здесь — Дюма-отец и Дюма-сын. — Б. С.). Надя много старалась растить детей в аскетизме, но после ее смерти все пошло прахом. В конце концов, всем обслуживающим детей такого великого человека эпохи, каким является Иосиф, выгодно, чтоб эти дети были в исключительных условиях, чтоб самим пользоваться плодами этой исключительности».

В проницательности Марии Анисимовне не откажешь. Может быть, за эту проницательность дорогой зять, «великий человек эпохи» и распорядился расстрелять ее в 42-м году. Иосиф Виссарионович опасался иметь в своем ближнем семейном кругу людей умных и проницательных, через которых некоторые кремлевские тайны могли получить нежелательную огласку.

Вася же упорно не хотел «развиваться и быть хорошим». Через три недели, 26 ноября, М. А. Сванидзе с грустью констатировала: «Вася… последние полгода все время с отцом. Но внутренне он не заботится быть отцу приятным, так как учится неважно и ведет себя в школе на «удовлетворительно». Приходится всем окружающим скрывать от отца все Васины проделки. При отце он тихий и дисциплинированный мальчик».

У отца и сына общей была воля к власти, стремление повелевать окружающими. Зато характерами Иосиф Виссарионович и Василий сильно различались. Отец был сдержан, немногословен, умел владеть собой. Сын, наоборот, — нервный, вспыльчивый, быстро увлекающийся. Васе очень нравилось быть в центре всеобщего внимания, любой ценой выделяться из толпы. Отсюда и многочисленные шалости. Была, правда, у него еще одна общая черта с отцом. По свидетельству М. А. Сванидзе, Иосиф, Василий и ближайший друг Сталина Киров очень любили быструю езду на автомобиле и часто выезжали втроем покататься в окрестностях Москвы. Страсть к скорости сохранилась у Василия на вею его короткую жизнь.

После 25-й школы Василий учился в 175-й московской школе. Гром грянул, когда младшего сына Сталина перевели в элитную спецшколу № 2, с углубленным изучением физико-математических дисциплин и иностранных языков. Сюда брали только мальчиков. Предполагалось, что после школы им прямой путь в артиллерийское училище. По воспоминаниям Артема Сергеева, в 37-м году Сталин вызвал его, Василия и Якова и заявил: «Ребята, скоро война, и вы должны стать военными». Иосиф Виссарионович надеялся, что не за горами время, когда Красная армия начнет освободительный поход в Западную Европу, неся на своих штыках пожар мировой революции. Но война началась совсем не так, как он предполагал, и в ее пламени предстояло сгореть многим из «золотой молодежи» — Якову Джугашвили, Леониду Хрущеву, Тимуру Фрунзе, Владимиру Микояну…

Яков поступил в Артиллерийскую академию. Артиллеристом стал и А. Ф. Сергеев. Однако как раз в те годы, в связи с войной в Испании, наиболее престижным родом войск была авиация, куда в итоге и попали такие именитые ученики спецшколы № 2, как Василий Сталин, Тимур Фрунзе и Степан Микоян.

Вскоре после того, как в 35-м году Яков Джугашвили стал слушателем академии, в его личной жизни произошла важная перемена. Как пишет Светлана, «он женился на очень хорошенькой женщине, оставленной ее мужем. Юля (Юлия Мельцер. — Б. С.) была еврейкой, и это опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он еще не высказывал свою ненависть к евреям так явно, — это началось у него позже, после войны, но в душе он никогда не питал к ним симпатии.

Но Яша был тверд. Он сам знал все слабости Юли, но относился к ней как истинный рыцарь, когда ее критиковали другие… Он любил ее, любил дочь Галочку, родившуюся в 1938 году, был хорошим семьянином и не обращал внимания на недовольство отца.

Он приходил иногда к нам на квартиру в Кремль, играл со мной, смотрел, как я делаю уроки, и с напряжением ждал, когда отец придет обедать. За столом он сидел обычно молча. Яша уважал отца и его мнения и по его желанию стал военным. Но они были слишком разные люди, сойтись душевно им было невозможно (вот с Василием у отца было определенное «сродство душ». — Б. С.). («Отец всегда говорит тезисами», — как-то раз мне сказал Яша.) Яшино спокойствие и мягкость раздражали отца, бывшего порывистым и быстрым даже в старости.

До войны Яша с семьей жил у нас в Зубалове каждое лето, а весной мы с ним вместе занимались, готовясь каждый к своим экзаменам. У нас была там баня, а на бане был обширный чердак, где висели сухие березовые банные веники. Там было сухо и ароматно, мы притащили туда ковер и занимались там вместе.

Перед началом войны Яше было тридцать три года, а мне пятнадцать, и мы только-только с ним подружились по-настоящему. Я любила его именно за его ровность, мягкость и спокойствие. А он всегда меня любил, играл со мной, а я теперь возилась с его дочкой…

Если бы не война, мы стали бы настоящими крепкими друзьями на всю жизнь».

У Василия же с Яковом дружба так и не заладилась. Может быть, тут сыграло свою роль извечное соперничество старшего и младшего брата, живущих вместе, усиленное еще несходством характеров. Бросается в глаза, что настоящего друга, на всю жизнь, у младшего сына вождя никогда не было. Как, похоже, не сохранялась надолго и любовь к многочисленным женам и просто подругам.

8 июня 1938 года Иосиф Виссарионович написал впоследствии многократно цитировавшееся письмо учителю Василия В. В. Мартышину: «Ваше письмо о художествах Василия Сталина получил. Спасибо за письмо. Отвечаю с большим опозданием ввиду перегруженности работой.

Василий — избалованный юноша средних способностей, дикаренок (типа скифа!), не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких (руководителей), нередко нахал, со слабой, или вернее — неорганизованной волей.

Его избаловали всякие «кумы» и «кумушки», то и дело подчеркивающие, что он «сын Сталина».

Я рад, что в Вашем лице нашелся хоть один уважающий себя преподаватель, который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упомянутого Вами, люди-тряпки, которым не место в школе, и если наглец Василий не успел еще погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие преподаватели, которые не дают спуску капризному барчуку.

Мой совет: требовать построже (это слово Сталин троекратно подчеркнул. — Б. С.) от Василия и не бояться фальшивых, шантажистских угроз капризника насчет «самоубийства». Будете иметь в этом мою поддержку.

К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю время от времени брать его за шиворот. Привет!»

С письмом по поводу Василия к Сталину обратился еще один жалобщик — помощник директора по учебной части (иначе: завуч) Н. В. Макеев:


«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Приказом наркома просвещения я снят с работы пом. директора по учебной части. Основной причиной, по сути дела, является вопрос о воспитании и обучении Вашего сына Васи. Письмо к Вам тов. Мартышина В. В. и Ваш ответ ему сыграли решающую роль. Зам. наркома просвещения тов. Лихачев, не заслушав отчета о моей работе и не произведя никакого обследования, сделал скороспелое заключение, не вскрывающее действительных причин неудовлетворительной работы школы и воспитания и обучения Васи.

В воспитании Васи, пришедшего из 175-й школы, были многие неправильности — подхалимство, о котором Вася, не стесняясь, рассказывал окружающим (стесняться-то, по логике, полагалось бы самим педагогам, надеявшимся неумеренной лестью сыну вождя упрочить свое положение и гарантировать себя от репрессий, пышным цветом расцветавших в стране. — Б. С.). Решено было Сталина Васю, Микояна Степана, Фрунзе Тимура и др. подчинить общешкольному режиму, беречь и любить их, но «не нянчиться» с ними. Вначале все было благополучно, а отдельные отклонения от общего режима быстро ликвидировались; например — застаю Васю во время кросса в комнате комсорга, делаю ему замечание, и Вася немедленно идет в класс, или — получив сведения о плохом поведении Фрунзе Тимура, добиваюсь разговора по телефону с т. Ворошиловой (сын Фрунзе воспитывался в семье Ворошиловых. — Б. С.), что оказало влияние на Тимура.

Результаты работы в первом полугодии были плодотворны. Во втором полугодии начались осложнения. Надо указать, что работа в школе протекала исключительно в трудных условиях: отсутствие положения о спецшколе, инертность Наркомпроса в этом вопросе, крайне бедная материальная база, недостаток и текучесть педагогических кадров. Все это усугублялось разобщенностью школы с семьей большого контингента учащихся — детей крупных ответственных работников, в частности детей членов Политбюро ЦК ВКП (б). На отсутствие связи школы с семьей я и обращаю особое внимание, считая его кардинальным вопросом.

Вася опаздывает на уроки, не выполняет домашние задания. Вызываем его для беседы, выясняем причины, и оказывается, что он просыпает, проводит много времени в манеже и т. п. Школа не может оказать в данном случае воздействия, так как она разобщена с семьей. Вместе с тем передают Ваш приказ завести для Васи второй дневник для подробной записи дисциплины и успеваемости Васи, который об этом ничего не должен знать. Сотрудники НКВД утверждали, что Вы просматриваете дневник, подчеркивая синим и красным карандашом. Но такая система связи школы с семьей себя не оправдала.

Не наладилась связь школы с семьей и Т. Фрунзе. Запросов никогда не поступало, а вызвать представителей семьи на родительские собрания директор не разрешал. Когда у Васи начала снижаться успеваемость, мною лично с ним, при участии классного руководителя, было составлено расписание дополнительных занятий, но Вася от них уклонился, и выяснить причину уклонения точно не удалось, так как в это время были отозваны сотрудники НКВД и прекращено ведение второго дневника.

Постепенно Вася все больше начал отходить от общешкольного режима, сознавая бессилие школы воздействовать на него. Комсорг и директор утверждали, что Вася требует особого подхода, что он может прийти в такое состояние, когда ни за что нельзя ручаться. В конце учебного года дошло до резких выходок по отношению особенно преподавателя истории В. В. Мар-тышина. Инцидент с отметкой по истории за IV четверть Вам уже известен (нам, к сожалению, нет, поскольку первое письмо Мартышкина Сталину до сих пор не найдено. — Б. С.). Об этом было сообщено инспектору гороно т. Крюкову. Мною было назначено Васе весеннее испытание по истории, что директором было отменено. Затем Вася стал манкировать некоторые испытания. Вызванный мною на испытания по русскому языку к 2 ч. дня, он по приезде был отпущен директором.

8 или 9 июня я с комсоргом просили принять нас зам. наркома просвещения т. Лихачева. Тов. Лихачев назначил прием на 11.V1, но прием отпал, так как в этот день появилась заметка в «Учительской газете» — «Директор-очковтиратель», подробности которой не были тщательно рассмотрены.

Оргвыводы сделаны, но основной вопрос, вопрос воспитания и обучения Васи, Тимура, Степана и др., остается неразрешенным, пока не установится настоящая тесная связь школы и семьи и отсюда правильная ориентация и осведомленность семьи и школы.

Только тогда, несомненно, Вася закончит школу в числе лучших учеников (он способен, но неустойчив), а учитель будет чувствовать под собой твердую почву и будет исключена возможность подвергаться взысканию наркома, сводящего на нет двадцатилетнюю педагогическую работу.

С глубоким уважением к Вам Я. В. Макеев».


Наркомат просвещения принял соломоново решение. Вместе с «портящим» Василия директором были уволены и те, кто жаловался на высокопоставленного отпрыска. Летом 38-го Мартышин направил Сталину последнее письмо:


«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Пользуюсь случаем выразить Вам глубочайшее удовлетворение, перешедшее в радость, которое доставило мне Ваше ответное письмо.

Я не знаю Вас лично, но знал, что Вы ответите, и ждал ответа.

Ваш ответ — выражение непосредственности и простоты, свойственной гению, — оставил неизгладимое впечатление. Теперь я могу сказать, что знаю Вас лично. Простите за нескладные обороты, так как пишу экспромтом.

Ваше письмо подняло на новую высоту мою ненависть к обывательщине вообще и к обывателям из среды моих коллег в частности, которые на мои неоднократные предложения поставить Вас в известность о работе Василия твердили: «В лучшем случае бесполезно, а в худшем — опасно!» или: «Молчи. Молчание украшает юность».

Цель настоящего письма — доложить Вам о впечатлении от работы Василия по истории и его настроении после Вашего вмешательства.

Василий занимался дополнительно под моим руководством с 13.VI. по 5 июля с. г. и сдавал мне зачеты по частям курса, что стимулировало его на дальнейшую работу, а мне давало возможность составить твердое представление о степени его подготовленности. Продолжительность зачетов 1 час и более.

В результате могу сообщить, что достигнутые им знания сугубо относительны, не покоятся на прочном фундаменте, поверхностны, страдают многими пробелами и недостатками, в частности, схематизмом и социологизмом. Но и то, что он сумел одолеть в такой короткий срок и, что меня особенно удовлетворяет, совершенно сознательно, дает мне право выставить ему за год посредственную оценку.

Прошу извинить за навязчивость, но я не могу скрыть от Вас одного наблюдения, а именно: Василий болезненно переживает ту неприятность, которую он Вам причинил, Вам, которого он искренне любит и к которому его влечет.

Однажды в разговоре со мной о его самочувствии Василий заявил мне, что готов сделать все, чтобы восстановить Ваше доверие, чтобы быть ближе к Вам.

Мне понятны его потребности. Мое мнение: если Василию предоставить известную свободу в смысле сокращения до минимума опеки над ним, иногда оскорбляющей его, и в то же время обеспечить систематический, но незаметный для него контроль за тем, как он оправдывает оказанное ему доверие, Василий будет тем, чем он должен быть.

В заключение должен довести до Вашего сведения, что я, по всей вероятности, не смогу оправдать той доли доверия, которую Вы мне оказали, когда писали, что в руководстве работой Василия и его поведением я могу рассчитывать на Вашу поддержку, так как я не числюсь в списке преподавателей спец, школы № 2 на 1938-39 г. Тысяча извинений.

Привет!

Ваш В. Мартышин».


Недолго же длилось взаимодействие семьи и школы в случае с Василием Сталиным! Мавр сделал свое дело — поставил искомую посредственную оценку по истории, мавр должен уйти. И Мартышин ушел. Хорошо, если только из спецшколы № 2, а не прямиком в ГУЛАГ. Молодой, но шустрый учитель истории мог вызвать у Иосифа Виссарионовича определенную тревогу: вдруг расскажет кому не следует о том, как Василий Иосифович угрожает с собой покончить. От таких педагогов беды не оберешься. Но психологию Василия уловил правильно: опеку над собой, особенно в мелочах, тот не терпел, из принципа поступал прямо противоположно тому, что рекомендовали опекуны. И насчет оценки способностей Василия преподаватель разошелся со Сталиным. У будущего генерала способности отнюдь не средние, вот только надо точно определить, к чему у него лежит душа (уж явно не к истории), и дать возможность проявить себя.

Последовал ли в дальнейшем Иосиф Виссарионович мартышинскому совету? Сомневаюсь. Василий не зря жаловался на отсутствие толковых воспитателей. Таких, что могли бы воспитывать и обучать незаметно, творчески, без навязчивой опеки Каролины Васильевны, без приторной ласки Анны Сергеевны, но пограмотнее рязанского милиционера, чьи интересы ограничивались водкой и бабами. Отец, человек по складу характера авторитарный и подозрительный, вряд ли проникся идеей «систематического, но незаметного контроля» над успеваемостью и поведением сына.

Спецшколу № 2 Василий так и не закончил. Он раздумал быть артиллеристом. Увлекла гораздо более романтическая профессия летчика. Василия всегда манила скорость.

Загрузка...