Вечные хлопоты. Книга вторая

ГЛАВА XV

Старик Антипов ехал на могилу невестки. Ехал, чтобы поклониться праху ее и, быть может, найти там прощение для себя, что не уберег невестку от преждевременной смерти и что столько лет не приезжал.

Странное дело: он испытывал непонятную радость, спокойствие, потому что, решив поехать, вдруг ощутил себя нужным кому-то, необходимым — пусть не живым, мертвым, — осознал, что еще далеко не все, что до́лжно было, сделано им в жизни, а значит, и есть для чего жить...

Человек жив, покуда у него есть на земле дела.

Он давно не бывал нигде и теперь с жадным любопытством, точно ребенок, прилипал к оконному стеклу (автобусом не поехал, не любил автобусов), и сердце его и душа наполнялись щемящей гордостью за людей, и за себя тоже: не было за окном той унылости и разоренности, какую он видел, возвращаясь с Урала в Ленинград, и когда, спустя два года, ехал на Урал, на могилу жены. Выросли вновь станции и поселки, давно оправились после военных пожарищ леса, снега лежали белые, чистые.

Конечно, понимал старик Антипов, прошло много лет с войны — почти четверть века, не шутка, — но все же... Разорить всегда быстрее и проще, чем построить. Ему обязательно нужно было поделиться с кем-то своими мыслями, своею радостью и гордостью.

— А ведь живого места не было, — сказал он вслух, как бы для себя, но чтобы услышала соседка, молодая женщина с ребенком.

— Что? — переспросила она, оборачиваясь.

— Живого места, говорю, не было здесь. Одни трубы торчали.

— Это когда же такое было? — удивилась женщина.

— После войны сразу.

— А-а! — сказала она, кивая. — Отец рассказывал. А я родилась в сорок шестом. — И занялась ребенком.

«Ей рассказывал отец, который видел все это, который, наверно, сам прошел через войну, — думал старик Антипов, напряженно вглядываясь в убегающий пейзаж за окном, — а кто расскажет и расскажет ли вообще ее ребенку?..»

Вагон покачивался мягко, равномерно, и эта равномерность убаюкивала. Женщина перепеленала ребенка, и он успокоился. Только чмокал губами, засыпая.

— Вы воевали в этих местах? — спросила женщина.

— Проезжал.

— У нас в Старой Руссе все-все было разрушено. Я-то, конечно, не помню...

— Вы из Старой Руссы? — почему-то обрадовался старик Антипов.

— Ага. И мои родители там родились...

— Потомственные, стало быть?

— Потомственные! Я в землянке родилась.

— Почему в землянке? — не понял он.

— После войны-то сначала в землянке жили, потом времянку построили, а в дом переехали шесть лет назад. — Женщина вздохнула.

— Свой дом?

— Был! — сердито ответила она. — Теперь сносить хотят. Всю улицу будут сносить. Мучились, мучились...

— А зачем сносить, когда дома, выходит, новые совсем? — удивился старик Антипов.

— Пятиэтажные, панельные построят.

— С удобствами, значит, — сказал он.

— Ну их, эти удобства.

— Как же, как же! — возразил старик Антипов. — Ванна своя будет, вода горячая...

— Дадут какую-нибудь живопырку малогабаритную, семью расселят по разным домам!

— А семья большая?

— Считайте: отец, мать, бабушка, я с мужем и ребенком, брат...

«Вот как у людей, — позавидовал он. — Живут все вместе, радуются, что семья большая, а тут...»

— А может, и правда лучше с удобствами? — неуверенно проговорила женщина. — Центральное отопление, газ обещают провести... — Она смотрела пристально, точно он умел и мог разрешить ее сомнения. — Вы тоже в Руссу едете?

— Да.

— В санаторий, наверно?

— Мне еще дальше, за Старую Руссу, — сказал он.

— Куда?

— Пойду покурю. — Ему не хотелось отвечать на этот вопрос, потому что, ответив на него, пришлось бы отвечать и на другие.

В тамбуре он подряд выкурил три папиросы, и курил бы еще, если бы не проводница, вышедшая пошевелить в топке.

— Фу! — поморщилась она, разгоняя руками дым. — Начадил-то, дед!.. Шел бы себе в нерабочий тамбур, а здесь нечего торчать. Не положено.

— Извините, — пробормотал старик Антипов.

— А что мне твои извинения, от них воздух чище не станет. Старый, помирать пора, а все травишь легкие никотином. Газеты, дедушка, надо читать.

Он промолчал и вернулся в вагон.

Женщина спала, прижав ребенка. Старик Антипов осторожно сел на свое место и снова прилип к окну. Однако мысли его были далеко, и он ничего не видел за окном, смотрел, словно в пустоту.

Он перебирал в уме дела, которые необходимо сделать в ближайшее время.

Нужно, пожалуй, побывать у Натальи, посмотреть, как она устроилась в Белореченске, Вообще интересно побывать там. Может быть, жива докторша, которая лечила Татьяну... Не забыть бы привести в порядок могилу Анны Тихоновны, подправить забор дома и залатать крышу — стала протекать над большой комнатой. Починить завалинку, покрасить лодку...

Старик Антипов искал дела, обязательные и не очень, потому что перед отъездом решил: переделает все и отправится на Урал, и знал, что это будет последняя его поездка, последнее важное дело, а после уж можно спокойно ждать конца...

Незаметно и он задремал, а когда очнулся, поезд подходил к Старой Руссе.

— Вам на автобус? — спросила женщина.

— Не знаю, — признался он. — Наверно. Мне в деревню Большие Горелики.

— Не слыхала такой.

— Спрошу у кого-нибудь.

Тут же в вагоне нашелся человек, который объяснил, как добираться в Большие Горелики, и старик Антипов, попрощавшись с женщиной, пошел на автобусную станцию.

Ему повезло: автобус отправлялся через полчаса. Правда, он не заезжал в Большие Горелики, нужно было выйти у развилки, от которой, как сказала кондуктор, «рукой подать до этих Гореликов».

— Прямо по проселку и ступайте, — объяснила еще она. — Попутчиков вам нынче нет что-то...

— А с вечерним рейсом все вертаются, — подсказала какая-то старушка. — Ну, не заблудится, однако. Там примета видная есть: могила братская у развилки.

Старик Антипов ступил на обледенелую землю. Недолго постоял, покуда автобус скрылся за поворотом, хотел закурить, но не смог — ветер был сильный, задувал огонь, потом подхватил чемодан и свернул на проселок...

Он не беспокоился, что Матвеева может не быть в живых, что в деревне забыли о Татьяне и некому будет показать ее могилу. Такого в русских деревнях не бывает, да и Матвеев едва ли старше его самого. Отчасти и поэтому он не сообщил о своем приезде, а главное — зачем? Не в гости собрался, но чтобы отдать долг совести.

Проселок тотчас, едва отделившись от шоссейной дороги, окунулся в лес. Ветер стал потише, и старик Антипов, повернувшись к ветру спиной, закурил.

Тут он и увидал на маленькой поляне, окруженной березами и пушистыми молодыми елками, голубенькую светлую ограду, в центре которой — увенчанная звездой — стояла пирамидка...

Старик Антипов бросил папиросу и затоптал ее.

К ограде вела тропинка, и он ступил на нее. Сердце его билось неровно и часто, дрожали руки и отчего-то бил озноб. Он догадался, что это и есть могила Татьяны.

Оставив чемодан за оградой, старик Антипов вошел вовнутрь.

Он не ошибся — это была могила невестки. Ее и Трохина.

Внутри ограды тщательно прибрано, выметено, а у основания пирамиды лежали свежие еловые ветки.

Скорбно стоял в молчании старик Антипов, держа в руке шапку. Долго стоял, позабыв обо всем на свете, не только о времени, которое не останавливается, не движется вспять, отчего живые и боятся его, а для мертвых его не существует вовсе.

Он знал, что нужно что-то сказать. Например, что дочка Татьяны, а его внучка давно выросла, стала взрослой, живет самостоятельной жизнью, что он сделал для Натальи все, что должен был сделать: вырастил человеком, привил ей любовь и уважение к труду, к работе, научил, как умел, слышать, чувствовать и понимать боль других людей, их тревоги и заботы...

А он молчал. У него не было слов.

— Дяденька, вы кто? — раздался за спиной детский голос, и был он звонок от мороза.

Старик Антипов медленно повернул голову. На тропинке, вблизи ограды, стояли две девочки и мальчик. Им было лет по двенадцати. Похоже, они боялись подойти ближе.

— Да так, — ответил он, натягивая шапку. — Прохожий я.

Ребята недоверчиво оглядели его. Здесь не бывает случайных прохожих.

— А чемодан это ваш? — спросил мальчик.

— Мой, мой.

— Значит, вы с автобуса...

— С автобуса, правда.

— В Большие Горелики идете?

— Не знаю, — сказал старик Антипов. Он подумал: а надо ли ему идти теперь в деревню, когда он выполнил то, ради чего приехал сюда? Но все же поинтересовался: — А вы из Больших Гореликов?

— Конечно, — сказала одна из девочек.

— А что, Ивана Матвеича Матвеева вы не знаете?

— Деда Ивана?! Знаем, как же! — хором сказали ребята и, осмелев, подошли поближе. — Он у нас в школе сторожем работает и печки топит. Вы к нему приехали?..

— К нему, — ответил старик Антипов.

— Тогда пойдемте вместе с нами, мы проводим. Мы быстро, только посмотрим за порядком здесь.

— Здесь порядок. — Он вздохнул. — А вы никак ухаживаете за могилой?

— Мы шефствуем! — серьезно сказала все та же девочка.

— Это хорошо. А кто здесь похоронен, знаете?

— Еще бы! Татьяна Васильевна Антипова и Троха...

— Не Троха, — поправил ее мальчик, — Тимофей Тимофеевич! А вы откуда, из Руссы?

Не было в мыслях у старика Антипова открываться детям, рассказывать, кто он и зачем приехал сюда, но и врать не мог. Тем более, рядом с могилой Татьяны.

— Я из Ленинграда, — сказал он.

Ребята переглянулись значительно.

— Из Ленинграда?.. — переспросил мальчик, словно не доверяя.

— Из Ленинграда, — повторил он.

Ребята отступили, лица их сделались какими-то напряженными, серьезными. Они пошептались между собой, потом вперед выступил мальчик.

— А дед Иван все кого-то ждет из Ленинграда... — тихо сказал он.

— Ждет? — удивился старик Антипов.

— Ага! Это не вас случайно?

«Неужели и правда меня ждет Иван Матвеич?» — подумал он.

И сказал:

— Меня.

— Ни за что не признал бы!.. Вот встретил бы посреди деревни и не признал бы, не‑ет, — говорил Иван Матвеич, вглядываясь в лицо старика Антипова.

— И я тоже не узнал бы вас.

— Ну, столько годов прошло!

— Почти четверть века...

— Быстро, быстро катится времечко! — Матвеев покачал головой. Он отпустил бороду, усы и был похож в белом полушубке, в светлой заячьей шапке на деда-мороза. — Тут же, на этом самом месте, я тогда встретил и Татьяну Васильевну, царство ей небесное. Да, на этом... — Они стояли у ворот его избы. — Кыш вы, любопытные галчата! — весело пошумел Матвеев на ребят. — В дом пошли, — позвал он.

В избе было жарко натоплено, пахло какими-то травами или вениками, но во всем угадывалось запустение, какое обычно бывает в домах, где нет хозяйки. Жена Матвеева умерла вскоре после гибели Татьяны, и с тех пор Иван Матвеич жил одиноко. Колхоз предлагал ему продать дом для общественной надобности, а самому поселиться в комнате при школе, однако он отказался. «Помру, — сказал, — бесплатно колхозу достанется, так и отпишу, а покудова жив, никуда не тронусь». Когда стало вовсе невмоготу отапливать весь дом, он закрыл наглухо горницу. Для одного-то с избытком даже хватало кухни и маленького закутка за печью. Тут Иван Матвеич поставил кровать — на печи спать никогда не любил. А что ему еще нужно?..

Однако нынче в доме дорогой и долгожданный гость и, взявши топор, Матвеев вскрыл заколоченную дверь в горницу. Оттуда пахнуло прохладным и нежилым воздухом.

— Сейчас протопим, теплым-тепло будет, — суетился он, не зная, за что ухватиться.

— Если для меня, не стоило бы, — сказал старик Антипов. Он чувствовал себя неловко, и откуда-то явились мысли, что, в сущности, и в его доме стоит такое же запустение, что и он, хоть и много родни, столь же одинок и беззащитен перед старостью, как Иван Матвеич.

— Вот здесь, в горнице, и жила Татьяна Васильевна. На этой вот кровати и спала... — проговорил Матвеев грустно. — А я ждал, ждал вас.

— И я давно собирался. Все никак...

— Оно так, оно так!.. Дела да хлопоты, а после оглянешься — жизнь прошла вся. Внучка-то что же не приехала вместе? Взрослая ведь...

— Взрослая, университет закончила в прошлом году.

— Я и говорю. На Татьяну Васильевну похожа?

— Копия она! Не отличишь.

— Оно лучше бы когда на отца, раз внучка, — сказал Иван Матвеич. — Только ерунда это, бабьи сказки.

Он вышел во двор, принес охапку дров, затопил печку. Дрова разгорались плохо, горница наполнилась едучим дымом.

— Давно не топлена, — оправдывалеся Матвеев, моргая слезившимися глазами. — Ничего, однако, скоро разойдется... Заговорился я, а про внука-то забыл спросить! Родился же, помню, когда я в Ленинград приезжал.

— В армии... Скоро демобилизоваться должен, отслужил уже.

— Видишь ты, как бежит-торопится времечко! Дочка с зятем здоровы?

— Спасибо. У них еще дочка родилась.

— Богатый ты, однако. Это хорошо. Ладно, давай поедим, что бог послал, а потом и на могилку сходим, провожу тебя.

— А я был...

Ему вдруг стало грустно и неуютно, и он подумал с сожалением, что не нужно было идти сюда, в деревню. Зачем, к чему это — тормошить, тревожить лишний раз свою душу и нарушать покой чужих людей?.. У каждого своя жизнь, свои заботы, а он-то здесь совсем ни к чему...

— Ну, если был... — сказал Иван Матвеич. — Значит, внучка университет кончила?

— Да.

— Замужем?

— Пока нет.

— Стало быть, с вами живет?

Не хотелось старику Антипову огорчать Матвеева, говорить правду, но желание поделиться своим горем оказалось сильнее, и он рассказал, что Наталья не живет с ним, уехала из дому...

— Как же это? — удивился Иван Матвеич, — Разве это можно, чтобы из дому уезжать?!

И тут понял старик Антипов, что нельзя было говорить правды, а нужно было придумать, как они живут вместе, все вместе, одной общей семьей. Не позавидовал бы, нет, Иван Матвеич, не такой он человек, чтобы завидовать, но порадовался бы за всех за них, Антиповых, принял бы это как собственную свою радость...

— Университет когда закончила, — поспешил он исправить оплошность, — направили на работу в Белореченск.

— В Белореченск? Вот совпадение! — сказал Матвеев. — Или сама туда попросилась?

— Попросилась-то сама, а все равно по направлению.

— Это так, — согласился Иван Матвеич. — В нам в школу тоже приезжают молодые учителя. Только потом быстро уезжают обратно. — Он вздохнул. — Не нравится им здесь, видишь ты!.. Скучно, говорят. А подумаешь — и то верно. Вот когда бы присылали учителями не одних молодых женщин, а и парней тоже.

— Не идут парни в учителя?

— Не идут...

— Хочу вот съездить к внучке в Белореченск, посмотреть, как она там устроилась.

— Надо, — поддержал Матвеев. — Пораньше бы она туда уехала, так застала бы Елену Александровну. Помните?..

— Конечно. Она что же, не живет теперь в Белореченске?

— Померла в позапрошлом году. Мы-то с ней переписывались иногда, вот квартиранты ее и сообщили.

— Жаль, — сказал старик Антипов. — Я и ее думал повидать.

— Сбегаю-ка я пока что в школу, — поднимаясь, проговорил Матвеев, — посмотрю, как и что. Печка разгорелась, только подкладывай, жрет дрова сильно. А потом уже пообедаем.

Он обманывал старика Антипова. В действительности он надумал сходить в правление колхоза, объявить, что приехал свекор Татьяны Васильевны. Не так много осталось в Больших Гореликах народу, кто бы помнил ее, а все были еще люди, которые знали ее. Они обрадуются и, конечно, захотят повидать такого гостя...

Он ушел. Старик Антипов побродил по избе, не зная, что делать. Не лучше ли будет, размышлял он, уйти, пока нет хозяина?.. Однако и понимал, что уходить нельзя, что этим больно обидит Ивана Матвеича.

Уезжал он на другое утро.

Председатель колхоза дал свой «газик», а проводить старика Антипова пришли все, кто знал Татьяну, и кто не знал — тоже пришли...

С Матвеевым они обнялись.

— Будете в Ленинграде, заходите, — приглашал старик Антипов.

— Если буду, конечно...

И оба знали, что вряд ли им еще раз случится повидаться. Двадцать с лишним лет не встречались, а впереди уже не было столько времени.

Старик Антипов влез в машину и забился в угол. Только раз, когда выезжали с проселка на шоссе, он выглянул из угла, чтобы посмотреть на могилу и попрощаться — теперь навсегда — с невесткой.

Шофер посигналил долго и притормозил машину.

Не знал старик Антипов, что все колхозные шоферы, проезжая здесь, тормозят и сигналят, а все равно тепло и отчего-то виновато подумал, что чужие люди, с которыми и пожила-то Татьяна совсем недолго, больше знают о ней, чем он сам, и помнят ее, и, наверное, будут помнить вечно...

ГЛАВА XVI

Чего угодно, поступка самого неожиданного, самого невероятного мог ожидать от старшей внучки старик Антипов, зная своенравный, взбалмошный и неуправляемый характер Натальи, но чтобы она решилась уехать, в сущности, уйти из дому, — такое просто не приходило в голову.

Не хотелось верить, и он надеялся, что в последний момент Наталья скажет, что пошутила, или переменит свое опрометчивое, как он считал, решение. Надеялся, понимая, что этого не произойдет — никогда она не изменяла своих решений, и, может быть, в этом прежде всего и проявлялся ее антиповский характер.

Разве он не предполагал, если не кривить душой, отпуская в свое время с миром Клавдию с младшей внучкой к зятю, что придет, неизбежно придет черный день в его жизни, когда и старшая внучка, его любимица, его надежда, что и она однажды соберется и покинет их дом... Предполагал, знал, что это будет, но чтобы вот так!.. Почему, почему?.. Не было ответа, и не было оправдания поступку Натальи. По крайней мере, он не находил оправдания.

Тихо в большом доме, и потому слышен всякий шорох на улице.

Кажется, отворилась калитка. Или почудилось?.. Старик Антипов прислушался. Да, так и есть — кто-то прошел по двору, скрипнула дверь, Жулик насторожил уши. Но голоса не подавал. Значит, свои. В сенях раздался дробный стук каблуков. Кажется, Наталья, ее торопливая походка.

Он не вышел навстречу внучке, затаился, притих в своей комнате.

Слышно было, как Наталья раздевалась в прихожей, заглядывала в кухню, пила из ведра, брякая ковшом. Потом ушла к себе, но скоро опять вернулась...

«Зайдет или не зайдет?» — гадал старик Антипов, приглушая дыхание, точно Наталья могла не знать, что он сидит в комнате.

Она постучалась, прежде чем войти.

— Чего стучишь? — откликнулся он. — Входи.

— А ты почему без света? — спросила она и щелкнула выключателем, ослепив глаза.

Старик Антипов, щурясь, внимательно, пристрастно оглядел внучку, как будто искал в ней какую-то перемену, какая могла бы произойти с нею с утра.

— Мерзко на улице, — сказала Наталья, поеживаясь. И села.

— Скоро осень. Бывало, что в это время случались и заморозки.

— Говорят, ожидается холодная зима...

— Все может быть...

— Ты не в духе? — спросила Наталья, тоже приглядываясь к деду.

— О моем духе после, это не важно.

— Как же! — Она улыбнулась. — В здоровом теле здоровый дух. Следовательно...

— Не ломай дурочку! — Он успокоился немного, взял себя в руки и тотчас сделался строгим, нежелающим шутить и понимать шутки, когда считал это неуместным. — Рассказывай.

— О чем?

— Может быть, это я ухожу из дому?!

Старик Антипов тяжело встал, опираясь руками на подлокотники кресла, и задернул занавески на окне. Он терпеть не мог, когда в комнате горит свет, а занавески открыты.

— Я не ухожу, — сказала Наталья, дождавшись, когда дед опять сел, — а уезжаю.

— Все равно.

— По-моему, нет. Дай, пожалуйста, папиросу, — попросила она. — Не хочется идти за сигаретами.

Он протянул ей пачку, она закурила и закашлялась.

— Крепкие, не могу.

— Не кури, раз не можешь.

— Пойду принесу сигареты. — Наталья приподнялась.

— Сиди! Не умрешь без курева. Что тебя не устраивает в доме, чем ты недовольна?..

— Меня устраивает все, я всем довольна. Кажется, я тебе уже говорила об этом. Зачем повторяться? — Она пожала плечами. — Я решила уехать, вот и все. Ты не долго будешь жить один, скоро демобилизуется Михаил. Женится, появятся правнуки...

— Черт знает что творится!

Старик Антипов поднялся. Он стоял теперь посреди комнаты и казался неуместно большим, громоздким, занимая крупной своей, мощной фигурой все свободное пространство, которого и без того было мало, и Наталья чувствовала неудобство от того, что дед, такой огромный и сильный, против нее. Взгляд его был холоден, напряжен и давил, как бы вжимая в оттоманку, в податливые мягкие пружины, и Наталья даже переменила позу, чтобы избавиться от этого неприятного, тяжелого ощущения.

— Юбку поправь! И что за моду придумали, все ляжки наружу. Срам!

Она, сколько могла, натянула юбку, но не прикрыла коленей.

— Смотреть невозможно, честное слово!

«Сейчас отойдет, — подумала Наталья с облегчением, — раз заговорил про моду».

— Я жду, — сказал он.

— Чего, дедушка? — Она подняла на него невинные, веселые глаза.

— Объяснений.

— Их не будет.

Она понимала, что ее отъезд, а точнее уход — в этом дед прав — причиняет ему боль, страдания, потому что он не просто любил ее и нежил, как это делают все на свете бабушки и дедушки, но был для нее и родителями как бы, видел в ней не только внучку... Все она понимала, но другого выхода, иначе как уехать, не находила. Она должна, обязана это сделать. Пусть не навсегда. Пусть на какое-то время, но должна... Вот-вот демобилизуется Михаил, а им не нужно, нельзя жить вместе, под одной крышей.

До призыва Михаила в армию дед, слава богу, ничего не замечал. Однако рано или поздно и у него откроются глаза. Сумеет ли он пережить это?..

В себе Наталья уверена. А Михаил может наделать глупостей. Конечно, и у него пройдет любовь к ней, он непременно встретит девушку, которую полюбит по-настоящему, а не придуманной любовью, эта девушка сумеет увлечь его, стать ему необходимой, и тогда Михаил со стыдом, наверное, будет вспоминать прошлое и про свои письма Наталье, которые пишет из армии, и этот стыд не даст ему спокойно жить рядом с нею, любить ту, которая по праву овладеет его сердцем...

Старик Антипов подошел к шкафу, открыл дверцы, порылся на полке в белье и достал оттуда начатую бутылку дешевого коньяку, рюмку и поставил все на стол.

— Красиво живешь, — усмехнулась Наталья.

— На свои живу! — буркнул он, налил в рюмку коньяку, понюхал, шумно втягивая воздух, выпил и громко, вкусно крякнул. — Хор-рошо! Значит, ты всем довольна, все тебе здесь хорошо и ладно, а все-таки уходишь... Как это прикажешь понимать? — Он заткнул бутылку.

— Ты же умный человек, — сказала Наталья, — и не можешь не понимать, что в жизни каждого бывают ситуации, которых не объяснить другому человеку... Не требуй от меня невозможного, пожалуйста! Поверь, что я уезжаю...

— Очень понятно растолковала.

— Не надо иронизировать, прошу тебя.

— Я должен плясать от радости?

— Налей и мне капельку.

— Это обязательно?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Все равно налей. Если, конечно, тебе не жалко.

Он сердито зыркнул на внучку и налил в рюмку на самое донышко. Наталья протянула к столу руку и долила рюмку до краев.

— Куришь, пьешь... Черт вас разберет, ей-богу! — В голосе его не было укора, недовольства. Он в самом деле очень хотел бы понять внучку, проникнуться ее заботами, взять хотя бы часть их на себя. Но не получалось, не мог...

— Я продрогла, — сказала Наталья, поеживаясь. — А вот тебе с твоим сердцем...

— Отстань! Сердце, сердце!.. Заладили, как попугаи. Да мое сердце здоровее молодого в сто раз.

— Хочешь анекдот?.. Заходит интеллигент в рюмочную, заказывает водки. Буфетчица наливает, а он спрашивает: «Будьте любезны, скажите, пожалуйста, если вас не затруднит, водочка свежая?..»

— Прекрати!

— Нормальный анекдот. Но если ты против...

— Да, я против! Ответь мне на вопрос: почему ты не пришла и не посоветовалась со мной, когда решила куда-то там ехать?

— Как тебе сказать... Видишь, я достаточно взрослая, чтобы не утруждать других своими личными проблемами и делами. Вообще просить совета — значит признаться в собственной неуверенности.

— А если человек ошибается?

— Все возможно, — сказала Наталья спокойно. — Возможно, что ошибаюсь и я. Но не лучше ли ошибки, которые положено сделать в жизни, совершить, пока человек молод и полон энергии?.. Ведь тогда старость будет спокойной, ясной и безошибочной.

— Кажется, с тобой бесполезно разговаривать, Поступай как знаешь, мне все равно.

Большой и сильный, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, старик Антипов сидел теперь какой-то подавленный, сникший, и был он похож на могучее дерево поздней осенью, когда с него опадают последние листья и оно делается беззащитным в своей оголенности, отчего на него грустно смотреть. Он уже не занимал много места в комнате, не теснил крупным телом, не мешал, и Наталья пожалела деда, захотелось приласкаться к нему, как в детстве, когда он возвращался домой с работы и приносил за собой запахи завода, свежести, а часто приносил и подарки...

Видимо, он угадал это.

— Ступай, — сказал хмуро. — Дай мне побыть одному.

— Дедушка...

— Ступай! — повторил он и отвернулся.

Наталья вышла.

Старик Антипов с сожалением взглянул на бутылку, в которой оставалось еще чуть-чуть коньяку, хотел было налить, но передумал и убрал коньяк в шкаф. Потом выключил свет, отдернул занавески на окне и прилег на оттоманку.

Жулик устроился у него в ногах.

Усснуть ему не дали.

Едва он закрыл глаза, как с улицы в дом ворвалась громкая музыка и пронзительный голос заорал что-то не то по-английски, не то по-немецки. Слов было не разобрать.

Жулик с лаем кинулся к двери.

Музыка, оглушая, приближалась. Распахнулась дверь, и в комнату просунулась Татьяна.

— Привет! — сказала она. В руке у нее был транзисторный приемник.

— А! — сказал старик Антипов, — Ты одна?

— С предками, они раздеваются. А где Наталья Михайловна?

— Должно быть, у себя.

— Пойду к ней. Жулик, за мной! — скомандовала она.

Жулик посмотрел на старика Антипова.

— Иди, — разрешил он. Потом неохотно поднялся с оттоманки и вышел в кухню. Клавдия Захаровна выкладывала на стол содержимое своей бездонной сумки, в которой, как шутил зять, могли бы поместиться «Гостиный двор» и «Пассаж». — Здравствуй, дочка, — поздоровался старик Антипов.

— Отец! — Она поцеловала его. — Как вы тут живы-здоровы?

— Пока живы. А вы что это надумали приехать в будний день?

— Как что?.. — удивилась Клавдия Захаровна. — Наталья позвонила, что завтра уезжает...

— Ну-ну... — неопределенно пробормотал он, и нельзя было понять, одобряет он приезд зятя с дочерью и младшей внучкой или нет.

— Ты недоволен?

— Я всегда и всем доволен. Лишь бы другие были довольны.

Клавдия Захаровна извлекла из сумки последний пакет, вздохнула.

— Мы с Толей много думали, обсуждали, — сказала она неуверенно. — Может быть, отец, Наталья по-своему и права... В ее годы это естественное желание...

— Какое еще желание? — насторожился старик Антипов.

— Увидеть жизнь, людей, как-то проявить себя.

— Чтобы проявить себя, — усмехнулся он, — обязательно нужно куда-то скакать?

— Для кого-то это не обязательно, а для кого-то — да.

— Вас наслушаешься и начинаешь соображать, что сам дурак. Но в кого же вы у меня такие умные? — проговорил старик Антипов и пошел прочь из кухни.

Клавдия Захаровна проводила его долгим, тревожным взглядом, вздохнула опять, понимая отца и его недовольство, и принялась разворачивать пакеты.

Стол накрыли в большой комнате, где даже летом всегда бывало прохладно и сумрачно, потому что здесь никто не жил, а с уходом в армию Михаила сюда и заглядывали редко — он-то хоть по вечерам смотрел телевизор.

Когда все расселись, Татьяна, пожав плечами, сказала:

— Никак вы насухую собираетесь провожать Наталью?

— Не встревай! — осадила ее мать.

— Я тоже полагаю, что к рыбке необходимо... — Старик Антипов вопросительно посмотрел на Клавдию Захаровну.

— Не стоит, — сказала она.

— Давай, давай, нечего там!

— Толя, а ты что молчишь? — обратилась Клавдия Захаровна к мужу. — Скажи!

— А что я?.. — Анатолий Модестович подмигнул Наталье. — По-моему, в принципе отец абсолютно прав: есть такая насущная необходимость украсить стол, как говорится... Сию минуту! — Он достал портфель, который держал возле ног, расстегнул и вынул оттуда бутылку коньяку и шампанское.

— Браво, папа! — закричала Татьяна и захлопала. — Ты человек, и этим сказано все.

— Что мне с вами делать?.. — устало молвила Клавдия Захаровна и полезла в сервант за посудой. — Без рюмки ни шагу, как будто вся радость в вине. Нет, не понимаю я этого, как хотите.

— Продолжай не понимать, — сказал старик Антипов.

Анатолий Модестович открыл бутылку, разлил шампанское.

— Ну... — Он встал. — Если ты не против, Наталья, позволь сказать несколько напутственных слов в дорогу...

— Нечего! — Старик Антипов хмуро оглядел всех и выпил.

— Спасибо, дядя Толя. — Наталья улыбнулась ему. — Все будет прекрасно.

— Дай-то бог, — вздохнув, прошептала Клавдия Захаровна.

Все молча, сосредоточенно жевали. Им было о чем поговорить, что обсудить, не так-то уж часто в последнее время они собирались за общим столом, но каждый боялся сказать нечто такое, что могло бы не понравиться деду, отцу и тестю, что вывело бы его окончательно из равновесия. А угадать, что выкинет он в недовольстве, выйдя из себя, было невозможно. Может быть, промолчит, засопит только громко, как в тяжелом сне, задвигает крупными угловатыми скулами, а может, ударит пудовым кулаком по столу и, вскочив резво, отбросит стул куда попало. К старости, когда вышел на пенсию, он сделался очень несдержан. Правда, дома он сидел недолго — всего около года, а потом пошел и устроился на завод в свой же кузнечный цех дежурным на насосную станцию. Его уговаривали не делать этого, доказывали — в особенности Клавдия Захаровна, — что он заслужил право на отдых, и вообще, намекнула дочь, неудобно получается: зять директор завода, пусть другого, но директор, а он станет работать в какой-то там «мазутке», однако старик Антипов и слышать ничего не хотел. Он усмехнулся ехидно и сказал, что ему «плевать хоть на того, хоть на другого директора!» Дескать, он сам себе и директор, и министр. Тогда деда поддержала и Наталья, понимая, что он будет жить ровно столько, сколько будет работать. Да и работа легкая — сиди и наблюдай за приборами. Выключи, когда надо, насосы. Включи... Сутки отдежурил — трое дома. В насосной все старики-пенсионеры собрались, у них там и будильник есть, чтобы ночью не проспать, когда пора качать мазут, а старик Антипов даже к чтению пристрастился. Но в книгах искал одного: подтверждения, что прожил правильную жизнь...

Молчание, которое затянулось неуместно, нарушила Татьяна.

— Наташка, ты куда уезжаешь-то? — спросила она.

— Так, в маленький провинциальный городок...

— Без названия?

— Почему? — Наталья пожала плечами. — Белореченск.

Анатолий Модестович вздрогнул от неожиданности, посмотрел на жену, а Клавдия Захаровна, показав глазами на отца, приложила палец к губам.

Сам старик Антипов по-прежнему хмуро молчал.

— Красивое название, — мечтательно проговорила Татьяна. — Умели раньше давать названия, не то что теперь. Мне, что ли, махнуть куда-нибудь? Надоело все...

— Я вот тебе махну! — строго сказала Клавдия Захаровна. — Учиться надо, нечего о глупостях думать.

— Учиться, учиться и учиться... — без воодушевления повторила Татьяна. — Лернен, лернен унд лернен. Скучно. — Она вздохнула. — Не для меня это. Екатерины Дашковой или Софьи Ковалевской из меня не получится, я нецелеустремленная, а быть просто дипломированной бабой тоже не хочется...

— Перестань, — мягко сказал Анатолий Модестович.

— Молчу, папочка! Слушай, Наташка, а ты что, полаялась со своим хахалем?

Клавдия Захаровна выронила хрустальный фужер, и он разбился с нежным мелодичным звоном.

Старик Антипов поднялся, оттолкнул ногой стул и вышел из комнаты.

Анатолий Модестович покачал головой.

— Что я такого сказала?.. — растерянно пробормотала Татьяна. — Подумаешь, уже и спросить стало нельзя! Все такие нервные, щепетильные, прямо художественные натуры...

— Дурочка, — спокойно сказала Наталья. — Какая же ты еще дурочка, Танька!..

— Не блеснула умом, нет, — усмехнулся Анатолий Модестович.

— Я же пошутила, честное слово! — оправдывалась Татьяна. — Ну, прости меня, Наташенька! Милая, хорошая... — Она бросилась обниматься.

— Ладно тебе! Пошутила и пошутила. — Наталью ничуть не оскорбили, не обидели слова сестры. Ей было смешно.

Все дело в деде. Он точно бы ждал, когда ему дадут повод показать свое недовольство и что он пока хозяин и старший в доме.

— Человек сначала обязан подумать, а потом, если это не выходит за рамки приличия и не доставит никому огорчения, может шутить, — наставительно сказал Анатолий Модестович. — А тебя, Татьяна, как будто все время кто-то дергает за язык.

— Бросьте, дядя Толя, — успокоила его Наталья. — Пустяки. Просто дед не в духе. Пойду за ним. — Она поднялась. — А ты...

— А я дура, дура, дура!.. — клеймила себя Татьяна. — Папа прав: вечно у меня язык вперед мысли выскакивает...

— Придерживать надо, — сказала Клавдия Захаровна.

— Не могу! Вот прикажу себе, чтобы молчать, а оно само говорится. Уже пробовала прикусывать язык, до крови даже... — Вид у нее был виноватый.

— Возьми себя в руки, — улыбнулась Наталья, пожалев сестру.

— Ты не сердишься?

— Не сержусь. А в жизни все гораздо сложнее, чем тебе кажется сейчас.

— Я понимаю, ты не думай...

— Молодец, что понимаешь. — Наталья опять улыбнулась, поцеловала Татьяну в щеку и пошла за стариком Антиповым, чтобы вернуть его к семейному столу.

Никому другому это не удалось бы, хотя злился он именно на Наталью.

ГЛАВА XVII

Пожалуй, лишь Анатолий Модестович понимал, что Наталья покидает дом из-за Михаила. Еще когда они помирились с женой и Клавдия Захаровна с согласия отца переехала к Анатолию Модестовичу с дочкой, Михаил отказался (ему было десять лет), захотел остаться жить с дедом и с Натальей. Он был привязан к ней больше даже, чем к матери. Однако в то время — дети же! — никто не придал этому значения, тем более старик Антипов. Он вообще был бы рад, если бы все дети жили с ним, а Клавдия Захаровна и Анатолий Модестович также были рады сделать ему что-то приятное. Это было выходом из положения, поскольку устраивало всех.

Позднее Анатолий Модестович заметил, что привязанность сына к племяннице сделалась серьезнее и опаснее, чем обычная дружба брата и сестры. Это его обеспокоило, но ничего предпринять он не мог, потому что и после перевода в Ленинград (его назначили начальником производства большого завода, а вскоре и главным инженером) Михаил наотрез отказался жить с родителями. Причин настаивать у Анатолия Модестовича вроде бы не было — все, в том числе и Клавдия Захаровна, считали, что мальчику лучше не переходить в другую школу, — а признаться жене и тестю в своей догадке он не считал возможным. Подумав, он решил, что, в сущности, это мальчишеская блажь, увлечение, которое пройдет незамеченным. Пусть Михаил по-прежнему живет с дедом, пусть спокойно заканчивает школу и идет в армию, а там будет видно. Поступить в институт сын не успеет, потому что два года сидел в шестом классе.

Так думал Анатолий Модестович, чувствуя себя виноватым перед тестем и племянницей, и был он благодарен Наталье, что она нашла выход из положения, взяв ответственность на себя, не посчитавшись с тем, что вызывает недовольство деда и, быть может, его пожизненную обиду.

— Ты убеждена, что поступаешь правильно и что потом не будешь жалеть? — спросил он, когда они собрались уезжать домой и Наталья вышла проводить их.

— Не знаю.

— Ты ведь... из-за Михаила?

Наталья удивленно посмотрела на Анатолия Модестовича.

— С чего вы взяли?

— Да так... — Он вздохнул и отвернулся, и она поняла, что Анатолий Модестович обо всем догадывается.

— В общем, из-за него тоже, — призналась она. — Но не только.

— А что еще?..

— Сама не пойму, дядя Толя.

Наталья не лгала.

По правде сказать, она не очень-то серьезно относилась к тому, что Михаил влюблен. То есть она понимала, конечно, что это так и что далее жить под одной крышей, когда он вернется из армии совсем уже взрослым, будет невозможно, однако не это побудило ее оставить дом. Скорее, в этом она искала оправдания своему поступку, потому что вовсе не обязательно им было бы жить вместе. В конце концов Михаил мог бы жить с родителями, у них просторная квартира, тем более он собирался после армии поступать в институт, а ездить отсюда далеко и неудобно... Было нечто смутное, неосознанное. Пожалуй, было и недовольство собой и работой, хотя многие завидовали ей. Кто из ее соучеников не мечтал остаться в Ленинграде?.. Мечтали все, а остались немногие. В том числе и она. Конечно, не обошлось без помощи Анатолия Модестовича, который ко времени, когда Наталья заканчивала университет, был уже директором завода: он взял ее к себе в Бюро технической информации — БТИ, — где Наталья числилась инженером, а занималась редактированием инструкций, правил пользования бытовыми приборами, выпускаемыми заводом кроме основной продукции, проспектов и тому подобного. Работа в общем-то вполне приличная, зарплата для начала неплохая, начальство же было довольно Натальей.

Она не была слишком загружена и помимо основной работы писала заметки и корреспонденции в заводскую многотиражку, а случалось — и в солидную молодежную газету. Ее охотно печатали, и редактор многотиражки присматривался к Наталье — со временем он хотел взять ее в штат. Не бросала она и первого своего увлечения, живописи. Быть может, она смогла бы даже поступить в Мухинское или еще в какое-нибудь художественное училище, знакомые и родственники находили, что у нее талант, но побоялась и пошла в университет на филологический. Вернее, не побоялась, а решила, что хорошего художника из нее все равно не получится, быть же посредственностью среди других посредственностей не хотелось. А вот для себя, для души заниматься любимым делом никто запретить не может.

В чердачной комнатке, которую старик Антипов когда-то отделал для Прохора Данилова, Наталья устроила себе мастерскую. Ходить на натуру она стеснялась, да и времени не было для этого, и поэтому все ее пейзажи были похожи один на другой — рисовала и писала то, что видела из окна. Копировала и старых мастеров. Работ своих она почти никому не показывала, разве что близким, тем более дед не поощрял ее занятий живописью. Правда, и не мешал, смотрел как на очередную прихоть. Но однажды они поссорились. Наталья пробовала написать автопортрет: она сидит обнаженная перед зеркалом и расчесывает волосы. Старик Антипов зашел зачем-то в мастерскую и, увидав картину (она была не готова, но узнать, что это обнаженная женщина, было можно), страшно разгневался.

— Срам! — кричал он вне себя. — Голая баба, ты что, с ума сошла?!

— Дедушка, но в этом нет ничего худого, — оправдывалась Наталья. — Старые мастера, например, любили писать обнаженных...

— А мне плевать на старых мастеров!

— И теперь учат...

— Когда мужик рисует голых баб, это хоть понять можно, — не унимался старик Антипов, — а ты женщина!.. Убери, чтоб мои глаза не видели такого стыда!

Спорить с дедом было бесполезно, убедить его — невозможно, и Наталья стала прятать работы, которые могли бы не понравиться старику Антипову.

Пожалуй, именно тогда она впервые ощутила какую-то смутную неудовлетворенность жизнью, работой, всем, что ее окружало, было привычным. Она еще не подумала об отъезде, вообще не подумала как-то изменить свою жизнь, а чувство неудовлетворенности росло, росло и сделалось навязчивым и беспокойным. Наталье начало казаться, что вокруг происходит необходимое движение — собственно жизнь, — словно все люди что-то делают, спешат, чтобы поспеть куда-то, выполнить свое назначение человека, а она будто пребывает в состоянии покоя, абсолютного притом покоя, и это более всего угнетало ее.

Может быть, она не видела, не чувствовала необходимости в своей работе.

Все одно и то же, одно и то же... Никчемные тексты, которые никто и никогда не станет читать; столь же никчемные бесконечные разговоры, и начальник БТИ с каждодневными требованиями не опаздывать на работу, а его подчиненные все равно опаздывали, и он, как заводная игрушка, инструкции к которым также приходилось редактировать, мечется по кабинету, задевая тучным телом мебель, и повторяет надоевшие всем, набившие оскомину слова...

— Пора, товарищи, кончать с расхлябанностью и недисциплинированностью! Я буду вынужден принимать к нарушителям самые строгие меры административного воздействия!..

Наталья думала при этом: «Как правильно: принимать или применять?»

Начальник продолжал:

— Серегина, вы почему опоздали на четверть часа?

— Ребенок заболел. Пришлось звонить бабушке, чтобы приехала и побыла с ним. А вообще-то я могла взять больничный.

— Допустим, это уважительная причина. А вы, Филимонова?

— Трамвай с рельсов сошел. Сорок минут стояли.

— Надеюсь, обошлось без жертв?

— Одну старушку увезли на «скорой». Но это от испуга.

— Неприятно. — Он качал головой. — А у вас, Галина Сергеевна, что случилось?

— В зубную поликлинику заходила. Знаете, как трудно достать номерок к зубному?! С шести утра надо отстоять в очереди, и то неизвестно, хватит ли номерков. Безобразие, честное слово!

Все лгали, и начальник БТИ знал, что лгут, однако никогда и никого не наказал за опоздание, не проверил, действительно ли у кого-то болен ребенок и сходил ли с рельсов трамвай. Наталью отчего-то бесила его мягкотелость, беспринципность, хотя она и понимала, что начальник просто-напросто очень добрый, душевный человек, что он не может и не хочет наказывать людей, причинять им огорчения и вообще пользоваться властью. Но более всего ее бесило особенное к ней отношение на работе — ведь все знали, что директор завода ее дядя. Правда, она не опаздывала на работу, добросовестно выполняла свои обязанности, но если бы и опаздывала, если бы не справлялась с делом, все равно, понимала Наталья, никто бы на это не обратил внимания...

Она не заметила, как сделалась раздражительной, вспыльчивой. Выходила из себя по любому пустяку, готова была ненавидеть людей за их разговоры о зарплате и премиях, которые им-то выплачивали бог знает за какие заслуги, о том, что и где можно купить, достать, куда лучше поехать в отпуск. Самое же противное, что Наталья понимала: она не имеет права осуждать людей, это нормальные житейские интересы и хлопоты. Ей и самой иногда хотелось вступить в разговор, похвастаться обновкой, рассказать что-нибудь смешное, чтобы всем вдруг стало весело и непринужденно, однако она подавляла это естественное желание.

— Что-то неладное творится с девочкой, — высказала как-то свои опасения Клавдия Захаровна старику Антипову. — Замкнутая какая-то она в последнее время, раздражительная...

— А-а! — отмахнулся он. — В ее годы все бесятся. Замуж пора, я так думаю. Семью заведет, и некогда будет беситься.

— По-моему, — усомнилась Клавдия Захаровна, — все сложнее.

— Придумываете вы себе сложности. Встретит, говорю, хорошего мужика, влюбится, как положено нормальной женщине, и всю ее хандру как рукой снимет.

В чем-то он был прав, а в чем-то и нет...

Михаил приезжал в отпуск и подрался на танцах в Доме культуры. С переломом нижней челюсти он попал в больницу, погуляв всего два дня.

Старик Антипов отказался ходить к нему, и Михаила чаще других навещала Наталья. Да ей было это и удобнее — по пути с работы домой.

В больнице она и познакомилась с Борисом Анатольевичем, лечащим врачом брата, специалистом по челюстно-лицевой хирургии. Был он немножко смешон, неповоротлив и даже неуклюж, как бывают неуклюжи люди, ушедшие в свое дело, фанатично преданные ему, однако глаза его, живые и добрые, какие-то ласковые, мягкие, понравились Наталье. В них была детская непосредственность, искренность, и она подумала, увидав впервые Бориса Анатольевича, что, наверное, он заботливый человек и хороший доктор — с такими глазами люди непременно умеют понимать и чувствовать боль других.

Она и сказала ему об этом, а он смутился, покраснел, точно девица, вдруг открывшая, что на нее смотрят с интересом мужчины.

— Меня, знаете ли, больные боятся...

— Не может быть! — сказала Наталья.

— В самом деле...

— Тогда больные боятся не вас, а вашей молодости.

— То есть как это понимать? — удивился он. Ему очень не хватало сообразительности в обычных житейских делах.

— Ведь все считают, что чем врач старше, тем и лучше, — сказала Наталья, чуточку иронизируя.

— Так оно и есть, — сказал Борис Анатольевич.

— Всегда? — прищурившись, спросила Наталья.

— Как правило, — потупившись, ответил он. — Опыт приходит с возрастом...

— Смотря какой опыт!

— Простите, я что-то не улавливаю...

— Я говорю, что ненавидеть ближнего тоже надо научиться. А вы, значит, вправляете челюсти алкоголикам?

— Зачем же так! — обиделся он. — Разве ваш брат алкоголик?

— Простите, это я пошутила неудачно.

— Если же говорить серьезно, — продолжал Борис Анатольевич, — то мы вправляем здесь челюсти и алкоголикам. Видите ли, Наталья Михайловна, для врача не существует ни алкоголиков, ни трезвенников. Разумеется, я не имею в виду наркологов.

— А кто для вас существует?

— Больные, которых я обязан лечить.

— Только обязан?

— Почему же «только»?..

— Но бывают же врачи, в том числе и пожилые, которые выполняют свой долг, и не более! — сказала Наталья.

— К сожалению. — Он опять покраснел и вовсе без надобности снял очки и стал протирать стекла. Он дышал на них, смешно складывая трубочкой губы, а после тщательно вытирал стекла полой пиджака.

— Нужно завести фланельку, — сказала Наталья, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

— Да, да, нужно... Все некогда...

Борис Анатольевич на какое-то время действительно явился спасением для Натальи, потому что в нем было что-то непривычное, неожиданное, и это что-то вызывало к нему интерес, а когда Наталья побывала у него дома, в грязной, захламленной холостяцкой комнате, обставленной старинной мебелью, ее интерес усилился еще больше. Пожалуй, в ней пробудилась извечная женская страсть кого-то опекать, за кем-то ухаживать, страсть, которая превращает просто женщину в жену и мать, и Наталья самозабвенно кинулась исполнять эту роль. Она мыла, чистила, буквально отскабливала комнату, стирала Борису Анатольевичу рубашки, носки и — удивлялась... Удивлялась тому, что он не проявляет по отношению к ней никакого мужского интереса.

По правде говоря, Наталью немножко злило это. Она часто смотрелась в зеркало, находила себя вполне привлекательной, даже красивой и никак не могла понять, почему этого не замечает Борис Анатольевич. «А может, — иногда испуганно думала она, — он не хочет замечать?..»

Так продолжалось несколько месяцев. Однажды Наталья затащила его домой, познакомила с дедом и с остальными родственниками, приехавшими на воскресенье. Борис Анатольевич произвел на всех хорошее впечатление, понравился всем, а после старик Антипов сказал ей:

— Выходила бы за него! Чего зря голову дуришь парню.

— Зря?.. — удивилась она. — Откуда ты взял это?

— Не слепой.

— Интересно... Очень интересно! В таком случае еще немножко подурю и, может быть, выйду. А тебе не терпится избавиться от меня?

— Дура! — обиделся старик Антипов.

— Я же пошутила, дедушка. Честное слово, пошутила!

— Пошутила!.. — повторил он. — Правнуков, — сказал, — хочется на руках подержать.

— Это-то дело не хитрое.

Возможно, Наталья и вышла бы замуж за Бориса Анатольевича, если бы он не откладывая сделал ей предложение. А он все не решался, и когда бы ему говорить о любви, когда бы открыть свои чувства, приласкать ее, он начинал рассказывать о небывалых переломах челюстей, о сложнейших операциях, которые делает его шеф, об успехах и неуспехах медицины вообще. Он читал лекции, и Наталья узнавала много нового, но вместе с тем и бесполезного для себя, вовсе не нужного ей. Это было скучно, и она замечала в Борисе Анатольевиче недостатки, каких не видела прежде. Он не уверен в себе, у него нет собственного мнения... Он готов идти в филармонию, хотя не любит и не понимает серьезной музыки, готов хвалить фильм, если его хвалят другие, с восторгом отзывается о книге, которую прочел его шеф... Наталью стала раздражать его манера снимать без надобности очки и протирать их полой пиджака, а ведь раньше это только смешило ее, не более...

Была ли это обида любящей женщины, оскорбленной недостаточным вниманием, или неприятие человека, случайно вызвавшего короткий интерес к нему, не оставившего ничего в душе, этого Наталья не знала, не могла и не умела разобраться. Она искренне жалела Бориса Анатольевича, думая о том, что ему тяжело приходится в жизни с его беспомощностью, беззащитностью и неприспособленностью. Он не даст сдачи обидчику, не растолкает толпу локтями, хотя бы толпа и состояла сплошь из подлецов. Когда ему наступают на ногу, он, краснея, говорит «ничего, ничего», даже не дождавшись извинений...

Может быть, рассуждала Наталья, сами по себе эти качества и хороши, по крайней мере, они показывают воспитанность человека, интеллигентность, однако жить-то он должен не только с теми, кто считает для себя неприличным наступать на чужие ноги и работать локтями, не обращая внимания на окружающих!

Все-таки мужчина должен быть сильным, уверенным в себе, способным, когда надо, на дерзкие поступки.

Своими сомнениями она поделилась как-то с Клавдией Захаровной.

— Трудно, Наташенька, давать советы в таких делах. Тебе жить. Ты любишь его?

— Не знаю, — призналась Наталья. — Иногда кажется, что люблю, а иногда он мне противен.

— Видишь, — сказала Клавдия Захаровна. — Подумай как следует, а потом уж решай.

Пожалуй, все-таки Наталья была увлечена, хотя и убеждала себя, что познакомилась с Борисом Анатольевичем специально для брата — пусть видит и не разжигает в себе ненужной страсти, — потому что и после возвращения Михаила в часть их отношения какое-то время оставались прежними. Возможно даже, что она вышла бы за Бориса Анатольевича, но случайность помешала этому.

У них совпали отпуска (вряд ли это было случайностью!), и Борис Анатольевич неожиданно предложил отдохнуть на теплоходе. Не на туристском, а просто так, купить билеты и плыть куда-нибудь. Предложение понравилось Наталье, и она согласилась...

У них была маленькая двухместная каюта, где едва-едва можно было повернуться, но очень уютная, чистенькая, с веселой цветной занавеской на окне, которое смотрелось на третью, верхнюю палубу. И это, пожалуй, было единственное неудобство: по палубе мимо окна целыми днями прогуливались пассажиры, наслаждаясь чистым воздухом и красивыми пейзажами.

Все на теплоходе считали Наталью и Бориса Анатольевича мужем и женой, и это, в сущности, было недалеко от истины. Здесь они впервые сблизились. Он оказался нормальным мужиком, и оттого Наталья вдруг разочаровалась в нем окончательно, потеряла к нему всякий интерес, который сама же и придумала и поддерживала, взяв однажды в голову, что он человек необычный, не как все другие мужчины. А необычна была разве что его профессия. Да и то для Натальи. Она уже просто не могла слышать рассказы о переломах преимущественно нижних челюстей, а ничего другого, кажется, Борис Анатольевич не знал или не хотел знать. Его не занимали ни люди, ни замечательной красоты пейзажи, мимо которых проплывали, ни древности...

— Смотри, смотри, — толкала его Наталья, — какая прелестная церквушка, верно?.. А стоит-то, стоит, словно в зеркало, в воду смотрится. Прелесть какая!

— Очень мило, — соглашался он, и она понимала, что ему глубоко безразлична эта красота.

Наталья еще не оттолкнула совсем его, не прогнала. Временами ей была приятна его горячая мужская ласка, в ласках она как бы забывалась, но все-таки и знала уже, что не выйдет за него замуж, потому что с ним можно умереть от скуки и дикого однообразия. Борис Анатольевич то ли угадал ее состояние, то ли решил, что пришла пора объясниться, и однажды, когда они собирались к завтраку, сказал, что они должны расписаться. Наталья причесывалась и видела в зеркале его лицо. Было оно: спокойным и бесстрастным. Скорее всего, он думал о чем-то другом.

— Почему ты говоришь об этом именно теперь? — спросила она.

— Но, Наташенька, это же очевидно!

— Понимаю, понимаю... Положение обязывает, так? — Она усмехнулась, выронила заколку, которую держала в зубах, и долго шарила на полу, покуда не отыскала ее.

— И положение тоже, — сказал Борис Анатольевич, терпеливо дождавшись, когда Наталья выпрямится. — Но главное, Наташенька, что я люблю тебя.

— Что же сначала: положение, которое обязывает, или любовь?

— Не надо придираться к словам. Разумеется, прежде всего любовь. Я давно люблю...

— Прекрасно! А я-то думала, что ты не способен любить ничего и никого, кроме сломанных челюстей. Значит, ошибалась.

— Вот видишь! — сказал он вдохновенно и обнял ее.

— Ты мешаешь, — отстранилась она. — Я занята делом.

— Прости.

— Я не совсем понимаю, почему, если обнаружилась любовь, непременно нужно бежать в загс?.. Разве нельзя любить, не имея в паспорте соответствующего разрешения, заверенного печатью?

— Ты шутишь?

— Отнюдь, — сказала она.

— Тогда я ничего не понимаю!

— Еще не все потеряно, когда-нибудь поймешь.

Борис Анатольевич снял очки и стал протирать их, а поскольку был он без пиджака, то делал это концом галстука. Наталья засмеялась и ласково потрепала его волосы.

— Ведь мы с тобой, — бормотал он растерянно, — в некотором роде являемся мужем и женой....

Что-то жалкое, требующее участия, было сейчас в его глазах, и Наталья почувствовала раздражение. Она не была грубой по натуре, не была и циничной, только излишне, быть может, прямолинейной, но не терпела, когда люди, особенно же мужчины, выглядят жалкими, затравленными.

— Если ты будешь жениться на каждой бабе, — сказала она презрительно, — с которой удастся переспать, тебя надолго не хватит.

— Наташа!

— И потом... На кого ты оставишь поломанные челюсти и выбитые зубы?

— Не надо, я прошу тебя! — взмолился Борис Анатольевич.

— Прости. И давай не возвращаться к этому разговору. Всему свое время. Мы с тобой в отпуске, совершаем замечательное путешествие и пока оставим все, как оно есть. Так лучше.

В тот день они почти не были вместе, а за ужином Наталья задержалась в ресторане, и к ней, когда она осталась за столиком одна, подсел мужчина. Был он бородатым, отчего возраст его казался неопределенным, ехал в полном одиночестве от самого Ленинграда и вызывал поэтому живейший интерес у всех пассажиров теплохода.

Наталья тоже давно приметила его.

— Не помешаю? — спросил он.

— Не помешаете.

— Почему вы сегодня без супруга?

— Вас это не устраивает?

— Да как сказать... — Он почесал бороду. — Позвольте: спросить: вы куда путешествуете — в Чернигов или из Чернигова?

— А вы не слишком много задаете вопросов незнакомой женщине?

— В таком случае, давайте познакомимся: меня зовут Петр, а вас, если не ошибаюсь, Наташа?

— Не ошибаетесь. Путешествую я скорее в Чернигов, чем из Чернигова. А вы?

— Я возвращаюсь домой с лесозаготовок. Каждое лето занимаюсь этим отхожим промыслом.

— И много зарабатываете? — Наталья понимала, что он треплется.

— Когда как. В этот раз маловато вышло.

— Жаль, — сказала она.

— Увы! — Он развел руками. — Но вы все-таки не сказали, куда плывете на этом корыте...

— В никуда, — ответила Наталья.

— Отлично! И как вам это удается, путешествовать в никуда, когда вокруг все целеустремленные, знающие, зачем и куда они двигаются?

— О, совсем просто, — сказала она. — Прихожу на вокзал или на пристань, смотрю в расписание и, ткнув пальцем наобум, покупаю билет.

— А если пальцем не дотянуться?

Они рассмеялись оба. Петр признался, что он художник. Наталья постеснялась признаться, что тоже «балуется», но с удовольствием слушала рассказы о местах, где они плыли, а в особенности ее заинтересовал город Белореченск. Утром следующего дня там должна была быть трехчасовая стоянка, и Петр убеждал Наталью, что непременно нужно посмотреть на этот прекрасный древний город.

— Каждый уважающий себя русский человек обязан побывать в Белореченске!

— Только русский?

— В том-то и дело, — сказал Петр, — что иностранцы смотрят, приезжают черт знает откуда, а мы мчимся в заграницы, когда под боком у нас такое!..

— Знаете, я русская и, кажется, уважаю себя. Вы бывали в Белореченске? — У нее было такое впечатление, что она уже слышала от кого-то это название, но в связи с чем и от кого — вспомнить не могла.

— Миллион раз.

— В таком случае, покажете мне город?

— С удовольствием! — пообещал Петр. — А ваш супруг?

— Он вряд ли захочет.

— А как насчет челюстей? По-моему, он выступает в тяжелом весе... — Сам Петр был невысокого роста, щуплый.

— Не волнуйтесь, — смеясь, сказала Наталья. — Его профессия ремонтировать челюсти, а не ломать. Он хирург.

— Прекрасная профессия. Я всегда завидую докторам. Нет ничего более реального и благородного, чем лечить людей. Это даже прекраснее строительства домов и разведения садов.

— Вы, кажется, еще и поэт?

— Совсем нет, — сказал Петр и покачал головой. — Живописец может выразить свое понимание действительности, свое восприятие, не заботясь, поймут ли его или нет, а если поймут, то верно ли. А поэт обязан думать о читателях. Это — высшая ступень в искусстве, мне на нее не взойти.

Пожалуй, Наталья могла бы поспорить, на этот счет у нее было иное мнение, однако спорить она не стала.

Белореченск понравился ей, очаровал. И потому, что это был старинный русский городок, как-то по-особенному красивый, тихий, прозрачный, точно на акварели, утопающий в садах, прихваченных желтизной близкой осени, и потому еще, что прежде Наталья нигде в общем-то не бывала, кроме Москвы, Ленинграда и Крыма, а Петр оказался отличным гидом. Они бродили по Белореченску около двух часов, и Наталью все время не оставляло ощущение, что раньше она много слышала об этом городе...

Она вернулась на теплоход точно одурманенная увиденным, а Борис Анатольевич — вовсе уж неожиданно — устроил ей сцену.

— Где ты была? — налетел он, едва Наталья рассталась с Петром. — Я тут передумал черт знает что!..

— Господи, — устало сказала она, — я смотрела город.

— Но ведь ты могла заблудиться и отстать от теплохода.

— Ты же знаешь, Вере, что я была не одна.

— Ну да, ты была с этим бородатым пижоном! — Он поморщился.

— А почему ты вдруг решил, что он пижон? — Наталья пожала плечами. — Он художник, очень интеллигентный человек, прекрасно знает город.

— Может быть, он и художник, а что касается интеллигентности...

— Не надо судить по первому впечатлению, Боря. Иначе сам можешь оказаться в роли подсудимого.

— Ты выставила меня на посмешище. Все считают нас мужем и женой, а ты бродишь с посторонним мужчиной...

— Знаешь ли!.. — Наталья вспыхнула. — Это мое личное дело, с кем и где бродить.

— Но я люблю, люблю тебя!

— Помолчи про любовь. А что думают о нас с тобой все, мне абсолютно безразлично. Ты прав: женщинам нравится, когда их любят, но им быстро надоедает, когда об этом твердят без конца.

— Хорошо, хорошо, — сдался Борис Анатольевич. — Обещай, что когда мы вернемся в Ленинград...

— Никто не знает, когда мы вернемся и вернемся ли вообще. Вот наткнется теплоход на подводную скалу, и утонем все. Бывает же так, верно?.. И вообще я сейчас ни о чем не хочу думать.

— Ты окончательно отказываешь мне?

— Понимай как хочешь.

— А мне казалось...

— Мне тоже часто что-то кажется, — сказала Наталья с усмешкой. — Всем кажется. Ты добрый, порядочный человек, из тебя наверняка получится крупный ученый и уютный, благопристойный глава семейства. Жена нарожает тебе детей, ты даже не будешь замечать, когда она бывает беременная... Придешь со службы, попьешь чайку с вареньем из черноплодки, в которой куча витаминов, и сядешь в собственном кабинете писать очередную очень-очень научную статью...

— Остановись, Наташа!

— А я не стала бы рожать детей, потому что не люблю возиться с ними, не стала бы варить варенье, тем более из черноплодки, которую ненавижу, и вместо того, чтобы заниматься наукой, ты бы мыл у меня посуду, чистил картошку, за которой сам и ходил бы в магазин. Теперь признайся: тебя устраивает такая перспектива на обозримое будущее?

— Меня устраиваешь ты, — потухшим голосом молвил Борис Анатольевич.

— Неправда, — сказала Наталья. — Нельзя, милый, любить человека и не любить его привычек. Устраиваю я тебя сегодня, сейчас...

— Всегда!

— Ерунда. Найдется другая женщина, которая устроит тебя еще больше. Где-то она есть, живет.

— А ты злая, — тихо проговорил Борис Анатольевич.

— Не спорю. А зачем тебе злая жена? Это самое страшное, что можно придумать, — злая женщина.

— Все равно я люблю тебя.

— Опять за свое! Нельзя, понимаешь, нельзя любить женщину больше, чем она этого хочет. Слишком обильная любовь, как и слишком обильная пища, вредна. Такая любовь, Боренька, отнимает у людей их самостоятельность, делает их безвольными, беспомощными, как щенята. А ты обязан быть волевым, сильным, иначе ничего не добьешься в жизни и в науке. Я отняла бы у тебя последнее — желание чего-то добиваться, к чему-то стремиться. Ведь ты хочешь и мечтаешь жениться на мне, чтобы я всегда была рядом, да?..

— Конечно, — сказал он.

— Ну вот. А осуществленная мечта — уже не мечта, Боря. Как и достигнутая цель перестает быть целью. Видишь, нам обоим было бы плохо: у тебя не стало бы цели, а я лишилась бы удовольствия быть твоей мечтой! И все, хватит. Страшно хочу есть, скоро ли обед?..

— Наташа, родная моя!.. — Он потянулся, чтобы обнять ее.

— Успокойся. — Она отстранилась.

— Я никогда не женюсь, если ты не выйдешь за меня!

— Женишься, Боря. Ведь ты не умеешь жить один.

— Честное слово, не женюсь! — сказал убежденно Борис Анатольевич.

— В конце концов, это твое личное дело. А сейчас молчи.

Этот разговор стал как бы последней каплей, Наталья почувствовала неприязнь к Борису Анатольевичу, он сделался ей противен. Она уже не могла лечь с ним в одну постель, не могла быть просто рядом. На следующей стоянке в большом городе она тихонько удрала с теплохода. В этот же день самолетом вернулась домой. Спасибо деду — он ни о чем не расспрашивал, все понял и так.

Борис Анатольевич не появлялся, однако время от времени звонил Наталье на работу, справлялся о здоровье, что смешило ее, иногда робко просил о встрече. Она отказывала.

Вскоре после этого неудачного путешествия Наталья случайно прочла в журнале объявление о том, что Белореченской районной газете требуется сотрудник. Если бы речь шла о любой другой газете, она не обратила бы внимания, как не обращала раньше, потому что и не думала уезжать куда-то, но это объявление заинтересовало ее. Тем более что скоро должен был демобилизоваться Михаил... В общем, все как будто складывалось таким образом, что лучшего выхода из положения и не придумаешь.

Не особенно надеясь все-таки на успех, Наталья написала в Белореченск письмо. Ответ пришел быстро — ее приглашали на работу...

ГЛАВА XVIII

Провожать себя Наталья деду не позволила. Только до автобусной остановки. Старик Антипов поставил на землю чемодан, вздохнул и, махнув рукой, пошел обратно. За ним, оглядываясь на Наталью, поплелся и Жулик.

Теперь им предстояло жить вдвоем в большом и пустом доме.

Правда, думала Наталья, скоро вернется Михаил, и тогда деду не будет так одиноко. Она смотрела вслед им, на сутулую стариковскую спину деда, и ей хотелось заплакать...

Народу в вагоне было совсем мало. В купе вместе с Натальей ехал один пожилой мужчина. Был он разговорчив и подвижен, войдя в купе, положил на верхнюю полку сетку, набитую сушками, и сказал, наклоняя голову:

— Аркадий Петрович Белов.

Наталья, занятая своими невеселыми мыслями о деде, не сразу поняла, что попутчик представляется ей, и продолжала рыться в сумочке. Она забыла, куда сунула деньги.

— Белов, — повторил мужчина несколько удивленно.

— Простите, — сказала она, выпрямляясь. — Куда-то запропастилась книга...

— Такие вещи нужно класть поближе к рукам, чтобы потом не искать. Вы, прошу извинения, далеко едете?

— В Белореченск.

— Какое неожиданное и приятное совпадение! — воскликнул обрадованно Аркадий Петрович. — А я сам из Белореченска. Как вас зовут? Я глуховат немножко, не расслышал.

— Наталья. — Она смутилась и почувствовала, что краснеет.

— А по отчеству?

— Можно без отчества.

— Бог с вами! — сказал он. — Во-первых, вы — дама, а во-вторых... должен заметить, что человек, отказываясь от отчества, показывает тем самым неуважение к отцу.

— Михайловна, раз вы настаиваете.

— Теперь, Наталья Михайловна, давайте сообща подумаем, куда именно вы могли положить книгу?.. Всякий поиск следует начинать по системе. Существует несколько способов...

— Вспомнила, благодарю вас! — сказала Наталья. Деньги лежали в кармане саквояжа. Она чуть не оставила их дома и сунула в саквояж в последний момент.

— И отлично! — проговорил Аркадий Петрович. — Не сочтите меня за назойливого старикана, который питает неуемную страсть к детективным историям и археологическим раскопкам в чужих душах, но мне любопытно было бы узнать, по каким надобностям вы едете в Белореченск. Судя по вашему багажу, вы не в командировку. Но и не в туристическую поездку, иначе вы не ехали бы поездом, а плыли бы на теплоходе...

«Какой смешной старикашка», — подумала Наталья. Она улыбнулась невольно. Странное дело, ее ничуть не раздражало и не утомляло многословие Аркадия Петровича.

— Я еду к вам на работу, — ответила она.

— Вот как?! — Он надел очки. — В Белореченске, насколько мне известно, нет строек всесоюзного, как говорится, масштаба... Впрочем... — Он пристально оглядел Наталью. — Вы и не похожи на строителя. Признайтесь: вы учительница или детский врач.

— Почему именно детский?

— Не знаю. Вероятно, мне просто хотелось бы, чтобы детские врачи были молодые, красивые и добрые.

— Тонкий комплимент. — Она опять улыбнулась. — Но вы не угадали. Я не учительница и не врач.

— Не может быть! — разочарованно сказал он. — Обычно мне всегда удается определить профессию человека с первого взгляда.

— Я буду работать в вашей районной газете, — призналась Наталья.

— Интересно, очень даже интересно!.. Вероятно, нам с вами придется встречаться. Дело, видите ли, в том, что я занимаюсь историей Белореченска...

— Вы краевед?

— В некотором смысле, — сказал Аркадий Петрович. — А вообще-то я учитель математики. В прошлом. Теперь на пенсии, времени в избытке, вот и решил посвятить остатки своей жизни изучению истории нашего края. Не стану хвастать — больших успехов не добился, но кое-что есть. К сожалению, трудно заинтересовать людей, а один в поле не воин...

Почти всю дорогу — семь часов — Аркадий Петрович вдохновенно и с удовольствием рассказывал о Белореченске. Хвалил спокойную, умеренную, по его словам, жизнь там и климат, который, не в пример ленинградскому, очень сухой, устойчивый и здоровый, хотя от Ленинграда до Белореченска (он-то сказал от Белореченска до Ленинграда!) рукой подать, каких-нибудь триста километров. Вокруг леса, все больше сосновые боры, грибов бывает осенью тьма-тьмущая, и ягод тоже, а рыбакам — раздолье. И судак есть, и сиг, а об окуне или щуке и говорить нечего.

— Между прочим, — заметил он, — раньше, до строительства гидросооружений, когда река наша была несудоходной, рыбы было значительно меньше. Парадоксальная ситуация сложилась: считается, что промышленное освоение природных ресурсов, технический прогресс вообще наносят невосполнимый ущерб природе, а мы имеем обратное явление!

— Действительно, — поддакнула Наталья, хотя никогда не задумывалась об этом. — Возможно, рыба пришла из других речек?

— Вполне вероятно, — согласился Аркадий Петрович. — В связи со строительством гидросооружений многие водоемы исчезли вовсе... Знаете, проблемой миграции рыбьего поголовья никто серьезно не занимается. По крайней мере, у нас. Прекрасная тема для вас, а?

Наталья промолчала.

А какое молоко в Белореченске и его окрестностях! Коровы пасутся, рассказывал Аркадий Петрович, на прекрасных, редкостных заливных лугах, поэтому молоко имеет специфический вкус, аромат, содержит в себе богатейшую гамму витаминов, и его не спутаешь ни с каким другим молоком. Масло из него получается душистое и не крошится, даже полежав в морозильниках...

Слушая Аркадия Петровича, Наталья как бы наперед знала едва ли не все, о чем он станет рассказывать дальше, потому что все рассказы влюбленных преданно в свои города и веси людей похожи, как похожи и сами провинциальные города, а отчасти и люди, живущие в них. Неспешная, с устоявшимся бытом и укладом жизнь делает людей неторопливыми, рассудительными...

Аркадий Петрович был симпатичен Наталье. Он нравился ей своею невзрослой непосредственностью, восторженностью и умением, а главное — желанием в обыденном, примелькавшемся увидеть прекрасное, чего так недостает большинству людей. И лицо у него было приятное. Он не напускал на себя важность, значительность, не стыдился и своего провинциального вида: на нем был темно-синий костюм в белую полоску, какие носили лет десять назад, с подкладными плечами, с длинными узкими лацканами, белая — не первой свежести — рубашка и засаленный, плохо повязанный галстук. Однако все это замечалось, когда присмотришься внимательно и пристрастно.

— Вы не пожалеете, что поехали к нам, Наталья Михайловна.

— Надеюсь.

— Перекусить не желаете?

— Не хочется, спасибо.

— Ну, подремлите немного. Устали?

— Нет.

— Знаю, знаю! — Он засмеялся. — Старики народ болтливый, несдержанный на язык, им все кажется, что у них есть что сообщить людям... А информация, увы, зачастую бывает безнадежно устаревшей! Спите, я пойду покурю.

— Курите здесь, — сказала Наталья. По правде говоря, она тоже с удовольствием закурила бы.

— Нет, нет, что вы!

Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Наталья прислонилась к стенке и задремала.

Ей снились огромные стада пестрых коров, которые жевали траву, росшую прямо из воды, а в воде сновали взад-вперед большие рыбины. Еще снился дед. Он сидел в палисаднике, среди ярко цветущих георгинов, а возле его ног лежал, высунув язык, Жулик.

Ее разбудил Аркадий Петрович.

— Пора собираться, — виновато сказал он. — Вы очень сладко спали, жаль было тревожить.

У него были добрые, ласковые глаза. А вот бровей, только сейчас заметила Наталья, не было вовсе. Вместо них красные припухшие полосы, похожие на шрамы. Но это ничуть не портило, не уродовало его лица, не вызывало неприязни.

— Вы твердо решили в гостиницу? — спросил он.

— Да.

— Дело хозяйское. А в чем-то вы и правы. — неловко молодой красивой женщине останавливаться на ночлег у одинокого мужчины... Вы на всякий случай записали бы мой адрес. Мало ли что...

— Я непременно зайду к вам, — пообещала Наталья.

Он взял чемодан Натальи и свою сетку с сушками, она — саквояж. В тамбуре стояла сонная проводница. Она поругивала беззлобно свою нескладную работу, неудачное расписание, начальство тоже, которое нарядило ее на этот почтовый поезд, делающий остановки у каждого телеграфного столба, а заодно и пассажиров, которым не сидится дома, все едут, все едут куда-то, а куда, спрашивается, и зачем?.. Сидели бы дома...

На перроне, кроме дежурного, вышедшего встретить поезд, не было ни души. Горел одинокий фонарь, освещая вывеску над входом в вокзал: «Ст. Белореченск».

— Вот мы и дома! — сказал Аркадий Петрович, и было заметно, что он искренне, душевно рад возвращению домой. Может быть, и тому еще рад, что есть, существует на свете город Белореченск, древний и уютный, а если бы его не было, тогда людям на земле жилось бы гораздо хуже, скучнее, обыденнее, чем живется сейчас.

Под ногами хлюпало. Мелкий дождик сыпал водяной пылью, нагоняя тоску и уныние.

— Прибавим шагу, Наталья Михайловна, как бы не опоздать на автобус. Придется пешком добираться до центра.

Наталья молча шла за Аркадием Петровичем. За его спиной она чувствовала себя спокойнее и увереннее. Они пробирались вдоль дощатого забора по кирпичам, набросанным в лужи, и Аркадий Петрович ворчал на кого-то за нерадивость и нерасторопность, однако ворчал не зло, но точно извиняясь перед приезжим человеком за своих земляков и за себя тоже.

— Давненько не бывало такой осени. Вот досужие люди болтают, что погода портится от искусственных спутников и морей. А по моим наблюдениям, погода у нас не портится совсем! Средняя годовая температура и среднее выпадение осадков держатся примерно на одинаковом уровне уже более ста лет! Дело в том, что человек не живет сто лет, поэтому всякие усредненные показатели, взятые за такой период, ему недоступны.

На автобус они поспели. Он стоял посреди огромной лужи. Кондукторша дремала, обнявши руками сумку с выручкой, а шофер, навалившись грудью на баранку, мурлыкал вполголоса какую-то песенку.

— Подайте немножко назад, — попросил его Аркадий Петрович. — Здесь вода, не подойти.

Шофер подал автобус назад.

— Чокнулся, окаянная твоя душа! — закричала кондукторша, просыпаясь от резкого толчка.

— Нечего дрыхнуть на рабочем месте, — сказал шофер и засмеялся.

Аркадий Петрович помог Наталье, потом сам влез в автобус.

— Как съездилось? — спросила кондукторша и покосилась на Наталью.

— Спасибо, хорошо. А у вас сын поправился?

— Поправился, слава богу.

— А муж как?

— Все хлещет, чтоб ему!.. — Она вздохнула безнадежно. — Вчера на руках домой принесли. Хоть бы сдох где под забором, надоело.

— Водка большое зло, — сказал Аркадий Петрович.

— Уж куда больше.

— Лечиться ему надо.

— Могила его вылечит. — Она махнула рукой.

— Могила, она всех вылечит... Почему мы стоим?

— Костя просил обождать.

— Пора бы ему смениться, — проговорил Аркадий Петрович, оглядываясь. — Задерживается что-то.

— У Григория Иваныча жена сегодня родила, а он меняет Костю. Вот и задерживается.

— Тогда понятно. И кто же у Григория Ивановича родился?

— Опять дочка! — рассмеялась кондукторша. — Пятая. Невест-то будет!..

— А их и так девать некуда, — оборачиваясь, сказал шофер.

От вокзала послышались шаги. Стуча подкованными сапогами, в автобус влез милиционер.

— Привет честной компании! — сказал он весело, но, заметив Наталью, смущенно замолчал.

— Вот, вместе прибыли из Ленинграда, — пояснил Аркадий Петрович. — Надо бы, Костя, устроить в гостиницу. Не знаешь, кто сегодня дежурит?

— Лукинишна, — подсказала кондукторша.

— Устроим! — убежденно сказал Костя. — Я тоже выхожу на площади, сам и сведу.

— Ловкач! — громко проговорил шофер и рванул автобус с места так, что кондукторша едва не свалилась со своего высокого сиденья.

— Во гад, во гад! Больше ни за что не поеду с ним. Устроил бы ты его, Костя, суток на пятнадцать, чтоб не хулиганничал на работе.

— Придется, — улыбнулся милиционер.

Автобус степенно катился по сонным улочкам. За окнами была темнота, лишь угадывались смутные, проступающие из мрака, очертания домов и обветренные непогодой деревья. Наконец выехали на освещенную площадь. Костя встал, взял молча вещи Натальи — они стояли в проходе — и велел шоферу подъехать поближе к гостинице.

— А штраф ты за меня будешь платить? — отозвался шофер.

— Какой там штраф, чего выдумываешь! — сказала кондукторша.

— Ничего, дошлепает! В такой компании на край света можно пешком.

Наталья смутилась и торопливо попрощалась с Аркадием Петровичем и кондукторшей. Они вышли. Косте не терпелось как можно скорее и как можно побольше разузнать о Наталье, тем более служба в линейной милиции вроде бы давала право знать о приезжих то, что недоступно прочим гражданам.

Замедлив шаг, он спросил:

— В отпуск к нам или в командировку?

— На работу.

— И куда, если не военная тайна?

— В газету.

— Вот здорово! — сказал Костя, и Наталья не поняла его восторга. — Вы, значит, писательница?

— Нет, — ответила она. — Это совсем другое дело.

— Я очень люблю читать исторические книжки. Аркадий Петрович приучил. Я у него учился в школе.

— Он же математику преподавал, — удивилась Наталья.

— А про историю рассказывал интереснее, чем историчка. Он всегда говорил, что человек... Как это?.. — Костя задумался. — Что человек, сознающий себя равным среди равных и подобных себе, должен знать, как жили его предки, о чем думали, о чем страдали и мечтали...

— Люди мечтают и страдают во все времена об одном и том же, — сказала Наталья. — О счастье.

— В том-то и дело! — подхватил Костя. — Умирает отдельный индивид, а человечество живет вечно. Надо ощутить себя частицей человечества...

— Наверно, — проговорила Наталья отрешенно. Она устала и хотела спать.

— А счастье во все времена было разное.

— Может быть, понятие о нем?

— Ну да... — смущенно пробормотал Костя. Они как раз подошли к длинному двухэтажному дому, похожему на барак. — Вот и наш о́тель!

Обогнули дом, прошли через раскрытые ворота во двор, где стояли грузовик и несколько телег с задранными в небо оглоблями, потом по темной лестнице поднялись на второй этаж. Костя долго дергал ручку, покуда за дверью не возникло какое-то движение.

— Кто там? — спросил недовольный голос.

— Открывай, Лукинишна! Это я, Костя.

— Барабанишь, ровно как на пожаре.

Дверь открылась. Дежурная Лукинишна была в валенках, в шерстяном платке, а поверх платка еще обмотана серым байковым одеялом.

— Принимай гостью, — сказал Костя бодро.

— А куды я ее приму? Местов ни одного нету. Мужское в общем номере есть, а женских ни-ни. Хошь, сам оставайся ночевать, ежели баба из дому выгнала...

— Поищи, Лукинишна, как следует.

— А чего искать? Места по углам не валяются.

— В шестой давай, — сказал Костя, протискиваясь в дверь.

— Шестым не я распоряжаюсь, а команды, чтоб туда кого поселить, не давали.

— Давай, давай, нечего! Если говорю — знаю. Проходите, Наталья Михайловна. — Он посторонился.

— Велено, что ли?.. — спросила Лукинишна недоверчиво. — Тогда бумажка должна бы быть от начальства.

— Я вместо бумажки! — Костя засмеялся и пошел в конец коридора.

Лукинишна, обескураженная, плелась за ним, шаркая валенками и бормоча что-то под нос. Вынув откуда-то из-под одеяла ключ, она открыла шестой номер. Костя включил свет и тотчас стал прощаться.

— Спасибо вам, — поблагодарила его Наталья. — Прямо не знаю, что бы я делала без вас.

— Не пропала бы и без него, — проворчала Лукинишна. — Небось не осталась бы ночевать на дворе. Устраивайся, раз такое дело. Спальня-то там, в другой комнате. — Она указала на плюшевые портьеры, скрывающие дверь. — Ежели понадобится что, звони по тридцать семь ноль два. — Она сняла телефонную трубку, подула в нее и сказала телефонистке: — Проверка. Кто дежурит, Дуся, что ли?.. Спокойной ночи.

— Платить сейчас? — спросила Наталья.

— После, после. Может, чайку с дороги?

— Нет, спасибо.

— Утром будить?

— Если можно, часов в восемь.

— Ладно, это нам не трудно. Все равно не спим на дежурстве. Один приезжает, другой уезжает. Круглые сутки так-то, а иные думают, что работа наша большое счастье. От непонимания, ясное дело.

В коридоре послышался шум, крики. Кто-то запел про туманы и про запахи тайги. Лукинишна заспешила, объяснив, что напились в двенадцатом номере.

Наталья, оставшись одна, огляделась.

В первой комнате стояли плюшевый же, как занавески, диван, обеденный круглый стол, столик журнальный, два кресла, сервант и фикус в стандартной зеленой кадке. Вторая комната, которая, наверное, и делала шестой номер гостиницы в Белореченске «люксом», была спальней — двуспальная кровать, застланная атласным покрывалом с павлинами, шкаф, трельяж...

«Скорее всего, — подумала Наталья, — этот номер сдается не всем подряд, а только избранным постояльцам. Начальству, приезжающему провести какое-нибудь совещание, ревизорам...» Ей стало смешно, она вспомнила, как милиционер Костя буквально втолкнул ее сюда, обескуражив своею уверенностью Лукинишну...

А Лукинишна этой ночью почти не спала, хотя обычно высыпалась на работе. Сначала никак не могли угомониться мужики из двенадцатого номера, все ломились в соседний номер, где жили женщины, а после, когда в гостинице наступила тишина, не давала Лукинишне покоя Наталья.

Раз Костя велел открыть «люкс», значит, приезжая не из простых, это ясно. А кто такая?.. На начальство вроде не похожа, потому что начальство, прикидывала Лукинишна, не бывает такое молодое и красивое, да еще в короткой, сильно выше колен, юбке. Выходит, что приехала она к кому-нибудь из местного, белореченского начальства?.. Но к кому именно, вот вопрос вопросов, который и мешал Лукинишне уснуть. Мужчин, живущих тоже в гостинице, Лукинишна знала наперечет, однако никого из них она не могла бы поставить рядом с Натальей. Разве что архитектор?.. Этот второй месяц уже живет в пятом номере, который хоть и похуже шестого будет, но тоже из дорогих и отдельный. Правда, к архитектору недавно приезжала жена из Ленинграда, женщина собой видная, красавица, можно сказать, в короткой же юбке... А ну и что, что жена, эка невидаль! Мало ли Лукинишна, покуда работает на этом месте, повидала, чтобы такое обстоятельство, как жена, могло обмануть ее! Мужики народ пустой, ветреный: едва за порог вышел, уже холостым прикидывается, ко всякой юбке приглядывается...

Женщин Лукинишна тоже повидала разных. Некоторые приедут сами, а некоторые с мужчинами. Поселятся врозь, а ночуют вместе. Думают, что никто не видит. Но Лукинишну не обманешь, она все видит, все примечает и понимает, только не ее это дело, кто с кем ночует, вот она и молчит. Лишь бы посторонние в гостинице на ночь не оставались, а как законные постояльцы между собой устраиваются, это ее вовсе не касается. Правда и то, что за молчание иногда перепадает дежурным кое-что: кто пятерку сунет «на чай», а кто от щедрости и десятку в паспорте «забудет». Бывает, что конфеты дарят, но это обычно женщины.

Прежде, когда туристы в Белореченск не наезжали, такое редко случалось. Разве какой командированный из области с красоткой явится либо кто-нибудь из председателей колхоза подгуляет, а теперь это не диво.

Похоже все-таки, что эта к архитектору приехала. Она молодая, и он молодой. Опять же оба из Ленинграда, могли ведь там еще завести знакомство, договориться... Но почему тогда ее привел Костя? Не сходится что-то, подумала Лукинишна с досадой. Знал бы архитектор, что к нему из Ленинграда такая краля едет. Не жена, не сообщивши и без уговору, не явится, нет...

И тут Лукинишна вспомнила (даже проверила на всякий случай, не ошиблась ли), что архитектора нет в гостинице. Конечно, он вполне мог загулять и остаться ночевать у друзей — даром, что не белореченский, приятелей у него много, — а может, по делам выехал срочно, поэтому и не встретил сам кралю, попросил Костю. Похоже, что так оно и есть. Костя не разболтает, у него вообще ничего никогда не выпытаешь, он все норовит шуточками отделаться...

Разрешив все сомнения, Лукинишна успокоилась. Спать уже было некогда, она попила чаю, спрятала постель и ровно в восемь позвонила по телефону Наталье. Выждав минут пятнадцать — время достаточное, по мнению Лукинишны, чтобы умыться и навести туалеты, — она решила снести чаю и Наталье.

— С добрым утром, — поздоровалась она. — Как спалось на новом-то месте?

— Спасибо, замечательно.

— А некоторые жалуются, что не могут спать на новом месте... К нам-то надолго ли приехали? Погостить или по делам каким?..

— Насовсем, — сказала Наталья, не подозревая, что своим ответом поставила Лукинишну в тупик.

— На жительство, что ли?..

— Ага.

— Вот тебе и раз! — Лукинишна всплеснула руками, не умея скрыть своего удивления. — Как же это...

— А что такого? — удивилась и Наталья.

— Оно ничего, конечно... Я-то подумала, что в гости к кому приехали либо посмотреть...

— Не люблю ездить в гости, — сказала Наталья.

— Ну да, ну да... — растерянно бормотала Лукинишна. — В гостях хорошо, а дома всегда лучше.

— Вы не подскажете, где находится редакция? — спросила Наталья.

— Какая редакция?

— Газета.

— Газетка-то?.. — Теперь Лукинишна сообразила, что Наталья, значит, корреспондент. Может быть, приехала сюда тайно от местного начальства, поэтому ей и не забронировали номер, и тогда Костя правильно сделал, что сообразил привести ее в гостиницу и велел поселить в шестом номере. Корреспондентов всегда поселяют в нем. — Газетка рядом здесь, — облегченно сказала она. — На площадь как выйдешь, по левую руку будет райком, на крыше-то у него флаг, а по правую — Дом культуры. За Домом культуры свернешь по Стахановской улице, где чайная, тут тебе и редакция. Ты позвонила бы прежде, чем идти, в райком... — Лукинишна догадалась, что по разговору с райкомом сразу можно понять, что за птица такая.

— Ничего, пройдусь, — сказала Наталья. — Сколько я за чай должна?

— Какое там, после если что, после. А пройтись можно, отчего нельзя! Тут недавно приезжал один корреспондент аж из Москвы, очень хвалил наш город.

ГЛАВА XIX

Дождь к утру перестал моросить. Над Белореченском стояло чистое небо, солнце играло в куполах многочисленных церквей. Посреди площади, в сквере, стояла лошадь, запряженная в телегу. Вокруг телеги, принюхиваясь, бродила собака. Пахло молоком, навозом и еще чем-то, незнакомым Наталье. И почему-то подумалось ей, что в Белореченске, должно быть, все и всё знают друг про друга: у кого отелилась корова, опоросилась свинья, ощенилась сука... Чей муж не принес домой зарплату... Кто купил материю на простыни, кто варит щи с говядиной, а кто со свининой... Но подумала Наталья об этом без неприязни и досады, как думают обычно о провинциальной жизни приезжие из больших городов, привыкшие жить каждый сам по себе, но с какой-то нежностью, теплотой, словно о хорошем, милом человеке, недостатки которого у всех на виду и потому их легко прощают, принимая за смешные чудачества и зная, чего можно ждать от этого человека.

Пожалуй, она слишком долго простояла на углу, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, охватить окружающий ее новый мир, потому что на нее с любопытством стали посматривать мужики, ожидавшие открытия чайной. Она почувствовала неловкость, неудобство и быстро пошла по направлению, указанному Лукинишной.

Свернув за угол, Наталья остановилась в нерешительности, потому что ничего не поняла из объяснений Лукинишны. Вероятно, для местного жителя было бы все понятно, а она не знала, куда идти дальше.

Из проулка вышла женщина с коромыслом, и когда они поравнялись, Наталья сказала:

— Здравствуйте.

— Доброе утро, — ответила женщина приветливо. Она поставила на землю корзины с мокрым бельем, низко присев, чтобы высвободить коромысло, и выпрямилась.

— Простите, вы не скажете, как мне найти редакцию газеты?

— Нездешняя, что ли? — спросила женщина, внимательно разглядывая Наталью.

— Нездешняя.

— Оно и видно. А редакция тут рядом. Пойдем-ка вместе, мне тоже в ту сторону. Вот белье полоскать ходила. С утра-то вода чище, а за день взбаламутят...

Она подцепила корзины на коромысло и, придерживая их руками, чтобы не раскачивались сильно, пошла вперед. Наталья шла следом и удивлялась, с какой легкостью и непринужденностью женщина несет такой большой груз. А была ведь немолодая, лет пятидесяти.

— Командировочная? — не оглядываясь, спросила женщина.

— На работу приехала, — в который уже раз объяснила Наталья.

— Одна или семья есть?

— Одна.

— Что же так-то, одна?.. Девка вроде красивая, видная собой. У нас-то здесь женихов мало, все норовят, как взрослыми станут, в большие города удрать, словно бы там медом им намазано.

— Тихо у вас и воздух хороший, — сказала Наталья. — Дышишь и дышать хочется. — Она не то чтобы не любила, когда ей напоминали об ее красоте (какая женщина не любит этого?), но иногда было неприятно слышать об этом. Особенно, если говорили женщины. Мужчины — понятно. Они или искренне восхищаются красотой, разве что сожалея, что эта красота не принадлежит им, а кому-то другому, более счастливому, или вовсе не замечают ее, не хотят замечать. Женщины всегда говорят о чужой красоте подчеркнуто, с каким-то непременным тайным смыслом, а то и просто с откровенной завистью и ревностью.

— Чего-чего, — помолчав немного, отозвалась женщина, — а тишины у нас хватает, это верно. Летом пошумнее, когда туристы наезжают. Сама-то откуда будешь?

— Из Ленинграда.

— Ну, ленинградцев здесь много, найдешь земляков своих. У меня на квартире в прошлом годе одна учительша жила. Скучала сильно, плакала, а после уехала домой. — Женщина приостановилась и кивнула, указывая на неприметный двухэтажный особнячок с крылечком. — Вот она и есть редакция. — И, попрощавшись, пошла своей дорогой.

Редактор газеты «Вперед» Зиновий Евграфович Тимофеев был на месте и тотчас принял Наталью. Он встал, когда она вошла в кабинет. Впрочем, комнату, занимаемую редактором, трудно было назвать кабинетом: одно маленькое окошко, на котором болталась мятая пестрая занавеска; рассохшиеся полы; гофрированная печка в углу, рядом — письменный стол, заваленный бумагами и пожелтевшими газетными полосами. У двери висел рукомойник. Тут же и полотенце на гвоздике, и мыльница, прибитая к стене. Еще книжный шкаф, забитый Большой советской энциклопедией и разрозненными томами Полного собрания сочинений Ленина.

— Прошу, — пригласил Зиновий Евграфович.

На лице его было недоумение. Пожалуй, он никого не ждал в столь ранний час, когда еще не собрались и все сотрудники. Вообще этот час был отведен им для чаепития.

На нем был вытертый до блеска коричневый костюм, серая рубашка и зеленый галстук. Лицо уставшее, осунувшееся. Но глаза, светлые и ясные, смотрели доверчиво и открыто.

— Вы по какому вопросу? — спросил он.

— Моя фамилия Антипова, — сказала Наталья.

— Но как же это?! — воскликнул Зиновий Евграфович, протягивая сразу обе руки. — Почему не дали знать о своем приезде?.. Мы выслали вам официальный вызов, ждали телеграммы. — Он придвинул Наталье стул. — Вас ведь Натальей Михайловной зовут?

— Да.

— Мы бы встретили вас, забронировали бы место в гостинице...

— А я устроилась, — сказала она.

— Хорошо, что было свободное место! У нас очень тяжелое положение с гостиницей.

— Мне помог милиционер по имени Костя.

— Знаю, знаю такого. Минутку, сейчас я созвонюсь с райкомхозом, чтобы вас разместили получше. — Он потянулся к телефону.

— Лучше, наверно, нельзя. Меня поселили в шестом номере.

— Ну, знаете ли! — Зиновий Евграфович развел руками. — Все равно придется позвонить. Только рановато еще. Ладно, потом. Вы курите? — Он достал из ящика стола пачку «Беломорканала».

— Иногда, — призналась Наталья.

— Пожалуйста.

— Спасибо, я сигареты.

— Теперь все больше курят сигареты. А у меня привычка с фронта — лишь бы покрепче. — Он натолкал в мундштук ваты и прикурил. — Простите, я же не представился вам...

— Я уже много слышала о вас.

— Вот как?

— Ехала с одним старичком, Аркадием Петровичем, он рассказывал.

— А-а! — Редактор качнул головой. — Наша знаменитость и гроза мэра! Неплохо пишет о памятниках старины.

— Гроза?! — удивилась Наталья. Аркадий Петрович не производил впечатление человека, который может быть кому-то опасен.

— Еще какая! — Зиновий Евграфович рассмеялся. — Он регулярно, раз в месяц, записывается на прием к мэру и приходит с очередными проектами реконструкции, восстановления и тому подобное. Наш мэр без содрогания не может слышать о нем. Впрочем, что же это я? Соловья, как говорится, баснями не кормят. Хотите чаю, Наталья Михайловна?

Только теперь она заметила табуретку, на которой стояла электрическая плитка и чайник.

— С удовольствием! — сказала она.

— Сию минуту сварганим! — потирая руки, сказал редактор и, кажется, подмигнул. Он весь был какой-то уютный, домашний и совсем непохожий на редактора газеты.

«Ему бы пижаму и мягкие шлепанцы», — подумала Наталья с улыбкой.

— Знаете, — говорил он, колдуя над плиткой, — я до невозможности обожаю чай...

— У меня дед тоже любит.

— И понимает толк?

— Не берусь судить, потому что сама не понимаю.

— О, чай — это... — Он почмокал губами. — Дома не всегда удается попить настоящего чайку. Жена считает, что крепкий чай вреден для здоровья.

— Многие так считают.

— Ерунда! — убежденно сказал он. — Между прочим, в нашей чайной готовят прекрасный чай. Заведующий родом из Грузии. — Зиновий Евграфович достал из стола стаканы, ополоснул их кипятком, потом разлил чай. — В холодную посуду наливать нельзя, — пояснил он. — Пропадает весь аромат. Ну, давайте гурманствовать.

Чай оказался замечательный, такого Наталья никогда прежде не пила. Он источал тончайший аромат, отчего не хотелось проглатывать его, наслаждаясь диковинным вкусом. Это был совсем не тот чай, который заваривал дед. Правда, старик Антипов и не колдовал — просто насыпал побольше заварки, лишь бы покрепче.

— Чудесно! — сказала Наталья.

— А если вы отведаете у Пайчадзе!.. — проговорил Зиновий Евграфович и даже зажмурил глаза. Он сделал еще глоток и отодвинул стакан.

Наталья тоже поставила свой. Она поняла, что теперь начнется серьезный разговор.

— Что я хотел у вас спросить, Наталья Михайловна... Вы можете не отвечать на мой вопрос, если он покажется вам неуместным.

— Вас интересует, почему я приехала сюда?

— Да, — сказал редактор.

— Не знаю. — Наталья пожала плечами. — Честное слово, сама не знаю. Прочитала ваше объявление... Если вас не устраивает такое объяснение... — Она поднялась.

— Сидите, сидите!.. Бывает, что люди приезжают в провинцию лечиться... — Он вздохнул.

— Больные?

— Знаете... — Редактор взял стакан, внимательно и долго что-то высматривал, держа стакан перед глазами. — Усталость, перенапряжение, бытовая или душевная неустроенность, личная драма... Нынче это принято называть стрессовым состоянием. Вот и едут в провинцию в надежде, что провинция излечит эти недуги.

— И надеются зря? — спросила Наталья с иронией.

— Полагаю, что зря. Глубочайшее и, увы, весьма распространенное заблуждение. Отчасти оно порождено литературой, этаким умилением провинциальным бытом, укладом жизни, патриархальщиной и даже языком, на котором никто не разговаривает. Начитается иной уставший горожанин такой литературы, да еще литературы талантливой, настоящей, и вбивает себе в голову идею, будто бы достаточно переехать на время в провинцию, окунуться в подлинную народную жизнь, — он усмехнулся, — как все проблемы разрешатся сами собой. Исчезнут, испарятся!.. — Зиновий Евграфович откинулся на спинку кресла. Взгляд его был настороженный.

— А в действительности?

— А в действительности человек просто-напросто меняет среду обитания. Прошу прощения. И не более того!.. Причем меняет, обратите внимание, привычную среду, в которой так или иначе адаптировался, на среду абсолютно чуждую его духу, его потребностям, возможностям, если хотите, и его физиологическим особенностям...

— Не решаюсь спорить, — сказала Наталья. — Вам, очевидно, виднее. И все-таки перемена обстановки часто помогает людям.

— Разумеется, какие-то проблемы и трудности исчезают, — согласился будто бы Зиновий Евграфович, — но их место занимают новые, не менее сложные. И эти новые проблемы по причине своей необычности и непривычности становятся неразрешимыми. Результат, как правило, печален: вместо излечения человек оказывается ввергнутым в некий порочный круг, откуда уже самостоятельно выбраться не может. Мудрость народная что говорит? «Везде хорошо, где нас нет», «дома и солома едома»... Хорошо еще, если человек, потерявший себя и свое место в жизни, не наделен властью... — Он неожиданно умолк и залпом допил свой чай.

— Простите, а какое отношение ко всему этому имеет власть?

— Отношение? — переспросил он. — А самое непосредственное. Видите ли, Наталья Михайловна, когда у человека нет власти, он как-то пытается выкарабкаться сам. С большим или меньшим успехом, но — сам! А когда есть власть, тогда человек пытается переделать все, что его окружает, изменить не себя, а то, что не отвечает стереотипу. При этом, вполне допускаю, он устроит приемлемые для себя условия жизни в новой среде, удовлетворит свои требования и самолюбие, свои понятия о плохом и хорошем, но будет ли от его деятельности польза другим?!

— Если я правильно вас поняла, имеющий власть занимается переделкой жизни по своему образу и подобию, а не имеющий...

— Чаше всего возвращается в привычную среду. От себя не убежишь. Душа, как и тень, всегда при нас. Впереди ли, сбоку ли, но при нас.

— Вы хотите предостеречь меня?

— В какой-то мере.

— Но тогда зачем вы давали объявление? — с досадой спросила Наталья.

— Во-первых, не хватает кадров. Во-вторых... — Он почесал подбородок. — Почему бы на объявление не откликнуться человеку, который тоже в свое время переменил среду и... ошибся?

— Кажется, мне остается поблагодарить вас за откровенность и попрощаться. — Она опять встала, намереваясь уйти.

— Господь с вами, Наталья Михайловна! — остановил ее Зиновий Евграфович. — Чайку добавить?

— Спасибо. Что же вы посоветуете мне?

— Давать советы не в моих правилах. Слишком легкое и уже поэтому неблагодарное занятие. Поживите, поработайте, присмотритесь... — Ему была симпатична Наталья. — Во всем разберетесь сами. Я не сторонник принуждения, и мы с вами не будем заключать никаких трудовых соглашений. Поймете, что вас не устраивает обстановка — уедете, захотите остаться — будем рады! И никаких претензий, никаких обид. В прошлом году к нам по распределению приехала одна девушка. Через два месяца я отпустил ее с миром по собственному желанию. Не может человек жить здесь, зачем его удерживать? В конце концов какая разница, если смотреть на вещи широко, отработает ли она три месяца или три года?.. Пользы-то все равно на грош. Ну, я вас совсем заговорил. — Он взглянул на часы. — Все должны быть в сборе, пойдемте, я познакомлю вас с коллективом, с вашими будущими коллегами. — Он подошел к двери, открыл ее. — Прошу!

Редакция газеты «Вперед» занимала первый этаж старого особняка (во втором этаже размещались ДОСААФ и районное общество «Знание»), три комнаты, не считая редакторского кабинета и крохотной боковушки, где сидела машинистка.

— Прежде всего к начальству, — сказал Зиновий Евграфович и подмигнул лукаво. — Сюда, пожалуйста. — Он толкнул дверь.

В комнате, куда они вошли, было двое — мужчина и женщина.

— Наша новая сотрудница, — представил редактор Наталью. — Наталья Михайловна Антипова. А это мой заместитель и одновременно заведующая отделом партийной жизни Христофорова...

— Мария Павловна, — кивнув, сказала женщина.

— Ответственный секретарь Владимир...

— Просто Володя. — Мужчина поднялся. Был он молод. Пожалуй, даже моложе Натальи.

— Он же ведет у нас литстраницу и...

— Зиновий Евграфович! — взмолился Володя и покраснел.

— Молчу, молчу! — сказал, улыбаясь, редактор.

В следующей комнате располагался отдел сельского хозяйства. Заведовал им Иван Васильевич Подлясов. Здесь же сидела и литсотрудница, средних лет женщина, Нина Григорьевна Шитова. И, наконец, в третьей комнате, где предстояло работать Наталье, находился отдел городского хозяйства, культуры и быта. Тут же работала и помощница Христофоровой.

Это была женщина крупного телосложения, с угловатым мощным подбородком, рыжая, в больших роговых очках. Она быстро-быстро писала и дымила папиросой, не выпуская ее изо рта. Пепел сыпался прямо на рукопись.

— Ираида Александровна Колесникова, — представил редактор. — Она работает в отделе Христофоровой, отвечает также за нашу промышленность, а в вашем отделе пока никого нет. Был человек, но на прошлой неделе уволили.

— И напрасно! — резко выпрямляясь, пробасила Ираида Александровна. — Какой-никакой, а был работник. К тому же мальчишка, а теперь одни бабы остались здесь. Поговорить не с кем.

— Найдем другого, — сказал Зиновий Евграфович.

— Где? — Она бросила ручку и подняла голову. Как будто только что заметив Наталью, проговорила недовольно: — От авторов покоя не будет! Алексей, это которого уволили, замечательно смешно рассказывал анекдоты. Пошляк, конечно, но страшный оптимист! Зиновий Евграфович обожал его, хотя и не признается. А вот начальство повыше не могло потерпеть, что в столь солидном официозе, каким, несомненно, является газета «Вперед», работает пьющий товарищ. Для начальства, душечка, не существует людей талантливых и бесталанных. Есть только морально устойчивые и неустойчивые. Ничего, что я вас так называю?

— Ничего, — сказала Наталья. Она была обескуражена.

— Начальство никак не хочет понять элементарной истины: самые устойчивые — это круглые идиоты! Знаете, как нашу газету прозвали в районе?

— Понесло-поехало! — безнадежно проговорил редактор.

— Вы, если не ошибаюсь, куда-то спешили, Зиновий Евграфович? — поворачиваясь к нему, спросила Ираида Александровна.

— К нам приехал новый человек, наш товарищ...

Однако она уже не слушала. Снова склонилась над рукописью, вставив в рот новую папиросу.

— Пойдемте, — шепнул редактор.

У себя в кабинете, рассказывая о сотрудниках, с которыми он только что познакомил Наталью, Зиновий Евграфович особенно тепло говорил именно об Ираиде Александровне.

— Любит и умеет работать, а ведь кончила только среднюю школу. Я ее нашел, она работала машинисткой в исполкоме, потом у нас. Дашь ей печатать материал, а она обязательно что-нибудь по-своему переделает! И не испортит, а улучшит. Но характер трудный, тяжело уживается с людьми, — вздохнув, заключил он. — Давайте позвоним Попикову насчет гостиницы. — Он набрал номер. — Иван Иваныч?.. Привет, дорогуша, привет!.. Угадал. А я по твою душу. Письмо, понимаешь, мы получили довольно неприятного для тебя содержания... Разберемся, посмотрим. Дружба, как говорится, дружбой, а табачок врозь... Постараюсь, спи спокойно... Да, в общем-то у меня все. Хотя постой-постой, чуть не забыл! Там в шестом номере поселилась наша новая сотрудница, между прочим — учти! — заведующая отделом городского хозяйства, чувствуешь?.. Уже доложили? Тем лучше... Не финти, Иван Иваныч, не вынуждай беспокоить по таким пустякам первого... Это деловой разговор. Будь здоров и не кашляй.

Пока редактор разговаривал с Попиковым, который заведовал райкоммунхозом, Наталья исподтишка разглядывала его. Раньше, когда Зиновий Евграфович знакомил ее со своей «философской системой», было как-то не до этого. Сейчас она нашла его довольно приятным, симпатичным, хотя и грубоватым. Но было в нем нечто такое, что непременно, думала Наталья, должно привлекать, притягивать к нему людей. Добрые глаза, мягкий голос, а лицо вот болезненное, с нехорошей желтизной, и щеки впалые. Впрочем, это могло и показаться, потому что редактор был небрит.

— Не успел сегодня побриться, — виновато сказал он, потирая тыльной стороной ладони подбородок. — Жена больная лежит, пока туда-сюда, а время не ждет. В парикмахерскую зайти, что ли?.. — Он как бы и извинялся, и спрашивал совета одновременно. — А может, взять у Володи его электротрактор?.. Нет, не могу бриться этой механикой, тошнит от нее. И в райком еще идти надо...

— А что мне делать? — спросила Наталья.

— С гостиницей вопрос улажен. Если уж нагрянет какое-нибудь высокое начальство, вас переведут в другой номер, но тоже в отдельный. Попиков боится нас! Поживете пока в гостинице, а там что-нибудь придумаем. Сейчас отдыхайте. Погуляйте по городу, осмотритесь. Возможно, сразу и тему какую-нибудь наметите. Свежим глазом многое виднее. А завтра, Наталья Михайловна, запрягайтесь, если не передумали...

— Ну, что вы.

— Хорошо, хорошо. Кстати, как у вас с деньгами? А то я распоряжусь выдать аванс. Подъемные и проездные вам не положены, раз без трудового соглашения, но мы вам все оплатим, компенсируем расходы.

— Спасибо, — сказала Наталья. — У меня есть деньги. Ничего не надо компенсировать.

— Вашим отделом пока заправляет в основном Ираида Александровна, она введет вас в курс дела. А мне пора, прошу прошения.

Наталья вышла в коридор, постояла в раздумье и решила зайти в отдел. Ей хотелось поближе познакомиться с Колесниковой.

Ираида Александровна, похоже, ждала ее.

— Как вам показался ЗЕТ? — с ходу спросила она.

— Кто?

— Шеф. Зиновий Евграфович Тимофеев,а короче — ЗЕТ. Курите. — И она тоже протянула пачку «Беломорканала», а Наталья почему-то подумала, что Колесникова подражает редактору.

— Я сигареты. — Она полезла в сумочку.

— Боюсь, душечка, что придется привыкать к папиросам. Здесь не бывает хороших сигарет. А ЗЕТ мужик правильный и справедливый. Трудно ему. — Она глубоко затянулась. — Не ладит с начальством. Подлясов, который ведает сельским хозяйством, метит на его место, а вообще мелкий шут из неудачников, и тем особенно опасен. Никогда не откровенничайте с ним. Володя приятный мальчик, но слишком самовлюблен. Пишет неплохие фельетоны и никудышные стихи. Однако считает наоборот. Он обязательно будет читать вам свои стихи. Ему необходимы слушатели, а главное — почитатели. Похвалите его, сделайте человеку приятное. О бабах молчу, не терплю сплетен. Ваш стол у окна. С бумагами разберетесь сами, у меня в работе три материала по вашему отделу. Доведу их до полосы. Кажется, все. — Она огляделась по сторонам. — Вы замужем?

— Нет.

— Володя у нас тоже холостяк.

— Сколько раз в неделю выходит газета? — пропуская мимо ушей замечание насчет семейного положения Володи, спросила Наталья.

— Три. Вторник, четверг, суббота. Вас ведь Наташей зовут?

— Да.

— Скажите, какого черта вы притащились в эту богом забытую дыру, что привлекло вас здесь?

— Богом-то Белореченск не забыт, — пошутила Наталья. — А вообще сама не знаю.

Ей надоел этот вопрос, который задавал каждый, с кем она знакомилась, и она понимала, что зададут еще не раз.

— Ясно, — сказала Ираида Александровна.

Открылась дверь, вошел Володя. Он улыбался широко и восхищенно, глядя на Наталью.

— Не глазей так откровенно, — усмехнулась Ираида Александровна. — Лучше пригласи Наташу в ресторан поужинать и заодно почитай ей новую поэму. Мне нужно кончать в номер статью.

— И все-таки совершенно напрасно бог не наградил тебя рогами! — сказал Володя. — Наверное, он исходил из принципа, что бодливой корове рога ни к чему.

— Просто рога — привилегия мужиков, — отозвалась Ираида Александровна, продолжая писать. — И я не желаю тебя, в частности, лишать этой законной привилегии. Запомни это, Володечка, и не мешай мне творить. Наташа, вы не обращайте внимания на его глупые замечания. Говорить глупости у него в крови. Между прочим... — Она перестала писать. — Почему бы нам не собраться вечерком у меня? Мой благоверный отбыл в уезд. Шиллер, ты как?

— Забито! — сказал Володя радостно.

— А вы, Наташа?

— С удовольствием.

— Только без Подлясова! — предупредила Ираида Александровна. — А то притащит свою каракатицу, и та будет весь вечер корчить из себя умную. Байрон, позаботься о напитках. У тебя, кажется, знакомая директриса гастронома. С деньгами потом разберемся.

— У меня есть деньги, — сказала Наталья. — Я приехала, с меня и причитается.

— Слыхал, Гете? Так поступают интеллигентные люди. Но мы все же скинемся, Наташа. Пижонство излишне. Ступайте, дети.

К шести вечера, как и договорились, Володя зашел за Натальей. Она еще не была готова и, попросив Володю обождать, ушла в спальню переодеваться. Ради первого появления в местном обществе Наталья решила надеть любимое свое платье. Правда, были и сомнения: не слишком ли оно короткое для Белореченска?..

Гуляя днем по городу, она как-то не обратила внимания, что носят здешние женщины. Девчонки не в счет.

— Володя, — позвала Наталья, — у вас в моде «мини» или «макси»?

— Кому что нравится, — неуверенно ответил он, и она представила, как он смутился и покраснел.

Ей сделалось смешно.

— А вам?

— Если у женщины красивые ноги, по-моему, лучше «мини».

«Что ж, — сказала себе Наталья, — чем-чем, а красивыми ногами бог меня не обидел».

Она вышла из спальни, и Володя вскочил.

— Я готова... Ничего мне это платье? — Она прекрасно знала, что это платье очень идет ей, особенно с лакированными туфлями-лодочками, в которых она сейчас была, и не то чтобы Наталье хотелось лишний раз убедиться в этом или услышать похвалу от мужчины, просто у нее вдруг пробудилось веселое, игривое настроение, и она дразнила Володю...

— Прекрасно, — тихо сказал он, не отводя взгляда от ее ног.

— Тогда мы можем идти.

Дежурная, а дежурила в этот день уже не Лукинишна, проводила их до двери и пожелала хорошего отдыха. Наталью удивила такая вежливость и предупредительность. Она отнесла это на счет того, что живет в шестом номере. А Володя, когда они спускались по лестнице, как бы между прочим пояснил:

— Моя тетка. Сестра матери.

— Вот как?.. В Белореченске, должно быть, почти все родственники?

— Не совсем, но многие.

На площади стоял автобус.

— Пойдемте быстрее, — позвал Володя. — Может, успеем.

Кондукторша, как и шофер, были те же самые, что и ночью, когда Наталья ехала с вокзала. Оба они откровенно и с интересом разглядывали ее, покуда стоял автобус (здесь была двадцатиминутная стоянка), однако Наталья не обращала на это внимания. Ей был понятен интерес людей к новому человеку.

Народу набралось немного, и в основном женщины: возвращались домой с базара. Где-то после второй остановки, когда свернули за угол, стали нагонять бегущего мужчину. Он был в кирзовых сапогах, в трусах почти до колен и в голубой майке. В правой руке держал сверток.

— Смотрите, смотрите! — закричала какая-то женщина, тыча пальцем в стекло. — Фестиваль у нас какой, что ли?

Все пассажиры прильнули к окнам.

— Вот чудак! — сказал Володя.

— От инфаркта, наверно, бегает, — сказала Наталья. — Это модно.

— А формочка ничего себе!

— Нюрка! — опять закричала та же женщина. — Нюрка, глянь, никак это твой Гришка бежит?!

— Гришка?! — воскликнула кондукторша. — Точно, он, окаянный. Во гад, во гад какой!

Автобус оставил бегуна позади, шофер посигналил ему.

— И что это он разбегался у тебя голышом? — приставала женщина к кондукторше. — Срамота-то, господи!..

— С ночной сегодня пришел, — стала рассказывать кондукторша. — Я взяла и спрятала его брюки, чтобы не шлялся с приятелями, а сидел бы дома. Как выйдет, гад ползучий, обязательно нажрется.

— А в руке-то, кажись, бутылка...

— И завернул культурненько, не подумаешь!

— Я ему дома дам! — погрозилась кондукторша.

— Ты, Нюрка, в другой раз и трусы спрятай, все исподнее, тогда не убежит!

В автобусе поднялся громкий смех, все наперебой давали кондукторше советы, как удержать мужика дома. Поначалу она сердито огрызалась, но скоро и сама принялась смеяться.

— Нам выходить, — позвал Володя Наталью.

Они вышли, и разговор в автобусе немедленно переключился на них. Вернее, на Наталью. Всем хотелось знать, кто она такая и откуда взялась.

— Вчера с вечерним приехала, — сказала кондукторша.

— А с кем это она?

— Володька Нестеров, Николая Пантелеича сын. В газетке который работает.

— Бойкая, видать, — осуждающе проговорила одна из женщин. — Не успела приехать и уже подцепила такого жениха!

— Она и сама красивая, — возразила другая женщина.

— Чего там красивого! Одни коленки. А с лица так себе.

— И Володька хорош! — сказала кондукторша.

Автобус как раз остановился на кольце у вокзала. Шофер повернулся и громко высказался:

— А что Володьке? Баба что надо!

— Ну и кобелье же вы, мужичье! — поморщилась кондукторша. — Сраму на вас нет. За всякой юбкой готовы хоть на край света мчаться.

— Кто за юбкой, а кто и за полбанкой! — подзадорил шофер.

— Как будто ты меньше моего пьешь! Мой пьет, а за бабами не бегает, как ты.

— Ха! Чего теряться-то?.. За хорошую бабу, как говорится, можно все отдать. Кроме получки и выходных дней.

— Больно и нужна ей твоя получка! Да и ты тоже.

— Это еще будем посмотреть, — сказал он.

Наталья с Володей в это время шли по тихому переулку и вспоминали, как бежал кондукторшин муж.

— Его же в милицию заберут, — предположила Наталья. — А жаль, честное слово. Такой находчивый человек.

— Не заберут, — убежденно сказал Володя. — У них сосед работает в милиции, свои люди. Вот у меня отец находчивый, это да!.. — Он улыбнулся. — Тоже выпить любит и поспать. А мать беспокойная, ей нужно, чтобы все что-то делали беспрерывно. Терпеть не может, когда кто-нибудь просто так сидит или отдыхает. Отец и придумал. Заберется в сарай — там у него в дровах всегда «малышка» припрятана, — выпьет и завалится на соломе... А чтобы мать не догадалась, придумал механизм какой-то. Сам спит, а механизм работает, и получается такой стук, как будто топором что-то делают... Ну, мать выйдет на крыльцо, послушает и довольна...

— Правда? — смеясь, спросила Наталья.

— Да.

— Прямо сюжет для рассказа!

— Сюжетов здесь сколько угодно, — сказал Володя.

Все были в сборе, когда они пришли в дом Колесниковых. Христофорова с мужем, Шитова тоже с мужем, а вот Зиновий Евграфович без жены.

— Долго вы! — посетовала Ираида Александровна. — Мы тут заждались вас. Давайте к столу.

Наталья потихоньку, чтобы не показать своего неумеренного любопытства, осмотрелась. Дом напоминал деревенскую избу. Просторная кухня с русской печью, — она же и гостиная. В углу, как во всякой деревенской избе, большой стол. Только вдоль стен не хватало лавок. На полу пестрые домотканые половики, в простенках — фотокарточки.

На печи, свесив ноги в валенках, сидела старуха. На вид ей было лет девяносто. Лицо маленькое, сморщенное, но глаза живые и какие-то острые. Видимо, старуха всех знала, кроме Натальи, поэтому внимательно и настороженно следила именно за ней.

Наталья, почувствовав на себе ее взгляд, поздоровалась. Однако старуха никак не реагировала на это.

Ираида Александровна подошла к печи, вытянула шею и прокричала старухе на ухо:

— Это Наташа, новая наша сотрудница, приехала из Ленинграда. Она с тобой здоровается.

— А! — сказала старуха скрипучим голосом. — Чего у ней ляжки-то голые?

Наталья натянула платье, стараясь прикрыть колени.

— Теперь такая мода, — опять прокричала Ираида Александровна.

Старуха махнула вялой рукой и убралась в угол.

— Это ее свекровь, — объяснил Володя Наталье. — Она почти совсем глухая с молодости и думает, что все тоже глухие, поэтому иногда такое ляпнет, что уши вянут!

Расселись вокруг стола. Ираида Александровна поставила на середину огромную сковороду с яичницей, сделанной на шкварках и с луком. Обнесла всех салатом. Были еще свежие помидоры, малосольные огурцы — лакомства, которые в Ленинграде в конце сентября уже редкость. Пили водку и десертное вино. Сначала, как бывает обычно в компаниях, где появился новый для остальных человек, держались принужденно, говорили о пустяках. Женщины о модах и ценах на рынке, мужчины о футболе и о политике. Наталья чувствовала себя стесненно, ей все казалось, что старуха с печи по-прежнему наблюдает за ней и вот-вот скажет еще что-нибудь такое, отчего будет стыдно. Спасибо Володе, он в меру своего умения и воспитания старался развлекать Наталью, ухаживал, без конца спрашивая, не положить ли чего-нибудь.

Разлили по третьей, и Зиновий Евграфович, взявши свою стопку (он почти не пил, лишь пригублял), поднялся. Теперь, в комнате с низким потолком, он казался высоким, крупным мужчиной. А может, такое впечатление создавалось от тесноты.

— Сегодня мы принимаем в наш коллектив Наталью Михайловну, — начал он, вертя стопку в руке. — Я почему-то убежден, что Наталья Михайловна войдет в наш коллектив полноправным его членом... Ну, а мы, товарищи, со своей стороны должны сделать все, чтобы ей понравилось у нас жить и работать. Предлагаю выпить за ее здоровье!..

— И за все хорошее! — добавила Ираида Александровна.

— Спасибо, — поднимаясь, сказала Наталья. Она была искренне тронута вниманием. — Постараюсь оправдать ваше доверие, Зиновий Евграфович.

— Вне редакции, — улыбаясь, проговорил он, — можете называть меня просто ЗЕТ!

Все засмеялись, и с этого момента исчезло напряжение, говорили уже перебивая друг друга, и Мария Павловна Христофорова, пошептавшись с мужем, предложила Шитовой спеть.

— Не стоит, Маша, — смущенно сказала Шитова.

— Давай, давай! — потребовала Ираида Александровна.

Наталья догадалась, что Нина Григорьевна, должно быть, хорошо поет. Та посопротивлялась недолго, стесняясь все-таки Натальи, потом положила на стол руки, прикрыла глаза и тихо запела:

Здесь как-то незаметно и очень естественно подключились Христофорова и ее муж:

Песня лилась свободно, без всякой натуги, вызывая в душе какое-то необъяснимое томление, тоску и, может быть, желание любить всех людей, но и жалеть их за горькую, неразделенную любовь. Похоже, Христофорова с мужем и Нина Григорьевна давно спелись, они вели каждый свою партию точно, без малейшей фальши, а оттого, что песня исполнялась не с эстрады, не перед микрофоном и не профессионалами, она звучала с особенной проникновенностью...

«Какие они все милые и дружные», — невольно подумала Наталья. Она вспомнила прежнюю свою работу, где каждый был сам по себе и никто ничего не знал о товарищах. Да, собственно, и товарищества тоже не было, были только сослуживцы, по воле случая оказавшиеся вместе. Здесь, кажется, другое. Этих людей объединяет не просто служба в одной редакции, не просто вынужденное содружество, но общие интересы, заботы, подлинное товарищество. Кто бы сказал, не зная этого, что за столом сидят начальники и подчиненные, сидят люди, между которыми случаются споры, конфликты — без этого не бывает работы, — люди, одни из которых могут приказывать, а другие обязаны исполнять приказы?..

Все было хорошо, все приятно Наталье, и она радовалась искренне, что наткнулась на объявление, которое привело ее сюда. Здесь она непременно обретет душевный покой, почувствует себя человеком, потому что будет заниматься нужным, полезным делом и еще потому, что ей повезло и она попала в такой замечательный коллектив. Она сидела, слушала песни и удивлялась, как могла раньше жить, не зная этих прекрасных, добрых людей, не подозревая даже, что они существуют...

— Что-то наша Наталья Михайловна приуныла, — вывел ее из задумчивости голос Зиновия Евграфовича.

— Что вы! — сказала она. — Я слушаю.

— Музыкальная часть программы окончена, — объявила Ираида Александровна. — Предлагаю выпить еще по одной и после антракта начать литературную часть. Кто «за»?..

— Я читать не буду, — сказал Володя.

— Просим, просим! — поддержал Ираиду Александровну муж Христофоровой. — Что-нибудь лирическое.

— Нет. В другой раз, только не сегодня.

— Наталья Михайловна, слово за вами, — обратился к ней Зиновий Евграфович. — Он стесняется вас.

— Просто не хочется, — сказал Володя, краснея.

— Я думаю, не стоит заставлять. — Наталья посмотрела на Володю, и он благодарно кивнул ей.

— Тогда — танцы! — объявила Ираида Александровна, поднялась и распахнула дверь в следующую комнату.

В гостиницу Наталья вернулась около полуночи. Ее провожали и Володя, и Христофорова с мужем, и Зиновий Евграфович. Всем им было, оказывается, по пути...

От выпитого вина шумело в голове, однако настроение было приподнятое. Спать не хотелось, и Наталья села писать деду письмо. Ей не терпелось поделиться с ним своею радостью, рассказать, как все замечательно устроилось. Всегда она отличалась чуткостью, догадливостью, но тут чего-то не додумала, не сообразила, что эта ее радость скорее огорчит старика Антипова, чем порадует...

ГЛАВА ХХ

Тоскливо и пусто сделалось в антиповском доме после отъезда Натальи. Так тоскливо и пусто, как не бывало еще никогда.

Правда, особенно весело не было и раньше, с тех самых пор, как случился разлад у дочери с зятем, но все-таки была же семья! И когда Клавдия Захаровна с Татьяной переехали к зятю, даже тогда в доме вместе со стариком Антиповым жили Наталья и Михаил, требовавшие заботы о себе, постоянного внимания и глаза. Это как-то заполняло жизнь, делало ее осмысленной, кому-то необходимой и нужной. К тому же по выходным обычно приезжали зять, Клавдия Захаровна и младшая внучка, и дом наполнялся движением, суетой, приятной безалаберностью.

Обычно, пока Клавдия Захаровна возилась с обедом, старик Антипов с Анатолием Модестовичем уходили либо в цветочный палисадник (огород зарастал понемногу, однако за цветами Захар Михалыч ухаживал по-прежнему), либо в большую комнату, где они обсуждали самые разные проблемы. Старик Антипов любил эти беседы — и потому, что не боялся сказать что-то невпопад, зная, что зять не станет насмехаться, а главное — потому, что с зятем не чувствовал себя неравным, хоть Анатолий Модестович и директор завода, значит, разбирается в сложных вопросах лучше других. Это уважительное отношение к знаниям зятя не распространялось на проблемы чисто житейские, семейные — здесь, по мнению старика Антипова, хозяином положения оставался он. Но о чем бы они ни говорили, каких бы отдаленных от собственной их жизни проблем ни касались, беседы эти почти всегда заканчивались спором на одну и ту же тему: настойчиво и упрямо, игнорируя любые доказательства Анатолия Модестовича, старик Антипов твердил, что прежде, то есть в далекие годы его молодости и, может быть, сразу после войны, жизнь была организована правильнее, интереснее, ибо в жизни было главное — была цель. Большая цель.

— А нынче?.. — Он безнадежно махал рукой. — Большая цель разделилась на крошечные, личные цели. Точно муравьи тянут, тянут в свои муравейники всяк для себя!.. Эти телевизоры, будь они прокляты — и кто их только выдумал? — разные машины, ковры, серванты... Лишь бы подороже и поблестящее, лишь бы не отстать от соседей... Что-то не то! Нравственности не стало, вот в чем все дело, — непременно говорил он полюбившееся ему слово. — А нравственность — великая сила!

Анатолий Модестович улыбался, слушая тестя, однако не подавал виду, что рассуждения его наивны.

— Это не признак отсутствия нравственности, — отвечал он вполне серьезно. — Это показатель повышения благосостояния, за что, собственно говоря, вы и боролись. — Себя он не причислял к борцам.

— Выходит, мы боролись за то, чтобы народ свои квартиры сервантами забивал?! Это ты брось...

— Серванты — мелочь, — спокойно возражал Анатолий Модестович. — Мы-то с вами говорим вообще о благосостоянии...

— Заладил свое: благосостояние, благосостояние! — сердился старик Антипов, досадуя, что зять, человек умный и грамотный, не понимает таких простых и ясных вещей. — Мы работали и думать не думали о полированных кроватях. Может, и не знали многие, что кровати бывают полированные! На железных спали. Или на полированных-то дети лучше получаются?.. Что-то не похоже.

— Да нельзя — понимаете? — чтобы люди жили одной работой. Такое общество в конце концов и превратится в общество муравьев. У человека, Захар Михайлович, от природы высоко развито чувство прекрасного, стремление к красоте...

— Э-э! Об этом я тебе так скажу: красота, она или есть в самом человеке, в его душе, или ее нет. Когда у человека душа пустая, как дырка, ничего не поможет, хоть и потолки коврами завесь, все равно... Вот возьми ты простую вещь — цветок. Красота-то какая, а? — Старик Антипов нежно гладил георгин. — Развел под окнами и наслаждайся красотой, любуйся... Женщины, если разобраться, тоже для украшения жизни, а иной считает, что баба — она только чтобы борщ варить и детей рожать приспособлена! Потому-то кое-кто вместо цветов клубнику сажает, а жену на базар посылает продавать, да подороже, пораньше, покуда другие не успели! Это и есть стремление?..

— Люди разные, Захар Михайлович. Вам нравятся цветы, а я вот люблю ковры.

— Люби, только с ума не сходи. А вообще речь не про тебя. Ты-то, может, и правильно живешь... — Старик Антипов вздыхал. — Работаешь много, для общества стараешься. Меня молодые беспокоят. Хоть и наших возьми... То штаны узкие, то широкие, то юбки длинные, то короткие... Глаза бы мои не смотрели! Неужели, скажи ты мне, мы хлеба не ели досыта ради этого?

— Отчасти — да.

— Не то, не то говоришь!

— Цель человеческого существования заключается в том, чтобы обеспечить лучшую, более счастливую жизнь следующих поколений. Просто мы не всегда осознаем это...

— Выходит, счастье в том, когда не надо ни о чем думать, ничего решать, когда благополучие вроде дождика с неба сыплется?.. — Старик Антипов горько усмехался.

— Все гораздо проще, — сохраняя спокойствие, доказывал Анатолий Модестович, — но и сложнее одновременно. У каждого поколения свои заботы и проблемы, кроме, разумеется, вечных. Мы с вами многое не смогли решить и, наверное, не сможем. Некогда! А они...

— Получается, что я еще и виноват, что чего-то недорешал?

— Никто вас ни в чем не обвинит, Захар Михайлович. Вы сделали все, что могли сделать. Но кто-то должен сделать и то, чего вы не смогли. Молодые этим и заняты. Иногда у них получается лучше, иногда — хуже, но цель есть.

— Красиво ты говоришь, зятек. Так красиво, что заслушаться можно. А ответь мне: какие важные проблемы решает Татьяна, например? Нет у нее проблем, один ветер в голове. А если и есть, так вы с Клавдией за нее решаете...

Уж так случилось, что младшая внучка больше всех не угодила старику Антипову. Нельзя сказать, что он вполне доволен был и Натальей — профессия ни то ни се, сама мучается, к тому же еще это ее увлечение рисованием, нет чтобы научилась вязать или шить, а то сидит на чердаке, переводит краски, а замуж выйдет, кому это будет нужно?.. — однако в Наталье все-таки есть самостоятельность, она рано или поздно устроит свою жизнь как положено. Михаил тоже. Отслужит в армии, вернется, пойдет на завод... А Татьяна...

Школу кончила еле-еле, на тройки. Стыдно в общем-то, потому что условия были все, чтобы училась, но бог с ней. Не велика беда, что в институт не пошла. Однако работу-то могла бы найти настоящую! Так нет, в универмаг продавщицей устроилась. Срам!.. Старик Антипов специально ездил в этот универмаг, посмотреть, как внучка работает. Безделушками, оказывается, торгует в отделе сувениров. Покупателей мало, зато парни возле нее толкутся, телефончик выспрашивают, а она хоть бы тебе что — улыбается, заигрывает, смотреть тошно было старику Антипову на эту с позволения сказать «работу». Если бы не Наталья, которая заступилась за Татьяну, он устроил бы хорошую головомойку и самой Татьяне, и ее родителям. А зять уверяет, будто и она решает какие-то сложные проблемы, каких в свое время не решил он, старик Антипов. Нет и быть не может таких проблем, которые остались бы нерешенными после него, после тех людей, с кем он бок о бок прожил всю жизнь, с кем работал, строил это самое благополучие... А может, не следовало особенно стараться, выбиваться из сил?..

Конечно, если взглянуть на жизнь с большой высоты, сразу видно, что сделано много и необходимого, но если не забираться очень высоко, а посмотреть вокруг, чуть копнуть жизнь собственной семьи, получается какая-то ерундовина, словно все огромное, великое, чем жил народ, прошло как бы стороной, мимо, мимо их дома... Каждый живет сам по себе, все норовят разбежаться, никого не понимает старик Антипов (разве что зятя, да и то не всегда), никто не хочет понимать его, и эту безалаберщину, неразбериху выдают за сложности, которых будто бы ему и не понять!.. Какая там, к чертовой матери, сложность, если одна училась, училась, а работает без удовольствия, лишь бы день да вечер, замуж не выходит, детей, как положено, не рожает, почти четверть века прожила — шутка ли! — а все бесится, все дурью мается... Вторая вообще вертихвосткой уродилась: носится с дурацкой музыкой, хоть уши затыкай, когда приезжает, а разговаривает — не разберешь, на каком языке...

Большую, непоправимую ошибку совершил старик Антипов, когда согласился, чтобы Клавдия с Татьяной перебрались к зятю. (Хорошо еще, что Михаила не отдал!) Должен был он настоять, чтобы зять вернулся в дом, и не было бы теперь этого разброда, жили бы одной семьей, уж возле него-то Татьяна не выросла бы пустышкой, как и эти сувениры, которыми она торгует...

Но может, и позднее совершилась ошибка, когда зятя перевели в Ленинград. Уж тут-то он просто обязан был не позволить, чтобы они жили в казенной квартире, которую им дали. Ну, правда, он говорил об этом, однако не очень настаивал, радуясь тому, что все-таки поближе они теперь будут друг к другу. Нужно было идти в исполком, в райком партии, даже в горком... Зачем же занимать квартиру, если свой дом есть?..

Зять предложил сдать дом государству и получить большую квартиру, чтобы жить всем вместе, старик Антипов не согласился. Не для того ему хотелось жить общей семьей, чтобы оказаться в роли простого члена семьи или, не дай бог, в роли приживальщика. Он — старший и по праву до конца дней останется главой семьи, хозяином. Может, никто специально и не стал бы отнимать у него это право, так оно само отнялось бы. Здесь-то все на нем держится, как ни верти — дров ли заготовить, за керосином сходить, что-то подремонтировать, поправить или покрасить, везде нужны его руки, его умение и охота. А в квартире, где и вода горячая из крана, и отопление центральное, и газ, и баня в доме прямо, в такой квартире он невольно окажется не у дел... Когда мужчина не имеет в доме постоянного дела, он обязательно теряет свое положение хозяина. Оттого и пошла мода, что женщины стали верховодить: они-то в доме работают, а значит, имеют законное право на первый голос. Оттого же мужчины и стараются улизнуть из дому и пьют много. Все очень просто: совестливый мужчина не может сидеть дома напротив телевизора либо с газетой на диване, когда жена делает что-то, вот он и придумывает, что ему куда-то нужно, а там, глядишь, встретился с другим таким же совестливым... А когда собрались двое, третий найдется.

Нет, лучше он спокойно и привычно доживет свой век в доме, который построил своими же руками, доживет в труде, на правах хозяина и в заботах о Наталье и Михаиле. Ничего, что они взрослые, — он все равно всегда будет взрослее. А бог даст, женится Михаил после армии, выйдет замуж Наталья, правнуки появятся...

Ошибся старик Антипов, обманулся. Не захотела и Наталья жить с ним, умчалась. И хватает еще совести у нее писать, что, дескать, все хорошо, что довольна она...

Единственной радостью, отдушиной в одинокой и, казалось, бессмысленной теперь жизни старика Антипова был Жулик. Ласковый, преданный до самозабвения и все-все понимающий пес. Кто из людей, с тех пор как собака стала другом человека, хоть однажды не пожалел, что она не умеет разговаривать, не умеет помочь советом?.. Но, пожалуй, лишь тот, кто пережил настоящее одиночество, большую тоску, до конца понимает это. Понимал и старик Антипов. Может быть, больше других, потому что его одиночество не было обязательным, неизбежным, он не готовился к нему, надеясь, что доживет свой век в счастливом и многолюдном окружении семьи...

Он почти никогда не расставался теперь с Жуликом. Брал его с собой в магазин, на почту, когда ходил получать пенсию (не захотел, чтобы пенсию приносили домой), вместе они ковырялись во дворе, делали что-то в сарае. Впрочем, дел-то у них не было.

С работы в насосной пришлось уйти. Не по желанию или по настоянию начальства, вовсе нет. А после того, как по вине одного старика-пенсионера, сменщика Антипова, случилось несчастье: забыл он завести будильник, проспал и поэтому не отключил своевременно насосы. Емкости переполнились, мазут потек через края и залил всю станцию. Виновник, хоть никто не гнал его, сразу уволился, а за ним и остальные пенсионеры, поняв, что в несчастье повинна их старческая слабость...

Впервые за всю жизнь оказавшись не у дел, старик Антипов стал задумываться иногда, что жил он как-то однообразно, не замечал многого или просто отвергал за ненадобностью, а что-то важное прошло мимо... Не потому ли, оставшись один, он и не знал, куда себя деть?..

Времени было некуда девать, однако он просыпался рано, как просыпался всегда. Пил чай и бродил по дому, по двору, отыскивая хоть какую-нибудь работу. Не любил он возиться с деревом, не считал дерево за настоящий материал, но взялся делать наличники — и сделал! Да еще резные, точно затейливые кружева. Случалось, он поднимался и на чердак, где раньше Наталья занималась «мазней». Здесь стояло пыльное запустение, холод выморозил и запах красок. Перебирая как-то картины, старик Антипов нашел акварель, которая поразила его. Он долго, внимательно всматривался в пейзаж, в общем-то понимая, что не бывает таких сиреневых деревьев, домов, что и вода скорее не сиреневая, а синяя, серая, желтая, зеленая. И все-таки на картинке было все знакомо. Он кинулся к окну, стер пыль со стекла, чтобы лучше видеть, и тотчас догадался, что Наталья рисовала вид из этого окна: он узнал излучину реки, размытый в сиреневом тумане противоположный берег...

Он взял картинку и повесил у себя в комнате.

Регулярно, раз в неделю, старик Антипов ходил в цех. Он надевал парадный костюм, повязывал галстук, до зеркального блеска начищал ботинки. Пожалуй, он ходил бы и чаще, хоть каждый день — благо пропуск был пожизненный, — но тогда исчезло бы праздничное настроение, потому что слишком частый праздник уже не праздник, а будни. Сначала он бывал в цехе всегда по вторникам, однако скоро заметил, что его ждут: начальник цеха и парторг встречали, словно бы случайно, и сопровождали, как директора или главного инженера. Это не понравилось старику Антипову, и он изменил «расписание», стал приходить в цех в разные дни недели и в разное время.

А по вечерам они с Жуликом пили чай. Старик Антипов приучил к чаю и собаку. Жулик, поборов врожденное отвращение к этому непонятному и невкусному напитку, который испускал незнакомый, чуждый ему запах, честно выхлебывал свое блюдце, чтобы не обижать хозяина, не разочаровывать его. К тому же он видел, с каким удовольствием хозяин пьет чай и, может быть, думал, что это должны делать все.

Обычно после третьей чашки старику Антипову становилось жарко, он начинал потеть и слышал, как учащенно и громко бьется сердце.

Он отодвигал чашку в сторону и говорил:

— Стареем, брат, стареем... — Слова были всегда одни и те же, и Жулик привык к ним. — Сердце-то ишь как колотится! — Он не боялся этого, напротив, ему было необходимо слышать собственное сердце, чтобы не сомневаться, что оно по-прежнему работает. — Подумаешь, — вздыхая, продолжал он, — вроде много прожито, немало и сделано, а оглянуться назад почему-то страшно!.. С чего бы это, а?..

Здесь и Жулику делалось немножко страшновато. Он напрягался весь, прислушиваясь к шорохам и скрипам, к ветру, шумевшему за окном, однако не улавливал среди привычных, знакомых звуков ничего подозрительного, чужого, что было бы достойно внимания, и он удивленно смотрел на хозяина, не понимая, отчего ему страшно.

А старик Антипов не понимал удивления Жулика.

— Ну что?..

Жулик вилял хвостом, ласкался, скулил радостно, объясняя, быть может, что вокруг все в порядке, бояться нечего, можно спокойно допивать чай, заканчивать разговоры и отправляться спать.

— И тебе, брат, скучно? — Он гладил собаку, чесал за ухом, позволяя разок-другой лизнуть лицо.

Жар постепенно отступал, сердце, отдохнув, не билось уже так часто и гулко, и старик Антипов снова принимался за чай. За вечер, с передышками, он выпивал двухлитровый чайник.

Иногда забегала Надя Кострикова или заходил ее муж Борис.

Честно говоря, он не любил и не поощрял этих посещений, догадываясь, что они приходят по необходимости, скорее всего — по просьбе Клавдии, чтобы проверить, жив ли он. К тому же Борис обязательно приносил с собой выпивку, и старик Антипов знал, что эта поллитровка относится на его счет. Не в смысле денег, нет. Просто когда Надя начинает ворчать на мужа, Борис наверняка отговаривается тем, что выпивал он с Захаром Михалычем, а сам, между прочим, уже приходит навеселе! Но не это главное, почему он не любил, когда его навещали Надя или Борис. Главное, что с ними тесно связано собственное прошлое, ушедшие безвозвратно годы... Он ведь замечал, что и Надя с Борисом, бывшие совсем недавно молодыми, приближаются к тому возрасту, когда люди для молодых делаются пожилыми. И, замечая это, еще острее и болезненнее сознавал свою старость...

Иногда он не выдерживал и ругался на Бориса.

— Какая тебе радость в бутылке? Праздник там, гости пришли или горе случилось — это понятно, в такой момент мужику не грех выпить, а в будний-то день зачем?

— Я же не часто, — оправдывался Борис.

— Часто или не часто, не в этом дело. Без надобности, вот что плохо.

— Получка сегодня была.

— Получка — это для семьи праздник. Вот и принес бы Надежде цветов, детям что-нибудь... — Сам старик Антипов никогда не отмечал получку выпивкой. — А, ну тебя!.. Пей, раз душа просит.

Но и ругался он не от досады, не оттого, что боялся за Бориса, которого после смерти Кострикова считал чуть ли не родственником, а чтобы он приходил пореже, не напоминал бы своими посещениями о старости и немощи, которые требуют постоянного присмотра...

— Скажи ты мне, — обращался он к Жулику, — зачем люди родятся на свет?.. Чтобы потом помереть?.. Не должно бы... Явился человек на свет, наследил, исковеркал, извел, что мог и успел, и — помер! Хлопотал, суетился, работал, ел, пил, но какой в этом смысл?.. — Он тяжело вздыхал. — Должен быть смысл. А раз должен, значит, и есть... Тут смотря куда и как повернуть наши с тобой мысли. Почему, например, исковеркал, извел?.. Ведь и построил много, дал жизнь другим людям, чтобы и они могли строить, украшать землю... Вот и мы с тобой построили этот дом, деревья насажали, цветы...

Думать именно о доме было тяжелее всего. Строили дом — счастлив был старик Антипов. Надеялся, что не просто дом строит, а семейное, родовое гнездо... Но семья развалилась, нет больше ее, и с отъездом Натальи он окончательно понял, что как раз дом, гнездо, любовно свитое им, никому не нужно...

Клавдия напрочь отрезанный ломоть. Ни она, ни внучка Татьяна не вернутся сюда, это ясно. Глядишь, зятя еще и в Москву переведут, быстро он поднимается вверх. А их наезды по выходным дням ничего не меняют, потому что приезжают-то они в гости, и для них это не дом вовсе, но приют для отдыха, вроде как дача или, того хуже, не очень приятная обязанность, которую выполняют не оттого, что хочется, — так велит долг...

И вот нежданно-негаданно, нанеся страшную обиду, вылетела из гнезда старшая, любимая внучка... И сколько бы ни думал старик Антипов, сколько бы ни ломал он голову, не мог понять, что заставило Наталью сделать этот шаг. Он не осуждал ее, нет. Он признавал за нею право выбрать ту дорогу в жизни, которая позвала, и хотелось ему теперь одного — знать правду. Но именно правды он и не знал. Бестолковость толкнула ее уехать?.. Не верилось. Должна быть какая-то причина... От любви этого доктора сбежала?.. Если так, тогда все еще поправимо. Это давало надежду, пусть маленькую, едва слышную, но все-таки надежду, что рано или поздно — лишь бы до его смерти — Наталья вернется в дом. Кто знает, может, вернется и не одна. Значит, думал он, обретет новый смысл его собственное дальнейшее существование и он не станет жалеть времени, когда не жил, а был только сторожем при доме...

Михаила он числил как бы в запасе, не особенно рассчитывая на него. Нельзя сказать, что внук был ему менее дорог, чем Наталья, а все же и не было между ними той доверительной близости, какая была между ним и старшей внучкой. Хоть и вырос он здесь, в их доме, однако у него есть родители и потому Михаил не полностью принадлежал деду. В последний год перед армией он частенько ночевал у родителей, и старик Антипов не мог, не считал себя вправе укорять его за это. Конечно, скорее всего Михаил после службы вернется сюда, но может и не вернуться. Когда у человека есть выбор, не угадаешь, как именно он поступит...

— В том-то и дело, Жулик!.. В том-то и дело, что никому мы с тобой, оказывается, не нужны, у каждого свои заботы и интересы... Старые мы стали, ворчим, брюзжим, все не по-нашему, все не так, а кому, ответь ты мне, понравится наше брюзжание?.. Умирать, наверно, пора...

Но умирать совсем не хотелось. Не потому, что он боялся смерти — чего ее бояться, она как и рождение, а может, ее и вовсе не почувствуешь, ибо в смерти не живут, — а потому, что со смертью бы не узнал, каким образом устроится окончательная судьба внуков. Натальи прежде всего, раз не сложилась судьба ее родителей. И если смерть ее отца, а его сына была необходимой, если в этой смерти некого винить, то нечаянная и глупая, как думал он, смерть невестки тяжким бременем, неискупимой виной лежала на его душе. Он проглядел, не сумел (или не захотел суметь?..) устроить так, чтобы Татьяна из госпиталя вернулась в дом, а не искала пристанища у чужих людей.

Вину перед невесткой он никогда не снимал с себя, не забывал ее, и, оставшись один, освобожденный одиночеством от привычных хлопот, старик Антипов сказал себе, что обязательно побывает на могиле Татьяны...

Тогда-то он и поехал на невесткину могилу, чувствуя свою большую вину. А нельзя уйти из жизни, не попросив прощения у всех, перед кем виноват.

Именно чувство вины помешало ему рассказать Наталье, что мать ее лежала в госпитале в Белореченске. И еще то, что он никогда не написал письма доктору, забыл даже ее отчество и потерял адрес. Этого он тоже не мог простить себе...

ГЛАВА XXI

Мало-помалу Наталья привыкала к новой обстановке, к работе. Ей все нравилось здесь, и она была довольна, что решилась уехать сюда. Но временами было неспокойно на душе, и тогда Наталью мучили сомнения. Она представляла, как тоскливо и одиноко без нее деду, как он бродит по дому, не зная, к чему приложить руки, как готовит еду для себя и Жулика, моет посуду, подметает полы...

Успокаивало одно: скоро, совсем уже скоро должен демобилизоваться Михаил, а Наталья знала, что он не хочет жить с родителями. Об этом он писал и в письмах. А в последнем письме, которое она получила уже в Белореченске, Михаил отругал ее за то, что она уехала. Глупый и наивный, он, вероятно, не догадывался, почему она сделала это!.. Как не догадывался и о том, что она всегда знала о его чувствах к ней.

В Наталье было много мальчишеского, была удаль и бесшабашность, а это не могло не вызвать восторга и уважения Михаила, потому что ему как раз не хватало этих качеств. Не будь рядом с ним Натальи, он, наверное, рос бы тихоней, робким мальчиком, не умеющим постоять за себя, во всем похожий на отца. Наталья понимала это, а для самого Михаила поначалу неосознанный, стихийный интерес к двоюродной сестре обернулся драмой. В отличие от Натальи он не ощущал кровного, близкого родства с ней, потому что у него-то были родители, была еще и родная сестра, а Наталья жила рядом как бы сама по себе, отдельно от родителей и сестры, к тому же была независима. С ней старался не спорить даже дед! Ее поступки никогда не расходились со словами, она была немножко взбалмошной, чересчур упрямой, но и целеустремленной зато, всегда добивалась того, что задумала. Наталья совершенно не увлекалась обычными «девчоночьими» делами — нарядами, танцами, разговорами о мальчиках. В ней точно воплотилось все то, о чем мог бы мечтать любой подросток, а главное — она постоянно была рядом, и Михаил влюбился...

Впервые Наталья обратила внимание, что двоюродный брат смотрит на нее с каким-то особенным, напряженным интересом, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Хоть и невелика была между ними разница в возрасте, однако она была уже девушкой, почти женщиной, а он — подростком, мальчишкой в сущности.

Однажды, когда она рано утром шла по скользким мосткам, чтобы искупаться, шла, балансируя руками и боясь оступиться, отчего смуглое, прогретое солнцем тело было напряжено, натянуто все, она почувствовала, что кто-то следит за нею. Наталья оглянулась, откинув на сторону волосы, и увидала в окне большой комнаты голову Михаила, которая мигом убралась за занавеску. Наталья усмехнулась, передернула плечами, не вполне понимая, что произошло, и не бросилась сразу в воду, как это делала всегда, но села на краю мостков, обняв ноги и подтянув коленки к подбородку. Сидела в такой позе долго, пока не свело судорогой икры, уверенная, что Михаил наблюдает из окна. «И пусть, — думала она. — Вот дурачок!..»

Для нее это была игра. Приятная, щекочущая самолюбие забава. Ей даже нравилось дразнить Михаила, нарочито демонстрируя свое отлично сложенное тело, и это было, в общем-то, естественным поведением девушки, начинающей сознавать себя женщиной.

Однако Михаил оставался для нее только братом.

Много позднее Наталья поняла, что ее игра, казавшаяся ей пустяком, зашла далеко... Тогда она попыталась взять на себя роль свахи. Знакомила Михаила с какими-то подругами, специально приводила их в дом, но Михаил оставался равнодушен к ним, его интересовала Наталья, и больше никто. Одно время она собиралась даже переселиться из-за этого в общежитие, но пожалела тогда деда...

Судя по письмам, Михаил за время службы ничуть не охладел к ней, похоже, он оберегал свое чувство, лелеял его. Правда, о любви в письмах не было ни слова, постороннему они могли бы показаться даже слишком сухими, но именно эта нарочитая сухость и выдавала Михаила с головой...

«Ничего, все обойдется, — уговаривала себя Налья. — Он повзрослеет в армии и в конце концов поймет, что это глупо... К тому же, вернувшись домой, не будет каждый день видеть меня, появятся девушки, и все забудется...»

Не было у нее иного выхода, как только уехать. А дед простит. Он простит, даже если не поймет...

Как-то Наталья спустилась на первый этаж позавтракать — там был ресторан, — села за свободный столик возле окна, собралась почитать газету, но к ней подошел молодой мужчина.

— Простите, — сказал он, — у вас не занято?

Ей хотелось ответить, что места за столом не заняты, но что в зале полным-полно совершенно свободных столов и он мог бы сесть за любой, а не мешать здесь, но вместо этого она ответила:

— Нет.

— Тогда, если вы ничего не имеете против...

— Не имею.

Она мельком взглянула на него, и он показался ей знакомым. Где-то Наталья видела этого человека.

— Вы ведь тоже живете в гостинице? — усаживаясь, спросил он.

Она вспомнила, что встречала его в коридоре гостиницы.

— Допустим.

— В командировке?

— Нет, не в командировке, — ответила она с раздражением.

Он-то наверняка здесь в командировке, подумала Наталья, и пытается познакомиться, чтобы завести банальную интрижку, убить провинциальную скуку и заодно немножко развлечься. Был он немногим старше Натальи, лет тридцати, предположила она, и, можно сказать, обладал приятной внешностью. Скорее всего, инженер, врач или инспектор. Наверное, приехал проверять кого-нибудь.

Подошла официантка.

Наталья заказала салат из помидоров, сметану и судака по-польски. Еще чай.

— Вы давно приехали? — поинтересовался мужчина, когда официантка, приняв заказ, отошла.

Наталья подняла голову, пристально посмотрела на него и сказала сухо, не скрывая недовольства:

— Я приехала недавно. Не в командировку. Работаю в местной газете. Мне двадцать четыре года, незамужняя. Раньше жила в Ленинграде. Курю. Алкогольные напитки употребляю в умеренном количестве, обожаю шампанское и хорошее сухое вино. Детей нет. Еще вопросы будут?..

Она была убеждена, что теперь-то мужчина отстанет от нее, поняв, что на легкую интрижку рассчитывать нечего. А он, вместо того чтобы смутиться, что было бы в его положении естественно, и пробормотать невнятные и неискренние извинения, неожиданно громко рассмеялся, откинувшись на спинку тонконогого стула.

— Над чем вы смеетесь? Скажите, может быть, и я с вами посмеюсь!

— Видите ли, — сказал он, — я тоже приехал сюда не в командировку. Но раньше вас.

— Какое замечательное совпадение! — Она не поверила ему.

— Насчет замечательности не знаю. Тем более, вы мне не верите.

— Это имеет значение?

Тут официантка принесла вилки, хлеб и пиво, которое заказывал мужчина. Наталья поискала глазами салфетки. Их не было. Мужчина встал, куда-то сходил и принес салфетки в желтом пластмассовом стакане.

— Сервис, — сказал он, — здесь положен после восемнадцати.

— Благодарю, вы очень любезны.

Подали салат и горячее. Рыба оказалась вкусная. Наталья ела с удовольствием. Она вообще любила рыбу.

— Здесь хорошо кормят, — сказал мужчина.

Наталья промолчала. Она вовсе не собиралась поддерживать этот ненужный и никчемный разговор.

— Шеф-повар молодец!

— Ваш друг? — не выдержала Наталья и усмехнулась. — Вероятно, симпатичная девица?

— Была лет сорок назад.

— Ах так.

— Между прочим, я ведь действительно приехал суда на работу. По профессии я архитектор.

— Разумеется, главный? — съехидничала она.

— Правильнее — районный, но обычно называют главным.

— И что же вас как архитектора привлекает в Белореченске? Будущее города или его прошлое? — Она откровенно издевалась над ним, и он понял это.

— Оклад, если угодно.

— Не думаю, чтобы вам положили большой оклад. Ни полевых, ни полярных, по-моему, здесь не платят.

— Ничего, вполне приличный оклад. Ну, а вас что привлекло? Наверняка не оклад, потому что, насколько мне известно, в районных газетах платят мало и гонорары низкие.

— Вы хорошо осведомлены, — сказала Наталья, злясь на себя за то, что поддерживает разговор. — А привлекла меня случайность.

— Простите, я многим рискую, если позволю себе спросить ваше имя? Меня зовут Сергей.

— А меня — Наталья Михайловна. Еще что вас интересует?

— И многое, и... ничего.

— Неужели вам не хочется узнать, как я отношусь к современной поэзии и музыке, к архитектуре? Не увлекаюсь ли спортом и если да, то каким видом?..

— Знаете, не хочется, — сказал он. — Все, что вы считали нужным рассказать о себе, вы уже рассказали.

Сергей не смущался, не чувствовал себя побитым, на что втайне надеялась Наталья, и это раздражало ее гораздо больше, чем разговор.

— В таком случае, — сказала она с вызовом, — я позволю себе проявить женское любопытство.

— Ради бога!

— Вы женаты?

— Это сложный вопрос.

— Именно так я и подумала. — Она облегченно вздохнула. Все сходилось, человек решил приударить за ней.

— Вы неправильно меня поняли, — сказал он. — Видите ли, есть такое выражение «соломенная вдова»...

— Не надо, не рассказывайте, — остановила его Наталья. — К тому же, я не верю в... соломенных вдовцов.

— Извините.

— Не стоит беспокоиться.

Она выпила чай, положила на стол деньги и пошла к выходу. Архитектор тоже поднялся и догнал ее у двери.

— Вы к себе наверх?

— Увы, я на работу!

— Жаль, — разочарованно сказал он. — Я бы показал вам город.

— А разве вам не нужно на работу?

— Знакомство с памятниками старины входит в круг моих служебных обязанностей.

— Вы хорошо устроились. Люди за такое знакомство платят деньги, а вам их платит государство.

— Не волнуйтесь, платит не зря.

— Я и не волнуюсь, — сказала Наталья. — Просто очередной парадокс.

— Есть генеральный план — правда, пока не утвержденный — реконструкции города, — говорил Сергей, идя рядом. Они вышли уже на улицу. — И я, естественно, должен досконально знать конкретные местные условия, чтобы не наломать дров с этой реконструкцией. Город старинный, здесь нужно быть очень осторожным. К сожалению, нет ни достаточно полных каталогов, ни систематических описаний памятников, все случайно и разбросано по многочисленным источникам, не всегда заслуживающим доверия. Практически приходится начинать с нуля...

— Понимаю, — сказала Наталья, не замечая, что они идут по площади и приближаются к чайной. — Но в Белореченске живет один интересный человек, он, кажется, мог бы быть вам полезен...

— Белов? — спросил Сергей.

— Да, Аркадий Петрович.

— Человек он по-своему любопытный, это верно... Но дилетант, увы! Живет на энтузиазме и любви к своему краю.

— Это плохо? — удивилась Наталья.

— Это прекрасно! — сказал Сергей. — Но что касается полезности... Все его знания или сведения, как хотите, требуют тщательной проверки. И вообще он больше занимается археологией. Правда, у него приличная библиотека, и я ею пользуюсь. Слава богу, он бескорыстен.

— Редкое качество.

— Пожалуй, — согласился Сергей. — Кажется, вы пришли?

Наталья удивленно огляделась. Действительно, они были возле редакции.

— Спасибо, что проводили. Было очень интересно послушать вас.

— Надеюсь, мы еще увидимся?

— Все может быть.

— Я хотел бы показать вам город, он этого заслуживает, честное слово! В монастыре вы не побывали?

— Пока нет.

— Что вы! — воскликнул Сергей. — Это сделать необходимо, и в самое ближайшее время.

— Почему же в ближайшее? — спросила Наталья.

— Осенью там замечательно. В выходной махнем?

— Посмотрим.

Из «КРАТКОГО ИСТОРИЧЕСКОГО ОЧЕРКА», написанного бывшим учителем Белореченской средней школы № 2 краеведом-любителем А. П. Беловым:

«История Белореченска уходит своими корнями в седую древность, в долетописную старину. Согласно некоторым источникам, на месте нынешнего города еще в IX веке существовало постоянное поселение, основанное пришедшими из Приднепровья южными славянами. Однако первое летописное упоминание относится примерно к 1171 году, и эта дата принята в настоящее время как год основания Белореченска, возникшего в устье реки Сыроти, при ее впадении в реку Белую. Название поселения, очевидно, произошло от знаменитых порогов, расположенных в нескольких километрах выше по течению реки (сейчас их не видно, они оказались затопленными в результате строительства гидросооружений), где вода была белой от пены и сильных бурунов.

Белореченск много раз выгорал дотла, подвергался опустошительным набегам кочевников — унгров, татар, — северных племен, а также страдал от постоянных междоусобиц русских князей. Но всякий раз, подобно легендарной птице Феникс, город вновь и вновь поднимался из руин и пепла, являя один из бесчисленных примеров мужества и стойкости русского народа, его любви к Родине.

Местные жители издавна занимались различными промыслами, торговлей с соседними и дальними городами, рыбной ловлей, охотой, добычей соли, выжиганием древесного угля и в меньшей степени землепашеством, чему мешали климатические условия и сильно засоленные почвы. Зато славилось и славится молочное животноводство: на заливных лугах рек Белой и Сыроти, а также по берегам озера Долгого прекрасные травостои.

Город богат памятниками старины, которые являются всенародным достоянием. Так, еще в 1183 году здешними зодчими была воздвигнута каменная церковь Спаса Преображения. Одноглавый, четырехстолпный храм с тремя апсидами, с толстыми стенами и узкими оконными проемами сохранился по сей день. Это один из древнейших памятников архитектуры. К наиболее значительным памятникам древнерусского зодчества нужно также отнести церковь Успения, построенную на рубеже XII—XIII веков, церковь Иоанна Предтечи (предположительно — конец XIII века), Гостиный ряд (XV век, реконструкция XVII века), церкви Михаила-архангела, Ильи-пророка и др. Заметное место в ряду прочих исторических памятников занимает родовое имение князей Белопольских, в особенности же парк, частично устроенный по проекту и при участии англичанина Шпарро в XVIII веке. К сожалению, в настоящее время парк этот одичал и для его восстановления в первоначальном виде требуются значительные средства.

Особое место занимают церковь Богоявления и знаменитый Спасо-Преображенский монастырь.

Церковь Богоявления — вершина мастерства русских зодчих XV—XVI веков — является памятником мирового значения. Она имеет 15 глав. После большого пожара, случившегося в начале XVIII века, средняя глава была заменена новой, которая венчает этот великолепный памятник и сегодня...

Спасо-Преображенский монастырь был заложен в 1381 году, вскоре после победы русского воинства под руководством князя Дмитрия Донского на Куликовом поле. Строился монастырь долго и окончательно был завершен лишь в 1403 году. Основателем его считается монах Никон. Как повествует житие Никона (в миру Кузьма), попав в эти края, он как-то взошел на пригорок и увидал прекрасные дали, которые поразили его воображение, — леса, луга, прозрачное озеро... Здесь он вкопал деревянный крест и вырыл землянку. Потом к нему присоединились другие пустынники, и они сообща, «сами собой», срубили деревянную церковь (не сохранилась). В дальнейшем монастырь строился, расширялся и теперешний свой вид приобрел к концу XV века.

Необходимо отметить, что место, выбранное монахом Никоном, и сегодня поражает нас своей красотой. Монастырь стоит на берегу озера Долгого, на высоком его берегу, окруженный сосновыми борами, и главы его церквей и звонниц отражаются, как в зеркале, в прозрачной голубой воде.

До Великой Октябрьской социалистической революции и в первые годы после революции город Белореченск был заброшенным уездным городком, каких в России тысячи и тысячи. Но в результате строительства гидросооружений город получил собственную ГЭС, река Белая на всем ее протяжении стала судоходной, и началось бурное развитие местной промышленности и экономики.

Если до революции в Белореченске проживало немногим более 10 тысяч человек — мелкие торговцы, ремесленники, мещане, — то в настоящее время в городе проживают десятки тысяч жителей, он является районным центром с развитой промышленностью. В первую очередь — это ГЭС, задействованная в Единую систему Северо-Западного энергетического кольца. Затем мощные мастерские «Сельхозтехники», ремонтно-механический и молочный заводы, тарная и швейная фабрики. В стадии проектирования находится завод по производству запасных частей для сельхозмашин, со строительством которого связаны еще более широкие перспективы.

Нельзя не отметить, что все это построено за годы Советской власти.

Белореченск располагает прекрасным Домом культуры с кинозалом на 280 мест, с комнатами для кружковой работы. Успешно работает оркестр народных инструментов, занявший в 1965 году III место на областном смотре художественной самодеятельности. Кроме того, в городе недавно открыт широкоэкранный кинотеатр «Большевик», есть хороший клуб при молочном заводе. На живописном берегу реки Сыроти, протекающей в черте города, построено молодежное кафе «Парус». Значительно расширены и реконструированы поликлиника и районная больница, а особняк князей Белопольских (во время Великой Отечественной войны в нем размещался госпиталь) будет подвергнут реставрации, и там, на базе недавно открытых грязевых источников, откроется санаторий.

В последние годы построены два детских сада, ясли, средняя школа и родильный дом.

Основу жилищного фонда города пока еще составляют деревянные дома, многие из которых обветшали. Однако в дальнейшем намечено строить многоэтажные жилые здания со всеми коммунальными удобствами. К 1980—1985 годам население Белореченска возрастет в несколько раз. Город преобразится: на месте нынешних пустырей появятся широкие проспекты, улицы, площади, оденутся в гранит берега Сыроти. По существу, будет построен новый город, а нынешний центр с историческими памятниками станет заповедным...»

ГЛАВА XXII

Осень в Белореченске стояла на редкость сухая и теплая. Всего неделю в сентябре шли дожди, а после установилась по-настоящему летняя погода. Дни были солнечные, светлые, и по выходным толпы людей стремились в окрестные леса за грибами и просто отдохнуть. Такого обилия грибов, как в этом году, не бывало уже давно.

В одно из воскресений Сергей пригласил Наталью съездить в Спасо-Преображенский монастырь. К тому времени их отношения сделались если и не вполне дружескими, то во всяком случае хорошими, приятельскими. Пожалуй, иначе не могло и быть, потому что жили они в гостинице рядом, им было о чем поговорить, были у них и общие интересы. Наталья нисколько не удивилась бы, если бы нашлись и общие знакомые в Ленинграде. Мир столь же тесен, сколь и огромен.

Наталья согласилась поехать в монастырь с радостью. Лучшего гида, чем Сергей, трудно было найти. Он довольно хорошо знал город, его прошлое, принимал участие в работе над Генеральным планом реконструкции и развития Белореченска. В сущности, именно поэтому его и пригласили сюда.

Они ехали на исполкомовском «газике», и Сергей сам вел машину.

Прежде Наталья не увлекалась стариной, даже считала это увлечение очередной модой, преходящей, как всякая другая мода, чудачеством интеллигенции. Но, побывав проездом в Белореченске, она открыла для себя много нового, неожиданного, а прожив здесь около месяца, не то чтобы заразилась этой повальной «болезнью» века, а поняла, что немногочисленные уже вещественные, материальные следы далекого прошлого России, оставленные в наследство предками, достойны восхищения. Может быть, и преклонения.

Однако в монастырь она поехала не столько «поглазеть» — это от нее не уйдет, раз она здесь живет, — сколько отдохнуть, рассеяться, посмотреть на окрестности, о неповторимости которых наслышалась от старожилов Белореченска.

Тотчас за городом дорога уходила в лес. Машина, легко подпрыгивая на ухабах, бежала как бы по длинному, причудливо изогнутому коридору, где за каждым поворотом ожидаешь чего-то необычного, сказочного, ожидаешь маленького чуда, а по сторонам этого живого коридора — одна к одной и с виду совершенно одинаковые, как близнецы, — стояли крепкие, гладкие сосны. Стройные, солнечные их стволы вытягивались так высоко, что крон не было видно из машины.

«По таким дорогам, — думала Наталья, — нужно ходить пешком. Каждый метр — неповторимый пейзаж... Перенести бы все это на бумагу или холст, но чтобы не исказить, не нарушить ничего... Возможно ли это?..»

Вынырнув из леса, дорога запетляла берегом Сыроти, повторяя, словно по лекалу, ее извилины...

«Кто прокладывал эти дороги? — снова думала Наталья. — Ведь не строили их специально, не проектировали, они существуют, наверное, с незапамятных времен. Их протаптывали, нахаживали. И обязательно любознательные люди, чувствующие красоту, очарование природы... Кратчайший путь — прямая — был бы, пожалуй, утомительным, потому что был бы и скучным...»

За поворотом, многоглаво и торжественно возвеличиваясь над окрестностями, взору открылся монастырь. Зрелище это было настолько впечатляющим, сильным, что Наталья невольно вцепилась пальцами в скобу.

Сергей остановил машину.

— Господи, какая прелесть! — сказала Наталья тихо. — Чудо. Просто чудо... — Она вышла из машины.

— Да, это строилось всерьез и навечно, — согласился Сергей. — Пример из учебника.

— Из какого учебника? — не поняла Наталья.

— Идеальное сочетание функционального и эстетического. Отсюда и выразительность. Это то, что мы называем гармонией. А секрет, в сущности, прост: зодчие учли не только функциональные требования, но и конкретные условия — рельеф местности, освещенность, близость большой водной поверхности, климат. Представьте, что этот монастырь, например, поменяли местами с Кирилло-Белозерским монастырем...

— Я там не была.

— Неважно. Так вот, поменяйте их местами, и исчезнут сразу два чуда. Оба монастыря окажутся рядовыми комплексами, маленькими крепостями, чем они и являются вообще-то. А чуда в этом нет. Есть добротный проект, правда, не типовой, а индивидуальный, удачная привязка. Весь секрет красоты. — Сергей, прищурившись, смотрел на Наталью и улыбался.

— Все так просто? — удивленно и чуточку разочарованно сказала она.

— Увы!

— Тогда хорошо, что большинство людей не понимают этого, что они не знают секрета, превращающего обычное в необычное, в чудо. Иначе прекрасное перестало бы быть прекрасным.

— Отчего же?.. — Сергей пожал недоуменно плечами. — Знание никогда и никому не мешало. Художник, создающий шедевр, отлично понимает, что́ он создает, а между тем это для него работа, ремесло.

— Не берусь спорить, — сказала Наталья, — но и согласиться не могу. Не хочу. Кстати, если это так просто и ясно, почему же теперь не строят — не строите! — ничего похожего?

— Наивный вопрос неспециалиста, Наташа. Строить сегодня нечто похожее нет надобности. При всем том, что архитектура — искусство, она все-таки и своего рода производство, товар, если хотите. Товарные отношения, как вы знаете, основаны на спросе и предложении. Построить такой монастырь при современном развитии техники не составляет труда. Но кому он нужен? Для чего его строить?.. Чтобы разместить в нем заводоуправление или правление колхоза? Дорого, неудобно. Функциональные требования придут в противоречие с эстетическими...

— Монастырь не нужен, я согласна, — сказала Наталья.

— Понимаю. — Сергей усмехнулся. — Современные типовые дома, Наташенька, плохи не сами по себе. Проще говоря, они не несут заложенных в себе недостатков, это ошибочное мнение. Они только кажутся плохими, потому что их много. Постройте город из одних монастырей и дворцов, и вам станет грустно. А главное... Знаете, вот мы с вами любуемся, спорим, отдаем должное строителям, но как-то не думаем о том, что монахам, жившим здесь, было не шибко удобно жить! Малогабаритная квартира в пятиэтажном панельном доме — это, разумеется, не бог весть какое достижение, но жить в такой квартире много приятнее и удобнее, чем в келье. Мы восхищаемся формой, забыв о содержании.

— Не знаю. Наверное, вы в чем-то правы. Но ведь монахам и нужны были именно кельи, а не квартиры!

— Ошибаетесь, — сказал Сергей. — От монастыря, поскольку он был прежде всего крепостью, требовалась высокая прочность. Сначала прочность, а потом жилые норы. Но чем просторнее норы, тем меньше прочность! Сводчатые перекрытия и оконца-щели тоже не фантазия зодчих, не красота, как таковая, а жестокая необходимость.

Наталья понимала, что Сергей лучше ее разбирается в этих вопросах, ему, как говорится, виднее. Но все же, против желания соглашаясь с ним, она не хотела, чтобы он был прав безусловно. Слишком это рационально, стандартно, а ведь подлинная красота всегда нарушает, ломает стандарты, не считается с рациональностью, выходит за рамки обычного и обыденного, она не может быть объяснена до конца. В подлинной красоте непременно есть какая-то тайна, пусть маленькая, но — тайна...

— А почему монастырь построили именно здесь? — спросила она.

— Ну, во-первых, когда его строили, не задумывались об удобствах для современных туристов, — ответил Сергей. — Во-вторых, святое дело — темное дело. — Ему понравилась собственная шутка, и он повторил: — Именно темное. А если серьезно... Рассказывают, что сначала в этих местах объявился некий пришлый монах, потом построили церквушку, а еще потом будто бы объявилась некая чудотворная икона. А когда есть чудо, как же не быть монастырю?

— Шутите?

— Только отчасти. Вообще же здесь был во́лок. Монастырь стоит на водоразделе. Удобный путь.

— Из варяг в греки? — пошутила и Наталья.

— Очевидно. Но на эту тему вас лучше просветит Белов. А меня гораздо больше интересует будущее. Старина, я понимаю, — прекрасно и необходимо, но потомкам нашим жить не в прошлом, а в будущем. Это будущее мы строим сегодня. Праздный турист имеет право забывать об этом. Я — нет.

— По-вашему, прошлое и будущее несовместимы?

— О совместимости нет речи, — ответил Сергей чуточку покровительственно. — Речь может идти о взаимосвязи. Эта взаимосвязь осуществляется через настоящее, и о сегодняшнем настоящем, Наташа, которое завтра станет будущим, наши потомки будут судить не по тому, что мы сохранили или сохраним, а по тому, что создали и создадим сами. Согласны?..

— Отчасти.

— Конкретно!

— Я думаю, что сохранять и строить — понятия не антагонистические, — сказала Наталья без особенной уверенности. То есть она была уверена, что права, но не была уверена в том, что ее аргументы достаточно убедительны. — На развалинах ведь строить гораздо труднее. И потом... — Она взглянула на Сергея. — Вы словно боитесь суда потомков, а суда предков?

— Ну, мистика! — Он громко рассмеялся и неожиданно обнял ее, привлекая к себе.

Она оттолкнула его:

— Это что, бесплатное приложение к экскурсии?

— Простите, Наташа... А что касается суда предков...

— Я поняла: вы его не боитесь. Давайте лучше поедем.

Наталья села теперь на заднее сиденье. Сергей включил зажигание.

— Обратно в город, — попросила она.

— А монастырь?

— В другой раз.

Наталья не злилась на Сергея. Скорее, злилась она на себя. Потому что должна была предвидеть это. Обязана. Значит, дала повод. Мужчина, тем более такой, как Сергей, никогда не позволит ничего подобного, если женщина не даст к тому повода.

Какое-то время они ехали молча. Первой не выдержала Наталья.

— Сергей Владимирович, а почему вы не перевезете в Белореченск семью?

— Сам не знаю, — ответил он. — Впрочем, семьи как таковой у нас нет. Не получилась семья. Я поэтому и согласился поехать сюда.

— Ничего, — сказала Наталья. — Все наладится, все образуется, как любит говорить мой дед.

— У вас мудрый дедушка. Но я не думаю, что может наладиться наша семейная жизнь.

— Но это зависит от вас.

— Если бы!.. — вздохнул он.

— Вы же мужчина.

— Разве мужчины не имеют такое же право на личное счастье, какое имеют женщины? — спросил Сергей.

— Знаете, я совсем не помню отца. Родилась, когда его уже не было, погиб на фронте. И мать не помню... Меня вырастил дедушка. Ему не было пятидесяти, когда умерла его жена, моя бабушка. Он до сих пор один... — Наталья нахмурилась. Она живо представила старика Антипова, как он поднимается утром, заходит на кухню, ставит на плитку чайник или растапливает, если холодно, плиту, кормит Жулика, потом завтракает сам, и бродит, бродит по дому, по двору, часто оказываясь у калитки и глядя на дорогу, по которой приходит почтальон.

— Вы не закончили свою мысль, — потревожил ее Сергей.

— Ее и не было, — ответила Наталья. — Просто задумалась... Никто, наверное, не знает, что такое на самом деле счастье. Может быть, оно в том, чтобы брать. А может, чтобы давать... Вас никогда не тревожит ощущение беспокойства, чувство, что вы не нужны людям, что и без вас мир оставался бы точно таким, каков он есть?.. Я иногда думаю, что существую на свете, как ноль. Рядом с другой цифрой вроде что-то и значу, а сама по себе — ничто...

— Честно говоря, меня такие тоскливые мысли не одолевают. По-моему, все кому-то нужны и необходимы. В противном случае на свете жили бы одни только избранные.

— Наверно... У меня был знакомый врач, прекрасный специалист и добрейший человек... — Наталья улыбнулась, вспомнив, как Борис Анатольевич смешно вытирал очки полой пиджака, и его виноватый вид, когда он говорил о любви, и — странно — сейчас он не казался ей приторно-надоедливым, а его убежденность в том, что его профессия более всего необходима людям, что она — самая, может быть, важная профессия на земле, эта убежденность, подумала Наталья, очень трогательна и, пожалуй, достойна не осмеяния, но уважения.

— И что же ваш знакомый врач?

— Хороший человек. Наверно, все люди по-своему хорошие.

— Откуда же берутся сволочи? — с иронией спросил Сергей.

— А из числа хороших же людей, — ответила Наталья. — Да ведь кто-то любит и сволочей, Сергей Владимирович. Кто-то жалеет их, для кого-то они замечательные.

— Занимательная философия, — сказал он, и она увидела в зеркальце его усмешку.

— Это дает возможность спокойно принимать людей не такими, какими хочется их видеть нам, а каковы они есть.

— А если мне, например, не хочется вообще принимать некоего гражданина икс?..

— Это ваше личное дело. Только не объявляйте другим, что он — сволочь. Помните, что для него-то сволочь вы.

— Но я-то знаю, что это не так! — воскликнул Сергей весело.

— Не знаете, а считаете, — возразила Наталья. — Привыкли считать, потому что вам это удобно и приятно.

Сергей ничего не ответил, и всю оставшуюся дорогу они проехали молча, недовольные друг другом или каждый собой. Стали попадаться грибники, и Наталья почему-то подумала, не зайти ли ей к Колесниковым. Ираида Александровна приглашала, у них очень мило и непринужденно.

— Остановите здесь, — попросила она Сергея.

Колесниковы жили на окраине.

— Вечером увидимся? — Кажется, он выполнил просьбу с удовольствием.

— Будет видно, — сказала она.

Наталья шла по обочине, где не было пыли. Она уже собралась свернуть в проулок, к дому Колесниковых, когда ее окликнул Зиновий Евграфович.

— Гуляем, Наталья Михайловна? День добрый.

— Здравствуйте, — смутилась Наталья.

— Я вот по грибы ходил, — сказал он. — Хорошо в лесу! Прямо упоение какое-то, честное слово. Люблю лес. Особенно осенью. Осенний лес, как зрелая женщина, мать... Ничего лишнего, необязательного, никаких украшений, а все равно прекрасно! Или именно поэтому и прекрасно?

— Вы поэт, Зиновий Евграфович.

— Какое там! — сказал он. — Но время от времени появляется желание поразмышлять, поискать соответствия между собственной личностью и прародительницей всего живого. — Он улыбался своими по-детски чистыми глазами. На нем была старенькая телогрейка, подпоясанная брезентовым солдатским ремнем, фетровая темно-зеленая шляпа с поникшими от ветхости полями, на которых висела паутина, высокие резиновые сапоги, с отвернутыми голенищами. В одной руке он держал корзину, прикрытую листьями, в другой — суковатую палку. — У Колесниковых были?

— Только собираюсь к ним.

— Я видел их в лесу. Вы любите грибы?

— Собирать не умею, а есть люблю, — сказала Наталья.

— Да, настоящий гриб надо искать. Зайдемте к нам, Наталья Михайловна, — неожиданно пригласил Зиновий Евграфович. — Жена быстренько поджарит свежих боровичков.

— Спасибо, я обещала зайти к Ираиде Александровне.

— Я думаю, что они еще не вернулись.

— Тогда пойду домой отдыхать. Устала.

— Да что же вам делать в гостинице? Скучища ведь там, однообразие. А моя супруга хочет с вами познакомиться. Все велит привести вас. Остальных-то она знает. Телевизор посмотрим, сегодня замечательный фильм — «Путь к причалу».

Наталья и сама не знала, почему отказывается от приглашения, но принять его не могла.

— Нет, Зиновий Евграфович. Голова разболелась...

— А, это от воздуха! — сказал он. — Примите анальгин или тройчатку и выпейте крепкого горячего чаю. Ну, всего хорошего. — Он приподнял шляпу.

Все-таки Наталья решила зайти к Колесниковым, не хотелось сидеть одной в номере. К тому же наверняка придет Сергей... Вообще-то она не имела ничего против него, он даже нравился Наталье, с ним интересно, однако сегодняшний его поступок почему-то вызвал легкую неприязнь.

Колесниковы были дома.

Муж Ираиды Александровны и свекровь сидели посреди двора и чистили грибы, а сама хозяйка возилась у сарая.

— Привет, Наташенька! — радостно воскликнула она и поставила на землю ведро с пойлом для свиньи. — Проходи, проходи, я сейчас освобожусь.

Старуха острым своим взглядом окинула Наталью, и Наталья подумала невольно, что хорошо, что надела брюки, а не мини-юбку.

— Пойдем, я покажу тебе наше хозяйство, — позвала Ираида Александровна.

Хозяйство было большое и крепкое. За домом — сад и огород, на задах — рубленая баня. В просторном сарае отдельные загородки для свиньи, для гусей и для кур. Сюда было проведено электричество, и Ираида Александровна объяснила, что это придумал муж. Куры якобы принимают электрический свет за солнечный и поэтому несутся с небольшими перерывами круглый год.

— Здорово, верно? А за баней он еще пруд для гусей вырыл. К ноябрьским заколем борова, приходи в гости на свежую печенку...

Наталья, слушая Ираиду Александровну, почему-то злилась. Ей казалось нелепым все это — куры, гуси, свинья... Простительно, думала она, когда натуральным хозяйством занимаются люди малообразованные, многодетные, а Колесниковы оба вроде интеллигенты, зачем им-то копаться в грязи?..

— Мой Павел вообще золотой муж, — сгребая вилами навоз в загородке у свиньи, говорила Ираида Александровна. — Не курит, почти совсем не пьет, только по праздникам немножко, а делать по дому умеет все-все! Мы никогда не нанимаем людей, чтобы ремонт сделать или еще что-нибудь, он все сам. Подай-ка мне грабли, — попросила она.

Наталья вдруг почувствовала, что ее тошнит. Она прикрыла рукой рот и выбежала из сарая на воздух.

Прислонилась к стене и с трудом проглотила слюну. Голова кружилась.

Тотчас выбежала и Ираида Александровна.

— Что с тобой, Наташенька?

— Голова болит и кружится...

— А у тебя это... — Она подозрительно посмотрела на Наталью.

— У меня просто мигрень.

— Тогда иди полежи на веранде. Там есть диван. Я управлюсь, и будем обедать.

— Лучше я пойду к себе, — сказала Наталья. — Полежу в гостинице. У меня там таблетки есть.

— Смотри. Павел проводит тебя.

— Не надо, дойду сама.

Она быстро прошла мимо мужа Ираиды Александровны и свекрови, которые все еще чистили грибы, и старуха проводила ее долгим, понимающим взглядом.

— Все они, красавицы столичные, такие, — проворчала она. — Тьфу, смотреть тошно!

— У нее мигрень! — наклоняясь, крикнула Ираида Александровна.

— Червивых много принесли, — сказала старуха.

— Сухо нынче, — проговорил хозяин.

ГЛАВА XXIII

В этот раз, как обычно, старик Антипов встретил почтальоншу у калитки.

— Доброе утро! — поздоровалась она.

— Доброе, — ответил он, разгибаясь и прислоняя метлу к забору. Встречать-то он почтальоншу встречал, однако делал при этом вид, что занят работой во дворе. — Что нового на свете?

— Есть новости, Захар Михайлович, — ответила она, передавая свернутые газеты и письмо. — Приказ о демобилизации напечатан, ждите внука скоро.

Он прошел в дом, отыскал очки и дважды внимательно перечитал приказ министра обороны. Отложив газету, сказал Жулику:

— Ну вот, приедет Михаил, веселее нам будет... — Вздохнув, он взялся за письмо от Натальи, и тут кто-то постучался.

«Кто бы это мог быть?..» — подумал старик Антипов, положил письмо на стол и пошел открывать.

Это был Борис Анатольевич.

— Здравствуйте, — смущенно пробормотал он, переминаясь с ноги на ногу. — Извините, пожалуйста, за беспокойство... Вы меня узнаете?

— Узнаю, а как же. Проходите, никакого беспокойства нет, мы вдвоем с Жуликом скучаем. — Он посторонился, пропуская неожиданного гостя вперед.

— Я звонил Наташе на работу, а мне ответили, что она уволилась давно, — объяснил Борис Анатольевич, с опаской поглядывая на Жулика. — Понимаете, я уезжал в командировку, ничего не знал...

— Уволилась, — подтвердил старик Антипов, показывая дорогу в кухню. Пригласить гостя в комнату он не догадался.

— Что-нибудь случилось? — взволновался Борис Анатольевич. Ему не приходило в голову, что люди иногда увольняются и просто так.

— Да нет, все в порядке...

Старик Антипов увидел на столе Натальино письмо, оно лежало не вынутое из конверта, адресом кверху. Он как бы нечаянно смахнул письмо на пол, наклонился, поднял и положил уже адресом вниз. Но, кажется, Борис Анатольевич успел прочесть обратный адрес...

— Она уехала?

— Наталья-то? Уехала ненадолго, скоро вернется. И внук тоже, которого вы лечили.

— Поздравляю, — сказал Борис Анатольевич. — Уже демобилизуется?

— Да, сегодня вот приказ опубликован. А вы присели бы, в ногах, говорят, правды нет.

Борис Анатольевич сел на краешек табуретки.

— Простите, какой породы ваша собака?

Жулик, точно понимая, что речь идет о нем, навострил уши, насторожился, прислушиваясь.

— Царской, — сказал старик Антипов и улыбнулся.

— Очень симпатичный пес. Кусается?

— Во сне других собак кусает, наверно, а так нет, он добрый.

— Где-то я читал, что дворняжки самые умные собаки. Они наследуют от своих случайных родителей наиболее ценные, необходимые в борьбе за выживание навыки. Естественный отбор — великая сила и мудрость природы! Иди ко мне!.. — позвал Борис Анатольевич и похлопал ладошкой по колену. — Ну, иди!

Жулик поджал хвост и отвернулся.

— Он к чужим не идет.

— Видите! А какая-нибудь породистая болонка тотчас бы пошла, потому что привыкла к ласке. Наташа где сейчас работает?

— В газете.

— Значит, она в командировке?

— В командировке, — сказал старик Антипов, досадуя, что гость так легко выпытывает у него все, что ему нужно. А Наталья просила ничего не говорить, если он вдруг придет. — Чайку с нами не хотите выпить?

— Чайку?.. — Борис Анатольевич огляделся, словно ждал увидеть еще кого-нибудь. — Знаете, с удовольствием. — И покраснел.

— Вы покрепче или нормальный любите?

— Вообще-то мне все равно, но если можно, давайте покрепче. Я прямо с дежурства. Очень интересного больного привезли ночью в клинику. Редкий случай! Молодой парень. Сотрясение головного мозга, сломаны три ребра, две фаланги на правой руке и сложнейший перелом челюсти. А он улыбается!..

— Кто ж его так разукрасил?

— На улице. Говорит, что незнакомые. Милиция разберется.

— Пьяный небось?

— Не сказал бы. Знаете, Захар Михайлович, в литературе я встречал описания подобных травм, а видеть не приходилось. Очень волновался, — признался Борис Анатольевич. Он снял очки и стал протирать их полой пиджака. — Обошлось. Утром шеф его смотрел, сказал что все сделано правильно. Возможно, удастся сохранить зубы...

Он продолжал рассказывать, не замечая, что старик Антипов не слушает его — ему было скучно это, к тому же он все равно ничего не понимал. А Борисе Анатольевич, распаляясь и не встречая возражений, забыл, что перед ним не коллеги, что он не на очередной конференции, и сыпал, сыпал непонятными словами и подробностями...

— Готов чаек! — объявил старик Антипов, снимая чайник с плитки.

— Простите... — засмущался Борис Анатольевич. — Всегда у меня так. Вот и Наташа упрекает, что я слишком много говорю о своей работе. Знаете, прикажу себе молчать, а не получается...

— Значит, любите свою работу.

— Вы меня понимаете? — обрадованно воскликнул Борис Анатольевич.

— Чего ж не понять...

Случалось, он тоже ловил себя на том, что рассказывает о своей работе — теперь уже бывшей — людям, которым это совершенно безразлично и неинтересно.

— Спасибо, Захар Михайлович! Большое спасибо.

— Мне что. Себя благодарите, что душа прикипела к делу, которое любите, и работу, что она нашла вас.

— Это очень важно, вы правы. Сколько людей страдает из-за того, что занимаются не своим делом! Моя мама, между прочим, настаивала, чтобы я поступил в ЛИСИ, у меня отец был строителем. Мы много спорили с ней, и вот... Борис Анатольевич развел руками. — Ну, извините за вторжение, пойду я. — Он взял портфель.

— А чай?

— В другой раз, Захар Михайлович. Спасибо. — Он было пошел к двери, но вдруг, словно неожиданно вспомнив о чем-то, повернулся и спросил: — А Наташа когда вернется из командировки?

— Да ни в какой она не в командировке! — в сердцах сказал старик Антипов.

— Значит... Значит, она вообще уехала?

У Бориса Анатольевича был покаянный, загнанный вид, точно он провинился, и старику Антипову стало жаль его.

— Не знаю, — ответил он. — Ничего я не знаю про ихние дела. Приезжают, уезжают когда хочется... Не дом, а вокзал какой-то!

А растревожил-таки Борис Анатольевич душу старика Антипова, внес в его правильные мысли и представления о жизни — о том, как надо жить, — сумятицу, неразбериху. И обронил-то невзначай несколько слов, рассказав, что вопреки желанию матери пошел учиться на врача, однако именно эти несколько слов поколебали отчего-то уверенность, посеяли сомнения...

Казалось, что всю жизнь шел он по прямой дороге, не избегая трудностей, но преодолевая их, не сворачивая с пути, какие бы препятствия ни встречались. Устранял их, но не обходил, не искал потаенной тропки, потому что знал правду и ясно видел впереди большую цель, достигнув которой человек обретает удовлетворение и право на счастье. Этой, только этой дорогой должны были идти и дети его, и внуки. Недалеко ушел сын, но направление выбрал правильное, и этого не мог не признать старик Антипов, хотя выбор сына и сделан был без его, отцовского, одобрения... Выходит, это была первая ошибка?.. Именно первая, а не просто ошибка. Позднее были и другие. Не противься он женитьбе Михаила, не прими в семью невестку только как неизбежность, от которой не отмахнешься, может, и не ушла бы она на фронт и уж наверняка не побоялась бы вернуться после госпиталя домой, не нашла бы свою преждевременную смерть... Не хотел он, чтобы и Клавдия работала медсестрой, препятствовал ей в этом и, если бы не Костриков, не допустил бы своеволия. Более того, он не радовался, как должен был радоваться, когда явился Анатолий, а не помешал их свадьбе, не расстроил ее лишь потому, что к тому времени уже осознал свою вину перед невесткой и как бы задним числом стремился загладить ее, дав благословение дочери...

Никто не знал этого, но разве ошибка делается меньше от того, что о ней не знают? И ведь могли же, могли Клавдия и зять почувствовать его недовольство, а почувствовав, старались жить напоказ, чтобы не расстраивать его, не давать повода к обвинениям в торопливости!.. Похоже, что так оно и было, а показная, ненастоящая жизнь всегда рано или поздно ломается, потому что у людей накапливаются мелкие обиды, недоразумения, которые сами по себе ничего не значат, но когда их много, они кажутся больше, чем есть на самом деле, и люди ищут утешения на стороне...

Чем более старик Антипов приближался мыслями к недавнему прошлому и к настоящему, тем чаще он спотыкался, обнаруживая ошибки, которых мог избежать и не избежал. Складываясь вместе, выстраиваясь в ряд, ошибки эти взывали не к исправлению, нет — это-то поздно, но к осознанию того, что у каждого человека есть своя прямая дорога к цели и вовсе не обязательно, чтобы тот, кто идет позади, непременно ступал след в след первому...

Он вспоминал какие-то случаи, когда бывал слишком требователен к людям (не только к близким своим, вообще), то есть требовал от людей не столько, сколько они могли и умели, а сколько мог и умел сам, и понимал теперь, возвращаясь памятью в прошлое, что эта излишняя требовательность оборачивалась иногда несправедливостью. Не об этом ли говорил ему Григорий Пантелеич Костриков, когда упрекал за прямолинейность, за нежелание понять другого человека?.. «Сойди, Захар, с пьедестала, спустись на землю, — говорил Григорий Пантелеич, — а не пытайся затащить на пьедестал других. Может, им там неудобно стоять! Бронзовые одежды, Захар, не всем по плечу, — еще смеялся он. — Тяжесть-то, подумай сам, какая!..

Остывал чай, давно погасла папироса.

— Иди ко мне, — позвал старик Антипов Жулика и взял его на колени. — Что же это получается, а?.. Мы-то с тобой были уверены, что нас после смерти святыми объявят, а оно выходит, что в святые мы не годимся?! — Он покачал головой. — Подумай: никогда и никого я не обманул, не предал, ничего не украл, не съел и крошки хлеба, не заработанной честным трудом, а получается, что жил не совсем правильно... Нет, что-то здесь не так, Жулик... Может, это от скуки лезут в голову дурацкие мысли, как ты думаешь? Молчишь... Ладно, молчи. А то посмотрим-ка телевизор, а?..

По телевидению шла передача для молодежи. Ведущий с микрофоном оказывался то в заводском цехе, то на строительной площадке и спрашивал у молодых рабочих, почему они выбрали именно эту профессию, чем она привлекает их. Отвечали по-разному, и старик Антипов не очень-то прислушивался к ответам, занятый своими собственными мыслями. Но вот ведущий оказался в аэропорту, за грохотом самолетных двигателей его голос был еле слышен. Он рассказывал что-то о романтике «пятого океана», о быстром развитии авиации, еще о чем-то, и грохот двигателей постепенно стихал... Вдруг старик Антипов явственно услышал голос младшей внучки. Он вздрогнул, посмотрел на дверь, подумав, что Татьяна приехала и незаметно вошла в дом, но тотчас сообразил, что голос идет из телевизора.

Татьяна была в летной форме и улыбалась.

— Скажите, Таня, почему вы решили пойти работать бортпроводницей? — поднося микрофон к ее губам, спросил ведущий.

«Какая еще бортпроводница! — недоумевал старик Антипов. — Ведь она работает в универмаге!..

— Сама не знаю, — ответила, по-прежнему улыбаясь, Татьяна. — Люблю небо. Вот говорят, что настоящие моряки не могут жить без моря. А настоящие летчики — без высоты.

«Откуда небо, какие летчики...» — растерянно думал старик Антипов, веря и не веря, что на экране телевизора его внучка.

— Вы пришли в Аэрофлот сразу после школы?

— Нет. Я успела поработать продавцом в универмаге.

«Значит, — понял старик Антипов, — она переменила работу?..»

— Вас увлекла романтика? — бодро расспрашивал ведущий.

— И романтика тоже.

— Вы с детства мечтали летать?

— Не знаю, вряд ли... В институт подавать документы не стала, пошла работать продавцом и училась на курсах иностранных языков.

— Таня, к нам в студию приходит много писем, девушки спрашивают, как стать бортпроводницей, что для этого нужно. Вы не могли бы ответить им?..

— По-моему, — сказала она, — прежде всего нужно очень захотеть!

— А еще?

— И еще раз захотеть! — Она рассмеялась, ведущий тоже заулыбался. — Извините, мне пора. Скоро наш рейс.

— Тогда последний вопрос, Таня: куда вы сегодня летите?

— В Хабаровск.

— Счастливого вам полета! — сказал ведущий, и на экране появился взлетающий самолет.

«Как же это она так быстро очутилась в самолете?» — подумал старик Антипов, подошел и выключил телевизор.

То, что Татьяна работает стюардессой, для него было новостью, и он не знал, нужно ли радоваться за внучку или огорчаться. Когда она работала продавщицей, все было ясно — это не настоящая работа, не дело для человека, который серьезно думает о жизни. А про авиацию он ничего сказать не мог. Все его познания об авиации сводились к тому, что самолеты летают и каким-то образом не падают, а держатся в воздухе. Сам старик Антипов не летал. И потому, что в общем-то не было необходимости, и потому, что побаивался самолетов.

Не имел он, разумеется, понятия и о том, что такое бортпроводница. Вернее, понимать-то понимал, однако не настолько, чтобы судить о серьезности или несерьезности этой профессии. Может быть, это прекрасная профессия, а может, не лучше, чем работа продавщицы...

У старика Антипова появился новый интерес в жизни. Во что бы то ни стало ему нужно было узнать как можно больше, а желательно — все о жизни и работе летчиков и, конечно, стюардесс. Узнается, как известно, всегда то, что хочется узнать, а коль скоро он заранее настроил себя, что профессия эта никчемная и к тому же опасная, то очень скоро и узнал, что самолеты часто разбиваются, особенно при взлетах и посадках, что летчики между полетами сильно пьют, заглушая в себе постоянное напряжение и страх, который преследует их в воздухе, а главное и самое неприятное, что все без исключения стюардессы живут с пилотами...

Об этом старику Антипову рассказал хорошо осведомленный человек, бывший, как он представился, летчик. Несколько лет назад он якобы попал в катастрофу, чудом остался жив и с тех не может даже издали видеть самолеты...

С человеком этим он познакомился после бани возле пивного ларька.

— Жуть, жуть, батя! — говорил он, отхлебывая пиво. — Из дому уходишь, когда в полет надо, и не знаешь, вернешься ли обратно. Ну, долетишь там в Свердловск либо еще куда, тебе гостиница, милости просим, то да се, прочие удобства... Стюардессы бабы красивые, в соку, их специально подбирают, как артисток. И чтоб веса в них было поменьше, самолет все-таки!.. Ты пойми, батя, ведь они тоже рискуют своими молодыми жизнями наравне со мной, а взять от жизни хочется все, что природой положено, верно?! Ты небось не зевал, когда был помоложе?.. — Он рассмеялся громко. — Потому и создают всякие удобства для летного состава. Такие дела.

Не очень верил старик Антипов случайному знакомому, да и выпивши он был прилично, а все же и походил его рассказ на правду. Риск — это само собой, совместная работа опять же, семьи, у кого они есть, далеко, за тыщи километров, никто не мешает развлекаться в свое удовольствие...

— Думай, батя, не думай, а рваный не деньги! — сказал бывший летчик. — Сообразим на «малыша»?

— Непьющий я.

— Оно и видно, что не летал. Бывай здоров.

— Всего хорошего...

— А ведь ты, батя, не веришь, что я был летчиком, а?

— А что мне! Был так был, не был так не был...

— Хошь, документы покажу? — Он полез в карман как будто за документами, и старику Антипову сделалось стыдно за свое недоверие.

— Не надо, верю я, верю, — сказал он.

— То-то.

Старик Антипов выпил еще кружку пива, хотел было идти домой, но передумал и решил ехать прямо к зятю. Молчать он больше не мог.

Клавдия Захаровна была дома одна. Увидав отца, она насторожилась, потому что никак не ждала его приезда, к тому же был он взволнован чем-то и, кажется, сердит.

— Что с тобой? — спросила она. — На тебе лица нет...

— Муж дома?

— Нет, он сегодня поздно придет.

— А Татьяна?

— Татьяна?.. — переспросила Клавдия Захаровна. — Она на работе, где же ей быть.

— На работе! — сказал старик Антипов презрительно. — В Хабаровске или, может, в Сочи улетела?!

— Так ты знаешь? По телевизору видел, да?.. Верно, Тане идет летная форма? И говорила она хорошо...

— Говорить вы все мастера, а мне вот стыдно людям в глаза смотреть. Взбесились, что ли?!

— Да ты что, отец? Я тебя не понимаю...

— Понимать нечего!

— Ты ворчал, когда Таня работала продавщицей. Не спорю, эта работа мне тоже не нравилась. А теперь чем ты недоволен? Таня так довольна, что устроилась...

— Работа, — усмехнулся старик Антипов. — Воздушная официантка!

— Ты не прав, отец.

— Что я не прав, это мне давно известно. Все правы, кроме меня.

— Давай разберемся спокойно, — сказала Клавдия Захаровна. — Таня уже взрослая и вправе выбирать себе работу, мы с Анатолием решили не вмешиваться.

— Ему-то некогда, а ты на что?

— Хорошо, хорошо. Но должен же кто-то быть и воздушными официантами! Другие разве хуже нашей Татьяны?

Замечание Клавдии Захаровны немного охладило гнев старика Антипова. На это трудно было возразить.

— Так где она? — помолчав, спросил он.

— Кажется, в Новосибирске.

— Кажется! Может, она сейчас шляется где-нибудь с летчиками...

— Прекрати, отец! Это уже слишком!

— У них это заведено, знающие люди говорят.

— Слушал бы ты поменьше знающих людей, — с обидой сказала Клавдия Захаровна.

— Слушай не слушай... А, все равно! — Он устало махнул рукой. — Живите, как вам нравится.

— Перебирался бы ты к нам жить. Сидишь там один, вот и лезут тебе в голову глупости.

— Спасибо за приглашение, только я доживу как-нибудь со своими глупостями. Не всем быть умными.

— Напрасно ты расстраиваешься, — стараясь говорить ласково, сказала Клавдия Захаровна. — Многие девушки мечтают работать стюардессами. Таня специально училась на курсах английского языка. Поработает, потом ее, может быть, переведут на международные линии.

— Ну, ну, — буркнул старик Антипов. — Глядишь, зонтик привезет или еще какие заграничные тряпки.

— Не трогал бы ты ее, отец. Почему она должна жить так, как нам хочется?

— Как надо, а не как хочется! Раньше хоть на глазах была. Смотри, Клавдия, принесет в подоле, тогда поплачешь!.. — Он понял, что наговорил лишнего, оскорбил этими словами и дочь, и внучку, а потому удивился, когда Клавдия Захаровна не заплакала от обиды, а спокойно сказала:

— Принесет, значит будет у нас внук или внучка.

— Вам виднее. — Он встал. — Пошел я, передавай привет мужу. От Натальи было письмо, она кланяется вам.

— А от Миши ничего не было? — спросила Клавдия Захаровна. — Совсем перестал писать.

— Теперь скорее письма сам приедет.

— Остался бы, отец, куда ты спешишь вечно! Сейчас Толя придет.

— Жулик дома один, — сказал старик Антипов. — Некогда рассиживаться.

Понимал он, что не во всем прав, что раздувает проблему, которой, может, и нет вовсе, однако и смириться не мог, потому что было ущемлено его самолюбие. Никто не считает нужным прийти к нему посоветоваться, прежде чем принять какое-нибудь решение, точно он не отец, не дед, а чужой человек. Выходит, что есть он на свете, живет, что не было бы его, всем безразлично или, того хуже, всем было бы лучше, когда бы его не было...

ГЛАВА XXIV

Как-то в выходной, когда Наталья вернулась с прогулки (она любила бродить по Белореченску одна, забираясь в незнакомые переулки и тупики), дежурившая в тот день Лукинишна сообщила ей шепотом, что к архитектору приехала жена.

— Очень хорошо, — сказала Наталья.

— Вы его не видали случаем?

— Утром видела.

— Утром-то что! — Лукинишна странно смотрела на Наталью. — Жена не дождется, а я не знаю, что и говорить...

— А вы ничего не говорите, — посоветовала ей Наталья.

— Так спрашивает! Может, знаете, где искать его?.. — Между прочим, Лукинишна была довольна Натальей, потому что та не обманула ее догадок: архитектор частенько заходил в ее номер, а это ведь всегда приятно — убедиться, что твои предположения не оказались пустыми.

Наталья пожала плечами и пошла к себе.

Она разделась, легла и попробовала читать. Но не смогла прочесть и страницы, мешало что-то. Тогда она поднялась и включила радио. Передавали какую-то беседу с ученым, и Наталья долго не понимала, о чем идет речь. Монотонным, глухим голосом ученый говорил: «Чтобы определить с достаточно высокой степенью вероятности приспособляемость к конкретным условиям окружающей среды и жизнестойкость вида, представляется необходимым особь данного вида поместить в незнакомую, чуждую для этого вида среду обитания. В нашей лаборатории с этой целью проводились эксперименты с дождевыми червями и личинками комаров...»

Наталья начала соображать что к чему, какая-то мысль даже заинтересовала ее, но тут постучали в дверь. Она застегнула халат и громко сказала:

— Войдите.

Вошла женщина. Молодая, симпатичная, как отметила Наталья, со вкусом одетая. На ней было пальто «джерси» и лаковые сапожки, плотно облегающие икры. Почему-то Наталья догадалась, что это и есть жена Сергея.

— Извините, — сказала женщина виновато. — Я, кажется, помешала вам отдыхать...

— Я просто бездельничала.

— Дежурная мне сказала, что, может быть, вы знаете, где Сергей Владимирович. Понимаете, я приехала к нему... Давайте познакомимся — Ирина.

— Наташа.

— Очень приятно. — Она внимательно оглядывала комнату, словно ожидала увидеть здесь что-то неожиданное, важное для нее. — Вы меня, ради бога, извините, но дежурная почему-то посоветовала спросить у вас...

«Подозревает, — подумала Наталья. — А красивая женщина и, кажется, не дура. На ее месте я бы наплевала на Сергея».

Вслух сказала:

— Мы дружим с вашим мужем. Я тоже недавно здесь. Как и он, приехала работать.

— И вам нравится?.. — спросила Ирина.

— Нравится.

— Сережа говорит, что и он доволен. А я боюсь. Совсем уже решилась переехать, заявление на расчет подала, а потом взяла обратно. — Она беспрерывно щелкала замком сумочки, раздражая Наталью. — Я всегда была трусихой. И что я буду здесь делать?.. — Она подняла глаза, вопрошая. — Ни театров, ни филармонии. Тоска заест.

У Натальи чесался язык спросить, как часто бывает Ирина в театре и в филармонии, живя в Ленинграде, но не осмелилась. Пожалуй, она действительно считает, что здесь невозможно жить нормальному человеку, что все счастье — филармония, где те же нормальные люди, по крайней мере большинство из них, вообще никогда не были. Одно лишь сознание, что они могут пойти, если захотят, приносит им удовлетворение, дает право свысока смотреть на людей, живущих в маленьких провинциальных городах, в деревнях, и, наверное, им боязно спуститься с этого высока на землю, с того высока, откуда, стоит только спуститься, уже на них станут жалеючи поглядывать вчерашние знакомые, приятели, соседи и сослуживцы. Но живут же здесь, в том же Белореченске, замечательные, интеллигентные люди, которым как-то и в голову не приходит ощущать себя неполноценными лишь потому, что они не имеют возможности кому-то сообщить, придя утром на работу, что, дескать, вчера они были в филармонии...

— Простите, — спросила Наталья — вы кто по профессии?

— Врач.

Наталья улыбнулась невольно, подумав, что ей везет на знакомства с врачами.

— Здесь хорошая больница, — сказала она. — И врачей, насколько я знаю, не хватает.

— О работе я не беспокоюсь, — сказала Ирина. — Когда Сережу приглашали сюда, обещали и квартиру и мне работу. Но я нигде не жила, кроме Ленинграда... Вообще выезжала только в Крым, в Прибалтику и раза два была в Москве. Как можно жить в таком маленьком городе?.. — Она смущенно улыбнулась. — У нас прекрасная комната в тридцать два метра в центре, на улице Рубинштейна. Вот Сережа с моей мамой не ладят... Он ведь поэтому и согласился поехать сюда. А у него была хорошая работа, с перспективой. Он талантливый архитектор.

— Перспектив здесь еще больше, — сказала Наталья и, подумав, что сделает Ирине приятное, добавила: — Он так вас ждет!

Ирина действительно обрадовалась.

— Правда?!

— Он много о вас рассказывает. Вы не удивляйтесь, здесь все и всё знают друг про друга.

— Вот и этого я тоже боюсь. Это смешно, да?..

— Совсем нет, — ответила Наталья. — Я тоже боялась.

— Мы всю жизнь прожили в одной квартире. Моя мама там родилась, а никого не знаем на лестничной площадке. Вы бывали в Ленинграде?

— Я приехала из Ленинграда.

— Что вы говорите?! Приятная неожиданность. Вы работаете вместе с Сережей?..

— Нет.

По радио теперь передавали репортаж о хоккейном матче. Наталья не любила хоккей. Вообще спорт. Она встала, выключила репродуктор, а когда возвращалась на место, увидела в окно, как к воротам гостиницы подъехал «газик». Из машины вышел Сергей, и с ним двое мужчин. Один, кажется, Володя, а второй незнакомый. «Наверно, — решила она, — собрались в ресторан. Сказать Ирине, что приехал ее муж?..

Ирина поднялась.

— Пойду я. Задержала вас, извините. Очень рада, что познакомилась. Но что же делать?.. Обождать в его номере? Неудобно, все-таки я посторонний человек в гостинице. А дежурная дала ключи. Она такая добрая, обходительная...

— Здесь вообще добрые люди, — сказала Наталья.

Постучались. Наталья немножко испугалась, что пришел Сергей. Он собирался зайти, а Лукинишна могла и не сказать ему, что его ждет жена. Но пришел Володя. Увидав Ирину, он растерялся. Наталья, изображая одновременно и радость и недовольство, воскликнула:

— Наконец-то! А я уже подумала, что ты не придешь. Кстати, Володя, познакомься — это жена Сергея Владимировича. Ты не видел его?

Он все понял, смышленый Володя.

— Прости, что задержался. Дела! — И еще развел руками. — А Сергей Владимирович с Попиковым пошли обедать в ресторан. Я только что встретил их внизу.

«Ах, это был Попиков, — подумала Наталья. — Как это я не узнала его?..»

— Вот вам пожалуйста! — вспыхнула Ирина. — Жена ждет, волнуется, людям надоедает, а он спокойно себе шляется по ресторанам.

Но, кажется, строгость ее была наигранной. На самом же деле ее обрадовало, что нашелся муж и что он без женщины, а с каким-то Попиковым, но главное — что к Наталье пришел Володя, которого та, оказывается, ждала...

— Меня отправили за тобой, — сообщил Володя, когда Ирина ушла. — Решили заправиться и куда-нибудь поехать. Попиков звал к себе. А можно к Ираиде, ее супруг опять в командировке.

— Я не поеду, — сказала Наталья. — Да и Сергея жена не пустит. Приятная женщина, верно? Но сюда ее и на аркане не затащишь.

— Почему?

— Каждому свое. Тебе стихи, Володя, а другому хлеб насущный.

— Чуть не забыл! — Он хлопнул себя по лбу и полез в карман. — Тебе письмо. Принесли вчера поздно.

Наталья подумала, что это опять от Татьяны, однако почерк на конверте был незнакомый, мелкий и непонятный...

— Ты твердо остаешься? — спросил Володя с сожалением.

— Абсолютно.

Письмо было от Бориса Анатольевича. Большое, на трех стандартных листах, заполненных с обеих сторон. Два листа занимало описание операции, которую он недавно делал. При этом ему ассистировал «сам доцент Козловский». Операция прошла удачно, хотя случай — разумеется! — был далеко не из простых...

«Это вдохнуло в меня новые силы и уверенность, что я тоже что-то могу и умею. Ты знаешь, Наташа, что я не люблю громких слов, но в данный момент считаю себя обязанным отметить и подчеркнуть, что этим я во многом обязан тебе. Уже только потому, что и до, и во время операции (какое кощунство, знал бы шеф!) я беспрерывно думал о тебе...»

Наталья улыбнулась, дочитав до этого места. Ей было приятно, и она представила живо, как Борис Анатольевич сосредоточен, весь погружен в дело, в мысли об операции, но все равно думает о ней...

«Но где он взял мой адрес? Неужели Татьяна дала?.. Не может быть, он не знает и ее адреса... Дед?..»

Мысли о деде заставили отложить письмо. Все-таки Наталья не была до конца уверена, что поступила правильно, оставив его одного. Тоскливо ему там... А если заболеет? Конечно, Костриковы всегда рядом, помогут, сообщат Клавдии Захаровне...

Она чуть-чуть кривила душой, обманывала себя. Не в старике Антипове дело, совсем не в нем. Дело в ней. Наверное, рано пока судить — неполных два месяца не срок, чтобы понять все окружающее тебя, найти свое место, привыкнуть к новым людям, к новой среде. Вдруг вспомнилось: «Чтобы определить жизнестойкость вида, нужно поместить особь данного вида в незнакомую, чуждую среду...» Не совсем точно, подумала Наталья, но в общем-то мысль та же.

Может быть, ЗЕТ прав? Среда — пустяки, уж кто-кто, а человек доказал давно свою жизнестойкость и приспособляемость к любым условиям. Скорее, человек бывает чужим для определенной среды.

Наталья вернулась к письму.

«А пудреница, которую ты потеряла у меня дома, нашлась. Представь, она каким-то образом завалилась за батарею центрального отопления. Я на днях уронил туда очки и случайно обнаружил пудреницу! Правда, она почти пустая, только ватка там лежит...» — Здесь Наталья не удержалась и улыбнулась опять. — «А позвонить тебе никак нельзя? Если бы ты позволила навестить тебя, я бы с удовольствием приехал на пару дней, у меня накопились отгулы. Интересно, там есть отделение челюстно-лицевой хирургии?.. Иногда у провинциальных врачей многому можно научиться. Профессор Адамов, о котором я тебе рассказывал, начинал в сельской больнице, а какой ученый! Если бы ты послушала его лекции, уверяю, что сама захотела бы стать врачом...»

— Неисправим и потому, может быть, гениален! — вслух сказала Наталья.

— Кто?

Она вздрогнула от неожиданности.

— Володя?! А я думала, что ты ушел...

— Нет, сижу вот. От кого письмо?

— От одного чудака, на которых держится мир. Почитай стихи, раз уж ты здесь. Впрочем, лучше не надо... — Она посмотрела на него. Он сидел на краешке стула и был чем-то похож на испуганную мышь. Или на ежа. Да, именно на ежа. На маленького, беспомощного еще ежика, который инстинктивно сворачивается в клубок, когда чувствует опасность. Ощеривается иглами, не зная, что иглы не спасут его от настоящего врага. — А ведь и ты чудак, Володя...

— Почему это я чудак? — удивился он.

— Все поэты чудаки.

— Глупости это, — сказал Володя, краснея. — Никакой я не поэт, просто так...

— Тем более. Все хочу спросить у тебя, с кем ты живешь?

— У нас большая семья! Мать, отец, замужняя сестра, у них двое детей, и еще младшая сестренка... Восемь человек.

— Ничего себе! — сказала Наталья. — У вас хозяйство?

— Не очень-то. Огород, конечно, есть, борова держим, несколько курей. Отец не любит заниматься хозяйством.

— Он где работает?

— Вообще-то он инвалид, без ног, — ответил Володя. — Резьбой по дереву занимается.

— Интересно.

— У него музеи покупают работы, — сказал Володя с гордостью. — Я тебе покажу что-нибудь, если хочешь.

— Разумеется, хочу. А познакомиться с твоим отцом нельзя?

— Можно.

— Про него не писали в нашей газете?

— Пробовали, только он не хочет.

— Ты все-таки познакомь, ладно? — сказала Наталья. — А сейчас иди вниз, займи место, мне есть захотелось.

Наталья надела выходное платье, в котором всего один раз была в гостях, лакированные туфли, подкрасила губы, припудрилась. Собираясь уже уходить, она взяла письмо, пробежала глазами по строчкам, и неожиданно подумала, что почему бы Борису Анатольевичу и в самом деле не приехать в Белореченск... Пожалуй, она с удовольствием повидалась бы с ним, поговорила. Все-таки жестоко и несправедливо она поступила, сбежав от него. В сущности, это оскорбление, а он терпит. Вовсе ведь не обязательно это слабость. Даже напротив, сильные люди обычно бывают снисходительными и терпеливыми. Они могут позволить себе снисходительность, потому что уверены в себе, у них есть цель в жизни... У Бориса Анатольевича любимая работа, он предан ей беззаветно и бескорыстно, так что же в этом плохого?.. Если бы все люди были столь преданы своему делу! Ей это неинтересно?.. А ему, может, неинтересна ее работа, что из того! Надо не бежать от компромиссов, а искать их. Иначе было бы скучно, просто невозможно жить на свете. Пожалуй, дед потому и одинок в старости, что прожил бескомпромиссную жизнь. Или — или... Это хорошо — это плохо... Четко, ясно, а что дальше?

Самой съездить в Ленинград? Взять и поехать на ноябрьские праздники. Получается три дня выходных, вполне можно...

«Ладно, — сказала себе Наталья. — До праздников решу».

Она спрятала письмо, зная, что Лукинишна заглядывает в номер, когда подвернется удобный случай. Любопытства ей не занимать.

Странно, но Наталью не злило это. Она принимала любопытство Лукинишны как должное, как необходимое состояние человека. Все любопытны, никто не откажется от возможности узнать чужую тайну, только один не скрывает этого, а другой делает вид, что ему безразличны секреты других.

А Лукинишна была удивлена и обескуражена. По всему выходило, что Наталья и жена архитектора — тоже красавица, каких поискать! — должны были ругаться, потому что ведь ходит же архитектор в шестой номер, в монастырь как-то вместе ездили (поди узнай, в монастырь или еще куда!), а они не ругались, разговаривали мирно и спокойно, словно приятельницы. Лукинишна долго подслушивала у двери и хоть бы одно громкое слово!

Наталья спустилась в ресторан, огляделась. Володя сидел вместе с Сергеем и Ириной, а Попикова с ними не было.

Наталья подошла к их столику. Сергей встал, выдвинул стул.

— Хорошо, что вы пришли, — улыбнулась Ирина.

— Коньяку или вина? — спросил Сергей. Он был возбужден.

— Вообще-то ничего не хочется, — ответила Наталья. — Ладно, немного вина выпью, пожалуй.

— Поговорили бы вы, Наталья Михайловна, с моей женой, — срывая с горлышка фольгу, сказал Сергей. — Объясните, что здесь можно жить ничуть не хуже, чем в Ленинграде.

— Этого я не могу утверждать.

Ирина удивленно посмотрела на нее и обратилась к мужу:

— Сережа, наши с тобой дела мы обсудим в другое время, хорошо?

— Хорошо, хорошо, только решать нужно быстро. На днях сдают дом, в котором нам дают квартиру. И место в больнице не может ждать тебя вечно.

С каким бы удовольствием Наталья переехала в собственную комнату! Ей надоела гостиница, надоели ставшие почти ритуальными ежедневные встречи и разговоры с Сергеем, визиты Володи, попытки командированных завести с нею интрижку. Она понимала, что тот же Володя утомляет ее своими посещениями, не подозревая о том, что надоедает. Он-то уверен, должно быть, что развлекает ее, помогает освоиться, а значит, его нельзя прогнать, нельзя обидеть. Он хороший, искренний парень, желающий всем на свете добра, и никто не докажет ему, что это невозможно и не надо. А если бы кому-то удалось доказать, Володя, наверно, не выдержал бы этого удара...

— Вы что-то грустите! — заметила Ирина.

— Задумалась просто...

— Наталья Михайловна все время о чем-то думает, — сказал Сергей. — У нее несколько странный склад ума. Однажды мы поспорили с ней...

— Не помню, Сергей Владимирович, чтобы мы с вами спорили, — возразила Наталья.

— Но как же!

— А, в тот раз?.. — Наталья догадалась, что он имеет в виду поездку к монастырю. — Вы высказали свою точку зрения, я — свою. Только и всего. Это не спор.

— У вас секреты?! — воскликнула Ирина. — Сережа, немедленно расскажи, о чем вы спорили!

— Знаешь, Наталья Михайловна романтическая натура. Обвинила меня в прагматизме и прочих грехах...

— Зачем же так, Сергей Владимирович? — сказала Наталья. — В прагматизме я вас не обвиняла. Вообще из меня вышел бы плохой обвинитель.

— Но именно это вы имели в виду!

— Возможно. — Она пожала плечами. — Только не в смысле обвинений. Люди все разные, и обвинять кого-то за то, что он такой, смешно и нелепо...

— А я обвиняю! — решительно заявил Володя. — Прагматизм, если хотите, несчастье нашего века. Особенно противно, когда видишь этаких прагматиков-школьников. А человек... Человек должен жить чувствами, должен совершать стихийные, неожиданные поступки, иначе он превратится в машину.

— Чепуха! — сказал, усмехаясь, Сергей. Он не воспринимал Володю всерьез, и это почему-то обижало Наталью.

— Нет, не чепуха, Сергей Владимирович, — поддержала она Володю. — Чувства не поддаются этим... алгоритмам и вообще расчетам. Красивое всегда неожиданно...

Володя как-то странно взглянул на нее и тотчас, покраснев, опустил глаза. А Наталья подумала вдруг, что он похож на Бориса Анатольевича, похож по-хорошему, своею непосредственностью, искренностью, открытой душой...

— Эти мне поэты и художники! — устало сказал Сергей. — Пора понять, товарищи, что мы живем в реальном, оснащенном техникой, а не в сказочном мире коньков-горбунков и оловянных солдатиков. Нужно трезво смотреть на этот мир... Все хотят быть сытыми, жить в отдельных квартирах с коммунальными удобствами, иметь автомобили, спать на полированных деревянных кроватях, а шумят — лес не руби! рыбу не трогай! воздух не загрязняй! Пересаживайтесь на лошадей, спите на сеновалах, кто вам не велит?!

— Скучно, — проговорила Ирина. — Скучно, Сережа! Вечная трезвость, вечная реальность и никогда — фантазия, мечта... — Она вздохнула. — А вы, — она повернулась к Наталье, — правильно поняли его. Он действительно прагматик, да еще какой! Все у него заранее предусмотрено, все разложено по местам... Он знает, что его ожидает завтра, через неделю, через год...

А Наталья думала в это время, что в чем-то Сергей и прав. В самом деле, думала она, в мире развелось чересчур много мечтателей, пользующихся благами цивилизации. Они готовы драться за каждый кустик, но при этом стараются как-нибудь без очереди, побыстрее купить автомобиль; воюют с лесозаготовителями и ворчат, что мебель делают из отходов, а не из полноценной древесины; жалеют зверей, но возмущаются, что ботинки шьют из искусственной кожи; страдают, что загрязняются реки и озера, а не хотят поработать веслами, оборудуют свои катера мощнейшими моторами.

— Кто-то точно подметил, что мир соткан из противоречий, — словно угадывая мысли Натальи, промолвил Володя.

— Устами младенца глаголет истина, — изрек Сергей. — Одно из противоречий, Ирина, — ты.

— Интересно, — сказала она.

— Обвиняешь меня в прагматизме, а между тем сама боишься расстаться с Ленинградом! Знаешь, почему?..

— Зачем знать мне, если это знаешь ты.

— Ты боишься неизвестности. Но где же твоя фантазия?

— А в твоей программе, Сережа, на ближайшие десять лет вряд ли найдется местечко для моей фантазии, — ответила Ирина. — Там, по-моему, уже все учтено.

— Это плохо?

— Может, и неплохо, но скучно...

Наталья, слушая их спор, невольно сравнивала Сергея и Бориса Анатольевича. Сравнение получалось все-таки в пользу Бориса Анатольевича. Пожалуй, он менее приспособлен к жизни, неловок в быту и в отношениях с людьми, однако в нем есть непосредственность, искренность, чего как раз не хватает Сергею, да и не только ему. Он не станет навязывать свою точку зрения, требовать от окружающих, чтобы они выполняли его программу, он пойдет на компромисс и даже на ущемление собственных интересов ради интереса других. Это в равной мере и недостаток, и хорошее качество характера, думала Наталья. Недостаток, потому что такой человек может легко оказаться во власти чужой воли — рядом с ним должен быть человек, способный понять его и оценить... А это трудно — понять и оценить другого. Каждый стремится, чтобы поняли и оценили именно его. Что это, эгоизм или желание утвердиться, отстоять свое право на индивидуальность?.. А если ее нет, индивидуальности, если есть лишь самомнение и умение орудовать локтями, что тогда?.. Или напротив — человек обладает большими способностями, талантом, но не имеет необходимой ловкости, чтобы растолкать тех, кто мешает... Таков Борис Анатольевич. Он способен сделать очень, очень многое, однако ему легко помешать, и чтобы этого не случилось, ему нужен настоящий друг, товарищ, который бы постоянно был рядом, служил бы опорой, поддержкой в трудный момент...

Сергею такой друг не нужен. Он сам твердо и уверенно стоит на земле.

Наталья взглянула на Ирину и вдруг поняла, что ошиблась в этой женщине — она обязательно приедет в Белореченск, она всю жизнь будет верной женой Сергею, будет его служанкой, подругой, кем угодно, только не товарищем, потому что Сергей и не хочет этого. Ей предстоит страдать, ревновать, прощать, и, может быть, в этом ее подлинное призвание...

ГЛАВА XXV

Со дня на день ожидали приезда Михаила.

Клавдия Захаровна знала, что сын пойдет работать и поступит на подготовительные курсы, чтобы в будущем году стать студентом. Единственное, что могло бы нарушить эти ее планы — женитьба Михаила. Правда, он ничего не писал насчет возможной женитьбы, но ведь сыновья нынче и не ставят родителей в известность заранее, а многие женятся там, где служат. Иные даже не возвращаются домой.

Анатолий Модестович не задумывался об этом, ему некогда, а если жена втягивала его в разговор, отмахивался. Дескать, сын взрослый и пусть решает, как ему устраивать свою жизнь.

Старик Антипов тоже ждал с нетерпением и страхом приезда внука: он боялся, что Михаил не захочет жить с ним. Боялся, но и надеялся, что все-таки этого не произойдет...

Случилось то, чего боялась Клавдия Захаровна. Михаил женился и, более того, остался на сверхсрочную службу.

Когда пришло письмо, Анатолий Модестович был в командировке в Москве, а Татьяна в полете. Правда, от Татьяны толку мало, а все же было бы кому пожаловаться, у кого найти участие. А тут — одна!

Клавдия Захаровна металась по квартире, ревела, не зная, что предпринять, наконец догадалась дать сыну телеграмму, чтобы выбросил из головы глупости и немедленно выезжал домой. Она продиктовала телеграмму по телефону, потом поняла, что это не поможет, а сыну будет стыдно перед товарищами, перезвонила на телеграф и попросила не отправлять телеграмму. Ее отругали, назвали паникершей...

«Что же делать, что же делать?.. — лихорадочно думала она, уже сознавая, пожалуй, что сделать-то как раз ничего и не может. — Надо ехать к отцу, он посоветует!»

Клавдия Захаровна накинула пальто, на ходу отыскивая рукава, захлопнула дверь, позабыв взять ключи, и помчалась к старику Антипову. Только он и больше никто сумеет что-то придумать, подсказать, помочь ее огромному горю...

Старик Антипов мастерил в сарае скворечник, когда Клавдия Захаровна вбежала во двор.

— Отец! — закричала она. — Где ты, отец?!

Сначала из сарая вышел Жулик, за ним старик Антипов.

— Ну, что еще?.. — спросил он недовольно, хотя и понял, что привело к нему дочь. Однако он был еще сердит на нее после разговора о Татьяне и не хотел признаться, что тоже получил от Михаила письмо.

Жулик подбежал к Клавдии Захаровне, стал ласкаться. Она отмахнулась, и он, поджав хвост, отошел.

— Что ты делаешь? — спросила Клавдия Захаровна удивленно.

— Птичий дом мастерим с Жуликом, — ответил старик Антипов. — Придет весна, а у нас все готово.

— Птичий дом... — повторила Клавдия Захаровна и опустилась на чурбак. — Вот, полюбуйся... — Она вынула из сумочки измятое письмо.

— От Михаила, что ли? — спокойно спросил старик Антипов.

— Да...

— И я вчера получил, — сказал он.

— Что ты скажешь на это?

— А что я могу сказать?.. — Он пожал плечами. — Это его дело. Хочет жениться — пусть женится, хочет служить...

Клавдия Захаровна вскочила:

— Как ты можешь, отец?! Ты хоть понимаешь, что говоришь?.. Нужно немедленно ехать туда, поговорить с его командирами... — Эта мысль явилась ей в голову только сейчас. — Что они, с ума посходили? Ни с кем не посоветовался, не спросил даже у отца с матерью! Господи, он же совсем ребенок, какая женитьба, отец?!

«С ними он должен был посоветоваться, — подумал старик Антипов, исподлобья взглянув на дочь, — а со мной, выходит, не обязательно?.. Мои советы им ни к чему...»

И сказал, закуривая:

— Интересно у вас получается — Татьяна взрослая, хотя младшая, а Михаил ребенок! Как же так, а?..

— При чем тут Татьяна? — воскликнула Клавдия Захаровна.

— А что ты мне доказывала, когда она пошла в стюардессы? Вспомни, вспомни!.. Ты пришла ко мне за советом? Теперь вот твой сын не пришел и не спросил тебя, так оно всегда и бывает в жизни, Клавдия. Что посеешь, то и пожнешь. И нечего пенять, нечего слезы лить.

— Ты несносен, несносен!.. — кричала Клавдия Захаровна вне себя от обиды и гнева.

— Моя несносность никому не мешает жить, — возразил он. — Все живут как хотят. Продолжайте, я не вмешиваюсь. — Он глубоко затянулся.

— Тебе наплевать на внука...

— Это мне наплевать?! — Старик Антипов смял в кулаке горящую папиросу, обжег пальцы и выругался. — Меня, значит, попрекаешь... Хорошо... — И вдруг, наступая на Клавдию Захаровну, закричал: — К чертовой матери, спалю, своими руками разломаю эту хламиду!.. — Он вернулся в сарай, тотчас выбежал оттуда с топором и начал рубить угол дома. — Это вам на все наплевать! Живете всяк по себе, скоро забудете, как и звать-то друг друга!..

— Успокойся, отец, — Клавдия Захаровна пыталась выхватить у него топор. — Успокойся, прошу тебя!

Он, видимо, устал и, отбросив топор в снег, сказал:

— Скоро уже успокоюсь, недолго мне осталось...

— Не говори глупостей.

Старик Антипов сел на крыльцо:

— Жаловаться примчалась... На себя жалуйтесь, а меня оставьте в покое. Не знаю я ваших дел и знать не хочу! Живут, тешатся, автомобили покупают... (Незадолго перед этим Анатолий Модестович купил «Москвич».)

— Ладно, ладно, — тихо говорила Клавдия Захаровна.

— Заладила! — Он встал. — Что, жареный петух в одно место клюнул, так вспомнила, что я есть на свете?..

Высказавшись, накричавшись, старик Антипов утих, понимая, что и сам потерял, может быть навсегда уже, последнюю робкую надежду на нормальную жизнь, что больше нечего ждать, кроме горького, незаслуженного и оттого особенно обидного одиночества...

— Господи, и зачем я согласилась, чтобы Миша остался у тебя? — молвила Клавдия Захаровна. — Уехал бы тогда с нами, все было бы иначе...

— Надо было жить, как живут люди, не пришлось бы и тебе ехать куда-то! — сказал старик Антипов.

— Но разве я в этом виновата?

— Ты! От хороших жен мужья не бегают. — У него дрожали руки, и он не мог попасть папиросой в рот. — Утрись и не хлюпай носом! Женился — значит, время пришло. Не век же он будет сидеть возле твоей юбки...

— Бог с ним, раз женился, — согласилась Клавдия Захаровна, — но зачем же в армии оставаться? Что у него, дома нет?..

— Ему там виднее, что и как. Не война, нечего. А если война, так мужик всегда солдат. — Он вздохнул. — Я вот на Татьянину могилу съездил, посмотрел...

— Да? — спросила Клавдия Захаровна, плохо соображая, о какой могиле говорит отец.

— В порядке содержат могилу, — продолжал старик Антипов. — Чтут нашу Татьяну. И меня приняли хорошо... А докторша эта, Елена Александровна, которая лечила Татьяну, умерла. Не повидался я с ней, не успел. Наталья-то ведь не знает, что мать ее в Белореченске в госпитале лежала...

— Ты не говорил ей?

— Нет. Сам не пойму, почему... А ты вот что, Клавдия. Ты давай собирайся и поезжай к Михаилу.

— Ни за что! — испуганно сказала она.

— Не дури! Может, свадьбы у них еще не было, мало ли... Подарки отвезешь, денег им на обзаведение надо... Муж вернулся из командировки?

— Нет.

— А Татьяна дома?

— В полете.

— Тогда оставайся сегодня у нас, — сказал старик Антипов.

— Поеду домой, — не согласилась Клавдия Захаровна.

— Чего тебе одной сидеть дома? — Он обнял ее. Сейчас он жалел дочку, как не жалел давно.

— А если Миша вдруг позвонить надумает?.. — сказала она, всхлипывая.

Старик Антипов подумал, что это-то вряд ли, за три года Михаил ни разу не звонил домой, да может оттуда, где он служит, и нельзя позвонить, однако не стал разубеждать Клавдию Захаровну, пусть надеется и ждет. Такое ее материнское и женское дело — ждать...

— Еда у тебя есть? — спросила она.

— Все у нас есть, — ответил он. — А к Михаилу все-таки поезжай.

— Только не сейчас, отец. Потом как-нибудь...

Наталья не собралась на праздники в Ленинград. Не потому, что не было времени, — обернуться бы она вполне успела, просто не знала, с чем приедет домой, что скажет деду. Написать в письме, что у нее все хорошо и благополучно, — это одно, а лгать, глядя в глаза деда, она не сумеет...

Она не чувствовала уверенности, что жизнь ее сложилась как надо, не чувствовала и удовлетворения. Напротив, иногда она с тоской думала о том, что ей не прижиться в Белореченске, не понять людей, что она как была для них чужой, так и останется навсегда, Она добросовестно выполняла свои в общем-то нехитрые обязанности, писала о недостроенной бане, о затянувшемся ремонте Дома культуры, о нуждах горожан, однако не прониклась этими нуждами, была равнодушна к ним... Ее раздражали разговоры Ираиды Александровны о хозяйстве, надоедал со своими стихами и вздохами Володя, был противен Подлясов, переполненный апломбом и считающий себя обиженным, обойденным судьбой, а когда в комнату, где они работали с Ираидой Александровной, заходила Шитова, чтобы пожаловаться на Подлясова или просто посплетничать, Наталья старалась уйти... Быть может, лишь редактор не вызывал в ней чувства неприязни. Зиновий Евграфович, кажется, понимал ее состояние, ее растерянность, понимал и молчал, давая ей возможность самостоятельно, без посторонней помощи разобраться во всем, и за это Наталья была благодарна ему.

Она уехала в Белореченск ведь не только из-за Михаила — в конце концов это не самое главное, — скорее она уехала, чтобы найти удовлетворение, обрести уверенность в себе, в своих силах, но вместо этого обрела какое-то состояние неустойчивого равновесия, еще большую, чем прежде, неуверенность. Раньше она знала, что живет и работает, как все, а теперь жила как в затянувшихся гостях, отдельно от других...

Наверное, проще всего было бы взять и вернуться в Ленинград. Тем более Наталья не была связана с редакцией никакими обязательствами и договорами, однако это простое решение она отвергла, потому что не хотела показывать свою слабость, не хотела, чтобы о ней злословили здесь. Неважно, что ее не будет уже, — злословят всегда за спиной...

Ираида Александровна, заметив, как резко переменилась Наталья, все пыталась вызвать ее на откровенность, чтобы помочь, если надо, но делать этого она не умела, хотя и очень старалась.

Как-то спросила, осененная неожиданной догадкой, которая многое могла бы объяснить:

— Наташенька, ты не влюблена случайно?

— Случайно нет, — ответила Наталья и усмехнулась. Слишком наивными выглядели попытки Ираиды Александровны взять на себя обязанность духовной наставницы.

— Темнишь, наверное? — не поверила Колесникова.

— Заметно?

— Еще как! — вдохновилась Ираида Александровна.

— И говорят, конечно, в городе об этом? — спросила Наталья с издевкой.

— Да поговаривают... — Колесникова смутилась отчего-то, хотя это бывало с ней редко, и стала сосредоточенно набивать ватой мундштук папиросы.

— И в кого же я влюблена, если не секрет?

— Мне, Наташенька, некогда слушать сплетни.

— А все же?

— Будто бы в нового архитектора...

— Увы! — Наталья развела руками. — Это не мой тип мужчины.

Она не лгала. Сергей действительно не нравился ей. Не нравился ни как возможный возлюбленный, ни как человек, с которым хотелось бы разделить свои огорчения и радости, на плечо которого, когда бывает невмоготу, можно было бы приклонить голову. Он был скучен, однообразен со своей эрудицией, не выходящей, однако, за рамки его профессии, со своей железной убежденностью, что настоящий человек, то есть человек будущего, — это цельная личность, начисто лишенная всякой сентиментальности, личность, отметающая все случайное («спонтанное» — почему-то говорил он) в жизни, опирающаяся только на то, что поддается точному расчету. Правда, они по-прежнему встречались едва ли не каждый вечер, но он все больше и больше докучал ей, она начинала сомневаться в том, что он сам личность, и видела, что он вот-вот заговорит о любви, о невозможности жить без нее и тому подобное. А это было не нужно ей. Да и ему, пожалуй.

Впрочем, пока никто не намекал об их отношениях, Наталья относилась к Сергею со снисходительностью женщины, понимающей, что в нее влюблены, но не считающей себя чем-то обязанной за эту влюбленность. А после нечаянного разговора с Ираидой Александровной она задумалась. Нельзя допустить, чтобы Сергей окончательно потерял голову. Такие люди, как он, правда, редко теряют голову, но уж если теряют, то делают массу глупостей, как бы забывая на время о своем кредо.

Она решила перебраться на частную квартиру и пошла посоветоваться с Беловым, где лучше снять комнату.

Он встретил Наталью радушно, но не удержался и укорил:

— Признаться, я начал думать, что вы забыли меня...

— Замоталась, Аркадий Петрович, — виновато сказала Наталья.

— Дела, дела!.. — Он улыбнулся. — Я понимаю, не думайте, что есть люди помоложе и поинтереснее такого старика, как я.

— Вы ошибаетесь.

— Бог с вами, Наталья Михайловна! — воскликнул он. — Я ведь не имел в виду никого персонально... Ну, проходите, прошу вас, в мою берлогу. Будем с вами чаевничать и восстанавливать связь времен, а?..

— Разве она нарушилась? По радио об этом не передавали, — пошутила Наталья.

— Разумеется, связь времен не нарушилась и не может нарушиться, — сказал Белов. — Однако кое-кому кажется, что ее вообще не существует, что это мистика, досужий вымысел фантазеров и бездельников.

— Неужели есть такие люди? — удивилась Наталья.

— Больше, чем необходимо.

— А разве они необходимы?

— Конечно, Наталья Михайловна, конечно! Всякая мысль, как и всякое действие, нуждается в оппонентах.

Они прошли в тесную комнатку, где едва помещались стол, три колченогих стула, кровать и старый фанерный шкаф. Еще самодельные полки, заваленные книгами и папками с бумагами. Впрочем, книги стопками лежали и на полу.

Белов занимал часть первого этажа в старом-престаром доме.

— Комната не ахти, — заметив, с каким вниманием Наталья оглядывает его жилье, сказал он виновато. — Зато у меня есть собственная терраса и кухня! А вообще этот дом скоро снесут. До революции здесь жил второй гильдии купец Потапов. Торговал всякой всячиной, но основной доход имел от народных промыслов, соображал кое-что и объективно поддерживал народное искусство! Кровопийца, разумеется, нажил большие миллионы, но если бы он не скупал у местных жителей их деревянные поделки, тогда, может, мы сегодня не имели бы мастеров по деревянной резьбе!.. Вот вам противоречие, а?..

— Пожалуй, — согласилась Наталья. И вдруг, вспомнив о поездке в монастырь, спросила: — Аркадий Петрович, я слышала о какой-то чудотворной иконе...

— Была, была такая!.. — Он кивнул. — Это икона с изображением Пантелеймона-исцелителя весьма редкой работы. Разумеется, никаких чудес. Мы с вами материалисты и прекрасно понимаем, что чудес не бывает, любое явление научно объяснимо... — Он встал, подошел к одной из полок, порылся там, что-то отыскивая, не нашел и махнул рукой. — Не помню, куда положил книгу...

— Такие вещи, — улыбаясь, сказала Наталья, — надо класть поближе к рукам.

— Вы правы. А икона действительно уникальная. По некоторым сведеньям, ее писал Игнатий Грек...

— Феофан Грек? — поправила Наталья.

— Игнатий, Игнатий, — повторил Белов. — На Руси было два иконописца с такой фамилией. Феофан более известен.

— Вот не знала.

— Многие не знают, это не беда. А икона исчезла, и никто не знает, куда она делась. Но рано или поздно мы ее найдем! Это народное достояние, и достояние, должен отметить, не имеющее цены. Я видел ее ребенком... — Он нахмурился, засуетился как-то неестественно и, вспомнив, что собирался угостить Наталью чаем, стал накрывать на стол.

Его нечаянная оговорка, что он ребенком видел знаменитую икону, заинтриговала Наталью. Ей давно хотелось узнать подробнее о жизни Белова и почему, говоря о нем, люди странно усмехаются, пожимают плечами, словно речь идет о старике, который выжил из ума. От кого-то она слышала, что Аркадий Петрович выходец из дворян, едва ли не потомок каких-то графов или князей, что он жил в эмиграции и вернулся на Родину уже после Отечественной войны, но слухам этим Наталья не очень-то доверяла.

— Вы всегда жили в Белореченске? — спросила она.

— Всегда ли я жил здесь?.. — Он задумался. — Простите, это любопытство журналиста?..

— Скорее, нет.

— Вопрос ваш, Наталья Михайловна, сложный и больной для меня... Нет, я не всегда жил здесь. Догадываюсь, что вы обо мне слышали много, и разного...

— Слышала, — призналась она.

— И что же именно?

— Говорят, что вы из князей...

— Ерунда! — Белов поморщился. — Нет, никакой я не князь. Просто мой отец был управляющим у князей. А люди часто путают. В восемнадцатом году семья наша эмигрировала вслед за хозяевами. Отец через два года скончался, а вскоре и мать умерла... Я не мог там оставаться и, как только представилась возможность, вернулся на Родину...

— Интересная у вас жизнь, — проговорила Наталья.

— Отнюдь, — возразил он. — Впрочем, для вас это может быть интересно, поскольку моя жизнь как бы книга, а для меня... Я так мало сделал для своего народа, а ведь на мне лежала обязанность искупить ошибку родителей...

— Вы же не виноваты, Аркадий Петрович.

— Человек живет не сам по себе, а продолжает жизнь своих предков, Наталья Михайловна. С нами не только настоящее, но и прошлое, и будущее!.. Я вот завидую вам. У вас впереди целая огромная жизнь, и вы вправе, а главное — имеете возможность распорядиться ею с наибольшей пользой для людей. Это великое, огромное счастье, поверьте мне! А все остальное... Наши переживания, невзгоды, наши огорчения — все это... — Он взмахнул рукой. — Разговорили вы меня, Наталья Михайловна.

— Простите...

— Бог с вами! Это меня простите, старика.

Комнату Наталья нашла сама. Это была уютная, светлая комната с мебелью, с отдельным входом. Хозяйка показалась Наталье милой, доброй женщиной. Она не ставила никаких условий, только предупредила, что летом, может быть, придется освободить комнату.

— Обещаются дочка с мужем и с ребятишками приехать, — вздохнула она.

— Меня устраивает до лета, — поспешно согласилась Наталья.

В тот же день она и переехала.

Узнав об этом, Ираида Александровна искренне возмутилась.

— Ты понимаешь, что такое жить на частной квартире?! — взявшись за голову, говорила она. — Туда не ходи, здесь не садись, поздно не возвращайся, гостей не приглашай!..

— Моя хозяйка не такая, — сказала Наталья.

— Ха! — сказала Ираида Александровна, окутываясь дымом. — Все домовладельцы, Наташенька, одинаковые.

— Ты тоже?

— Мы комнат не сдаем. Зато сами, пока строились, намучились по частным углам. Не понимаю я тебя! Чем тебе плохо в гостинице? Редакция оплачивает... И комнату тебе обещают в новом доме...

— Надоело в гостинице, — призналась Наталья. — Живешь, как на вокзале. И шумно. Иногда поработать хочется вечером, так обязательно кто-нибудь из жильцов в очередном загуле.

— Вот в этом есть своя сермяжная истина... — проговорила Ираида Александровна. — Слушай, перебирайся тогда к нам! — предложила она и, похоже, обрадовалась.

— Спасибо, поживу там.

— Смотри. Кстати, ты серьезно решила писать о Белове?

— Серьезно.

Ираида Александровна пожала плечами и воткнула в пепельницу окурок.

— Он интересный человек, — продолжала Наталья, — делает полезное дело...

— Да я ничего. ЗЕТ одобрил?

— В общем, одобрил.

Желание написать об Аркадии Петровиче возникло у Натальи тотчас после встречи с ним. Даже не столько о нем лично, сколько о привязанности человека к земле, на которой жили и трудились его предки, к Родине, о чувстве долга перед нею и перед ушедшими, о бережном и любовном отношении к оставленному предками наследию. И о ребятах, которые много помогают Аркадию Петровичу и, помогая, учатся уважению к истории своего народа, ибо история — это ведь биография твоей Родины, а не просто хронологическая таблица в конце учебника, не просто далекие победы и поражения, имена творцов и деспотов...

Очерк писался трудно, Наталья не имела опыта, но, кажется, получался. Когда он был почти готов, неожиданно заболел редактор, а вместо него — тоже неожиданно — остался Подлясов, хотя по должности положено было заменить редактора Христофоровой.

В первый же день Подлясов собрал сотрудников редакции.

Сидел он за столом Зиновия Евграфовича, и на столе не было ни бумаг, ни старых газетных полос — только телефон и чернильный прибор. Исчезла и табуретка с плиткой и чайником. Теперь это был именно рабочий, служебный кабинет, но — странное дело — не хватало как раз рабочей обстановки, которую создавал домашний беспорядок.

— Все вы знаете, что Зиновий Евграфович тяжело болен, — скорбно сказал Подлясов. — Факт весьма печальный, товарищи... Но будем надеяться, что все обойдется хорошо...

— А сам мечтает, сукин сын, чтобы ЗЕТ не поправился, — шепнула Наталье Ираида Александровна.

— Товарищ Колесникова, вы хотите что-то спросить? — Подлясов строго смотрел на нее.

— Нет, продолжайте.

— Благодарю. Замещать редактора на время его болезни поручено райкомом партии мне. Это решение согласовано с Марией Павловной. — Он повернулся к Христофоровой, и она согласно кивнула. — Теперь о наших делах и планах. Я изучил редакционный план... — Он достал из стола папку и положил перед собой. — Не буду скрывать: меня не все устраивает. Тем не менее, я не считаю себя вправе подвергать этот план ревизии. Но одно пожелание у меня есть, товарищи: побольше информации! Все это хорошо — фельетоны, очерки, репортажи, однако... — Подлясов обвел всех глазами, и Наталье показалось, что на нее он посмотрел особенно пристально. — Наша первоочередная задача — информировать читателей о жизни города и района. Это не исключает постановку в газете нравственных и морально-этических проблем, проблем воспитания и так далее, но, повторяю, информация прежде всего. — Он раскрыл папку. — Наталья Михайловна, у вас в работе очерк из цикла «Люби и знай свой край»...

— Да.

— Тема важная. Когда вы сможете сдать материал?

— Дня через два.

— Хорошо, — он что-то пометил в плане. — Ираида Александровна, я понимаю, что вам трудно управляться с хозяйством, поскольку ваш муж часто выезжает в район, тем не менее я убедительно прошу вас не злоупотреблять рабочим временем для личных нужд.

— Я учту вашу просьбу, — сказала Колесникова.

Наверное, с полчаса после совещания Ираида Александровна неистово и молча работала. Исписанные крупным, угловатым почерком листки вылетали у нее из-под руки, как из печатной машины. Заглянул Володя, чтобы обсудить создавшееся положение, — она жестом прогнала его. Заливался телефон — она снимала трубку и тут же клала ее. Наталья наблюдала за ней и ждала, когда же Ираида Александровна заговорит, потому что целых полчаса молчания слишком много для нее.

Очередной листок, исписанный наполовину, полетел в корзину.

— Факт весьма печальный!.. — выкрикнула она, передразнивая Подлясова. — Прохвост! Он знает, что ты пишешь очерк о Белове?

— Видимо, знает, — ответила Наталья.

— Впрочем, сие не имеет значения. Можешь бросить свой очерк в корзину.

— Ты так думаешь?

— Не думаю, а знаю. Думать и знать, Наташенька, не одно и то же. — Ираида Александровна посмотрела на часы. — Мне необходимо сбегать домой. Если что, я в «Сельхозтехнике».

— Не боишься?

— В гробу я его видела! Он считает, сколько я работаю дома по ночам?.. Вообще уйду из редакции. Не вернется ЗЕТ, немедленно уйду. Устроюсь дояркой. Я страшно люблю, как пахнут коровы и парное молоко.

В тот же вечер, просидев далеко за полночь, Наталья дописала очерк. Утром отдала машинистке, а к обеду отнесла Подлясову. Она не думала, что он прочтет сразу, однако Подлясов прочел и вызвал ее к себе.

Рукопись лежала на столе.

— Все это, Наталья Михайловна, очень любопытно. — Он улыбнулся, как бы подчеркивая свое расположение. — Но меня смущает одно обстоятельство... Поймут ли нас? Я вот читал очерк и думал: а тот ли Белов герой, о котором нужно рассказать?

— Наверное, он совсем не герой, — сказала Наталья. — Но его судьба...

— Именно судьба! — перебил ее Подлясов. — Человек сам кузнец своего счастья, верно?

— Отчасти.

— Простите, кто ваши родители?

— Меня воспитывал дедушка.

— Извините, я не знал. А он кто?

— Кузнец, — сказала Наталья. — Бывший, правда. Теперь на пенсии.

— Кузнец! — с пафосом повторил Подлясов. — Он всю жизнь работал на благо народа, буквально ковал свое счастье... Взгляните, Наталья Михайловна, какие замечательные люди окружают нас! Они достойны того, чтобы о них знали все. А мы преподнесем читателям очерк об этом Белове...

— Но ведь очерк не столько о Белове...

— Поговорим и об этом. — Он перелистал рукопись. — Ага, вот... Вы слушайте внимательно. «Мы любим повторять, что необходимо множить славные традиции наших отцов. Это бесспорная истина. Однако, повторяя ее, мы как-то забываем порой, что прежде всего мы обязаны беречь эти традиции, беречь все, что создавалось талантом и трудом наших предков...» Улавливаете? В этом кусочке, Наталья Михайловна, слышится призыв к патриархальщине, ироническое отношение автора к нашим сегодняшним традициям, рождающимся на наших глазах. Что означает «беречь» в вашей интерпретации?.. Молиться на старину, на разные там, понимаете ли, религиозные ансамбли и черепки, которые ищет Белов с помощью школьников?

— Между прочим, у него есть официальное разрешение Академии наук, — сказала Наталья.

— Какое разрешение? — насторожился Подлясов.

— Проводить раскопки.

— У Академии наук свои интересы и задачи, а у нас свои, Наталья Михайловна. — Подлясов поморщился. — Но главное, Белов не та, не та фигура...

— К сожалению, другие не занимаются. И потом... Мне кажется очень естественным, что именно он так влюблен в историю своего края.

— Может быть... Знаете что? Пошлите-ка свой очерк в большую газету! — неожиданно посоветовал Подлясов. — В областную или даже в центральную. У них шире возможности, они лучше нас осведомлены, что на сегодняшний день наиболее важно. Измените фамилию героя, тогда тема ваша прозвучит обобщающе... — Он опять улыбнулся приветливо, располагающе и тем обескуражил Наталью.

— Я подумаю, — сказала она, поднимаясь.

— Рад, что мы поняли друг друга. А уходить не спешите. У меня для вас есть задание. На бюро райкома шел разговор о том, что мы мало рассказываем на страницах газеты о будущем Белореченска, о перспективах развития города. Нужно подготовить большой материал, дадим целый разворот! Побеседуйте с новым архитектором, он в курсе. Словом, найдите форму, чтобы это было интересно и убедительно. Тем более, повод есть хороший: утвержден Генеральный план развития Белореченска.

Наталья и соглашалась с Подлясовым, понимая, что у районной газеты ограниченные возможности и свои специфические задачи, находила, что по-своему он прав, но и не соглашалась тоже, потому что ведь это прекрасно, когда человек бескорыстно занимается делом, которое по душе ему и полезно людям... Не о собственном благе печется Аркадий Петрович, совсем нет! Он печется о городе. Он поставил перед собой благородную цель — создать краеведческий музей, и наверняка придет время, когда в этот музей будут приходить экскурсии, чтобы взглянуть на черепки, о которых столь неодобрительно говорит Подлясов, чтобы узнать о долгой и нелегкой истории Белореченска, истории, которая является частью биографии Родины...

— Ну? — спросила Ираида Александровна.

— Посоветовал послать очерк в «солидную» газету.

— Я так и знала! Далеко вперед смотрит. Если твой очерк появится в нашей газете и вдруг не понравится начальству, Подлясов, как исполняющий обязанности редактора, получит втык, так?.. А если очерк будет опубликован в другой газете, он скажет, что сразу оценил твое произведение. Гениально! И овцы целы, и волки сыты. Ну, а если не опубликуют очерк и в большой газете, Подлясов опять же на коне — он предупреждал. Не думай, Наташенька, он не под тебя копает, он под ЗЕТа роет...

ГЛАВА XXVI

Посылать свой очерк Наталья никуда не стала. Решила, что пусть полежит пока. Неплохо бы показать его и Зиновию Евграфовичу. А работа над материалом о развитии Белореченска пришлась ей по душе. По правде говоря, она была благодарна Подлясову, что он «подбросил» интересную тему. В сущности, Наталья вообще не имела ничего против Подлясова, а его требовательность даже нравилась ей. Может быть, именно требовательности как раз и не хватает Зиновию Евграфовичу. Конечно, Подлясов бывает излишне придирчив, зануден, но ведь если задаться целью выискивать в людях недостатки, их найдешь сколько угодно и у кого угодно. К тому же она недостаточно хорошо знает своих коллег, ей многое непонятно в их отношениях, а чтобы разобраться в этом по справедливости, нужно стать не просто членом коллектива, но своим человеком. Возможно — почему и нет? — та же Колесникова несправедлива в своей ненависти к Подлясову, а она пользуется авторитетом и влиянием на остальных. Бывает же, что человека не любят не за то, что он плох, а за то, что он лучше окружающих.

Сергей охотно откликнулся на ее просьбу о помощи и согласился, чтобы Наталья взяла у него интервью. Для начала он пригласил ее к себе в кабинет. Водя указкой по макету будущего Белореченска, он вдохновенно рассказывал, каким станет город через десять — пятнадцать лет. Появятся широкие улицы и бульвары, пересекая город с востока на запад — от нынешнего вокзала, который вскорости снесут, до набережной, — протянется проспект Революции, центральная магистраль Белореченска. Современные жилые дома, общественные здания, Дом быта, административный центр, гостиница на 480 мест...

— Представьте себе, — говорил Сергей, — светлый, белый город и, так сказать, вкрапленные в него островки старины...

— А эти островки не потонут в бетоне и стекле? — шутливо спросила Наталья.

— Ни в коем случае! Вокруг исторических и архитектурных памятников останется пространство. Это будут как бы маленькие музеи под открытым небом, понимаете? Вот вы идете или едете по проспекту Революции, вам нужно попасть на речной вокзал... — Указка стремительно взлетела над макетом. — И вдруг перед вами зеленая площадь, а в центре — церковь Богоявления...

— Наверное, это красиво.

— Знаете что? — оживился Сергей. — Мы можем пройтись по городу, и я покажу вам на местности, где и что намечено строить.

Оказалось, что проспект Революции протянется там, где теперь стояли дома, а гостиница под названием «Витязь» будет построена на месте редакции...

— Пока это трудно представить, — рассказывал Сергей, — а когда снесут все эти избушки на курьих ножках, откроется прекрасная перспектива. Вы обращали внимание, что церковь Богоявления стоит на взгорке? Она окажется как бы парящей в воздухе...

Наталья с удовольствием и интересом слушала Сергея. Он уже не казался ей сухарем. Его возбуждение нравилось Наталье и передавалось ей. Она явственно видела контуры будущего города и знала, как напишет об этом. Она не побоится возвышенных слов, потому что должна увлечь читателей, как ее увлек Сергей. Все правильно: человек живет ради будущего, во имя его, а иначе жизнь потеряла бы всякий смысл, перестала бы быть радостью, праздником, превратившись в скучную обязанность. А это, должно быть, страшно — жить по обязанности...

Сергей знает, зачем живет, и поэтому он счастлив.

А она?..

— Мы хорошо потрудились сегодня, — сказал Сергей, останавливая машину возле гостиницы. — Можем и отобедать.

— В другой раз, — возразила Наталья. Она была охвачена приятным волнением, когда появляется чувство, что сейчас — именно только сейчас — ты сможешь все на свете, и для этого нужно одно: работать, работать. — Если не трудно, подбросьте меня домой, — попросила она.

— Вы избегаете меня, Наташа...

— Не надо, Сергей Владимирович, оставим.

А дома Наталью ждал приятный сюрприз: приехал старик Антипов. Он сидел в комнате Натальи, тут же была и хозяйка.

— Откуда ты взялся? — Она кинулась обниматься, а хозяйка тем временем вышла.

— С поезда, — сказал старик Антипов, внимательно приглядываясь к ней: не изменилась ли внучка, а если изменилась, то в лучшую или в худшую сторону?

— Как ты нашел меня?

— Язык, говорят, до Киева доведет, — вздохнул он. — Отыскал твою редакцию, а там молодой человек... Володя, кажется? Вот он и привел меня сюда. Побеседовали с хозяйкой, приятная женщина...

— Очень, — согласилась Наталья. — Хорошо здесь, верно?

— Хорошо-то хорошо... А дети хозяйкины не живут!

— Они устроены.

— Понятно, что устроены. Все как-то устраиваются. Но почему один едет устраиваться туда, а другой оттуда?.. Вот чего я никак не пойму... А этот молодой человек, Володя, он вместе с тобой работает?

— Вместе, — улыбнулась Наталья, подумав, что дед никогда не умел скрывать свои мысли. — Он ответственный секретарь.

— Это что же, как у директора завода?

Наталья рассмеялась:

— Это другое, дедушка. Володя начальство. Просто его должность так называется.

— Ишь ты!.. — сказал старик Антипов и покачал головой. — Однако я проголодался. Кормить дома будешь или ты в ресторане питаешься?

— Сейчас накормлю.

Это немного успокоило его. Значит, не совсем внучка отбилась от нормальной жизни, раз для себя готовит. Столовых он не любил, в ресторане вряд ли и бывал когда-нибудь, всю жизнь носил на работу бутерброды и молоко, и вовсе не понимал женщин, которые обедают в столовых, считал, что это от лени. Времени, говорят, не хватает, устают, дескать, сильно... Для того чтобы приготовить обед, время найти можно, а усталость... В будни человек и должен уставать, тогда и праздник в радость, тогда, может, и смерть не страшна, потому что доберется до нее человек на исходе сил и примет ее как должный отдых. Вообще для того и жизнь, чтобы уставать, а как же иначе?..

Наталья быстро управилась с обедом. Хорошо, что был у нее бульон и рыба уже почищенная и обвалянная в сухарях.

— Молодец, — похвалил старик Антипов. — С продуктами здесь как?

— Ничего. Выбор поменьше, чем в Ленинграде, зато рыба есть.

— То-то я и вижу — сиг?

— Сиг, — ответила Наталья.

— Я и вкус его позабыл.

— У нас наешься. Ты молоко или чай?

— И молока хочется, и чаю. Молоком-то меня хозяйка угостила, давай чай.

После обеда они сидели, разговаривали, старик Антипов все расспрашивал Наталью про ее жизнь в Белореченске, а про свою не рассказывал — нечего, дескать, какая жизнь у одинокого старика: утром поднялся с постели — хорошо, слава богу, что поднялся; вечером улегся спать со спокойной душой и чистой совестью — тоже ладно, прожит еще день, есть прибавка у длинной вереницы прожитых раньше дней...

— Работой-то довольна?

Наталья задумалась. Лгать деду не хотелось, к тому же и бесполезно лгать, потому что он поймет это. И будет огорчен.

— Трудно сказать, — ответила она. — Иногда довольна, а иногда не очень...

— Это-то всегда так, если дело любишь. Худо, когда бывает все равно... Татьяна пишет тебе?

— Редко.

— А что делает она, знаешь?

— Знаю.

— Несерьезная работа, — сказал старик Антипов и с какой-то тайной надеждой посмотрел на Наталью. Более всего ему хотелось сейчас, чтобы старшая внучка поддержала его сомнения, чтобы она была заодно с ним. Хотелось найти в ней союзника теперь, когда других союзников, казалось ему, у него не осталось, когда все перестали или просто не желают понимать его, а что кого-то не умеет и не хочет понять он, этого старик Антипов не допускал.

Всегда, всю жизнь он понимал людей. По крайней мере, делал все, чтобы понимать. Так отчего бы вдруг разучился?..

Наталья догадывалась, какого ответа ждет от нее дед. И знала, что может ободрить его, поддержать в нем уверенность в собственной правоте, ей было жаль деда и, глядя на его осунувшееся, изрезанное морщинами лицо, на его большие и некогда сильные руки, которые, ослабев, сделались неуклюжими, как бы лишними, на его поникшие плечи, она винила себя, что оставила деда одного, просто — бросила... Не ошиблась ли она, не ступила ли на легкую дорогу, позабыв, что не бывает большего удовлетворения, чем жизнь ради других?.. А может, она сейчас обманывает себя, на самом деле ей нужен повод, чтобы повернуть назад, потому что дорога-то оказалась тяжелей?..

— Продолжай молчать, — сказал старик Антипов. — Или я дурак, или не понимаю, что происходит вокруг... — Он махнул рукой. — Домой не собираешься возвращаться?

— С чего ты взял? — Наталью даже пугало умение деда угадывать чужие мысли.

— Просто спросил. А Михаил женился и остался служить в армии, — неожиданно сообщил он. — Такие дела...

— Женился?! — переспросила Наталья.

— Ничего особенного, время пришло — и женился. А вот зачем остался на эту сверхсрочную, никак не пойму. Ты что думаешь?..

Наталья молчала. Она-то, может быть, и знала, почему и зачем Михаил поступил так. Вероятно, к лучшему, думала она. Однако его решение могло сказаться и на ее жизни. Она рассчитывала, что он вернется и тогда дед не будет одинок, а теперь...

— Твой отец тоже любил армию, — проговорил старик Антипов. — Как я был против, чтобы он поступал в военное училище!.. Надеялся, что станет инженером или сменит меня у молота. Не получилось. Выходит, правду говорят, что каждому свое?..

— Наверно, — отрешенно молвила Наталья, продолжая думать о Михаиле и о том, как теперь должна поступить она.

— Раньше иначе было. Сын наследовал отцу.

— Да разве в профессии дело, дедушка?

— Не знаю, в чем, а только не такой я видел свою старость. Совсем не такой... — Он тяжело вздохнул. — И мать, бабушка твоя, не была бы довольна, поглядев на вас. Неразумная птица гнездо вьет, каждый год домой прилетает, а тут!.. Нет, не зря Борька Костриков говорит, что мир наперекосяк пошел и дал трещину.

— Это он когда лишнего выпьет, — сказала Наталья.

— На свои пьет! — неожиданно возразил старик Антипов. — И семья у него нормальная, и дети как дети. А тебя взять?.. Четверть века прожила, а ни семьи, ничего. По чужим углам скитаешься, словно своего дома нету. Откуда в тебе это?..

И тут он всномнил невестку, и как она не хотела возвращаться в их семью, вспомнил, что росла Татьяна в детском доме, и со страхом подумал, что, может, Наталья-то унаследовала от матери это упрямое нежелание жить, как живут все, унаследовала не по своей воле, а значит, весь век так и будет скитаться, и после его смерти вообще забудет о своем родстве, об антиповском корне, и дети ее никогда не узнают, кто был и как жил их прадед, не узнают даже, какую он носил фамилию... Он сидел какой-то потерянный, точно упустил из рук своих последнюю тонкую нить, связывающую его с этим миром, в котором пребывал он семьдесят долгих лет, работал, страдал и радовался, на что-то надеялся, к чему-то стремился...

— Показала бы город, что ли, — сказал старик Антипов, поднимаясь.

— С удовольствием, дедушка!

Они бродили по Белореченску, и Наталье все казалось, что дед внимательно, как-то чересчур уж внимательно интересуется всем, расспрашивает, как называются улицы, по которым они проходят, куда эти улицы ведут, как будто бы он бывал здесь раньше и не просто вышел погулять, а словно ищет чего-то...

Сразу за рынком начинался Еловый переулок, там не было ничего достопримечательного, и Наталья не собиралась вести туда деда, однако он неожиданно заупрямился.

— Пойдем сюда.

— Это тупиковый переулок, — сказала Наталья. — Всего несколько домов.

— А мне интересно! — настаивал старик Антипов. — Я люблю всякие тупики.

Они свернули. Возле дома шесть дед вдруг остановился, подумал и направился к калитке.

— Ты куда? — спросила Наталья удивленно.

— Я сейчас, сейчас... — Он собрался толкнуть калитку, но тут из-за дома выбежала огромная собака, звеня длинной цепью, и стала бросаться на забор.

Наталья схватила деда за руку и потянула прочь.

— Да что с тобой?

— Ничего, ничего... — бормотал он, отступая.

Старик Антипов понимал, что должен рассказать внучке, почему пришел сюда, в Еловый переулок. И не мог. Может быть, боялся ее упреков, что не рассказал раньше...

— Что-то неладное творится с моей головой, — сказал он и потер виски.

— Тебе плохо? — спросила Наталья.

— Уже легче.

Было у него еще желание разузнать втайне от Натальи что-нибудь об Елене Александровне, порасспрашивать людей — здесь ее каждый знал, однако он отказался от этой затеи, напугавшись, что тем самым выдаст себя, и на другой день, не найдя поддержки, за которой приехал в Белореченск, но обретя малую надежду, что старшая внучка, возможно, не приживется здесь, старик Антипов вернулся домой.

Зиновий Евграфович проболел совсем недолго — у него не оказалось инфаркта, как предполагали сначала. В первый же день после выхода на работу он пригласил Наталью.

На столе перед ним лежали гранки с материалами о будущем Белореченска.

— Я прочитал, Наталья Михайловна, — сказал редактор. Был он озабочен, и Наталья подумала, что материал ему не понравился.

— Не получилось? — спросила она.

— Вот, взгляните. — Он протянул ей листок.

Это было коллективное письмо от жителей улицы 9‑го января. Они жаловались, что их дома собираются сносить. Наталья знала об этом. Более того, она ходила по дворам вместе с комиссией, которую возглавлял Сергей и которая занималась подсчетом и оценкой фруктовых деревьев и кустов в личных садах. Не все радовались скорому переселению в новые, благоустроенные дома. А одна женщина бросилась на снег поперек дорожки, ведущей во двор, и не хотела пропускать комиссию. «Не отдам! — кричала она. — Своими руками, своим горбом все сделали, а теперь под бульдозер?! Уходите!..» Наталья тогда еще подумала, что хозяйка просто неумна...

— Ну? — спросил Зиновий Евграфович.

— Я не совсем понимаю...

— Что вы не понимаете — это простительно, — перебил ее редактор. — А другим следовало бы понимать. Вы человек нездешний, новый... Видите, что люди пишут? Как же мы можем публиковать ваш материал, в котором вы так захватывающе расписываете перспективы жизни в благоустроенных домах...

— Но авторы письма не правы! — резко сказала Наталья. Ей не понравился тон редактора.

— Не так все просто, Наталья Михайловна. Некоторые считают, что новое строительство нужно начинать с центральной части города. Сносить, стало быть, деревянные дома. Их называют презрительно «деревяшками»...

— Правильно, Зиновий Евграфович! Будет прекрасный, красивый город.

— Одну минутку. Есть и другая точка зрения: начинать застройку следует с пустырей, которых вполне достаточно. Эти люди считают, что в ближайшие пятнадцать—двадцать лет нет необходимости сносить дома, которым стоять и стоять. Кто прав?

— Двадцатый же век на дворе, Зиновий Евграфович! Люди живут в собственных домишках, как в норах, словно сто лет назад. Никаких удобств. Простите, но в уборную ходят на огород!

— Я тоже хожу, — сказал редактор. — Уверяю вас, ничего страшного. Все дело в том, Наталья Михайловна, что́ понимать под удобствами. На ваш взгляд и на взгляд тех, кто добивается уничтожения «деревяшек», — это горячая вода, ванна, газ, теплая уборная... Но не это же главное!

— Главное личный огород и живность? — Наталья усмехнулась, вспомнив вдруг, как застала осенью за уборкой навоза Ираиду Александровну.

— Может быть. Удобства — это то, что дает людям возможность жить так, как им удобно. Простите за каламбур. И легче тоже.

— Как раз в новых домах и будет легче!

— Там будет проще, а не легче, — возразил Зиновий Евграфович. Он взял письмо. — Вот подпись Андрея Ивановича Цыганкова. Пришел с войны без руки, а у него четверо детей, дом-развалюха и есть нечего. С одной рукой он поставил новый дом. Строили они его лет пятнадцать. Недоедали, недосыпали, детишки в школу босиком бегали, а теперь ему говорят, что дом этот снесут, потому что он не соответствует Генеральному плану, который разрабатывали и утверждали люди, далекие от забот Андрея Ивановича... Переселяйся, Андрей Иваныч, в квартиру с теплой уборной! Выгребную яму не надо чистить, дернул цепочку — и все дела!.. — Зиновий Евграфович побледнел, глаза его не были, как обычно, добрыми, ласковыми — они были яростными. — Побывайте у Цыганковых, посмотрите, какой они вырастили сад!

— За сад им уплатят.

— Да разве можно деньгами оплатить такой труд? — воскликнул редактор. — А насчет удобств... Те же Цыганковы живут не на зарплату, Наталья Михайловна. Они живут именно за счет огорода и живности. — Он отпил из стакана чаю. — Совсем остыл, черт бы его побрал.

— Выходит, что мы поощряем частную собственность? — сказала Наталья, усмехаясь.

Он поднял голову, удивленно посмотрел на нее.

— Не надо мне читать лекций по политграмоте. Не стоит, Наталья Михайловна. Между прочим...

Зиновий Евграфович не умел обижать людей и никогда не делал этого. А мог бы в назидание Наталье и ее молодой горячности рассказать, что еще тогда, когда ее не было на свете, он приехал работать в деревню и ему казалось, что он может и должен перевернуть мир, переделать всех людей, то есть сделать их лучше, чем они есть, приучить к культурной, цивилизованной жизни, будучи убежден, что достаточно читать газеты и книги, слушать радио и плевать на всякую собственность, даже если эта собственность — всего-навсего огород... Много позднее появилось понятие «цивилизованные варвары», а когда-то и Зиновий Евграфович, молодой и тоже горячий, считал, что не у земли и не в земле будущее человечества. Он мог бы рассказать, как его не понимали люди, которым он желал добра и только добра, и как он не понимал этих людей, мучился, что не понимает, и было время, когда он готов был плюнуть на все и вернуться к прежней городской жизни. Но однажды к нему зашел местный фельдшер, проживший сорок лет в деревне, и открыл простую истину: не бывает всеобщего благополучия, каждый понимает его по-своему, и всегда, во веки веков люди будут устраивать личную жизнь на собственный лад...

Нет, не стал Зиновий Евграфович рассказывать Наталье об этом, подумав, что либо она поймет сама, либо... Доказать нельзя. Именно потому и нельзя, что у каждого человека свое представление о жизни.

— Дело не в частной собственности, — сказал он. — Вы любите хорошую свиную отбивную? И я люблю. Андрей Иванович тоже не откажется. А кто подсчитал, сколько мяса, молока и овощей давали личные хозяйства раньше и сколько они дают, а вернее не дают, сегодня?.. Разорять всегда легче. Во имя ли новой жизни, во имя ли красоты. А может, и красота города в том, что он такой?.. Вообще же, Наталья Михайловна, не будем спешить. Генплан утвержден не во всех инстанциях, и мы еще поборемся за его пересмотр.

— Значит, материал не пойдет?

— Я не могу дать его, не обижайтесь.

Наталья ушла от редактора в растерянности. Кажется, она попала в какой-то заколдованный круг — что бы ни сделала серьезного, все не так. Кто же прав: Сергей со своим энтузиазмом и убежденностью, что Белореченск надо строить чуть ли не заново, или Зиновий Евграфович и те, кто прислал в редакцию письмо?.. Страшно не то, понимала она, что может оказаться на стороне неправых. Страшно то, что, в сущности, ей это абсолютно безразлично...

— Что нужно ЗЕТу? — поинтересовалась Колесникова.

— Ничего особенного, — ответила Наталья и подумала, а не спросить ли у нее, где бы она предпочла жить: в своем доме с огородом и хозяйством или в новом доме с удобствами.

— Вот холера! — воскликнула Ираида Александровна. — Ведь забыла накормить кур. Голова моя садовая. Старуха не догадается, сидит на печи, кости греет... Слушай, Наташка, я слетаю домой, а ты, если что, скажи, что я пошла в «Сельхозтехнику».

— По-моему, ты была в «Сельхозтехнике» вчера, — улыбнулась Наталья. Ее смешила постоянная ложь Колесниковой и неумение придумать что-нибудь новенькое.

— Тогда на молокозавод, ладно?

— Скажу, что ты у первого секретаря райкома.

— Что ты! Ни в коем случае.

Едва она убежала кормить кур, явился Володя. Он всегда появлялся, как только Наталья оставалась одна, словно специально выслеживал этот момент.

— Можно у тебя покурить? — спросил он.

— Кури, — разрешила она. И тоже закурила.

— ЗЕТ зарубил материал?..

— Зарубил, Володя. Да бог с ним. — Она вспомнила, что Володина семья тоже живет в собственном доме, и решилась. — Если бы вам предложили квартиру в новом доме, вы поехали бы?..

— Нам уже предлагали, — сказал он.

— Ну?..

— Отец категорически против.

— Но ведь он не любит заниматься хозяйством!

— Говорит, что все могут разбегаться после его смерти.

— А ты что думаешь?

— Я поехал бы, — признался Володя. — А вообще... Копыловы в прошлом году переехали, их дом снесли. Афанасий Петрович раньше не пил. Выпивал, конечно, но редко. А теперь хлещет напропалую! Делать, говорит, все равно нечего... Я понимаю, почему ты спрашиваешь об этом. Вот года два-три назад на рынке у нас всего было навалом, а сейчас не разбежишься... Черт его знает, кому как. — Он потушил окурок и встал. — Я зашел, чтобы взять обратно свои стихи.

Наталья отобрала два его стихотворения, чтобы поместить в газете, и была удивлена, что Володя решил забрать их.

— А в чем дело?

— Слабые они еще, недоработанные, — сказал Володя смущенно. И было видно, что думает он иначе.

Наталья не стала его разубеждать.

— Это верно, слабые, — согласилась она. — Но лучших-то нет. И никто их вам не пришлет...

У нее случайно вырвалось «вам», и она хотела бы, чтобы Володя не обратил на ее оговорку внимания. А он, кажется, обратил — посмотрел на Наталью как-то странно, пожал плечами и вышел...

ГЛАВА XXVII

Старик Антипов увидел странный сон: как будто все они, Антиповы, живые и мертвые, собрались за праздничным столом в большой незнакомой комнате без окон и без дверей; Галина Ивановна, совсем-совсем молодая, в подвенечном наряде (он не сразу понял, что это их свадьба) сидела во главе стола, смущенная и вместе с тем радостная, как и положено невесте. Остальные — тут были и Михаил в военной форме, с орденами, и Татьяна, похожая на девочку-подростка, какой старик Антипов впервые увидел ее, и Клавдия со своим мужем, и Наталья (во сне же он еще и подумал, мол, как это дети и внуки могли быть на свадьбе?) — тянулись к Галине Ивановне своими бокалами с шипучим вином, но никто не мог дотянуться, потому что она как бы отодвигалась от стола вместе со стулом, делаясь меньше и незаметнее, и вот когда потянулся он, боясь раздавить хрупкий бокал или уронить что-нибудь на столе, Галина Ивановна, виновато ему улыбнувшись, исчезла вовсе, но последняя ее улыбка осталась в комнате, а он чувствовал рукой образовавшуюся пустоту...

Это было странно и, пожалуй, страшно — улыбка без человека, без лица, и старик Антипов проснулся, слыша, как часто колотится сердце.

В комнате было темно и прохладно. Печка давно остыла. Значит, время шло к утру.

Никогда старик Антипов не верил всяким басням, будто бы бывают вещие сны. Ерунда это, бабьи сказки. А если и бывают, думал он, так это просто-напросто людям очень хочется, чтобы сны сбывались, и они ищут в жизни того, что вроде бы должно произойти. Однако сейчас он чувствовал, что сон, который ему приснился, не был случаен: есть в нем какой-то смысл...

Он вспоминал рассказы людей о том, что, дескать, мертвые иногда являются во сне живым, чтобы позвать близкого человека к себе, и это в общем-то нелепое объяснение не показалось старику Антипову невозможным.

Может быть, приблизился его час.

Он отдернул на окне занавеску. Небо было яркое, звездное, а от луны исходило туманное свечение. «Похоже, на дворе сильный мороз... Надо бы протопить все печки, а то промерзнет дом, сырость заведется...» Думая об этом, старик Антипов знал, что печек топить не станет: ему совершенно безразлично, промерзнет ли дом и заведется ли в нем сырость.

Он встал, аккуратно прибрал кровать, открыл форточку, чтобы проветрить после ночи комнату, умылся, вскипятил чайник, позавтракал и с удовольствием закурил первую папиросу.

На душе было неспокойно, как если бы он должен был сделать что-то важное, обязательное, но не помнил, что́ именно...

Он бродил из комнаты в комнату, останавливался время от времени, прислушиваясь к пустой тишине, которая заполняла дом, и всякий нечаянный звук был тревожно долог, протяжен, как мерзкий осенний ветер, задувающий в тонкую, невидимую глазу щель.

Слух его был напряжен в неясном ожидании, улавливал малейший шорох, движение — даже тихое, едва угадываемое шуршание снега на крыше, и в голове мимолетно, не задевая сознания, не оседая в нем, мелькали, сменяя друг друга, разные мысли: о том, что надо бы перебрать полы — когда строили дом, не очень-то приходилось выбирать, и настилали доски, какие удавалось достать; о том, что совсем прохудилась крыша, весной, пожалуй, зальет большую комнату; что заваливается забор, подгнили столбы; дымит плита; оставлена с осени не проконопаченная лодка, а еще неплохо бы вычистить погреб — оттуда стало пахнуть...

Но все это — стороной, мимо... Все эти каждодневные хлопоты, которые были важными, обязательными вчера, неделю, месяц назад, которые прежде определяли если и не смысл, то ритм жизни, вдруг сделались именно вчерашними хлопотами...

Старик Антипов стоял в кухне, оглядывал пыльное запустение, грязную посуду, сваленную в раковине под рукомойником, неприбранный стол, и было ему безразлично это, но чего-то и недоставало среди беспорядка. Он долго не мог понять — чего? И это усиливало тревожное ожидание, покуда взгляд, скользнув по стене, не задержался на «ходиках»: гиря висела низко над полом, замер без движения маятник, и не было слышно привычного, размеренного «тик-так», «тик-так».

Старик Антипов потянулся, чтобы поднять гирю и качнуть маятник, но рука опустилась безвольно, и он, вздохнув, подумал отрешенно: «Зачем?»

Вот и Жулик покинул его. Ласковый и умный, самозабвенно преданный пес. Он прожил по-собачьи долгую жизнь. Перед смертью, волоча парализованный зад, Жулик приполз в сарай, где старик Антипов, чтобы занять себя, укладывал дрова, поскулил, жалуясь на свою немощь и близкий конец, лизнул руку, отвечая на последнюю в жизни ласку, и залез под крыльцо, где прятался и раньше, с самого щенячьего детства, когда признавал за собой какую-нибудь вину или считал себя обиженным.

Под крыльцом немного пространства — темная нора, и когда старик Антипов понял, что Жулик не выползет оттуда, он не стал доставать его чем попало, но разобрал крыльцо и на руках, завернув окостенелый труп в половичок, на котором Жулик спал, отнес в глухой угол огорода, выдолбил в промерзшей земле могилу и захоронил.

У него еще хватило сил, чтобы положить на прежнее место оторванные доски, а прибивать их не стал.

Последние три дня, с тех пор как околел Жулик, старик Антипов бродил по двору, по пустому дому, временами забывался, присев где придется, но тотчас, едва смежив веки, вскакивал: то слышалось тихое поскуливание, то осторожное, виноватое поскребывание в дверь — так Жулик просился в дом, когда, случалось, надолго убегал по своим собачьим делам...

Старик Антипов остановился посреди большой, бывшей когда-то общей, комнаты. Какая-то новая, беспокоящая сознание мысль остановила его, и была эта мысль неожиданной, никак не связанной с теми, другими мыслями — о полах, о прохудившейся крыше, — и эта неожиданность, новизна и острота мысли, явившейся вдруг, точно озарение, оглушила его своею простотой и очевидностью.

Боже, как все просто и ясно, даже удивительно, почему он раньше не подумал об этом?! А может, он, не сознавая этого, все последние дни только и думал об этом?.. Может, думал и раньше, то есть до смерти Жулика, но боялся оставить больную собаку и ждал, когда она околеет?..

Старик Антипов быстро вошел в комнату, которая всегда была его комнатой, открыл шкаф, достал праздничный темно-синий костюм из бостона, какие носили давно, придирчиво осмотрел, не помяты ли после долгого висения брюки и лацканы на пиджаке, отыскал белую рубаху, переоделся, повязал галстук... Посмотрев на себя в зеркало, он обнаружил, что сильно зарос, досадливо поморщился, но все же взял бритву и старательно выбрился. Снял со шкафа маленький чемодан, с которым ходил в баню, сложил туда пару чистого белья, запасную рубашку и все необходимое для бритья, носки...

Он тщательно проверил, плотно ли закрыты окна, не оставлен ли где свет или открытый огонь, вышел на крыльцо, повесил на дверь замок и, подержав в руке ключ, словно раздумывая, что с ним делать, положил на обычное место — за наличник над дверью.

Через огород, проваливаясь в глубоком снегу, старик Антипов пошел к автобусной остановке. Теперь он знал, что должен делать, и оттого чувствовал в себе забытую уже бодрость...

На Новый год все Антиповы собирались у деда. Это был семейный праздник. Правда, последние три года не было с ними Михаила, однако в этот раз обещал приехать в отпуск и он. Прислал телеграмму, что будет 30 декабря. Клавдия Захаровна позвонила и Наталье, напомнила о традиции.

Первыми приехали Анатолий Модестович со своей семьей — так удачно сложилось, что у Татьяны было три выходных дня.

«Москвич», плавно качнувшись на рессорах, остановился у ворот антиповского дома.

— Прибыли, — объявила Татьяна, выключая зажигание.

Сам Анатолий Модестович не любил водить машину, быстро уставал за рулем и никогда бы не купил ее, если бы не уговорила Татьяна.

Она проворно выскочила на воздух, схватила горсть снега, скатала снежок и, запустив его в окно, закричала:

— Дедушка-а-а, встречай госте-е-ей!..

День был тихий, морозный, и голос ее долго отзывался над застывшей рекой.

— Не ори, не в лесу, — одернула Клавдия Захаровна. — Совсем не умеешь прилично себя вести.

— Подумаешь! — фыркнула Татьяна и поджала губы.

— И не пререкайся, пожалуйста.

— Знаю, знаю! Я веду себя, как девчонка, и прочее, и прочее... Дедушка‑а! — опять позвала она.

Старик Антипов не выходил, не спешил встречать дорогих гостей.

— Спит он, что ли? — вслух подумала Клавдия Захаровна. И подошла к калитке.

Снег во дворе лежал нетронутый, не было видно никаких следов.

— Посигналь, папа! — сказала Татьяна.

Анатолий Модестович махнул рукой.

— Ну, что там? — спросил он жену, разминая затекшие ноги. Ему хотелось поскорее поставить машину, сбросить с себя дорожную тяжесть, недельную усталость, сесть с тестем за стол, выпить традиционную при встречах «маленькую», поговорить неторопливо, обстоятельно. Они не виделись уже месяца полтора. В конце года редко удается выкроить хотя бы для сна несколько свободных часов.

— Никого нет дома, — растерянно сказала Клавдия Захаровна. — Замок висит...

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — разочарованно проговорил Анатолий Модестович.

— Дед, наверно, пошел в магазин, — высказала предположение Татьяна.

— Наверно, — согласилась Клавдия Захаровна, а сама глядела с тревогой на чистый снег, понимая, что, если бы старик Антипов ушел в магазин, были бы его следы.

— Ключ-то хоть есть? — спросил Анатолий Модестович.

Клавдия Захаровна открыла калитку, прошла на крыльцо, протоптав дорожку, приподнялась на носках и нащупала над дверью ключ.

— Есть, — ответила она с облегчением.

— Значит, скоро придет.

Она отомкнула замок, ступила в просторные сумрачные сени, где было не теплее, чем на улице, и на нее пахнуло каким-то нежилым, застоявшимся воздухом, настороженной тишиной заброшенного помещения, и тут Клавдии Захаровне сделалось неуютно, появилась непонятная робость, похожая на страх, и она подумала, что и Жулик не встретил их...

— Жулик! Жулик! — окликнула она, и голос ее гулко, неестественно прозвучал в пустом доме.

Подошел Анатолий Модестович.

— Никого... — молвила Клавдия Захаровна, боясь пройти дальше сеней.

— М-да, ты права.

С улицы послышались возбужденные голоса.

— Кажется, пришел! — обрадовалась Клавдия Захаровна и вернулась из сеней на крыльцо.

Татьяна обнималась с Михаилом.

— Прибыл его благородие старшина сверхсрочной службы Михаил Антипов! — крикнула она, выпуская брата из объятий. — Докладывай родителям, как охраняешь мирный созидательный труд советского народа!

Он стоял подтянутый, стройный и снисходительно улыбался.

— Охраняем успешно, не волнуйся, трудись. Привет, маман! Здорово, отец! Все в сборе?..

— Почти, — сказала Татьяна. — Наталья приедет завтра утром, а дед исчез.

К ним подошли Анатолий Модестович и Клавдия Захаровна. Обнялись, расцеловались.

— Господи, сынок, ты совсем на себя не похож... — качая головой и едва удерживая слезы, приговаривала Клавдия Захаровна.

— Все нормально, маман!

— Все системы работают нормально, идем ко дну! — засмеялась Татьяна. — Граждане пассажиры, пристегните ремни.

— Когда ты повзрослеешь? — толкнув ее в бок, сказал Михаил.

— А зачем? Дети — цветы жизни!

— Цветы растут для того, чтобы их срывать и дарить...

— Я еще не распустилась!

Во двор вошла Надя Кострикова.

— Дядя Захар с вами приехал? — поздоровавшись, спросила она.

— Нет, — ответила Татьяна.

— А мы с Борисом так и решили, что он у вас. Борис заходил к нему позавчера, а его не было. Я потом тоже приходила, хотела жареной рыбой угостить, дядя Захар любит, чтобы в хрусточку...

— Постойте, Надя, — сказал Анатолий Модестович, нахмурившись. — Вы говорите, что его не было позавчера вечером?

— Не было.

— А где же в таком случае Жулик?

— Он же околел, — сказала Надя. — Уже с неделю. Дядя Захар похоронил его в малиннике. Переживал очень, сам не свой ходил. У него спросишь что-нибудь, а он словно не слышит...

— Господи! — воскликнула испуганно Клавдия Захаровна, закрывая руками лицо. — С отцом что-то случилось, я чувствую... Толя, Миша, почему вы стоите?! Надо немедленно узнать, заявить... Не стойте же вы!

— Не паникуй, — успокоил Анатолий Модестович. — Сначала нужно спокойно обсудить положение... Возможно, он у кого-нибудь из своих друзей, а мы бросаемся в крайности.

— Я тоже так думаю, — поддержала Татьяна отца. — Сидит с пенсионерами и решает мировые проблемы на высшем уровне.

— Помолчи ты ради бога! — сказала Клавдия Захаровна. — Отец очень редко не приходил домой ночевать, вы же знаете.

— Редко, — подтвердила Надя. — И он всегда предупреждал нас, если уходил надолго или уезжал.

— Делайте же что-нибудь! — опять потребовала Клавдия Захаровна. — Мы здесь гадаем, а он, может быть, лежит в больнице... — Она закусила губу, боясь произнести более страшные слова.

— Ну что, поедем в милицию, отец? — спросил Михаил.

Проводив глазами машину, Клавдия Захаровна беспомощно опустилась на заснеженное крыльцо. Глаза ее были пусты, неподвижны. Бог знает какие предположения строила она, одно другого нелепее и кошмарнее!.. То ей казалось, что старик Антипов попал под электричку, собираясь ехать к ним, и она явственно видела его истерзанное, окровавленное тело на операционном столе; или что у него на улице случился инфаркт и сейчас он лежит, бездыханный, опавший, в реанимационной палате, и вокруг него разговаривают только шепотом, как возле покойника...

— Какая дикость, боже, какая дикость... — шептала она.

Надя потихоньку ушла, понимая, что сейчас она лишняя здесь. Татьяна, присев на крыльце рядом с матерью, обняла ее:

— Успокойся, мамуля. Возьми себя в руки. Ведь ничего еще не случилось, а ты уже в панике...

— Я чувствую, чувствую недоброе!

— Между прочим, дед вполне мог уехать к Наталье, — сказала Татьяна и поняла, что именно этого не может быть, потому что мать как раз позавчера вечером, когда деда уже не было дома, разговаривала с Натальей по телефону.

А Клавдия Захаровна не подумала об этом.

— В самом деле, — ожила она. — От него всего можно ожидать. В последнее время он стал очень импульсивный, никогда не знаешь, что сделает через пять минут. Скоро ли вернутся они?.. Лучше бы я сама поехала, их только за смертью посылать... — Она испуганно замолчала, обронив это страшное слово.

Анатолий Модестович и Михаил вернулись примерно через час. Им удалось выяснить, что ни в больницах, ни в моргах старика Антипова не было и нет.

— А это точно? — недоверчиво переспросила Клавдия Захаровна.

— Разумеется, — сказал Анатолий Модестович. — Ты же прекрасно знаешь, что он не выходил из дому без документов. Следовательно, если бы что-то случилось...

— Папа, хоть сейчас-то не развивай тезисы, — остановила его Татьяна. — Всем и все ясно. Мы уже догадались, что дедушка уехал к Наталье. — Она выразительно посмотрела на отца, и он, поняв ее, кивнул.

Женщины ушли в дом, чтобы прибраться и приготовить ужин, а мужчины остались. Они залезли в машину, Анатолий Модестович включил обогреватель и достал из-под сиденья бутылку коньяку, складные пластмассовые стопки и лимон.

— Хорошо устроился! — сказал Михаил.

— Давай за здоровье деда, что ли.

Они выпили, пожевали лимон, Анатолий Модестович закурил.

— Ну, рассказывай.

— Собственно, рассказывать нечего.

— А все же!

Михаил молчал. Он старательно, точно был занят важным делом, обсасывал лимонную дольку. При этом морщился, едва сдерживаясь, чтобы не выплюнуть.

— Я жду, — напомнил Анатолий Модестович.

— Чего?

— Ясности.

— А ее не будет, отец. Ибо... — Он разделался окончательно с лимоном, с удовольствием сплюнул остатки в открытую дверцу. — Ибо ее нет, не существует.

— Как прикажешь тебя понимать?

— В прямом смысле, отец. В самом прямом. Ясность вне нас. Она живет сама по себе. — Михаил усмехнулся. — Как истина в последней инстанции.

— Не остроумно, — недовольно сказал Анатолий Модестович.

— Я не конферансье, который обязан быть остроумным всегда. Тебе плеснуть?

— Капельку.

— Капелька по капельке родился океан. Видишь, начинаю изощряться. Ты думаешь, дед действительно у Натальи?

— Нет. Но дождемся ее приезда. Кстати, я давно собирался у тебя спросить...

— Стоп, отец! Красный свет. — Михаил вздохнул. — Все-таки удивительная у нас семейка, честное слово. Все все знают, во всем разбираются... Хорошо, я отвечу: не волнуйся, я постоянно, каждую минуту помню, что Наталья моя двоюродная сестра, то есть близкая родственница, и поэтому питаю к ней нежные братские чувства. Ты удовлетворен?

— Не вполне.

— Тем лучше! Потому что удовлетворение, как и умиротворение, противопоказано живому человеку. Где-то здесь граница, за которой, как думали древние, находится царство теней. Но мы-то с тобой пока не тени, верно?..

На крыльцо вышла Клавдия Захаровна. На ней был спортивный костюм, плотно облегающий фигуру, отчего издали и в сумерках она казалась, несмотря на свои сорок с лишним лет, девочкой-подростком, и Анатолий Модестович откровенно любовался женой.

— Мужчины, — позвала она, — ужинать!

— Сейчас, маман, — откликнулся Михаил. — А все-таки красивая у нас мать.

— Вы никак с бутылкой?! — В голосе ее не было гнева, она просто напускала на себя сердитость — положено, раз жена и мать.

— Всего по пятьдесят граммов, — вылезая из машины, виновато сказал Анатолий Модестович.

— Знаю я ваши пятьдесят! Быстро за стол. — Она вернулась в дом.

— Что ж, пошли, раз зовут... — проговорил Анатолий Модестович. — Жаль, что у нас не получилось разговора. Мы даже не знаем, кто твоя жена... Кстати, почему она не приехала с тобой?

— Работает воспитателем в детском саду. А не приехала... — Михаил поднял на отца глаза. — Тяжело ей.

— То есть?.. — не понял Анатолий Модестович.

— Ну... Словом, она беременная.

— Вот как?! — почему-то удивился Анатолий Модестович. — Скажи, сын: ты счастлив?

— Видишь ли, отец, счастья жаждут все, а оно всего одно! Пойдем.

— Надеюсь, ты вполне понимаешь, что взвалил на себя большие обязанности?

— Вполне.

— Я не знаю, на всех ли счастье одно, но что одно на двоих — это точно. От тебя прежде всего зависит, будут ли счастливы твоя жена и твой ребенок. Может быть, вы поспешили?..

— Не надо об этом, — попросил Михаил.

— Если даже ты поступил по принципу «клин вышибают клином», совесть твоя — слышишь? — должна остаться незапятнанной...

— Обещаю, что совесть моя будет такой же чистой, как при моем рождении. — Михаил обнял отца. — Скажу тебе по секрету: я люблю Ольгу, и мы оба хотели ребенка.

— Рад, очень рад. Но почему же ты остался служить? Разве нельзя было приехать с Ольгой сюда?

— У нее тяжело больна мать, она не захотела оставить ее. С работой в тех местах сложно, это не Ленинград, так что мне ничего не оставалось, как продолжать службу.

— Ну, если так... Возможно, ты прав... — Не очень-то Анатолий Модестович верил сыну, однако его объяснения могли успокоить мать, а этого пока было достаточно.

Тревожную ночь провели Антиповы. Вряд ли кто-нибудь из них спокойно спал, все лежали, прислушиваясь к тишине — не стукнет ли калитка, не скрипнет ли под ногами старика Антипова снег...

ГЛАВА XXVIII

Наталья собиралась в Ленинград. В самый разгар сборов в комнату к ней зашла хозяйка.

— Значит, решили навестить дедушку? — поинтересовалась она.

— Надо.

— Это правильно. А с собой все вещи, что ли, берете?..

Наталья и не заметила, что действительно собрала все свои вещи.

— Не знаю, что брать с собой... — смутившись, пробормотала она.

— Обратно-то когда?

— Второго на работу.

— Да как же вы обернетесь? Все праздники в дороге! Попросились бы у Зиновия Евграфовича на денек хоть еще, он человек добрый, не откажет.

— В самом деле, — сказала Наталья, — Только неудобно домой к нему идти...

— Эко делов! — взмахнула рукой хозяйка.

— Чуть не забыла — я же не уплатила вам за декабрь. — Она взяла сумочку.

— Приедешь и отдашь. Пригодятся деньги.

— Лучше сейчас, — сказала Наталья и отдала деньги.

Хозяйка приняла деньги, спрятала их куда-то под фартук, опять оглядела Натальины вещи и, пожав плечами, вышла. «Кажется, — догадалась Наталья, — она хотела что-то спросить... Ладно, приду от редактора и узнаю».

Дом, где жил Зиновий Евграфович, выделялся среди других, соседних с ним домов: он был как-то приятнее, чище. Забор выкрашен веселой светло-зеленой краской, наличники на окнах резные и тоже светло-зеленые, а перед домом — палисадник, заросший густо какими-то кустами и елками. Елками же обсажена дорожка, ведущая от калитки в глубину двора.

Наталья толкнула калитку. Где-то за домом залаяла собака. Из-за угла вышел Зиновий Евграфович. Был он в телогрейке, подпоясанной знакомым Наталье солдатским ремнем, с вилами в руках.

— А, Наталья Михайловна! — сказал он обрадованно и, прислонив вилы к стене, подошел ближе. — Проходите, очень рад, что зашли.

— Я боюсь собаки.

— Не бойтесь! Во-первых, Тери не умеет кусаться, во-вторых, вы со мной. — Маша! — громко позвал он.

Из дому вышла жена Зиновия Евграфовича. Полная, в ярком цветастом переднике, на плечах — шаль.

— Вот, Маша, — сказал Зиновий Евграфович, — это и есть Наталья Михайловна, с которой ты хотела познакомиться.

— Милости просим! — Хозяйка поклонилась. — Проходите в дом, а ты, отец, кончай со своим навозом, будут другие дни.

— Как прикажешь! — Зиновий Евграфович подмигнул Наталье.

— Спасибо, — виновато сказала она, — я на одну минутку забежала. Хотела попросить вас, Зиновий Евграфович, нельзя ли мне задержаться в Ленинграде на денек?

— Домой, значит, собрались... — Он почему-то нахмурился. — Задержитесь, почему же нельзя. Материал в номер сдали?

— Сдала.

— И ладно, — сказал он. — Пожелаю вам хорошо встретить Новый год.

— Спасибо... Тогда я пойду, пожалуй...

— Куда же вы спешите? — удивилась хозяйка. — Зашли бы, чайку выпьем.

— Собраться еще надо, — солгала Наталья. Не хотелось ей заходить в гости.

— До поезда еще долго.

— Мало ли у человека какие дела! — укоризненно сказал Зиновий Евграфович.

— У меня к вам маленькая просьба, Наталья Михайловна. Разумеется, если не затруднит...

— Ради бога!

— Вдруг увидите в Ленинграде словарь синонимов, купите экземпляра три-четыре. Сейчас я дам деньги.

— Я и так куплю, если увижу, — возразила Наталья. — Зиновий Евграфович, для редакции ничего не нужно?

Он посмотрел на нее пристально и покачал головой.

— У вас не будет времени. Впрочем, обождите минутку! — Он пошел в дом и вернулся вскорости с запечатанным конвертом. — Вот, — сказал, передавая Наталье конверт. — Прочтите в Ленинграде. Попытайтесь побороть любопытство и не вскрывайте раньше. Обещаете?

— Обещаю.

— Счастливого пути.

Закрывая за собой калитку, Наталья увидела, что Зиновий Евграфович, прихватив вилы, направился за дом.

Она задолго до поезда приехала на вокзал и там встретила милиционера Костю, который устраивал ее в гостиницу, когда она прибыла в Белореченск. Он обрадовался этой встрече и тому, что Наталья узнала его.

— На праздники в Ленинград?

— Да.

— Правильно! — поощрил Костя. — По музеям походите, по театрам. — Наверное, он думал, что в Ленинграде люди больше ничем не занимаются. — Билет заказали?

— Нет, — ответила Наталья. — А разве с билетами трудно?

— Перед праздниками всегда трудно, — сказал Костя. — Вам какой: купейный или плацкартный?

— Купейный.

— Я возьму, а то народу у кассы полно. — Он вернулся через пять минут с билетом. — Порядок в танковых частях!

— Спасибо вам, — поблагодарила Наталья, чувствуя какую-то неловкость, словно она обманывала Костю.

— Ерунда. Они обычно минут за десять до прибытия поезда начинают продавать, порядочки! Им удобно, а люди волнуются. На днях одна старушка из-за этого отстала от поезда, а ей еще деньги не хотели возвращать полностью. Как вам это нравится?

— Не зря говорят, что там, где начинается железная дорога, кончается порядок, — пошутила Наталья.

— Именно! — подхватил Костя. В это время у входа в ресторан послышался крик, и он, извинившись, направился туда.

Наталью тронули за руку. Она обернулась. Рядом стоял Сергей. У него был обиженный, как у ребенка, вид.

— Почему вы не сказали, что уезжаете?

— А я должна была поставить вас в известность?

— Я бы проводил...

— Зачем? — Она пожала плечами и вдруг совсем некстати подумала, что все-таки у Сергея милая, приятная жена.

— Когда назад? — спросил он.

— Не знаю. — Наталья вздохнула. — А когда ваша жена собирается перебираться сюда?

— Пока не собирается.

— Может, она права?

— Все может быть. — Сергей отвернулся.

— Трудно быть уверенной даже в собственном поведении, а ведь мы часто пытаемся принимать решения за других...

— Это проще.

— И безопаснее?.. — Она усмехнулась.

Вернулся Костя.

— Пьяный лез в ресторан, добавить ему хотелось, а его не пустили, — объяснил он. — Вечная история.

— Наташа, привези хороших сигарет, — попросил Сергей, удивленно и недоброжелательно разглядывая Костю.

— Постараюсь. — Она поняла его иронию и то, что он показывает Косте, будто имеет на нее какие-то особые права.

Он достал записную книжку, написал что-то и, вырвав листок, протянул Наталье:

— Это мой ленинградский телефон. Может, и понадобится... Заодно позвони Ирине, поздравь от моего имени с Новым годом.

— Если вы этого хотите, Сергей Владимирович, я позвоню.

Он поморщился и потянулся, чтобы взять чемодан. Уже объявили по трансляции, что поезд прибывает.

— Простите я понесу! — решительно сказал Костя и, подхватив чемодан и саквояж, пошел на перрон.

Где-то далеко в ночи вспыхнул огонек. Он быстро рос, потом стал слышен шум приближающегося поезда.

— Ну!.. — Наталья протянула Сергею руку. У нее вдруг возникло чувство, что они никогда больше не увидятся.

— Нам надо вперед, седьмой вагон там, — сказал Костя.

Поезд уже тормозил у перрона станции Белореченск...

Все-таки Наталья не выдержала и, едва устроившись в купе, достала из сумочки конверт, который дал Зиновий Евграфович. Повертела в руках, точно взвешивая, хотела спрятать обратно, однако любопытство взяло верх.

Она вскрыла конверт и прочла:

«Н. М.! Если Вы решите не возвращаться, пусть это Вас не беспокоит. Поверьте, я все понимаю — вспомните наш первый разговор. Документы и деньги, которые Вам причитаются, вышлем, только сообщите адрес. С пропиской-выпиской, кажется, проблемы нет? Насколько я знаю, Вы в Белореченске не успели прописаться. Всего Вам доброго в жизни. ЗЕТ».

Первым побуждением Натальи было оскорбиться, потому что она вовсе не намеревалась оставаться дома. Значит, Зиновий Евграфович как бы намекает, что ей лучше не возвращаться?.. Но почему же он, человек откровенный, искренний, не сказал об этом прямо? Разве она не сумела бы понять? Ну, не подошла, не справилась, бывает... Однако думать так — означало думать плохо о редакторе, а этого Наталья не могла. Выходит, причина, заставившая Зиновия Евграфовича написать эту записку, в ней?..

Поезд шел сквозь зимний нарядный лес, и лес из окна казался ненастоящим, точно на многократно увеличенной рождественской открытке, какие еще иногда встречаются в старинных семейных альбомах. Спортивного сложения, неотличимые одна от другой, словно на физкультурном параде, пробегали ровные шеренги сосен; чуточку надменно, укутанные в снег, будто мудрые старцы в шубы, проплывали мимо окна ели...

«Красота-то какая!» — рассеянно думала Наталья. И еще она думала о том, что ежедневно тысячи людей, обремененных заботами, уставших от дел и от своей слишком ответственной миссии на земле, проезжая сквозь эту красоту, мечтают раствориться в ней, согласны променять на покойную благодать и теплые квартиры, и комфорт... А раствориться нельзя, как нельзя и обрести благодать вне жизни, которая не бывает без усталости и забот. Может быть, поэтому люди и не уходят искать покоя в леса, хотя много и часто, слишком даже много и часто, говорят об этом. А уходящие всегда возвращаются на круги своя...

В дверь купе постучали.

— Открыто, — сказала Наталья.

Заглянула женщина, заученно предложила:

— Пирожки, бутерброды с сыром, кефир. Не желаете?

— Спасибо. — Наталья отвернулась к окну.

Значит, ее возвращение тоже было предопределено и Зиновий Евграфович понимал это?..

Вспоминая Белореченск, Наталья и теперь искала причину бегства (а иначе как бегством это не назовешь) не в себе, хотя не могла не понимать: все, что было плохого там, что раздражало ее и угнетало, в действительности не было плохим, но всего лишь неприемлемым для нее. А если так, тогда нечего и незачем ей искать, надо просто жить, исполнять свой долг, ведь это совсем не мало — честно исполнить долг, прожив нужную людям жизнь, чтобы не образовалось бесполезной пустоты между теми, кто жил до тебя, и теми, кто придет после тебя. Не всякому дано сотворить великое, но каждый должен сделать то, что обязан...

Это было пугающе ясно и просто.

«А что хорошего сделала я? — строго спрашивала себя Наталья, и ей казалось, что спрашивает не она, спрашивают ее другие. — Кому стало радостно и светло от того, что я есть?..»

Она редко вспоминала мать, редко обращалась к ее памяти, потому что не знала ее, но, случалось, Наталья испытывала болезненно острое желание посоветоваться с матерью, спросить, как бы она поступила на ее месте... Она слышала и от старика Антипова, и от Клавдии Захаровны, что мать была человеком сильным, для которого святее и превыше всего долг перед людьми, но ведь это ее качества, ими не воспользуешься, ими можно и нужно гордиться, а решать-то надо самой и за себя.

Что же произошло? Почему вдруг явилось неудовлетворение собой? Собой?.. Но в том-то и дело, что не собой, а другими, и, живя среди этих других, Наталья как бы выделяла себя, соотнося не свои поступки с требованиями людей, а их поступки со своими требованиями. Значит, мир должен быть устроен так, как удобно мне. Но почему?.. Разве по этому принципу живут люди, которые для Натальи являются безусловным примером? Разве так жили ее отец и мать, и разве когда-нибудь старик Антипов думал о своем благополучии и покое?.. Нет, он жертвовал всем ради других. И ради нее тоже. А вот ей не хватило сил и на малое испытание, она не исполнила своего долга даже по отношению к самому близкому человеку... Дед возлагал на нее большие надежды — прежде всего на нее! — он был вправе рассчитывать на ее помощь и участие в старости. Она не оправдала его надежд, обманула их. Она поехала устраивать свою жизнь и, не устроив как того хотелось, бежит обратно искать приюта и участия у деда.

«Все-таки, — думала Наталья, — я еду исправлять первую ошибку или делаю вторую?..»

Она не успела разобраться: в купе вошли трое мужчин.

— У нас пополнение! — с наигранной радостью объявил один из них. — Вы в Белореченске сели?

— Да, — сказала Наталья.

— Говорят, прекрасный город, это правда?

— Правда.

— Вы сами оттуда или гостили там?

— Была в командировке, — вздохнув, ответила Наталья и отвернулась к окну. Ей не хотелось вступать в разговор...

Рано утром все Антиповы были на ногах. Ждали приезда Натальи. Она должна была приехать около девяти, и Клавдия Захаровна, придумав, что мало хлеба, якобы пошла в магазин. На самом деле она ждала племянницу возле автобусной остановки. Наталья не приехала ни в девять, ни в половине десятого, и Клавдия Захаровна, продрогнув на ветру, вернулась домой. Анатолий Модестович с Михаилом играли в шахматы. Или делали вид, что играют. Татьяна крутила ручки у транзистора, выискивая в многоголосом и разноязычном шуме какую-то особенную музыку...

Наталья появилась во втором часу, на такси. Она задержалась в городе, искала деду новогодний подарок: купила старинную платиновую цепочку для часов. Старик Антипов признавал только карманные часы.

Подъехав к дому, она попросила водителя посигналить, и все Антиповы высыпали на крыльцо.

— Привет, могикане! — вылезая из машины, крикнула Наталья. — Замучилась совсем. Вам-то хорошо, у вас собственные лошадиные силы, а мне еще надо платить. Желающих сделать это за меня не найдется?..

Все молчали, толпясь раздетые на крыльце. Никто не шел ей навстречу, и Наталья уловила общую тревогу, настороженность. Она расплатилась с водителем и, взяв вещи, медленно пошла во двор, боясь услышать, что старик Антипов умер...

Первой опомнилась Татьяна. Она спрыгнула с крыльца, чмокнула Наталью в щеку, выхватила у нее чемодан и объявила:

— Знаешь, дед куда-то исчез!

Подошли остальные, и Клавдия Захаровна уткнулась мокрым лицом в Натальин воротник.

— Как ты доехала, Наташенька?.. — всхлипывая, спросила она.

— Нормально. А где же дед, что тут происходит?

— Если бы мы знали, где он!

— Мы вчера приехали, а его нет, исчез!.. — быстро заговорила Татьяна. — Ничего себе, а?.. Тетя Надя Кострикова говорит, что его нет уже дня три, а может, и больше. И Жулик сдох, такие дела‑а, Наташка!

— Помолчи! — остановил ее Анатолий Модестович.

— Какая-то мистика, — сказала Наталья растерянно.

— Голый реализм, — усмехнулся Михаил.

— С приездом, служивый! Кажется, тебя нужно поздравить с законным браком?

— Нелепое сочетание — «законный брак»! — фыркнула Татьяна.

— Не тараторь, — сказала Наталья. — Давайте рассуждать, товарищи.

— Уже рассуждали, — не успокаивалась Татьяна. — Даже в милиции были!

— И что в милиции?

— В больницах и в моргах деда нет.

— А почему тогда паника? Значит, жив-здоров. Скоро объявится, у него случаются заскоки.

— Какие заскоки? — недоуменно спросила Клавдия Захаровна.

— Обиделся на кого-нибудь или на всех сразу и скрылся. Сейчас наверняка сидит где-нибудь и посмеивается. А Жулика жалко, замечательный был пес! Я его купила, не помню уже за сколько, а всем сказала, что нашла в канаве. Целую четверть не ела в школе завтраков, копила на собаку. Да, посмотрите, что я купила деду. — Наталья достала цепочку и положила на руку. — Верно, прелесть?

— Очень хорошая, — согласилась Клавдия Захаровна. Ей пришлась по душе мысль, что старик Антипов спрятался где-то, затаив на кого-то обиду, и она готова была взять любую вину на себя...

— В рассуждениях Натальи, — проговорил Анатолий Модестович, почесывая подбородок, — есть здравый смысл...

— И свое рациональное зерно, — подхватила Татьяна, — которое, если обратить наше пристальное внимание... Отец, я правильно цитирую?

— Да, да... — машинально ответил он. — В этом определенно что-то просматривается.

— Я хочу есть! — заявила Татьяна.

— Потерпи! — сказала Клавдия Захаровна.

— Была нужда! Дед куда-то смотался, а я должна терпеть?

— Господи, что за жаргон? — поморщившись, укорила ее Клавдия Захаровна. — Когда ты научишься разговаривать по-русски?

— Ничего особенного, мама. Обыкновенное слово. Смотался — значит, ушел, убежал, исчез, скрылся. Вот и Наталья подтвердит.

— Не дерзи, — сказал Анатолий Модестович. — В твоем лексиконе, действительно...

— Хватит, товарищи! — Михаил поднял руки. — Предлагаю ближе к столу, а там дед явится, не выдержит.

— Смотрите, — с сомнением проговорила Клавдия Захаровна. — Увидит, что без него сели, скандал будет.

— Не такой уж он скандалист, как ты думаешь, — возразила Татьяна. — А ты что молчишь? — обратилась она к Наталье,

— Если нужен мой голос, я за обед!

Отобедали, поделились новостями. Время двигалось к вечеру, а старик Антипов все не приходил, и постепенно вернулись в дом тревога и беспокойство. Даже Наталья начала сомневаться в своих предположениях. Она чаще других выбегала на улицу посмотреть, не идет ли дед, сходила незаметно к Костриковым, но там не узнала ничего нового. Надя со слезами повторила то, что рассказывала раньше...

— Интересно, у кого бы он мог быть? — возвратясь от Костриковых, гадала Наталья.

— Мало ли у него друзей-приятелей, — сказал Анатолий Модестович.

— Но ушел-то он не ко всем сразу, верно? — подала голос Клавдия Захаровна. — Что, если разделиться и пойти...

— Пустое, — возразил Михаил. — У нас тысяча дорог, а у деда одна. Он знает, где сидит, а мы можем гадать.

— Это верно... — проговорила Наталья. — Постойте! — вдруг воскликнула она. — Кто знает, в чем он ушел?

— Господи, Наташенька, какая разница? — устало сказала Клавдия Захаровна.

— И все-таки!

Михаил посмотрел на нее удивленно.

— Что ты придумала? — спросил он.

— Есть одна мысль...

Клавдия Захаровна молча встала и вышла из комнаты. Вернувшись, она сообщила, что старик Антипов надел свой праздничный бостоновый костюм и, кажется, галстук.

— Значит, в гостях. — Она и радовалась этому, и огорчалась.

— А чемодан? — Теперь вскочила Наталья.

— Что чемодан?

— Его маленький чемодан, с которым он ходит в баню, на месте?.. Он всегда лежал на шкафу...

— Я сейчас! — сказала Татьяна и побежала проверить.

Чемодана на месте не было...

— Все ясно. — Наталья села.

— Что, что тебе ясно?! — теребила ее Клавдия Захаровна. — Не молчи же, слышишь?!

— Дед уехал на Урал, на могилу бабушки, — уверенно сказала Наталья, словно старик Антипов сам сообщил ей об этом. — Вот и вся загадка.

— Но почему ты так полагаешь? — спросил Анатолий Модестович. — У тебя что, есть какие-нибудь основания...

— Кажется... Я точно не помню, но почти наверняка он говорил мне, когда приезжал в Белореченск.

— Господи, как же мы раньше не догадались? — воскликнула Клавдия Захаровна. — Конечно же, он уехал к маме на могилу, на днях годовщина ее смерти, а отец столько лет собирался!

— Что касается всех, нам простительно было не догадаться, а вот тебе, мамуля... — Анатолий Модестович укоризненно посмотрел на жену.

— Не стоит разбираться, кто прав и кто виноват, — проговорила Наталья. — Все понемножку виноваты, а я, наверное, больше других... — Она вспомнила про записку Зиновия Евграфовича и грустно усмехнулась. — Будем надеяться, что все обойдется. Прибраться бы не мешало... — Она поднялась.

— В самом деле! — подхватила Клавдия Захаровна, словно только этого и ждала и хотела. — Отец, наверное, к вечеру явится...

Наталья решила начать с комнаты деда. Когда наводила порядок в шкафу, нечаянно уронила картонную коробку, и на пол высыпались какие-то письма. На самом дне коробки осталась — застряла там — ветхая школьная тетрадь. Наталья вынула ее и машинально перелистала... Листы в косую линейку были исписаны незнакомым почерком, однако Наталья почему-то догадалась, что это писала мать...

«...Когда я думаю о нашей дочке, мне становится светло и радостно, что она есть, живет, но и страшно тоже оттого, что ты не видел ее, а она никогда-никогда не увидит тебя. Скажи, скажи, разве справедливо, чтобы отец не знал своего ребенка, а ребенок не знал своего отца?! Может быть, это самая большая трагедия, которую принесла людям война и которая еще долго-долго, многие годы, будет мучить людей, отнимать их покой, лишать радости. Горько это сознавать, милый, но мы-то, взрослые, понимаем, что так было необходимо, а дети? Как понять им?.. Ты только не беспокойся, пожалуйста, я сделаю все, чтобы наша дочка выросла настоящим человеком...»

Сомнений не было — это письма матери к отцу. Более того: письма, написанные матерью уже после его смерти.

Наталья отложила тетрадку. Пожалуй, впервые в жизни ей захотелось узнать каждую подробность о жизни матери, захотелось не для того (как случалось раньше), чтобы сверить ее жизнь со своей, поставив мысленно мать на свое место, посмотреть, как поступит она, а чтобы почувствовать свою жизнь естественным продолжением той короткой жизни, в которой не много было светлых дней, но была цель.

«Интересно, почему дед молчал, что у него хранится эта тетрадка? Забыл?.. Вряд ли. Дед никогда ничего не забывает. Может быть, где-то в тетрадке ответ?..»

Наталья лихорадочно листала страницы, прислушиваясь, не идет ли кто. Ей не хотелось, чтобы ее застали за чтением этих писем, которые были скорее даже не письмами, а дневником.

«Не помню, милый, писала ли я тебе, что живу теперь в деревне Большие Горелики (правда, смешное название?) у Ивана Матвеевича Матвеева, с которым лежала вместе в госпитале. Работаю фельдшером. Наверное, мне очень повезло, что я встретила такого человека, как Иван Матвеевич. В нем столько доброты, какого-то душевного благородства, что просто удивляешься. Я знаю, знаю, что на свете много хороших, замечательных людей, их гораздо больше, чем плохих, но почему, объясни мне, почему чаще встречаются как раз плохие!.. Нет, что-то не то я говорю сегодня. Ведь мне-то всю жизнь везло именно на хороших людей, иначе разве я встретила бы тебя и твоих родителей, верно?..

А у нас уже осень. В лесу очень красиво. Здесь грибные места. Мне еще трудно, но я все-таки хожу в лес по грибы. Правда, нахожу мало, потому что не умею искать. Да это и не главное. Вчера увидела белый гриб, наклонилась, чтобы сорвать, а рядом с грибом сидит заяц. Серенький, взъерошенный от страха и дрожит. Я не стала его пугать, ушла. И гриб не сорвала...»

«Сегодня я видела во сне Захара Михайловича. Он был очень старенький и смотрел на меня укоризненно. Пожаловался, что ему одиноко и грустно, что все у него болит, а умереть никак не может, но меня не упрекнул, не пристыдил. Наоборот, даже погладил по голове, и я чувствовала, как волосы цепляются за мозоли на его ладонях.

Наверное, мне нужно ехать в Ленинград. Каждый человек обязан выполнить свой долг перед другими. Я думаю, что для этого мы и живем. А на мне два долга: твой и мой. Я начинаю понимать, что, скрываясь от нашей дочки и твоих родных, я искала облегчения и покоя не им, а легкой жизни себе. Я только оправдывала себя тем, что думала о других. Это была ложь. Ну, разве может быть Захару Михайловичу легко, если он знает, как трудно мне!..

Надо признаться, что мы всегда больше думаем о себе, чем о других, но каждый хочет, чтобы другие-то думали о нем! В этом многие несчастья людей. Обидно, милый, что начинаешь понимать такие простые вещи через горе, через слезы и страдания. Неужели нельзя иначе? Жаждем покоя, радости, жаждем счастья и... забываем о том, что счастье в нас самих. Его не надо искать, не надо завоевывать. Его надо беречь, потому что дается оно одно на всю-всю жизнь. Глупая я, да?.. Может, и глупая. Но вот думаю: война убила тебя, но ведь я была, была счастлива с тобой, и, значит, счастье мое осталось при мне, никто его не отнимет! Да и кому, подумай, оно нужно, раз это — мое счастье?

Что-то я разболталась, а пора бежать на работу».

«Сегодня ездила в райздрав. Пора, пора... Боюсь, что еще передумаю. Я стала такая нерешительная! Просят немного подождать, пока найдут на мое место человека. Я согласилась. Нельзя же, верно, бросить все и уехать? А вдруг Наташка не примет меня?..»

Это была последняя запись. Наталья закрыла тетрадку. Прочитав ее, она открыла для себя не просто что-то новое, чего не знала прежде, но открыла мир, в котором будто бы жила и сама, открыла знание, без которого наверняка можно прожить на свете, но нельзя, невозможно почувствовать себя человеком, необходимым людям...

Она сидела на кровати старика Антипова, держа на коленях тетрадку, и, закрыв глаза, пыталась представить, как мать сидит в деревенской избе за грубым столом, сколоченным из плохо оструганных досок, как скрипит в ее руке перо, разбрызгивая жидкие чернила, а она не замечает этого, пишет, пишет, торопясь сказать все, что лежит на сердце...

Приоткрылась дверь. В комнату заглянула Клавдия Захаровна. Она хотела что-то спросить или сказать Наталье, но, увидав племянницу с тетрадкой и письма-треугольники, разбросанные на полу, тихонько закрыла дверь.

Наталья не обратила на нее внимания...

До позднего рассвета сидели Антиповы за празднично накрытым столом, но праздника не было, все думали о случившемся, пытаясь поставить себя на место старика Антипова, а иначе было бы нельзя понять, почему он уехал столь неожиданно, никому ничего не сказав. В сущности, даже, не уехал, а сбежал...

Только теперь, может быть, они по-настоящему осознали, как одинок и, значит, глубоко несчастлив был он, отдавший всю свою жизнь им, их счастью и покою. Они винили себя за равнодушие, за жестокость, за то, что не очень вникали, чем и как живет старик Антипов, что тревожит его, что волнует, и каждый с удовольствием и охотой взял бы общую вину на себя одного, взвалив всю ее непомерную тяжесть на свои плечи и совесть, лишь бы повернуть вспять жизнь и начать ее сначала, от той незримой, но существующей точки, когда появилась первая маленькая трещинка, лишь бы не знал больше старик Антипов одинокой, горькой старости...

— Ну что ж, — с трудом поднимая отяжелевшее тело, молвил Анатолий Модестович, оглядывая родных. — Не будем считаться, кто и в чем именно виноват. А подумать нам всем есть о чем. Нельзя, чтобы Захар Михайлович и дальше жил один.

— А что ты предлагаешь? — спросила Татьяна.

— Он не будет больше один, — сказала Наталья.