Ведьма Черного озера

Глава 11

Солнце слепящим пятнышком горело в ледяном небе, и стоял трескучий мороз, заставлявший вспомнить о том, что скандинавы издревле считали ад местом, где царит вечный холод. Все вокруг покрылось пушистым инеем, снег визжал под ногами на разные голоса, и дыхание вырывалось из ноздрей облаками пара, который мгновенно замерзал на лету и ледяными кристаллами оседал на одежде.

Лес стеной стоял по обеим сторонам дороги, снег искрился на черных еловых лапах, и его нетронутая белизна радовала глаз, особенно по сравнению со зрелищем, которое представляла собою сама дорога — укатанная, утоптанная, обильно унавоженная, местами запятнанная кровью, усеянная какими-то грязными обрывками, отмечавшими путь отступавшей по ней армии. Тут и там по обочинам этой скорбной дороги можно было видеть брошенные повозки, а то и окоченевшие до железной твердости трупы людей и животных. С лошадиных туш были срезаны мясистые части; приглядевшись к трупам людей, можно было заметить, что над ними уже потрудилось лесное зверье.

Короткий обоз, состоявший всего из пяти повозок, двигался по этой дороге на запад, догоняя отступающую армию. Это был странный обоз. Теперь, когда даже генералы зачастую вынуждены были бежать от русских пешком, кутаясь в поповские рясы и бабьи салопы, вид сытых лошадей и всадников, сохранявших угрюмый и воинственный вид, вызывал удивление. До самых глаз запакованные в медвежьи шубы возницы сидели на облучках, непрестанно понукая лошадей; по бокам обоза скакал конвой, составленный из отборных драгун, числом около двух десятков. Процессия эта перемещалась с необыкновенной быстротой и при этом производила впечатление не горстки беглецов, но сохранившего стройный порядок боевого отряда, уверенно и неуклонно движущегося к некой вполне определенной цели.

Рослые драгуны мерно покачивались в седлах, напоминая конные статуи. Иней серебрился на их длинных усах и на воротниках овчинных тулупов; мохнатым инеем обросли даже их брови и козырьки хвостатых касок. Возглавлявший этот отряд капитан ехал в середине колонны, время от времени привставая на стременах, оглядываясь назад и хриплым криком подгоняя отставших. Единственный из всех, он был одет не в краденую шубу или тулуп, а в форменный кавалерийский плащ с меховой оторочкой. Казалось, даже убийственный русский мороз был не в силах сломить волю этого закаленного в походах воина. Его прищуренные глаза зорко оглядывались по сторонам из-под мохнатых от инея ресниц, губы под роскошными усами были сердито поджаты. Задание, которое выполнял капитан, ему не нравилось: два десятка крепких, сохранивших дисциплину и способность драться кавалеристов могли пригодиться Франции и для более важного дела, чем охрана личного обоза маршала Мюрата. Впрочем, капитан не имел привычки обсуждать полученные приказы и намеревался выполнить свою задачу наилучшим образом. В конце концов, эта бесславная кампания наверняка не была последней, и капитан предвидел, что его сабле еще найдется работа в грядущих битвах. Только бы вырваться из этой дикой страны, неожиданно превратившейся в огромный медвежий капкан!

Он невольно бросил взгляд на две повозки, поставленные в голове обоза. Одна из них была обычной зарядной фурой и двигалась на колесах, а другая представляла собою большие, вместительные сани. Обе повозки были нагружены доверху и тщательно укрыты полотном, перевязанным для надежности веревками.

Повозки эти капитану было приказано беречь как зеницу ока. Единственный из всего отряда, он знал, что находится в этих повозках. Солдатам было под страхом расстрела запрещено даже прикасаться к пологам повозок; там, внутри, лежало золото маршала Мюрата, его военная добыча, которую он не успел увезти с собой после тарутинского поражения.

Отряд скакал вперед в вихре снежных крупинок и облаках пара. Впереди показался поворот; обоз свернул и неожиданно стал, постепенно сбиваясь в беспорядочную кучу. Раздались крики конвойных, в которых опытное ухо капитана без труда уловило нотки страха. Пришпорив лошадь, он поскакал вперед и увидел именно то, чего все время боялся: поперек дороги лежала огромная ель, увешанная длинными коричневыми шишками. Снега на ее ветвях почти не было, а это означало, что дерево лежит здесь совсем недавно.

Капитан встал на стременах и зычным криком призвал своих людей к порядку. Выбор Мюрата недаром пал на этого человека: опытный ветеран славился своим умением мгновенно принимать решения. Он сразу понял, что должно означать столь неожиданно возникшее препятствие, и его рука взвела курок карабина раньше, чем слова команды сорвались с его замерзших губ.

Лес неожиданно взорвался криками. Из-за лежавшей на дороге ели, паля из ружей и пистолетов, выскочило не менее десятка каких-то косматых фигур. Одновременно сзади послышался дикий шум, и, обернувшись, капитан увидел группу всадников, приближавшуюся к обозу. Над их головами, сверкая, вращались сабли. Перекрывая дикий гвалт, капитан прокричал новую команду. Драгуны дали дружный залп, несколько остудивший пыл нападавших; три или четыре разбойника упали, сбитые меткими пулями.

Оглядевшись в поисках спасения, капитан вдруг увидел накатанную санную колею, ответвлявшуюся от тракта и уходившую налево, в лес. Это могло быть ловушкой, но выбирать не приходилось, и он отдал приказ. Две передние повозки, нагруженные золотом и драгоценностями, свернули с тракта на лесную дорогу. Возницы остальных экипажей спрыгнули на землю и, схватив лошадей под уздцы, сбили обоз в плотную кучу, совершенно перегородив колею, по которой уезжало навстречу неизвестности золото Мюрата. За этим укрытием они заняли оборону; капитан, разрядив по нападавшим карабин и оба своих пистолета, выхватил саблю и повел драгун в атаку.

Бандиты, не ожидавшие столь яростного отпора, поначалу дрогнули и попятились. Они привыкли к более легкой добыче и, несмотря на свое численное превосходство, казалось, готовы были обратиться в бегство. Но предводитель шайки, быстро оценив ситуацию, ухитрился свалить доблестного капитана метким выстрелом из ружья. Едва лишь капитан, схватившись за простреленную грудь, боком съехал с седла и рухнул в истоптанный снег, прямо под ноги гарцующих лошадей, как исход схватки оказался предрешенным. Драгуны, конечно, не думали сдаваться: видя, что перед ними лесные бандиты, они предпочитали почетную гибель в бою позорной смерти в петле. Но смерть командира деморализовала их, и они лишь отбивались там, где надо было идти напролом, прорываясь на волю из окружения.

Лес наполнился лязгом железа, диким ржанием лошадей, криками дерущихся и стонами раненых. То и дело ахали ружья, выбрасывая белые султаны дыма; сабли, скрещиваясь, высекали снопы бледных искр. Тут и там мелькали мужицкие топоры; какой-то человек огромного роста, одетый в тулуп и косматую шапку, с невероятной ловкостью орудовал багром, стаскивая с седел проносившихся мимо драгун и отбивая древком своего оружия сыплющиеся на него со всех сторон сабельные удары. Наконец пистолетная пуля ударила его в затылок, и он упал ничком, уронив багор.

Засевшие за фурами возницы, истратив скудный пороховой запас, яростно рубились с бандитами в пешем строю. Они более не помышляли о том, чтобы прикрывать своими телами отход драгоценных повозок; все, что возможно, было ими уже сделано, и теперь они просто дрались, стремясь подороже отдать свою жизнь.

Предводитель бандитов не участвовал в рукопашной. Видя, что прорваться сквозь заслон не удастся, он отгородился от сечи спинами своих подручных, которые с успехом отражали натиск драгун. Двое бородачей перезаряжали ружья; вожак шайки принимал ружье, спокойно выбирал мишень и стрелял, и после каждого выстрела один из французов кубарем катился на землю, чтобы больше не подняться.

Такая тактика не могла не увенчаться успехом: окруженные со всех сторон, драгуны вскоре были перебиты до единого человека. Банда тоже понесла значительный урон, но вожака это ничуть не взволновало: он знал, на что шел, затевая это нападение. Его люди не первый день выслеживали золотой обоз, и вот наконец наступила развязка.

Шум сражения понемногу утих. Слышались лишь крики бандитов, грабивших обоз, да стоны раненых, на которых никто не обращал внимания.

Предводителю лихой ватаги пришлось потратить немало усилий, чтобы призвать своих людей к порядку. В любую минуту здесь могли появиться как французы, так и русские части, преследующие неприятеля. Приказав добить раненых и увести отбитый обоз в лагерь, атаман с десятком верховых бросился в погоню за скрывшимися в лесу золотыми повозками — главной целью этой отчаянной вылазки.

Верховые отчаянно гнали коней, торопясь сократить разрыв между собой и беглецами. Повозки, особенно колесная фура, двигались намного медленнее всадников, но у них была изрядная фора во времени. Впрочем, атаман разбойников не сомневался, что настигнет добычу: глубокие следы обитых железом колес тяжелой фуры мог не заметить разве что слепой. Его беспокоило другое: где-то поблизости гуляли казаки Платова, ничуть не меньше его людей охочие до легкой добычи.

Повозкам действительно удалось уйти довольно далеко, и преследователи увидели их, только выскочив на заснеженный берег лесного озера.

Остановив коня, атаман в сердцах отпустил крепкое ругательство. Санный след на лесной дороге был оставлен крестьянскими розвальнями — вероятнее всего, пустыми, потому что возница отважился спрямить путь, проложив колею по еще не окрепшему озерному льду, припорошенному снегом. Возчики, правившие золотыми фурами, охваченные паникой, не придумали ничего умнее, чем двигаться по этой колее, никуда не сворачивая. Очевидно, они поначалу даже не поняли, куда направляют своих взмыленных лошадей, по ошибке приняв озеро за обширную поляну. Когда истина открылась, поворачивать назад было поздно, и возницам оставалось только двигаться вперед, уповая на милость Создателя. Они достигли почти середины озера, и даже здесь, на берегу, было слышно, как трещит, прогибаясь под тяжестью повозок, тонкий молодой лед.

Французы гнали лошадей вскачь, отлично понимая, что малейшая заминка будет стоить им жизни. Лед тошнотворно скрипел, потрескивал, гнулся; кое-где за повозками он не выдерживал, и из-под снега, расползаясь темным пятном, выступала вода.

Атаман заколебался, не зная, что предпринять. Преследовать уходящие повозки верхом было опасно: надломившийся лед мог не выдержать новой тяжести. Гнаться за повозками пешком тоже не имело смысла: они были довольно далеко и неслись во весь опор, а по припорошенному снегом льду, как известно, не очень-то побегаешь. Озеро было сильно вытянуто в длину; французы переправлялись через него в самом узком месте, и путь по берегу наперерез им занял бы не менее полутора, а с учетом лежавших повсюду глубоких сугробов, пожалуй, что и двух часов.

— Вот лягушатники, — верно оценив ситуацию, с досадой произнес один из остановившихся рядом с атаманом всадников. — Ей-богу, уйдут! Что делать-то будем, ваше благородие?

Атаман повернул к нему бледное от злости лицо.

— Что делать? — сквозь зубы переспросил он. — Об этом, братец, раньше надо было думать. Ты почему, козья морда, дорогу в лес не перекрыл?

Не дожидаясь ответа, он привстал на стременах и с разворота ударил собеседника кулаком по уху. Тот нелепо взмахнул руками и кувыркнулся с седла, приземлившись носом в глубокий сугроб. Тогда предводитель ватаги вынул из-за кушака, которым был перетянут его короткий тулуп, тяжелый армейский пистолет и, почти не целясь, выстрелил лежащему в спину. Погруженное в сугроб тело подпрыгнуло и более не шевелилось. Шапка свалилась с его головы, откатившись в сторону и обнажив лысину на макушке; на спине тулупа появилась прореха, из которой торчал клок овечьей шерсти — сначала серовато-белый, а потом вдруг сделавшийся ярко-алым.

Никто из присутствующих не проронил ни слова, поскольку, помимо еще одного пистолета, у атамана имелось заряженное ружье, да и с саблей он управлялся прекрасно.

Впрочем, о судьбе попавшего под горячую руку разбойника немедленно забыли, потому что на озере наконец произошло неизбежное. Лед под передней повозкой — это была колесная фура — вдруг проломился, и тяжелая повозка мигом погрузилась в открывшуюся полынью, в два счета утащив за собой бьющуюся и отчаянно ржущую лошадь. Сидевший на облучке ехавших следом саней драгун изо всех сил натянул поводья, но было поздно: раскатившиеся на гладком льду сани неумолимо неслись навстречу гибели, толкая перед собою упирающуюся, скользящую лошадь. Наконец лошадь упала на передние ноги; сани налетели на нее всем своим весом, повалили, столкнули в воду и сами съехали туда же, на мгновение зацепившись оглоблями за противоположный край полыньи.

Лошадь и сани накрыли собой и утащили на дно барахтавшегося в ледяной воде и жалобно взывавшего о помощи возницу, но второй драгун успел соскочить с облучка и, упав на лед, откатиться подальше от полыньи. Распластавшись на льду, он пополз к противоположному берегу, а потом встал и побежал, время от времени испуганно оглядываясь назад. Тяжелый тулуп путался у него в ногах, сабельные ножны чертили в снегу прерывистый зигзаг. Атаман разбойников наблюдал за этой картиной с безразличием человека, едва не ухватившего за хвост жар-птицу, но в награду за все свои старания получившего лишь невзрачное перышко, на поверку оказавшееся петушиным. Потом он достал из-за пояса второй пистолет и, не меняя выражения лица, разрядил его в спину только что застреленного разбойника, как будто тот мог сделаться еще мертвее, чем был теперь.

Раздавшийся позади выстрел добавил прыти улепетывавшему драгуну. Он был в каких-нибудь десяти саженях от спасительной суши, когда заснеженные кусты перед ним раздвинулись и на берег, увязая в сугробах, выехал казачий разъезд. Француз остановился, высоко поднял руки, а потом, по-прежнему держа их над головой, тяжело упал на колени.

Атаман разбойничьей шайки не видел, что с ним было дальше: повернув коня, он заторопился восвояси, поскольку встреча с казаками Платова в его планы не входила.

— Вот так-то, милостивый государь, — закончил свой рассказ Юсупов, задумчиво посасывая давно погасшую трубку. — С тех самых пор золотой обоз Мюрата так и лежит на дне озера — вот этого самого озера, которое столь живописно смотрится отсюда. Если вас интересует точное место, то это вон там.

И он, немного привстав, указал чубуком, в каком именно месте затонули повозки с золотом, драгоценностями и церковной утварью, которые маршал кавалерии Мюрат намеревался переправить домой, в веселую Францию.

Воспользовавшись этим, пан Кшиштоф Огинский воровато засунул за пазуху левую руку. Его правая рука и лежавший рядом с нею пистолет по-прежнему оставались на виду, между ним и Юсуповым.

— Какая у вас мрачная фантазия, — притворно зевнув, заявил пан Кшиштоф. — Мороз, война, утопленники, трупы... Разбойники! У вас, как я погляжу, сегодня и впрямь странное настроение. С чего это вас потянуло плести небылицы? Я уже не так молод и наивен, чтобы верить в сказки о кладах.

— Почти то же самое сказала мне и княжна, — лениво потягиваясь, ответил поручик. — Сия юная прелестница заявила, что слишком богата, чтобы интересоваться кладами. Но при этом, заметьте, не преминула сообщить, что весной деревенские рыбаки вместо рыбы выудили из озера колесо от французской снарядной фуры. А теперь эта ее затея с рытьем канала... Ведь при ее широких возможностях ей ничего не стоит и впрямь осушить озеро и голыми руками взять то, что лежит на дне. Не боитесь остаться с носом, Огинский?

Пан Кшиштоф, который был близок к полному отчаянью, пожал плечами.

— Девчонка от безделья сочиняет глупые сказки, а вы их повторяете, — сказал он. — Не стыдно ли?

— Вот жизнь! — с веселым изумлением воскликнул Юсупов. — Когда и впрямь плетешь глупейшие небылицы, тебе верят, как святому пророку. А как только решишь просто от скуки, для разнообразия сказать чистую правду, над тобой начинают потешаться — дескать, вот загнул загогулину!

— Правду, — проворчал пан Кшиштоф, осторожно трогая большим пальцем курок спрятанного под полой полукафтанья пистолета. — Да кто вам рассказал этот вздор про какое-то золото? И почему вы пересказываете его мне так, как будто видели все своими глазами?

— Вот именно, видел! — воскликнул Юсупов с непонятным пану Кшиштофу весельем. — Бросьте валять дурака, Огинский, вы давно все поняли, это видно по вашей каторжной физиономии!

— Уж кто бы говорил о каторжной физиономии! — фыркнул пан Кшиштоф. — Ведь если я вас правильно понял, именно вы возглавляли эту шайку! Так кто же из нас в таком случае каторжник?

— Я, — спокойно ответил Юсупов. — Но каторжная физиономия при этом все равно у вас. Вы в зеркало на себя смотрели?

— М-да, — озадаченно проговорил пан Кшиштоф. — При иных обстоятельствах за подобные слова я непременно вызвал бы вас на дуэль. Но теперь я как-то не уверен, что это возможно. Послушайте, а с чего это вы так разоткровенничались?

— Настроение, — невнятно ответил Юсупов, разжигая трубку. — Такое уж у меня сегодня настроение, пан Кшиштоф. И потом, вы мне где-то симпатичны, и в глубине души я очень рассчитываю на взаимность. Может быть, вы тоже откроете мне кое-какие секреты?

— Черта с два, — грубо огрызнулся Огинский. Пока его собеседник добывал огонь, по старинке стуча кресалом о кремень, он успел взвести курок пистолета, не боясь, что Юсупов услышит щелчок, и теперь чувствовал себя относительно спокойно. При таких условиях можно было и поговорить. — Вы не ксендз, чтобы я перед вами исповедовался. Скажите лучше, каким это ветром вас занесло в разбойники? Вы весьма уверенно носите мундир и изъясняетесь как человек, получивший недурное воспитание.

— Вообразите себе, — сказал Юсупов, — никому этого не рассказывал, а вам, так и быть, расскажу. Мы с вами родственные души, так какого дьявола скрытничать? Мы оба рискуем, и цель у нас одна...

Огинский к этому времени несколько успокоился и теперь с растущим интересом приглядывался к собеседнику. Его поведение настолько не лезло ни в какие ворота, что пан Кшиштоф поневоле начал принюхиваться: уж не пьян ли Юсупов? Но вином от поручика не пахло, чем пан Кшиштоф был весьма разочарован.

— Так вот, Огинский, — продолжал лжепоручик, окутываясь дымом, — со мной, представьте, вышла преглупая история. Я действительно служил, и притом именно в гусарах, и даже в чине поручика. В каком полку, не скажу, да это и не имеет значения. В августе двенадцатого года я, как и многие другие, имел несчастье угодить в это чертово пекло под Смоленском, был контужен разорвавшейся едва ли не у самых моих ног гранатой, сочтен убитым и брошен на поле боя на растерзание воронам. Надобно вам сказать, что в ту пору я вел себя как последний дурак и сам искал смерти. Незадолго до начала войны со мной вышла одна некрасивая история, и мой дядюшка, старый негодяй, лишил меня наследства. Был такой граф Лисицкий, не слыхали? Он вскоре умер довольно неприятной смертью, дом его сгорел дотла, но мне-то от этого было не легче! Итак, я вымещал свое разочарование в жизни на французах, пока им это не надоело и они не попотчевали меня гранатой. То еще было угощение, скажу я вам! От него у меня как-то очень быстро прояснилось в голове, и, лежа среди истерзанных трупов, я понял, что вся жизнь моя была одной большой ошибкой. Увы, исправлять ее было поздно — меня взяли в плен французы, и я гнил у них в лагере почти до середины сентября. Потом мне удалось подговорить несколько человек бежать. Одной ненастной ночью мы прикончили часового обыкновенным булыжником, забрали у него оружие, одежду и были таковы. Надеюсь, вы сами понимаете, что о возвращении в действующую армию никто из нас даже не помышлял. Какой смысл по собственной воле кидаться из огня да в полымя? Если бы я предложил своим товарищам такое, они бы просто подняли меня на смех, а то и проткнули бы тесаком, отобранным у француза. Словом, мы ушли в лес, сделавшись так называемыми партизанами. Постепенно наша небольшая компания обросла мужиками из окрестных деревень. Кормить эту ораву становилось все труднее, управляться с нею сделалось и вовсе невозможно... Слышали бы вы их разговоры! Одни кричат, что Бонапарт пришел на Русь, чтобы дать мужикам волю; другие рвут на себе рубахи, утверждая, что в подметных письмах сплошное вранье, и что волю им даст государь император после победы над нехристями...

— Ясно, — сказал Огинский. — И тогда вы сами предложили им волю. Из своих, так сказать, рук, своею милостью.

— Вы все схватываете на лету, — похвалил Юсупов. — Сразу чувствуется опытный человек, умеющий, когда нужно, повести людей за собой, чтобы после столкнуть их в какую-нибудь зловонную яму и по их спинам перебраться на противоположный ее край. Представьте, они мне поверили!

— Стадо бессмысленных скотов, — проворчал Огинский, — вот что такое ваш русский народ.

— Отчего же? Не вам, поляку, об этом судить. И потом, в отличие от Бонапарта и нашего горячо любимого государя, я действительно дал им волю! Те из них, кто избежал французской пули, казачьей сабли, каторги и пеньковой веревки, гуляют на свободе по сей день. Ну, скажите, разве я их обманул? Им никто не указ, они ни перед кем не гнут спины и живут в свое удовольствие — коротко, но чертовски весело.

Пан Кшиштоф презрительно фыркнул в усы.

— Фу-ты, ну-ты, — сказал он, — полюбуйтесь на этого благородного разбойника! Ну и сидели бы в лесу со своим пьяным сбродом. Чего же вы сюда-то полезли?

— А золото, Огинский! Как же быть с золотом? Неужели вы думаете, что я так и оставлю его на дне этой лужи дожидаться, пока придет кто-нибудь вроде вас? Кстати, откуда вы-то про него узнали? Только, умоляю, не надо делать большие глаза и изображать оскорбленную невинность. Я вам все рассказал без утайки, теперь ваш черед.

Пан Кшиштоф пожал плечами.

— Извольте. Вы можете не верить, но мне это золото действительно ни к чему. Оно — просто ставка в большой игре. Выигрыш сулит мне прибыль, по сравнению с которой эти две телеги с краденым барахлом — сущий вздор. А откуда я узнал... Что ж, должен вас разочаровать. Вы вовсе не так тщательно истребили конвой, как вам казалось. Один из драгун выжил, сумел добраться до своих и поведал Мюрату о судьбе его драгоценного обоза.

— Ну и что это объясняет? Хотя постойте-ка... Уж не хотите ли вы сказать, что вас послал сюда сам Мюрат? Вот так штука! Так вы еще и французский шпион?! Так сказать, представитель законного владельца... Господи, вот умора!

С этими словами он расхохотался — насколько мог судить пан Кшиштоф, совершенно искренне. Этот смех задел Огинского за живое сильнее, чем весь предыдущий разговор. В смехе Юсупова звучало такое пренебрежение!

— Простите, — вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, сказал Юсупов, — я действительно несколько одичал среди своих ребятушек. Совершенно отвык от хороших манер! Вы уж не взыщите... Так вот что я вам скажу, пан Кшиштоф: мне жаль, что вы напрасно проделали такой путь и подвергли себя риску быть опознанным и брошенным в темницу. Увы, увы, напрасно! Я здесь, и я не намерен уступать вам то, что по праву принадлежит мне. Нет, молчите. Делиться с вами я тоже не стану, да и вас это, я полагаю, не устроит. Вряд ли Мюрат поверит, что это не вы присвоили половину его добра.

— Вы понапрасну теряете время, пытаясь меня оскорбить, — сказал пан Кшиштоф, передвигая пистолет под одеждой таким образом, чтобы его дуло смотрело в бок Юсупову. — Что бы вы обо мне ни думали, я — польский дворянин, и мне безразличны ярмарочные ужимки висельника, живущего вне закона и лишь до тех пор, пока его не поймали.

— Буквально то же самое пару часов назад говорил мне князь Зеленской, — сообщил Юсупов. — Да-да, представьте, я знаком с Зеленскими и даже некоторое время жил у них в доме. Кстати, имейте в виду, что княгиня Аграфена Антоновна осведомлена о вашем присутствии и ждет не дождется встречи. Думаю, что она постарается возложить ответственность за смерть мужа на вас. Но не тревожьтесь, вам ее гнев отныне не опасен. Я предложил бы вам уйти с миром, но это не в моих правилах. Посему — прощайте.

Он с необычайным проворством схватил лежавший между ними пистолет, но пан Кшиштоф был давно готов к такому повороту разговора и, не дожидаясь дальнейшего развития событий, спустил курок. Пистолет глухо кашлянул у него за пазухой, в полукафтанье разом возникла обширная дыра с тлеющими краями, ноздри защипал кислый запах пороховой гари.

Увы, злая судьба в очередной раз посмеялась над паном Кшиштофом. В самый момент выстрела Юсупов резко вскочил с бревна, и пуля, которая должна была раздробить ему ребра и вбить их осколки в левое легкое, лишь оцарапала колено. Ответный выстрел предводителя разбойничьей ватаги сбил картуз с головы Огинского; в следующее мгновение Юсупов осознал, что его подстрелили, и машинально схватился за поврежденное колено. Пан Кшиштоф тоже вскочил и, выхватив из-за пазухи разряженный пистолет, что было сил хватил им Юсупова по голове, целясь в висок.

Разбойник издал невнятный стон и боком повалился в папоротники. Пан Кшиштоф отшвырнул пистолет и, присев над поверженным противником, потянул из ножен у него на боку саблю, чтобы завершить спор. Однако Юсупов, которому полагалось лежать без чувств, с неожиданным проворством перехватил одной рукой запястье пана Кшиштофа, а другой вцепился ему в горло. Хватка у него была железная; чувствуя, что сам вот-вот лишится чувств, Огинский всем своим весом упал на лежащего противника, постаравшись угодить коленом ему в живот, а еще лучше — в пах. Это ему удалось, и, когда хватка Юсупова на мгновение ослабла, пан Кшиштоф с треском ударил его головой в окровавленное лицо.

— Пся крэв, — прошипел он, по одной отдирая от себя руки Юсупова, как будто это были большие и невероятно цепкие пауки.

Наконец ему удалось высвободиться, и он вскочил, сжимая в потной ладони саблю. Безоружный, поверженный враг вяло шевелился у его ног, шурша папоротником. Лицо у него было залито кровью, глаза страшно косили, но пан Кшиштоф не испытал ни жалости к проигравшему, ни торжества по случаю победы. Жалости этот негодяй не заслуживал, а торжествовать было рано. Вот когда он перестанет дышать...

Огинский взмахнул саблей и нанес мастерский косой удар, который должен был если не снести голову с плеч Юсупова, то, по крайней мере, разом покончить с его мучениями. Однако клинок, описав в воздухе сверкающую дугу, совершенно неожиданно для пана Кшиштофа вонзился не в ненавистную ему плоть, а в сухую, поросшую мхом и папоротником землю. Юсупов, казавшийся пану Кшиштофу абсолютно беспомощным, как-то ухитрился отпрянуть в сторону. Треща мелким хворостом и ломая стебли папоротника, он откатился еще дальше и начал подниматься на колени. Огинский выдернул саблю из земли и шагнул следом, занося для нового удара блестящий, как зеркало, клинок.

Сабля снова мелькнула в воздухе, неся заклятому врагу скорую смерть. Как всякий уважающий себя польский дворянин, пан Кшиштоф с малолетства обучался тонкому искусству фехтования на саблях и владел им весьма недурно. К тому же первый промах совершенно обозлил его, и свой второй удар Огинский нанес с такой силой и яростью, что им можно было развалить человека пополам от макушки до пояса. Отросшие усы пана Кшиштофа воинственно встопорщились, рот ощерился, глаза метали черные молнии — словом, не видя более непосредственной угрозы собственной жизни, Огинский превратился в разящего добычу льва. Разрубленный, как мясная туша, залитый кровью труп Юсупова уже маячил перед его внутренним взором так ясно, словно пан Кшиштоф видел это приятное зрелище наяву. Не сомневаясь в победе, Огинский вложил в последний удар чуть ли не весь свой вес.

И, увы, снова просчитался. Оказалось, что Юсупов катался по земле не просто так, лишь бы увернуться от сабли, а с вполне определенной целью. Когда он выпрямился, вскинув руки навстречу разящему удару поляка, в руках у него была его неразлучная трость, внутри которой прятался ружейный ствол. Железо с глухим лязгом ударилось о железо. На какое-то мгновение клинок сабли словно прилип к трости, припаянный к ней чудовищной силой удара. Отдача была такова, что у Огинского онемела кисть. Что-то отлетело в сторону и с шорохом скользнуло в гущу папоротников, блеснув на прощанье тусклым селедочным блеском. Пан Кшиштоф отскочил на шаг, готовясь нанести колющий удар в живот, и только теперь заметил, что в руке у него нет сабли. От нее остался только эфес с коротким обломком клинка, который был не длиннее перочинного ножа.

Взревев диким голосом, пан Кшиштоф бросился вперед, помышляя только об одном: не дать Юсупову взвести курок. Победа опять обернулась поражением, у Огинского оставался только один шанс спасти свою жизнь, и он намеревался использовать этот шанс до конца.

Юсупов тоже не спешил отправиться на тот свет. Он хладнокровно встретил вихрем налетевшего на него поляка мастерски нацеленным ударом трости. Выпад этот более всего напоминал удар бильярдного кия и угодил Огинскому прямиком под ложечку. Пана Кшиштофа согнуло пополам, и в следующее мгновение он получил унизительный и весьма болезненный удар концом трости по уху. Рука Юсупова сохранила завидную твердость, трость была тяжела, и сбитый с ног Огинский кубарем покатился вниз по склону, ничего не соображая и потеряв по дороге даже то никчемное оружие, которое у него еще оставалось.

Шагах в пяти от Юсупова он задержался, пребольно ударившись плечом о какой-то пень. Бестолково возясь на земле, тряся головой, из которой сыпался лесной мусор, и мучительно пытаясь сообразить, на каком свете он находится, пан Кшиштоф вдруг услыхал знакомый до боли звук — щелчок взводимого ружейного курка. В голове у него от этого звука чудесным образом прояснилось, и он, совершив немыслимый пируэт, зайцем метнулся в сторону, прочь с линии огня, под прикрытие ближайшего дерева.

Выстрел пастушьим бичом хлестнул по ушам. Пенек, возле которого только что стоял на четвереньках Огинский, разлетелся облаком гнилых щепок и сухой древесной трухи. Юсупов отпустил короткое ругательство и принялся торопливо перезаряжать свое оружие, бросая взгляд в спину убегавшего противника.

Да, пан Кшиштоф позорно бежал, не пытаясь более переломить ход поединка. Именно в тот момент, когда Юсупов остался безоружен и с ним можно было схватиться, просто подобрав с земли какую-нибудь палку, твердость духа оставила пана Кшиштофа, и возобладавшая трусость погнала его куда глаза глядят — вниз по склону, к озеру, то есть именно туда, где ему совершенно нечего было делать.

Самозваный поручик действовал со сноровкой бывалого воина, но, как ни быстро он работал, пан Кшиштоф успел за это время убежать довольно далеко. Юсупов поднял ствол своего диковинного оружия на уровень глаз, отыскал мелькавшую между деревьями спину Огинского и покачал головой: шансов на удачный выстрел на таком расстоянии было маловато. История повторялась: добыча, которую он уже считал своею, уходила от него в самый последний момент и почти на том же самом месте.

На мгновение ему захотелось махнуть рукой и удовлетвориться одержанной победой, но он лишь покачал головой: такой исход схватки его не устраивал, потому что сулил новые неприятности в дальнейшем.

— Извини, приятель, — сказал он, опуская трость, — но так у нас ничего не выйдет.

Он бросился бежать вниз по склону, прихрамывая и чувствуя, как хлюпает внутри сапога струившаяся из раны на колене кровь. «Смешная история, — подумал он. — Вот уж действительно перст Божий! Я так долго притворялся раненным в ногу, что схлопотал-таки пулю, о которой столь долго всем рассказывал. Вот и говори после этого, что оттуда за нами никто не наблюдает».

Добежав до берега, пан Кшиштоф с разбега влетел по колено в воду и лишь тогда остановился, пытаясь сообразить, как быть дальше. Пускаться вплавь в верхней одежде и тяжелых сапогах казалось ему делом сомнительным, чтобы не сказать погибельным. Нужно было попытаться уйти берегом. Он подался было назад, но тут на склоне послышался треск хвороста и шорох раздвигаемых ветвей, производимый неумолимо приближавшимся преследователем. Возвращаться на берег означало бы бежать прямо навстречу пуле. Поэтому он, в два рывка содрав с себя полукафтанье, кинулся вперед. Вода разлеталась из-под его бешено работающих ног тяжелыми брызгами; забежав в озеро почти по пояс, пан Кшиштоф бросился в воду и поплыл.

Как только глаза Огинского оказались на одном уровне с поверхностью воды, противоположный берег, раньше казавшийся не таким уж и далеким, отодвинулся черт знает куда, к самому горизонту. Наполнившиеся водой сапоги немедленно начали тянуть пана Кшиштофа на дно, приглашая составить компанию утонувшему здесь в ноябре французскому драгуну. Огинский изо всех сил заработал руками и ногами, поднимая фонтаны брызг, производя великий шум и чувствуя при этом, что плывет слишком медленно.

Так оно и было. Спустившись по склону, Юсупов замедлил шаг и остановился на берегу, спокойно наблюдая за усилиями пана Кшиштофа, отсюда, с твердой земли, более напоминавшими беспомощное барахтанье. Огинский успел отплыть едва на десяток саженей; для такого стрелка, как Юсупов, это было сущей безделицей. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы унять колотившееся в груди сердце, лжепоручик не спеша поднял трость, тщательно, как на стрельбище, прицелился и спустил курок.

Звук выстрела прокатился над водной гладью, беспрепятственно достигнув противоположного берега и многократно отразившись в стволах вековых мачтовых сосен. Позади черноволосой головы пана Кшиштофа взметнулся фонтанчик брызг, голова дернулась, запрокинулась и без единого звука скрылась под водой. На поверхность выскочила пара пузырей, а потом взбаламученная вода успокоилась, вновь сделавшись неподвижной, ровной и гладкой, как венецианское стекло.

Юсупов с минуту постоял на берегу, ожидая продолжения, которого так и не последовало. После этого он презрительно сплюнул в воду и, повернувшись к озеру спиной, зашагал вверх по склону, припадая на раненую ногу и сильно налегая на трость.