Глава 6

Ноябрь, 1944

Мы с Генрихом праздновали годовщину нашего первого свидания, которое состоялось ровно шесть лет назад. Мы, конечно же, всегда праздновали годовщину нашей свадьбы, но то наше первое свидание почему-то всегда имело для нас какой-то особый смысл. И вот мы решили красиво одеться и отправиться в один из наших любимых ресторанов, который слава Богу стоял невредимым, несмотря на объединённые усилия союзной авиации.

Шесть лет… У меня в голове не укладывалось, что всего через пару месяцев мы будем женаты вот уже как шесть лет. Казалось, что мы только встретили друг друга, и в то же время будто мы знали друг друга всю нашу жизнь. Сколько всего произошло за эти короткие шесть лет, и как сильно они нас изменили…

— Ты сегодня особенно задумчивая, — заметил Генрих. — Тебя что-то беспокоит?

«А он совсем не изменился, — подумала я, оглядывая своего мужа. — Только виски немного поседели, а остальное всё осталось прежним: тёплые карие глаза, по-военному безупречная выправка, улыбка всё та же… Только вот форма теперь серая, а не чёрная, и крест на груди новый. Мой муж».

— Ничего. — Я улыбнулась ему в ответ и снова взяла в руку вилку. Аппетит у меня в последнее время был просто волчий, должно быть из-за нового обитателя в моём животе. Обитателя, который несмотря на свой пока ещё крохотный размер, настойчиво требовал на удивление много еды. — Просто трудно поверить, что столько лет прошло. Со дня нашего знакомства, я имею в виду. Кажется, будто всё случилось только вчера.

— Знаю. Я сам утром про это думал.

— Правда?

— Да. По дороге к Рудольфу и Ингрид.

— Как он себя чувствует?

— Намного лучше. Уже вовсю передвигается с тростью, и утверждает, что мигрень почти совсем пропала. Только головокружения всё ещё его мучают время от времени. Но ему и так повезло просто остаться в живых.

— Это верно.

— Кстати, у меня для тебя сюрприз.

— Я заинтригована. Что за сюрприз?

Генрих пододвинул свой стул ближе к моему и начал тихо говорить мне на ухо, чтобы люди за соседним столиком не услышали:

— Рудольф и Ингрид говорили со своими главными, и те предложили мне работу. После окончания войны, конечно же, когда я здесь уже буду не нужен. Должность в ОСС. Я согласился. Они сказали, что сделают нам новые документы и перевезут нас в Соединённые Штаты с другими людьми, в которых они заинтересованы: учёных, врачей, бывших сотрудников внешней разведки… Они устроят нам абсолютно новую жизнь, представляешь? Разве не чудесно?

Какое-то время я сидела молча, не зная толком, что на это сказать. Новости были по крайней мере весьма неожиданными. Приятно, конечно, было знать, что американское правительство собиралось выполнить своё обещание и взять нас под свою защиту, и даже более того, устроить нам новую жизнь на их земле, только вот…

— Только это означает, что нам придётся переехать в США? Навсегда?

— Да. В Нью-Йорк, если быть точным. Головной офис ОСС там находится.

— Нью-Йорк… Но это же так далеко. Совсем другая страна. Нам придётся покинуть Берлин? Насовсем?

— Аннализа, любимая, — Генрих взял мою руку в свою и легонько сжал её. — Берлин бомбят уже почти ежедневно. Оба фронта движутся в нашем направлении. И когда они встретятся здесь, то боюсь, от нашего Берлина ничего больше не останется. Фюрер и так уже приказал сражаться до последнего человека на каждой улице в каждом немецком городе. Они всю страну к чёрту разворотят.

Я кивнула, глядя в свою тарелку. Я очень любила свой родной город, но не это было причиной, почему сердце моё наливалось холодом с каждым новым ударом, будто предчувствуя неизбежное. Это означало, что мне навсегда придётся покинуть Эрнста. А я была совсем не уверена, что была готова к подобному.

Думаю, Генрих угадал мои мысли, потому как он только обнял меня осторожно и тихо проговорил:

— Тебе необязательно ехать, если ты не хочешь. Я всё пойму.

Я покачала головой и опустила руку поверх его.

— Не говори глупостей. Конечно же, я поеду с тобой. Ты же мой муж.

— Я не хочу тебя ни к чему принуждать.

— Ты ни к чему меня не принуждаешь. Я люблю тебя. — Я закрыла глаза на секунду. — Я знаю, как лживо это должно быть звучит после всего, что я тебе сделала, но это всё же правда. Я правда тебя люблю.

Я пыталась отыскать нужные слова, и в итоге решила сказать то, что нужно было сказать, а не то, что я на самом деле чувствовала. В конце концов, он был моим мужем и прощал меня столько раз, когда никто другой бы не простил, и я не смогла бы жить с чувством вины, если после всего этого я бы его сейчас отвергла.

— Всё, что случилось между мной и ним… Всё это было ошибкой. Этого никогда не должно было произойти. И этого бы никогда не произошло, если бы не война и… Ты прав. Нам нужно отсюда уехать. Насовсем.

— А с Эрнстом что? — спросил он напрямую на этот раз, будто давая мне последний шанс передумать.

— Эрнст вернётся в Австрию, а оттуда уедет куда-нибудь в Южную Америку, вместе со своей семьёй. Так будет правильно. У него своя семья, а у нас своя. Так и должно было быть с самого начала. — Было невыносимо тяжело об этом говорить, но в глубине души я знала, что только так всё и могло закончиться. — Я буду только рада оставить всё в прошлом и начать новую жизнь. С тобой, в Нью-Йорке. Только мы вдвоём.

— Втроём, — Генрих поправил меня с лёгкой улыбкой и осторожно прижал руку к моему животу, впервые с тех пор, как он узнал, что я была беременна. Ну и как я могла после всего этого его оставить? Он был моей семьёй, а семью не бросают.

— Хочешь поехать домой?

Я кивнула, и всего пять минут спустя мы ехали по ночному шоссе домой. И тут уже знакомый гул низко летящих бомбардировщиков примешался к ровному гулу нашего двигателя, а всего через мгновение яркое пятно огня ослепило нас обоих, разорвавшись в отдалении, но именно там, куда мы и направлялись. Сирены противовоздушной тревоги почему-то предательски молчали, и последующие несколько разорвавшихся снарядов впереди прозвучали от этого ещё громче.

— Вот дьявол! — Генрих резко ударил по тормозам и крутанул руль, разворачивая машину в противоположном направлении. Я уцепилась за его плечо, чтобы сохранить равновесие.

— Генрих! Почему сирены молчат?!

— Должно быть, не разглядели самолётов. Всё небо затянуто облаками.

— Где ближайшее бомбоубежище? Они же прямо на нас летят!

— Я знаю один подвал за несколько улиц отсюда. Не волнуйся, мы успеем. Они ещё далеко, просто кажется, что так близко.

Я готова была поклясться, что чувствовала рокот земли под нашей машиной с каждым новым упавшим позади снарядом.

— Генрих, давай быстрее, прошу тебя!

— Я и так еду на предельной скорости, солнышко.

— Всё равно недостаточно быстро!

Я никогда не относила себя к типу хронических паникёров, но сегодня я впервые увидела, как вполне реальные бомбы взрывались в опасной от нас близости, и сказать, что это меня до смерти перепугало было ничего не сказать. Я уже своими глазами видела, как бетонные здания выглядели после воздушных налётов, и одна только мысль о том, что останется от нашей машины, окажись она на пути одного из бомбардировщиков, бросала меня в холодный пот.

После ещё одного взрыва стекла в машине угрожающе задрожали; я схватила Генриха за рукав.

— Родной, пожалуйста, давай быстрее, мне правда очень страшно!

— Уже почти приехали, любимая, обещаю.

Через пару секунд он так резко затормозил, что я едва не ударилась лбом о приборную доску.

— Быстрее, выбирайся из машины! — крикнул он, выпрыгивая из машины и бросаясь открыть мне дверь.

Должно быть, инстинкт выживания заставил меня выскочить из машины за считанные секунды; Генрих тут же схватил меня за руку, и мы бросились к ближайшему бомбоубежищу, вдоль наваленных в его направлении мешков с песком. Когда мы уже вбежали внутрь, сирены наконец-то примешались к грому приближающихся взрывов. Вскоре несколько особенно ощутимых ударов тряхнули наш подвал, посыпав наши головы цементной пылью с потолка.

В подвале было не так уж много человек, едва успевших сбежать вниз из близлежащих домов. Те, что успели спрятаться внутри вместе с нами, обменивались друг с другом одинаковыми взглядами, переполненными облегчением и тревогой в то же время. Нам удалась спастись этой ночью. Многим далеко не так повезло.

* * *

Нам пришлось провести всю ночь в подвале, потому как никто не решался выходить до восхода солнца, страшась очередного воздушного налёта. Когда на рассвете полиция открыла двери наружу и объявила, что мы могли идти, первым, что мы обнаружили, была наша машина, погребённая под кучей цементной пыли, осколков кирпича и щебёнки, нападавшей с близлежащих домов. Было очевидно, что она была далека от рабочего состояния.

— Похоже, домой придётся идти пешком. — Генрих изобразил ободряющую улыбку, и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру.

— Ладно. Идти так идти.

Согласно нашим подсчётам, мы должны были добраться до дома меньше чем за час; только вот ввиду последнего налёта некоторые улицы были полностью перегорожены полицией и пожарными, разбирающими завалы, и нам пришлось сделать приличный крюк, прежде чем мы добрались до нашей улицы. Только вот стоило нам повернуть за угол, как дорогу нам сразу же перегородил один из офицеров Крипо.

— Heil Hitler, герр оберфюрер! — он салютовал Генриху и поспешил доложить: — Прошу прощения, но боюсь, я не смогу вас пропустить. Вся улица была разрушена. Там одни руины и идти небезопасно. Обойдите по соседней, если вас не затруднит. Я прошу прощения за неудобство.

Генрих и я обменялись растерянными взглядами.

— Да но… Мы живём на этой улице.

Полицейский посмотрел через плечо на завалы камня за своей спиной и на пожарные расчёты, подъезжающие с другой стороны улицы.

— Мне очень жаль, герр оберфюрер. От тех домов ничего не осталось.

Я невольно закрыла рот рукой.

— Генрих! — я в ужасе уставилась на мужа, наконец осознав всю серьёзность ситуации. — Магда! Собаки!

Даже он выглядел растерянным. Тем не менее он постарался собраться и снова обратился к полицейскому:

— Наша горничная возможно была дома. Молоденькая девушка, невысокого роста, с тёмными волосами и голубыми глазами; на ней был белый передник поверх чёрного платья, ей около двадцати, вы случайно её не видели? А ещё у нас были две собаки, маленькая мальтийская болонка и немецкая овчарка. Вы не могли бы поспрашивать своих людей, не видел ли их кто?

Полицейский задумчиво покачал головой.

— Я точно не видел, герр оберфюрер. Всех, кого достали из-под обломков, отвезли либо в госпиталь, либо в ближайший морг, где они и останутся, пока родственники их не опознают. А что до собак, так те обычно выживают после бомбёжки; они же маленькие, прячутся где-нибудь, пока всё не кончится, а потом обычно первыми выбираются из-под завалов и сбегают на пару дней, потому что они напуганы, понимаете? Но обычно после какого-то времени они всегда возвращаются на своё прежнее место обитания. Скорее всего, и ваши тоже вернутся… Но я обязательно проинструктирую своих людей, чтобы они сообщили, как только заметят кого-то, похожего по описанию на вашу горничную и собак. Как мне вас найти, если нам удастся их разыскать?

— Звоните в приёмную РСХА, спросите оберфюрера СС Генриха Фридманна, главу департамента D.

— Слушаюсь, герр оберфюрер.

Генрих обнял меня за плечи и отвернул меня от разрушенной до неузнаваемости улицы.

— Не переживай, любимая. С ними всё будет в порядке, с Магдой и собаками. Они их разыщут, вот увидишь.

Мне оставалось только надеяться, что он был прав. Я даже не задумывалась тогда ни о всех документах, что остались в нашем сейфе в кабинете Генриха, ни о деньгах и драгоценностях, теперь наверняка потерянных навсегда. Я только беззвучно молилась, чтобы с Магдой, Рольфом и Сахарком всё было в порядке.

— Куда теперь? — устало спросила я.

Генрих пожал плечами.

— На работу. Больше нам идти, похоже, некуда.

Я оглядела себя.

— Прямо в этом? На мне вечернее платье.

— Я уверен, что они поймут. Идём.

Однако Георг всё же не упустил шанса сострить, как он всегда любил это делать, как только я ступила через порог приёмной.

— Я что, пропустил новый приказ, согласно которому мы должны одеваться в парадное по понедельникам?

— Наш район вчера бомбили. От нашего дома ничего не осталось.

Его шутливое настроение быстро улетучилось.

— Правда? Мне очень жаль, Аннализа.

Я кивнула в благодарность за его слова.

— Нам и так повезло, что он так долго простоял нетронутым. Вот уже год, как они нас систематически бомбят.

— Никто не пострадал, я надеюсь?

— Наша горничная предположительно была в доме. Она хотела закончить уборку в библиотеке и осталась позже обычного, потому как мы с Генрихом собирались на ужин, а она не хотела нас беспокоить. — Я отвела взгляд. — Надеюсь, она уже ушла к тому времени, как они начали бомбить. Не знаю, что с нашими собаками стало.

— Собаки более удачливы, чем люди в этом плане. Они же полагаются на свой инстинкт. Думаю, они скорее всего выбрались.

— Да, полицейский, что стоял на посту на нашей улице, сказал нам то же самое. — Я не хотела больше об этом говорить и решила сменить тему. — Шеф у себя? Может, принести ему кофе?

— Он сбежал куда-то пару часов назад. Один из агентов принёс ему какие-то бумаги, и он выскочил из кабинета, как будто за ним сам чёрт гнался. Даже не сказал, куда он и когда вернётся. — Георг пожал плечами. — Так что отдохни пока. У тебя и так была тяжёлая ночь судя по всему.

Я молча кивнула, и решила всё же отвлечься работой. Рассортировав утреннюю корреспонденцию, я отнесла её в кабинет Эрнста и, воспользовавшись его отсутствием, решила хотя бы умыться в его личной ванной комнате и привести себя в божеский вид. В течение последних нескольких месяцев он иногда оставался на ночь в своём кабинете, поэтому в ванной он всегда держал бритвенный набор и зубную щётку, которой, я надеялась, он будет не против, если я воспользуюсь. Я почистила зубы, распустила вчерашнюю замысловатую вечернюю причёску и как раз убирала волосы в обычный пучок, более подходящий к работе, когда Эрнст так резко распахнул дверь в ванную, что я выронила его расчёску из рук.

— Аннализа! — Я даже сказать ничего не успела, как он стиснул меня в такой мёртвой хватке, что у меня дыхание на секунду перехватило. — Слава Богу, ты жива! Ангел мой… Слава Богу!

— С чего я должна быть мёртвой, глупый? — не удержалась я от добродушного смешка.

— Твой дом! Вся улица — да там же камня на камне не осталось! Когда мне утром принесли доклад о районах, подвергшихся воздушным налётам прошлой ночью, у меня чуть сердце не остановилось! А когда я приехал на твою улицу… — Он зарылся лицом в мои волосы. — Я должно быть в десяти разных больницах был, разыскивая тебя!

Я подняла руки к его лицу и заставила его взглянуть на себя. Бедный мой Эрни, он так искренне переживал за меня… Я нежно коснулась губами его губ.

— Я жить без тебя не могу, — проговорил он очень серьёзно. — Я понял это сегодня утром, когда одно за другим поднимал покрывала с лиц погибших под обломками. Я до смерти боялся увидеть твоё лицо среди них. Я бы застрелился на месте.

— Эрни, не говори так.

— Я жить без тебя не могу… — снова повторил он.

— Я без тебя тоже, — прошептала в ответ я.

Самым ужасным было то, что это было чистой воды правдой. Я представить не могла, как я смогу расстаться с ним, когда придёт время.

* * *

— Даже и не думай, — отрезал Генрих с интонацией, подразумевающей конец дискуссии.

В конце рабочего дня, когда пришло время ехать домой, которого у нас больше не было, стало очевидным, что нам придётся искать какое-то другое место для ночлега.

— Остановитесь пока у меня, конечно же. Что тут ещё обсуждать? — заявил ранее тем днём Эрнст с точно такой же безоговорочной интонацией в голосе.

— Оба? — я подозревала, что Генрих не придёт в восторг от подобной идеи.

— Если хочешь оставить мужа за дверью, я возражать не стану, — тут же сострил в ответ Эрнст с привычной ухмылкой на лице.

— Естественно, я не оставлю его за дверью. Просто говорю, что он не поедет, и только.

Я оказалась права. Генрих скрестил руки на груди и заявил, что лучше переночует у себя в кабинете. Или на нарах в одной из камер гестапо, если уж на то пошло. Эрнст, как и я, ожидал подобной реакции, а потому по окончании рабочего дня прямиком направился в кабинет Генриха и махнул тому головой на выход.

— Фридманн! Надевай пальто и пошли.

— Я ценю ваше предложение, герр обергруппенфюрер, но я предпочитаю остаться здесь.

— Я тебя не спросил «не желаешь ли ты поехать с нами», я тебе велел это сделать. И если ты не подчинишься приказу вышестоящего офицера, я тебя в тюрьму отправлю. В безвременный отпуск.

Генрих нахмурился ещё сильнее, явно оценивая ситуацию.

— Ты ведь знаешь, я это сделаю. И глазом не моргну, — добавил Эрнст для убедительности с пресладкой улыбкой.

Генрих наконец поднялся со стула и пошёл за пальто.

— Не боитесь, что мне взбредёт что-нибудь в голову, и я пристрелю вас посреди ночи? — поинтересовался он у Эрнста по пути в гараж.

— А ты не боишься, что мне тоже может что-нибудь взбрести? — отозвался Эрнст в той же манере.

Я вздохнула. Ночь обещала быть интересной.

Хоть мы и ужинали в жутко неловкой тишине, я всё же была рада, что у нас хотя бы была еда, да и крыша над головой, в то время как тысячи берлинцев остались голодными и лишёнными крова. После ужина Эрнст проводил нас в спальню для гостей на втором этаже, а сам отправился вниз, чтобы закончить бумажную работу на завтра. Но не прошло и часа, как снова раздался вой противовоздушной обороны.

— Они что, издеваются? — пробормотала я, поднимая голову к потолку. Я только приняла душ и забралась в постель, надеясь наконец-то немного отдохнуть, и тут снова воздушный налёт.

Генрих, читавший газету поверх покрывала, тоже издал вымученный стон. Эрнст уже кричал нам снизу, чтобы мы брали одеяло и подушки и спускались с ним в подвал. Всё ещё находясь под впечатлением от вчерашней бомбёжки, мы и не думали медлить, и всего через минуту все трое (Эрнст отпустил свою домработницу сразу после ужина), сидели в холодном подвале его дома, на одноместной типично казарменной кровати и прислушивались к звукам, доносящимся сверху.

— Откуда кровать? — Генрих первым нарушил тишину.

— Я её сюда принёс. — пожал плечами Эрнст. — Где ты думаешь я ночую во время налётов?

— Здесь безопасно?

— Мне ещё не предоставился шанс лично в этом убедиться, но мне сказали, что да. По крайней мере, винный погреб тоже тут, а это весьма скрашивает ситуацию.

С этими словами Эрнст направился куда-то под лестницу на другой стороне подвала и вскоре вернулся с двумя бутылками бренди, одну из которых он протянул Генриху.

— На, пей.

— Благодарю вас, но я воздержусь.

— Чтобы согреться, болван. Здесь же холодно ночью, как на Северном полюсе, так что не упрямься и пей, если конечно пневмонию себе к утру не хочешь заработать.

Я не смогла подавить смешок; чего-чего, а уговаривать Эрнст умел.

— А со мной что? — в шутку спросила я. — Если мне нельзя пить, так что же, мне замёрзнуть насмерть?

— Нет, конечно. — Эрнст взял с кровати сложенное одеяло на котором сидел, и завернул меня в него поверх того, в которое я и так уже была закутана. — Так-то лучше. Ты все одеяла оставишь себе, а мы будем бренди греться.

— Я могу ещё одеял принести сверху, — начал было Генрих, но австриец тут же его прервал.

— Сиди уже, где сидишь. Ты что, не слышишь, что они уже начали бомбить? Извини, но мне не хочется разбираться не только с моим разваленным домом, но ещё и твоим трупом завтра с утра, попади в нас бомба.

Генрих фыркнул, но возражать не стал.

Эрнст был прав, в подвале действительно было жутко холодно и даже многочисленные слои одеял едва меня согревали после какого-то времени. Я и представить не могла, каково приходилось мужчинам, сидящим рядом в одних рубашках. А взрывы, похоже, заканчиваться в скором времени не собирались. Меня постепенно начало клонить в сон: должно быть вся усталость и стресс двух последних дней настигла меня, заставив мои глаза слипаться против воли.

— Аннализа, — я услышала голос Эрнста сквозь сон. — Почему бы тебе не прилечь? Мы подвинемся.

— Кровать слишком узкая, — сонно возразила я.

— А мы пойдём сядем вон на тот сундук у стены. Фридманн? — он окликнул моего мужа.

— Да, да, конечно, — отозвался тот, сразу же вставая с кровати вслед за Эрнстом. — Ложись и поспи немного. А мы будем поблизости.

Я была слишком уставшей, чтобы спорить, и свернулась в клубок на узкой кровати, подоткнув под себя все одеяла.

Мне казалось, что я проспала несколько часов, но когда я открыла глаза и застала Эрнста и Генриха в той же позиции, в какой они сидели, когда я засыпала, я поняла, что продремала не более пятнадцати или двадцати минут. Они по-прежнему сидели на сундуке у стены, притянув к себе ноги и обхватив их руками, чтобы хоть как-то согреться. Они похоже и не заметили, что я проснулась, и продолжали молча изучать пол перед собой.

— Не прислоняйся к стенке, — тихо поговорил Эрнст, легонько толкнув Генриха плечом. — Камень из тебя всё тепло заберёт, так что ты и не заметишь.

— Откуда знаете? — спросил в ответ Генрих также полушёпотом, но от стены всё же отодвинулся.

— Я работал в угольной шахте много лет назад. Не самое тёплое место, а особенно зимой.

— Вы? В угольной шахте? — удивление в голосе Генриха было самым неподдельным. — Признаюсь, если бы мне кто-то другой об этом сказал, я бы не поверил. Я всегда думал, что вы — потомственный юрист.

— Потомственный-то я потомственный, только вот не сильно мне это помогло, когда мой отец слёг с осложнениями от полученных на войне ранений, и соответственно не мог меня больше содержать. Мне пришлось самому платить за своё образование и жильё, если я хотел получить докторскую степень. Вот так и вышло, что днём я учился в университете, а в ночную смену спускался в шахту. — Эрнст отпил ещё немного из своей бутылки. — А затем Гитлер пришёл к власти и начал говорить нам, молодому и жутко голодному послевоенному поколению, что это всё евреи были виноваты. Понимаешь? Когда тебе двадцать, ты очень легко попадаешь под чужое влияние, а особенно когда тебе безустанно твердят, что в то время как евреи разъезжают на новёхоньких машинах и едят икру ложками, мы, арийцы, день и ночь спину гнём, чтобы хоть что-то на стол поставить. И со временем ты начинаешь во всё это верить, понимаешь? Так я и оказался в рядах СС, как только первые отряды начали формироваться на территории Австрии. Я впервые встретил Гиммлера в тридцать третьем, кажется… Он наговорил мне кучу лестных вещей; что им нужны были такие молодые, образованные лидеры, как я, которые смогут помочь им объединить наши страны, сформировать новый рейх, объединить наши братские народы. Я уже тогда получил свою докторскую степень и помогал своим товарищам из СС, предоставляя им бесплатную юридическую помощь, когда они попадали в неприятности с правительством. У меня очень хорошо получалось, и Гиммлер вскоре назначил меня командиром одной из дивизий. Он сказал, что моей главной целью было работать с целью достижения объединения Австрии и Германии, чтобы тогда мы, арийцы, могли взять назад то, что у нас наворовали евреи. Тогда это всё звучало весьма привлекательно.

Эрнст горько покачал головой и снова сделал несколько глотков бренди.

— Они ничего у нас не воровали, — тихо возразил Генрих. — Это были их деньги, заработанные честным трудом.

— Да, конечно, теперь-то я это понимаю. Теперь, я думаю, многие это понимают. Но тогда мы все были очень голодными и очень обозлёнными, и вот что из всего этого вышло. Они научили нас ненавидеть целую нацию, представляешь? А самое смешное, что большинство из нас евреев только по картинкам из «Штурмовика» и знали.

— А теперь у вас будет ребёнок с еврейкой.

Я никогда не ожидала такой прямолинейности от своего мужа, но должно быть алкоголь стирал многие границы. Они решили наконец-то поговорить по душам о том, о чём никогда и не обмолвились бы ни при каких других обстоятельствах.

— Это у тебя будет с ней ребёнок. Ты же на ней женат. Мне повезёт, если она ему хотя бы имя моё однажды упомянет.

Генрих помолчал какое-то время, а затем медленно проговорил:

— Знаете, она вас очень сильно любит.

— Не так сильно, как тебя. Иначе бы давно уже ушла от тебя.

— Но вы ведь никогда её об этом не просили? По-настоящему, я имею в виду.

Эрнст долго кусал ноготь и хмурился.

— Нет, и никогда не попрошу, — наконец ответил он. — Я и так знаю, что она скажет «нет».

— А что, если вы ошибаетесь?

— Ты что, от жены вдруг решил избавиться? — Эрнст попытался пошутить. Генрих обязал его вежливой улыбкой.

— Нет. Просто хочу, чтобы она была счастлива. А я знаю, что без вас она счастлива не будет.

— Ты — хороший человек, Фридманн. Как мне не хочется этого признавать.

Эрнст протянул ему руку, и Генрих пожал её после секундного раздумья.

— Спасибо… Герр обергруппенфюрер.

— Я думаю, что наша маленькая «семейная ситуация» отменяет подобные формальности, ты не согласен? — Эрнст ухмыльнулся. — Зови меня просто Эрнст.

— Хорошо. Эрнст. — Генрих тоже криво ухмыльнулся, и оба слегка чокнулись горлышками своих бутылок, прежде чем сделать очередной глоток.

— Я правда очень сожалею. Обо всём, — мягко начал австриец. — Не стоило мне это начинать с твоей женой.

— Это не только твоя вина.

— Очень даже моя, и только моя. Она всегда была тебе верна. Это я продолжал настойчиво её добиваться, хоть она и отталкивала меня каждый раз. Это я её во всё это втянул. Это только моя вина, и мне правда искренне жаль.

— Правда?

— Жаль того, что я сделал с вашим браком, да.

— Но не жаль, что вы с ней начали роман?

— Нет. Она лучшее и худшее, что случилось со мной в этой жизни. Мне не секунды не жаль, что она в ней оказалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Я ведь никогда никого не любил. Никого. У меня должно быть сотни женщин были, двое или трое одновременно; знаешь, как про таких, как я, говорят — в каждом городе по невесте. И мне до них не было откровенно никакого дела; они были одной из радостей жизни и только, как хорошая выпивка, красивые машины, деньги… Все эти вещи бездушны, они есть и ты вроде получаешь удовольствие от обладания ими, но ведь любви ты к ним не испытываешь, понимаешь, о чём я? Нет, всех тех женщин я не любил, только любил обладать ими и выбрасывать, когда надоедят. Иногда я даже их имён не помнил…

— А твоя жена?

— А что моя жена? Пришло время жениться и заводить детей, а она как раз была членом партии, у нас были схожие взгляды… Вот я и женился на ней.

— Да разве это причина жениться? — Генрих тихо рассмеялся. — Женятся, потому что любят друг друга, а не потому, что состоят в одной партии.

— Да не говори, умник! И где же ты был десять лет назад?

Они оба тихо рассмеялись и замолчали ненадолго.

— А что случилось, когда ты встретил Аннализу?

— Что случилось? Ничего не случилось. Я подумал, что она была очень хорошенькая, подумал, что надо бы вернуться в Берлин и попробовать разыскать её однажды… Вот уж не думал, что она сама меня найдёт в гестаповской допросной камере.

Громкий взрыв заставил Эрнста покоситься на потолок с опаской.

— Она сказала, что ты был очень добр с ней на допросе. — Похоже, Генрих хотел дослушать всю историю до конца.

— Наверное был, я не знаю. Когда я только вошёл в камеру, я подумал «вот так удача!» А затем она взглянула на меня своими большими глазами, полными страха и… Не могу даже объяснить, у меня будто перевернулось всё внутри. Я знал только, что никогда больше не хотел, чтобы она вот так в ужасе на меня смотрела. Она ведь была такой маленькой, хрупкой девушкой, дрожала, как осиновый лист… Я впервые в жизни растерялся, не знал, что и делать. Я дал ей свой китель, чтобы она хоть немного согрелась, и тут она посмотрела на меня совсем по-другому, с надеждой, как смотрят на кого-то очень могущественного, кто может помочь и защитить. Этот её второй взгляд мне понравился куда больше. Вот я и решил ей помочь.

— Спасибо, — мягко сказал Генрих.

— Да… Не знал я, во что себя втягиваю. — Эрнст снова отпил из бутылки. — После того раза мне пришлось постоянно играть роль «хорошего парня», каким она почему-то начала меня считать, только чтобы скрыть от неё тот факт, что в жизни я был никем иным, как самым обычным подонком. А мне нравилось, что она так хорошо обо мне думала. Она очень отличалась от тех других женщин; она постоянно пыталась сделать из меня достойного человека, хоть я и до сих пор не понимаю, почему.

— Такой уж она человек, Аннализа. Только хорошее видит в людях.

— Во мне ничего хорошего давно не осталось.

— Ты слишком строго себя судишь. Она никогда не полюбила бы кого-то с тёмной душой. А ты… Ты не плохой человек. Ты просто… — Генрих вздохнул и покачал головой с улыбкой. — Ты просто слишком много пьёшь и спишь с чужими жёнами. Если бы не это, ты бы мне даже нравился.

— Ну спасибо, — усмехнулся Эрнст.

— Я ведь не думал сперва, что у тебя к ней какие-то серьёзные чувства.

— Да я и сам не думал. Женщины всегда сами мне на шею бросались. — Он рассмеялся. — Я брал их на свидание, а они уже по дороге домой ко мне сами приставать начинали. Ну я и привык. Ни одна мне ни разу не отказала; я это не к тому говорю, чтобы похвастаться, а к тому, что твоя жена была первой, кто взяла и вежливо указала мне на дверь. Затем второй раз, и третий. Она во мне охотника разбудила, вот что произошло. Для меня стало какой-то навязчивой идеей сделать её своей. Поверь уж, я ещё ни с одной девушкой не был таким очаровательным, как с ней. Я знал, что нравлюсь ей, видел, но только она и тут сдаваться не собиралась. Я ненавидел её за то, что она навсегда поселилась у меня в мозгу; я думать больше ни о чём и ни о ком не мог… Я стал по-настоящему одержим ею. Я никогда в жизни ни одну женщину так не мечтал добиться. Это было ужасно подло, конечно, с моей стороны, но я решил во что бы то ни стало сделать её своей. Ты же знаешь, как мы, мужчины, думаем: переспишь с девчонкой и перестанешь о ней думать уже на следующее утро. Только вот с ней и это не прошло; с ней… с ней всё стало ещё хуже. После неё я больше вообще на других женщин смотреть не мог. Она делала меня сильнее всех на свете, и забирала у меня всё до последнего в то же время. У меня появилась чуть ли не физическая от неё зависимость, когда день вдали от неё превращался в пытку, а когда она была рядом, я клянусь, я чувствовал, что могу летать. Знаешь, раньше я думал, что мне жутко повезло, что я никого не любил, а соответственно и не страдал. А вот теперь я думаю, что повезло мне встретить её, единственную, кто смог заставить меня чувствовать, по-настоящему чувствовать впервые за всю мою жизнь. Господь наказал меня за всех тех женщин, кого я заставил страдать, потому что та, кого я наконец-то полюбил, никогда не будет моей. Я думал, если она забеременеет от меня, то уж тогда точно уйдёт от тебя. Или ты её оставишь. Мне не стоило этого делать. Надо было догадаться. Прости, Генрих. Прости за всё.

— Не нужно. Я не держу зла.

Генрих вдруг отставил в сторону свою бутылку и освободившейся рукой обнял Эрнста за плечи.

— Я сказал, что ты хороший человек, но это не значит, что ты мне нравишься в каком-то другом смысле, Фридманн.

— Не льсти себе, ты мне тем более не нравишься. — Генрих рассмеялся, ну руки не убрал. — Просто здесь холодно, как в морозильной камере, и тебя уже всего трясёт. Если хотим пережить сегодняшнюю ночь, придётся держаться как можно ближе друг к другу. Тебе разве на учениях про тепло товарищеской спины не объясняли? Мы вот например в походах только так и спали, когда в открытом поле по осени приходилось ночевать, спиной к спине, только так и грелись.

— Предлагаешь так и лечь?

— А ты предлагаешь всю ночь так просидеть? Я вот например уже ни ног, ни спины не чувствую.

— Я тоже. Ну ладно, давай ляжем. Только смотри, проболтаешься кому-нибудь в РСХА — я тебе лично пулю промеж глаз пущу!

— Не волнуйся, ты не относишься к категории людей, о которых я хвалился бы, затащи я их в койку.

Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не расхохотаться, пока они с сопением и взаимными подначками пытались устроиться поудобнее на слишком маленьком для двух очень больших мужчин сундуке. Наконец они пожелали друг другу доброй ночи и меньше чем через минуту начали дружно похрапывать; похоже, бренди и долгий откровенный разговор их всё-таки сморил.

Я наблюдала за спящими мужчинами из-под вороха своих одеял, когда вдруг почувствовала что-то совершенно непередаваемое, чего никогда раньше в жизни не испытывала; кто-то мягко коснулся меня изнутри, так осторожно и едва ощутимо, что я замерла на секунду, совершенно заворожённая новыми ощущениями. Мой малыш впервые зашевелился, догадалась я, и прижала обе ладони к животу. Урсула была права, когда говорила, что это было самым восхитительным чувством на свете, которое мне когда-либо доведётся испытать.

— Мой малыш, — прошептала я и осторожно обняла свой живот обеими руками. Никогда раньше я не испытывала такой всепоглощающей и безграничной любви, такого чистейшего восторга, излучаемого каждой клеточкой моего тела оттуда, где крохотная ручка только что коснулась моей руки, и вся война вместе со всей артиллерией и взрывами над моей головой потеряла всякое значение.

Загрузка...