Высик схватил Марию за руку и потащил за собой, на ходу велев ей пригнуться.

- Вот они! Уходят! - послышался голос со стороны дома.

Беглецы как раз успели добежать до высокой поленницы. Высик заставил Марию присесть за аккуратно сложенными дровами, а сам осторожно выглянул. Пуля разбила в щепки одно из верхних поленьев, отлетевшая щепка просвистела у его уха. Три или четыре человека бежали по направлению к ним. Вы­сик выстрелил, один из нападавших упал, другие сразу метну­лись в стороны - кто за толстый корявый ствол старой яблони, кто за угол дома.

Пожар разгорался. Высик увидел суматоху в доме: бандиты сорвали занавески, мечась по освещенным комнатам. Он услы­шал странный звук, похожий на мычание, возрастающее до визгливых интонаций сирены. Потом в освещенном окне про­мелькнул «недоумок»: задравши голову, открывши рот, он захо­дился в утробном крике, ослепнув от растерянности и ужаса. Двое пытались вывести его из дома, ухватив за руки, но он не подчинялся им, таскал за собой, мотая, как тряпичных кукол.

Высик выстрелил. Звон разбитого стекла - и один из дер­жавших сумасшедшего упал. Второй выпустил руку недоумка - видно боялся тянуть его в одиночку. Тот заметался по дому, как раненый медведь. Позади него рухнула прогоревшая балка вспыхнул сноп искр. Пламя взметнулось сквозь крышу, высоко озаряя ночное небо.

Раздалось несколько выстрелов. Одна из пуль угодила в по­ленницу, вторая просвистела рядом с Высиком. Высик выстре­лил в ответ, но на этот раз ни в кого не попал.

Неподалеку ударил набат. Высик усмехнулся. Деревенские жители могли бы не сунуться на выстрелы - и даже на звонок в милицию долго раскачивались бы. Но загоревшийся дом - это опасность для всей деревни, поэтому тут они поспешат, и страх перед вооруженными людьми их не остановит. С такой толпой, которая сейчас соберется, бандитам не совладать. Да они и не рискнут стрелять по ней.

Бандиты и сами это поняли. Они уже уходили, пробираясь к оврагу, с другой от Высика стороны горящего дома. Но огонь ярко освещал перебегавших с места на место, а стрелком Вы­сик был превосходным. На фронте он на пари всаживал пулю в пулю, и теперь расстреливал отступающих расчетливо и хлад­нокровно. Те пытались отстреливаться, но без особого для Вы­сика вреда.

Перестрелка утихла, когда первые деревенские с ведрами были уже на подходе. Скольких он уложил и скольким удалось уйти, Высик точно оценить не мог. Он перевел дух.

Сумасшедший, слепым инстинктом найдя наконец выход, выпрыгнул из окна, вышибив стекло и переплет своим телом. Он остановился, растерянно озираясь. Весь в порезах, покры­тый гарью и копотью. У Высика было достаточно времени его разглядеть.

Нет, на Кривого он не был похож. И сложением покрупнее, и склад лица другой, и вообще... Но две яркие приметы - бель­мо и рябизна - сразу заслоняли все отличия, превращая его для пугливых или суеверных глаз в двойника.

Решившись на что-то, сумасшедший скорым шагом, пере­ходящим в бег, пустился к оврагу.

- Жди меня здесь! - бросил Высик Марии. - Лучше всего в баньке закройся. Я вернусь за тобой.

- А ты куда?

- У недоумка мысль простая: добраться до убежиша, к которому привычен и приучен. Петлять и вилять он не будет. И не будет следить, нет ли за ним погони. Значит, и меня приведет куда надо. Если не заблудится...

- Я с тобой!

- И не вздумай!

- Запретить ты мне не можешь. Я все равно пойду.

Высик только рукой махнул и поспешил вслед за сумасшед­шим . Устанет - сама отстанет, решил он.

Сумасшедший шел, периодически сворачивая в ту или дру­гую сторону, меняя направление, порой останавливаясь и слов­но принюхиваясь. Повторяет тот путь, которым его вели сюда, сообразил Высик. И, видно, повторяет абсолютно автоматичес­ки, чуть ли не шаг в шаг.

Они миновали перелесок, вышли в большое поле. Высик шел не таясь, лишь зорко посматривал по сторонам, не ше­вельнутся ли где кусты, не затаился ли где уцелевший и обес­силевший бандит, готовый в них выстрелить. Но все было спокойно.

Мария не отставала. Она шла ровным скорым шагом, и Высику не нравилась излишняя ровность ее шага, ему каза­лось, что она черпает силы скорее в нервной энергии, чем в физической. А если так, она может рухнуть в любой момент, и он будет вынужден ее оставить, потому что упускать недо­умка нельзя.

Сумасшедший опять стал забирать в сторону от проезжих дорог. Он провел своих преследователей через логовину, по­том мыском леса. Местность после мыска пошла неровная, ухабистая дорога иногда сужалась до тропинки, огибая ста­рый, поросший травой и кустарником глинистый карьер. По­том они вновь свернули влево, в лесное бездорожье, чтобы двинуться правей где-то через километр. Мелькнул просвет - лесная дорога проходила неподалеку. Потом открылась неболь­шая делянка, а после делянки они пересекли крутой, глухой, заросший овраг. Сумасшедший шел, не сбавляя темпа, не оглядываясь по сторонам. Преследователям оставалось толь­ко поспевать за ним.

По прикидкам Высика, они миновали стороной его район и сейчас забирали к райцентру, до которого пешим ходом полу­чалось, по этим же прикидкам, часа два.

Еще минут двадцать - и они увидели очередной глухой лог, а в нем - следы недавнего побоища. Брошенное оружие, трупы, валявшиеся здесь и там... Человек пятнадцать полегло, не мень­ше. Основная драма разыгралась около строеньица, напоминав­шего полуразвалившийся охотничий домик дореволюционных времен. Главный бой велся за него, и мертвых больше всего осталось возле его стен.

Мария с отчаянным воплем кинулась к одному из мертвых.

-Алеша!..

Ее крик еще не отзвенел в воздухе, когда недоумок оглянул­ся и тупо уставился на них. Высик, напрягшись, нащупал пистолет и наполовину вытащил его из кобуры.

Для Марии внешний мир перестал существовать - она при­пала к мертвецу, обхватив руками его голову.

Сумасшедший, немного поколебавшись, повернулся и вприпрыжку побежал прочь, по одному ему ведомому пути. Высик помчался за ним следом, успев заметить краем глаза, что Мария лежит, не меняя позы, и даже нельзя точно сказать, пла­чет она или ее горе слишком велико для слез, которые придут, когда отпустит первый спазм тоски и отчаяния.

Самые разные мысли проносились в голове Высика.

Мощная банда, думал он, и схватка со Свиридовым здорово ее обескровила. Даже если считать, что полегло поровну с каж­дой стороны... А ведь Свиридов, как обороняющийся, имел преимущество. Если бы эта банда заявилась в деревню в пол­ной силе, Высика и Марию ничто бы не спасло. Свиридов сыграл свою роль амортизатора удара, и тут Высик мог радо­ваться точности своих расчетов.

Но Мария... Это горе, эта страсть, прорвавшаяся наружу... Да, она любила этого стервеца. Высику стало страшно - так страш­но, как никогда в жизни, страшно задним числом, потому что он понял, какой опасности избежал. Это извечное бабье, которое было в Марии, перевешивало все выкладки и расчеты, для нее самой вроде бы убедительные - убедительные до тех пор, пока в глубине души не верилось, что смерть любимого человека со­всем рядом. Если бы это со всей остротой проникло в ее созна­ние, Высику несдобровать, она сорвала бы на нем отчаянье сво­ей страсти, не думая о последствиях, о том, что он - ее един­ственная защита и от убийц, и от лагерей, и от всего самого страш­ного. Высик понимал теперь, что он чудом не сделал ни одного неверного жеста, не допустил ни одной неверной интонации. Нечего и говорить о смысле его слов. По большому счету, все его слова пропадали втуне, она слушала их и не слышала, полная своим. Высик пришел к ней из мужского мира, взгляды и прави­ла этого мира он попытался протащить в ее женский мир, ис­пользовать применительно к ней - а для нее всего этого просто не существовало, было тем чуждым и посторонним, что, возмож­но, принимаешь умом, но душой не усваиваешь: все доводы ра­зума разлетаются вдребезги, едва поднимется иное из глубины естества. Эта слепая нерассуждающая сила - сила любви, сила продолжения рода или как хочешь ее назови, дикая и дикарская сила, управлению не поддающаяся, - смела бы Высика, как пы­линку, если бы он растревожил ее до времени.

Взаимопонимание между ним и Марией было только ка­жущимся, сейчас это до Высика дошло. Не могло быть между ними точек соприкосновения, и вера в то, что женщина, наде­ленная такой красотой, способна воспринять цивилизованные правила игры, была самообманом. Тем более горьким самооб­маном, что Высик ведь знал ее биографию и не должен был питать никаких иллюзий, если бы ему самому не хотелось об­мануться.

Припомнился рассказец из школьного учебника истории, как страшно княгиня Ольга отомстила жителям города, убившим ее мужа: внешне смирившись, собрала с каждого двора по голубю в виде покаянной дани, а потом, привязав к голубям го­рящую паклю, отпустила их лететь в родные края...

Да, именно так, испокон веку и вовеки веков. И, может быть, не заря сейчас разгорается на востоке, а за­паленный очередной женской местью пожар...

Сейчас Мария впадет в оцепенение шока: это оцепене­ние начало на ней сказываться еще в доме. Этим и объясня­лось ее холодное спокойствие при трагических для нее раз­говорах. И оцепенение это будет напоминать застывший кра­тер вулкана. Тонкую корочку, под которой все круче закипает огненная лава. Когда лава прорвется, куда она хлынет? И сможет ли Высик направить ее в такое русло, где она ни­кому не причинит вреда?

Пережевывая заново и заново все эти мысли, Высик и не заметил, как добрался вслед за своим объектом до окраины рай­центра. Улички были еще почти безлюдны, а редкие прохожие испуганно шарахались в стороны, увидев изуродованное бель­мом лицо с отрешенно целеустремленным выражением.

Двойник Кривого вышел к спуску. Высик не успел поразить­ся, не собирается ли он направиться прямо в здание Управле­ния, как тот взял резко влево, не доходя двух метров до приле­пившейся к собору керосинной лавки, и исчез.

- Вот оно что... - выдохнул Высик, запрокинув голову и со­зерцая пустотелую громаду собора.

- Сергей Матвеевич... - Высик резко обернулся и увидел одного из оперативников, работавших в райцентре. - Что с вами?

Высик сообразил, что он и сам выглядит не лучшим обра­зом. Чумазый, в копоти, сапоги и брюки в грязи, пиджак в од­ном месте порван...

- Потрудиться пришлось, - усмехнулся он. - А как у вас дела?

- Нормально. Старуху взяли, чистенько и гладенько.

- На кладбище?

-Да.

- Ажгибис?

- Все еще сидит в засаде в ее доме. Наш велел пока что его не отзывать.

- Все правильно... Слушай, свистай сюда людей. Один из бандитов ушел внутрь собора. Не удивлюсь, если там одно из их пристанищ...

- Прямо у нас под носом? - поразился оперативник.

- То-то и оно. Такая наглость, которая получше чего другого обеспечивает им безопасность... В общем, собор надо окружить. А я пошел вовнутрь.

- Подождите, как же без подмоги...

- Управлюсь. Главное, обложите здание так, чтобы никто не смог уйти.

- Понял!..

Опер со всех ног помчался к Управлению, а Высик, помед­лив немного, пошел туда, где исчез его подопечный.

За керосинной лавкой оказалась маленькая боковая дверца. Высик отворил ее, и на него дохнуло затхлой сыростью. Он сделал несколько осторожных шагов, пока его глаза привыкали к едкому полумраку, потом остановился и прислушался.

Где-то наверху послышался легкий шум. Несколько вспуг­нутых голубей взвились в воздух и закружились под куполом. Вскоре они выпорхнули наружу через узкие бойницы.

Бесшумно ступая, Высик пошел вдоль стены и скоро натолкнулся на деревянную лесенку, местами прогнившую, но еще вполне крепкую.

Шорохи слышались на галерейке, куда выводила лесенка - на просторных хорах, которые Высик мысленно назвал «антре­солями». От этих хоров открывался выход на скат крыши, в от­верстом проеме виднелось растущее на крыше дерево.

Высик стал тихо подниматься по лесенке, держа пистолет в руке.

- Давай сюда! - послышался сверху грубый голос.

Высик прижался к стене.

- Что, обкладывают? - это уже другой человек.

- Обкладывают, гады! - Это первый голос. - Дурень ментов за собой привел! Ничего, мы им еще... Тащи на крышу!

Пыхтение, возня - как будто перетаскивали что-то тяжелое.

- Пусть дурень поможет! Чего сложа руки сидит? Он нас всех вместе сильней!

Высик продолжил подъем. Догадавшись, что затевается что-то нехорошее, он старался двигаться побыстрей, но при этом не теряя осторожности.

Тяжелое, видимо, с помощью дурня перетащили, и грубый голос скомандовал:

- Теперь давай по всей цепочке!

И оглушительно загрохотал пулемет.

Высик сперва оцепенел от неожиданности, потом заставил себя собраться и, чуть не оступившись сначала, в несколько прыжков одолел оставшуюся часть лестницы.

Снизу слышались крики, топот бегущих ног. Похоже, кого-то ранили - если не убили, судя по сумятице и доносившимся с улицы обрывкам приказов.

Высик уже был на «антресолях».

Их было четверо, считая «дурня». Один лежал у пулемета, другой палил из винтовки, третий дежурил на подхвате. Недоумок сидел у стены и тупо созерцал происходящее.

Первым выстрелом Высик покончил с пулеметчиком, вто­рым - со стрелком. Третий бандит стал испуганно пятиться по скату крыши, вопя недоумку:

- Чего сидишь? Дави его! Убей!

Недоумок поднялся и пошел на Высика. Снизу, с улицы, раз­дался выстрел, бандит закачался: ему прострелили мягкие тка­ни бедра. Пытаясь сохранить равновесие, он ухватился за де­ревце, но деревце с корнями выдралось из крыши. Бандит вме­сте с деревцем полетел вниз. Короткий истошный вопль, шле­пок - и все стихло.

Но Высика это не интересовало. Он выстрелил два раза, и псих упал. Высик стоял в нерешительности, прикидывая, мож­но ли к нему подойти, когда тот снова поднялся, и, обливаясь кровью, пошел на него.

У Высика сдали нервы. Перед этой махиной, наделенной не­человеческой силой, он спасовал - и потом никогда не стеснялся в этом признаться. Псих надвигался на него молча и угрюмо. Высик стал отступать - не вниз, а вверх по лестницам, под са­мый купол. Попробуй он начать спускаться, и у психа достало бы безрассудства прыгнуть на него сверху, чтобы они оба погиб­ли. Поднимаясь, Высик выматывал противника: тот все-таки был довольно серьезно ранен, и подъем давался ему с трудом.

Они поднимались все выше, Высик стрелял на ходу, но без особого результата. Он оказался на самой верхней площадоч­ке, почти под куполом, а его преследователь упрямо полз к нему. Когда между ними было уже не более метра, Высик на­жал на курок и с ужасом услышал сухой щелчок: патроны кон­чились. Он взял пистолет за ствол, чтобы попытаться рукоят­кой ударить преследователя по виску, а тот выпрямился и про­тянул руки к его горлу. Высик приготовился к замаху, но лапи­щи сумасшедшего были уже в нескольких сантиметрах от него, и он понял, что даже если разобьет «призраку» висок, тот ус­пеет утянуть его за собой. И вдруг под сумасшедшим подло­милась прогнившая доска: она выдержала Высика, но огром­ного тяжелого тела выдержать уже не смогла - и «недоумок» полетел вниз.

Высик тяжело опустился на доски настила, переводя дух. Сколько он так просидел, бессмысленно глядя перед собой, он не знал. Из забытья его вывели крики снизу:

- Сергей Матвеич! Эй! Вы живы?

Высик кое-как поднялся на ноги и, плохо еще соображая, поглядел вниз, на людей, столпившихся вокруг распростер­того тела полубезумного великана. Рассеянно помахав им ру­кой и все еще наполовину в прострации, он стал спускаться, автоматически фиксируя опасные места, чтобы не поставить туда ногу.

Внизу его окружили, обнимали, поздравляли, хвалили.

- Труп пулеметчика... и еще один... уберите... - пробормо­тал Высик, пальцем указывая вверх. Он подошел к мертвому «двойнику» Кривого и с интересом на него поглядел. По «двой­нику» вдруг прошла судорога, он открыл глаза, выкинул руку и схватил Высика за ногу. Хватка его была, правда, совсем сла­бой, и Высик, резким рывком ноги стряхнув руку, отпрыгнул, как ужаленный. Кто-то уже приготовился стрелять в грудь психу, но тот затих и больше не шевелился.

- Эти сумасшедшие живучи как... - проговорил Высик.

- Как сумасшедшие! - закончил кто-то, и все вокруг нервно засмеялись.


Глава 10


- Надо отправить подводы к старому логу, где охотничий домик, - сообщил Высик оперу. - Трупы прибрать. Две банды друг друга исколошматили. Мы с Плюнькиной очень славнень­ко их стравили...

- Значит, она сдала своего Свиридова?

- Да. Она там, при трупах дежурит.

- Распорядись... - коротко приказал опер одному из подчи­ненных и повел Высика за собой.

- Как старуха? - спросил Высик.

- Все рассказывает, только успевай записывать. Такое, знаешь, впечатление, что она хвалится тем, что натворила...

- Ну, да. Гордится. Не хочет, чтобы после смерти ее делиш­ки канули в безвестность. Видали мы таких.

- Именно, - согласился опер.

- Здравствуйте, Прасковья Ивановна! - Высик приветствовал старуху с наигранной обходительностью, установившейся между ними. - Вот видите, опять Бог довел свидеться. Чего на этом свете не бывает...

- Верно, милый. Это, как говорится, только гора с горой не сходятся, - в тон ему отозвалась старуха. - А с хорошим чело­веком и встретиться приятно. Ты, заступничек мой, уж скажи им, чтобы старого человека не обижали.

- Боюсь, от меня, Прасковья Ивановна, мало что зависит. Я начальству указывать не могу. А вот вы мне помочь можете. Скажите, по чьей наводке засаду поставили? Когда Берестов, мой помощник, погиб?

- Грубиян этот? Ваш сотрудничек его сдал, милый мой, кто же еще...

- Ажгибис, что ли?

- Он самый, родненький, он самый.

Высик выразительно поглядел на опера.

- Сам хочешь Ажгибиса брать? - спросил тот.

- Да. Вот только боюсь, он не сдастся. Он ведь понимает, что с него спрос особый. Постараюсь, конечно, доставить его живьем, но если придется пристрелить при оказании сопро­тивления...

- Будешь абсолютно прав, - сухо заявил опер, отвечая Вы­сику таким же выразительным взглядом.

Они с Высиком отлично поняли друг друга.

- До чего жаль, голубчик, что нас жизнь развела, - вста­вила свое слово старуха, созерцая Высика чуть ли не с вос­хищением, - Если бы мы оказались вместе, нам такое было бы по плечу...

- Это точно, - кивнул ей Высик. - Да, кстати, хотел спро­сить насчет Деревянкина. Чем он так помешал?

- А он вечно под ногами путался. Документы бухгалтерс­кие при нем были. Вот и требовалось взять... Один из наших людей в сумочку к какой-то бабуле залез, а кошелек пихнул в карман Деревянкину - так, чтобы краешком из кармана высо­вывался. Обворованная шум подняла, и Деревянкину ничего не оставалось, как сверток с документами пихнуть под скамью. Ведь нельзя было, чтобы милиция их при нем обнаружила. Там эти документы и подобрали. Мы думали, его на несколько дней в милиции задержат, а он вдруг заявился на постой, веселый и целехонький...

- Погоди-ка... Кто шлепнул бухгалтера: вы или они?

- Мы. Как предателя. Он со Свиридовым столковался. Имея документы, по которым видно, как в местной больнице мухле­вали с морфием, они нас за глотку держали бы... А зарплату просто так сняли, чтобы туману напустить. Удачно совпало, что в этот день бухгалтер вез больничную зарплату. Деревянкин не знал, что бухгалтера пришили. Мы хотели их вместе накрыть, но чуть опоздали на встречу. Оставалось Деревянкина в элект­ричке перехватывать, пока он до своих не добрался... А пере­хватить надо было чистенько.

«Правильно! - подумал Высик. - Вот то, что меня все вре­мя смущало, а я, идиот, не ухватил! Деревянкин ехал в Моск­ву, а не из Москвы - что противоречило его утверждениям, будто он через Москву возвращается в родные края... Как же это я?»

- Получается, - заметил он вслух, - что я сыграл Деревянкину на руку, отпустив его. Без документов ему лучше было на глаза Свиридову не показываться. Кое-какие подсказочки у него были, и он надеялся разнюхать, кто убил бухгалтера и украл документы, чтобы не с пустыми руками возвращаться. А может, и документы вернуть, если повезет. Одного не учли - ни он, ни я: что я его прямо к вам в пасть направлю...

- Да, когда он появился у соседки и передал привет из Ар­хангельска, нам ничего другого не оставалось, как от него изба­виться, слишком близко он подошел. Мы же не ведали, что ему самому мало что известно, что он, как попугай, твои слова по­вторяет... В угол ты нас загнал, милый: и убивать в таких обсто­ятельствах не с руки, и не убить нельзя. Я сразу поняла, что это плохо кончится. При такой нескладехе всегда где-нибудь осеч­ка выйдет.

- И вам, и Свиридову я игру поломал... - усмехнулся Вы­сик. - Надо же, такое прочное здание было - а за одни сутки рассыпалось, как карточный домик. Судьба, видно, от кото­рой не уйдешь.

- Это верно, от судьбы не уйдешь, - согласилась старуха.

- Хорошо, не буду вам мешать, - сказал Высик. - Вам еще много о чем надо поговорить. Я передохну маленько, - обра­тился он к оперу, - да и отправлюсь на последний бой...

- Передохни, коли надо. Пусть тебя в дежурке устроят. А мы, Прасковья Ивановна, продолжим... Итак, вы хотели нам про­диктовать, кому по Москве вы морфий поставляли...

- Да, да, записывай, милый. Полный списочек тебе дам.

Высик вышел, закрыв за собой дверь.

Он устроился в дежурке и моментально отключился, как он это умел. И сон ему привиделся путаный, рваный, прони­занный нервной вибрацией, от которой образы дрожали и рас­плывались.

...Осенние неяркие дороги, пасмурный денек. И фургоны на конной тяге скрипят, их полотняные бока полощутся на вет­ру. На фургонах яркие картинки, зазывно-раешные: это едет бродячий театр. Актеры грустные, призадумавшиеся. И этот, возницей на первом фургоне, в остроносых непрактичных туф­лях на матерчатых подошвах, в зеленом трико и плаще, сонно держит вожжи, задумавшись о своем, иногда с машинальной ленцой понукая лошадь... Откуда они катят, и куда, в каком го­роде им так не повезло со сборами? В уши Высика стал прони­кать шепоток: «Нам-то не повезло, а Коломбине всегда везет, она без прибытку не останется... Руки загребущие...» - «Все в ее сундуке», - сказал кто-то. И Высик, как это бывает во сне, увидел внутри одного из фургонов сундук Коломбины: огром­ный, темный, с окованными углами, с тяжелым замком. Краса­вица Коломбина сидела на этом сундуке, и во сне невозможно было понять, чего больше в ее красоте: хрупкого изящества или полнокровной жизненной силы - в ее облике странным обра­зом сочетались хрупкость и ядреная стать. Сундук был стра­шен - не только своей внешней угрюмостью, но и тем, что под­разумевалось его размерами: он говорил о наглом и безжалост­ном скопидомстве, и веяло от этого отвратительной неестествен­ностью. Негоже было цветущей красавице скопидомничать, как старухе, не шло ей это, и сундук был особенно страшен, потому что выступал свидетелем отравленного сознания, свидетелем яда себялюбивой старости, проникшего в прелестную головку. С предельной ясностью ощущалось, что Коломбина не отомк­нет его, не поделится ценностями, даже если ее товарищи по ремеслу будут умирать от голода. И что там за ценности? Каки­ми путями накопленные? Высику не хотелось получать ответы на эти вопросы, потому что жутко соприкасаться с неправедно нажитым... И вместе с тем зрение его становилось все более рентгеноскопичным, - по издевательскому принципу сновиде­ний, превращающих нежеланное в реальность и тем настыр­ней эту реальность навязывающих, чем отчаяннее ты хочешь от нее уйти. Он уже мог видеть сквозь стенки сундука темные очертания множества предметов, становившиеся все различи­мей для зрения, напрягаемого против воли...

Высик проснулся, открыл глаза и некоторое время лежал без движения. Никогда ему не снилось таких снов. Этот сон был вообще не из его жизни и не из его опыта, и непонятно, откуда он взялся, из каких искаженных реалий сложился. А в ушах продолжало отдаваться пульсацией разбудораженной крови: «Сундук Коломбины... Сундук Коломбины...» И было страшно от этого неуемного шепотка.

Потом шепоток улегся, и Высик окончательно пришел в себя. Да, многое произошло с ним за последние сутки, в том числе задевшего душу. Неудивительно, что снится всякая дрянь. Сон этот - из единичных. Не из тех, которые способны возвращаться. Значит, надо поскорее забыть его и больше не вспоминать.

С улицы донесся какой-то шум. Высик повернул голову, и дежурный, уловив его движение, оглянулся.

- Что такое? - спросил Высик.

- Подводы с мертвыми приехали... Народ осматривает, дивится.

- Угу... - Высик коротко кивнул, присел, помотал головой и, прогнав остатки наваждения, вышел на улицу.

Мертвых привезли на трех подводах. Мария сидела на од­ной из них, с лицом мертвым и угасшим, и Высику подумалось, что так она стала еще красивее.

Он остановился перед ней, и она, подняв голову, поглядела на него отсутствующим взглядом.

- Поехали, - сказал он.

- Куда?

- Узнаешь. - Он помог ей спуститься с подводы и повел к машине.

- Тебе подмога нужна? - спросил опер, стоявший на крыльце.

- Сам справлюсь, - ответил Высик. - В крайнем случае, мои ребятки не промах.

Опер коротко кивнул. Высик подсадил Марию в «газик», сел сам и бросил шоферу:

- Вперед.

Ехали они в молчании. Высик попросил остановить маши­ну сразу за железнодорожным переездом, на развилке, где одна дорога вела к центру местечка, а другая за Угольную Линию, к дому Косовановой.

- Поезжай к нашим, - велел он шоферу. - Пусть поспешат к дому старухи. Я буду там ждать.

Забрав с собой Марию, он мерным шагом зашагал по дороге.

Когда они оказались метрах в двадцати от дома, он сказал ей:

- Подожди здесь. Я быстро.

Она осталась стоять на месте, выполняя это его распоряже­ние, как и прочие: безвольно и отрешенно. Высик спокойно по­шел к дому, на ходу вынимая пистолет. Он наклонил голову, что­бы пройти под бельевой веревкой, на которой висели простыни, родные сестры той, которая стала для него главной уликой. Про­стыня внезапно взметнулась на ветру и облепила голову Высика. Чертыхаясь, он стал отбиваться от нее самым нелепым и беспо­мощным образом. Одна мысль пришла Высику на ум: если Аж­гибис знает, что раскрыт, то лучшего момента покончить с ним, Высиком, ему не представится... Интересно, как размещены ос­тальные участки засады? И нет ли среди них таких, кто?.. В кон­це концов, Высик благополучно избавился от простыни. Он по­дошел к тихому дому и поднялся на крыльцо.

Когда Высик отворял дверь, внутри дома послышалось ше­веление. На него уставился заспанный оперативник, дремавший в сенях.

- А, это вы?.. - сказал он. - Мы к рассвету так и подумали, что теперь могут только свои прийти, снимать засаду. Ну, и при­корнули маленько...

- Сколько вас?

- Трое, не считая начальника. Четвертого в райцентр отпра­вили, узнать, не пора ли нам сниматься и будет ли смена.

- Очень хорошо. Где Ажгибис?

- Там, в задней комнатке.

Высик, не говоря больше ни слова, направился в указанном направлении. Ажгибис, видимо, тоже задремал, потому что по­глядел на Высика несколько осоловело, словно только что под­няв голову от стола, за которым сидел.

- Что, можно уходить? - спросил он.

- А ты ведь знал, что Берестова убьют, - сухо проговорил Высик.

Ажгибис поглядел на пистолет в руке Высика и все понял. Он приподнялся из-за стола, схватился за свой пистолет... Высику толь­ко этого и нужно было. Ажгибиса он уложил одним выстрелом.

Вбежавшим в комнату оперативникам Высик сообщил, мед­ленно и четко:

- Ажгибис был пособником бандитов. Когда я сказал ему, что нам все известно и предложил сдаться, он попробовал ока­зать сопротивление. Если бы я его не застрелил, он бы застрел лил меня... - И добавил устало и грустно: - А если бы бандиты ночью пожаловали, он бы вас всех подставил.

После этих слов он молча повернулся и вышел из дома.

Мария стояла не шевелясь, пока Высик шел к ней, а когда он оказался рядом, сказала:

- Я слышала выстрел.

- Да, - кивнул Высик. - Я, можно считать, тебя отмыл.

Мария вопрошающе поглядела на него.

- Ажгибиса нет, - пояснил он. - Мы устранили для опера неприятную проблему. Я, так сказать, вошел в его положение... Ты при этом присутствовала - значит, и тебе зачтется.

- Так вот что ты имел в виду, когда говорил, мол, «мы ему окажем одну услугу, о которой он будет помнить...» - задумчи­во протянула она.

- Верно...

Теперь Мария смотрела на него, не мигая, - может, это про­должалось несколько секунд, а может, целую вечность, Высик не мог сказать. Время при этом исчезло. Потом она вдруг расхохоталась. Расхохоталась так, что Высик испугался, не схо­дит ли она с ума.

- Ты... что? - озадаченно спросил он.

- Ну и видик был у тебя в этой простыне! - Она мотала голо­вой, пытаясь унять душивший ее смех. - Прямо слепой щенок!..

Высик тоже засмеялся, мысленно благословляя теперь иди­отскую ситуацию с простыней, в которую попал. То, что силь­ный и безжалостный человек может оказаться смешным, заста­вило Марию взглянуть на него другими глазами - увидеть его таким, каким он хотел ей показаться.

Илья и другие подчиненные Высика застали их еще смеющимися.

- Все в порядке! - Высик помахал рукой. - Это, наверное, нервное. Ажгибиса, предателя, пришлось пристрелить. Навер­но, опер будет не очень доволен: он хотел лично его допросить. Но, мне думается, все к лучшему... Это Ажгибис навел бандит­скую засаду на Берестова, - как бы мимоходом сообщил он.

Илья подумал - и понял.

- А вас гость ждет. Из далеких краев. Поразился, когда узнал, в какой денек подгадал навестить.

- Что за гость? - осведомился Высик.

- Да тот работник угрозыска из Архангельска.

- Никаноров?

- Он самый.


Глава 11


- Значит, запоздал я малость, - развел руками Никаноров. - А сколько землю носом рыл, думал вас удивить!

Высик устроил его в райцентре, на квартирке одного из сотрудников, отбывшего на несколько дней в командиров­ку по служебной надобности. Сам он тоже весь день про­торчал в райцентре, документально закругляя вместе с опе­ром расследованное дело. Плюнькиной Высик предоставил свою комнатенку в одном из ветхих барачных строений ра­бочего поселка. Комнатенка была еще ничего - в тупичковом аппендиксе длинного коридора, и соседская жизнь не очень докучала постояльцу. Впрочем, Высик почти не бы­вал в своей комнатушке, предпочитая дневать и ночевать в служебном «кабинете» с уже налаженным бытом - по-ар­мейски скудным и упорядоченным. В подсобке при «каби­нете» имелась керосинка, шкафчик с минимумом продук­тов - хлеб, крупы, лук, растительное масло. Колбаску и прочие скоропортящиеся прибытки, перепадавшие к столу, Высик зимой держал «за решеткой», между оконными рамами, а летом в погребе, рядом с камерой предваритель­ного заключения. Были в подсобке и рукомойничек с по­лочкой, на которой разместились бритва, кисточка, мыло и прочие причиндалы, и стенной шкафчик, куда вполне вме­щалось самое необходимое: смена чистого белья и пара ру­башек. Свет в подсобку проникал из узкого оконца, справа от рукомойника, и Высик любил задумчиво созерцать оско­лочек тихой улицы, неспешно бреясь и стряхивая плотные клочья пены с бритвенного лезвия.

В комнате, где он числился прописанным, была также керо­синка, а еще колченогий столик и большая скрипучая кровать с начавшими подседать пружинами.

- Вода в чайнике, - предупредил Высик Плюнькину, вселяя ее в комнату. - На полочке, за занавеской - посуда, крупа, чай, две банки тушенки. Баранки еще есть, по-моему... В общем, не пропадешь. Отдыхай, отсыпайся, а утром я загляну.

Мария покорно кивнула и устало присела на кровать. Поки­дая ее, Высик подозревал, что она через две секунды уснет без задних ног, несмотря на все, что тяготило ее душу. Слишком она была измотана... Что ж, сон - лучший лекарь.

Никаноров, конечно, удивился, увидев Плюнькину - «Машку-Плюнь», но Высик коротко сообщил ему, что все объяснит попозже, в спокойной обстановке.

Теперь они сидели на кухне, маленькой, но уютной, и Ника­норов потчевал Высика северными гостинцами: спиртом, на­стоянным на клюкве, и прочим; на сей раз он и банку брусники привез «как раз сезон сбора в разгаре», пояснил он. Воздавая должное напитку с изумительным вкусом и ароматом свежей ягоды, коварно забористому, потому что семидесяти с лишком градусов его не чувствовалось, пился он как сок, и лишь потом начинала ощущаться бумажная слабость в ногах и комариный звон в голове (чувство, сходное с тем, когда просидишь несколь­ко часов на болотах, скорчась в три погибели, собирая эту вели­колепную ягоду, и от одуряющего запаха ее некуда деться, и тело затекло, и комары допекли, и в глазах рябит, а оторваться от новых и новых кустиков все равно не можешь), Высик рас­сказывал Никанорову о происшедшем за последние двое суток.

Естественно, рассказывал Высик не все - опуская то, что касалось его лично или могло навести Никанорова на нежела­тельные догадки. Мария Плюнькина представала в этой отре­дактированной версии хитрой бестией, которая, конечно, ви­новата по уши, но которую ни на чем не подловишь, и выгод­ней сохранить ее для сотрудничества с милицией, чем пытать­ся потопить. Или стоит просто отпустить на все четыре сторо­ны, если выяснится, что особой пользы она сейчас принести не может. Излагая все это, Высик подивился, не является ли его вранье той слишком хитрой ложью, которая в итоге оборачивается правдой.

- Ажгибиса пришлось застрелить, - закончил Высик. - И мне было очень жаль, потому что из него можно было бы вытрясти много ценного. Но что поделать, когда человек пре­вращается в дикого зверя...

Вот тут Никаноров и произнес, разведя руками, эту фразу про «опоздал».

- А ты чего выведал? - спросил Высик.

- Я-то? Для меня все началось с этой фамилии, с Яреги­на. Фамилия эта, понимаешь, образована от архангельского местного словца. Так у нас хвойный лес называют, где мож­жевельник в прокладочку... И город есть в области, Ярега, и несколько деревень с таким же названием. Вот я и подумал, не из наших ли соколов взялся этот Ярегин, который к вам залетел. На Куденко привязка имелась, и я стал копать, не было ли какого-нибудь Ярегина среди знакомых Куденко. Долго ли, коротко ли - больше долго, чем коротко, потому что сам видишь, сколько времени прошло, - но стало для меня обозначаться, что, хотя никаких Ярегиных вокруг Куденко не водилось, но очень Ярегин получался похож на Ивана Воргина, за которым числился еще тот послужной список. А по происхождению Воргин получался из деревни Ярега, ло­вишь? Ага, думаю, уже что-то. Отправляюсь я в эту деревнюи выясняю, что Воргнн просто до смешного от нашего ро­зыска ушел. Заявился в родную деревню, совсем скоро после войны, и подал заявление, что хочет отречься от отца, как от раскулаченного, и желает взять фамилию по месту происхож­дения - Ярегин, то есть. Там, конечно, все обрадовались та­кой сознательности и выдали ему в сельсовете справку, что он имеет право носить фамилию Ярегин. Вышестоящие пас­портные инстанции известить не удосужились, и в послево­енной неразберихе вся эта самодеятельность прошла мимо нас. Паспорт на фамилию Ярегина он выправил в Харькове, где обженился на гулящей девке с харьковской пропиской - похоже, отстегнули ей солидно, но на этот счет она раскалы­ваться не стала, - и появился на свет гражданин с чистень­кой биографией. Для старых дружков он, конечно, остался Воргин, и мы его знали и ловили как Воргина, но при всех облавах по злачным местам или при проверке на улице он предъявлял паспорт на Ярегина - неподдельный паспорт, не придерешься, с харьковской пропиской к тому же, - и его отпускали. Мы трех наших сотрудников нашли, которые по приметам опознавали в нем Воргина, требовали документы - и, извинившись, пускали дальше гулять... Вот так. Когда мы это расшифровали, все остальное было легче. Главное, всю эту первую часть дознания я вертел в одиночку, в сво­бодное от основной работы время, потому как и бесперспек­тивное дело, вроде, и не наше... Только когда вышел на на­чальство с докладом, что Ярегин - это Воргин, имея все до­казательства, начали официальное расследование, и тогда уж руки у меня оказались развязаны...

- И куда ниточки повели?

- Сам понимаешь, на Свиридова. Мы и до операции с мор­фием почти докопались, один шажок оставалось сделать... По­дозревали нечто подобное, по всему раскладу. Уже изготови­лись Свиридова брать - и вдруг узнали, что он выехал в твои места. Сначала хотели дать тебе телеграмму, что, мол, будь го­тов к любым неожиданностям, а потом решили, что лучше мне поехать лично, потому как я в курсе дела и смогу на месте тебе подсказать, где и кого ловить. Кроме того, мы кое в чем сомне­вались... В общем, опоздал я.

- Почему же опоздал? Все ваши данные очень пригодятся... Деревянкин никаким боком не возникал?

- Возникал. Мы знаем, что он Плюнькину искал... Даже останавливался на квартире, где она жила с подругой. Под­руга рассказала, что Плюнькина съехала в конце августа. Обе­щала вернуться к декабрю. Обыск ничего не дал - все чис­тенько. Ну, понятно, Плюнькина не такая дура, чтобы у себя на квартире хоть какой криминал держать. Но эта линия про­шла у нас как одна из побочных, мы старались разрабаты­вать в главном направлении. В том, что нам представлялось главным направлением... Был с Деревянкиным один интерес­ный моментик. Беседуя с подругой Плюнькиной, он сказал, что, мол, передай ей, Плюнькиной, то бишь: если появится, я, мол на нее зла не держу, и слушаться ее обязан, как велел Свиридов, так что пусть не думает, будто я ее самовольно разыскиваю...

- Занятно... - пробурчал Высик. - А он не конкретизировал?

- Нет. - Никаноров разлил еще по стопочке клюковки и продолжил. - Теперь, зная подноготную, я так понимаю: как- то она Деревянкина подставила. Скорее всего, убедила его взять на себя наибольшую часть вины, чтобы выгородить Свиридова в деле о вымогательстве - и не выполнила того, что обещала взамен...

- Да, скорее всего - даже почти стопроцентно - ты прав, - кивнул Высик. - Можно у Плюнькиной спросить, так ли это. Да, собственно, уже и не важно... - А перед глазами у него вста­ло другое: бледное лицо Деревянкина в ту памятную Высику предвоенную ночь на танцплощадке. Неужели ответ был так прост? И из этой простоты следовали выводы почти невероят­ные... - Послушай, - продолжил он, чокнувшись с Никаноро- вым и опорожнив стопочку. - Тебя ведь поближе к Москве тя­нет, а? У меня Берестов, мой заместитель, погиб. Иди ко мне, сработаемся. Особых условий обещать не могу, но по выход­ным сможешь гулять по столице в новых штиблетах... Честное слово, мне лучше тебя никого не подобрать. Думаю, твои тебя отпустят. А я здесь все утрясу.

- Заманчиво... - протянул Никаноров. - Москва - это хо­рошо... У вас в Москве, - он перескочил на любимую тему, - и жизнь другая. Хотя и в Архангельске свои прелести есть. Но насчет культуры... Вот! - Он кивнул на чемоданчик. - Два часа всего в Москве пробыл, а уже в культтоварах грамплас­тинку Вертинского купил, которую у нас в Архангельске ни за какие деньги днем с огнем не достать! Привезу - все мне обзавидуются! Если в Москву переводиться, так я эту плас­тинку ребятам подарю. Себе еще куплю, на месте!

И он про­пел, блаженно покачнувшись всем телом, пьяненьким улыб­чивым голосом:

Маа-дам!.. Уже падают листья

И осень в смертельном бреду...

- У нас с этой песенкой забавная история вышла, - резко оборвав пение, сообщил он. - Я не говорил, что Вертинский у нас выступал?

- Да ну?! - поразился Высик.

- Вот так. Он, говорят, вообще по стране много катается. Вот и до нас добрался. Народу набилось - не протолкнуться!.. А клуб у нас - холодный сарай, все укутавшись сидят, паром дышат. Он-то в своем костюмчике Пьеро, даже виду не пока­жет, что ему холодно! Его аккомпаниатор вообще в тулупе си­дел, а он марку держит, как положено настоящему артисту. Сра­зу видно, уважает народ... И слушали его, затаив дыхание. А потом он на вопросы отвечал - о годах эмиграции, о том, как песни пишет, и о прочем. И вот встает один паренек и говорит: «У меня к вам вопрос насчет текста песни. До нас доходили зарубежные записи, когда вы по парижам пели, так там вы поете: «Девчонка, звезда и шалунья!» А сейчас вы нам спели «Девчонка, простая шалунья!» У вас это случайно по­лучилось, или эта замена у вас в том смысле, что у нас звезд нет, все простые советские люди? Если так, то, наверное, за­мена политически правильная, а все равно жалко... Очень хочется, чтобы девчонка эта была «звездой», а не «простой». Разве так уж вредно, чтобы и у нас свои звезды были?» Ну, Вертинский улыбнулся, ответил полушутливо, в том плане, что, мол, конечно, ничего плохого нет, когда кого-то звездой счи­тают, что иногда чуть-чуть меняешь текст песни во время ис­полнения, и что он очень благодарен за такое бережное и вни­мательное отношение к его творчеству, и надо ценить слуша­телей, подмечающих такие мелочи - это для артиста, мол, как маслом по сердцу... А после отъезда Вертинского у нас нача­лось! Парня чуть не сгноили. Сам понимаешь, и высказал он почти прямую антисоветчину, и упомянул, что заграничные пластинки слушал... Если бы с именем Вертинского это не было связано, парню бы точно каюк пришел. А так удалось нам его отмазать, потому что как не отнестись с пониманием к заносу такого горячего поклонника - ведь Вертинского все любят... Даже наши особисты были малость в благодушном настроении после концерта, и их удалось уговорить простить дурака. Вон, мол, сам Вертинский похвалил его за наблюда­тельность... Но с тех пор у нас в домашних компаниях старый заграничный вариант поют, прижился он больше нового!

И Никаноров опять запел:

На солнечном пляже, в июне,

В своих голубых пижамах,

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит сума!..

Он выводил, тщательно подражая изысканно грассирующей манере Вертинского.

Дальше Высик слушал его плохо: этот рассказец задел в нем что-то заветное, и сердце больно защемило - даже, ско­рее, резануло как ножом... Да, пронеслось у него в голове, тоска по звездам и невозможность звезд... Он увидел яснее ясного, где и откуда пролегает через жизнь Марии трагическая несов­местимость, заложницей которой она стала и которая превра­тила ее в то, что она есть. Рожденная звездой, она обречена была быть простой... А ей нельзя было быть «простым советским человеком», это противоречило задумке природы, создавшей такую красоту, - неодолимая пропасть между задумкой в осуществлением калечила ее сердце и разум... Окрики «не сметь!» и «не высовываться!», сопротивление которым выпихивает лишь в одном направлении: в изуродованный уголов­ный мир... Высику припомнился «Сундук Коломбины». Ведьмин круг, из которого не вырваться... Все остальное вторич­но... Даже то, о чем он недавно догадался... А можно ли ра­зомкнуть этот круг? Как же Высик ненавидел сейчас эту не­счастную жалкую жизнь, в которой любой намек на «звездность» воспринимается как неискупимый грех... И сама ее фамилия... Первое клеймо, наложенное нашей действитель­ностью: не быть тебе Гретой Гарбо... Непонятно, почему Вы­сику Грета Гарбо пришла на ум: то ли из-за внешнего сход­ства, то ли сам звук имени, ставшего символом, полнее и луч­ше всего выражал ощущение того задавленного, что Высик сейчас увидел - или померещилось, что увидел - в Марии. И такая чушь лезла в голову: мол, не закрой ей с рождения путь «звезды», у нее и фамилия была бы другая. Фамилия ото­бразила сущность того, что с ней произошло...

Жизнь, в которой «звезда и шалунья» должна быть низведе­на до «простой шалуньи»... «Жалко...» - как сказал неизвестный архангельский парень. Это беспомощное клеймо «жалко» зву­чало более осуждающе, чем любые гневные и громкие слова.

Никогда прежде Высик не ощущал с такой удушливой от­четливостью затхлый мрак, расползшийся на пространство ог­ромной страны. Он еле сдерживался, чтобы не заскрипеть зу­бами от боли, и, еще немного посидев с Никаноровым, ушел, сославшись на дела. Сказал, чтобы тот не ждал его, ложился спать, а он когда вернется - тогда вернется, в крайнем случае в дежурке переночует, доспит остаток ночи.

Холодный воздух несколько остудил его разгоряченное лицо, но тем сильней стало ощущаться лихорадочное напряжение внутри. Он бродил по темным улицам, не очень обращая вни­мание, куда идет и проходил ли это место прежде. Обида, боль и горечь терзали его. Он оказался на окраине райцентра, где домики теснились совсем деревенские, с небольшими участоч­ками при них. Какая-то тень шарахнулась от него в сторону, потом обрадованно вскрикнула:

- Сергей Матвеич!.. Вы!..

Высик узнал миловидную машинисточку из управления. Случалось, он шутливо флиртовал с ней, наведываясь в рай­центр, - считал своей обязанностью быть галантным, чтобы не создавалось впечатления, будто на местах работает неотесан­ная деревенщина. Живой и веселый, острый и точный на язык, пользующийся славой бесстрашного удальца и хитрого лиса, который умудряется самую шпану держать в кулаке, он ей нра­вился, и она в ответ так же шутливо с ним кокетничала. Впро­чем, думалось Высику, с женщинами никогда не разберешь, где шутка естественным образом переходит во вполне серьезную прикидку, как уцержать привлекательного кавалера, если дать ход более тесным отношениям...

- Катерина?.. Чего ты испугалась?

- Как тут не испугаться? - возразила она. - Возвращаешься домой за полночь, одна, улицы темные, а у нас ведь порой не­понятный народ погуливает...

- Брось! Работник правоохранительных органов - и такая трусиха. Непонятный народ у нас и пикнуть не смеет. Кого к порядку еще не призвали - тех вскорости призовем.

- И все равно боязно. Особенно когда вот так внезапно на кого-нибудь выскочишь.

- Переработала ты, устала, вот и лезет всякое в голову, - заявил Высик. - Сегодня у всех выдался трудный день. Подумать страш­но, какое великое дело сделали! И сколько бумаг тебе, бедной, пришлось отстучать, и сколько протоколов допросов перепечатать... Давай я тебя до дому провожу, чтоб тебе было спокойней.

- Ой, очень буду благодарна, Сергей Матвеич...

Высик поморщился.

- Давай на «ты». Что я тебе, совсем высокое начальство, чтобы передо мной по струнке ходить? - Он улыбнулся. - А на брудер­шафт как-нибудь потом выпьем... Пошли. Показывай, куца тебе.

- Вот сюда.

Высик пошел рядом с ней. Она спросила:

- Это правда, что ты сам застрелил Ажгибиса?

- Пришлось... - отмахнулся Высик.

- И что ты в одиночку тьму-тьмущую бандитов положил?

- Давай не будем об этом, - проговорил Высик. - Может, потом и приятно будет рассказывать, а сейчас хочется забыть. - В голове у него вертелась песенка Вертинского: «А когда придет бразильский крейсер, Лейтенант расскажет вам про гей­зер...» - Поболтаем лучше о чем-нибудь хорошем.

- О чем?

- Не знаю... Например, о путешествиях в тропические стра­ны... Стивенсон, например, Майн Рид, Джек Лондон...

- А ты похож на одного из героев Майн Рида.

- Да ну?

Песенки лезли в голову, сменяя одна другую... Пьеро посреди тулупов... И эти тулупы тянутся к накаленной романтике, нежной и каверзной: «В синем и далеком океане, /Где-то возле Огненной Земли, /Плавают в сиреневом тумане /Мертвые седые кораб­ли...» И эта барская пьянящая жизнь, с ее блеском и червоточи­ной, чистотой и вывертами в нечистоту, со всем, к чему так хо­чется прикоснуться, как к настоящему, человеческому: «Буйный ветер играет терновником, /Задувает в окне свечу, /Ты ушла на свиданье с любовником, /Я снесу, я стерплю, я смолчу...»

«А я что делаю? - подумал Высик. - И все равно ничего подоб­ного не будет, потому что закваска не та, исходный продукт не тот, где у них перебродит в шампанское, там у нас перебродит в пиво...» Он почти не воспринимал разговора, хотя слышал себя, контроли­ровал и знал, что отвечает впопад, остроумно и весело...

- Ты не зайдешь? - спросила Катерина, когда они останови­лись у калитки. - Я одна, так тоскливо и скучно бывает...

- Конечно, зайду, только пригласи!

- Так я ведь уже приглашаю, - рассмеялась она.

Усаживая Высика за стол в просторной комнате, она сказала:

- Посиди, я мигом на стол соберу!

И действительно, через пять минут на столе красовались и бутылка водки, и миска квашеной капусты («Первая в этом году» - подумал Высик), и ломти черного хлеба, и холодная отварная картошка. Катерина наклонилась у плеча Высика, наливая ему стопарик, белокурая прядь промелькнула у него перед глазами, и на него повеяло аккуратной свежестью ее тела - той аккурат­ной бесприютностью молодой женщины, которая с простодуш­ной готовностью относится к себе как предмету, принадлежа­щему мужчине, забредшему развеять ее одиночество. Не при­выкать к мимолетным свиданиям, потому что за мимолетной легкостью встреч всегда мерещится большая встреча - и даже если она не наступит, то все равно долго будут греть сердце крупицы уворованного тепла... Одна из бесхозных птичек, с наивным изумлением созерцающих, как жизнь с непонятной и неположенной быстротой пролетает мимо...

- Что ж! Теперь, с легким опозданием, можем выпить на брудершафт! - сказал Высик.

Она чуть смутилась, когда их губы встретились, а потом Вы­сик обнял ее, притянул к себе, и она впилась руками в его плечи...

И Высик сам удивился, с какой четкостью он ее понимал, как уга­дывал ее желания, несмотря на ничтожно малый любовный опыт и многие годы отстраненности от женщин. Он живо ощущал, как уходит из него та скверна первого любовного свидания, которую он столько лет проносил в себе, по мере того, как страсть все боль­ше преображалась в ней в покорность, в боязнь недодать мужчи­не, ограбить его на какие-то доли удовольствия и восторга.

Ночь была на исходе, когда они уснули в объятиях друг дру­га, на ее большой мягкой кровати, пахнущей все той же акку­ратной бесприютной свежестью.


Глава 12


Высик приехал к себе «домой» около десяти часов утра и проспал часа три. Но ему достаточно бывало самого малого количества сна, чтобы не раскиснуть.

Мария уже проснулась и ждала его.

- Я на всякий случай чай заварила, - сказала она.

- Здорово! Нет ничего лучше крепкого чая! - благодарно со­гласился Высик.

- Где ты держишь папиросы? Я не нашла.

- По-моему, здесь их нет. На, держи.

- Чай пей. - Она раскуривала папиросу. - Тебе налить?

- Спасибо, я сам.

Но остался сидеть без движения.

Мария некоторое время курила, разглядывая его хмуро и слегка насмешливо. Потом, обнажив насмешку появственней, заметила - это был не вопрос, а утверждение:

- Ты провел ночь с другой женщиной.

- Да, - коротко признал Высик.

Она сделала еще несколько затяжек.

- Ну, и кому от этого поганей? - Она скривила губы в по­пытке заставить насмешку расправить крылья, а не выглядеть испуганной птицей под низким пасмурным небом.

- Не знаю.

- Правильно, не знаешь. И я не знаю. Мы с тобой чужие друг другу люди - так почему я чувствую себя женой, которой изменил любимый муж, и жизнь рухнула? Ты ведь этого хотел?

- Трудно сказать. Не то, чтоб это было сознательное хоте­ние... Я внутренне ощущал, что ты так будешь чувствовать, если тебя это не устроит.

- Но ведь тебе самому нехорошо?

- Нехорошо.

- Так зачем ты это сделал? Какая дурь тебе в голову ударила?

- А ты не догадываешься? - Высик встал и заходил по ком­нате. - Потому что я заранее обрубил все, что могло бы нас свя­зывать! Изменил тебе, не изменив - и мы теперь никогда не сможем быть вместе! Ты знакома со мной без году неделя, но, наверное, разобралась во мне настолько, чтобы понимать: я сделал такое, через что не смогу переступить, чтобы прийти к тебе! Все, кончено!

- Зачем?

- Ты и об этом не догадываешься? Почему ты скрыла от меня, что Деревянкин был женихом твоей сестры? Да, он получил ее из рук Свиридова, но он готов был... Его бледное лицо на танцплощадке... Как он следил за ней, как не посмел пойти следом, когда она ушла со мной! Я все вспомнил! Такое лицо могло быть лишь у человека, неожиданно и жестоко обманутого! Ведь это ты подучи­ла ее переспать с первым попавшимся - и он это знал? Зачем тебе это было надо? Распалить Деревянкина, чтобы он с ней покон­чил? Подставить самого Деревянкина? Не ради того, чтобы за­получить Свиридова, нет! Он уже отдал ее Деревянкину, так что у тебя на пути она не стояла! Ты станешь говорить, что тобой все равно владело чувство мести? Нет и еще раз нет! Есть один ответ: ты создала такую ситуацию, при которой получалось, что сдать Свиридова могли либо Деревянкин, либо твоя сестра - именно они совершали странные поступки, именно у них не было алиби! Не смогли бы они отчитаться перед Свиридовым, если что, где они были и что делали в такое-то время! Она бы молчала, скрывая свой грех, а Деревянкин - ее грех, о котором у него язык не повер­нулся бы рассказывать! Но я, именно я, оказался в итоге тем сви­детелем, который может подтвердить их алиби! Твоя сестра была со мной - а Деревянкин переживал! Но если не они - то кто же? Ответ один: тот, кому было выгодно подставить их в эту ситуа­цию, тот, кто создал такую ситуацию, - то есть ты!

- Чтобы я всерьез задумала отдать Алешку Кривому?..

- Как ты убедила сестру сотворить такую подлянку с Деревянкиным?

- Очень просто. Деревянкин ей на хрен был не нужен, она хотела вернуться к Свиридову. Но Деревянкин уже объяснился со Свиридовым, которому Наташка надоела, Алешка с радостью благословил их помолвку, если это можно так назвать... Я вну­шила Наташке, что если она нагло изменит Деревянкину, тот ее бросит, а Свиридова она в два счета вернет себе...

- Так я и думал, - кивнул Высик.

- Но я совсем не замышляла по-настоящему подставлять Алешку. Я все подстроила так, что сгорела бы или эта пароч­ка, или Кривой. За Кривым была неизвестная сила, и надо было выяснить, что это за сила, откуда идет. Договориться с ней, если получится, чтобы не было ненужных столкновений лоб в лоб...

- Вот-вот, - опять кивнул Высик. - Смесь личного и интере­сов дела. Все вместе - шкурный интерес. И этим ты очень по­хожа на старуху. Выжига, но особого рода... Когда делячество переплетается с темным бабьим инстинктом расшибиться для любимого человека - и не поймешь, что первично, что вторич­но, откуда что вытекает. Старуха ворожила ради своего Уклюж­ного, а практическая сметка - она так, случайный побег от ство­ла. Все шло от чего-то первобытного, от умения выживать, от вашего ведьмовского матриархата. Да, из этой ворожбы возни­кал ведьмин круг - круг городов, охваченных сбытчиками мор­фия, круг убийств, круг собственного блага... И ты создавала такой же ведьмин круг. Вот эта злая сила бабьего нутра, когда то, что посторонним кажется умом, а на самом деле глупая не­рассуждающая страсть, это мерзко, и это я ненавижу как в ста­рухе, так и в тебе... И я видел, что ты начинаешь ко мне привя­зываться... Я сам этого хотел, ни о чем так не мечтал! Но когда я понял, что стану в итоге точкой приложения злой силы твоего первобытного инстинкта, что ты, ослепнув от любви ко мне, очертишь вокруг меня ведьмин круг, из которого мне не выр­ваться, и я, в конце концов, заживу по законам этого круга... Меня повел другой инстинкт - самосохранения: все сломать и разомкнуть... Ты понимаешь, о чем я?

- Если и не понимаю, то чувствую. Ты сам на себя злишься, сам себе заговариваешь зубы. Такого быть уже не могло... Ты себе не представляешь, как я тебя ждала этой ночью... Может быть, просто чтобы не оставаться одной, забыться... Но мне начало казаться, что Алешка - это обманка и что я давно это понимала... Я была уверена: ты оставил меня у себя, чтобы прид­ти ко мне. И когда не пришел... Не знаю, что во мне переверну­лось. Но знаю теперь, что страдание по живому намного силь­ней страдания по мертвому. Тому мертвому, который еще при жизни отдалился от тебя... Хотя я для него все делала. Без меня он давно погорел бы.

- Об этом можешь не рассказывать, - усмехнулся Высик. - А как ты думаешь, почему старуха тебя щадила, хотя и знала, что без тебя Свиридов - почти что ноль без палочки?

- Похоже, тебе это известно.

- Да. Она ощущала родство с тобой. И все равно в глубине души видела тебя своей преемницей. Деляческое боролось в ней с кровным. Узнав, что ты уцелела (с моей помощью), она принялась сдавать всех своих людей, всю свою империю... Не только гор­дость трудовыми достижениями, которые обидно оставить в без­вестности, хотя и это есть. Она как бы очищает место для тебя, показывает: вот, я выпалываю всех своих, чтобы ты могла сеять. И уверена, что ты поймешь этот намек - и им воспользуешься. Я это окончательно осознал, когда узнал историю с Деревянкиным. Так вот что я тебе скажу! - Высик наклонился к ней совсем близко. - Если ты пойдешь по этому пути, я сам тебя убью. В открытую, в нарушение всех законов, сам сяду... Но тебя туда не пущу.

Мария поглядела в его глаза - в десяти сантиметрах от его глаз.

- Неужели ты не понимаешь, что после сегодняшней ночи это невозможно? - грустно спросила она. - Когда ты показал мне, что от меня можно так отречься... Видно, это и называется стать другим человеком, хотя я совсем не чувствую себя другой. Я чув­ствую себя... распрямленной, и это, надо сказать, очень обидное и горькое чувство. Ты много говорил про «ведьмин круг». Не знаю, - она усмехнулась, - может, я понимаю эти слова, бабьим своим нутром, совсем по-другому, примитивно, не так, как понимаешь ты, но я знаю, что теперь этот круг для меня разомкнулся. Я не смогу ни сама его творить, ни создавать для других - для самых любимых, для их же блага... Да, я знаю, что во мне есть сила. Я могу найти спокойную нормальную жизнь, хорошего мужа, быть верной ему, иметь достаток в доме, красивых здоровых детей и от материнства расцвести так, что все только ахать будут, - такой спокойной и уверенная будет моя красота, такие красивые бабье лето и старость... Наверное, и душу окончательно распрямлю, и будет во мне такое достоинство, с которым не стыдно жизнь про­жить, и жизнь у меня будет самой себе на зависть... Но скажи, неужели именно этого ты хочешь от меня? И для меня?

- Да, именно этого я хочу, - подтвердил Высик.

Мария тщательно раскурила потухшую папиросу.

- Я тебе сказала однажды, что ты жесток, - медленно прого­ворила она. - И могу это повторить. Ты более жесток, чем лю­бой, кого я встречала. И даже не представляешь себе своей же­стокости... - Она вновь поглядела ему прямо в глаза. - Как ты поведешь себя с той женщиной, на которой сорвался? Трижды подумай. Потому что она-то ни в чем не виновата. И не вздумай извиняться перед ней, ты ее убьешь.

- Что я, совсем идиот? - хмуро бросил Высик, повернув­шись к окну.

Наступила пауза.

- Если хочешь чаю, чайник надо заново подогреть, - дру­гим тоном сказала Мария.

- Да, спасибо... - рассеянно ответил Высик.

Он смотрел на поздний октябрь за окном, и снова в голове крутились строчки:

... Я жду вас, как сна золотого,

Я гибну в осеннем огне,

Когда же вы скажете слово,

Когда - вы - придете - ко мне?

И, взгляд опуская устало,

Шепнула она, как в бреду:

«Я вас слишком долго желала,

Я - к вам - никогда - не приду!..»

Высик закусил губу - и ощутил на языке привкус крови. Он поднес ладонь к губам, отнял и тупо посмотрел на кровь, все обильней сочившуюся из прокушенной губы.

- Это что еще такое? - Мария встала, решительно подошла к нему. - У тебя есть вата и перекись водорода?

- Лучше водкой, - криво усмехнулся Высик. - Бутылка в шкафу для одежды, за форменным кителем.

Мария с профессиональной четкостью промыла губу вод­кой, а Высик еще и вовнутрь принял, для верности.

- Куда ты теперь? - спросил он.

- Поюжней куда-нибудь. У меня дальние родственники есть в Сталинграде, попробую податься к ним. Там нужны рабочие руки. А потом посмотрим...

- Деньжат я тебе подкину, не отказывайся.

- Не откажусь.

- Если хочешь, задержись на несколько дней, в себя придешь.

- Незачем. Дорога лучше лечит.

В тот вечер Высик проводил Плюнькину в Москву, помог ей взять билет на Сталинград, сесть в поезд. Сердце защемило острой болью, когда поезд, отходя от платформы, стал набирать ход, и она помахала ему рукой из окна.

Едва проводив поезд, он направился в рюмочную при вок­зале - и одной рюмкой дело не кончилось. Назад, в электричке, Высик ехал таким «хорошим», каким, наверное, прежде никог­да не бывал - на алкоголь голова у него была крепкая.

- Жестокий... - бормотал он, созерцая в окно хмурые осен­ние пейзажи. - Кто-то ведь сказал, что часто нужно быть жес­токим, чтобы быть добрым? И в конце концов...

В конце концов хмель выветрился, пока он ехал, а потом шел пешком. Высик завернул во флигелек ко врачу.

- Уф!.. - сказал он, проходя и тяжело опускаясь на стул, ког­да врач впустил его. - Дела!

- Наслышан, - отозвался врач. Он выдвинул нижний ящик комода и достал толстую книгу в простом картонном перепле­те. - Вот он, ваш гроссбух.

Высик махнул рукой.

- Это уже не важно. Раз я жив, и... и вообще.

- И вам даже неинтересно, что в нем? - удивился врач.

- Почему, интересно, - сказал Высик.

Он взял гроссбух и стал его пролистывать.

Много цифр, много мелочных подсчетов. Вперемешку записи типа «2 простыни, 3 наволочки от Никитичны» и «Вегин - отпущено - погашено», «Ишкин - отпущено - расход». То, как старуха уравнивала в правах каждую копейку, не важно, от чего полученную - от стирки белья за гроши или за отпуск морфия за большие деньги, и не важно, как потраченную - на пакет перловой крупы или «на довольствие работникам», как это у нее отмечалось, тоже многое говорило о ее характере. Даже то, что деньги головорезам, которые, наверное, боялись ее, как огня, - проходили у нее как нормальная зарплата - и пойди разберись, имеется в виду прополка огорода или убийство... Да, можно было с достаточной долей уверенности предполо­жить, из какого социального слоя она вышла, и какие безус­ловные стереотипы сызмальства настолько вколотили в ее хитроумную головенку, что никакие разумные соображения не могли их преодолеть. Такая женщина могла маскироваться как угодно, но не могла не проколоться на несвежей простыне, потому что в ней на уровне рефлекса засело, что нет хуже гре­ха, чем проделывать два раза одну и ту же работу, бессмыс­ленно растрачивая время и силы.

Внимание Высика привлекла одна запись: «Седьмое июня - годовщина сорока дней - отмечено». День убийства мужика, от­правленного под поезд. Высик лихорадочно перелистал странич­ки назад. Да, вот оно. «Седьмое июня - сорок дней - отмечено». День убийства стрелочников. Высик и раньше обращал внима­ние на совпадение дат, но ему в голову не пришло связать их с днем уничтожения банды. Все правильно, с двадцать девятого апреля по седьмое июня выходит ровно сорок дней. Поминки по Уклюжному. Кровавые сороковины - чтобы лучше помнили.

И еще одно Высик искал в этих записях. И нашел. «Ажги­бис - отпущено - на содержании». Иначе говоря, этот человек деньгами за морфий не расплачивался.

- Все правильно, - сказал Высик. - Старуха - настоящая глава банды, Ажгибис - предатель. Очень пригодилось бы, если бы меня не стало. Но я-то обо всем догадался намного раньше. Практически обо всем... кроме того, что дело вертится вокруг морфия.

- Когда же и как вы догадались? - полюбопытствовал врач.

Высик ненадолго задумался.

- Сразу после первой встречи с Марией, когда понял, что она - мозг всего дела, и Свиридов без нее - никуда, - прогово­рил он. - Во-первых, еще раз призадумался над той давней историей со Свиридовым. С каким тонким коварством была уст­роена западня, в которую он попался! Стиль интриги, не очень характерный для мужского ума... Но если предположить, что автором была жеишииа... Да, женская интрига! - подумал я. В конце концов, если женщина является истинной мозговой си­лой с одной стороны, то почему так не может быть и с другой? И в конце концов мне пришло в голову, почему я все время думаю о главаре банды «он»? Только из-за инерции языка, определив­шего слово «главарь» в мужской род! С равным успехом можно предположить и хитрую и умную женщину. Многоопытную, ус­певшую пожить хорошей жизнью...

- Такое почти невозможно...

- А почему невозможно? Тогда все сходится один к одному. Даже неуловимость главаря находит естественное объяснение. Кто подумает на бедную одинокую старушку? Старушку, вхо­жую куда угодно. Никто у нее не спросит отчета о передвиже­ниях и о том, с кем она встречается... Вот так.

- И что потом? - спросил врач.

- Потом?.. Потом, пытаясь поставить себя на место стару­хи, проникнуться, так сказать, ее психологией, я видел два ва­рианта дальнейших действий. Первый: старуха появляется че­рез день-другой, рассказывает с выпученными глазами, что ее держали невесть где и угрожали убить, чтобы она никому не поведала того, что ей известно. Наконец она, поклявшись на кресте, что никому ничего не расскажет, сумела добиться, что­бы ее отпустили. Она должна будет назвать какое-то имя. На­зовет того, кто к тому времени будет или мертв, или далеко и в безопасности: это, мол, он навестил ее и надоумил не стелить Деревянкину свежую простыню, чтобы легче было его уби­вать, а она - тяжкий грех! - послушалась его и ничего не ска­зала в милиции, потому что от страха в глазах потемнело... Расчет ясный. Что взять со старухи? Пожурят и отпустят. И будет она жить, как жила... Для этого варианта нужно заранее приготовить труп, пожертвовав кем-то из своих - или не из своих, - если старуха решит, что труп убедительней, чем не­кто, ушедший в бега.

Высик помолчал, потом продолжил:

- Второй вариант - более надежный. Исчезнуть и осесть под другим именем где-нибудь в другом месте. Можно совсем близ­ко, даже в Москве. Старушки все одинаковы. Хоть тысячу все­союзных розысков объявляй, а не сыщешь... Я бы на ее месте выбрал, конечно, второй вариант. Но, зная дерзость старухи, я процентов на восемьдесят был уверен, что она рискнет разыг­рывать первый.

Он опять помолчал. Врач слушал его, не перебивая.

- И еще. Старуха обязательно постаралась бы нанести в бли­жайшее время ответный удар, хотя бы для того, чтобы последнее слово осталось за ней. Таким, как она, невыносимы пораже­ния. Где, по каким людям, в каком месте этот удар будет нане­сен? - прикидывал я. Это зависело от того, какое желание в старухе возьмет верх: жажда личной мести, пусть даже во вред делу, или стремление сработать на пользу делу, устранив поме­хи в виде противостоящих ей опасных врагов. В одном случае эти устремления могли совпасть: устранив Плюнькину, она и жажду мести удовлетворит, и на пользу дела сработает. Но ведь был еще один человек, который находится в перекрестье двой­ного прицела старухи. И человек этот - я, Высик.

Врач внимательно посмотрел на него, по опять не проронил ни слова.

- Я гадал, рискнет ли она покуситься на меня? - продолжал Высик. - Имеет ли смысл выманивать старуху на себя как на живца? И еще одно. Акулова, конечно, ляпнула наобум, что у ее врагов даже в органах райцентра могут быть глаза и уши. Ей надо было как-то оправдаться за недонесение о трех убийцах, живших у нее на постое. И все-таки... Если Акулова вдруг пра­ва? Тогда стало бы ясно, например, почему всякий раз след­ствие оканчивалось ничем... - Он глубоко вздохнул. - Букваль­но через два часа, когда погиб Берестов, когда я перелистал еще раз дело Уклюжного и сопоставил еще кой-какие факты, я уве­рился: Акулова, сама того не ведая, попала в точку. И имя предателя - Ажгибис. К тому моменту я и характер старухи пред­ставлял себе достаточно, чтобы понять: в своей «бухгалтерской книге» она, со своей страстью к порядку, обязательно отмс­тила Ажгибиса, и не один pаз. Мне и книгу эту не надо было видеть, чтобы достаточно четко знать, что я в ней найду.

Высик встал, подошел к изразцовой печке, открыл дверцу топки и заслонку, аккуратно сложил в гонку щепочки и березовые поленья, чиркнул спичкой. Дрова занялись сразу же. Язы­ки пламени весело заплясали, в трубе загудело. Высик сидел перед топкой на корточках, не снимая шинели, протянув руки к огню, ладонями вперед, словно ему было зябко.

Врач молча наблюдал за ним все это время, и лишь потом, созерцая его спину, спросил:

- И все-таки, почему старуха так тряслась над Уклюжным?

- Я, разумеется, могу лишь предполагать. - Высик говорил, не поворачиваясь, - Но уверен, что я прав на все сто. Мать Ук­люжного умерла через несколько дней после его рождения. Зна­чит, ему нужна кормилица. В таких семьях не брали кормилицу неизвестно откуда - подбирали среди людей, которых знают, которым можно доверять. Очень часто, по рекомендации дру­зей или родственников, брали хорошую женщину из простых, у которой только что умер ребенок и которой некуда девать мо­локо. Ведь главное - знать, что кормилица здоровая, честная, порядочная, что она любит детей. И не менее часто такие кор­милицы переносили на молочною сына свою нерастраченную любовь к родному сыну, порой любили молочного даже боль­ше родного - своеобразная реакция на перенесенную душев­ную травму! И тряслись над ним, сдували с пего пылинки, обо­жали слепо и истерически. Сказывалось, наверное, и то, что мамки через «сына» поднимались вверх по социальной лестни­це: пусть приемная, но мать барчука, понимаете? Нечто вроде тщеславия...

Высик, наконец выпрямился и начал расхаживать но комнате.

- Эпизод с кофепитием тоже очень показателен, - продол­жал он. - Так заботливо сохранять остатки былой жизни, прятаться в них хоть на несколько минут от дня нынешнего мог только человек, причастившийся хорошей жизни верхних сло­ев общества, но которому это причастие досталось не по праву, а перепало из-за стечения обстоятельств. В том, как она тща­тельно соблюдала свой ритуал, есть перенапряг, беспомощное цепляние за утраченное. Мне доводилось встречать «бывших». Все эти аристократы, белая кость недобитая, отменно держат себя в любой ситуации, знают правила хорошего тона, и при этом есть в них надменное равнодушие к потерянному. Если им попадется бутылка хорошего вина - они с первой пробы назовут тебе год и урожай и будут смаковать его так, как мы не умеем. Но если этой бутылки вина у них нет, они не станут изо всех сил гоняться за ней. Примут стакан водки под селедочный хвостик и будут довольны. Хороший кофе оценят по достоин­ству, но не станут из кожи вон лезть, чтобы каждый день пить кофе, обойдутся чайком. Закалка в них другая, понимаешь? Им не надо доказывать ни себе, ни другим, что у них это было. Или что им это положено иметь. А старуха именно доказывала себе самой, и в этом есть ущербность сознания... Та же самая ущер­бность, которая подвела ее в эпизоде с несвежей простыней: деревенские установки оказались сильнее всего... Нет, подумал я, мамка, кормилица, но никак не из настоящих «бывших». «Быв­шим» не было бы жаль ни кружевных пеньюарчиков, ни лиш­ней работы по перестирыванию простыни ради того, чтобы скрыть свою причастность к преступлению...

Высик помолчал, продолжая расхаживать по комнате, по­том заговорил снова:

- Можно себе представить, каким растет мальчик, окру­женный таким непомерным попечением. Ничтожеством, ма­менькиным сынком. К тому же он рано теряет отца. Времена трудные. А Косовановой хочется, чтобы ее обожаемый сыно­чек не знал никаких тягот, чтобы она всегда могла одеть его в приличный костюмчик или сунуть ему не меньше червонца в кармашек, когда настанет для него время свидания с девушка­ми. Так она связалась с дурными людьми. Наверное, сперва по мелочам с ними общалась. Скажем, приторговывала на тол­кучке рассыпными папиросами или пирожками, а в таких ме­стах всегда ошивается мелкая шпана, с которой надо иметь отношения. У Косовановой хваткий ум, и разок-другой она подала дельный совет, как повести себя в той или иной ситуа­ции. К ее советам начали прислушиваться, потом сами шли советоваться. Косованова стала авторитетом, и настал момент, когда она начинала получать вознаграждение за свои советы. Ей пришло в голову, что это намного прибыльней и спокой­ней, чем каждый день, в жару и холод, в дождь и снег, помно­гу часов торчать на улице, до хрипоты зазывая покупателей на свой товар. Прошло несколько лет, и Косованова все управле­ние забрала в свои железные руки. При этом она с самого на­чала повела себя очень осмотрительно, и только очень узкий круг людей знал, кто подлинный хозяин. И все - ради своего ненаглядного Сашеньки, который теперь всегда имел хлебу­шек с маслицем, деньги в кармане, мог франтить и пускать девушкам пыль в глаза. А Косованова умиленно любовалась, как ее солнышко ясное ведет себя барином, проматывая день­ги, которые достались ей чужой кровушкой.

Высик снова сделал паузу, чтобы вытащить «беломорину» и закурить.

- Чтобы обезопасить Уклюжного на случай, если попадет­ся, она порвала все видимые связи с ним. Поселилась в доме, якобы доставшемся ей от покойной сестры. Не удивлюсь, если выяснится, что ее фамилия вообще не Косованова, а настоя­щая Косованова, ехавшая из Иванова получать наследство, была где-то тихо придушена или зарезана. И, конечно, любое желание Уклюжного для нее закон. Я потому и Марию спро­сил, не волочился ли он за ней. Ведь даже Кривой не осмели­вался переходить ему дорогу... Не удивлюсь, опять-таки, если вся история с подставкой Свиридова преследовала, кроме де­ловой подоплеки, и другую цель. Косованова знала, как Ма­рия любит Свиридова: Уклюжный наверняка пожаловался ей, что Свиридов - главное его препятствие. Она считала, что, когда Свиридова не будет, путь к сердцу Марии для Уклюжно­го осовободится: ведь Сашеньку нельзя не полюбить, он та­кой молодец-удалец, завидный жених... Да, не удивлюсь, если она рассматривала Марию как самую подходящую кандидатуру в невестки, несмотря на ее роман со Свиридовым: ведь с ее умом, ее силой, ее красотой она вполне могла стать наследни­цей Косовановой, случись что со старухой. Уклюжному старуха оставить дело не могла: понимала, несмотря на всю любовь, что он квашня, что он все развалит, сам на чем-нибудь засып­лется и, с его неприспособленностью к трудностям жизни, просто сгинет в лагерях. Ей надо было оставить при нем силь­ную, умную и волевую женщину, которая вела бы все «хозяй­ство», а муженька обожала бы, носилась бы с ним как с ма­лым дитятей и кормила с золотой ложечки... Косованова и помыслить не могла, что Мария не сможет полюбить его так же слепо и надрывно, как она сама. Не понимала, что у Марии этот слизняк может вызывать лишь отвращение. А Мария по­ломала ее замысел. Вот за что старуха особенно хотела свести с ней счеты.

Помолчав с минуту, Высик продолжил:

- Со смертью Уклюжного для старухи жизнь кончилась... Я пытаюсь понять, как он погиб, как оказался в банде. Косовано­ва, конечно, вовлекала его в свои дела. Но не может быть, чтобы она не пеклась о безопасности своего любимца! Судя по всему, он примчался в банду, чтобы предупредить о готовящейся обла­ве. Но старуха не пустила бы его в такой ситуации, отлично по­нимая, что он тоже может попасть в облаву, в числе других! Зна­чит, он помчался туда без ее ведома. Как это могло произойти? Скорей всего, о затеваемой облаве в последний момент узнал Аж­гибис. Он спешно сообщил об этом Уклюжному. Уклюжный ре­шил, что времени нет и он должен сам предупредить банду, схва­тил велосипед и понесся туда... И попал в самое пекло. Зная, как он дорог для старухи, бандиты постарались прикрыть его и вы­вести из окружения, но им это не удалось.

Высик загасил окурок в давней банке из-под американской тушенки, служившей пепельницей, и скинул наконец шинель.

- Еще остаются неясности в истории с портсигаром, - ска­зал он. - Одно можно предположить вполне четко. Незадолго до облавы Кривой занес портсигар Уклюжного Косовановой и оставил в ее доме, чтобы она вернула своему питомцу. По­том старуха, сообразив, что последние пальчики на портсигаре - Кривого, аккуратно припрятала портсигар, беря его через платок. Возможно, уже тогда она задумала этот трюк с «при­зраком» и посчитала, что портсигар ей поможет... Среди от­печатков «трех неизвестных лиц» на портсигаре одни, конеч­но, отпечатки Уклюжного. Но кто - оставшиеся двое? И поче­му портсигар оказался у Кривого? Объяснение может быть самое простое. Например, Уклюжный, надравшись, забыл портсигар на столике ресторана, а Кривой, которому поруче­но было следить за безопасностью Уклюжного, сунул этот портсигар себе в карман, прежде чем взвалить Уклюжного на плечи и транспортировать домой. Тогда двое неизвестных - либо собутыльники Уклюжного, либо ресторанные девки. А могло быть и иначе. Портсигар могли использовать для пере­дачи в нем морфия. И тогда, очень вероятно, двое остающих­ся неизвестных - это Ажгибис и еще кто-то, кому Уклюжный этот морфий поставлял... Не важно. Главное, что после смер­ти Уклюжного для старухи оставалась только ее «работа». И она погрузилась в нее, чтобы унять боль. Все в ней было вы­жжено - отсюда и чудовищные зверства последнего времени. Вот что, по-моему, произошло. Вас устраивает моя версия?

- Вполне, - согласился врач.

Высик остановился перед ним.

- Кажется, проветрился за разговором. Смешайте мне спиртику, а?

Пока врач, улыбаясь непонятно чему, разводил спирт водой - треть воды на две трети спирта, как его гость предпочитал - Высик расхаживал по комнате и, остановившись перед полкой с книгами, долго созерцал корешки разных изданий.

Потом он сказал:

- Да, как и куда можно бежать от женщины, понятно. Но вы мне так и не ответили, куда можно бежать от «проклятой отчизны»?

- Отвечу, - усмехнулся врач. - Что Лермонтов имел в виду? Только в смерть. Больше никуда от нее не убежишь, потому что она не вокруг нас, а внутри в нашей крови. Я так понимаю... Вот, держите.

Он вручил Высику мензурку со спиртом.

Высик покачнулся, перенося вес тела с пяток на каблуки и обратно на пятки.

- Вот чего бы жутко хотелось, - сказал он, чокнувшись с врачом и опрокинув свою дозу, - так это ветчины. До смерти люблю закусывать водку ветчиной. Когда жизнь наладится и будет всего полно не только в коммерческих, магазинах, но и в государственных, и цены сделаются по карману, буду жрать вет­чину буквально день и ночь, всякий раз запивая стопарем ... Так кто она, Мария? - проговорил он без всякого перехода. - Гадина, «звезда и шалунья» или просто обычная женщина, со своими наворотами?

Врач поразмышлял, прежде, чем ответить.

- «Сумбур вместо музыки» она, вот кто, - сказал он наконец.

- Ась? - не понял Высик.

- Простите, - врач рассмеялся. - Не подумал, что вы этого не знаете. Сперва хотел сказать, что Мария - самая что ни на есть леди Макбет, точнехонько в этот характер вписывается. И сразу же припомнилась «Леди Макбет Мценского уезда», с которой у Марии еще больше общего. А потом выскочило в па­мяти название главной погромной статьи, направленной про­тив этой оперы Шостаковича. Такая вот цепочка ассоциаций, в результате которой я неудачно пошутил.

-Леди Макбет... - проговорил Высик. - Припоминаю. Это та, которая ради мужа стала преступницей, а потом с ума спя­тила? На фронте выездная бригада актеров играла нам отрыв­ки из Макбета, вместе с монологом из «Скупого рыцаря» и Маяковским. Такая вот хренотень через забор... Ну, и зачем все это? Почему должны быть женщины, к которым тебя тянет, физически тянет, несмотря ни на что? Вроде, и знаешь все о ней, и... подлая штука - любовь, так получается? Главное, за­чем я ее пощадил? Почему дал ей шанс начать новую жизнь? Все равно же сорвется в тот же омут. И мне должно быть наплевать ... а все-таки больно. Какой смысл во всем этом, а?

- Мне кажется, - осторожно заметил врач, - что смысл есть, должен существовать, и со временем мы его увидим. Или не увидим, но он все равно проявится. Просто быть не может, что­бы смысла не существовало. Иначе...

Он не договорил, что «иначе», но Высик его понял.

- Вашими бы устами да мед пить, - буркнул он. - Впрочем, лучше не мед, а спиртик. Разведите еще по одной.

Смысл был, и большой смысл, но об этом ни Высику, ни врачу узнать было не дано. Самые причудливые переплетения судеб, лиц и событий брали с этих дней свое начало. Через де­вять лет колыбельная песня из «Леди Макбет Мценского уез­да» - та самая песня, которая в свое время послужила одним из главным поводов для объявления спектакля «идеологической диверсией», из-за которой был разогнан МХТ Второй и Алек­сей Дикий посажен - станет для Высика ключиком к разгадке зверского убийства... И если бы Высик не «вывел из игры» Марию Плюнькину, дав ей возможность строить жизнь с нуля, то не случилось бы того, что случилось через пятьдесят лет, зимой 1996-1997 годов, когда любимый ученик Высика, Федор Григорьевич Сметников (он же Калым), дослужившийся к тому времени до подполковника ФСБ, встретил Марию Ясеневу - внучку Марии Плюнькиной - и связал с ней свою жизнь, и ради нее отдал на сожжение город, как некогда ради Елены отдали на сожжение Трою. И ни Калым, ни Мария Ясенева так никог­да и не узнали, насколько тесно, еще до их рождения, их судь­бы обоих были переплетены в далеком прошлом и заданы этим прошлым, как, того не ведая, любимые или люди поработали ради того, чтобы их встреча состоялась... Нет, недаром Высику виделся, в пророческом каком-то вдохновении, образ сожжен­ного города. И пожар, обративший дом Акуловой в пепел, был черновым наброском того пожара, который полыхнет на грани­це с Казахстаном. И дальше - больше, в судьбы Калыма и Ма­рии вторгнется то же самое бесценное яйцо Фаберже, из-за ко­торого Высик чуть не погибнет в 1961 году, и будет это в самый канун двухтысячного года, и Калыму придется принимать ре­шения не легче тех, что в свое время принимал Высик... Да, если бы Высик отвернулся, предоставив Марию заслуженной участи и дав отправить ее в лагеря, то не родила бы она дочку Анастасию, а Анастасия, выйдя замуж за инженера-нсфтяника Владимира Ясенева, не родила бы дочку Марию - и вся ны­нешняя история России могла бы пойти тогда совсем иначе.

Что ж, Высику, который по реке времен проплывал сейчас сорок седьмой год и лишь порой смутно различал, как прошлое отражается в будущем, и вообразиться не могло, к каким по­следствиям приведут через полвека двое суток третьей после­военной осени, прожитые им по гамбургскому счету.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги