Ведьма Черного озера

Глава 10

Князь Аполлон Игнатьевич обыкновенно правил своей коляской сам; это было одно из немногих доступных ему удовольствий, помимо редких посещений клуба, где он не играл, а только наблюдал со стороны за тем, как играют другие, да вечернего пасьянса, который князь раскладывал в своей тесной спаленке при свете одинокой свечи.

Вот и сейчас, разобрав вожжи, он выехал за ворота курносовской усадьбы, не сопровождаемый никем, кроме одинокого слепня, который увязался за его лошадью. Слепень вскоре отстал, и Аполлон Игнатьевич получил возможность в полной мере насладиться тишиной, одиночеством и быстрым движением — словом, своею ежедневной прогулкой, которую он начинал ждать, едва открыв поутру глаза.

В последнее время существование Аполлона Игнатьевича сделалось невыносимым. Изо дня в день, из часа в час князя одолевала безысходная тоска, в коей ему не виделось ни единого просвета. Сварливый нрав супруги и агрессивную глупость дочерей еще можно было терпеть, живя в богатстве и роскоши; тогда, в ушедшие безвозвратно счастливые времена, их можно было и вовсе не замечать, удалившись в конец огромного дома, а то и уехав в клуб. Ныне, когда княгиня и дочери не упускали случая обрушить на Аполлона Игнатьевича ворох язвительных и в основном справедливых обвинений, он был лишен возможности укрыться от их злобы, так что прогулки по окрестным полям и перелескам сделались для него единственной отдушиной.

Впрочем, от тягостных раздумий нельзя было спрятаться даже здесь. Это могло показаться странным, но князь Аполлон по-своему любил дочерей и даже жену. Теперь, когда прежняя его жизнь рухнула как карточный домик, князь запоздало осознал свою ответственность за судьбу домочадцев. Увы, исправить положение было уже не в его силах; князю оставалось лишь молчаливо страдать, терпеливо снося насмешки и унижения, коим подвергали его домашние. Да, это он, он один был во всем виноват, он превратил свою жену в нищенку, а дочерей — в бесприданниц, обреченных на унизительную участь старых дев, всеми забытых и никому не интересных. Прощения ему не было, да он его и не искал, хорошо понимая, что от Аграфены Антоновны и княжон прощения не дождешься.

Мысли о самоубийстве, столь часто посещавшие князя в начале его мытарств, более к нему не возвращались. Еще зимою Аполлон Игнатьевич непременно пустил бы себе пулю в висок, если бы у него достало на это духу. Но общеизвестная мягкость его характера, как водится, имела обратную сторону: князь был робок и даже трусоват, и ему так и не удалось заставить себя спустить курок.

Теперь же он полностью смирился со своим позором, полагая его справедливой карой за прежний расточительный образ жизни. Все чаще князь размышлял о грехе и искуплении, благоразумно оставляя плоды этих размышлений при себе. Княжна Вязмитинова, пожалуй, нашла бы эти размышления здравыми и даже благородными, но с княжною Аполлон Игнатьевич по понятным причинам не общался. В последний раз они виделись во время того визита, который завершился столь непонятной ссорой между Марией Андреевной и Аграфеной Антоновной.

Впрочем, после сегодняшнего разговора с супругой эта ссора перестала казаться Аполлону Игнатьевичу непонятной. Если бы он дал себе труд задуматься, все сделалось бы для него ясным давным-давно; но в том-то и беда, что последние месяцы Аполлон Игнатьевич прожил словно бы в тумане.

Однако теперь с его глаз будто спала пелена; услышанный им рассказ бледного шпиона расставил смутные догадки по местам, а последовавшие вслед за тем рассуждения Аграфены Антоновны окончательно убедили князя в том, что его супруга не в себе. Она, несомненно, готовила ужасное злодейство. Более того, сегодня Аполлон Игнатьевич с полной ясностью понял то, о чем догадывался уже давно: это было не первое злодейство, совершенное его женою. Смерть графа Бухвостова, несомненно, была на ее совести. Убийство совершил этот ее лакей, Савелий, появившийся неизвестно откуда и периодически исчезавший — опять же неизвестно куда. Да, убил он, но задумала преступление Аграфена Антоновна, ибо только ей оно могло принести выгоду.

«Пустое, — думал Аполлон Игнатьевич, торопя ленивую крестьянскую лошаденку, — это все пустое. Неважно, кто задумал, неважно, кто убил. Я один во всем виноват. Кабы я не спустил все наше состояние, Аграфене Антоновне и в голову бы не пришло ничего подобного. Это я превратил ее в чудовище, своими собственными руками сделал из светской дамы, княгини, любимой своей жены убийцу. Господи, прости ее! Если надобно кого-то покарать, покарай меня — вот он я, прямо пред тобою. Она же безумна, пощади ее!»

Впрочем, Аполлон Игнатьевич был достаточно опытен, чтобы не уповать только на одни молитвы. Небесное правосудие бывает медлительным; зная это, князь решил наконец вмешаться в земные дела, дабы предотвратить готовящееся злодеяние и не дать Аграфене Антоновне взять на душу еще один грех. Поставить жену в известность о своем намерении он, конечно же, не отважился. Поэтому Аполлон Игнатьевич решил отправиться к княжне и предупредить ее обо всем. Хорошо сознавая, что поступок этот навлечет на его голову неисчислимые бедствия, князь тем не менее не собирался отказываться от своего намерения. Он думал пасть перед Марией Андреевной на колени, рассказать ей все без утайки и со слезами умолять о прощении. Он знал, что княжна великодушна и добросердечна; она, несомненно, согласилась бы замять эту историю в обмен на обещание Аграфены Антоновны более не вредить ей.

Подстегивая свою внезапно проснувшуюся решимость невнятными возгласами, дрожа от возбуждения и поминутно оглядываясь, словно в ожидании погони, князь Зеленской гнал лошадь в сторону вязмитиновской усадьбы. Красоты расстилавшихся по обе стороны дороги полей и перелесков, уже заметно тронутых осенней желтизной, сегодня оставляли князя равнодушным: погруженный в собственные душевные терзания, он почти ничего не видел вокруг себя. Пыль столбом поднималась за коляской, размеренно позвякивала лошадиная сбруя, рессоры привычно поскрипывали на ухабах, и мерный топот копыт звучал в ушах Аполлона Игнатьевича отголоском боевого барабана. То, что Аграфена Антоновна сочла бы подлой изменой, для князя было подвигом, крестовым походом, предпринятым ради спасения ее души.

Аполлон Игнатьевич торопился изо всех сил. Хорошо зная собственную натуру, он нисколько не обманывался относительно своей решимости. Стоило ему на минуту задуматься, заколебаться, и он бы непременно сдался и повернул восвояси, трусливо предоставив событиям идти своим чередом. Посему князь до звона в ушах стискивал зубы и страшным голосом кричал на лошадь, прогоняя прочь собственные сомнения и страхи.

Обогнув невысокий пригорок, дорога нырнула в поросшую густым кустарником лощину, по дну которой протекал неглубокий, а сейчас и вовсе обмелевший до последнего предела ручей. Через ручей был переброшен мостик с дощатым настилом; за лощиной начинались владения княжны Вязмитиновой, и отсюда до ее усадьбы было не более четырех верст. На спуске в лощину князь вынужден был придержать лошадь, ибо мостик через ручей давно требовал ремонта, а перспектива закончить свой крестовый поход в грязи рядом с перевернувшейся коляской ничуть не улыбалась Аполлону Игнатьевичу.

Через минуту кусты расступились, и князь увидел впереди себя мостик, который выглядел еще хуже, чем обыкновенно. Князь подумал, что надобно срочно прислать сюда людей для ремонта, но тут же спохватился: решение подобных вопросов не входило в его компетенцию, а Аграфене Антоновне с некоторых пор сделалось не до хозяйственных мелочей.

Аполлон Игнатьевич осторожно въехал на мостик, и в это время навстречу ему, неожиданно вынырнув из-за поворота дороги, туда же въехал какой-то всадник. Возникла минутная неловкость. Аполлон Игнатьевич натянул поводья, останавливая коляску. Всадник ответил тем же и начал было поворачивать коня, намереваясь уступить экипажу князя дорогу, потому что на узком мостике им было не разминуться. На мгновение их глаза встретились, и оба замерли в изумлении, узнав друг друга.

— Савелий? — слегка дрожащим от удивления и испуга голосом произнес князь. — Что это за маскарад, позволь узнать?

Лакей Аграфены Антоновны и впрямь выглядел странно. Мало того что под седлом у него была лошадь весьма недурных кровей, так он еще и вырядился зачем-то в полный гусарский мундир. Даже сабля с офицерским темляком висела у него на боку, и даже шпоры блестели на его сапогах. Более того, по какой-то неизвестной причине этот негодяй держал поперек седла толстую черную трость с золоченым набалдашником в виде песьей головы.

Впрочем, удивление князя прошло, как только он вспомнил слова Аграфены Антоновны, утверждавшей, что Савелий выдает себя за поручика и под этим видом сватается к княжне Вязмитиновой.

— А, ваше сиятельство! — с неприкрытой насмешкой воскликнул Савелий. — Какими судьбами? Я вижу, вы решили нанести визит своей соседке? Что это вам взбрело в голову? Боюсь, она не захочет вас видеть.

Породистая лошадь, стоившая едва ли не столько же, сколько Зеленские уплатили за Курносовку, нетерпеливо плясала под ним, выбивая частую дробь по гнилым доскам настила. Золотой набалдашник трости сверкал на солнце, слепя Аполлону Игнатьевичу глаза, на смуглом лице самозваного поручика блистала белозубая улыбка. Эта улыбка, а более всего тон, каким разговаривал Савелий, тон светского насмешника, но никак не лакея, неожиданно взбесили Аполлона Игнатьевича до такой степени, что он забыл о страхе, который внушал ему таинственный знакомец Аграфены Антоновны.

— Как смеешь ты, негодяй, говорить со мной в подобном тоне?! — вскричал он, вскакивая в коляске и выпрямляясь во весь свой невеликий рост. — Я князь, а не дворник!

— Да, ваш титул все еще при вас, — смеясь, отвечал Савелий. Горячая лошадь вертелась под ним, и ему все время приходилось поворачиваться, чтобы удерживать Аполлона Игнатьевича в поле зрения. — Титул — это все, что у вас осталось, но что такое титул? Так, пустой звук, наименование. Вы зоветесь князем, на деле же вы — старый морщинистый мешок с кишками. Никчемный мешок, осмелюсь добавить. И вот что, любезный князь, если вы сию минуту не скажете мне, куда и, главное, зачем так поспешно направляетесь, я вспорю вас, вот именно как мешок, и разбросаю ваши зловонные внутренности по всему этому оврагу!

— А, вот как ты заговорил! — еще громче закричал Аполлон Игнатьевич. — Что ж, как говорится, маски долой! Изволь, я отвечу. Я еду к княжне Марии Андреевне Вязмитиновой, дабы предотвратить гнусное злодейство, задуманное тобою, негодяй, убийца! Твои руки обагрены кровью графа Бухвостова, я знаю это так же верно, как то, что ты не выйдешь из этого оврага!

С этими словами князь неожиданно выхватил из-под полы сюртука длинноствольный пистолет и направил его на Савелия. Судьба самозваного поручика Юсупова, казалось, была решена. Аполлон Игнатьевич не думал шутить; быстро наведя пистолет в голову Савелия, он решительно нажал на спуск. Увы, по горячности князь совершенно упустил из виду одну безделицу, а именно то, что прежде, чем стрелять, следовало взвести курок. Эта оплошность сыграла роковую роль: лежавшая у Савелия поперек седла трость с набалдашником в виде собачьей головы быстро поднялась, и ее нижний конец с грохотом изверг из себя облако белого дыма и короткий язык бледного пламени.

Савелий — или, если угодно, поручик Юсупов — оказался отменным стрелком. Выпущенная им пуля пронзила сердце князя Аполлона Игнатьевича, грубо швырнув последнего на стеганые подушки экипажа. Голубой атлас обагрился кровью, голова убитого запрокинулась, и полные предсмертной муки глаза устремились к небу. Напуганная выстрелом лошадь рванулась вперед, огласив лощину диким ржанием. Юсупов, ловко перегнувшись с седла, успел подхватить волочащийся повод. Обезумевшая от страха крестьянская лошаденка едва не сдернула его на землю, но он удержался сам и удержал сбесившееся животное. Дернувшись пару раз, лошадь покорно замерла, опустив голову с отвисшей губой.

Оглядевшись по сторонам, Юсупов ловко соскочил с седла и стал на подножку коляски. Подавшись вперед, он бесцеремонно просунул два пальца между влажным от пота воротничком и подбородком князя, стараясь нащупать пульс. Как и следовало ожидать, пульса не было; открытые и тусклые, как два речных камешка, глаза Аполлона Игнатьевича красноречиво свидетельствовали о том, что медицинский осмотр был излишним.

— Старый шут, — проворчал Юсупов, брезгливо вытирая пальцы об атласную обивку сиденья. — И дернул же тебя черт встать на моем пути! Что это тебя потянуло на подвиги, старик? Вот так-то, лошадь, — продолжал он, адресуясь к запряженной в прогулочную коляску деревенской кляче, — смотри и учись: со всякой бессловесной тварью, рискнувшей восстать против своих хозяев, происходит то же, что и с нашим князем.

Он распрямился и еще раз оглядел коляску с распростертым бездыханным телом. Увиденное ему не понравилось, фальшивый поручик поморщился и сказал:

— Нет, это никуда не годится! Что это такое, в самом деле? Теперь про него скажут, что он погиб, геройски отражая нападение лесных разбойников. Нет, это ни к черту не годится!

С этими словами Юсупов окончательно забрался в коляску, дотянулся до руки князя, все еще сжимавшей пистолет, взвел курок и положил свой указательный палец поверх пальца Аполлона Игнатьевича, лежавшего на спусковом крючке. Грянул выстрел, и пуля с быстрым шорохом ушла в кусты, срезав по дороге несколько веток.

— Это другое дело, — промолвил Юсупов, кладя мертвую руку с дымящимся пистолетом на грудь убитого. — Вот теперь всякий скажет, что он застрелился. Умный — вернее, очень умный — решит, что князя замучила совесть, а дурак придет к выводу, что до самоубийства его довела сварливая жена. То, что надо! Заодно и княгиня поутихнет.

Он выбрался из экипажа, взял лошадь под уздцы и отвел ее в сторонку, освобождая себе дорогу. Равнодушная к судьбе своего хозяина скотина немедленно принялась объедать ближайший куст, время от времени раздраженно мотая головой, чтобы отогнать мошкару. Юсупов одним махом взлетел в седло, дал лошади шпоры, и вскоре в лощине не осталось ничего, что напоминало бы о его присутствии. Юсупов торопился: в условленном месте его уже давно дожидался пан Кшиштоф Огинский.

Пан Кшиштоф, как и советовал ему поручик Юсупов, давно уже покинул насиженное место в трактире, где он привлекал слишком много ненужного внимания к своей персоне. Маскарадный костюм лейб-гусара также был предан забвению вместе с белокурым париком, накладными усами и бакенбардами. Ныне пан Огинский щеголял в крепких грубых сапогах, просторных суконных штанах, длинной подпоясанной рубахе, синем полукафтанье и новеньком коричневом картузе — коротко говоря, в наряде небогатого купца или, скорее, приказчика, разъезжающего по градам и весям в надежде протолкнуть какой-нибудь залежалый товарец.

Отросшие черные волосы пана Кшиштофа теперь смешно топорщились во все стороны, превращая его голову в некое подобие молодого, только-только покрывшегося колючками репья; одновременно с усами Огинский начал отпускать бороду, и эта наполовину отросшая, черная как смоль, колючая борода делала его похожим на беглого арестанта. Вдобавок ко всему она немилосердно чесалась, как это бывает обыкновенно с отрастающими бородами, чем ужасно раздражала пана Кшиштофа.

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что теперь пана Кшиштофа раздражало буквально все. Пребывание его в Смоленске непозволительно затягивалось. Дело при этом по-прежнему стояло на мертвой точке; между тем Яблочный Спас давно миновал, и вода в реках и озерах с каждым днем становилась все холоднее. Пан Кшиштоф бесился, но ничего не мог поделать: весь мир словно вступил в заговор с единственною целью — свести его, Кшиштофа Огинского, с ума.

Когда-то, давным-давно, пан Кшиштоф от безделья выучился играть в шахматы. Умение это ему так и не пригодилось, но теперь откуда-то из глубин памяти вдруг всплыло шахматное словечко «пат», означавшее ситуацию, когда окруженному со всех сторон врагами королю некуда податься. В данный момент он как будто в безопасности, но шаг в любую сторону неминуемо ставит его под удар. В шахматах такая ситуация означает конец партии; увы, пан Кшиштоф, в отличие от фигурки короля, не мог легко и просто выйти из игры.

Хорошенько поразмыслив, пан Кшиштоф пришел к выводу, что Мюрат загнал его в ловушку, откуда не было выхода. Поручение маршала было заведомо невыполнимым, и его кажущаяся простота на поверку оказалась приманкой, подброшенной в мышеловку. Чтобы удовлетворить каприз короля Неаполя, пану Кшиштофу нужны были люди, лошади, подводы, а главное — свобода рук. Проблема с помощниками и транспортом была разрешима, но княжна Вязмитинова мешала Огинскому невообразимо. Девчонка была энергична, умна и непредсказуема; вместо того чтобы сидеть дома на софе и проливать слезы над светскими романами, она как угорелая скакала верхом, совершенно неожиданно появляясь в разных концах своего обширного поместья.

Некоторую, хотя и весьма призрачную, надежду пану Кшиштофу внушал Юсупов. Этот проходимец стал часто бывать в Вязмитинове — похоже, дело у него шло на лад, и его ухаживания за княжной до сих пор не были отвергнуты. Впрочем, пан Кшиштоф был не настолько глуп, чтобы доверять человеку, который был с ним одного поля ягодой.

Сейчас, дожидаясь Юсупова в условленном месте, Огинский мрачно размышлял о том, что с самого начала пошел неверным путем. Ему не следовало пытаться перехитрить всех и вся; простая задача требовала простого решения. Нужно было навербовать помощников, подготовить транспорт и двигать с ним прямо к Черному озеру, попросту убивая всех, кто встал бы на его пути. Быстрота и натиск, как учил русский генералиссимус Суворов, послужили бы залогом успеха. Всех убить, отправить к чертям собачьим в пекло — вот что нужно было сделать! В конце концов, княжна не заговоренная, чтобы от нее пули отскакивали...

Подослать к княжне убийц заранее? Ах, было это уже, было! И что? Лакассань, этот холодный маньяк с сердцем из камня, для которого убийство было призванием, и тот не справился, лег в землю, в холодную сырую яму вместе с каким-то валявшимся поблизости сбродом, и закопали его, как околевшего пса, чтобы не смердел... Вот и рассуждай после этого: дескать, княжна не заговоренная...

Пан Кшиштоф сидел на стволе поваленной давним ураганом сосны, безо всякого удовольствия затягиваясь трубкой, которая была набита дешевым черным табаком. Табак этот был горек, как хина, и так громко трещал при каждой затяжке, как будто его пропитали селитрой. Единственным его достоинством была дешевизна; кроме того, он недурно отгонял комаров, которые принимали валившие из трубки пана Кшиштофа вонючие клубы за дым лесного пожара.

Под рукой у пана Кшиштофа лежал заряженный пистолет, и еще один, запасной, был спрятан под полой полукафтанья. Дело, хоть и стояло на месте, становилось все более запутанным. Вокруг проклятого озера завязался такой узел, что пан Кшиштоф уже не чаял развязать его без кровопролития. Те же ощущения, по всей видимости, должен был испытывать и Юсупов, так что пан Кшиштоф теперь не расставался с оружием ни днем, ни ночью.

Основательно подгнившее бревно с осыпавшейся корой, на котором разместился пан Кшиштоф, лежало на склоне, полого спускавшемся к берегу озера. Склон порос вековым сосновым бором, и в просветах между медно-рыжими стволами Огинский мог видеть спокойное зеркало воды, в коем отражались облака и неровная стена прибрежных деревьев. Порывами налетавший с озера ветерок шумел в кронах деревьев, во мху сновали муравьи, в зарослях папоротника непрестанно шевелилась какая-то мелкая живность. От разогретых стволов пахло скипидаром, над головой перепархивали с дерева на дерево невзрачные лесные пичуги. Воздух был теплым, но в нем уже угадывалось первое дыхание осенней прохлады. Прямо перед паном Кшиштофом уже в течение добрых десяти минут порхала лимонно-желтая бабочка, и Огинский с некоторым усилием перебарывал в себе желание сбить эту беззаботную тварь выстрелом из пистолета. Каким бы глупым ни казалось это желание, пан Кшиштоф выстрелил бы обязательно, если бы не опасался выдать свое присутствие.

Наконец, не утерпев, он пошарил рукой по земле, нащупал кривой высохший сучок и запустил им в бабочку. Разумеется, он промахнулся, но столь раздражавший его лимонный лоскуток, испугавшись, перестал мозолить ему глаза и улетел. Некоторое время Огинский следил за беспорядочным мельканием желтых крылышек, но в конце концов потерял их из виду.

У озера сегодня было на удивление тихо. Со своего места пан Кшиштоф мог видеть несколько рыбачьих долбленок, лежавших на противоположном берегу, как туши невиданных по размеру сомов. «А кстати, — подумал он, — не водятся ли в этом озере сомы? Место как будто подходящее — темно, глубоко, тихо... Говорят, сомы могут вырастать до неимоверных размеров, и самым большим ничего не стоит в один присест заглотнуть живьем взрослого человека. Вот и еще одна напасть, еще одна преграда на пути к богатству и заслуженному покою...»

Раз за разом Кшиштоф Огинский вперял мрачный взгляд в озерную гладь, как будто пытаясь сквозь толщу воды разглядеть то, что лежало на дне. Но спокойное темное зеркало надежно хранило свою тайну, и пан Кшиштоф со вздохом отводил взгляд.

«Багры, — думал он. — Лодки, багры, веревки, подводы — словом, целая история. И ведь кому-то непременно придется нырять — туда, в темную глубину, к шевелящимся, норовящим обвиться вокруг ног мохнатым водорослям, к затонувшим, скользким от ила бревнам, к щукам, тоже замшелым и огромным, как бревна, и, может быть, даже к сомам — усатым, с толстыми круглыми мордами и густо посаженными в несколько рядов игольчатыми зубами, большим и голодным сомам... Будь проклят Мюрат!»

Сверху донеслась мерная глухая поступь идущей шагом лошади. Пан Кшиштоф насторожился и, чтобы не испытывать судьбу, одним стремительным броском метнулся на землю и залег за бревном, положив на него нагретый солнцем ствол пистолета.

Вскоре между деревьями замаячила какая-то темная масса, неторопливо приближавшаяся к месту, где залег Огинский. Через некоторое время пан Кшиштоф узнал лошадь Юсупова, но самого поручика в седле почему-то не было. Серая в яблоках кобыла брела, позванивая уздечкой, и время от времени зарывалась мордой в папоротники, щипля листву. Огинский завертел головой, пытаясь разглядеть идущего пешком Юсупова, но тот как сквозь землю провалился.

— Вы не меня ищете? — послышался у него за спиной насмешливый голос.

Пан Кшиштоф обернулся, приподнявшись на руках, и увидел поручика. Юсупов стоял над ним, держа в руке обнаженную саблю. Острие сабли, на самом кончике которого горела злая солнечная искра, находилось в полувершке от глаз пана Кшиштофа.

— Какого дьявола?! — возмутился Огинский. — Что это за манера подкрадываться со спины и тыкать в людей саблей?

— У меня почему-то было предчувствие, что вы захотите встретить меня именно так — лежа в укрытии с заряженным пистолетом в руке, — ответил Юсупов. — С чего бы это, пан Кшиштоф?

— Откуда мне было знать, что это вы? — огрызнулся Огинский, осторожно спуская курок пистолета и про себя думая о том, что с человеком, который умеет вот так исчезать и появляться в самых неожиданных местах, надо держать ухо востро. — Это была обычная мера предосторожности. Да уберите же, наконец, этот вертел!

Юсупов рассмеялся и с лязгом бросил клинок в ножны. Пан Кшиштоф поднялся с земли, засунул пистолет за пояс и снова уселся на бревно.

— А вы все сидите над озером, — заметил Юсупов, присаживаясь рядом с ним и вынимая из кармана трубку. — С вас можно писать картину. Плакучая ива над зеркалом вод или что-нибудь в этом же роде. Сидите-сидите. Должен вам заметить, что скоро этот берег перестанет быть таким тихим.

— Что вы имеете в виду? — агрессивно спросил пан Кшиштоф.

— Очень скоро, милейший Огинский, эти заповедные места огласит стук топоров, — сообщил Юсупов. — Пока вы тут ковыряете в ухе, княжна Вязмитинова действует, и действует весьма энергично. Она рубит просеку и роет канал, намереваясь спустить озеро и посмотреть, что там, на дне. Ей, видите ли, кажется, что там можно обнаружить кое-что любопытное. А вам? Вам так не кажется, Огинский?

Земля поплыла под ногами пана Кшиштофа, и небо дрогнуло над его головой, грозя расколоться на части. Однако пан Кшиштоф мгновенно взял себя в руки и ничем не выдал своего отчаяния.

— Мне ничего не кажется, — ровным голосом ответил он. — Почему мне должно что-то казаться? И вообще, Юсупов, я не понимаю, чему вы так радуетесь. Ведь мы, кажется, договорились, что вы отвадите княжну от Черного озера.

— Полноте, — сказал Юсупов, — о чем вы говорите? Ведь вам известен характер этой девицы. Коли она что-то задумала, так непременно сделает, и ничьи ухаживания ей в этом не помешают. И вообще, сударь, вам не кажется, что пора открыть карты?

— Мне ничего не кажется, — повторил пан Кшиштоф.

— А вот мне кажется. Ну же, Огинский, давайте поговорим начистоту! Ваши сказки о каких-то таинственных свидетельствах, имеющих отношение к какому-то наследству, меня более не устраивают. Игра, которую я веду, трудна и опасна, а вы сидите тут, дожидаясь неизвестно чего, и водите меня за нос.

— Мне нечего вам сказать, — надменно объявил пан Кшиштоф. — Мои дела вас не касаются, точно так же как ваши заигрывания с княжной не касаются меня.

— Черт бы вас побрал, Огинский. Ну почему вы так упрямы? Скажите, среди ваших родственников нет ослов?

— Был один, — сказал пан Кшиштоф, — но он недавно скончался.

— Это от него вы ждете наследства? Впрочем, вы правы, это действительно не мое дело. Давайте поговорим о Черном озере. Признавайтесь, Огинский, что вам здесь нужно? Не хотите? Ну, тогда я сам вам расскажу.

— Любопытно было бы послушать, — иронически произнес пан Кшиштоф.

— Правда? Извольте. У меня сегодня особенный день, черт бы его подрал. С самого утра все кому не лень преподносят мне сюрпризы — сначала княжна, потом этот старый дурак... Вот я и подумал: а почему бы и мне не преподнести сюрприз вам?

— Вы уже преподнесли, — угрюмо буркнул пан Кшиштоф. — Может быть, хватит?

— Отчего же? Ведь вы сами сказали, что вам любопытно послушать.

Пан Кшиштоф поерзал на бревне. Пистолет за поясом мешал ему, и он положил оружие рядом с собой. Юсупов покосился на пистолет, но ничего не сказал, ограничившись легкой усмешкой. Он набил трубку, раскурил ее и начал говорить, рассеянно взрывая мох концом своей неразлучной трости.